Александрийская куртизанка (Франс)/ДО

Александрийская куртизанка
авторъ Анатоль Франс, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: фр. Thaïs, опубл.: 1890. — Источникъ: az.lib.ru • Из первых веков христианства.
Текст издания: журнал «Историческій Вѣстникъ», тт. 44-45, 1891.

АЛЕКСАНДРІЙСКАЯ КУРТИЗАНКА

(THAÏS) РОМАНЪ АНАТОЛЯ ФРАНСА ИЗЪ ПЕРВЫХЪ ВѢКОВЪ ХРИСТІАНСТВА ПЕРЕВОДЪ СЪ ФРАНЦУЗСКАГО (ПРИЛОЖЕНІЕ КЪ ЖУРНАЛУ «ИСТОРИЧЕСКІЙ ВѢСТНИКЪ») С.-ПЕТЕРБУРГЪ ТИПОГРАФІЯ А. С. СУВОРИНА. ЭРТЕЛЕВЪ ПЕР., Д. 13

1891

I.

Въ тѣ времена, пустыни были заселены анахоретами. По обѣ стороны Нила было разбросано безчисленное множество хижинъ изъ вѣтвей и глины, построенныхъ руками отшельниковъ. Всѣ онѣ были на извѣстномъ разстояніи одна отъ другой, такъ, что, живя въ одиночествѣ, въ случаѣ надобности, обитатели ихъ могли являться на помощь другъ другу. Среди этихъ хижинъ, то тамъ, то сямъ, возвышалась церковь съ крестомъ, въ которой собирались монахи въ праздничные дни, чтобъ присутствовать при совершеніи таинствъ и участвовать въ богослуженіи. У самой рѣки находились дома, гдѣ помѣщались обитатели общежитій въ отдѣльныхъ, тѣсныхъ кельяхъ; они собирались вмѣстѣ только для того, чтобы цѣнить еще болѣе свое одиночество. Отшельники и монахи общежитій отличались воздержаніемъ, только съ заката солнца они принимали пищу, которая состояла изъ хлѣба съ солью и иссопа. Нѣкоторые зарывались въ пески, жили въ пещерахъ и склепахъ, и вели жизнь еще болѣе исключительную.

Всѣ соблюдали воздержаніе, носили власяницу и вериги, спали на голой землѣ послѣ долгаго бодрствованія, молились, пѣли псалмы и, словомъ сказать, каждый день совершали покаяніе.

Постоянно памятуя прародительскій грѣхъ, они отказывали плоти своей не только въ наслажденіяхъ и удовольствіяхъ, но даже въ той заботливости о себѣ, которая по взглядамъ мірянъ считалась первою необходимостью. Они думали, что тѣлесными недугами исцѣляются наши души, а нарывы и раны считались самыми доблестными украшеніями плоти. Такимъ образомъ исполнилось предсказаніе пророка:

«Пустыня покроется цвѣтомъ».

Нѣкоторые изъ жителей этой святой пустыни проводили время въ аскетизмѣ и созерцаніи, другіе зарабатывали себѣ существованіе плетеньемъ изъ пальмовыхъ листьевъ, или нанимались въ работники къ сосѣднимъ земледѣльцамъ на время жатвы. Совершенно ошибочно думали язычники, что нѣкоторые изъ нихъ жили грабежемъ и вмѣстѣ съ кочующими арабами нападали на караваны. На самомъ дѣлѣ монахи презирали богатство и благоуханія ихъ добродѣтелей неслись къ небесамъ. Ангелы, въ образѣ юношей-путешественниковъ, съ посохомъ въ рукахъ, посѣщали скиты, тогда какъ дьяволы, принимая образы эѳіоповъ или животныхъ, бродили вокругъ жилищъ отшельниковъ, стараясь всячески вовлечь ихъ въ соблазнъ.

Поутру, когда монахи съ кувшинами отправлялись къ колодцу за водой, они видѣли на пескѣ слѣды козлоногихъ демоновъ. Съ духовной точки зрѣнія Ѳиваида представлялась полемъ битвы, гдѣ ежечасно, а въ особенности ночью, совершались чудесные бои между небомъ и адомъ.

Аскеты, выдерживая нападенія цѣлыхъ легіоновъ проклятыхъ духовъ, защищались съ помощью Бога и ангеловъ посредствомъ постовъ, покаянія и умерщвленія плоти.

Случалось, что они изнемогали отъ боли и страданій, которыя причиняло имъ лезвіе похотей плоти, и стоны ихъ раздавались вмѣстѣ съ воемъ голодныхъ гіенъ подъ небомъ усѣяннымъ звѣздами. Вотъ тогда-то дьяволы являлись имъ въ самыхъ обольстительныхъ образахъ. Хотя дьяволы на самомъ дѣлѣ и безобразны, но иногда они принимаютъ на себя образъ красоты, подъ которымъ скрываютъ свой настоящій видъ. Аскеты пустыни съ ужасомъ видѣли въ своихъ кельяхъ такія картины сладострастія, какихъ не приходилось видѣть ни одному развратнику того времени. Но такъ какъ знаменіе креста было съ ними, они не поддавались искушеніямъ и злые духи, принявъ снова свой настоящій видъ, удалялись съ зарею, полные гнѣва и стыда.

Нерѣдко можно было встрѣтить удаляющагося дьявола «въ слезахъ», который говорилъ вопрошающимъ его: «я плачу, я тоскую потому, что одинъ изъ христіанъ, живущихъ здѣсь, избилъ меня плетью и прогналъ».

Древніе пустынники распространяли свое вліяніе на грѣшниковъ и нечестивыхъ.

Доброта ихъ иногда бывала жестока. Имъ дано было апостолами право наказывать за обиды, нанесенныя истинному Богу, и ничто не могло спасти тѣхъ, кого они разъ приговорили къ наказанію. Съ ужасомъ разсказывали по всѣмъ городамъ, даже въ Александріи, что земля разверзалась и поглощала тѣхъ виновныхъ, къ которымъ они прикасались палкою и потому ихъ особенно страшились люди дурной жизни, комедіанты, гаеры, женатые священники и куртизанки.

Добродѣтель этихъ святыхъ отдевъ была такъ велика, что ей подчинялись даже дикіе звѣри. Когда отшельникъ бывалъ близокъ къ смерти, левъ своими когтями вырывалъ ему могилу. И святой отецъ узнавалъ такимъ образомъ, что Богъ призываетъ его къ себѣ, лобызалъ въ щеку своихъ братьевъ и радостно ложился, чтобы опочить въ Господѣ.

Съ тѣхъ поръ, какъ Антоній, которому было болѣе ста лѣтъ, удалился на гору Холцинъ съ своими любимыми учениками Макаріемъ и Амаеасомъ, во всей Ѳиваидѣ не было болѣе выдающагося монаха по благочестивымъ дѣяніямъ, какъ Пафнутій, аббатъ Антинои. Правда, Ефремъ и Серапіонъ завѣдывали большимъ числомъ монаховъ и превосходили его своимъ духовнымъ вліяніемъ на монастырь. Но Пафнутій соблюдалъ самые строгіе посты — иногда онъ по три дня оставался безъ всякой пищи. Онъ носилъ власяницу изъ грубаго волоса, бичевалъ себя утромъ и вечеромъ и часто лежалъ распростертымъ на землѣ.

Его двадцать четыре ученика построили себѣ хижины около него и являлись послѣдователями строгой жизни. Онъ ихъ любилъ безконечно во имя Іисуса Христа и постоянно призывалъ ихъ къ покаянію. Въ числѣ его духовныхъ дѣтей были люди, которые многъ лѣтъ занимались разбоемъ; святой отецъ, своими внушеніями, имѣлъ на нихъ такое вліяніе, что они пожелали принять монашество.

Чистота ихъ жизни поражала ихъ собратьевъ. Среди нихъ находился бывшій поваръ абиссинской королевы, котораго аббатъ изъ Антинои тоже обратилъ въ христіанство и который не переставалъ проливать слезы, а также діаконъ Флавіанъ, изучившій священное писаніе и умѣвшій говорить внушительно.

Но самымъ удивительнымъ изъ учениковъ Пафнутія, былъ Павелъ, молодой поселянинъ, по прозванію Простакъ, отличавшійся замѣчательною наивностью. Люди смѣялись надъ его простотою, но ему ниспосылались видѣнія, и онъ былъ надѣленъ даромъ пророчества.

Пафнутій проводилъ время въ обученіи своихъ учениковъ и въ упражненіи себя въ аскетизмѣ. Часто онъ размышлялъ надъ священными книгами, стараясь найти въ нихъ аллегорію. Вотъ отчего, будучи молодъ годами, онъ былъ преисполненъ достоинствъ.

Дьяволы, которые не давали покоя анахоретамъ, не смѣли приблизиться къ нему. Ночью, при свѣтѣ луны, передъ его кельею, безмолвно, не шевелясь, сидѣло семь маленькихъ шакаловъ. Полагаютъ, что это были семь демоновъ, которые не смѣли переступить его порога вслѣдствіе его святости и добродѣтели.

Пафнутій родился въ Александріи отъ благородныхъ родителей, которые дали ему свѣтское воспитаніе. Онъ долго увлекался выдумками поэтовъ, и въ ранней молодости его умъ и мысль были такъ совращены, что онъ вѣрилъ, что родъ человѣческій погибъ въ водахъ потопа временъ Девкаліона, и онъ спорилъ съ товарищами о свойствахъ, аттрибутахъ и даже о самомъ существованіи Бога. Въ то время онъ велъ разгульную жизнь, какою живутъ язычники. Объ этомъ времени его жизни онъ не могъ вспоминать безъ стыда.

«Я тогда, говорилъ онъ своимъ собратьямъ, кипѣлъ въ котлѣ ложныхъ наслажденій».

Онъ подразумѣвалъ подъ этимъ, что онъ ѣлъ яства искусно приготовленныя и, что онъ посѣщалъ публичныя бани. Дѣйствительно, до 20 лѣтъ онъ жилъ жизнью мірскою, которую скорѣе можно назвать смертью, чѣмъ жизнью. Но подъ вліяніемъ наставленій священника Макрена онъ сталъ новымъ человѣкомъ.

Онъ проникся истиной, точно шпага пронзила его, какъ онъ выражался. Онъ постигъ вѣру въ Распятаго и возлюбилъ Христа. Послѣ крещенія онъ еще цѣлый годъ оставался въ мірѣ, гдѣ его удерживали эти привычки. Но, однажды, онъ вошелъ въ церковь, когда діаконъ читалъ слѣдующій стихъ писанія: «Если ты хочешь быть вполнѣ праведнымъ, пойди и продай все, что имѣешь, и раздай всѣ деньги неимущимъ».

Онъ сейчасъ же распродалъ свои имѣнія, вырученныя деньги роздалъ бѣднымъ и посвятилъ себя монашеству.

Прошло десять лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ отрѣшился отъ міра и онъ не кипѣлъ больше въ котлѣ плотскихъ наслажденій, но во благо умерщвлялъ свою плоть въ сладости покаянія.

Однажды, вспоминая свое прошлое, когда онъ жилъ вдалекѣ отъ Бога, перебирая по привычкѣ благочестія всѣ свои ошибки, чтобы хорошенько постичь все ихъ безобразіе, ему вспомнилась одна актриса замѣчательной красоты по имени Таиса, которую онъ видѣлъ когда-то въ театрѣ въ Александріи. Женщина эта, появляясь на сценѣ безъ стыда, предавалась танцамъ съ тѣми разсчитанными движеніями, въ которыхъ чувствовались самыя преступныя страсти, или она подражала какому-нибудь изъ постыдныхъ дѣяній, приписывавшихся въ языческихъ сказаніяхъ Венерѣ и Ледѣ. Такимъ образомъ она воспламеняла всѣхъ зрителей огнемъ сладострастія и когда прекрасные юноши или богатые старцы, полные любви къ ней, украшали цвѣтами порогъ ея дома, она принимала ихъ и отдавалась имъ. И такимъ образомъ, губя свою душу, она губила множество чужихъ душъ.

Она чуть не вовлекла въ прелюбодѣяніе самого Пафнутія. Она разожгла въ немъ огонь страсти, и онъ однажды приблизился къ дому Таисы, но остановился у порога куртизанки, по своей нерѣшительности, скромности, свойственной первой молодости (ему тогда было 15 лѣтъ), а также изъ страха, что онъ будетъ отвергнутъ за неимѣніемъ денегъ, такъ какъ родители слѣдили за тѣмъ, чтобы онъ не имѣлъ возможности мотать деньги. Господь въ своемъ милосердіи сдѣлалъ такъ, что эти двѣ причины спасли его отъ тяжкаго преступленія. Но въ то время Пафнутій не оцѣнилъ Его милосердія, потому что не понималъ еще своихъ выгодъ и гонялся за ложными благами.

На колѣняхъ, въ своей келіи, передъ тѣмъ спасительнымъ древомъ, на которомъ, какъ на вѣсахъ, висѣло искупленіе міра, Пафнутій отдался воспоминанію о Таисѣ потому, что Таиса была его грѣхомъ, и слѣдуя правиламъ аскетизма, онъ долго размышлялъ о страшномъ безобразіи чувственныхъ наслажденій, которыя внушила ему эта женщина во дни сомнѣній и невѣдѣнія. Послѣ нѣсколькихъ часовъ раздумья, образъ Таисы предсталъ ему во всей силѣ. Онъ увидѣлъ ее такою, какою зналъ ее въ дни искушеній, во всей ея плотской красотѣ. Она предстала ему сперва какъ Леда, на ложѣ изъ гіацинтовъ, полная нѣги, съ запрокинутою головою, съ влажными, молніеносными глазами, съ раздувающимися ноздрями, съ полуоткрытымъ ртомъ, съ молодою грудью и съ объятіями свѣжими, какъ два весеннихъ ручья.

При видѣ ея, Пафнутій билъ себя въ грудь и говорилъ:

— Беру Тебя во свидѣтели, о Боже мой, что я останавливаюсь только на безобразіи моего грѣха!

Между тѣмъ образъ незамѣтно измѣнялся.

Около рта Таисы появилось выраженіе несказаннаго страданія. Ея глаза казались еще больше отъ слезъ и окружающей ихъ синевы, изъ груди ея, полной тяжелыхъ вздоховъ, вырывалось дыханіе, которое напоминало собою приближающуюся грозу. При видѣ ея такою, Пафнутій былъ разстроганъ до глубины души. Онъ палъ ницъ и сталъ читать слѣдующую молитву:

— Ты, Который вложилъ въ наши души состраданіе, подобное утренней росѣ на поляхъ, Богъ милосердый и справедливый, будь благословенъ! Тебѣ слава, слава Тебѣ! Отстрани отъ раба твоего ту притворную нѣжность, которая влечетъ за собою сожитіе, и сподоби меня въ Тебѣ одномъ любить всѣ творенія Твои, такъ какъ они всѣ преходящи, Ты одинъ вѣченъ. Если я останавливаюсь на этой женщинѣ, то только потому, что она сотворена Тобою. Сами ангелы склоняются съ участіемъ надъ нею. Развѣ она, о Творецъ, не есть дыханіе устъ Твоихъ? Не дай ей грѣшить болѣе со столькими гражданами и чужестранцами. Безграничная жалость къ ней проснулась въ душѣ моей. Ея преступленія отвратительны и при одной мысли о нихъ, у меня пробѣгаетъ дрожь ужаса по всему тѣлу. Но чѣмъ болѣе она преступна, тѣмъ болѣе я долженъ жалѣть ее. Я плачу при мысли, что дьяволы будутъ вѣчно терзать ее.

Размышляя такимъ образомъ, онъ увидалъ у ногъ своихъ сидящаго, маленькаго шакала. Онъ былъ пораженъ, ибо дверь кельи съ утра была заперта. Животное, казалось, читало въ мысляхъ аббата, и тихонько, какъ собака, виляло хвостомъ. Пафнутій перекрестился, животное исчезло. Познавъ, что въ первый разъ дьяволъ проникъ въ его жилище, онъ прочиталъ краткую молитву и снова отдался мыслямъ о Таисѣ.

— Съ помощью Божіей, я долженъ ее спасти! — рѣшилъ онъ.

Послѣ этого онъ уснулъ.

На другое утро, послѣ молитвы, онъ отправился къ отцу Палемону, который неподалеку жилъ анахоретомъ. Онъ засталъ его покойнаго, улыбающагося, по обыкновенію съ лопатою въ рукахъ, за работою. Палемонъ былъ старъ, онъ занимался разведеніемъ маленькаго садика — дикіе звѣри приходили лизать ему руки и дьяволы не тревожили его.

— Благословенъ Господь, братъ Пафнутій, — проговорилъ онъ, опираясь на лопату.

— Благословенъ Господь, — отвѣтилъ Пафнутій. — Да будетъ миръ съ моимъ братомъ!

— Да будетъ и съ тобою миръ, братъ Пафнутій, — былъ отвѣтъ монаха Палемона, и онъ отеръ рукавомъ потъ съ лица своего.

— Братъ Палемонъ, предметомъ нашихъ рѣчей должно быть только прославленіе Того, Кто обѣщалъ быть съ тѣми, кто собирается во имя Его. Вотъ отчего я пришелъ подѣлиться съ тобою однимъ намѣреніемъ моимъ, которое должно прославить имя Господне.

— Въ такомъ случаѣ да благословитъ Господь твое намѣреніе, Пафнутій, какъ Онъ благословляетъ овощи моего сада. Милость свою Онъ распространяетъ на мой садъ вмѣстѣ съ утреннею зарею и доброта Его заставляетъ меня прославлять Его въ огурцахъ и тыквахъ, которые Онъ мнѣ посылаетъ. Помолимся, чтобы насъ хранилъ Онъ въ мирѣ. Всего болѣе надо опасаться того, что нарушаетъ покой нашего сердца. Когда оно начинаетъ безпокойно биться, мы дѣлаемся похожи на пьяныхъ людей, мы начинаемъ качаться изъ стороны въ сторону, на каждомъ шагу приближаясь къ позорному паденію. По временамъ, подъ вліяніемъ такого состоянія, мы предаемся распутной радости, и тотъ, кто ей отдается, оглашаетъ воздухъ дикимъ скотскимъ смѣхомъ. Это жалкое веселье повергаетъ грѣшника во всевозможный развратъ. Но бываетъ и такъ, что отъ всѣхъ этихъ волненій души и чувствъ мы впадаемъ въ мрачную тоску, несравненно болѣе пагубную чѣмъ самое веселье. Братъ Пафнутій, я самъ только злополучный грѣшникъ, но за мою долгую жизнь я испыталъ, что злѣйшій врагъ монаха это — печаль. Я разумѣю подъ этимъ ту безъисходную меланхолію, которая какъ туманомъ окутываетъ душу и заслоняетъ собой божественный свѣтъ. Нѣтъ ничего ужаснѣе этого состоянія для спасенія души, и для діавола нѣтъ выше торжества вселить въ душу монаха тревогу и уныніе. Еслибы онъ искушалъ насъ только весельемъ, онъ въ половину былъ бы менѣе опасенъ. Но нѣтъ! онъ старается довести насъ до отчаянія! Развѣ не искушалъ онъ нашего отца Антонія, показывая ему чорта въ видѣ ребенка небывалой красоты, надъ которымъ тотъ заливался слезами? Но съ божьей помощью нашъ отецъ Антоній спасся отъ дьявольскихъ сѣтей. Я его хорошо помню, когда онъ былъ съ нами, — онъ былъ бодръ духомъ и веселъ съ своими учениками, никогда не впадалъ въ уныніе. Но, братъ мой, вѣдь ты пришелъ повѣдать мнѣ о твоемъ намѣреніи? Я буду радъ узнать его, если цѣль его прославленіе Бога.

— Братъ Палемонъ, во истину я желаю прославить Бога. Укрѣпи меня твоимъ совѣтомъ, умъ твой свѣтелъ и никогда не былъ омраченъ грѣхомъ.

— Братъ Пафнутій, я не достоинъ развязать ремней твоихъ сандалій и мои беззаконія такъ же многочисленны, какъ пески пустыни. Но я старъ, и не откажу тебѣ придти на помощь моею опытностью.

— Повѣдаю тебѣ, братъ Палемонъ, что я съ грустью думаю о томъ, что есть въ Александріи одна куртизанка, по имени Таиса, которая живетъ во грѣхѣ и служитъ для людей предметомъ разврата.

— Братъ Пафнутій, дѣйствительно, это ужасно и есть о чемъ горевать. Но у язычниковъ много женщинъ живутъ такимъ образомъ. Можетъ быть, ты придумалъ какъ пособить этому злу?

— Братъ Палемонъ, я отправлюсь въ Александрію къ этой женщинѣ и постараюсь ее обратить на путь истинный. Таково мое намѣреніе — сочувствуешь ли ты ему?

— Братъ Пафнутій, я только злополучный грѣшникъ, но я помню слова нашего отца Антонія: «гдѣ бы ты ни былъ, не спѣши уйти оттуда, чтобы отправиться въ другое мѣсто».

— Братъ Палемонъ, не видишь ли ты чего дурного въ моемъ рѣшеніи?

— Кроткій Пафнутій, да избавитъ меня Богъ отъ осужденія намѣреній моего брата! Но отецъ Антоній говорилъ: «Рыба, вытащенная на сухое мѣсто, находитъ себѣ смерть, то же самое ожидаетъ и монаха, если онъ, покинувъ свою келью, примкнетъ къ мірянамъ, — онъ отклоняется отъ своихъ обязанностей».

Сказавъ это, старецъ Палемонъ снова принялся за работу, за обкапыванье фиговаго дерева, покрытаго плодами. Покуда онъ копалъ, молодая антилопа, перепрыгнувъ черезъ ограду изъ кустарника, удивленная, испуганная, пріостановилась, въ два прыжка очутилась около старца и съ нѣжностью стала ласкаться къ его груди своею тонкою головкою.

— Благословенъ Господь, сотворивый легкую лань степей! — промолвилъ Палемонъ.

И онъ направился въ свою хижину, за нимъ слѣдовало кроткое животное, онъ принесъ чернаго хлѣба и сталъ кормить имъ съ ладони антилопу.

Пафнутій стоялъ въ раздумьи, устремивъ взоръ на камни дороги. Затѣмъ медленнымъ шагомъ онъ направился въ свою келью, размышляя о слышанномъ. Въ умѣ его совершалась большая работа.

— Этотъ отшельникъ, — говорилъ онъ себѣ, — хорошій совѣтчикъ; онъ преисполненъ мудрости. И онъ сомнѣвается въ благоразуміи моего намѣренія. Тѣмъ не менѣе, было бы жестоко оставить долѣе Таису во власти дьявола. Да направитъ меня Богъ и просвѣтлитъ мой умъ!

Продолжая путь, онъ увидалъ птицу въ сѣтяхъ, раскинутыхъ на пескѣ охотникомъ, онъ догадался, что это была самка, надъ сѣтью кружился самецъ и клювомъ разрывалъ петли сѣти одну за другой, пока не образовалось порядочное отверстіе, изъ котораго его подруга могла вылетѣть. Божій человѣкъ наблюдалъ это зрѣлище, а такъ какъ по его святости ему дано было понимать тайный смыслъ вещей, онъ уразумѣлъ, что пойманная птица была ни кто иная, какъ Таиса, поглощенная океаномъ мерзкихъ дѣяній, и что онъ, на подобіе самца, долженъ порвать невидимыя узы, которыми она привязана ко грѣху. Вотъ отчего онъ, возблагодаривъ Господа, еще болѣе укрѣпился въ своемъ намѣреніи. Но увидѣвъ далѣе, какъ самецъ самъ запутался лапами въ тенетахъ, изъ которыхъ онъ только-что освободилъ свою подругу, онъ снова впалъ въ сомнѣніе.

Всю ночь онъ не сомкнулъ глазъ и подъ утро ему было видѣніе. Ему снова явилась Таиса. Лицо ея не носило преступныхъ наслажденій и она не была одѣта въ презрѣнныя ткаци, какъ всегда. Она была вся завернута въ саванъ, даже часть лица ея была сокрыта, и аббатъ узрѣлъ только два глаза, изъ которыхъ падали крупныя бѣлыя слезы. И онъ самъ заплакалъ. Понимая, что видѣніе это послано ему свыше, онъ отрѣшился отъ сомнѣній. Онъ всталъ, взялъ суковатый посохъ, эмблему христіанской вѣры, вышелъ, заперъ за собой дверь своей кельи, чтобы звѣри и птицы небесныя не могли бы осквернить книги Св. Писанія, которыя хранились въ головахъ его ложа, позвавъ діакона Флавія, которому поручилъ пещись о 23 ученикахъ, въ одной власяницѣ направился къ Нилу, съ намѣреніемъ пройти пѣшкомъ вдоль Ливійскаго берега до города, основаннаго Александромъ Македонскимъ.

Онъ шелъ съ первыхъ лучей зари по пескамъ, забывая усталость, голодъ, жажду; солнце стояло уже низко на горизонтѣ, когда онъ увидѣлъ эту грозную рѣку, съ ея кровавой водою среди золотыхъ и огненныхъ скалъ. По пути онъ стучался въ одинокія хижины, прося о кускѣ хлѣба во имя Божіе, и всюду его встрѣчали съ бранью, съ угрозами. Онъ не страшился ни разбойниковъ, ни дикихъ звѣрей, но всячески старался обходить города и села, которыя попадались на пути. Онъ боялся встрѣтить дѣтей, играющихъ въ кости передъ домомъ отца, или женщинъ у цистернъ, въ синихъ сорочкахъ, наполняющихъ кувшины съ улыбкою на устахъ. Все гибельно для отшельника. Узоры, которые анахореты такъ тщательно выводятъ на фонѣ вѣры, такъ же непрочны, какъ прекрасны; отъ дыханія времени ихъ яркія краски легко могутъ поблекнуть. Вотъ отчего Пафнутій избѣгалъ входить въ большіе города: онъ боялся, чтобы сердце его не размягчилось при видѣ людей.

И онъ шелъ уединенными дорогами. Когда наступалъ вечеръ, и тамарисы тихонько шептались подъ дуновеніемъ вечерняго вѣтерка, дрожь пробѣгала по немъ, онъ опускалъ капишонъ на глаза, чтобы не видѣть красоты природы. Послѣ шестидневной ходьбы, онъ увидалъ развалины громаднаго города. Уцѣлѣвшіе храмы поддерживались идолами вмѣсто колоннъ, и женскія головы съ рогами коровъ, смотрѣли долгимъ пристальнымъ взглядомъ на Пафнутія, взглядомъ, отъ котораго онъ поблѣднѣлъ. Шелъ онъ такимъ образомъ въ продолженіе 17 дней, вмѣсто всякой пищи, жевалъ сухія травы, по ночамъ спалъ въ развалиныхъ дворцовъ, среди дикихъ кошекъ, фараоновыхъ мышей, и женщинъ съ рыбьими туловищами. Но Пафнутій зналъ, что это женщины ада и прогонялъ ихъ крестнымъ знаменіемъ.

На 18-й. день онъ увидалъ вдалекѣ отъ всякаго жилья жалкую хижину изъ пальмовыхъ листьевъ на половину зарытую въ пескѣ, нанесенномъ вѣтромъ пустыни, онъ приблизился къ ней, думая, что въ ней живетъ какой-нибудь благочестивый анахоретъ. Въ ней не было дверей, и онъ увидалъ внутри кувшинъ, кучу лука и ложе изъ сухихъ листьевъ.

— Вотъ она, обстановка аскета! Обыкновенно пустынники не отходятъ далеко отъ своего жилища. Вѣроятно, я его встрѣчу здѣсь по близости. Я облыбызаю его по примѣру св. пустынника Антонія, который придя къ схимнику Павлу, облобызалъ его трижды. Мы побесѣдуемъ съ нимъ о жизни вѣчной, а тѣмъ временемъ, быть можетъ, Господь пошлетъ намъ черезъ ворона хлѣба насущнаго, и хозяинъ мой вѣрно предложитъ мнѣ раздѣлить его съ нимъ.

Разговаривая такимъ образомъ самъ съ собою, онъ рѣшилъ обойти вокругъ хижины, надѣясь кого-нибудь встрѣтить. Онъ не сдѣлалъ и ста шаговъ, какъ увидалъ человѣка, сидящаго, поджавъ ноги, на берегу Нила. Человѣкъ этотъ былъ нагъ, съ сѣдыми волосами и бородою, а тѣло было красно-кирпичнаго цвѣта. Пафнутій былъ убѣжденъ, что это и есть отшельникъ. Онъ привѣтствовалъ его обычными словами монаховъ, которыми они обмѣниваются при встрѣчахъ.

— Миръ да будетъ съ тобою, братъ мой! да отверзятся для тебя нѣкогда двери рая.

Отвѣта не было. Человѣкъ этотъ сидѣлъ, не двигаясь, точно ничего не слыхалъ. Пафнутій думалъ, что онъ молчалъ подъ вліяніемъ экстаза, который находитъ иногда на святыхъ отцовъ. Онъ опустился на колѣни около незнакомца и, поднявъ руки къ небу, молился до заката солнца. Увидавъ, что незнакомецъ попрежнему неподвиженъ, онъ обратился къ нему съ слѣдующими словами:

— Отецъ мой, если ты не находишься болѣе въ состояніи экстаза, въ которомъ ты былъ, благослови меня во имя нашего Господа Іисуса Христа.

Тотъ не оборачиваясь отвѣтилъ ему:

— Чужестранецъ, я не понимаю тебя, я не знаю о комъ ты говоришь, я совсѣмъ не знаю Господа Іисуса Христа.

— Какъ! — воскликнулъ Пафнутій, — пророки возвѣщали о немъ; цѣлые легіоны мучениковъ покланялись имени его; самъ цезарь покланялся ему. Возможно ли, чтобы ты не зналъ о Немъ.

— Другъ мой, — отвѣчалъ онъ ему, — это весьма возможно. Это было бы даже несомѣнно, еслибы на свѣтѣ было хоть что-нибудь несомнѣнно.

Пафнутій былъ пораженъ и опечалился безпредѣльнымъ невѣдѣніемъ этого человѣка.

— Если ты не признаешь Іисуса Христа, — продолжалъ Пафнутій, — всѣ дѣла твои ни къ чему тебѣ не послужатъ и ты не наслѣдуешь жизни вѣчной.

Старецъ отвѣтилъ:

— Напрасны всѣ дѣянія, напрасно воздержаніе; безразлично — жить или умереть.

— Какъ? ты не желалъ бы жить жизнью вѣчною? — спросилъ его удивленный Пафнутій. — Развѣ ты не живешь въ этой пустынѣ на подобіе анахорета?

— Полагаю, что такъ.

— Развѣ ты не живешь нагимъ, отрѣшившись отъ всего?

— Полагаю, что да.

— Развѣ ты не отрѣшился отъ суеты мірской?

— Я, дѣйствительно, отрѣшился отъ суеты мірской, потому что она приноситъ людямъ одно горе.

— Значитъ, ты также какъ и я бѣденъ, цѣломудренъ и одинокъ, и все это не ради любви къ Богу, не ради небеснаго блаженства. Я не въ силахъ этого понять. Зачѣмъ же ты добродѣтеленъ, если ты не вѣришь въ Христа? Зачѣмъ лишаешь себя земныхъ благъ, если ты не разсчитываешь заслужить этимъ небесныхъ?

— Чужестранецъ, я не лишаю себя никакихъ благъ и я доволенъ, что нашелъ сносный образъ жизни, хотя, строго говоря, нѣтъ ни дурной, ни хорошей жизни. Само по себѣ ничто ни честно, ни безчестно, ни справедливо, ни несправедливо, ни пріятно, ни непріятно, ни хорошо, ни дурно. Извѣстный взглядъ на вещи опредѣляетъ ихъ качества, и онъ какъ соль прибавляетъ кушанью вкусъ.

— И такъ, по твоему, нѣтъ ничего несомнѣннаго. Ты сомнѣваешься даже въ истинѣ, къ которой стремились даже идолопоклонники. Ты спишь въ твоемъ невѣдѣніи, какъ усталая собака спитъ въ грязи.

— Чужестранецъ, не слѣдуетъ оскорблять ни собакъ, ни философовъ. Мы одинаково не вѣдаемъ, что за существо собака, какъ не вѣдаемъ, кто мы сами. Мы ничего не знаемъ.

— О старецъ! неужели ты принадлежишь къ смѣшной сектѣ скептиковъ? Неужели ты изъ тѣхъ безумцевъ, которые одинаково отрицаютъ и движеніе, и покой, которые не знаютъ разницы между свѣтомъ солнца и мракомъ ночи?

— Дѣйствительно, другъ мой, я скептикъ изъ той секты, которая, по моему, достойна хвалы, и ты напрасно считаешь ее смѣшною. Вѣдь одни и тѣ же предметы имѣютъ различный видъ. Пирамиды Мемфиса при первыхъ лучахъ солнца кажутся конусами розоваго свѣта; съ закатомъ солнца, на огненномъ небѣ онѣ представляются черными треугольниками. Но кто въ состояніи проникнуть въ ихъ внутреннюю сущность. Ты упрекаешь меня, что я не признаю того, что несомнѣнно, тогда какъ я какъ разъ признаю за истину только то, что видимо. Солнце кажется мнѣ свѣтящимъ, но его свойства мнѣ невѣдомы. Я чувствую, что огонь жжетъ, но я не знаю ни какъ, ни зачѣмъ. Ты меня плохо понимаешь, другъ мой, хотя въ сущности все равно, быть ли понятымъ или нѣтъ.

— Скажи мнѣ еще разъ, зачѣмъ же ты живешь въ пустынѣ и питаешься финиками и лукомъ? Зачѣмъ претерпѣваешь всякія муки? Если я живу схимникомъ въ одиночествѣ, то для того, чтобы быть пріятнымъ Богу, и чтобы заслужить вѣчное блаженство. Можно страдать въ виду благополучія — въ этомъ есть смыслъ. Но страдать добровольно, подвергать себя всякимъ мученіямъ и напраснымъ страданіямъ — безразсудно. Еслибы я не вѣрилъ — о прости мнѣ это кощунство Несотворенный Свѣтъ! — еслибы я не вѣрилъ истинѣ, которую Богъ указалъ намъ черезъ своихъ пророковъ, примѣромъ Сына своего, дѣяніями апостоловъ, авторитетомъ соборовъ, свидѣтельствомъ мучениковъ, еслибы я не зналъ, что истязанія тѣла необходимы для спасенія души, еслибы я, какъ ты, былъ въ невѣдѣніи святыхъ тайнъ, я бы сейчасъ вернулся въ міръ, я постарался бы пріобрѣсти богатство, чтобъ жить въ нѣгѣ на подобіе счастливцевъ этого міра, и я сказалъ бы радостямъ и наслажденьямъ: «Придите, дщери мои, придите, рабыни мои, придите вы всѣ, наливайте мнѣ вино, ваши любовные напитки, ваши благоуханія». Но ты, безумный старецъ, ты лишаешь себя всѣхъ радостей, проигрываешь безъ всякой надежды на выигрышъ, ты отдаешь безъ надежды когда-нибудь получить обратно и ты, въ твоемъ смѣшномъ подражаніи удивительнымъ дѣяніямъ нашихъ анахоретовъ, напоминаешь собою обезьяну, которая мажетъ на стѣнѣ, воображая, что она копируетъ картину даровитаго живописца. О, безразсудный человѣкъ, какіе же у тебя есть доводы, основанія?

Пафнутій былъ внѣ себя отъ волненія. Старикъ сохранялъ полное спокойствіе.

— Другъ мой, — проговорилъ онъ тихо, — какое тебѣ дѣло до доводовъ собаки, которая спитъ въ грязи и до обезьяны, которая малюетъ?

Пафнутій, который желалъ только славы Божіей, пересталъ горячиться и, извиняясь, съ благороднымъ уничиженіемъ, воскликнулъ:

— Прости меня, о старецъ, о братъ мой, если, защищая истину, я зашелъ слишкомъ далеко. Беру Бога въ свидѣтели, что я негодовалъ на твою ошибку, а не на тебя. Я страдаю при видѣ тебя во мракѣ, ибо я люблю тебя во Христѣ и сердце мое желаетъ твоего спасенія. Говори же, повѣдай мнѣ твои доводы — я горю нетерпѣніемъ ихъ узнать, чтобы отвергнуть ихъ.

Старецъ отвѣчалъ съ спокойствіемъ:

— Мнѣ безразлично говорить или молчать. Я повѣдаю тебѣ мои взгляды, не желая узнать твоихъ, такъ какъ они меня нисколько не интересуютъ. Мнѣ нѣтъ дѣла ни до твоего счастья, ни до несчастья, и мнѣ безразлично какъ ты думаешь, такъ или иначе. Съ какой стати я буду тебя любить или ненавидѣть? Отвращеніе и симпатія одинаково недостойны мудреца. Но разъ ты меня спрашиваешь, знай, что меня зовутъ Тимокломъ, я родился въ Косѣ отъ родителей, разбогатѣвшихъ торговлей. Отецъ мой снаряжалъ корабли. Разумомъ онъ походилъ на Александра прозваннаго Великимъ, но не совсѣмъ. Словомъ сказать, это была жалкая человѣческая натура. У меня было два брата, которые тоже были судохозяевами. Я занимался философіею. Отецъ заставилъ старшаго брата жениться противъ его желанія на карійской женщинѣ, по имени Тимаэсса, которая до того ему не нравилась, что онъ впадалъ въ уныніе отъ ея близости. Между тѣмъ Тимаэсса внушала преступную страсть младшему брату и эта страсть перешла у него въ настоящее бѣшенство. Сама же каріанка одинаково не любила обоихъ, но была влюблена въ одного флейтиста, котораго принимала у себя по нонамъ. Однажды, онъ забылъ у нея въ комнатѣ свой вѣнокъ, который имѣлъ обыкновеніе носить на пирахъ. Братья нашли этотъ вѣнокъ и рѣшили убить флейтиста и на другой же день, несмотря на его мольбы и слезы, засѣкли его кнутомъ. Моя сестра, съ горя, потеряла разсудокъ и всѣ трое, несчастные, превратившись въ звѣрей, бродили по берегамъ Коса, завывая по-волчьи, съ пѣною у рта, съ потупленными очами въ землю среди толпы дѣтей, которыя бросали въ нихъ раковины.

"Они умерли и отецъ мой самъ ихъ похоронилъ. Вскорѣ послѣ того, желудокъ его пересталъ принимать пищу и онъ умеръ съ голоду, имѣя средство скупить все мясо и всѣ фрукты со всѣхъ рынковъ Азіи. Онъ былъ въ отчаяніи, что долженъ былъ оставить мнѣ свое состояніе. Я употреблялъ его на путешествія. Я посѣтилъ Италію, Грецію и Африку и нигдѣ не встрѣтилъ ни одного мудраго или счастливаго человѣка. Я всюду изучалъ философію, отъ Аѳинъ до Александріи, и былъ оглушаемъ спорами. Добравшись до Индіи, однажды, на берегу Ганга, я увидалъ нагого человѣка, который сидѣлъ съ поджатыми ногами, не двигаясь, тридцать лѣтъ. По его изсохшему тѣлу вились ліаны, птицы вили себѣ гнѣзда въ его волосахъ. Несмотря на все это, онъ жилъ. При видѣ его, я вспомнилъ Тимаэссу, моихъ обоихъ братьевъ, флейтиста, отца моего и понялъ, что индѣецъ этотъ мудръ.

"Люди, — рѣшилъ я, — страдаютъ потому, что бываютъ лишены того, что считаютъ за счастье, или пользуясь этимъ благомъ страшатся его утратить, или же еще потому, что переносятъ то, что считаютъ за страданіе. Уничтожьте эти взгляды на вещи и прекратятся всѣ мученья. Вотъ отчего я пришелъ къ убѣжденію не считать ничего за счастье, вотъ что заставило меня отказаться отъ благъ міра, вотъ отчего я живу въ одиночествѣ и неподвижности по примѣру индѣйца.

Пафнутій со вниманіемъ слушалъ старца.

— Тимоклъ изъ Коса, — началъ онъ, — сознаюсь, что въ твоемъ разсказѣ не все лишено смысла. Дѣйствительно, мудрецу свойственно презирать блага міра, но безумно одинаково не признавать вѣчное блаженство и подвергать себя гнѣву Божію. Я оплакиваю твое невѣдѣніе, Тимоклъ, и я повѣдаю тебѣ истину для того, чтобы ты, познавъ, что есть Богъ въ трехъ лицахъ, могъ бы повиноваться этому Богу, какъ повинуется дитя отцу своему.

Тимоклъ прервалъ его:

— Не совѣтую тебѣ, чужестранецъ, излагать мнѣ твое ученіе, и не думай, что ты въ силахъ подчинить меня твоимъ взглядамъ. Всякій споръ со мною безполезенъ. Мое мнѣніе заключается въ томъ, чтобы не имѣть мнѣнія. Я живу внѣ всякихъ тревогъ, потому, что не признаю никакихъ сравненій. Продолжай свой путь и не старайся вывести меня изъ той блаженной апатіи, въ какую я погруженъ, какъ въ успокоительной ваннѣ послѣ тяжкихъ дневныхъ трудовъ.

Пафнутій былъ глубоко свѣдущъ во всемъ, что касалось вѣры. При своемъ знаніи человѣческаго сердца, онъ понялъ, что милость Божія еще не сошла на старика Тимокла и что день спасенія для его души еще не насталъ. Онъ ничего не отвѣтилъ ему, убоявшись не того оборота дѣла, какого хотѣлъ онъ. Бывали примѣры, что увѣщевая невѣрующихъ только вводишь ихъ въ новый грѣхъ вмѣсто того, чтобы обращать ихъ на путь истины. Вотъ отчего тѣ, которые познали истину, должны распространять ее осторожно.

— Въ такомъ случаѣ — прощай, несчастный Тимоклъ, — сказалъ онъ, и, тяжело вздохнувъ, отправился въ ночь далѣе въ путь.

Поутру, онъ увидалъ, неподвижныхъ ибисовъ, стоявшихъ на одной ногѣ на берегу воды, въ которой отражались ихъ блѣдно-розовыя шеи. Сѣрая зелень изъ виднѣлась вдоль берега, по свѣтлому небу тянулись треугольникомъ журавли, въ тростникѣ слышались крики невидимыхъ цаплей. Широкая рѣка далеко несла свои желтыя воды, по ней то скользили паруса, точно раскрытыя крылья птицъ, то въ ней отражался какой-нибудь бѣленькій домикъ. А тамъ, вдалекѣ, надъ рѣкой, держался легкій туманъ, съ острововъ, покрытыхъ пальмами, цвѣтами и фруктами, вылетали цѣлыми стаями утки, гуси, фламанги и чирки. Влѣво, плодородная долина тянулась своими полями, фруктовыми садами, которые радостно трепетали, солнце золотило колосья, и плодородіе земли чувствовалось въ благоухающей пыли.

При видѣ всего этого Пафнутій палъ ницъ и воскликнулъ:

— Благословенъ Богъ, благословившій мое путешествіе. Ты, Который ниспосылаешь росу на фиговыя деревья Арсиноитиды, о Боже, осѣни твоею милостію душу Таисы, которую ты создалъ съ неменьшей любовью, чѣмъ эти цвѣты полей и деревья садовъ… Пускай она моимъ попеченіемъ расцвѣтетъ какъ бальзамическій кустъ розъ въ твоемъ небесномъ Іерусалимѣ!

И всякій разъ при видѣ цвѣтущаго дерева или блестящей птицы, онъ думалъ о Таисѣ.

И вотъ такимъ образомъ, идя вдоль лѣваго берега рѣки, по землямъ плодороднымъ и населеннымъ, онъ черезъ нѣсколько дней дошелъ до Александріи, которую греки прозвали золотой и красавицей. Солнце уже встало съ часъ, когда взору его представился съ вершины одного холма обширный городъ, крыши котораго блестѣли въ розовомъ туманѣ начинающагося дня. Онъ остановился и скрестилъ руки на груди:

— Вотъ оно, — проговорилъ онъ, — то восхитительное мѣсто, гдѣ я родился въ грѣхѣ, вотъ онъ воздухъ, гдѣ я вдыхалъ ядовитыя благоуханія, вотъ оно море полное нѣги, гдѣ я заслушивался сиренъ! Вотъ колыбель моего тѣла, вотъ моя родина по понятіямъ мірскимъ, — цвѣтущая колыбель, блестящая родина по мнѣнію людей! Понятно, Александрія, дѣти твои должны любить тебя какъ мать и я родился изъ нѣдръ твоихъ среди твоей роскоши. Но аскетъ презираетъ природу, мистикъ не признаетъ наружной красоты, христіанинъ относится къ своей земной отчизнѣ, какъ къ мѣсту изгнанія, инокъ отрѣшается отъ земли. Я потушилъ въ груди моей любовь къ тебѣ, Александрія. Я ненавижу тебя. Я ненавижу тебя за твои богатства, твою ученость, твою нѣжность, твою красоту. Будь проклятъ, храмъ дьявола! Постыдное ложе идолопоклонниковъ, зараженная плоть арійцевъ, будь проклята! А ты, крылатый сынъ неба, который сопутствовалъ отшельнику Антонію, отцу нашему, когда онъ пришелъ изъ своей пустыни въ этотъ городъ язычества, чтобъ укрѣпить вѣру проповѣдниковъ и довѣріе мучениковъ, о ангелъ Божій, невидимое дитя, первое дыханіе Божіе, лети предо мною и освѣжай благоуханіемъ взмаховъ твоихъ крыльевъ, испорченный воздухъ, которымъ я буду дышать среди темныхъ властелиновъ міра!

Сказавъ это, онъ продолжалъ свой путь. Онъ вошелъ въ городъ въ ворота Солнца. Ворота эти были каменныя и гордо высились кверху. А въ тѣни изъ, притаившись, бѣдняки предлагали прохожимъ лимоны и фиги, или съ причитаньями просили милостыню.

Какая-то старуха, въ лохмотьяхъ, на колѣняхъ, схватила подолъ платья монаха и цѣлуя его сказала:

— Божій человѣкъ, благослови меня, чтобы Богъ благословилъ меня. Я много страдала въ этомъ мірѣ и хочу имѣть всѣ радости въ будущей жизни. Ты Богомъ посланъ, святой человѣкъ, вотъ отчего пыль съ твоихъ ногъ дороже злата.

— Да благословенъ Богъ, — проговорилъ Пафнутій, и осѣнилъ знаменіемъ креста голову старухи.

Но онъ не сдѣлалъ и двадцати шаговъ, какъ на него напала цѣлая толпа дѣтей, бросая въ него камни съ криками:

— О! противный монахъ! Онъ чернѣе киноцефала, а борода у него длиннѣе чѣмъ у козла. Это тунеядецъ. Отчего его не повѣсятъ въ какомъ-нибудь фруктовомъ саду какъ деревяннаго Пріапа, чтобы пугать птицъ. Но нѣтъ, онъ накликалъ бы градъ на яблоки въ цвѣту. Онъ приноситъ несчастье! Прилетѣли вороны! бить ихъ! бить монаха!

И цѣлый градъ камней полетѣлъ въ него.

— Боже мой, сжалься надъ этими бѣдными дѣтьми, — прошепталъ Пафнутій.

И онъ продолжалъ свой путь, размышляя:

— Эта старая женщина чувствуетъ ко мнѣ уваженіе, а дѣти эти относятся ко мнѣ съ презрѣніемъ. И такъ, къ тому же самому предмету могутъ относиться совершенно розно люди, не имѣющіе опредѣленнаго мнѣнія и способные ошибаться. Надо сознаться, что для идолопоклонника Тимоклъ не лишенъ смысла. Слѣпой, онъ лишилъ себя свѣта. Насколько онъ выше тѣхъ, кто изъ своего мрака кричитъ: «я вижу свѣтъ!» Все на свѣтѣ миражъ, все — сыпучій песокъ, только Богъ одинъ неизмѣненъ…

Онъ быстрыми шагами шелъ по городу. Прошло десять лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ его покинулъ и каждый камень былъ ему знакомъ, каждый камень былъ камнемъ позора и говорилъ ему о грѣхѣ? Вотъ отчего онъ съ ожесточеніемъ шагалъ своими босыми ногами по каменнымъ улицамъ и радовался, что отъ его израненныхъ ногъ оставался кровавый слѣдъ. Оставивъ влѣво великолѣпные портики храма Сераписа, онъ направился по дорогѣ, по обѣ стороны которой тянулись богатыя жилища, которыя, казалось, дремали въ благоуханіи. Сосны, клены, терпентинныя деревья, гордо возвышали свои головы надъ красными карнизами и золотыми подножьями. Черезъ раскрытыя двери виднѣлись въ мраморныхъ сѣняхъ бронзовыя статуи и фонтаны, окруженные зеленью. Ничто не нарушало тишины этихъ роскошныхъ жилищъ. Только издалека доносились звуки флейты. Монахъ остановился передъ небольшимъ домикомъ, чрезвычайно изящнымъ съ колоннами. Домъ этотъ былъ окруженъ бронзовыми бюстами знаменитыхъ философовъ Греціи. Онъ узналъ въ нихъ Платона, Сократа, Аристотеля, Эпикура и Зенона. Постучавъ молоткомъ въ дверь, онъ остановился въ ожиданіи.

— Что съ того, что металлъ прославляетъ этихъ мудрецовъ — ложь ихъ ученья обнаружена, ихъ души повергнуты въ адъ и самъ знаменитый Платонъ, который оглушаетъ землю славою о своемъ краснорѣчіи, въ настоящее время ведетъ свои споры съ дьяволами.

Рабъ пришелъ открыть дверь и, увидавъ на порогѣ босаго человѣка, грубо проговорилъ:

— Убирайся вонъ, уморительный инокъ, проси милостыню у другихъ, а то я тебя выгоню палкою.

— Братъ мой, — отвѣчалъ аббатъ изъ Антинои, — я ничего у тебя не прошу, допусти меня только до твоего господина, до Никіаса.

Рабъ вскричалъ съ гнѣвомъ:

— Мой господинъ не принимаетъ такихъ собакъ, какъ ты.

— Сынъ мой, — продолжалъ. Пафнутій, — исполни мою просьбу — передай твоему господину, что я желаю его видѣть.

— Вонъ отсюда, подлый нищій! — вскричалъ внѣ себя отъ гнѣва привратникъ.

И онъ замахнулся палкою на святого отца, который, скрестивъ руки на груди, не пошевелись, принялъ ударъ прямо въ лицо и повторилъ еще разъ:

— Прошу тебя, сынъ мой, исполни мою просьбу.

Тогда привратникъ, весь дрожа, проговорилъ:

— Кто же этотъ человѣкъ не боящійся боли?

И онъ пошелъ доложить своему господину.

Никіасъ только-что вышелъ изъ ванны. Это былъ красивый, сіяющій мужчина. Лицо его носило выраженіе добродушной ироніи. При видѣ монаха, онъ пошелъ къ нему навстрѣчу съ распростертыми объятьями.

— Это ты, Пафнутій, — воскликнулъ онъ, — мой сотоварищъ, мой другъ, мой братъ! О, я узнаю тебя, хотя откровенно говоря ты сталъ болѣе похожъ на звѣря, чѣмъ на человѣка. Обними меня. Помнишь ли ты то время, когда мы вмѣстѣ учили грамматику, реторику и философію? Уже тогда тебя находили мрачнымъ, дикимъ, но я любилъ тебя за твою искренность. Мы говорили, что ты смотришь на міръ глазами дикой лошади и неудивительно, что ты мраченъ. Въ тебѣ недоставало немного аттичности, но твоя щедрость была безгранична. Ты не дорожилъ ни деньгами, ни жизнью. У тебя былъ совсѣмъ своеобразный умъ, который былъ для меня всегда интересенъ. Добро пожаловать, мой дорогой Пафнутій, послѣ десяти лѣтъ отсутствія. Ты покинулъ твой скитъ, ты отрѣшился отъ христіанскаго суевѣрія и ты вернулся къ старой жизни. Я отмѣчу этотъ счастливый день бѣлымъ камушкомъ.

— Кробила и Миртала, — сказалъ онъ, обращаясь къ рабынямъ, — надушите ноги, руки и бороду моего дорогого друга.

Улыбаясь, онѣ приблизились къ нему съ кувшиномъ, склянками и металическимъ зеркаломъ. Но Пафнутій, опустивъ глаза, чтобы не видѣть ихъ наготы повелительнымъ жестомъ остановилъ ихъ.

Между тѣмъ самъ Никіасъ подвинулъ къ нему подушку, предлагая ему всевозможныя яства и питія, отъ которыхъ Пафнутій отказался съ презрѣніемъ.

— Никіасъ, — проговорилъ онъ, — я не отрѣшился отъ того, что ты ошибочно называешь христіанскимъ суевѣріемъ, отъ истины истинъ. Вначалѣ бѣ Слово и Слово бѣ къ Богу и Богъ бѣ Слово. И все было сотворено Имъ и все, что сдѣлано, было сдѣлано Имъ. Въ Немъ жизнь и свѣтъ людей.

— Дорогой Пафнутій, — "отвѣтилъ ему Никіасъ, который успѣлъ облечься въ надушенную тунику, — неужели ты думаешь удивить меня наборомъ словъ, сдѣланнымъ безъ всякаго искусства, напоминающимъ собою безсмысленный лепетъ? Неужели ты забылъ, что я тоже отчасти философъ? Неужели ты думаешь удовлетворить меня отрывками, выхваченными неразвитыми людьми изъ Амелія, когда самъ Амелій и Платонъ не удовлетворяютъ меня. Всѣ эти системы, построенныя мудрецами, только сказки для вѣчнаго дѣтства человѣчества. Ими могутъ развлекаться, какъ сказками о золотомъ ослѣ, эфеской матронѣ и другими милезскими баснями.

И, взявъ своего гостя подъ руку, онъ повелъ его въ залъ, гдѣ въ корзинкахъ лежали тысячи свернутыхъ папирусовъ.

— Вотъ моя библіотека, — началъ онъ, — въ ней только ничтожная часть системъ философскихъ ученій, которыми они старались объяснить существованіе міра. Даже въ самомъ Серапеумѣ нѣтъ ихъ всѣхъ. Увы! и все это только бредъ больныхъ!

Онъ усадилъ своего гостя въ кресло слоновой кости и сѣлъ самъ. Пафнутій окинулъ мрачнымъ взглядомъ всѣ книги, находящіяся въ библіотекѣ и проговорилъ:

— Ихъ надо сжечь всѣ.

— Какъ можно! — возразилъ Никіасъ. — Бредъ больныхъ бываетъ тоже подчасъ забавенъ. Еслибы мечты и грезы людей были почему-нибудь у нихъ отняты, земля потеряла бы свою прелесть и красоту, и мы всѣ уснули бы въ мрачной отупѣлости. Но оставимъ это. Чѣмъ могу я быть тебѣ полезенъ, любезный сотоварищъ?

— А вотъ чѣмъ — одолжи мнѣ такую же надушенную тунику, какъ твоя, — отвѣтилъ Пафнутій, — прибавь къ ней пару золоченыхъ сандалій, флаконъ масла, чтобы умастить мою бороду и волосы. Не откажи мнѣ еще въ кошелькѣ съ тысячью драхмъ. Вотъ съ какой просьбою я пришелъ къ тебѣ, Никіасъ, во имя Бога, въ память нашей старой дружбы.

Никіасъ приказалъ Кробилѣ и Мирталѣ, принести самую богатую тунику; она была въ азіатскомъ вкусѣ, съ вышитыми цвѣтами и звѣрями. Обѣ женщины держали ее передъ нимъ, искусно играя красивыми переливами красокъ, въ ожиданіи, что Пафнутій сниметъ свою рясу, которая спускалась у него до пятокъ. Но Пафнутій объявилъ, что онъ скорѣе позволитъ съ себя содрать кожу, чѣмъ снять это одѣяніе, и тогда онѣ надѣли на него тунику поверхъ его рясы. Такъ какъ обѣ женщины были замѣчательной красоты, онѣ не боялись мужчинъ, хотя были рабынями. Онѣ разсмѣялись при видѣ монаха въ такомъ видѣ. Кробила подала ему зеркало, называя его своимъ милымъ сатрапомъ, Миртала теребила его за бороду. Но Пафнутій молился Богу и онѣ были для него невидимы. Надѣвъ золотыя сандаліи, и привязавъ кошелекъ съ золотомъ къ кушаку, онъ сказалъ Никіасу, который съ удовольствіемъ смотрѣлъ на него.

— О, Никіасъ! не смотри на то, что ты видишь, подозрительными очами. Знай, что эта туника, эти сандаліи и кошелекъ послужатъ мнѣ на благое дѣло.

— Любезный братъ, — отвѣчалъ Никіасъ, — я не думаю ничего дурного, ибо считаю людей одинаково неспособными на добро, какъ и на зло. Добро и зло существуютъ только въ умѣ. Мудрецъ руководствуется въ своихъ дѣяніяхъ обычаемъ и привычкою. Я подчиняюсь условіямъ принятымъ въ Александріи. Вотъ отчего меня считаютъ за порядочнаго человѣка. Иди же, другъ, и веселись.

Но Пафнутій рѣшилъ лучше разсказать Никіасу о своемъ намѣреніи.

— Знаешь ли ты Таису, — спросилъ онъ, — которая играетъ въ театрѣ?

— Красавица, — отвѣтилъ Никіасъ, — когда-то она была мнѣ очень дорога. Я для нея продалъ мельницу и два поля ржи, въ ея честь я сочинилъ три книги отвратительныхъ элегій. Конечно, красота это величайшая сила въ мірѣ и еслибы мы были такъ сотворены, чтобъ она могла быть вѣчною, безъ сомнѣнія, мы бы весьма мало интересовались первичной творящей силою и всѣми этими бреднями философовъ. Но я въ восторгѣ, Пафнутій, что ты изъ твоей Ѳиваиды пришелъ говорить со мной о Таисѣ.

Сказавъ это, онъ тяжело вздохнулъ. Пафнутій съ отвращеніемъ глядѣлъ на него, удивляясь, какъ человѣкъ можетъ такъ спокойно сознаваться въ такомъ грѣхѣ. Онъ ждалъ, что земля разверзнется и Никіасъ погибнетъ въ пламени. Но ничего этого не случилось, земля не разверзлась, а Никіасъ, молчаливо склонивъ чело на руку, съ грустною улыбкою мысленно перебиралъ картины утраченной молодости.

Монахъ всталъ и заговорилъ строгимъ голосомъ:

— Такъ знай же, Никіасъ, что съ Божьей помощью я вырву Таису изъ преступныхъ объятій земной любви и превращу ее въ невѣсту Христову. Таиса еще сегодня покинетъ этотъ городъ, чтобы поступить въ монастырь.

— Берегись оскорблять Венеру, — замѣтилъ Никіасъ, — это могущественная богиня. Она вознегодуетъ на тебя, если ты отнимешь отъ нея ея самую знаменитую служительницу.

— Богъ меня защитить, — сказалъ Пафнутій. — Да просвѣтитъ онъ твое сердце, о, Никіасъ, и да извлечетъ онъ тебя изъ той бездны, въ какой ты находишься.

Съ этими словами онъ вышелъ. Никіасъ послѣдовалъ за нимъ. На порогѣ дверей онъ остановилъ его и, положивъ ему руку на плечо, еще разъ повторилъ:

— Берегись прогнѣвать Венеру — ея месть ужасна.

Пафнутій, не обращая вниманія на его пустыя слова, вышелъ, не оглядываясь. Онъ чувствовалъ къ словамъ Никіаса только презрѣніе, его особенно возмущала мысль, что когда-то другъ его пользовался ласками Таисы. Ему казалось, что грѣшить съ этою женщиною еще болѣе грѣховно, чѣмъ со всякою другою. И съ этой минуты Никіасъ сталъ ему отвратителенъ. Онъ всегда ненавидѣлъ все нечистое, но никогда картины порока не казались ему болѣе отвратительными.

Тѣмъ сильнѣе было его желаніе вырвать Таису отъ язычниковъ и онъ стремился скорѣе увидѣть комедіантку, чтобы спасти ее. Чтобы проникнуть къ этой женщинѣ, надо было ждать, когда спадетъ дневной жаръ. Утро едва кончалось, Пафнутій шелъ по люднымъ улицамъ. Онъ рѣшилъ поститься весь день, чтобы быть менѣе недостойнымъ той милости, которую онъ просилъ отъ Бога. Съ большой печали его души онъ не могъ зайти ни въ одну церковь города — онъ зналъ, что они всѣ осквернены аріанцами, которые разрушили въ нихъ алтари Господни. Дѣйствительно, эти еретики, поддерживаемые императоромъ Востока, изгнали патріарха Аѳанасія съ его епископскаго престола и нагнали страхъ на христіанъ Александріи. Онъ шелъ куда глаза глядятъ, то смиренно опуская очи, то поднявъ ихъ къ небу точно въ экстазѣ. Пробродивъ нѣсколько времени, онъ очутился на одной изъ набережныхъ города. Передъ нимъ открылась искусственная гавань съ безчисленнымъ множествомъ кораблей съ темными боками, а тамъ дальше весело играло коварное море своими серебристыми волнами, залитое солнцемъ, отражая въ себѣ голубое небо. Галера съ Нереидой на носу только-что снялась съ якоря, гребцы съ пѣснями разсѣкали волны; скоро отъ бѣлой дочери водъ, покрытой блестящими брызгами, виденъ былъ только исчезающій профиль; направляемая кормчимъ она вошла черезъ узкій проходъ въ бассейнъ Эвностоса, оттуда выплыла въ широкое море, оставивъ по себѣ цвѣтистую полосу.

— И я тоже, — подумалъ Пафнутій, — было время мечталъ отплыть съ пѣснею въ плаванье по океану. Но я въ-время позналъ мое безуміе и Нереида не унесла меня.

Размышляя такимъ образомъ, онъ сѣлъ на груду канатовъ и заснулъ. Во снѣ ему было видѣніе. Онъ услыхалъ звукъ трубный, небо окрасилось кровавымъ цвѣтомъ, онъ понялъ, что настало время. Онъ сталъ горячо молиться, и вдругъ онъ узрѣлъ громадное чудовище, которое схватило его зубами, не причиняя ему боли и потащило, какъ кошки таскаютъ своихъ котятъ. Такимъ образомъ, находясь въ его пасти, Пафнутій перебывалъ въ разныхъ государствахъ, переплывая рѣки, пересѣкая горы, покуда они, наконецъ, не добрались до одного унылаго мѣста, покрытаго ужасными скалами и горячимъ пепломъ. Мѣстами были трещины въ землѣ, изъ которыхъ обдавало жаромъ огня. Чудовище тихонько опустило Пафнутія на землю и сказало:

— Взгляни.

Пафнутій нагнулся къ пропасти и увидалъ подъ землею, между двумя рядами черныхъ скалъ огненную рѣку. Тамъ при блѣдномъ свѣтѣ дьяволы мучили души. Души сохраняли свой прежній человѣческій образъ, даже лохмотья ихъ одеждъ были на нихъ. Души эти среди мученій казались покойными. Одна изъ нихъ, высокая, бѣлая, съ закрытыми глазами, съ повязкою на лбу, со скипетромъ въ рукахъ — пѣла, голосъ ея раздавался на безплодномъ берегу, она воспѣвала боговъ и героевъ. Маленькіе зеленые дьяволята хватали ее калеными щипцами за губы и горло. А тѣнь Гомера все пѣла. Не вдалекѣ старикъ Анаксагоръ, плѣшивый, сѣдой, чертилъ компасомъ фигуры на пыли. Дьяволъ вливалъ ему въ ухо кипящее масло, а старецъ, попрежнему продолжалъ свою работу. Цѣлая толпа людей была на этомъ мрачномъ берегу расплавленной рѣки, одни читали или спокойно раздумывали, другіе разговаривали, гуляя точно учителя съ своими учениками подъ тѣнью чинаръ академіи. Только старикъ Тимоклъ стоялъ одинъ, въ сторонѣ и качалъ головою, какъ человѣкъ, который все отрицаетъ. Ангелъ тьмы махалъ зажженнымъ факеломъ передъ его глазами, но Тимоклъ не замѣчалъ ни ангела тьмы, ни его факела.

Пораженный этимъ зрѣлищемъ, Пафнутій обернулся къ чудовищу. Чудовище исчезло и монахъ увидалъ, вмѣсто исчезнувшаго сфинкса, женщину подъ покрываломъ, которая сказала ему:

— Смотри и разумѣй: упорство язычниковъ такъ велико, что даже въ аду они не разстаются съ тѣми иллюзіями, которыми увлекались на землѣ. Сама смерть не разубѣдила ихъ, ибо ясно, что недостаточно умереть для того, чтобы узрѣть Бога. Тѣ, которые не знали истины на землѣ, никогда ее не познаютъ. Всѣ эти черти, которые съ такимъ остервенѣніемъ нападаютъ на эти души, ничто иное, какъ формы божественнаго правосудія — вотъ отчего души эти не видятъ и не чувствуютъ ихъ. Чуждыя всякой истины, онѣ не сознаютъ своего собственнаго осужденія, и самъ Богъ не можетъ ихъ заставить страдать.

Пафнутій, полный ужаса и тревоги, снова нагнулся надъ бездною. Подъ пепломъ миртъ, онъ увидалъ тѣнь Никіаса, онъ улыбался, тѣло его было разукрашено цвѣтами. Около него была Аспазія Милезская, въ изящной шерстяной мантіи, казалось, она говорила ему одновременно и о любви, и о философіи, — до того выраженіе ея лица было благородно и вмѣстѣ нѣжно. Казалось, огненный дождь, который падалъ на нихъ, для нихъ былъ освѣжающей росой, они шли по раскаленной землѣ точно по шелковистой травѣ. При видѣ этого зрѣлища Пафнутій пришелъ въ негодованіе.

— Порази его, Господи, казни, — воскликнулъ онъ, — это Никіасъ! Пускай онъ теперь страдаетъ, скрежещетъ зубами!.. Онъ грѣшилъ съ Таисою!..

И тутъ Пафнутій проснулся на рукахъ здоровеннаго матроса, похожаго на геркулеса, который тащилъ его по берегу, приговаривая:

— Смирно! Смирно! пріятель. Клянусь Протеемъ, старымъ пастухомъ тюленей! У тебя безпокойный сонъ. Если бы я не удержалъ тебя, ты бы непремѣнно очутился въ Эвностосѣ. Клянусь моею матерью, которая продавала соленую рыбу — я спасъ тебѣ жизнь.

— Благодарю за то Бога, — проговорилъ Пафнутій.

И вставъ, онъ пошелъ дальше, размышляя о своемъ видѣніи.

— Видѣніе это было не доброе: адъ, лишенный дѣйствительности, — оскорбленіе для милосердія Божія. Безъ сомнѣнія, оно было послано мнѣ дьяволомъ.

Онъ кротко сѣтовалъ на то, что Господь его предалъ во власть духа тьмы, вдругъ онъ очутился среди цѣлой толпы людей, которые всѣ бѣжали въ одномъ направленіи и увлекали его за собою.

Такъ какъ онъ отвыкъ ходить по городу, то его бросало отъ одного прохожаго къ другому, какъ безчувственную массу, онъ путался въ складкахъ своей туники и чуть не падалъ. Желая узнать, куда спѣшитъ эта толпа, онъ обратился съ вопросомъ къ одному изъ бѣжавшихъ.

— Развѣ ты не знаешь, чужестранецъ, — было ему отвѣтомъ, — что сейчасъ начнутся игры и на сценѣ появится Таиса? Всѣ эти граждане спѣшатъ въ театръ и я тоже. Не хочешь ли пойдемъ вмѣстѣ.

Рѣшивъ, что для его намѣренія всего лучше застать Таису въ театрѣ, Пафнутій послѣдовалъ за незнакомцемъ. Передъ ними уже предсталъ театръ съ портикомъ, украшеннымъ яркими масками, съ круглою стѣною, съ безчисленнымъ множествомъ статуй.

Слѣдуя за толпой, они вошли въ узкій коридоръ, въ концѣ котораго былъ амфитеатръ, залитый огнями. Они заняли мѣста на одномъ изъ рядовъ ступеней, которыя шли лѣстницею въ роскошно убранной сценѣ, гдѣ еще не было актеровъ. Занавѣси не было, среди сцены возвышался курганъ на подобіе тѣхъ, которые древніе народы посвящали тѣнямъ героевъ. Этотъ курганъ былъ среди воинскаго стана. Передъ палатками стояли козлы изъ копій, золотые щиты висѣли на шестахъ среди лавровыхъ вѣтвей и дубовыхъ вѣнковъ. Кругомъ все было тихо, все было погружено въ сонъ. Изъ полукруга, гдѣ находились зрители, доносился шумъ похожій на рой пчелъ. Всѣ лица, отражая на себѣ красный свѣтъ колыхающейся пурпуровой занавѣси, были обращены полныя любопытства къ этому безмолвному пространству, на которомъ были только могила и палатки. Женщины смѣялись, кушая лимоны, а завсегдатаи-посѣтители игрищъ весело разговаривали, переходя изъ одного яруса въ другой.

Пафнутій молился въ душѣ и не пускался въ разговоръ, но сосѣдъ его сталъ ему жаловаться на упадокъ театра.

— Бывало прежде, — говорилъ онъ, — талантливые актеры въ маскахъ декламировали стихи Эврипида и Менандра. Теперь не читаютъ драмъ, ихъ изображаютъ и отъ давнихъ представленій, которыми въ Аѳинахъ гордился самъ Бахусъ, у насъ сохранилось только то, что можетъ понять даже скиѳъ: позы и жесты. Трагическая маска, въ которой въ отверстіе рта были вставлены металическія копья усиливала звукъ голоса, котурны увеличивали ростъ исполнителей до роста боговъ, трагическое величіе, пѣніе чудныхъ стиховъ все это исчезло. Мимики, балерины, съ открытымъ лицомъ замѣнили Паулуса и Росціуса. Чтобы сказали аѳиняне временъ Перикла, если бы увидали женщину, которая появляется теперь на сценѣ? Неприлично женщинѣ появляться передъ публикой. Мы сильно переродились, мирясь съ этимъ. Это также вѣрно, какъ то, что меня зовутъ Доріономъ и то, что женщина — врагъ мужчины и позоръ земли.

— Ты мудро разсуждаешь, — отвѣтилъ Пафнутій, — женщина нашъ злѣйшій врагъ. Она даритъ наслажденіе и этимъ она особенно опасна.

— Клянусь неподвижными богами! — воскликнулъ Доріонъ, женщина даритъ мужчинѣ не наслажденіе, а тоску, тревогу и мрачныя заботы! Любовь — причина всѣхъ нашихъ самыхъ ужасныхъ мученій. Послушай, чужестранецъ — въ молодости моей я отправился въ Трезенъ, въ Арголидѣ, и тамъ видѣлъ мирту, на которой всѣ листья были въ проколахъ. Вотъ что разсказываютъ трезеніанцы по поводу этого дерева: царица Федра, во время своей любви къ Ипполиту цѣлые дни проводила, лежа въ нѣгѣ подъ этимъ деревомъ. Отъ скуки, однажды она вытащила золотую булавку изъ своихъ бѣлокурыхъ волосъ и стала прокалывать ею листья благовоннаго дерева. Всѣ листья дерева были такимъ образомъ покрыты проколами. Затѣмъ, лишившись невиннаго, котораго она преслѣдовала своею преступною страстью, какъ ты знаешь, она умерла страшною смертью. Она заперлась въ своей брачной комнатѣ и повѣсилась на золотомъ поясѣ, который она привязала къ гвоздю изъ слоновой кости. Боги пожелали, чтобы миртовое дерево, бывшее свидѣтелемъ такого горя, навсегда сохранило на своихъ новыхъ листьяхъ слѣды проколовъ булавки. Я сорвалъ себѣ такой листокъ и онъ виситъ у изголовья моего ложа, чтобы всегда напоминать мнѣ, что не слѣдуетъ отдаваться пылу страстей и чтобы укрѣпиться въ ученіи божественнаго Эпикура моего учителя, который говоритъ, что надо остерегаться страстей. Но говоря проще, любовь — это болѣзнь печени и всякій рискуетъ заболѣть ею.

Пафнутій спросилъ его:

— Доріонъ, скажи мнѣ, въ чемъ же заключаются твои удовольствія?

Доріонъ отвѣтилъ съ грустью:

— Единственное мое удовольствіе, и, сознаюсь, оно не особенно сильное, это размышлять. У кого дурной желудокъ, тотъ не можетъ разсчитывать ни на что другое.

Воспользовавшись этимъ послѣднимъ замѣчаніемъ, Пафнутій рѣшилъ указать ему на духовныя радости при созерцаніи Бога, и такъ началъ:

— Услышь истину, Доріонъ, и прими свѣтъ.

При этомъ возгласѣ въ его сторону обернулись всѣ головы и ему стали дѣлать знаки, чтобы онъ замолчалъ.

Въ театрѣ воцарилась совершенная тишина и вскорѣ раздались звуки героической музыки.

Начались игры. Солдаты выходили изъ палатокъ и приготовлялись выступать; вдругъ какимъ-то чудомъ на вершину кургана спустилась темная туча. Затѣмъ это облако разсѣялось и появилась тѣнь Ахилесса въ золотой бронѣ. Протянувъ руки къ воинамъ, она, казалось, говорила имъ: «Какъ, дѣти Даная, вы возвращаетесь въ отчизну, которую мнѣ не суждено больше видѣть и вы покидаете мою могилу безъ жертвоприношеній?»

Уже главные предводители грековъ окружили могилу. Аканасъ, сынъ Тезея, старикъ Несторъ, Агамемнонъ со скипетромъ и повязкою, всѣ они созерцали видѣніе. Молодой Пирръ, сынъ Ахиллеса, палъ ницъ. Улиссъ, котораго можно было узнать по каскѣ, изъ-подъ которой виднѣлись его вьющіеся волосы, показывалъ жестами, что онъ сочувствуетъ тѣни героя.

Онъ спорилъ съ Агамемнономъ и можно было угадать ихъ слова.

— Ахиллесъ, — говорилъ царь Итаки, — достоинъ того, чтобы мы ему воздали почесть, ему, который умеръ такъ доблестно за Элладу. Онъ требуетъ, чтобы дочь Пріама, дѣвственница Поликсена, была принесена въ жертву на его могилѣ. Данайцы, исполните волю бренныхъ останковъ героя и да возрадуется сынъ Пелея въ Гадесѣ.

Но царь царей отвѣчалъ:

— Сохранимъ троянскихъ дѣвъ, которыхъ намъ удалось сохранить отъ жертвоприношеній. И безъ того именитый родъ Пріама испыталъ достаточно горя.

Онъ говорилъ такъ потому, что раздѣлялъ ложе съ сестрою Поликсены, и мудрый Улиссъ упрекалъ его, что онъ предпочитаетъ ложе Касандры копью Ахиллеса.

Всѣ греки выразили ему свое сочувствіе бряцаньемъ оружія. Смерть Поликсены была рѣшена, и тѣнь Ахиллеса исчезла. Музыка то ожесточенная, то унылая, соотвѣтствовала мыслямъ дѣйствующихъ лицъ. Публика разразилась рукоплесканіями.

Пафнутій, который все относилъ къ божественной истинѣ, замѣтилъ:

— Изъ этой басни видно, до чего поклонники ложныхъ боговъ были жестоки.

— Всѣ религіи порождаютъ ужасныя преступленія, — отвѣтилъ ему эпикуріецъ. — По счастью, нѣкій грекъ замѣчательной мудрости избавилъ людей отъ напрасныхъ страховъ неизвѣстности…

Въ это время Гекуба, съ развѣвающимися сѣдыми волосами, въ лохмотьяхъ, вышла изъ палатки, гдѣ она была плѣнницею. Тяжелый вздохъ пронесся при видѣ этого олицетворенія глубокаго горя. Гекуба, подъ вліяніемъ вѣщаго сна, изнывала надъ участью своей дочери и своею собственною. Улиссъ уже приблизился къ ней и требовалъ отъ нея Поликсены.

Старуха-мать рвала на себѣ волосы, царапала ногтями себѣ лицо, цѣловала руки этого жестокаго человѣка, который съ неумолимою кротостью, казалось, говорилъ ей:

— Будь благоразумна, Гекуба, и уступи необходимости. Мало ли въ нашихъ домахъ осталось старыхъ матерей, которыя оплакиваютъ своихъ дѣтей, уснувшихъ сномъ вѣчнымъ подъ соснами Иды.

Въ это время Кассандра, бывшая царица цвѣтущей Азіи, теперь тоже плѣнница, посыпала пепломъ свою злополучную голову.

Но вотъ, приподнявъ полотно палатки, показалась дѣва Поликсена. Вся зала встрепенулась. Всѣ узнали въ ней Таису. Пафнутій узрѣлъ ту, за которой онъ пришелъ. Своею бѣлою рукою она поддерживала надъ своею головою тяжелыя складки холста. Неподвижная, какъ статуя, она окинула всѣхъ спокойнымъ взглядомъ своихъ чудныхъ глазъ, гордая и вмѣстѣ кроткая, своею трагическою красотою она всѣхъ поразила, всѣхъ обдало дрожью. Поднялся шопотъ восторговъ, и Пафнутій, взволнованный, сдерживая руками біеніе своего сердца, со вздохомъ проговорилъ:

— Зачѣмъ же, о Боже, далъ ты такую силу одному изъ твоихъ созданій?

Доріонъ, болѣе спокойный, замѣтилъ:

— Безспорно атомы, сочетавшіяся, чтобъ произвести эту женщину, скомбинировались пріятно для глазъ. Это простая игра природы и атомы не сознаютъ, что они дѣлаютъ. Нѣкогда они разъединятся такъ же случайно, какъ сочетались. Гдѣ теперь атомы, изъ которыхъ нѣкогда образовались Лаиса или Клеопатра? Я не отрицаю — женщины бываютъ иногда удивительно красивы. Но онѣ подвержены непріятнымъ безобразіямъ, и отвратительнымъ уродствамъ. Вотъ что думаютъ люди разсуждающіе, обыкновенные же люди, конечно, на этомъ не останавливаются, женщины внушаютъ любовь, но любить ихъ безразсудно.

Разсуждая такимъ образомъ, философъ и аскетъ созерцали Таису. Ни тотъ, ни другой не видалъ, какъ Гекуба, обращаясь къ дочери, сказала ей жестами:

— Постарайся смягчить жестокаго Улисса твоими слезами, твоею красотою, твоею молодостью!

Таиса или сама Поликсена опустила холстъ палатки, сдѣлала шагъ впередъ и всѣ сердца были разомъ покорены. Когда она благородною и легкою поступью приблизилась къ Улиссу, ритмъ ея движеній, которому вторили нѣжные звуки флейтъ, напоминалъ собою все, что есть прекраснаго въ мірѣ, казалось, что она божественный центръ гармоніи міра.

На ней одной было сосредоточено всеобщее вниманіе, все остальное пропадало въ ея сіяніи. Однако, дѣйствіе продолжалось.

Благоразумный сынъ Лаэрта отворачивался и пряталъ руки подъ мантію, чтобы не видѣть ея мольбы, чтобы она не могла цѣловать ему рукъ.

Дѣвственница, казалось, ободряла его, въ ея спокойномъ взглядѣ можно было прочесть:

— Улиссъ, я послѣдую за тобою, повинуясь необходимости, а также потому, что я желаю умереть. Мое ложе, какъ дочери Пріама и сестры Гектора, нѣкогда, по общему мнѣнію, достойное царей, не пріютитъ у себя иноземнаго повелителя. Я добровольно отказываюсь отъ дневнаго свѣта.

Гекуба, распростертая въ пыли безъ движенія, вдругъ выпрямилась и съ отчаяніемъ ухватилась за свою дочь. Поликсена съ кротостью освободилась изъ ея объятій, точно говоря:

— Мать моя, не подвергай себя оскорбленіямъ повелителя. Не допусти, чтобъ онъ отнялъ тебя отъ меня, подвергъ тебя грубому обращенію. Протяни мнѣ лучше, о, многолюбимая мать, твою испещренную морщинами руку, приблизь твои исхудалыя ланиты къ моимъ устамъ.

Красиво было страданіе на лицѣ Таисы; толпа была благодарна этой женщинѣ за то, что она воспроизводила съ такою сверхчеловѣческою силою картины жизни, и Пафнутій, извиняя ей ея настоящее величіе въ видѣ предстоящаго ея смиренія, заранѣе радовался, что онъ даетъ небу святую.

Представленіе приближалось къ концу. Гекуба упала безъ чувствъ, Поликсена въ сопровожденіи Улисса приблизилась къ могилѣ, окруженной именитыми воинами. Подъ звуки похороннаго пѣнія, она поднялась на вершину погребальнаго холма, гдѣ сынъ Ахиллеса изъ золотого кубка дѣлалъ возліяніе вина въ честь усопшаго героя. Когда жертвоприносители хотѣли ее схватить, она сдѣлала знакъ, что желаетъ умереть свободною, какъ подобаетъ дочери столькихъ царей. Затѣмъ, разорвавъ тунику, она указала на свое сердце. Кровь полилась ручьемъ изъ ослѣпительной груди дѣвственницы, она съ закинутой назадъ головою, съ глазами выражающими ужасъ смерти, упала замертво.

Воины обступили ее, покрывая анемонами и лиліями; раздались крики ужаса и вопли зрителей, Пафнутій всталъ и громовымъ голосомъ сталъ проповѣдовать:

— Язычники, поклоняющіеся дьяволу! И вы, аріанцы, хуже всякихъ идолопоклонниковъ, то, что вы сейчасъ видѣли, весьма знаменательно. Въ этой баснѣ заключается тайный смыслъ. Скоро эта женщина будетъ принесена въ жертву Богу воскресшему изъ смерти.

Толпа стала уже направляться къ выходу. Аббатъ изъ Антинои, покинувъ удивленнаго Доріона, слѣдовалъ за нею, проповѣдуя.

Часъ спустя, онъ стучался у дверей Таисы.

Комедіантка жила въ то время въ богатомъ кварталѣ Гакотисъ, близь гробницы Александра, домъ ея былъ окруженъ тѣнистыми садами и искуственными скалами и съ ручьемъ среди тополей. Старая черная невольница, вся разукрашення кольцами, открыла ему дверь и спросила, что ему нужно.

— Я хочу видѣть Таису, — отвѣтилъ онъ. — Беру Бога въ свидѣтели, что пришелъ сюда только для того, чтобы ее видѣть.

Такъ какъ онъ былъ въ роскошной туникѣ, говорилъ повелительнымъ тономъ, невольница впустила его.

— Ты найдешь Таису, — сказала она, — въ гротѣ нимфъ.

II.
Папирусъ.

Таиса была дочь бѣдныхъ, свободныхъ родителей, преданныхъ идолопоклонству. Когда она была ребенкомъ, отецъ ея содержалъ питейный домъ въ Александріи, близь воротъ Луны, который посѣщали матросы. Нѣкоторыя воспоминанія сохранились у нея объ этомъ времени ея ранняго дѣтства. Она помнила отца своего, у очага, со скрещенными ногами, высокаго, грознаго и спокойнаго, похожаго на тѣхъ старыхъ фараоновъ, которыхъ жалобно воспѣвали слѣпцы на перекресткахъ улицъ. Она помнила мать свою, худую, печальную, которая бродила по дому, какъ голодная кошка, съ рѣзкимъ голосомъ, съ глазами съ фосфорическимъ свѣтомъ. Въ кварталѣ говорили, что она колдунья и что по ночамъ она превращается въ сову, чтобы перелетать къ своимъ любовникамъ. Но это былъ вымыселъ: Таиса знала, что мать ея не колдунья, и что по ночамъ она занимается не колдовствомъ, а снѣдаемая скупостью, она всѣ ночи пересчитываетъ дневные заработки. Этотъ неподвижный отецъ и эта жадная мать предоставили ей самой искать себѣ пропитаніе, точно животному на заднемъ дворѣ. И потому она рано научилась выманивать подачки у пьяныхъ матросовъ, напѣвая имъ невинныя пѣсеньки или смѣша ихъ позорными словами, смысла которыхъ она не понимала. Она переходила съ рукъ на руки въ комнатѣ пропитанной запахомъ вина и смолою, со щеками замусленными пивомъ, исколотыми жесткими бородами, она вырывалась, зажимая подачки въ своихъ маленькихъ ручонкахъ и бѣжала за медовыми пряниками къ старухѣ-торговкѣ, которая сидѣла съ своими корзинками подъ воротами Луны. Каждый день тѣ же сцены: матросы разсказывающіе свои похожденія, свои опасности, о томъ какъ Эвросъ раскачалъ морскія водоросли, затѣмъ игра въ кости или бабки, затѣмъ съ поношеніями противъ боговъ требованія лучшаго киликійскаго пива. Каждую ночь дѣвочка просыпалась отъ дракъ пьяныхъ. Надъ столами летѣли раковины устрицъ, разсѣкая лбы, при отчаянныхъ вопляхъ. Иногда, при свѣтѣ дымящихся лампъ, она видѣла сверканье ножей, и струящуюся кровь.

Въ свои молодые годы она не видала ни отъ кого ничего добраго, кромѣ какъ отъ кроткаго Ахмета. Ахметъ былъ невольникомъ въ домѣ, нубіецъ, черный какъ горшокъ, въ которомъ онъ важно варилъ, былъ добръ, какъ сонъ ночи.

Онъ часто сажалъ Таису къ себѣ на колѣни и разсказывалъ ей сказки изъ древнихъ временъ, про подземелья съ сокровищами, построенныя для скупыхъ царей, которые умерщвляли каменьщиковъ и строителей, чтобы никто не зналъ, гдѣ хранятся сокровища. Въ этихъ сказкахъ говорилось и о ловкихъ разбойникахъ, которые женились на царскихъ дочеряхъ и о куртизанкахъ, которыя воздвигали пирамиды.

Маленькая Таиса любила Ахмета, какъ отца, какъ мать, какъ кормилицу, какъ собаку. Ухватившись за передникъ невольника, она слѣдовала за нимъ въ чуланы съ глиняными сосудами, на птичій дворъ, гдѣ худые, взъерошенные цыплята, съ раскрытыми клювами, съ поднятыми перьями, летали не хуже орлятъ передъ ножомъ чернаго повара. Часто, ночью, на соломѣ, вмѣсто того, чтобы спать, онъ строилъ Таисѣ водяныя мельницы или кораблики не больше руки со всѣми снастями.

О томъ, какъ дурно съ нимъ обращались его хозяева, свидѣтельствовало его разодранное ухо, и тѣло все испещренное рубцами. Тѣмъ не менѣе лицо у него было веселое и спокойное. И никому изъ окружающихъ не приходило въ голову спросить его, откуда черпалъ онъ утѣшеніе для души своей, чѣмъ укрощалъ онъ свое сердце. Онъ былъ простъ какъ малое дитя. Исполняя свои тяжелыя работы, онъ дребезжащимъ голосомъ напѣвалъ духовные гимны, которые вносили въ душу ребенка мечты и страхи.

Ахметъ былъ христіанинъ. Онъ принялъ св. крещеніе, и на трапезахъ вѣрныхъ, куда онъ ходилъ потихоньку во время, назначенное ему для сна, его звали Ѳеодоромъ.

Въ тѣ времена церковь переживала тяжелое испытаніе. По приказанію императора, базилики были разрушены, священныя книги сожжены, святыя чаши и шандалы расплавлены. Угнетенные христіане ждали только смерти. Ужасъ царилъ въ общинѣ Александріи; темницы наполнялись жертвами. Съ ужасомъ узнавали вѣрные, что въ Сиріи, въ Аравіи, въ Месопотаміи, въ Каппадокіи, повсемѣстно кнуты, деревянныя кобылы, желѣзные ногти, кресты, дикіе звѣри раздирали священнослужителей и дѣвственницъ. Тогда Антоній, уже извѣстный своимъ отшельничествомъ и видѣніями, начальникъ вѣрующихъ въ Египтѣ, налетѣлъ какъ орелъ съ своихъ дикихъ скалъ на Александрію и воспламенялъ своимъ огнемъ всю общину.

Особенно сильно было гоненіе на невольниковъ. Многіе изъ нихъ со страха отрѣшались отъ своей вѣры. Большинство бѣжало въ пустыни, разсчитывая жить въ созерцаніи или существовать грабежомъ. Ахметъ же продолжалъ по обыкновенію посѣщать собранія, навѣщалъ заключенныхъ, погребалъ мученниковъ, и съ радостью служилъ религіи Христа. Будучи свидѣтелемъ этого дѣйствительнаго усердія, великій Антоній передъ возвращеніемъ своимъ въ пустыню обрялъ въ своихъ объятіяхъ чернаго невольника и далъ ему лобзаніе мира.

Когда Таисѣ минуло семь лѣтъ, Ахметъ заговорилъ съ ней о Богѣ. Въ простыхъ, доступныхъ ея дѣтскому пониманію, разсказахъ, онъ рисовалъ ей картины того блаженства, которое ожидаетъ въ будущемъ каждаго христіанина.

И Таиса стала просить, чтобы ее окрестили. Видя въ такомъ желаніи ея надежду на Христа, невольникъ рѣшилъ подготовить ее болѣе серьезно, для того, чтобы по крещеніи, она могла бы примкнуть къ церкви. И онъ сошелся съ нею ближе какъ съ своею духовною дочерью. Бѣдный ребенокъ, не разъ отвергнутый своими несправедливыми родителями, не имѣлъ ложа подъ общимъ кровомъ. Она спала въ стойлѣ вмѣстѣ съ домашними животными. И здѣсь-то Ахметъ, каждую ночь, тайно посѣщалъ ее.

Онъ подходилъ тихонько къ цыновкѣ, на которой она лежала? садился на корточки, скрестивъ ноги, вытянувъ шею въ наслѣдственной позѣ всей его расы.

Его черное лицо и черное тѣло были невидимы въ темнотѣ, блестѣли только его большіе бѣлые глаза и свѣтъ ихъ можно было сравнить съ лучемъ зари, виднѣющейся въ щель двери. Онъ говорилъ тонкимъ голосомъ, на распѣвъ, немножко въ носъ, и говоръ его напоминалъ тихую грустную музыку, какая иногда слышится подъ вечеръ на улицахъ.

Иногда дыханіе осла, и тихое мычанье быка, точно хоръ темныхъ духовъ аккомпанировали словамъ невольника, проповѣдывавшаго Евангеліе. Слова его разливали во мракѣ усердіе, милость и надежду; новообращенная, положивъ руку въ руку Ахмета, подъ звуки монотонной музыки, при видѣ неопредѣленныхъ картинъ, тихонько засыпала съ улыбкою на устахъ среди созвучій темной ночи, при мерцаньѣ звѣздъ, проглядывавшихъ сквозь балки яслей.

Обращеніе длилось цѣлый годъ до самаго времени празднованія Пасхи христіанами. Въ одну изъ ночей на святой недѣлѣ Таиса, которая уже дремала на цыновкѣ на чердакѣ, почувствовала, что невольникъ, у котораго глаза свѣтились необычайнымъ свѣтомъ, беретъ ее на руки. На немъ былъ не его всегдашній передникъ въ лохмотьяхъ, но длинная, бѣлая мантія, подъ которую онъ спряталъ ребенка, говоря:

— Пойдемъ, душа моя! Пойдемъ, очи мои! Пойдемъ, мое сердце! Пойдемъ, примемъ св. крещеніе.

И онъ понесъ ребенка, который кротко прижался къ его груди. Она обняла его крѣпко ручками за щею, и, высунуѣ голову изъ подъ мантіи, полная любопытства и страха, глядѣла на темныя улицы, по которымъ онъ бѣжалъ съ ней среди ночи. Они прошли нѣсколько темныхъ переулковъ, прошли еврейскій кварталъ, и пошли вдоль кладбища, откуда доносился мрачный крикъ совы. И они свернули на перекресткѣ, и прошли подъ крестами съ висѣвшими на нихъ тѣлами казненныхъ, у которыхъ всѣ руки были покрыты воронами, клевавшими ихъ.

Тайса спрятала голову на грудь невольника. Она не рѣшалась поднять ее во всю дальнѣйшую дорогу. Вдругъ она почувствовала, что ее спускаютъ подъ землю. Она открыла глаза и увидѣла себя въ узкомъ склепѣ, освѣщенномъ смоляными факелами, по стѣнамъ были нарисованы длинныя, прямыя человѣческія фигуры, которыя въ дымѣ факеловъ какъ будто шевелились. Тутъ были изображены люди въ длинныхъ туникахъ, съ пальмами въ рукахъ, среди ягнятъ, голубей и виноградныхъ вѣтвей.

Среди залы, около каменной купели, наполненной до верху водою, стоялъ старецъ въ низкой митрѣ и въ красномъ стихарѣ, вышитомъ золотомъ. Лицо его было худое, съ длинною бородою. Не смотря на свое богатое одѣяніе, онъ имѣлъ видъ кроткій, смиренный. Это былъ архіерей Вивантій, изгнанный глаза Киренской церкви; ради пропитанія онъ сдѣлался ткачемъ и ткалъ грубыя ткани изъ козьей шерсти. Двое бѣдныхъ дѣтей стояли около него. Рядомъ стояла старуха негритянка, которая подавала развернутое бѣлое дѣтское платьице.

Ахметъ поставилъ дѣвочку на землю, самъ сталъ на колѣни передъ епископомъ и сказалъ:

— Отецъ мой, вотъ душа малая, дочь моей души. Я привелъ ее къ тебѣ, чтобъ ты, согласно твоему обѣщанію, и, если угодно будетъ твоей свѣтлости, даровалъ ей крещеніе жизни.

При этомъ епискомъ раскрылъ объятія — всѣ увидѣли его изуродованныя руки; у него были вырваны ногти за то, что онъ проповѣдывалъ вѣру въ дни испытанія. Таиса испугалась и бросилась къ Ахмеду. Но священникъ успокоилъ ее ласковымъ словомъ:

— Не бойся, малютка. При тебѣ твой духовный отецъ, Ахметъ, котораго при жизни зовутъ Ѳеодоромъ и нѣжная мать по милости Божьей, которая своими руками приготовила для тебя бѣленькое платьице. — И, обращаясь къ негритянкѣ, онъ продолжалъ: — Ее зовутъ Нитида, она невольница на землѣ, но на небесахъ Іисусъ возвыситъ ее до званія Своей невѣсты.

Затѣмъ онъ обратился къ новообращенной:

— Таиса, вѣришь ли ты въ Бога, Отца Всемогущаго, въ Его единственнаго Сына, Который принялъ смерть ради нашего спасенія, вѣришь ли въ ученіе апостоловъ?

— Да, — отвѣтили вмѣстѣ негръ и негритянка, держась за руки.

По приказанію епископа, Нитида, стоя на колѣняхъ, раздѣла дѣвочку. На голой шейкѣ надѣта была амулетка. Епископъ окунулъ ее трижды въ воду купели. Свѣченосцы подали масло, которымъ Вивантій совершилъ помазаніе, и соль, крупинку которой онъ вложилъ въ ротъ оглашенной.

Затѣмъ Нитида отерла это тѣло, которому предстояло столько испытаній до жизни вѣчной, и облекла его въ бѣлое платье, сотканное ея руками.

Епископъ далъ всѣмъ лобзаніе мира и, окончивъ церемонію, снялъ съ себя святое облаченіе.

Когда они вышли изъ склепа, Ахметъ сказалъ:

— Возрадуемся, что мы дали душу Господу Богу. Пойдемте въ жилище его свѣтлости пастыря Вивантія и проведемте вмѣстѣ въ радости остатокъ ночи.

— Твоя благая мысль, Ѳеодоръ, — отвѣтилъ епископъ.

И онъ повелъ ихъ къ себѣ въ домъ, который былъ неподалеку. Въ немъ была всего одна комната съ двумя ткацкими станками, съ большимъ столомъ и поношеннымъ ковромъ. Когда они вошли, нубіецъ воскликнулъ:

— Нитида, принеси-ка сковороду и масло, приготовимъ трапезу!

И говоря это, онъ вынулъ изъ-подъ мантіи маленькія рыбки, которыя были у него спрятаны. Затѣмъ онъ развелъ огонь и сжарилъ ихъ. Всѣ, и епископъ, и дѣвочка, и оба юноши, и оба невольника, сѣли на коверъ въ кружокъ и ѣли рыбу, благословляя Бога. Вивантій разсказывалъ имъ о пыткѣ, которую онъ вынесъ, и предвѣщалъ близкую побѣду церкви. Онъ выражался аллегорически и символически и сравнивалъ жизнь праведныхъ съ пурпуровою тканью.

Иногда онъ говорилъ загадками и тогда приводилъ дѣвочку въ настоящій восторгъ. Подъ конецъ трапезы онъ предложилъ своимъ гостямъ немного вина, у всѣхъ развязались языки и всѣ стали пѣть священныя пѣсни и стихи. Ахметъ и Нитида протанцовали нубійскій танецъ, который они помнили еще съ дѣтства и который, вѣроятно, исполнялся въ ихъ племени съ первыхъ лѣтъ существованія міра. Это былъ танецъ любви.

Размахивая руками, покачиваясь всѣмъ тѣломъ въ тактъ, они то прятались, то ловили другъ друга. Они таращили глаза и, улыбаясь, показывали ослѣпительной бѣлизны зубы.

И вотъ такимъ образомъ Таиса получила св. крещеніе. Она любила удовольствія и по мѣрѣ того, какъ росла, въ ней пробуждались неопредѣленныя желанія. Она цѣлыми днями пѣла и танцовала съ бродячими ребятишками на улицахъ и поздно вечеромъ возвращалась въ отчій домъ.

Она предпочитала обществу Ахмета общество мальчиковъ и дѣвочекъ. Она не замѣчала, что другъ ея бывалъ съ ней теперь рѣже. Гоненіе на христіанъ стихло, они собирались вмѣстѣ болѣе регулярно и нубіецъ усердно посѣщалъ ихъ сборища. Рвеніе его усилилось, по временамъ изъ устъ его вылетали таинственныя угрозы. Онъ говорилъ, что скоро богатые лишатся своихъ богатствъ. Онъ ходилъ въ общественныя мѣста, гдѣ собирались бѣдные христіане, и тамъ собравъ несчастныхъ, которые укрывались подъ сѣнью старыхъ стѣнъ, онъ возвѣщалъ предстоящую свободу невольниковъ и близость Страшнаго Суда.

Разсказы эти не оставались тайною; они передавались по всему кварталу и владѣльцы невольниковъ боялись, чтобы Ахметъ не возбудилъ ихъ къ возстанію. Содержатель питейнаго дома возъимѣлъ на него сильную злобу, которую тщательно скрывалъ.

Однажды, въ питейномъ домѣ исчезла солонка, употребляемая при трапезѣ боговъ. Ахметъ былъ обвиненъ въ кражѣ, сдѣланной имъ изъ ненависти къ своему господину и къ богамъ имперіи. Обвиненіе было бездоказательно и невольникъ всячески отъ него отказывался. Тѣмъ не менѣе его привлекли къ суду и такъ какъ его считали за дурного слугу, судья приговорилъ его къ смертной казни.

— Руки твои, — сказалъ онъ, — которыхъ ты не умѣлъ употреблять на пользу, будутъ пригвождены къ висѣлицѣ.

Ахметъ спокойно выслушалъ приговоръ, почтительно поклонился судьѣ и былъ отведенъ въ темницу.

Въ продолженіе трехъ дней, проведенныхъ имъ тамъ, онъ неустанно проповѣдывалъ евангеліе заключеннымъ и, говорятъ, преступники и самъ тюремщикъ прониклись его словами и увѣровали въ Распятаго Христа.

Его привели къ тому самому перекрестку, гдѣ однажды, около двухъ лѣтъ назадъ, онъ шелъ ночью веселою поступью, неся въ своей бѣлой мантіи маленькую Таису, дочь его души, его нѣжнолюбимый цвѣтокъ. Распятый на крестѣ съ пригвожденными руками, онъ до самой кончины не проронилъ ни одной жалобы.

Черезъ три года, Константинъ, побѣдитель Максенція, издалъ эдиктъ, которымъ обезпечивалась безопасность христіанъ, и съ тѣхъ поръ они терпѣли гоненія только отъ еретиковъ.

Тайсѣ было одиннадцать лѣтъ, когда другъ ея умеръ въ мученіяхъ. Смерть его произвела на нее ужасающее впечатлѣніе. Она недостаточно была чиста душою, чтобы понять, что невольникъ Ахметъ, какъ въ жизни, такъ и въ смерти былъ счастливъ. Въ ея маленькой душѣ сложилось убѣжденіе, что въ этомъ мірѣ доброта покупается цѣною страшныхъ страданій. И она боялась быть доброю, ибо ея нѣжное тѣло страшилось страданій.

Она раньше лѣтъ отдалась юношамъ порта, и слѣдовала за старцами, которые бродятъ подъ вечеръ по предмѣстьямъ, и на то, что отъ нихъ получала, она покупала себѣ сласти и наряды.

Такъ какъ она не приносила ничего въ домъ изъ вырученныхъ денегъ, мать ея обращалась съ ней дурно. Чтобы спастись отъ побоевъ, она босая бѣжала за стѣны города и пряталась вмѣстѣ съ ящерицами въ щели камней. Тамъ она раздумывала съ завистью о нарядныхъ женщинахъ, которыхъ проносили мимо невольники на носилкахъ.

Однажды, когда мать отколотила ее больнѣе обыкновеннаго и она сидѣла на корточкахъ передъ домомъ, неподвижная, озлобленная, передъ ней остановилась старуха. Разсмотрѣвъ ее молча, она воскликнула:

— Какой чудесный цвѣтокъ! Что за красавица! Счастливы родители, которые произвели тебя на свѣтъ!

Таиса молчала, вперивъ глаза въ землю. Глаза ея были красны, видно было, что она плакала.

— Фіалка моя непорочная, — продолжала старуха, — неужели мать твоя несчастлива, что выкормила такую маленькую богиню, неужели отецъ твой при видѣ тебя не радуется до глубины души?

Тогда дѣвочка, точно говоря съ собою, проговорила:

— Отецъ мой — бурдюкъ наполненный виномъ, а мать моя — жадная піявка!

Старуха оглянулась вправо, влѣво, желая убѣдиться, что ее не видятъ.

— Гіацинтъ ты мой прекрасный, — заговорила она вкрадчивымъ голосомъ, — пойдемъ со мною; для того, чтобъ существовать, ты должна будешь только танцовать и улыбаться. Я буду кормить тебя медовыми пряниками, а сынъ мой, мой собственный сынъ, будетъ любить тебя больше своихъ очей. Онъ красавецъ, мой сынъ, молодой, у него едва пробивается борода, кожа у него гладкая, мягкая, онъ, какъ говорится, настоящій ашарнскій поросеночекъ.

Таиса отвѣтила:

— Я готова идти съ тобою.

И вставъ, она послѣдовала за старухою за городъ.

Женщина эта, но имени Мэроэ, занималась тѣмъ, что водила по городамъ мальчиковъ и дѣвочекъ, которыхъ она обучала танцамъ, и богачи нанимали ихъ фигурировать на сцоихъ пирахъ.

Понимая, что Таиса скоро превратится въ настоящую красавицу, она обучала ее, при помощи кнута, музыкѣ и пѣнію, она стегала кожаными ремнями ея прелестныя ножки, когда онѣ не поднимались въ тактъ подъ звуки гитары. Сынъ ея, дряхлый недоносокъ, безъ лѣтъ и пола, обращался жестоко съ дѣвочкою, вымѣщая на ней свою злобу на весь женскій полъ. Соперникъ балеринъ, которымъ онъ подражалъ въ граціи, онъ выучилъ Таису искусству изображать пантомимою, выраженіемъ лица, жестами, позами, всѣ человѣческія чувства, въ особенности всю страсть любви. Онъ давалъ ей съ отвращеніемъ совѣты опытнаго учителя и въ то же время ревновалъ свою ученицу, царапалъ ей лицо, щипалъ ей руки или кололъ ее сзади шиломъ, какъ это дѣлаютъ злыя дѣвчонки, какъ только убѣждался, что она рождена для наслажденія мужчинъ. Благодаря его урокамъ, она въ короткое время сдѣлалась музыкантшею, актрисою и отличною танцовщицею. Злость ея хозяевъ не удивляла ее болѣе, она привыкла къ дурному обращенію съ ней и оно казалось ей естественнымъ. Она иногда чувствовала почтеніе къ этой старой женщинѣ, которая знала музыку и пила греческое вино.

Когда Мэроэ была въ Антіохіи, богатые негоціанты нанимали ея воспитанницу на свои пиры какъ танцовщицу и какъ флейтистку. Таиса танцовала и имѣла успѣхъ. Самые богатые банкиры уводили ее послѣ пировъ въ рощи Оранты. Она отдавалась всѣмъ, не зная цѣны любви. Но вотъ однажды, въ одну такую ночь, когда она танцовала передъ самыми изящными молодыми людьми, къ ней подошелъ сынъ проконсула, сіяющій молодостью и страстью, и сказалъ ей голосомъ звучнымъ, какъ поцѣлуй:

— Отчего я, Таиса, не вѣнокъ, который украшаетъ твою голову, не туника, которая обнимаетъ твой станъ, не сандаліи на твоей красивой ножкѣ! Но я хочу, чтобы ты топтала меня, какъ сандаліи, я хочу, чтобы мои ласки были твоею туникою, твоимъ вѣнкомъ. Пойдемъ со мною, красавица-дитя, пойдемъ въ домъ мой и позабудемъ весь міръ.

Покуда онъ говорилъ, она его разсматривала, она видѣла, что онъ красивъ собою. Вдругъ холодный потъ выступилъ у нея на лбу, она сдѣлалась зеленою какъ трава, зашаталась, глаза точно подернулись туманомъ. Онъ все еще умолялъ ее. Но она отказалась идти за нимъ. Напрасно онъ бросалъ на нее страстные взгляды, говорилъ ей огненныя рѣчи, а когда, наконецъ, схватилъ ее въ объятія, желая увлечь ее за собою насильно, она грубо оттолкнула его. Тогда онъ сталъ снова умолять ее, рыдая. Подъ вліяніемъ новой, неизвѣданной, непреодолимой сити, она не сдавалась.

— Что за безуміе! — говорили присутствующіе. — Лолліусъ знатнаго рода, красивъ, богатъ и вдругъ флейтистка отказываетъ ему!

Лолліусъ вернулся одинъ въ свой домъ. Ночью пламя любви охватило его всего. Рано утромъ, блѣдный, съ воспаленными глазами, онъ понесъ цвѣты къ дверямъ флейтистки. Между тѣмъ Таиса, смущенная, испуганная, бѣжала отъ Лолліуса, а образъ его преслѣдовалъ ее. Она страдала и не знала имени своего страданія. Она не понимала, что случилось съ ней, откуда взялась ея тоска. Она отвергала всѣхъ своихъ любовниковъ, они всѣ стали ей ненавистны. Она не хотѣла видѣть болѣе свѣта дневнаго, она лежала на своемъ ложѣ рыдая, спрятавъ голову въ подушки. Лолліусъ силою врывался къ ней нѣсколько разъ, молилъ, проклиналъ эту безсердечную дѣвушку. Она, робкая передъ нимъ, какъ непорочная дѣва, повторяла только одно:

— Не хочу! Не хочу!

Наконецъ черезъ двѣ недѣли она отдалась ему и тутъ поняла, что она его любила; она послѣдовала за нимъ въ его домъ и они больше не разставались. Это была жизнь полная счастья. Цѣлые дни они проводили вдвоемъ, смотря въ глаза другъ другу, говоря одинъ другому слова, которыя говорятъ только дѣтямъ. По вечерамъ они гуляли по уединеннымъ берегамъ Оранты и блуждали въ лавровыхъ рощахъ. Иногда они вставали съ зарею и отправлялись за гіацинтами на скатъ Сильникуса. Они пили изъ одной чаши, а когда она подносила къ губамъ ягодку винограда, онъ вынималъ ее зубами изъ ея устъ.

Мэроэ явилась къ Лолліусу съ требованіемъ выдачи Таисы.

— Это дочь моя, кричала она, у меня отняли дочь, мой благоуханный цвѣтокъ, мое сердце!..

Лолліусъ спровадилъ ее, давъ ей большую сумму денегъ. Но такъ какъ она вскорѣ появилась снова, требуя еще денегъ, молодой человѣкъ приказалъ заключить ее въ тюрьму, а магистраты, узнавъ о разныхъ ея преступленіяхъ, приговорили ее къ смерти, и она была брошена на съѣденіе лютымъ звѣрямъ.

Тайса любила Лолліуса со всѣмъ пыломъ воображенія и со всею непорочностью. Она совершенно искренно говорила ему:

— До тебя я никому не принадлежала.

Лолліусъ отвѣчалъ ей:

— Ты не похожа ни на одну женщину.

Очарованіе продолжалось шесть мѣсяцевъ и разомъ прошло. Таиса почувствовала себя внезапно одинокою, ощутила пустоту въ своемъ сердцѣ. Она не узнавала Лолліуса и удивлялась:

— Кто могъ его такъ внезапно измѣнить? Какъ могло случиться, что онъ вдругъ сталъ похожъ на всѣхъ другихъ мужчинъ? Отчего онъ больше не похожъ на самого себя?

Она покинула его не безъ тайнаго желанія найти Лолліуса въ другомъ, разъ, что она не находила болѣе его въ немъ самомъ. Ей приходило также въ голову, что легче жить съ человѣкомъ, котораго никогда не любилъ, чѣмъ съ человѣкомъ, котораго перестаешь любить.

Она стала появляться въ обществѣ богачей сластолюбцевъ на священныхъ празднествахъ, гдѣ цѣлые хоры нагихъ дѣвъ танцевали въ храмахъ, цѣлыя труппы куртизанокъ переплывали Оранту. Она принимала участіе во всѣхъ удовольствіяхъ утонченнаго, развратнаго города, въ особенности же усердно посѣщала театры, гдѣ искусные актеры всѣхъ странъ, показывали себя при аплодисментахъ толпы, жаждущей зрѣлищъ. Она внимательно приглядывалась къ актерамъ, танцорамъ, комедіантамъ, а въ особенности къ женщинамъ, которыя въ трагедіяхъ изображали богинь, любовницъ молодыхъ людей, и смертныхъ любимыхъ богами. Разсмотрѣвъ, чѣмъ они приводили въ восторгъ зрителей, она рѣшила, что она при своей красотѣ играла бы еще лучше. Она отправилась къ директору труппы и просила его принять ее въ число актрисъ. Благодаря ея красотѣ и урокамъ старой Мэроэ, она была принята и появилась на этой же сценѣ въ лицѣ Дирсеи.

Она не особенно понравилась, потому что у нея не было опытности, а также потому, что зрители не были подготовлены къ восторгу предшествовавшимъ шумомъ похвалъ.

Но черезъ нѣсколько мѣсяцевъ скромныхъ дебютовъ, красоты ея на сценѣ проявились съ такою силою, что весь городъ былъ поглощенъ ею.

Вся Антіохія задыхалась въ театрѣ. Императорскіе сановники и первые граждане стремились туда подъ вліяніемъ общихъ восторговъ. Носильщики, метельщики, и портовые рабочіе лишали себя хлѣба и чесноку, чтобы купить себѣ мѣсто въ театрѣ, поэты сочиняли оды въ ея честь. Брадатые философы говорили противъ нея въ баняхъ и въ гимназіяхъ; при видѣ ея носилокъ христіанскіе священники отворачивались. Порогъ ея дома быль усѣянъ цвѣтами и политъ кровью. Она получала отъ своихъ любовниковъ золото уже не счетомъ, а вѣсомъ, и всѣ сокровища и богатства, собранныя бережливыми старцами, рѣкою лились къ ея ногамъ.

И душа ея веселилась. Она была полна спокойной гордости при видѣ такого къ ней всеобщаго благоволенія и такой милости боговъ, и столь любимая другими, она сама себя любила.

Насладившись въ теченіе многихъ лѣтъ восторгами и любовью жителей Антіохіи, она страстно стремилась побывать въ Александріи и показать свою славу городу, гдѣ она ребенкомъ бродила въ нищетѣ и позорѣ, голодная и худая, точно кузнечикъ на пыльной дорогѣ. Городъ злата радостно принялъ ее и въ немъ ее снова осыпали богатствомъ. Ея появленіе на играхъ было настоящимъ тріумфомъ. У нея оказалось несмѣтное число поклонниковъ и любовниковъ. Она относилась ко всѣмъ равнодушно, она уже потеряла надежду найти когда-нибудь Лолліуса.

Въ числѣ другихъ она принимала и философа Никіаса, который страстно добивался ея взаимности, хотя и проповѣдывалъ жизнь безъ желаній. Несмотря на свое богатство, онъ былъ уменъ и добръ. Но онъ не плѣнялъ ее, ни изяществомъ ума, ни благородствомъ чувствъ. Она не любила его и иногда даже сердилась на его изящную иронію. Онъ оскорблялъ ее своимъ вѣчнымъ невѣріемъ. Онъ ни во что не вѣрилъ, она же вѣрила въ божественное Провидѣніе, вѣрила во всемогущество злыхъ духовъ, въ судьбу, въ заговоры, въ вѣчное правосудіе, вѣрила въ Спасителя и въ добрую богиню сирійцевъ; она вѣрила еще, что собаки лаютъ, когда мрачная Геката переходить перекрестокъ, и что женщина можетъ приворожить къ себѣ, если дастъ выпить любовнаго зелья изъ куска обернутаго въ кровавую шкуру овцы. Она жаждала всего невѣдомаго; она призывала невѣдомыя силы и жила въ вѣчномъ ожиданіи. Будущее страшило ее, и она желала его познать. Она окружала себя жрецами Изиды, халдейскими магами и черными колдунами; всѣ они вѣчно ее обманывали, а она все-таки не переставала имъ вѣрить. Она боялась смерти и всюду ее видѣла. Отдавалась ли она страсти, ей вдругъ казалось, что холодная рука касалась ея обнаженныхъ плечей, и она вскрикивала отъ ужаса въ объятьяхъ любовника. Никіасъ говорилъ ей:

— Не все ли равно перейдемъ ли мы въ вѣчную ночь сѣдовласыми, съ провалившимися щеками, будетъ ли сегодняшній чудный день съ улыбкою неба нашимъ послѣднимъ днемъ, не все ли это равно, дорогая моя Таиса? Будемъ наслаждаться жизнью. Она будетъ для насъ долгою, если мы много перечувствуемъ. Кромѣ чувства, нѣтъ знанія, любить значитъ понимать. То, чего мы не знаемъ, того нѣтъ. Зачѣмъ хлопотать о несуществующемъ?

Она съ гнѣвомъ отвѣчала ему:

— Я презираю тѣхъ, которые, какъ ты, ни на что не надѣятся, и ничего не страшатся. Я хочу все знать, хочу все извѣдать!

Чтобы познать тайну жизни, она принялась за философскія книги, но она не понимала ихъ. Чѣмъ дальше она отходила отъ своего дѣтства, тѣмъ охотнѣе останавливалась на его воспоминаніяхъ. Она любила, вечеромъ, закутавшись до неузнаваемости бродить по переулкамъ, дорогамъ, общественнымъ мѣстамъ, гдѣ бывала маленькой, гдѣ видѣла столько горя. Она жалѣла, что потеряла родителей, а главное, что не могла ихъ любить. Когда она встрѣчала христіанскихъ священниковъ, она вспоминала свое крещеніе и смущалась. Однажды, ночью, закутанная въ длинную мантію, запрятавъ свѣтлые волосы подъ капишонъ, она по обыкновенію отправилась бродить по отдаленнымъ кварталамъ города и случайно наткнулась на церковь св. Іоанна Крестителя. Извнутри доносилось пѣніе, сквозь щель двери виднѣлся свѣтъ. Въ этомъ не было ничего удивительнаго. Находясь 20 лѣтъ подъ покровительствомъ побѣдителя Максенція, христіане открыто служили праздничныя требы, этимъ пѣніемъ они взывали къ душамъ. Точно званая, комедіантка толкнула дверь и вошла въ церковь. Она очутилась среди многочисленной толпы мужчинъ, женщинъ, дѣтей, старцевъ, стоявшихъ на колѣняхъ передъ гробницей прислоненной къ стѣнѣ. Гробница эта была грубо высѣчена изъ камня, имѣла видъ простого чана, съ высѣченными вѣтвями и лозами винограда; между тѣмъ ей воздавались большія почести; она была покрыта пальмовыми вѣтвями и вѣнками красныхъ розъ. Кругомъ горѣла масса свѣчей, цѣлыя облака дыма аравійскихъ смолъ подымались къ верху и казались покровами ангеловъ. По стѣнамъ не ясно виднѣлись изображенія ликовъ, напоминающихъ собою призраки неба. Священники въ бѣломъ одѣяніи лежали распростертыми передъ саргофагомъ. Въ гимнахъ, которые они пѣли вмѣстѣ съ народомъ, говорилось о радостяхъ страданій, и безграничной скорби — было такое соединеніе радости и печали, что Таиса, слушая ихъ, почувствовала въ своемъ обновленномъ существѣ разомъ и сладость жизни, и страхъ смерти.

Когда кончилось пѣніе, вѣрующіе встали и вереницею отправились поклониться гробу. Все это были люди простые, привыкшіе къ труду. Они шли тяжелою поступью, съ неподвижнымъ взглядомъ, съ открытымъ ртомъ, съ выраженіемъ душевной чистоты. Каждый изъ нихъ по очереди становился на колѣни передъ саркофагомъ и прикладывался къ нему. Женщины брали на руки маленькихъ дѣтей и прижимали ихъ щекою къ камню.

Таиса, удивленная, пораженная этимъ зрѣлищемъ, спросила одного изъ діаконовъ, что это означаетъ.

— Развѣ тебѣ неизвѣстно, женщина, отвѣтилъ ей діаконъ, что сегодня мы справляемъ благочестивую память Ѳеодора нубійца, который пострадалъ за вѣру Христову во времена императора Діоклетіана. Онъ былъ цѣломудренъ и умеръ мученикомъ, вотъ отчего мы въ бѣлыхъ ризахъ вовлагаемъ на его достославную гробницу красныя розы.

Услыхавъ эти слова, Таиса пала ницъ и зарыдала. Почти забытый образъ Ахмета ожилъ въ душѣ ея. И образъ этотъ, кроткій, многострадальный, теперь при свѣтѣ свѣчей, благоуханіи розъ, въ облакахъ ѳиміама, при пѣніи гимновъ, при почитаніи къ нему молящихся, являлся въ ореолѣ славы. Таиса была поражена и размышляла такимъ образомъ:

— «Онъ былъ добръ, теперь онъ сталъ великъ, прекрасенъ, какимъ образомъ сталъ онъ выше людей? Гдѣ та сила, которая лучше богатства, лучше наслажденій?»

Она медленно встала и направилась къ гробницѣ того, который въ дѣтствѣ любилъ ея глаза, похожія на фіалки, теперь при свѣтѣ свѣчей — полные слезъ — съ наклоненной головою, полная смиренья, тихая, и усталая, на которыхъ было запечатлѣно столько поцѣлуевъ страсти, она приложилась къ надгробному камню невольника. Вернувшись домой, она застала у себя Никіаса, раздушеннаго, съ распущенной туникой, который въ ожиданіи ея читалъ трактатъ о нравственности.

Онъ приблизился къ ней съ распростертыми объятіями.

— Безсовѣстная Таиса, — началъ онъ смѣющимся голосомъ, — покуда я ждалъ тебя, знаешь ли, что я видѣлъ въ этомъ манускриптѣ, написанномъ самымъ суровымъ стоикомъ? Ты думаешь строгія правила, суровыя изреченія? Нѣтъ! На этомъ самомъ папирусѣ передо мною прыгали тысячи маленькихъ Таисъ. Всѣ онѣ были небольше мизинца, всѣ онѣ были прелестны и всѣ они были вылитыя, какъ настоящая Таиса. На нѣкоторыхъ изъ нихъ были пурпуровыя мантіи, золото, другія какъ облако носились въ воздухѣ подъ прозрачною пеленою. Нѣкоторыя не двигались, совершенно нагія, полныя красоты, чтобы яснѣе изобразить наслажденіе не выражали никакой мысли. А двѣ изъ нихъ — до того похожія одна на другую, что ихъ невозможно было бы отличить, держались за руки, обѣ онѣ улыбались — одна говорила: «Я любовь». Другая говорила: «Я смерть».

Говоря это, онъ прижималъ Таису къ сердцу, и не замѣчая ея суроваго взгляда, устремленнаго въ землю, продолжалъ нанизывать свои мысли, не думая, что онѣ пропадутъ безъ слѣда.

— Да, въ книгѣ было написано: «Ничто не должно тебѣ мѣшать развивать свою душу». А я читалъ: поцѣлуи Таисы жарче пламени, слаще меда. Вотъ какъ изъ-за тебя, шалунья, философъ читалъ философскую книгу. Правда, что всѣ мы, сколько насъ ни есть, находимъ у другихъ только свои собственныя мысли, и всѣ мы читаемъ книги отчасти такъ, какъ я читалъ сегодня…

Она не слушала его, ея душа была еще у гроба нубійца. Она вздохнула, онъ поцѣловалъ ее и проговорилъ:

— Не печалься, дитя мое. На свѣтѣ только тогда и возможно счастье, когда забываешь весь міръ. У насъ съ тобой есть для этого тайная сила. Пойдемъ, обманемъ жизнь: она намъ за это воздастъ, повѣрь. Пойдемъ, дорогая, отдадимся любви.

Но она оттолкнула его.

— Любви? — повторила она съ горечью. — Да ты никогда никого не любилъ! И я не люблю тебя! Нѣтъ, я не люблю тебя. Я ненавижу тебя! Убирайся! Я тебя ненавижу! Я презираю всѣхъ счастливыхъ, всѣхъ богатыхъ! Уйди! Уйди… Добрыми бываютъ только несчастливые. Когда я была ребенкомъ, я знала одного чернаго невольника, котораго распяли на крестѣ. Онъ былъ добръ, онъ былъ полонъ любви и ему была извѣстна тайна жизни. Ты былъ бы не достоинъ умыть ему ногъ… Уйди!.. Я не хоту тебе видѣть!

Она легла на коверъ и всю ночь провела въ слезахъ, давая себѣ слово жить отнынѣ какъ жилъ Ѳеодоръ — въ бѣдности и простотѣ. Но на другой же день, она окунулась во всѣ свои обычныя удовольствія. Сознавая, что красота ея не вѣчна, она торопилась взять съ нея всѣ радости, всю славу.

Въ театрѣ, гдѣ она появлялась съ болѣе серьезною подготовкою, чѣмъ когда-либо, она воспроизводила въ живыхъ образахъ мечты скульпторовъ, живописцевъ и поэтовъ. Признавая въ ея позахъ, движеніяхъ, въ походкѣ, ту божественную гармонію, на которой основаны міры, ученые и философы возводили совершенство ея таланта на степень добродѣтели и говорили: «Таиса настоящій математикъ!» Невѣжды, бѣдняки, униженные, робкіе, для которыхъ она тоже играла, благословляли ее какъ милость неба. Тѣмъ не менѣе, и среди похвалъ и восторговъ она бывала грустна и болѣе, чѣмъ когда-либо, боялась смерти. Ничто не могло отвлечь ее отъ ея грустныхъ мыслей, ни ея домъ, ни ея сады, про которые говорилъ весь городъ.

Деревья въ ея садахъ были выписаны за дорогую цѣну изъ Индіи и Персіи, ручьи живой воды орошали ихъ, развалины колонадъ, дикія скалы мастерски исполненные искуснымъ строителемъ, отражались въ озерѣ, въ которомъ любовались собою статуи. Посреди сада возвышался гротъ нимфъ, назывался онъ такъ потому, что у входа стояли три женскія фигуры изъ раскрашеннаго воска. Женщины эти снимали съ себя одежды и собирались въ ванну. Въ страхѣ, что ихъ увидятъ, онѣ испуганно озирались и казались живыми. Свѣтъ проникалъ въ это убѣжище черезъ струи воды, которыя смягчали его. По стѣнамъ, какъ въ священныхъ гротахъ, висѣли вѣнки, гирлянды и картины, въ которыхъ прославлялась красота Таисы. Были тутъ и трагическія маски и комическія, облеченныя въ яркія краски, были картины, изображающія театральныя сцены, забавныя фигуры сказочныхъ животныхъ. Посрединѣ возвышался на пьедесталѣ маленькій Эросъ изъ слоновой кости, античной артистической работы. Это былъ подарокъ Никіаса. Въ углубленіи стояла черная мраморная коза, шесть алебастровыхъ козлятъ тѣснились у ея сосковъ, но она съ приподнятыми ногами, со вздернутой головой, казалась готовою прыгнуть на скалы. Полъ былъ устланъ византійскими коврами, подушками, вышитыми желтокожими изъ Катея, и шкурами ливійскихъ львовъ.

Изъ золотыхъ курильницъ незамѣтно разливалось благоуханіе. Изъ большихъ ониксовыхъ вазъ тянулись персей въ цвѣту. А тамъ въ глубинѣ, въ тѣни и пурпурѣ, блестѣли золотые гвозди въ гигантской черепахѣ изъ Индіи, которая была опрокинута и служила ложемъ комедіантки. Вотъ здѣсь-то, подъ журчанье воды, среди благоуханій и цвѣтовъ, Таиса, лежа, полная нѣги, бесѣдовала съ своими друзьями въ ожиданіи ужина, или размышляя одна о всей лжи театра и о скоротечности жизни.

Однажды, послѣ игръ, она отдыхала въ гротѣ нимфъ. Она разсматривала себя въ зеркало и при видѣ первыхъ признаковъ увяданія своей красоты размышляла съ ужасомъ о времени сѣдыхъ волосъ и морщинъ. Напрасно она успокоивала себя мыслью, что можно вернуть свѣжесть молодости, стоитъ только для этого сжечь какія-то травы, приговаривая кабалистическія слова. Неумолимый голосъ говорилъ ей: «ты состаришься, Таиса, ты состаришься!» И холодный потъ ужаса выступилъ у нея на лбу. Она снова съ безграничною нѣжностью посмотрѣла на себя въ зеркало и рѣшила, что она еще очень хороша и достойна любви. Улыбаясь сама себѣ, она воскликнула: «во всей Александріи нѣтъ женщины, которая могла бы соперничать со мною въ гибкости таліи, въ граціи движеній, въ красотѣ рукъ, а руки, о зеркало, это настоящія цѣпи любви!..»

Восхищаясь собою, она вдругъ замѣтила передъ собою незнакомца худого, съ блестящими глазами, съ небритою бородою, въ богатомъ вышитомъ одѣяніи. Она выронила зеркало и въ ужасѣ вскрикнула.

Пафнутій молча стоялъ передъ нею и, пораженный ея красотою, творилъ слѣдующую молитву:

— Сдѣлай, Господи, такъ, чтобы лицо этой женщины вмѣсто того, чтобы ввести въ соблазнъ твоего раба, послужило бы ему во славу.

И онъ заговорилъ:

— Таиса, я живу въ далекихъ странахъ, слава о твоей красотѣ привела меня сюда. Говорятъ, нѣтъ актрисы талантливѣе тебя, нѣтъ женщины плѣнительнѣе тебя. То, что говорятъ про твои сокровища и твою любовь, кажется невѣроятнымъ и напоминаетъ чудесные разсказы объ античной Родопѣ, которые знаютъ всѣ лодочники Нила наизусть. Вотъ отчего я жаждалъ тебя узрѣть и, признаюсь, то, что я вижу, превышаетъ всѣ слухи. Ты въ тысячу разъ ученѣе и прекраснѣе, чѣмъ то, что про тебя говорятъ. И теперь, когда я тебя вижу, я сознаюсь, что красота твоя дѣйствуетъ опьяняюще; невозможно приблизиться къ тебѣ, не шатаясь, какъ опьяненный.

Все это было притворно; но монахъ, проникнутый божественнымъ рвеніемъ, расточалъ эти слова съ жаромъ.

Тайса безъ неудовольствія смотрѣла на этого страннаго человѣка, который такъ напугалъ ее своимъ появленіемъ, своимъ суровымъ. дикимъ видомъ, мрачнымъ опіемъ своихъ глазъ, онъ поразилъ ее. Ей интересно было узнать жизнь и условія жизни человѣка, который былъ такъ мало похожъ на всѣхъ, кого она знала. Она отвѣтила ему съ легкою насмѣшкою:

— Ты, кажется, легко поддаешься восторгамъ, чужестранецъ. Берегись, чтобы огонь очей моихъ не погубилъ тебя! Смотри, не влюбись въ меня!

На это онъ сказалъ ей:

— Я уже влюбленъ въ тебя, о, Таиса! Я люблю тебя больше жизни, больше самого себя. Для тебя я покинулъ мою пустыню, для тебя уста мои, посвященные молчанью, говорили легкомысленныя слова; для тебя я смотрѣлъ на то, на что я бы не долженъ былъ смотрѣть; я слушалъ то, чего бы не долженъ былъ слушать, для тебя душа моя смутилась, сердце мое раскрылось и изъ него, какъ потокъ живой воды, изъ котораго пьютъ голубицы, полилась мысль; для тебя день и ночь я шелъ по пескамъ, населенный ь злыми духами и вампирами; для тебя босыми ногами я наступалъ на змѣй и скорпіоновъ! Да, я люблю тебя! Но я люблю тебя не какъ тѣ, которые, подобно голоднымъ волкамъ или бѣшеннымъ быкамъ, полные страсти, бросаются на тебя. Для тѣхъ ты дорога какъ для льва молодая серна. Ихъ плотоядная любовь пожираетъ всю тебя, даже душу твою, о, женщина! Я же люблю тебя духовно, воистину, люблю тебя во имя Бога и во вѣки вѣковъ; то, что я чувствую къ тебѣ въ моемъ сердцѣ, называется настоящимъ пыломъ, божественнымъ милосердіемъ. Я обѣщаю тебѣ то, что лучше наслажденья, лучше сновъ краткой ночи. Я обѣщаю тебѣ святыя вечери и небесный бракъ. То блаженство, которое я дамъ тебѣ, будетъ безконечно; оно невыразимо, оно неслыханно, и если бы счастливымъ этого міра дано было узрѣть только тѣнь этого блаженства, они бы сейчасъ умерли отъ удивленія.

Тайса, смѣясь, сказала шутливымъ тономъ:

— Другъ мой, сдѣлай одолженіе, дай мнѣ испытать эту удивительную любовь. Иначе слишкомъ долгія разсужденія приму за оскорбленіе моей красотѣ. Горю нетерпѣньемъ узнать это блаженство, хотя, признаюсь, боюсь, что такъ его и не узнаю, что оно существуетъ только на словахъ. Легче обѣщать счастье, чѣмъ дать его. У каждаго свой талантъ. Мнѣ кажется, у тебя талантъ краснорѣчія. Ты говоришь о невѣдомой любви. Странно было бы, если бы осталось еще хоть что-нибудь неизвѣданное въ любви, когда въ мірѣ такъ давно существуетъ поцѣлуй. Повѣрь мнѣ, что въ дѣлѣ любви у любовниковъ больше знаній, чѣмъ у самихъ маговъ.

— Не смѣйся, Таиса, я принесъ тебѣ любовь неизвѣданную.

— Слишкомъ поздно, другъ мой, все, что касается любви, мною все извѣдано.

— Любовь, которую я принесъ тебѣ, полна славы, тогда какъ та, которую ты извѣдала, несетъ за собою позоръ.

Таиса взглянула на него сердито; суровыя складки легли на ея челѣ:

— У тебя много смѣлости, чужестранецъ, если ты рѣшаешься оскорблять меня, хозяйку дома. Взгляни на меня и скажи, похожа ли я на существо удрученное позоромъ. Нѣтъ! я не чувствую стыда и всѣ тѣ, которыя живутъ какъ я, не испытываютъ стыда, хотя онѣ менѣе красивы и менѣе богаты, чѣмъ я. Всюду, вездѣ я распространяю нѣгу и наслажденье и этимъ я извѣстна всему міру. Я могущественнѣе всѣхъ владыкъ міра. Я видѣла ихъ у своихъ ногъ. Взгляни на меня, взгляни на мои маленькія ножкитысячи мужчинъ заплатили бы кровью за счастье ихъ поцѣловать. Я не велика и не занимаю много мѣста на землѣ. Для тѣхъ, кто на меня смотритъ съ высотъ Серапеума, я кажусь не больше крупинки сарачинскаго пшена; но эта крупинка внесла въ жизнь людей столько горя, отчаянья, ненависти, преступленій, что ими можно было бы наполнить цѣлый тартаръ. Не безумье ли съ твоей стороны говорить мнѣ о позорѣ, когда все кругомъ кричитъ о моей славѣ!

— То, что является славою въ глазахъ людей, то у Бога позоръ. О женщина, мы выросли съ тобой въ разныхъ странахъ и неудивительно, что у насъ съ тобой нѣтъ ничего общаго ни въ языкѣ, ни въ мысляхъ. Беру небо въ свидѣтели, что мы должны съ тобой понять другъ друга и я не уйду раньше, чѣмъ мы съ тобой не проникнемся однимъ чувствомъ. Кто вложитъ въ уста мои тѣ пламенныя рѣчи, отъ которыхъ ты, о женщина, растаешь, какъ воскъ, кто поможетъ перстамъ моимъ вылѣпить изъ тебя другую? Подъ вліяніемъ какого чувства отдашься ты мнѣ, о столь дорогая для меня душа, для того, чтобы тотъ духъ святой, который одушевляетъ меня, создалъ тебя во второй разъ, могъ бы дать тебѣ новую красоту и чтобы ты воскликнула со слезами радости: «Только нынѣ я родилась!» Кто извлечетъ изъ моего сердца фонтанъ Силозскій, погрузившись въ который, ты бы обрѣла свою прежнюю чистоту? Кто превратитъ меня въ тотъ Іорданъ, воды котораго, коснувшись тебя, дадутъ тебѣ жизнь вѣчную?

Таиса не сердилась болѣе.

— «Человѣкъ этотъ, думала она, говоритъ о жизни вѣчной и все, что онъ говоритъ, точно написано на талисманѣ. Безъ сомнѣнія, онъ магъ, быть не можетъ, чтобы у него не было средства отъ старости и смерти».

И она рѣшила отдаться ему. Съ этою цѣлью, дѣлая видъ, что она боится его, она отошла отъ него на нѣсколько шаговъ и, удалившись въ глубину грота, сѣла на край своего ложа, съ искуствомъ расправила складки своей туники на груди, затѣмъ не двигаясь, молча, съ опущенными внизъ глазами, ждала его. Отъ ея темныхъ рѣсницъ падала нѣжная тѣнь на ея ланиты. Вся ея поза изображала собою цѣломудріе; ея босыя ноги лѣниво качались и вся она напоминала собою ребенка, мечтающаго на берегу рѣки.

Пафнутій глядѣлъ на нее и не двигался, у него дрожали ноги, языкъ присохъ къ гортани, страшный шумъ поднялся въ головѣ, всѣ мысли путались. Вдругъ взоръ его подернулся точно туманомъ, густое облако скрыло отъ него Таису. Онъ подумалъ, что Господь накрылъ ему глаза рукою, чтобы онъ не видѣлъ этой женщины.

Успокоенный такою помощью, подкрѣпленный, убѣжденный, онъ произнесъ со строгостью достойною испытаннаго пустынника.

— Если ты отдашься мнѣ, неужели ты думаешь, что ты скроешься отъ Бога?

Она покачала головою.

— Отъ Бога! Кто велитъ ему наблюдать затѣмъ, что дѣлается въ гротѣ нимфъ? Пускай Онъ отвернется отъ насъ, если мы оскорбляемъ его. Но чѣмъ можемъ мы его оскорбить? Разъ Онъ насъ создалъ, Онъ не можетъ ни сердиться на насъ, ни удивляться, если мы таковы, какими Онъ насъ создалъ, и слѣдуемъ влеченьямъ нашей природы… Слишкомъ часто говорятъ за Него и приписываютъ Ему чужія мысли. Ты самъ, чужестранецъ, развѣ знаешь Его? Кто ты, чтобы говорить мнѣ отъ Его имени?

При этихъ словахъ монахъ распахнулъ роскошное золотое одѣяніе и, показывая свою власяницу, сказалъ:

— Я Пафнутій, монахъ изъ Антиноэ, пришелъ изъ Св. Пустыни. Рука, выведшая Авраама изъ Халдеи и Лота изъ Содома, отрѣшила меня отъ міра. Я пересталъ уже существовать для людей. Но образъ твой явился мнѣ въ моемъ песчаномъ Іерусалимѣ и я позналъ, что ты полна порока и что смерть въ тебѣ. И вотъ я предъ тобою, о женщина, какъ передъ мертвою и говорю тебѣ: «Таиса, воспрянь!»

При словахъ: Пафнутій, монахъ, пустыня, она поблѣднѣла отъ ужаса. Съ распущенными волосами, рыдая, она упала къ его ногамъ и, простирая къ нему руки, молила:

— Не губи меня! Зачѣмъ пришелъ ты? Чего хочешь ты? Не губи меня! Я знаю, что святые изъ пустынь ненавидятъ женщинъ, которыя, какъ я, существуютъ для того, чтобы нравиться. Я боюсь твоей ненависти, боюсь, чтобы ты не погубилъ меня. Я вѣрю въ твою силу. Но знай, Пафнутій, что меня не за что ни презирать, ни ненавидѣть. Я никогда, подобно многимъ мужчинамъ, съ которыми мнѣ приходилось сходиться, не осмѣивала твоей добровольной нищеты. Ты, въ свою очередь, не зачти мнѣ въ преступленіе мое богатство. Я красива и имѣю талантъ къ играмъ. Но я не избирала себѣ профессіи и не развивала въ себѣ наклонностей. Я была создана для того, что я дѣлаю. Я создана для того, чтобы плѣнять мужчинъ, и ты самъ сейчасъ говорилъ мнѣ о своей любви ко мнѣ. Не воспользуйся твоими знатями на погибель мою. Не произноси тѣхъ словъ, отъ которыхъ я бы могла лишиться красоты или превратиться въ соляную статую. Не пугай меня, я и безъ того достаточно напугана, не лишай меня жизни, я такъ боюсь смерти!

Онъ сдѣлалъ знакъ, чтобъ она встала.

— Успокойся, дитя мое. Я пришелъ не стыдить тебя и не презирать тебя. Я пришелъ отъ имени Того, Кто у колодца пилъ изъ кувшина Самарянки, отъ имени Того, Кто послѣ ужина въ жилищѣ Лазаря позволилъ Маріи умастить свои ноги благовонными маслами. Я самъ не безъ грѣха и не брошу первый въ тебя камнемъ. Я часто дурно пользовался милостями, которыми Богъ осыпалъ меня. Меня привела сюда не злоба, а состраданіе. Я безъ лжи могъ говорить тебѣ слова любви, такъ какъ рвеніе сердца привело меня къ тебѣ. Я пылаю къ тебѣ огнемъ милосердія и если бы очи твои, которыя привыкли видѣть только грубыя наслажденія плоти, умѣли смотрѣть на предметы, являющіеся въ мистическомъ видѣ, ты бы признала во мнѣ вѣтку отъ огненнаго кустарника, который Господь показалъ на горѣ старцу Моисею, гдѣ онъ показалъ истинную любовь, которая охватываетъ насъ, не сжигая, и которая не оставляетъ по себѣ ни угольевъ, ни пепла, а на вѣки передаетъ благоуханіе всему, къ чему она прикасается.

— Я вѣрю тебѣ, монахъ, и не страшусь болѣе ни тебя, ни твоихъ козней. Я не разъ слыхала объ отшельникахъ Ѳиваиды; то, что мнѣ разсказывали о жизни Антонія и Павла, поразительно. Твое имя мнѣ тоже извѣстно. Мнѣ говорили, что ты, не смотря на свою молодость, по твоей добродѣтели можешь сравниться съ самыми старыми анахоретами. Какъ только я тебя увидала, не зная кто ты, я почувствовала, что ты необыкновенный человѣкъ. Скажи мнѣ, въ состояніи ли ты сдѣлать для меня то, чего не могли ни жрецы Изиды, ни жрецы Гермеса, ни небесной Юноны, ни маги халдейскіе, ни маги вавилонскіе? Если ты любишь меня, можешь ли ты избавить меня отъ смерти?

— Женщина, тотъ, кто хочетъ жизни, тотъ будетъ жить. Бѣги преступныхъ наслажденій, или ты умрешь на вѣки. Вырви отъ дьяволовъ тѣло, чтобъ они не могли современемъ жечь его; тѣло, которое Богъ создалъ и въ которое онъ вдохнулъ душу. Измученная усталостью, отдохни у благословенныхъ источниковъ одиночества, приди напиться отъ ключей степныхъ, которые бьютъ до самаго неба. Трепетная душа, получи, наконецъ, то, чего ты жаждешь! Сердце, жаждущее радостей, насладись настоящими радостями: бѣдностью, отреченьемъ, забвеньемъ себя, полнымъ преданіемъ себя въ руки Божіи. Сегодня врагъ Христа, а завтра его невѣста, приди къ Нему. Приди, ты, которая искала, и ты скажешь: «Я обрѣла любовь!»

Между тѣмъ Таиса, казалось, думала о чемъ-то далекомъ.

— Послушай, обратилась она къ нему, если я откажусь отъ всѣхъ наслажденій и наложу на себя покаяніе, правда ли, что я воскресну на небѣ во всей своей красотѣ, съ нетлѣннымъ тѣломъ?

— Таиса, я обѣщаю тебѣ жизнь вѣчную. И вѣрь мнѣ, что то, что я тебѣ обѣщаю, святая истина.

— Гдѣ ручательство, что это истина?

— Ручательствомъ этой истины является Давидъ и пророки, Св. Писаніе и чудеса, которыхъ ты будешь сама свидѣтельница.

— Я бы желала вѣрить тебѣ. Скажу откровенно, я не нашла счастья въ этомъ мірѣ. Моя судьба была счастливѣе любой королевы, а все-таки я испытала въ жизни много горькаго, много печальнаго и, наконецъ, я отъ всего страшно устала. Всѣ женщины завидуютъ мнѣ, а я иногда въ душѣ завидовала судьбѣ беззубой старухи, которая продавала медовые пряники въ городѣ подъ воротами, когда я была ребенкомъ. Мнѣ самой не разъ приходило въ голову, что только бѣдные добры, счастливы, благословенны, и что большая должно быть радость жить въ смиреніи и неизвѣстности. Монахъ, ты расшевелилъ мнѣ душу и со дна ея поднялось то, что въ ней дремало. Кому вѣрить, увы! во что превратиться и что такое жизнь?

Покуда она это говорила, Пафнутій преобразился. Небесная радость озаряла его лицо.

— Послушай, началъ онъ, я не одинъ вошелъ въ твое жилище. Со мной пришелъ еще Другой и этотъ Другой стоитъ тутъ около меня. Ты не видишь Его потому, что глаза твои еще не достойны лицезрѣть Его. Но ты скоро увидишь Его во всей его красотѣ и ты воскликнешь: «Я люблю Его Одного». Еслибы давеча Онъ не накрылъ мнѣ глазъ своею нѣжною рукою, о Таиса, я быть можетъ согрѣшилъ бы съ тобою, ибо я самъ слабъ и смутился бы духомъ. Но Онъ спасъ насъ обоихъ, Онъ такъ же добръ какъ и всемогущъ и имя Его — Спаситель. Онъ былъ обѣщанъ міру пророками, ему поклонялись въ ясляхъ пастухи и маги, онъ былъ распятъ фарисеями, погребенъ святыми женщинами, оповѣщенъ міру апостолами, удостовѣренъ мучениками. И вотъ Онъ, о женщина, узналъ, что ты боишься смерти, пришелъ въ домъ твой, чтобъ не дать тебѣ умереть. Неправда ли, Господи, что Ты теперь со мною, какъ Ты былъ съ людьми въ Галилеи въ дни чудесъ. Неправда ли Ты здѣсь? Твои уста раскрылись — Ты хочешь сказать — о говори, я внимаю Тебѣ! А ты, счастливая Таиса, слушай, что пришелъ тебѣ сказать Спаситель. Это Онъ говоритъ, не я: " Я давно искалъ тебя, мою заблудшую овцу, наконецъ нашелъ тебя. Не уходя отъ меня. Дайся мнѣ въ руки, бѣдняжка, я на плечахъ донесу тебя до моей овчарни. Пойдемъ со мной, Таиса, пойдемъ, моя избранная, будемъ вмѣстѣ проливать слезы.

И Пафнутій палъ на колѣни, въ экстазѣ.

— О дни улетѣвшіе моего дѣтства! — воскликнула Таиса, рыдая. — О мой дорогой Ахметъ! Зачѣмъ не умерла я подъ твоею бѣлою мантіей, въ то раннее утро, когда ты несъ меня послѣ крещенья.

Пафнутій бросился къ ней, восклицая:

— Ты крещена!.. О предвѣчная предмудрость! О Провидѣніе!

О милосердый Богъ! Теперь я познаю ту силу, которая влекла меня къ тебѣ. Я знаю, что дѣлаетъ тебя въ моихъ глазахъ такою дорогою, такою красивою. Это благотворныя воды крещенья заставили меня покинуть мое тихое пристанище и искать тебя въ отравленномъ воздухѣ міра. Вѣроятно капля, одна капля отъ той воды, въ которой ты крестилась, попала мнѣ на чело. Приди, сестра моя, и прими отъ брата твоего лобзаніе мира.

И монахъ приложился устами къ челу куртизанки.

Затѣмъ онъ замолкъ, и въ гротѣ Нимфъ слышны были только рыданія Таисы подъ журчанье живой воды.

Она плакала, не утирая слезъ. Но вотъ появились двѣ черныя невольницы съ тканями, благовоніями и гирляндами.

— Не время плакать, — проговорила, стараясь улыбнуться, Танса, — отъ слезъ покраснѣютъ глаза и испортится цвѣтъ лица. А я сегодня вечеромъ приглашена на ужинъ къ друзьямъ и хочу быть красивой, тамъ будутъ женщины, которыя будутъ меня разсматривать и будутъ довольны подмѣтить малѣйшую усталость. Эти невольницы пришли меня снаряжать. Удались, святой отецъ, но мѣшай имъ. Онѣ очень ловки и опытны, за то я и плачу имъ дорого. Вотъ эту съ золотыми кольцами и съ бѣлыми зубами — я похитила у жены проконсула.

Пафнутій думалъ было воспротивиться тому, чтобы Таиса отправилась на этотъ ужинъ. Но, рѣшившись дѣйствовать благоразумно, онъ спросилъ ее, кого она думаетъ встрѣтить на этомъ ужинѣ.

Она отвѣчала ему, что, кромѣ хозяина дома старика Котта, префекта флота, тамъ будетъ Пикіасъ и многіе другіе философы, любители споровъ, поэтъ Каликрать, главный жрецъ Сераписа, молодые богачи, занимающіеся дрессировкою лошадей, наконецъ, женщины, о которыхъ ничего нельзя сказать, за которыми только молодость.

Тогда, по вдохновенію свыше, Пафнутій воскликнулъ:

— Иди къ нимъ, Таиса, иди, я но покину тебя — я пойду за тобой на этотъ пиръ и я, молча, буду съ тобою.

Она разсмѣялась. И покуда невольницы старались со украшать, она проговорила:

— Что скажутъ они, когда увидятъ, что мой любовникъ — монахъ изъ Онваиды?

III.
Пиръ.

Когда Таиса появилась въ залѣ пиршества въ сопровожденіи Пафнутія, гости были уже въ сборѣ, почти всѣ они возлежали на ложахъ передъ желѣзнымъ столомъ, заставленнымъ блестящей посудою. Посреди стола возвышался серебрянный бассейнъ, на которомъ четыре сатира лили изъ козьихъ мѣховъ разсолъ на вареную рыбу, въ которомъ она плавала.

При появленіи Таисы со всѣхъ сторонъ раздались привѣтствія.

— Да здравствуетъ сестра Харитъ!

— Привѣтъ молчаливой Мельпоменѣ, которая умѣетъ все сказать глазами!

— Привѣтъ возлюбленной боговъ и людей!

— Всѣмъ желанной.

— Привѣтъ дарующей страданіе и исцѣленіе.

— Привѣтъ Ракотійской жемчужинѣ!

— Привѣтъ розѣ Александріи.

Она терпѣливо выждала этотъ потокъ похвалъ, затѣмъ, обращаясь къ хозяину, сказала:

— Люцій, я привела къ тебѣ монаха Пафнутія, изъ Антиноэ, это настоящій святой, и слова его сжигаютъ, какъ огонь.

Люцій Аврелій Котта, префектъ флота, привсталъ:

— Добро пожаловать, Пафнутій, послѣдователь христіанской вѣры. Я самъ отношусь съ уваженіемъ къ культу, признанному имперіею. Великій Константинъ причислилъ твоихъ единовѣрцевъ къ числу друзей имперіи. Мудрость латинская должна была принять твоего Христа къ нашъ Пантеонъ. Таковъ взглядъ нашихъ отцовъ, что въ каждомъ богѣ есть что-нибудь божественное. Но оставимъ это, выпьемъ и возвеселимся, покуда не поздно.

Старикъ Котта говорилъ это веселымъ тономъ. Онъ изучилъ новую модель галеръ и окончилъ шестую книгу своей исторіи Карѳагенянъ; сознавая, что день прошелъ не даромъ, онъ былъ доволенъ собою и богами.

— Пафнутій, — продолжалъ онъ, — здѣсь собрались все люди достойные любви, вонъ Гермодоръ, великій жрецъ Сераписа, философы Доріонъ, Никіасъ, Зеноѳемисъ, поэтъ Каликратъ, молодые Хсреасъ и Аристобуль, сыновья моего дорогого друга молодости, рядомъ съ ними Филина и Дрозея, красота которыхъ достойна похвалы.

Бикіасъ подошелъ къ Пафнутію и, поцѣловавъ его, шенпулъ ему:

— Я говорилъ тебѣ, дорогой братъ, что Венера всемогуща, она заставила тебя придти сюда помимо твоей воли. Безъ сомнѣнія, ты преисполненъ благочестія, но если ты не признаешь, что она мать боговъ, твоя погибель несомнѣнна. Знай, что старикъ математикъ Мелантій имѣетъ обыкновеніе говорить: «Безъ помощи Венеры я не въ состояніи былъ бы доказать свойствъ треугольника».

Доріонъ, который въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ разсматривалъ новаго пришельца, вдругъ захлопалъ въ восторгѣ въ ладоши:

— Это онъ, друзья мои! Это его глаза, его борода, его туника. Это онъ! я встрѣтился съ нимъ въ театрѣ въ то время, когда наша Таиса показывала свои геніальныя руки. Онъ страшно волновался, и я могу засвидѣтельствовать, что онъ говорилъ сильно. Это честный человѣкъ, онъ отругаетъ насъ всѣхъ, его краснорѣчіе ужасно. Если Маркъ — Платонъ христіанъ, то Пафнутій — ихъ Демосѳенъ. Эпикуръ въ своемъ маленькомъ саду никогда не слыхалъ ничего подобнаго.

Между тѣмъ Филина и Дрозея пожирали глазами Таису. На головѣ у Таисы былъ вѣнокъ блѣдныхъ фіалокъ, каждый цвѣтокъ котораго напоминалъ собою глаза ея, только фіалки были тономъ блѣднѣе и казались потухшими очами, а глаза ея яркими цвѣтами. У этой женщины былъ особый даръ, на ней все жило, все было душа и гармонія. Платье ея блѣдно лиловое, вышитое серебромъ, длинное, въ складкахъ своихъ точно таило печаль, ничто не оживляло его — ни браслеты, ни ожерелья, весь блескъ ея туалета заключался въ ея обнаженныхъ рукахъ. Восхищаясь прическою и платьемъ Таисы, обѣ подруги, однако, молчали, не высказывали ей своего восторга.

— Какъ ты прекрасна! — сказала ей Филина. — Ты не могла быть лучше въ то время, когда ты только-что появилась въ Александріи. Между тѣмъ мать моя, которая помнитъ тебя въ то время, говорила, что было мало женщинъ, которыхъ можно было сравнить съ тобою.

— Что у тебя за новый поклонникъ, — спросила Дрозея, — какой у него странный, дикій видъ. Если бы существовали пастухи у слоновъ, вѣроятно, они были бы похожи на него. Откуда у тебя взялся, Таиса, такой дикій другъ? Не изъ троглодитовъ ли онъ подземныхъ, выпачканныхъ дымомъ, сажею Гадеса?

Но Филина, приложивъ палецъ къ устамъ Дрозеи, продолжала вмѣсто нея:

— Перестань, тайны любви должны оставаться тайнами и о нихъ не спрашиваютъ. Что касается меня, я бы предпочла поцѣлуй дымящейся Этны поцѣлую этого человѣка. Но наша кроткая Танса, которая прекрасна и милостива какъ богиня, подобно имъ, должна исполнять просьбы всѣхъ, не только людей пріятныхъ, какъ это дѣлаемъ мы.

— Берегитесь вы обѣ! — отвѣтила имъ Таиса. — Это магъ и чародѣй. Онъ все слышитъ и умѣетъ читать самыя сокровенныя мысли. Онъ вырветъ вамъ сердце во время сна, замѣнитъ его губкою и завтра, когда вы напьетесь воды, вы задохнетесь.

Онѣ обѣ поблѣднѣли, а Таиса отошла отъ нихъ и сѣла на ложе около Пафнутія. Вдругъ раздался голосъ Котта повелительный и вмѣстѣ съ тѣмъ мягкій — всѣ разговоры стихли.

— Друзья, сядьте всѣ на ваши мѣста. Рабы, налейте подслащеннаго вина!

Затѣмъ, поднимая кубокъ, онъ провозгласилъ:

— Прежде всего выпьемъ за божественнаго Констанція и за геній имперіи. Отечество прежде всего, прежде боговъ, такъ какъ они въ немъ.

Всѣ гости поднесли къ устамъ своимъ кубки. Только Пафнутій не пилъ, потому что Констанцій былъ гонителемъ вѣры Никеи, и потому-что отечество христіанина не на землѣ. Доріонъ, выпивъ, замѣтилъ:

— Что такое отечество? Рѣка, которая течетъ. Берега ея измѣнчивы, воды постоянно обновляются.

— Я знаю, Доріонъ, — сказалъ префектъ флота, — что ты не обладаешь гражданскими доблестями, и по твоему мудрецъ долженъ жить внѣ общественныхъ интересовъ. По моему, напротивъ того, честный человѣкъ прежде всего долженъ принимать участіе въ дѣлахъ государства. Государство — великое дѣло!

— Доріонъ спрашиваетъ: что такое отечество, — вмѣшался Гермодоръ, верховный жрецъ Сераписа, — на это я ему отвѣчу — отечество — алтари нашихъ боговъ и могилы нашихъ предковъ. Общія воспоминанія, общія надежды дѣлаютъ изъ насъ согражданъ.

Молодой Аристобулъ прервалъ Гермодора:

— Клянусь Касторомъ, я видѣлъ сегодня лошадь необычайной красоты. Лошадь Демофона. Голова сухая, небольшая челюсть, толстая плечевая кость. Шея высокая, съ гордо поднятою головою, точно пѣтухъ.

Но молодой Хереасъ покачалъ головой:

— Совсѣмъ эта лошадь не такъ хороша, какъ ты думаешь, Аристобулъ. У нея узкое копыто, бабки низки и она скоро будетъ никуда не годна.

Они продолжали такимъ образомъ спорить, какъ вдругъ раздался отчаянный крикъ Дрозеи.

— Ай! я чуть было не проглотила косточку длиннѣе и острѣе стилета. Хорошо, что я успѣла ее во время вытащить изъ горла, какъ видно боги меня любятъ.

— Ты говоришь, Дрозея, что боги тебя любятъ? — спросилъ смѣясь Никіасъ. — Допускать это, значитъ предполагать, что они такъ же слабы, какъ люди. Человѣкъ, который любитъ, испытываетъ чувство глубокаго страданія. Въ любви сказывается слабость людей. Если боги любятъ Дрозею, это только доказательство ихъ несовершенства.

При этихъ словахъ Дрозея гнѣвно воскликнула:

— То, что ты говоришь, нелѣпо, и совсѣмъ не отвѣтъ. Впрочемъ, это твое свойство не понимать того, о чемъ говорятъ и отвѣчать словами лишенными смысла.

Никіасъ все смѣясь продолжалъ:

— Говори, говори, Дрозея, что бы ты ни говорила, приходится восхищаться всякій разъ, какъ ты откроешь ротъ, у тебя такіе чудные зубы.

Въ это время въ залъ вошелъ почтенный старецъ, небрежно одѣтый, съ гордо поднятою головою, медленною поступью, и обвелъ спокойнымъ взглядомъ всѣхъ присутствующихъ. Котта указалъ ему на мѣсто возлѣ себя, на своемъ ложѣ.

— Эвкритъ! — воскликнулъ онъ, — добро пожаловать! Не сочинилъ ли ты за этотъ мѣсяцъ новаго трактата философіи? Это, если я не ошибаюсь, девяносто второй отростокъ того тростника Нила, который ты возростилъ твоею аттическою рукою.

Поглаживая свою серебристую бороду, Эвкритъ отвѣчалъ:

— Соловей созданъ для того, чтобы пѣть — а я для того, чтобы воспѣвать безсмертныхъ боговъ.

Доріонъ. Въ лицѣ Эвкрита привѣтъ послѣднему изъ стоиковъ. Строгій и сѣдовласый, онъ среди насъ — представитель нашихъ предковъ. Онъ одинокъ въ толпѣ людей и говоритъ слова, которымъ не внимаютъ.

Эвкритъ. Ты ошибаешься, Доріонъ. Философія добродѣтели не исчезла въ этомъ мірѣ. У меня много учениковъ въ Римѣ, въ Александріи и въ Константинополѣ. Многіе умѣютъ властвовать надъ собою, быть свободными и находятъ счастье въ отреченій отъ благъ. Многіе напоминаютъ собою Эпиктета и Марка Аврелія. Но если бы даже въ самомъ дѣлѣ добродѣтель исчезла съ лица земли, какое мнѣ до этого дѣло — развѣ отъ меня зависитъ, чтобъ она существовала или не существовала? Только безумцы, Доріонъ, ищутъ счастья внѣ возможнаго для нихъ. Я не желаю ничего, чего бы не желали боги, и желаю всего, чего они желаютъ. При такихъ условіяхъ я уподобляюсь имъ и раздѣляю ихъ непогрѣшимыя радости. Если добродѣтель исчезаетъ, я ни чего не имѣю противъ этого, и эта примиримость доставляетъ мнѣ такое же наслажденіе, какъ высшее проявленіе моего разума или моего мужества. Во всемъ мудрость моя подражаетъ мудрости боговъ, и копія является драгоцѣннѣе оригинала: на нее потрачено больше труда, больше старанія.

Никіасъ. Понимаю. Ты присоединяешь себя къ божественному провидѣнію. Но если добродѣтель заключается только въ усиліи, Эвкритъ, въ этомъ напряженіи, въ силу котораго ученики Тенона думаютъ сдѣлаться похожими на боговъ, то лягушка, которая раздувается до надежды превратиться въ быка, есть высшая степень стоицизма.

Эвкритъ. Ты по обыкновенію смѣешься, Никіасъ, и, какъ всегда, превосходно смѣешься надъ собой. Но если быкъ, о которомъ ты упомянулъ, дѣйствительно богъ, такой какъ Аписъ или тотъ подземной быкъ, главнаго жреца котораго я вижу здѣсь, и если лягушка, проникшись мудростью, съумѣетъ превратиться въ него, развѣ не будетъ она выше быка и развѣ ты можешь запретить восхищаться ея великодушіемъ?

Четыре невольника внесли на столъ цѣлаго вепря, покрытаго шелковистою щетиною.

Вокругъ изъ запеченнаго тѣста были сдѣланы вепряты — они окружали звѣря, собираясь сосать, и тѣмъ удостовѣряли, что это самка.

Обращаясь къ монаху, Зеноеемисъ сказалъ:

— Друзья, между нами есть одинъ нежданный гость, который случайно присоединился къ намъ. Я говорю о знаменитомъ Пафнутіи, который въ уединеніи ведетъ столь удивительную жизнь.

Котта. Прибавь, Зеноеемисъ, что ему принадлежитъ первое мѣсто, потому что онъ пришелъ незванный.

Зеноеемисъ. И вотъ потому именно, любезный Луцій, мы должны принять его особенно дружески и узнать, чѣмъ мы можемъ особенно быть ему пріятны. Понятно, что для такого человѣка менѣе интересенъ запахъ жаркихъ, чѣмъ благоуханіе прекрасныхъ мыслей. Вѣроятно мы доставимъ ему удовольствіе, если переведемъ нашъ разговоръ на ученіе, къ которому онъ самъ принадлежитъ — на ученіе распятаго Христа. Что касается меня лично, ученіе это меня особенно интересуетъ своимъ множествомъ аллегорій и разнообразіемъ ихъ. Если возможно угадывать духъ по буквѣ, то оно полно истины, и я высоко цѣню, что въ христіанскихъ книгахъ такъ много божественнаго откровенія. Но я долженъ сознаться, Пафнутій, что я не придаю того же значенія книгамъ евреевъ. Эти книги были написаны не по вдохновенію божественному, какъ говорятъ, а по внушенію злаго духа. Іавегъ, диктовавшій ихъ, былъ однимъ изъ тѣхъ духовъ, которые населяютъ низшіе слои атмосферы и причиняютъ намъ большинство испытываемыхъ нами страданій, но онъ невѣжественнѣе и злѣе ихъ всѣхъ. Змѣй же златокрылый, который обвился спиралью своего голубого тѣла вокругъ древа познанія, былъ весь сотканъ изъ любви и свѣта. Борьба между этими двумя силами — между свѣтомъ и мракомъ — была неизбѣжна. Она началась съ первыхъ дней существованія міра. Въ то время когда Богъ только-что почилъ отъ своихъ трудовъ, Адамъ и Ева, первый мужчина и первая женщина, жили счастливо въ саду Эдемскомъ. Іавегъ возъимѣлъ намѣреніе, на ихъ несчастье, властвовать надъ ними и надъ всѣми поколѣніями, которыя Ева носила въ своей материнской утробѣ. Такъ какъ онъ не обладалъ ни компасомъ, ни лирою, такъ какъ ему одинаково была неизвѣстна наука, которая повелѣваетъ, ни искусство, которое покоряетъ, то онъ устрашилъ бѣдныхъ дѣтей, — то чудовищными явленіями, то причудливыми угрозами, то раскатами грома. Адамъ и Ева, чувствуя на себѣ его тѣнь, прижимались все ближе другъ къ другу и отъ страха любовь ихъ другъ къ другу все усиливалась. Змѣй сжалился надъ ними и рѣшилъ ихъ просвѣтить для того, чтобы они, сдѣлавшись всевѣдующими, не могли больше поддаваться лжи. Предпріятіе это требовало рѣдкаго благоразумія, и слабость первой четы дѣлала его почти безнадежнымъ. Тѣмъ не менѣе благодушный дьяволъ рѣшился испробовать его. Тайно отъ Іавега, который имѣлъ претензію все видѣть, а на самомъ дѣлѣ былъ совсѣмъ не такъ зорокъ, онъ приблизился къ двумъ созданіямъ, прельстилъ ихъ взоры красотою своей чешуи и блескомъ своихъ крыльевъ. Затѣмъ онъ заинтересовалъ ихъ умъ, изображая своимъ тѣломъ точныя фигуры, каковы кругъ, эллипсисъ и спираль, замѣчательныя свойства которыхъ позднѣе были признаны греками. Адамъ раздумывалъ надъ этими фигурами болѣе, чѣмъ Ева. Но когда змѣй заговорилъ о высшихъ истинахъ, которыя не поддаются изображеніямъ, онъ замѣтилъ, что Адамъ, сотворенный изъ красной земли, былъ слишкомъ грубъ для того, чтобы постичь такія тонкія знанія, Ева же, по природѣ болѣе нѣжная и впечатлительная, легче усвоивала ихъ. И потому онъ сталъ говорить о нихъ ей одной въ отсутствіе ея мужа, для того, чтобъ она сперва ими прониклась…

Доріонъ. Позволь, Зеноѳемисъ, прервать тебя. Въ миѳѣ, который ты намъ передалъ, я узналъ эпизодъ борьбы Паллады — Аѳины съ гигантами. Іавегъ очень похожъ на Тифона, а Паллада изображается аѳинянами со змѣемъ около. Но то, что ты повѣдалъ намъ, заставило меня усомниться въ умѣ и искренности твоего змѣя. Еслибы онъ дѣйствительно былъ мудръ, неужели онъ повѣдалъ бы свою мудрость маленькой, женской головкѣ, неспособной вмѣстить ее въ себѣ? Я такъ думаю, что онъ скорѣе былъ такой же невѣжда и лгунъ, какъ самъ Іавегъ и что онъ избралъ Еву именно потому, что ее было не трудно соблазнить, въ Адамѣ же онъ предполагалъ больше ума и способности разсуждать.

Зеноѳемисъ. Знай, Доріонъ, что самыя высокія, чистыя истины постигаются не разсужденіемъ, не умомъ, а чувствомъ. А потому женщины, хотя онѣ въ большинствѣ случаевъ разсуждаютъ менѣе мужчинъ, благодаря своей впечатлительности, легче постигаютъ все отвлеченное, божественное. Имъ данъ даръ пророчества и не безъ основанія изображаютъ Аполлона Киѳаредскаго одѣтымъ подобно женщинамъ въ развѣвающемся платьѣ. Слѣдовательно змѣй искуситель былъ правъ, что бы ты ни говорилъ, Доріонъ, избравъ для своего дѣла просвѣщенія не грубаго Адама, а Еву, которая была бѣлѣе млека и звѣздъ. Она почтительно выслушала его и позволила подвести себя къ древу познанія, которое касалось вѣтвями неба и было орошено, какъ росою, духомъ божества. Древо это было покрыто листьями, которые говорили всѣми языками будущихъ народовъ и всѣ они сливались въ одно общее созвучіе. Его обильные плоды вкушающимъ ихъ открывали знаніе металловъ, камней, растеній, а также законовъ физическихъ и нравственныхъ; но плоды эти были огненные и тотъ, кто боялся страданій и смерти, не рѣшался вкушать ихъ. Ева же, послушная урокамъ змія, стала выше напрасныхъ страховъ и пожелала попробовать плодовъ, которые даютъ познаніе Бога. Но для того, чтобы Адамъ, котораго она любила, не сталъ бы ниже ея, она взяла его за руку и подвела къ этому удивительному дереву. Сорвавъ съ него пылающее яблоко, она вкусила его и передала своему сотоварищу. На бѣду Іавегъ, случайно гулявшій въ саду, застигъ ихъ и, увидя, что они начинаютъ все познавать, страшно разсвирѣпѣлъ. Въ ревности онъ внушалъ особенный страхъ. Собравъ всѣ свои силы, онъ поднялъ такой шумъ, въ нижнихъ слояхъ воздуха, что оба эти слабыя существа совершенно растерялись. Плода, древа познанія выпалъ изъ рукъ перваго человѣка, а первая женщина, обхвативъ за шею несчастнаго, сказала ему: «Я хочу остаться въ невѣдѣніи и страдать съ тобою». Торжествующій Іавегъ такимъ образомъ забралъ въ свои руки Адама и Еву и все ихъ сѣмя посредствомъ страха и изумленія. Его искусство, заключавшееся только въ умѣніи производить грубые метеоры, взяло верхъ надъ знаніемъ змія, который былъ и музыкантъ, и математикъ. Отъ него люди научились несправедливости, невѣжеству, жестокости, онъ посѣялъ зло на землѣ. Онъ преслѣдовалъ Каина и его сыновей за то, что они занимались промыслами, онъ истребилъ филистимлянъ за то, что они сочиняли благочестивыя поэмы и басни въ родѣ Эзоповыхъ басенъ. Онъ былъ заклятымъ врагомъ науки и красоты, и родъ человѣческій, въ продолженіе многихъ вѣковъ, искупилъ кровью и слезами пораженіе крылатаго змѣя. По счастью, между греками нашлись такіе тонкіе люди, какъ Пиѳагоръ и Платонъ, которые силой своей геніальности напали на тѣ идеи и изображенія, которыя врагъ Іавега напрасно старался когда-то передать первой женщинѣ. Въ нихъ была мудрость змѣя; вотъ отчего, — какъ справедливо замѣтилъ Доріонъ, — змѣй въ такомъ почитаніи у аѳинянъ. Наконецъ, во времена не столь отдаленныя, въ образѣ людей появилось три высшихъ духа, которымъ дано было сорвать самые роскошные плоды съ этого древа знанія, корни котораго пересѣкаютъ землю, а вершина котораго достигаетъ неба. Вотъ что я хотѣлъ сказать, чтобы отмстить за христіанъ, которымъ очень часто приписываютъ ошибки евреевъ.

Доріонъ. Если я тебя вѣрно понялъ, Зеноѳемисъ, три удивительныхъ человѣка открыли тайны, которыя были сокрыты для Пиѳагора, Платона, для всѣхъ философовъ Греціи и даже для божественнаго Эпикура, который, однако, освободилъ человѣка отъ всякихъ напрасныхъ страховъ. Мы тебѣ будемъ весьма благодарны, если ты намъ разскажешь, какимъ образомъ эти три смертныхъ познали знанія, ускользнувшія отъ наблюдательности мудрецовъ.

Зеноѳемисъ. Мнѣ приходится повторить тебѣ, Доріонъ, что наука и созерцаніе только первыя ступени знанія, вѣчныя же истины познаются только экстазомъ.

Гермодоръ. Совершенно вѣрно, Зеноѳемисъ, для души экстазъ такъ же необходимъ, какъ для кузнечика роса. Но скажемъ еще точнѣе: только духъ способенъ къ полному восхищенію, человѣкъ вѣдь тройственъ; онъ состоитъ изъ матеріальнаго тѣла, изъ души тоже матеріальной, но болѣе тонкаго свойства, и изъ духа нетлѣннаго. Когда, покинувъ тѣло, точно дворецъ вдругъ сдѣлавшійся молчаливымъ и одинокимъ, пролетѣвъ по садамъ души, духъ соединится съ Богомъ, онъ предвкушаетъ наслажденіе преждевременной смерти или скорѣе будущей жизни, ибо смерть есть жизнь и въ этомъ состояніи онъ обладаетъ единовременно и безконечнымъ блаженствомъ, и абсолютнымъ знаніемъ. Онъ вступаетъ въ единство, которое есть все. Онъ дѣлается совершеннымъ.

Никіасъ. Это восхитительно. Но, говоря откровенно, Гермодоръ, я не вижу большой разницы между «все» и ничего. Мнѣ кажется, нѣтъ даже словъ, чтобъ выразить эту разницу. Безконечное страшно походитъ на ничто, оба эти понятія одинаково внѣ пониманія. По моему, совершенство при такихъ условіяхъ обходится дорого: за него приходится платиться всѣмъ существомъ; чтобы достичь его, надо перестать существовать. Эта такая немилость, которой не избѣжалъ даже самъ Богъ съ тѣхъ поръ, какъ философамъ вздумалось его совершенствовать. Если мы не знаемъ, что значитъ не существовать, мы не можемъ знать и того, что значитъ существовать. Мы ровно ничего не знаемъ. Говорятъ, людямъ невозможно столковаться. Мнѣ кажется, напротивъ, несмотря на шумъ нашихъ споровъ, что имъ невозможно въ концѣ-концовъ не пасть вмѣстѣ погребенными одинъ подлѣ другого подъ грудой накопленныхъ ими противорѣчій, какъ Пеліонъ на Оссу.

Котта. Я очень люблю философію и изучаю ее на досугѣ; но для меня она понятна только въ книгахъ Цицерона. Рабы, наполните чаши подслащеннымъ виномъ!

Каликратъ. Странное дѣло! Когда я голоденъ, я думаю о времени, когда поэты-трагики садились за столъ добрыхъ тирановъ, и у меня такъ и текутъ слюнки. По только я прикоснусь къ вину, которымъ ты насъ такъ щедро угощаешь, великодушный Луцій, я мечтаю лишь о междоусобныхъ распряхъ и героическихъ битвахъ. Я краснѣю при мысли о томъ, что живу во времена безъ славы, я взываю къ свободѣ и мысленно проливаю кровь съ послѣдними римлянами на Филиппійскихъ поляхъ.

Котта. При закатѣ республики мои предки погибли вмѣстѣ съ Брутомъ за свободу. Но подлежитъ сомнѣнію, не было ли то. что ни называли свободою римскаго народа, возможностью властвовать надъ нимъ. Я не отрицаю, что свобода есть первое благо націи. Но чѣмъ дальше я живу, тѣмъ болѣе я убѣждаюсь, что только сильное правительство въ состояніи обезпечить благополучіе націи. Въ продолженіе сорока лѣтъ я занималъ самые высокіе посты государства, и я опытомъ пришелъ къ убѣжденію, что народъ угнетенъ, когда власть слаба. И потому тѣ, которые подобно большинству риторовъ, стараются ослабить власть, совершаютъ преступленіе. Если воля одного чековѣка иногда пагубна, то согласіе цѣлаго народа дѣлаетъ всякое рѣшеніе невозможнымъ. Прежде чѣмъ настало величіе римской имперіи, народъ бывалъ счастливъ только при разумныхъ деспотахъ.

Гермодоръ. Мое мнѣніе. Люцій, таково, что нѣтъ формы правленія, которая была бы дѣйствительно хороша, да, вѣроятно, ея и не можетъ быть, — иначе греки, перепробовавшіе столько разныхъ формъ, напали бы на эту настоящую. Въ этомъ отношеніи нечего разсчитывать и на будущее. Несомнѣнные признаки заставляютъ думать, что міръ близокъ къ паденію въ невѣжествѣ и варварствѣ. Намъ дано было присутствовать при страшной агоніи цивилизаціи. Изъ всѣхъ радостей, которыя даютъ разумъ, наука и добродѣтель, у насъ осталась только одна — смотрѣть, какъ мы умираемъ.

Котта. Несомнѣнно, что голодъ народа и дерзость Варварой, страшные бичи. Но съ хорошимъ флотомъ, хорошею арміею, хорошими финансами…

Гермодоръ. Къ чему самообольщеніе? Угасающая имперія — легкая добыча для варваровъ. Города, сооруженные геніальностью эллиновъ и латинскимъ терпѣніемъ, скоро будутъ захвачены пьяными дикарями. На землѣ не будетъ ни искусства, ни философіи. Изображенія боговъ будутъ низвержены; и въ храмахъ, и въ душахъ настанетъ ночь для разума и смерть для міра. Развѣ можно предположить, что сарматы будутъ заниматься учеными трудами, что германцы станутъ заниматься музыкою и философіею, что кведы, и маркоманы начнутъ почитать безсмертныхъ боговъ? Нѣтъ, все приходить къ паденію. Старый Кинотъ -эта колыбель міра — сдѣлается его могилою; Серапису, богу смерти, будетъ воздаваться поклоненіе смертныхъ, и я буду послѣднимъ жрецомъ послѣдняго бога.

Въ эту минуту странная фигура приподняла завѣсу, и передъ пирующими появился маленькій горбунъ съ острой, плѣшивой головой. Онъ былъ одѣтъ въ азіатскомъ вкусѣ, въ голубой тюникѣ, и вокругъ ногъ, какъ у варваровъ, на немъ были красные штаны съ золотыми звѣздами. Пафнутій призналъ въ немъ Маркуса Аріанина и, устрашась молніи и грома, поднялъ руки къ верху и поблѣднѣлъ отъ страха. Одно присутствіе этого еретика сдѣлало то, чего не могли сдѣлать на этомъ пиршествѣ дьяволовъ, ни проклятія язычниковъ и ложныя ученія философовъ — онъ совершенно растерялся. Онъ хотѣлъ бѣжать, но, взглянувъ на Таису, успокоился. Онъ прочиталъ въ душѣ ея и понялъ, что она, которой суждено было сдѣлаться святой, уже охраняла его. Онъ взялся за полу ея длиннаго платья и мысленно молился Христу Спасителю.

Восторженный шопотъ встрѣтилъ появленіе этого человѣка, котораго звали Платономъ христіанъ. Первый обратился къ нему Гермодоръ.

— Пресвѣтлѣйшій Маркусъ, мы всѣ счастливы тебя видѣть, и ты пришелъ какъ нельзя болѣе кстати. Изъ христіанскаго ученія мы знаемъ только то, что проповѣдывалось публично. Понятно, что такой философъ, какъ ты, не можешь думать такъ, какъ думаетъ не развитой человѣкъ, и намъ весьма любопытно будетъ узнать твое мнѣніе о главныхъ таинствахъ религіи, которую ты исповѣдуешь. Нашъ дорогой Зеноѳемисъ, какъ ты знаешь, любитель символовъ допрашивалъ сейчасъ нашего знаменитаго Пафнутія о книгахъ евреевъ. Но Пафнутій не далъ ему отвѣта, и въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго, гость нашъ посвятилъ себя молчанію, и Богъ наложилъ печать на его уста въ пустынѣ. Но ты, Маркусъ, который говоришь въ собраніяхъ христіанъ и въ совѣтахъ божественнаго Константина, ты, если только пожелаешь, можешь удовлетворить наше любопытство, открывъ намъ христіанскія истины, которыя сокрыты въ притчахъ христіанъ. Первою изъ этихъ истинъ не является ли существованіе Бога единаго, въ котораго я, лично, твердо вѣрю?

Маркусъ. Да, достопочтенные собратья, я вѣрую во единаго Бога, не рожденнаго, единаго вѣчнаго, являющагося началомъ всѣхъ вещей. Такимъ людямъ, какъ Гермодоръ и Зеноѳемисъ, которые, не будучи христіанами, обладаютъ основами знанія, извѣстно, что Богъ создалъ міръ не сразу и не безъ перерывовъ. Отъ Него родился Единственный Сынъ, Которымъ было сотворено все.

Гермодоръ. Ты говоришь истину, Маркусъ, и сынъ этотъ равно почитается подъ именами Гермеса, Миѳры, Адониса, Аполлона и Христа.

Маркусъ. Я не былъ бы христіаниномъ, если бы называлъ его иными именами, кромѣ Іисуса, Христа или Спасителя. Онъ истинный сынъ Божій. Полагать же, что онъ существовалъ прежде своего рожденія, — это абсурдъ, который можетъ быть предоставленъ Никейскимъ ублюдкамъ.

Пафнутій блѣдный, съ выступившими каплями болѣзненнаго пота на челѣ, упорно храня торжественное молчаніе, при этихъ словахъ сотворилъ крестное знаменіе.

Маркусъ продолжалъ:

— Перестань глумиться надъ истиннымъ Богомъ христіанъ, Никій. Единственный сынъ его, Христосъ, создавъ міръ, являлся снова, чтобы исправить дѣло рукъ своихъ, ибо созданіе не могло быть совершеннымъ, и къ добру при этомъ необходимо примѣшивалось зло.

Ни кій. Что такое зло и что такое добро?

Наступило короткое молчаніе, во время котораго Гермодоръ, вытянувъ руку на скатерти, показалъ маленькаго осла изъ коринѳскаго металла, навьюченнаго двумя корзинами, изъ которыхъ въ одной были бѣлыя оливки, а въ другой черныя.

— Посмотрите на эти оливки. Взоръ нашъ испытываетъ удовольствіе при видѣ контраста ихъ окраски, и намъ нравится, что эти свѣтлы, а тѣ темны. Но если бы онѣ были одарены мыслью и сознаніемъ, бѣлыя сказали бы: надо, чтобы всѣ оливки были бѣлы, не хорошо, когда онѣ черны, и народъ черныхъ оливокъ возненавидѣлъ бы народъ бѣлыхъ оливокъ. Нашъ взглядъ на нихъ правильнѣе, ибо мы на столько же выше ихъ, на сколько боги выше насъ. Для человѣка, которому открыта лишь часть вещей, зло есть зло. Для Бога, объемлющаго все цѣлое, зло есть добро. Само собой, безобразіе безобразно, а никакъ не красиво; но если бы все было красиво, въ общемъ не было бы красоты. Итакъ, хорошо, чтобы было зло, какъ доказалъ это второй Платонъ, болѣе великій, нежели первый.

Эвкритъ. Будемъ говорить съ точки зрѣнія добродѣтели. Зло является зломъ не для міра, несокрушимую гармонію коего оно и не нарушаетъ, но для злого человѣка творящаго его, который могъ бы не дѣлать этого зла.

Котта. Клянусь Юпитеромъ! Вотъ славное разсужденіе!

Эвкритъ. Міръ — это трагедія превосходнаго поэта. Богъ, создавшій ее, каждому изъ насъ назначилъ въ ней особую роль. Если онъ желаетъ, чтобы ты былъ нищимъ, принцемъ, или колченогимъ, изображай какъ можно лучше предназначенное тебѣ лицо.

Никій. Конечно, хорошо, если колченогій изъ трагедіи будетъ хромать, какъ Гефестъ, хорошо, если безумецъ предается неистовствамъ Аякса; если кровосмѣсительница возобновитъ преступленія Федры, предатель станетъ предавать, пройдоха — лгать, душегубецъ — убивать, и по окончаніи пьесы всѣ актеры, короли, праведники, кровожадные тираны, благочестивыя дѣвы, распутныя супруги, великодушные граждане и подлые убійцы получатъ отъ поэта равную долю одобренія.

Эвкритъ. Ты искажаешь мою мысль, Никій, и превращаешь прекрасную молодую дѣвушку въ отвратительную Горгону. Сожалѣю тебя, что ты профанъ въ природѣ божества, справедливости и вѣчныхъ законовъ.

Зеноеемисъ. Что меня касается, друзья мои. я вѣрю въ реальность добра и зла. Но я убѣжденъ, что ни единаго человѣческаго поступка — хотя бы даже это былъ поцѣлуй Іуды, — не совершается на свѣтѣ безъ того, чтобы онъ не носилъ въ себѣ зародыша искупленія. Зло споспѣшествуетъ окончательному спасенію людей, и въ этомъ случаѣ оно происходитъ on, добра и имѣетъ сходство съ достоинствами, присущими добру. Христіане прекрасно выразили это сказаніемъ о человѣкѣ съ рыжими волосами и бородой, который, предавая своего учителя, далъ ему лобзаніе мира и этимъ актомъ запечатлѣлъ спасеніе человѣческаго рода. И, но моему, нѣтъ ничего несправедливѣе и неосновательнѣе, чѣмъ та ненависть, съ какою нѣкоторые ученики Павла-обойщика преслѣдуютъ несчастнѣйшаго изъ апостоловъ Христа, упуская изъ виду, что лобзаніе Искаріота, предвозвѣщенное самимъ Христомъ, согласно собственному ученію ихъ, было необходимо для искупленія человѣчества, и не прими Іуда кошелекъ съ 30 серебренниками, божественная премудрость была бы поругана, Привидѣніе не удовлетворено въ своихъ ожиданіяхъ, предначертанія его разстроены, міръ предоставленъ злу, невѣжеству и смерти.

Маркусъ. Божественная премудрость предвидѣла, что Іуда, не смотря на свою свободную волю не давать лобзанія предателя, тѣмъ не менѣе дастъ его. И такимъ образомъ, преступленіе Искаріота она употребила въ видѣ краеугольнаго камня въ чудесное зданіе искупленія.

Зеноеемисъ. Я сейчасъ говорилъ съ тобою, Маркусъ, какъ будто бы вѣрилъ въ то, что искупленіе человѣчества совершено распятымъ Христомъ, ибо въ это вѣруютъ христіане, — и, чтобы лучше постигнуть ошибку людей вѣрующихъ въ вѣчное проклятіе Іуды, я проникся ихъ убѣжденіемъ. Что же касается самой тайны искупленія, скажу вамъ, дорогіе друзья, если вамъ сколько-нибудь интересно услыхать это, какъ на самомъ дѣлѣ оно совершилось на землѣ.

Собесѣдники кивнули ему въ знакъ согласія.

Подобно аѳинскимъ дѣвамъ съ священными корзинами Цереры, въ зало вошли двѣнадцать молодыхъ дѣвушекъ съ корзинами гранатъ и яблокъ на головахъ, легкой поступью, мѣрность которой отмѣчалась незримой флейтой. Онѣ поставили корзины на столъ, флейта смолкла и Зеноѳемисъ произнесъ слѣдующее:

— Когда Евноя, мысль Бога, создала міръ, управленіе землей она поручила ангеламъ. Но послѣдніе не сохранили той чистоты, которая приличествуетъ правителямъ. Замѣтивъ красоту дщерей человѣческихъ, они врасплохъ напали на нихъ вечеромъ у цистернъ и сошлись съ ними. Отъ этихъ браковъ произошло лютое племя, покрывшее землю несправедливостью и жестокостями, и придорожная пыль впитывала въ себя неповинную кровь. При видѣ этого Евноей овладѣла безконечная печаль.

"Такъ вотъ что я надѣлала! — вздохнула она, склоняясь къ мужу. — Бѣдныя мои дѣти изъ-за меня обречены на горькую жизнь. Ихъ страданія — мой грѣхъ, который я искуплю. Самъ Богъ, мыслящій лишь чрезъ мое посредство, не былъ бы въ состояніи возвратить имъ первобытную чистоту. Что сдѣлано, то сдѣлано, — твореніе на вѣки осталось неудачнымъ. По крайней мѣрѣ, я не покину моихъ созданій. Если я не могу сдѣлать ихъ счастливыми, подобно себѣ, я могу сдѣлать себя несчастной столь же, какъ и они. Такъ какъ это моя была ошибка дать имъ тѣла, которыя ихъ унижаютъ, то я сама приму на себя тѣло, такое же, какъ у нихъ, и отправлюсь жить среди нихъ.

"Сказавъ это, Евноя снизошла на землю и воплотилась во чревѣ одной аргіянки. Она родилась маленькой и тщедушной и была названа Еленой. Подчиненная житейскимъ тягостямъ, она скоро разцвѣла въ граціи и красотѣ и стала вожделеннѣйшей женщиной въ мірѣ, какъ она себѣ и положила, дабы смертнымъ тѣломъ своимъ претерпѣть самыя ужасныя скверны. Безотвѣтная жертва сладострастныхъ и жестокихъ людей, она обрекла себя на похищеніе и адюльтеръ, во имя искупленія всѣхъ адюльтеровъ, всѣхъ жестокостей, всѣхъ беззаконій, и своей красотой причинила погибель народовъ, чтобы Богъ могъ простить преступленія вселенной. И никогда божественная мысль, никогда Евноя не была такъ обворожительна, какъ въ тѣ дни, когда, въ качествѣ женщины, она отдавалась и героямъ, и пастухамъ. Поэты угадывали ея божественность, изображая ее столь мирной, столь прекрасной и столь роковой и обращаясь къ ней съ такимъ воззваніемъ: «чистая душа, подобная безмятежности морей!»

"Такимъ-то образомъ Евноя была жалостью вовлечена во зло и въ страданіе. Она умерла, и аргіянцы указываютъ ея могилу, ибо она должна была послѣ наслажденія познать смерть и отвѣдать всѣ горькіе плоды, ею посѣянные. Но, покинувъ разложившееся тѣло Елены, она воплотилась въ образѣ другой женщины и снова предоставила себя всяческому поруганію. Такимъ образомъ, переходя изъ одного тѣла въ другое и переживая среди насъ тяжелые годы, она принимаетъ на себя грѣхи міра. Жертва ея не останется втунѣ. Связанная съ нами узами тѣла, любя и плача вмѣстѣ съ нами, она совершитъ свое и наше искупленіе, и на бѣлой груди своей восхититъ насъ ко вновь обрѣтенному небесному миру.

Гермодоръ. Миѳъ этотъ для меня не новость. Помнится, разсказывали, что подъ видомъ одной изъ своихъ метаморфозъ эта божественная Елена жила при чародѣѣ Симонѣ во времена императора Тиверія. Я полагалъ, однако, что паденіе ея было невольное, что увлекли ее ангелы въ моментъ своего паденія.

Зеноѳемисъ. Ты правъ, Гермодоръ, что люди мало посвященные въ тайны, полагали, что печальная Евноя пала противъ своего желанія. Но если бы мнѣніе было справедливо, въ такомъ случаѣ Евноя не была бы куртизанкой-искупительницей, жертвой, покрытой всевозможной грязью, хлѣбомъ, пропитаннымъ кровью нашего позора, пріятнымъ даромъ, достохвальной жертвой, всесожженіемъ, дымъ котораго возносится къ Богу. Если прегрѣшенія ея не произвольны, въ такомъ случаѣ они не заключаютъ въ себѣ никакой добродѣтели.

Каликратъ. Не извѣстно ли, Зеноѳемисъ, въ какой странѣ, подъ какимъ именемъ, въ какомъ очаровательномъ обликѣ, въ настоящее время живетъ эта вѣчно возрождающаяся Елена?

Зеноѳемисъ. Нужно быть великимъ мудрецомъ, чтобы открыть эту тайну. А мудрость, Каликратъ, не дается поэтамъ, живущимъ въ грубомъ мірѣ формъ и, подобно дѣтямъ, забавляющимся звуками и суетными образами.

Каликратъ. Страшись оскорблять боговъ, нечестивый Зеноѳемисъ; поэты дороги имъ. Первые законы были продиктованы въ стихахъ самими безсмертными, и прорицанія боговъ представляютъ собою поэмы. Гимны для небеснаго слуха являются пріятными звуками. Кто того не знаетъ, что поэты вѣщуны и что отъ нихъ ничто не скрыто. Будучи самъ поэтомъ и увѣнчанный лаврами Аполлона, я всѣмъ открою послѣднее воплощеніе Евнои. Предвѣчная Елена рядомъ съ нами: она видитъ насъ, и мы видимъ ее. Взгляните на эту женщину, облокотившуюся на подушки своего ложа, столь прекрасную, погруженную въ мечты, глаза которой увлажены слезами, а на устахъ ея горятъ поцѣлуи. Это она! Прелестная, какъ въ дни Пріама и въ цвѣтущій періодъ Азіи, Евноя въ наши дни именуется Таисой.

Филина. Что ты говоришь, Каликратъ? Наша дорогая Таиса была знакома съ Парисомъ, Менелаемъ и ахейцами, съ кнемидскими красавицами, сражавшимися передъ Иліономъ? Скажи, Таиса, великъ ли былъ троянскій конь?

Аристобулъ. Кто говоритъ о конѣ?

— Я пилъ, какъ еракіецъ! — вскричалъ Хереасъ.

И онъ скатился подъ столъ.

Каликратъ подняла, кубокъ:

— Если мы хватимъ сгоряча, мы умремъ безъ мести.

Старый Котта заснулъ, и его лысая голова тихо покачивалась на широкихъ плечахъ.

Доріонъ казался весьма взволнованнымъ въ своей философской тогѣ. Пошатываясь, подошелъ онъ къ ложу Таисы.

— Таиса, я люблю тебя, хотя и недостойно меня любить женщину.

Тайса. Отчего же ты не испытывалъ любви ко мнѣ нѣсколько минутъ тому назадъ?

Доріонъ. Потому что у меня тогда былъ пустой желудокъ.

Тайса. А я, бѣдный другъ мой, пила только воду, и потому не претендуй, что не испытываю къ тебѣ любви.

Доріонъ не сталъ слушать далѣе и проскользнулъ къ Дрозеи, приглашавшей его взоромъ, чтобы отвлечь его отъ своей подруги. Зеноѳемисъ, занявъ покинутое мѣсто, поцѣловалъ Таису въ губы.

Тайса. Я считала тебя болѣе добродѣтельнымъ.

Зеноѳемисъ. Я достигъ совершенства, а въ такомъ положеніи люди не подчинены никакому закону.

Тайса. А развѣ ты не боишься опорочить твою душу въ объятіяхъ женщины?

Зеноѳемисъ. Тѣло можетъ уступить желанію безъ того, чтобы душа принимала въ этомъ какое-либо участіе.

Тайса. Убирайся! Я хочу, чтобы меня любили и тѣломъ, и душой. Всѣ эти философы — козлы.

Лампы тухли одна за другою. Блѣдный день, проникавшій въ промежутки между портьерами, освѣщалъ багровыя лица и напухшія глаза собесѣдниковъ. Аристобулъ, свалившійся съ сжатыми кулаками рядомъ съ Хереасомъ, во снѣ посылалъ своихъ конюховъ къ воронамъ. Зеноѳемисъ сжималъ въ объятіяхъ растерзанную Филину. Доріонъ лилъ на открытую грудь Дрозеи капельки вина, подобно рубинамъ скатывавшіяся съ бѣлой груди ея, взволнованной смѣхомъ, причемъ философъ преслѣдовалъ ихъ своими губами и пилъ съ атласнаго тѣла. Эвкритъ всталъ; положивъ руку на плечо Никія, онъ увлекъ его въ глубь залы.

— Другъ, — сказалъ онъ ему, — если ты продолжаешь еще размышлять, скажи, о чемъ думаешь?

— Я думаю, что любовная связь съ женщиной — это сады Адониса.

— Что ты хочешь этимъ сказать?

— Развѣ ты не знаешь, Эвкритъ, что женщины ежегодно на своихъ террасахъ устроиваютъ садики, сажая вербы въ глиняныя сосуды для любовника Венеры. Вербы эти зеленѣютъ нѣкоторое время, затѣмъ увядаютъ.

— Что же въ этомъ, Никій? Безумно привязываться къ тому, что преходяще.

— Если красота лишь тѣнь, вожделѣніе есть не болѣе какъ молнія. Какое же безуміе въ жаждѣ красоты? Напротивъ, не разумно ли, чтобы преходящее сходилось съ мимолетнымъ и чтобы молнія пожирала скользящую тѣнь.

— Никій, ты производишь на меня впечатлѣніе ребенка, играющаго въ бабки. Послушайся меня: будь свободенъ. Только такимъ путемъ ты станешь человѣкомъ.

— Какъ же можно быть свободнымъ, Эвкритъ, разъ ты облеченъ въ тѣло?

— Ты сейчасъ увидишь, сынъ мой. Сейчасъ ты скажешь: Эвкритъ былъ свободенъ.

Старецъ говорилъ, прислонившись къ порфировой колоннѣ, чело его освѣщалось первыми лучами зари. Гермодоръ и Маркусъ подошли и стали передъ нимъ, около Никія, и всѣ четверо, безучастные къ смѣху и крику пирующихъ, бесѣдовали о божественныхъ предметахъ. Эвкритъ говорилъ такъ умно, что Маркусъ замѣтилъ ему:

— Ты достоинъ познанія истиннаго Бога.

Эвкритъ отвѣчалъ:

— Истинный Богъ въ сердцѣ мудреца.

Затѣмъ они заговорили о смерти.

— Я желаю, чтобы она застала меня за самоисправленіемъ, внимательнымъ ко всѣмъ моимъ обязанностямъ. Передъ лицомъ ея я воздѣну чистыя руки мои къ небесамъ и скажу богамъ: «Боги, образы ваши, помѣщенные вами во храмѣ души моей, я не осквернилъ ничѣмъ, я увѣшалъ его своими мыслями, наравнѣ съ гирляндами, листьями и вѣнками. Я жилъ сообразно съ вашимъ провидѣніемъ. Я довольно жилъ».

Говоря это, онъ поднялъ руки къ небу и лицо его блистало отъ свѣта. На одну минуту онъ задумался. Затѣмъ снова началъ онъ съ глубокой радостью:

— Отлѣпись отъ жизни, Эвкритъ, подобно тому, какъ падаетъ зрѣлая оливка съ благодарностью къ дереву, носившему ее, и благословляя землю, ея кормилицу!

Съ этими словами, вытащивъ изъ складки своего платья обнаженный кинжалъ, онъ всадилъ его себѣ въ грудь.

Когда слушатели его всѣ вмѣстѣ схватили его руку, остріе кинжала проникло уже въ сердце мудреца. Эвкритъ упокоился. Гермодоръ и Никій снесли блѣдное окровавленное тѣло на одно изъ праздничныхъ ложъ, посреди пронзительныхъ криковъ женщинъ, брюзжанья гостей, обезпокоенныхъ въ ихъ дремотѣ, и сладострастныхъ вздоховъ, заглушавшихся въ тѣни ковровъ. Старый Котта, пробужденный отъ своего солдатскаго сна, былъ уже около трупа, разсматривая рану и крича:

— Позвать моего доктора Аристея.

Никій покачалъ головой:

— Эвкритъ не существуетъ болѣе. Онъ хотѣлъ умереть такъ, какъ другіе желаютъ любить. Онъ, подобно всѣмъ намъ, повиновался неисповѣдимому влеченію. И вотъ теперь онъ уподобился богамъ, у которыхъ нѣтъ никакихъ желаній.

Котта сталъ бить себя по лбу:

— Умереть! желать смерти, когда можно еще служить государству, какая безсмыслица!

Между тѣмъ Пафнутій и Таиса остались неподвижными, безмолвными, рядомъ другъ съ другомъ, съ душой, преисполненной отвращенія, ужаса и упованія.

Вдругъ монахъ схватилъ за руку комедіантку, перешагнулъ вмѣстѣ съ ней черезъ пьяницъ, свалившихся около спавшихъ вмѣстѣ паръ и, пройдя по розлитымъ крови и вину, увлекъ ее на улицу.

Розовый день поднимался надъ городомъ. Длинныя колоннады тянулись съ двухъ сторонъ уединеннаго пути; вдали надъ ними высилась блестящая верхушка гробницы Александра. На плитахъ шоссе тамъ и сямъ валялись вѣнки безъ листьевъ и потухшіе факелы. Въ воздухѣ чувствовалось свѣжее дыханіе моря.

Пафнутій съ омерзеніемъ сорвалъ свое пышное платье и попиралъ лоскутья его ногами.

— Ты слышала ихъ, моя Таиса! — вскричалъ онъ. — Они изрыгали всякія безумства, всякія мерзости. Они влачили Божественнаго Создателя всего міра къ гемонскимъ ступенямъ демоновъ ада, нагло отрицали добро и зло, поносили Христа и прославляли Іуду. И гнуснѣйшій изъ всѣхъ, шакалъ мрака, смердящая тварь, аріанинъ, преисполненный разврата и смерти, раскрылъ уста свои, подобныя могилѣ. Таиса моя, ты видѣла, какъ они пресмыкаются передъ тобой, эти нечистые слизняки, и оскверняютъ тебя своимъ липкимъ потомъ; ты видѣла ихъ, этихъ скотовъ, уснувшихъ подъ пятами рабынь; ты видѣла ихъ, этихъ животныхъ, валявшихся на коврѣ, загрязненномъ ихъ рвотой; ты видѣла его, этого безумнаго старика, какъ пролилъ онъ свою кровь, болѣе дешевую, нежели вино, пролитое во время дебоша, и бросился по выходѣ изъ оргіи прямо на встрѣчу нежданному Христу. Хвала Богу! Ты видѣла этотъ ужасъ и постигла его гнусность. Таиса, Таиса, Таиса, вспомни безуміе этихъ философовъ и скажи, неужели ты желаешь сумасбродствовать вмѣстѣ съ ними? Вспомни взгляды, жесты, смѣхъ достойныхъ ихъ подругъ, этихъ двухъ похотливыхъ и злобныхъ потаскушекъ, и скажи, желаешь ли оставаться такой же, какъ онѣ!

Тайса, съ сердцемъ, возмущеннымъ непріятностями этой ночи, сознавая безучастность и скотскую страсть мужчинъ, злобу женщинъ, усталая, вздыхала:

— Я смертельно устала, о отецъ мой! Гдѣ найти покой? Я чувствую чело мое въ огнѣ, въ головѣ пустота, а руки до того отяжелѣли, что у меня не хватило бы силы взять счастіе, если бы мнѣ протягивали его на разстояніи моей руки..

Пафнутій взглянулъ на нее съ состраданіемъ:

— Мужайся, сестра моя: часъ покоя настаетъ для тебя, свѣтлый и чистый, подобный этимъ парамъ, которые ты видишь поднимающимися съ садовъ и водъ.

Они приближались къ дому Таисы и могли уже разглядѣть, какъ надъ стѣной росистыя верхушки платановъ и терпентинныхъ деревьевъ, окружавшихъ гротъ Нимфъ, трепетали при утреннемъ вѣтеркѣ. Передъ ними была общественная площадь, пустынная, окруженная памятниками, въ видѣ столбовъ, и обѣтными статуями, съ мраморными скамьями, въ видѣ амфитеатра по краямъ, стоявшими на ножкахъ изъ химеръ.

Тайса опустилась на одну изъ этихъ скамеекъ. Затѣмъ, поднявъ на монаха тревожный взглядъ, она спросила:

— Что же дѣлать?

— Надо, — отвѣчалъ монахъ, — слѣдовать за Тѣмъ, Кто пришелъ за тобою. Онъ отрываетъ тебя отъ свѣта, подобно виноградарю, срывающему кисть, которая могла бы попортиться на деревѣ, и несетъ подъ прессъ, чтобъ превратить ее въ душистое вино. Слушай: въ 12-ти часахъ отъ Александріи, къ востоку, недалеко отъ моря, есть женскій монастырь, уставъ котораго — образецъ премудрости, заслуживалъ бы прославленія подъ звуки теорбы и тамбуриновъ. Можно справедливо сказать, что женщины, подвизающіяся тамъ, стоя стопами на землѣ, челомъ своимъ касаются неба. Въ семъ мірѣ онѣ ведутъ жизнь ангеловъ. Онѣ желаютъ быть нищими, чтобы заслужить любовь Христа, скромными, чтобы Онъ взиралъ на нихъ, цѣломудренными, чтобы Онъ сталъ ихъ супругомъ. Онъ ежедневно посѣщаетъ ихъ въ одеждѣ садовника, съ босыми ногами, красивыя руки Его отверсты, однимъ словомъ, — какъ Онъ явился Маріи на пути ко гробу. Да, я сегодня же сведу тебя въ этотъ монастырь, моя Таиса, и вскорѣ, пріобщенная къ симъ святымъ дѣвамъ, ты раздѣлишь съ ними ихъ божественныя бесѣды. Онѣ ожидаютъ гебя, какъ сестру. На порогѣ монастыря, мать ихъ, благочестивая Альбина, дастъ тебѣ лобзаніе мира съ словами: «Добро пожаловать, дочь моя!»

У куртизанки вырвался возгласъ удивленія.

— Альбина! дочь цезарей. Двоюродная внучка императора Кара!

— Она самая! Альбина, рожденная на пурпурѣ, облеклась во власяницу, дочь властителей міра, она встала въ ряды рабынь Христовыхъ. Она будетъ твоей матерью.

Таиса встала съ словами:

— Такъ веди же меня въ домъ Альбины.

И, въ заключеніе побѣды своей, Пафнутій прибавилъ:

— Конечно, я сведу тебя туда и запру тебя тамъ въ келью, въ которой ты будешь оплакивать свои прегрѣшенія. Ибо не подобаетъ мѣшаться тебѣ съ дочерьми Альбины прежде очищенія твоего отъ всѣхъ твоихъ сквернъ. На дверь твою я наложу печать и, счастливая заключеніемъ своимъ, ты въ слезахъ станешь ожидать, чтобы Христосъ явился Самъ и, въ знакъ прощенія, сломилъ бы печать, наложенную мною. Не сомнѣвайся въ томъ, Таиса, — Онъ придетъ. И какимъ трепетомъ охватится все существо души твоей, когда ты почувствуешь, какъ своими перстами свѣта Онъ прикоснется къ очамъ твоимъ, дабы утереть твои слезы.

Таиса вторично сказала:

— Отецъ мой, веди меня въ домъ Альбины.

Съ сердцемъ, преисполненнымъ радости, Пафнутій обвелъ вокругъ себя взглядомъ и почти безбоязненно насладился созерцаніемъ всего творенія. Взоръ его съ восхищеніемъ упивался дневнымъ Божьимъ свѣтомъ, невѣдомые вѣтерки пробѣгали по челу его. Вдругъ на одномъ изъ угловъ площади разглядѣлъ онъ маленькую дверь, которая вела въ домъ Таисы, и вспомнивъ, что прекрасныя деревья, вершинами коихъ онъ любовался, осѣняли тѣнью своей сады куртизанки, онъ мысленно представилъ себѣ все распутство, которое оскверняло тамъ воздухъ, нынѣ столь легкій и чистый, и душа его внезапно пришла отъ этого въ такое отчаяніе, что горькія слезы полились изъ его глазъ.

— Таиса, — произнесъ онъ, — мы убѣжимъ безъ оглядки. Но не оставимъ за собой орудій, свидѣтелей, сообщниковъ прошлыхъ твоихъ прегрѣшеній, — эти массивные обои, эти ложа, эти ковры, эти благоуханныя урны, эти лампы, которые вопіяли бы о твоемъ позорѣ. Неужели ты желаешь, чтобы, оживотворенная демонами, увлеченная проклятымъ духомъ, заключающимся въ ней, преступная обстановка эта преслѣдовала тебя въ самой пустынѣ? Неопровержимымъ является фактъ, свидѣтельствующій о существованіи срамныхъ столовъ, позорныхъ сѣдалищъ, служащихъ орудіями для діаволовъ, черезъ посредство которыхъ они дѣйствуютъ, говорятъ, ниспускаются на землю и носятся въ пространствѣ. Пусть сгинетъ все, что было свидѣтелемъ твоего позора! Поспѣшай, Таиса, пока городъ спитъ еще, прикажи невольникамъ своимъ воздвигнуть посреди этой площади костеръ, на которомъ мы сожжемъ всѣ мерзкія богатства твоей обители.

Тайса дала на это свое согласіе.

— Дѣлай, что хочешь, отецъ мой, — сказала она. — Знаю. что неодушевленные предметы служатъ подчасъ мѣстомъ пребыванія духовъ. По ночамъ иная мебель говоритъ, или посредствомъ равномѣрныхъ ударовъ, или испуская слабое мерцаніе, въ родѣ сигнала. Но это все еще ничего. Развѣ ты не замѣтилъ, отецъ мой, при входѣ въ гротъ нимфъ направо, статую обнаженной женщины, собирающейся купаться? Однажды собственными глазами видѣла я, какъ статуя эта повернула голову, какъ живая, а затѣмъ снова приняла свою обычную позу. Я просто застыла тогда отъ ужаса. Никій, которому я разсказала объ этомъ чудѣ, посмѣялся надо мной. Но въ этой статуѣ есть что-то магическое, она внушила сильную страсть нѣкоему Долмату, который къ моей красотѣ оставался равнодушнымъ. Конечно, я жила среди заколдованнаго міра и подвергалась самымъ страшнымъ опасностямъ, — вѣдь видѣли же мужчинъ, задушенныхъ объятіями одной бронзовой статуи. Тѣмъ не менѣе, жаль уничтожать драгоцѣнныя произведенія, исполненныя съ рѣдкимъ искусствомъ, и если сожгутъ мои ковры и мою обивку, это будетъ большая потеря. Между ними есть такія, на которыхъ красота красокъ дѣйствительно поразительна и которыя очень дорого стоили тѣмъ, кто ихъ преподнесъ мнѣ. У меня есть кубки, статуи и картины высокой цѣны. Не думаю, чтобы ихъ слѣдовало уничтожать. Но ты знаешь, что необходимо нужно, поступай же, какъ ты желаешь, отецъ мой.

Разсуждая такимъ образомъ, она слѣдовала за монахомъ до маленькой дверки, гдѣ висѣло множество гирляндъ и вѣнковъ. Открывъ ее, она приказала привратнику созвать всѣхъ рабовъ въ домѣ. Четыре индѣйца, завѣдывавшіе кухней, явились прежде всѣхъ. У всѣхъ у нихъ была желтая кожа и всѣ четверо были кривые. Подборъ этихъ четырехъ рабовъ одного и того же племени, съ однимъ и тѣмъ же недостаткомъ, доставилъ Таисѣ много хлопотъ и не мало потѣхи. Когда они служили за столомъ, то возбуждали любопытство гостей, и Таиса заставляла ихъ разсказывать ихъ исторію. Теперь они ожидали въ безмолвіи. Затѣмъ явились конюшіе, носильщики и гонцы въ бронзовыхъ подколѣнникахъ, два садовника, косматые, какъ два Пріапа, шесть негровъ съ свирѣпымъ видомъ, три греческихъ раба, одинъ грамматикъ, другой поэтъ и третій пѣвецъ. Они выстроились всѣ въ рядъ на площади, какъ вдругъ прибѣжали негритянки, любопытныя, взволнованныя, вращая своими большими круглыми глазами, со ртомъ, разинутымъ до самыхъ колецъ въ ихъ ушахъ. Наконецъ, оправляя свои покрывала и медленно волоча ноги, скованныя тонкими золотыми цѣпочками, съ угрюмымъ видомъ, появились шесть прекрасныхъ бѣлыхъ невольницъ. Когда всѣ они собрались, Таиса, указывая на Пафнутія, сказала:

— Дѣлайте то, что прикажетъ вамъ этотъ человѣкъ, ибо духъ Божій въ немъ, и если вы ослушаетесь его, то падете мертвыми.

Она дѣйствительно вѣрила въ то, что слышала, яко бы святые пустынники облечены были властью погружать въ разверзшуюся, дымящуюся землю нечестивцевъ, прикасаясь къ нимъ своимъ посохомъ.

Пафнутій отослалъ женщинъ и походившихъ на нихъ греческихъ невольниковъ и сказалъ остальнымъ:

— Принесите дровъ на середину площади, разведите большой костеръ и, какъ попало, бросайте туда все, что находится въ домѣ и въ гротѣ.

Они были поражены настолько, что не тронулись съ мѣста, взглядомъ вопрошая госпожу свою. А такъ какъ она оставалась безучастной и молчала, то они жались другъ къ другу, въ кучу, бокъ о бокъ, подозрѣвая, не шутки ли все это.

— Повинуйтесь, — произнесъ монахъ.

Многіе изъ нихъ были христіане. Понявъ данное приказаніе, они отправились въ домъ за дровами и за факелами. Другіе послѣдовали ихъ примѣру безъ протеста, ибо, будучи сами бѣдными, они ненавидѣли богатства, и инстинктивно склонны были къ разрушенію. Когда они уже возводили костеръ, Пафнутій замѣтилъ Таисѣ:

— У меня былъ одинъ моментъ раздумья, не позвать ли казначея какой-либо александрійской церкви (если хотя одна сохранилась еще достойная имени церкви, не оскверненная аріанскими скотами) и отдать ему твои богатства для распредѣленія ихъ между вдовами, дабы такимъ образомъ грѣховную наживу обратить въ сокровище справедливости. Но мысль эта шла не отъ Бога, и я оттолкнулъ ее; и, конечно, было бы слишкомъ оскорбительно для возлюбленныхъ Іисуса Христа, если бы имъ предложили наслѣдство отъ твоего сластолюбія. Все, къ чему ты прикасалась, Таиса, должно быть истреблено пламенемъ, вплоть до самой души твоей. Благодареніе небу, эти туники, эти покрывала, бывшіе свидѣтели поцѣлуевъ, болѣе многочисленныхъ, нежели морская рябь, не будутъ болѣе ощущать прикосновеніе иныхъ устъ и языковъ, кромѣ устъ и языковъ пламени. Спѣшите рабы! Подложите дровъ! Подбавьте свѣтильниковъ и факеловъ! А ты, жена, войди въ домъ твой, сбрось зазорныя твои украшенія и попроси у самой скромной изъ рабынь своихъ, въ знакъ милости, тунику, которую она надѣваетъ, когда мететъ полы.

Тайса повиновалась. Между тѣмъ, какъ индѣйцы на колѣняхъ раздували головни, негры бросали въ костеръ ларцы изъ словной кости, чернаго или лимоннаго дерева, и когда они открывались, то изъ нихъ вылетали діадемы, гирлянды и коллье. Дымъ подымался темнымъ столбомъ, какъ при всесожженіяхъ древняго закона. Затѣмъ тлѣвшій огонь, разразившись вдругъ, зашипѣлъ подобно чудовищному звѣрю, и почти незримые языки пламени начали пожирать свое драгоцѣнное кушанье. Тогда слуги стали дѣйствовать смѣлѣе. Они проворно волокли богатые ковры, покрывала, затканные серебромъ, яркую обивку. Они подпрыгивали подъ тяжестью столовъ, креселъ, тугихъ подушекъ, постелей съ золотыми замычками. Трое дюжихъ эѳіоповъ прибѣжали, обхвативъ раскрашенныя статуи нимфъ, изъ которыхъ одна была любимой, какъ смертная. Они имѣли видъ большихъ обезьянъ, похитителей женщинъ. И когда, витавъ изъ объятій этихъ чудовищъ, прекрасныя обнаженныя формы разбились о плиты, послышался стонъ.

Въ это мгновеніе показалась Таиса, съ распущенными волосами, ниспадавшими длинными волнами, босоногая, облеченная въ грубую неуклюжую тунику. За ней шелъ садовникъ, неся Эрота изъ слоновой кости, запутавшагося въ развѣвавшейся его бородѣ.

Она дала человѣку знакъ остановиться и, подойдя къ Пафнутію, указала ему на маленькаго божка:

— Отецъ мой? — спросила она, — неужто и его надо предать пламени? Онъ античной, дивной работы и стоитъ во сто разъ больше того, что вѣситъ его золото. Потеря его была бы невознаградимою, ибо никогда болѣе не будетъ на свѣтѣ художника, способнаго изваять столь художественнаго Эрота. Прими также во вниманіе, отецъ мой, что это малое дитя представляетъ собою Любовь, а съ нею нельзя быть жестокимъ. Повѣрь мнѣ, Любовь есть добродѣтель, и если я грѣшила, это не чрезъ нее, а противъ нея. Никогда не буду я сожалѣть о томъ, что сдѣлала ради нея, я плачу лишь о томъ, что натворила противъ воли ея. Она воспрещаетъ женщинамъ отдаваться тѣмъ, кто является не во имя ея. Вотъ за что слѣдуетъ почтить его. Взгляни, Пафнутій, какъ хорошъ этотъ маленькій Эротъ! Съ какой граціей скрывается онъ въ бородѣ этого садовника! Однажды Никій, въ періодъ своей любви ко мнѣ, принесъ мнѣ его съ словами: «Онъ будетъ тебѣ напоминать обо мнѣ!» Но шалунъ сталъ говорить мнѣ объ одномъ молодомъ человѣкѣ, котораго я знала въ Антіохіи, не упоминая о Пикіѣ. Довольно сокровищъ сгинуло на этомъ кострѣ, отецъ мой! Сохрани этого Эрота и помѣсти его въ какомъ-нибудь монастырѣ. Кто увидитъ его, обратится сердцемъ къ Богу, ибо любовь сама собой умѣетъ возвышаться до небесныхъ помысловъ.

Садовникъ, считая Эрота уже спасеннымъ, улыбался ему, какъ ребенку, какъ вдругъ Пафнутій, выхвативъ бога изъ державшихъ его рукъ, швырнулъ его въ пламя, воскликнувъ:

— Достаточно того, что Никій прикасался къ нему, чтобы онъ распространялъ всевозможную заразу.

Затѣмъ, набирая полныя руки блестящихъ платьевъ, пурпуровыхъ мантій, золотыхъ сандалій, гребней, банныхъ щетокъ, зеркалъ, лампъ, теорбъ и лиръ, онъ самъ побросалъ ихъ въ эту жаровню, затмѣвавшую роскошью своей костеръ Сарданапала, между тѣмъ какъ невольники плясали, завывая, подъ дождемъ пепла и искръ.

Сосѣди, пробужденные шумомъ, одинъ за однимъ открывали окна и, протирая глаза, старались узнать, откуда шло такъ много дыму. Затѣмъ, полуодѣтые, они вышли на площадь и подойдя къ костру, размышляли:

— Что бы это значило?

Между ними были купцы, у которыхъ Таиса обыкновенно покупала духи и матеріи, и они, взволнованные, вытягивая свои желтыя сухія головы, старались понять, въ чемъ дѣло. Молодые гуляки, возвращавшіеся съ ужина, проходя мимо, предшествуемые своими рабами, тоже остановились, съ челомъ, увѣнчаннымъ цвѣтами, въ развѣвавшихся туникахъ, съ громкими восклицаніями. Эта толпа любопытныхъ, прибывавшая безпрерывно, вскорѣ узнала, что Таиса, по внушенію антинойскаго монаха, сжигала свои сокровища передъ тѣмъ, чтобы удалиться въ монастырь.

Купцы разсуждали:

— Таиса покидаетъ этотъ городъ; мы болѣе ничего не будемъ продавать ей; это ужасно себѣ представить. Что съ нами станется безъ нея? Этотъ монахъ затуманилъ ея разумъ. Онъ разоряетъ насъ. Почему же это позволяютъ ему? Для чего же законы? Развѣ въ Александріи нѣтъ болѣе суда? Эта Таиса не заботится ни о насъ, ни о нашихъ женахъ, ни о нашихъ бѣдныхъ дѣтяхъ. Ея поведеніе публичный скандалъ. Надо заставить ее остаться въ городѣ, помимо ея желанія.

Молодежь съ своей стороны размышляла:

— Если Таиса откажется отъ игръ и отъ любви, конецъ любимѣйшимъ нашимъ забавамъ. Она была лучезарной славой, гордостью театра. Она составляла радость даже тѣхъ, которые и не обладали ею. Въ лицѣ другихъ женщинъ, мужчины любили ее же. Ни одно лобзаніе, такъ или иначе, не обходилось безъ мысли о ней, такъ какъ она была всѣмъ сладострастіямъ сладострастіе, и одна мысль, что она дышетъ среди насъ, возбуждала насъ къ наслажденію.

Такъ думала молодежь, и одинъ изъ молодыхъ людей, по имени Керонъ, державшій ее въ своихъ объятіяхъ, вопилъ о похищеніи и богохульничалъ на Бога Христа. Поведеніе Таисы во всѣхъ группахъ строго осуждалось.

— Это безчестная женщина!

— Подлый побѣгъ!

— Она вырываетъ у насъ кусокъ хлѣба изо рта.

— Она уноситъ приданое нашихъ дочерей.

— Пускай, по крайней мѣрѣ, заплатитъ за діадемы, которыя я ой продалъ.

— А 60 платьевъ, которыя она мнѣ заказала.

— Она всѣмъ задолжала.

— Кто послѣ нея будетъ изображать Ифигенію, Электру и Поликсену? Самъ прекрасный Полибій не сравнится съ нею.

— Скучная станетъ жизнь, когда закроются двери ея.

— Она была ясной звѣздой, кроткимъ мѣсяцемъ александрійскаго неба.

Городскіе нищіе, слѣпцы, калѣки и паралитики собрались также на площади. Ползая за богатыми, они стенали:

— Какъ станемъ мы жить, когда не будетъ болѣе Таисы, которая насъ кормила? Крохи со стола ея насыщали ежедневно двѣсти несчастныхъ, а любовники ея, уходя отъ нея удовлетворенными, проходя, кидали намъ пригоршни серебра.

Воры, замѣшавшись среди толпы, испускали оглушительные вопли и толкали своихъ сосѣдей съ цѣлью увеличить безпорядокъ и, воспользовавшись имъ, стащить какой-нибудь драгоцѣнный предметъ.

Только одинъ старый Таддей, торговавшій милетской шерстью и тарентскимъ полотномъ, которому Таиса должна была крупную сумму денегъ, оставался спокойнымъ и безмолвствовалъ посреди этой сумятицы. Настороживъ уши, поглядывая искоса, онъ поглаживалъ свою козлиную бороду и казался задумчивымъ. Наконецъ, приблизившись къ молодому Керону, онъ дернулъ его за рукавъ и тихо сказалъ ему:

— Ты, избранникъ Таисы, прекрасный вельможа, покажи себя и не позволяй какому-то монаху похитить ее у тебя.

— Клянусь Поллуксомъ и сестрой его, онъ этого не сдѣлаетъ! — воскликнулъ Керонъ. — Я поговорю съ Таисой и безъ самообольщенія надѣюсь, что она послушаетъ меня немножко болѣе, нежели этого ланита, выпачканнаго сажей. Прочь! Пропустите, канальи!

И расталкивая кулаками мужчинъ, опрокидывая старухъ, топча подъ ногами малыхъ ребятъ, онъ добрался до Таисы и, отведя ее въ сторону, воскликнулъ:

— Красавица, взгляни на меня, опомнись и скажи, неужто ты въ самомъ дѣлѣ отказываешься отъ любви?

Но Пафнутій бросился между Таисой и Керономъ:

— Нечестивецъ! — воскликнулъ онъ, — подъ страхомъ смерти берегись прикасаться къ ней: она свята, она — часть божества.

— Убирайся прочь, кинокефалъ! — возразилъ молодой человѣкъ въ ярости. — Не мѣшай мнѣ разговаривать съ моей подругой, иначе я за бороду сволоку непристойныя твои кости въ этотъ самый огонь, гдѣ поджарю тебя, какъ колбасу.

И онъ простеръ руку надъ Таисой. Но отброшенный монахомъ съ неожиданной быстротой, онъ пошатнулся и упалъ на четыре шага назадъ, къ основанію костра, въ свалившіяся головни.

Старый Таддей между тѣмъ переходилъ отъ одного къ другому, пощипывая за уши рабовъ и прикладываясь къ ручкѣ господъ, возбуждая всѣхъ противъ Пафнутія. Онъ успѣлъ уже составить небольшую группу, рѣшительно двигавшуюся на монаха-похитителя. Керонъ поднялся, съ почернѣвшимъ лицомъ, съ обожженными волосами, задыхаясь отъ дыма и ярости. Кляня боговъ, онъ бросился въ толпу нападавшихъ, позади которыхъ пошли нищіе, размахивая своими клюками. Вскорѣ Пафнутій очутился окруженный вытянутыми кулаками, поднятыми палками и страшными криками.

— Къ воронамъ! монаха къ воронамъ!

— Нѣтъ, бросьте его въ огонь. Поджарьте его живьемъ!

Схвативъ прекрасную свою добычу, Пафнутій прижималъ ее къ сердцу.

— Нечестивцы! — вопилъ онъ громовымъ голосомъ, — не пытайтесь вырвать голубку изъ-подъ крыла Господа. Лучше возьмите примѣръ съ этой женщины и, подобно ей, обратите грязь свою въ золото. По примѣру ея, откажитесь отъ ложныхъ богатствъ, которыми въ воображеніи вашемъ обладаете вы и которыя на дѣлѣ обладаютъ вами. Спѣшите, день близокъ, и Господь начинаетъ терять свое терпѣніе. Покайтесь, исповѣдайте стыдъ вашъ, плачьте и молитесь. Идите по стопамъ Таисы. Возненавидьте грѣхи ваши, столь же великіе, какъ и ея прегрѣшенія. Кто изъ васъ, богатый или бѣдный, купецъ, солдатъ, рабъ, знаменитый гражданинъ, осмѣлился бы передъ лицомъ Бога, признать себя лучше какой-нибудь проститутки? Всѣ вы представляете собою не что иное, какъ олицетворенную мерзость, и только чудомъ небеснаго милосердія спасетесь отъ мгновеннаго обращенія въ ручьи грязи.

Пока, онъ говорилъ все это, глаза его метали пламя. Казалось, горячія уголья вылетали изъ его устъ, и окружавшіе его люди невольно внимали ему.

Но старый Таддей не дремалъ. Онъ собиралъ камни и устричныя раковины, которые пряталъ въ полу своей туники и, не осмѣливаясь бросить самъ, совалъ ихъ въ руки нищихъ. Вскорѣ полетѣли голыши, и одна ловко брошенная раковина разсѣкла лобъ Пафнутію: кровь, струившаяся по темному лицу мученика, капля за каплей скатывалась на голову кающейся грѣшницы. Монахъ сжималъ Таису въ своихъ объятіяхъ, причемъ нѣжная кожа ея терлась о жесткую его власяницу, и она внутренно испытывала содроганіе отъ страха и ужаса.

Въ этотъ моментъ какой-то элегантно одѣтый человѣкъ, въ вѣнкѣ изъ сельдерея, прочищая себѣ дорогу посреди неиствовавшей толпы, воскликнулъ:

— Стойте! Остановитесь! Монахъ этотъ мой братъ.

Это былъ Никій, только что закрывшій глаза философу Эвкриту. Проходя по этой площади, онъ направлялся домой и безъ особеннаго удивленія (онъ вѣдь ничему не удивлялся), замѣтилъ дымившійся костеръ, Таису, облеченную въ грубую шерстяную матерію, и осажденнаго Пафнутія.

— Остановитесь, говорю вамъ, пощадите стараго моего сотоварища; уважьте драгоцѣнную главу Пафнутія.

Но Никій привыкъ къ утонченнымъ бесѣдамъ мудрецовъ, и у него не хватало настойчивой энергіи, подчиняющей себѣ толпу. Его не послушались. Градъ голышей и раковинъ посыпался на монаха, который, закрывая Таису своимъ тѣломъ, воздавалъ хвалу Господу, милосердіе Коего обращало пораненія его въ нѣжныя ласки. Отчаявшись быть услышаннымъ и слишкомъ увѣренный въ невозможности спасти своего пріятеля ни силой, ни убѣжденіемъ, Никій готовъ былъ уже предоставить все на волю боговъ, на которыхъ у него было мало надежды, какъ вдругъ ему пришла въ голову одна военная хитрость, внушенная ему его презрѣніемъ къ человѣчеству. Онъ отстегнулъ отъ пояса свой кошелекъ, переполненный серебромъ и золотомъ, какъ это и подобало сластолюбцу и благотворителю, и бросился ко всѣмъ бросавшимъ каменья, потрясая монетами надъ ихъ ушами. Сперва они не обратили на то никакого вниманія. Но мало-по-малу взоры ихъ тянулись къ звенѣвшему золоту и вскорѣ ослабѣвшія ихъ руки перестали угрожать своей жертвѣ. Замѣтивъ, что привлекъ ихъ взоры и души, Никій открылъ кошелекъ и началъ швырять въ толпу золотыя и серебряныя монеты. Самые жадные стали наклоняться и подымать ихъ. Философъ, довольный этимъ первымъ успѣхомъ, продолжалъ ловко разбрасывать динаріи и драхмы. При звукѣ металлическихъ денегъ, подскакивавшихъ на мостовой, группа гонителей разметалась по площади. Нищіе, рабы и купцы взапуски ползали по землѣ, тогда какъ патриціи, окруживъ Керона, смотрѣли на это зрѣлище, помирая со смѣху. Самъ Керонъ охладѣлъ въ своемъ гнѣвѣ. Друзья его подстрекали распростертыхъ соперниковъ, избирали бойцевъ и устроивали пари. Когда же возникалъ споръ, они наускивали этихъ несчастныхъ, совсѣмъ такъ, какъ поступаютъ съ дерущимися собаками. Если какому-нибудь калѣкѣ удавалось ухватить драхму, радостные возгласы возносились до небесъ. Молодежь также стала бросать монеты, и на всей площади виднѣлись лишь безконечныя спины, сталкивавшіяся подъ бронзовымъ дождемъ на подобіе волнъ взбушевавшагося моря. Пафнутій былъ забытъ. Никій бросился къ нему, укрылъ его своей мантіей и вмѣстѣ съ Талсой увлекъ въ переулки, гдѣ ихъ уже не преслѣдовали. Нѣкоторое время они бѣжали, молча, наконецъ, считая себя внѣ опасности, они замедлили шагъ, и Никій нѣсколько грустнымъ тономъ пошутилъ такъ:

— И такъ, свершилось! Плутонъ похитилъ Прозерпину, и Таиса готова слѣдовать за моимъ коварнымъ другомъ далеко, далеко отъ насъ.

— Это правда, Никій, — отвѣчала Таиса, — я устала жить среди людей, подобныхъ тебѣ, улыбающихся, надушенныхъ, благодушныхъ, эгоистовъ. Я утомлена всѣмъ извѣданнымъ и пойду искать неизвѣстнаго. Я почувствовала, что радость не была радостью. И вотъ этотъ человѣкъ вразумляетъ меня, что истинная радость въ страданіи. Я вѣрю ему, ибо онъ владѣетъ истиной.

— Я также, возлюбленная подруга, владѣю истинами. У него только одна истина, а у меня всѣ онѣ тутъ. Я богаче его, но, по правдѣ сказать, отъ этого не чувствую себя ни болѣе гордымъ, ни болѣе счастливымъ.

Замѣтивъ сверкавшіе взгляды, устремленные на него монахомъ, онъ продолжалъ:

— Любезный Пафнутій, не подумай, что я считаю тебя чрезвычайно смѣшнымъ, ни даже вполнѣ неблагоразумнымъ. Сравнивъ свою жизнь съ твоею, я не могъ бы собственно сказать, которая предпочтительнѣе сама по себѣ. Сейчасъ я возьму ванну, приготовленную мнѣ уже Еробилемъ и Мирталемъ, съѣмъ крыло ѳазскаго фазана, затѣмъ въ сотый разъ перечту какую-нибудь басню Апулея или какой-нибудь трактатъ Порфира. Ты, добравшись до своей кельи, примешься отрыгать жвачку не знаю тамъ въ какихъ чародѣйственныхъ выраженіяхъ, давнымъ давно жеванныхъ и пережеванныхъ, а вечеромъ проглотишь рѣпу безъ масла. И такъ! любезнѣйшій, продѣлывая все это, мы будемъ повиноваться волѣ одного и того же чувства, хотя и несходнаго на первый взглядъ, единственнаго двигателя всѣхъ человѣческихъ дѣяній; оба мы будемъ добиваться нашего наслажденія, имѣя въ виду одну цѣлъ; счастіе, невозможное счастіе. Было бы нелюбезно съ моей стороны, милый человѣкъ, считать тебя неправымъ, разъ я себя признаю справедливымъ… А ты, милая Таиса, или и наслаждайся, если это возможно, будь еще счастливѣе въ положеніи воздержанія и строгости, нежели ты была въ роскоши и удовольствіи. Если хорошенько вникнуть въ дѣло, я признаю, что доля твоя завидна, ибо мы съ Пафнутіемъ, въ теченіе всей нашей жизни, послушные своей природѣ, преслѣдовали лишь одинъ видъ удовлетворенія. Ты же, дорогая Таиса, испытаешь въ жизни противоположныя наслажденія, что рѣдко дается познать одному и тому же лицу. Право, я желалъ бы на часъ быть святымъ, въ родѣ нашего любезнаго Пафнутія. Но это мнѣ возбранено. И такъ, прости, Таиса! Иди, куда влекутъ тебя тайныя силы твоей природы и судьбы. Иди и унеси далеко пожеланія Никія. Знаю тщету ихъ. Но что же, кромѣ безплодныхъ и безполезныхъ пожеланій могу предложить я тебѣ, взамѣнъ сладостныхъ иллюзій, нѣкогда охватывавшихъ меня въ твоихъ объятіяхъ, и отъ которыхъ у меня остается лишь одна тѣнь? Прости, моя благодѣльница! Прости, доброта, которая не цѣнитъ себя, загадочная добродѣтель, услада мужчинъ! Прости, прелестнѣйшее изъ созданій, какое когда-либо, въ неисповѣдимыхъ цѣляхъ, природа забрасывала на лицо этого обманчиваго міра.

Во время его рѣчи мрачный гнѣвъ тлѣлъ въ душѣ монаха, который разразился проклятіями:

— Отойди, сатана! Презираю и ненавижу тебя! Сгинь ты, нечадіе ада, въ тысячу разъ болѣе зловредное, нежели эти несчастные заблудившіеся люди, только-что съ проклятіями бросавшіе въ меня камнями. Они не вѣдали, что творили, и милосердіе Божіе, о коемъ я молю Господа для нихъ, можетъ когда-нибудь снизойти въ ихъ души. Ты же, ненавистный Никій, представляешь собою не что иное, какъ вѣроломную отраву, терпкій ядъ. Дыханіе устъ твоихъ испаряетъ отчаяніе и смерть. Каждая улыбка твоя вмѣщаетъ въ себѣ болѣе проклятій, нежели въ цѣлый вѣкъ сорвется ихъ съ пылающихъ устъ самого сатаны. Прочь, окаянный!

Никій съ нѣжностью взиралъ на него.

— Прости, братъ мой, — обратился онъ къ нему, — да сохранятся въ тебѣ до послѣдняго твоего издыханія сокровища твоей вѣры, твоей ненависти и твоей любви! Прости, Таиса, — не хорошо, если ты забудешь меня, ибо я сохраню воспоминаніе о тебѣ.

И оставивъ ихъ, онъ въ раздумьѣ удалился по извилистымъ улицамъ, расположеннымъ по сосѣдству съ большимъ Александрійскимъ Некрополемъ, населеннымъ угрюмыми керамистами.

Пафнутій и Таиса вышли изъ города черезъ Лунныя ворота и направились по берегу моря.

— Женщина, — говорилъ монахъ, — всему этому безбрежному голубому морю не омыть твоей скверны!..

Въ словахъ его звучали гнѣвъ и презрѣніе.

— Хуже всякой гончей суки и самки вепря, ты отдавала на позоръ язычникамъ и невѣрнымъ тѣло, которому Превѣчный предназначалъ быть своимъ дарохранилищемъ. Порочность твоя столь глубока, что отнынѣ, когда ты познала истину, ты не можешь болѣе ни сомкнуть своихъ устъ, ни соединить свои руки безъ того, чтобы отвращеніе къ самой себѣ не поднялось въ твоемъ сердцѣ.

Она послушно слѣдовала за нимъ по ухабистой дорогѣ, подъ палящимъ солнцемъ. Колѣна подкашивались у нея отъ усталости, жажда палила дыханіе. Но далекій отъ ощущенія той ложной жалости, которая смягчаетъ сердца мірянъ, Пафнутій наслаждался искупительными страданіями этого тѣла, которое грѣшило. Въ порывѣ священнаго усердія, онъ готовъ былъ исхлестать розгами это тѣло, сохранявшее свою красоту, какъ блистательную свидѣтельницу своего позора. Размышленія его поддерживали его благочестивую ярость. Вспомнивъ, что Таиса принимала Никія въ своей постелѣ, онъ представилъ себѣ это въ такомъ гнусномъ видѣ, что вся кровь прилила ему къ сердцу, грудь готова была разорваться. Проклятія, подавленныя въ его глоткѣ, смѣнились зубовнымъ скрежетомъ. Онъ подскочилъ, вытянулся передъ нею, блѣдный, ужасный, пронзилъ ее взглядомъ своимъ до самой души и плюнулъ ей въ лицо.

Она безропотно отерла лицо, не переставая идти. Теперь онъ слѣдовалъ за ней, вперивъ въ нее взоръ свой, какъ въ какой-то омутъ. Онъ шелъ въ священномъ гнѣвѣ и размышлялъ, какъ отмстить за Христа, чтобы Христосъ Самъ пощадилъ ее своей местью, какъ вдругъ онъ увидѣлъ каплю крови, скатившуюся съ ноги Таисы на песокъ. Тутъ онъ почувствовалъ, какъ свѣжесть невѣдомаго дыханія проникла въ его отверстое сердце, обильныя рыданія подступили къ его устамъ, онъ заплакалъ, подбѣжалъ къ Таисѣ и, распростершись передъ ней, называлъ ее своей сестрой, лобызалъ окровавленныя ея ступни.

Онъ сталъ молиться:

— Ангелы небесные, бережно соберите эту каплю крови и вознесите ее къ трону Господа. Да разцвѣтетъ чудотворная анемона на пескѣ, орошенномъ кровью Таисы, дабы всѣ видящіе этотъ цвѣтокъ обрѣтали вновь чистоту сердца и души!

Во время этой молитвы и пророчества, мимо на ослѣ проѣхалъ какой-то юноша, Пафнутій приказалъ ему сойти съ осла, усадилъ на него Таису, взялъ въ руки поводъ и продолжалъ начатый путь. Къ вечеру, встрѣтивъ на дорогѣ русло рѣки, осѣненное красивыми деревьями, онъ привязалъ осла къ стволу финиковаго дерева и, усѣвшись на камень, обросшій мхомъ, разломилъ съ Таисой хлѣбъ, который они съѣли, приправивъ солью и уссопомъ. Они пили свѣжую воду прямо горстями рукъ и бесѣдовали о матеріяхъ вѣчныхъ. Она говорила:

— Я. никогда не пила такой чистой воды, не дышала такимъ легкимъ воздухомъ, — я чувствую, что Богъ витаетъ въ проносящихся дуновеніяхъ.

Пафнутій отвѣчалъ:

— Взгляни, уже вечеръ, о сестра моя. Голубыя тѣни ночи покрываютъ холмы. Но скоро ты увидишь, какъ на востокѣ заблещутъ сокровищницы жизни; вскорѣ ты увидишь, какъ засвѣтятся розы вѣчнаго утра.

Они продолжали идти всю ночь и пока серпъ луны скользилъ по серебристой верхушкѣ волнъ, они распѣвали псалмы и гимны. Съ восходомъ солнца, передъ ними разстилалась степь, подобно необозримой львиной шкурѣ на ливійской землѣ. На рубежѣ песковъ, близь пальмъ, на востокѣ, высились бѣлыя кельи.

— Отецъ мой, не это ли сокровищницы жизни?

— Ты угадала, дочь моя и сестра. Это обитель спасенія, куда я запру тебя собственными своими руками.

Вскорѣ они замѣтили множество женщинъ, суетившихся вокругъ аскетическихъ жилищъ, точно пчелы вокругъ ульевъ. Нѣкоторыя изъ нихъ пекли хлѣбы, другія приготовляли овощи; многія пряли шерсть. Были и такія, которыя предавались созерцанію въ тѣни гребенщиковъ, опустивъ бѣлыя руки, ибо преисполненныя любовью, онѣ избрали себѣ долю Магдалины и не несли иныхъ трудовъ, кромѣ молитвы, созерцанія и экстаза. Вотъ почему ихъ называли Маріями, и одѣвались онѣ во все бѣлое. Тѣ же, которыя трудились своими собственными руками, именовались Мартами и носили синія, платья. Всѣ были подъ вуалемъ, но самыя юныя спускали на лобъ локончики: надо полагать, что это дѣлалось помимо ихъ воли, ибо правило этого не разрѣшало. Старенькая старушка, высокая, бѣлолицая, переходила отъ одной кельи къ другой, опираясь на костыль изъ простого дерева. Пафнутій съ почтеніемъ приблизился къ ней, приложился къ краю ея покрывала и сказалъ:

— Да будетъ миръ Господа съ тобой, преподобная Альбина! Я принесъ къ улью, въ коемъ ты царствуешь, пчелу, которую нашелъ погибшей на дорогѣ, лишенной цвѣтовъ. Я взялъ ее въ горсть руки моей и согрѣлъ своимъ дыханіемъ. Вручаю ее тебѣ.

И онъ пальцемъ указалъ на комедіантку, преклонившую колѣна передъ дочерью римскаго Цезаря.

Альбина на секунду остановила на Таисѣ проницательный взоръ, приказала ей подняться, поцѣловала ее въ лобъ, затѣмъ, обернувшись къ монаху, сказала:

— Мы помѣстимъ ее въ числѣ Марій.

Пафнутій разсказалъ Альбинѣ, какими путями Таиса была приведена въ обитель спасенія и попросилъ, чтобы на первое время она была заключена въ келью. Игуменья согласилась на это и отвела кающуюся грѣшницу въ хижину, опустѣвшую со дня смерти освятившей ее дѣвицы Лаэрты. Въ узенькой комнатѣ не было ничего, кромѣ постели, стола и кружки. Ступивъ на порогъ, Таиса почувствовала себя проникнутой безконечной радостью.

— Я самъ желаю запереть дверь, — объявилъ Пафнутій, — и наложить печать, которую Самъ Христосъ явится сломить собственноручно.

Съ берега фонтана онъ зачеринулъ горсть сырой глины, вложилъ туда одинъ изъ своихъ волосъ и немножко слюны и приложилъ это на одну изъ скважинъ въ двери. Затѣмъ, подойдя къ окну, около котораго стояла Таиса, спокойная и довольная, онъ палъ на колѣна, трижды воздалъ хвалу Творцу и воскликнулъ:

— Сколь любезна та, которая идетъ по тропинкамъ жизни! Сколь прекрасны ея стопы, сколь лучезарно ея лицо!

Онъ всталъ, опустилъ капюшонъ свой на глаза и медленно удалился.

Альбина позвала одну изъ своихъ бѣлицъ.

— Дочь моя, — сказала она ей, — снеси Таисѣ все необходимое: хлѣба, воды и флейту съ тремя отверстіями.

IV.
Молочай.

Пафнутій возвратился въ святую пустыню. Близь Аерибиса сѣлъ онъ на корабль, шедшій вверхъ по Нилу съ жизненными припасами для монастыря отца Серапіона. Когда онъ высадился на берегъ, ученики его вышли ему на встрѣчу и радовались его возвращенію. Одни воздымали руки къ небу; другіе, падая ницъ, лобызали сандаліи его. Нуѣ было уже извѣстно содѣянное Пафнутіемъ въ Александріи. Такимъ образомъ, невѣдомыми и быстрыми путями, монахи получали обыкновенно свѣдѣнія, касавшіяся безопасности или славы церкви. Новости передавались въ пустынѣ съ быстротою самума. И тѣмъ временемъ, когда Пафнутій зарывался въ пески, ученики его слѣдовали за нимъ, прословляя Господа. Флавіанъ, старѣйшій изъ его братіи, охваченный религіознымъ экстазомъ, воспѣлъ вдохновенный гимнъ:

"Благословенный день! Отецъ нашъ снова съ нами!

"Онъ возвращается къ намъ съ новыми достоинствами, возмездіе за нихъ зачтется за нами.

"Ибо добродѣтели отца составляютъ богатства его чадъ, и святость его наполняетъ благоуханіемъ всѣ кельи.

"Чудодѣйственнымъ искусствомъ своимъ онъ черную овцу обратилъ въ бѣлую.

"И вотъ онъ возвращается къ намъ облеченный въ новыя заслуги.

"Подобно арсиноитидской пчелѣ, обременной нектаромъ цвѣтовъ.

"Его можно сравнить съ нубійскимъ бараномъ, съ трудомъ выносящимъ грузъ густой своей волны.

«Отпразднуемъ этотъ день, сдабривая кушанья наши масломъ!»

Достигнувъ порога кельи Пафнутія, они пали всѣ на колѣна, съ словами:

— Да благословитъ нашъ отецъ насъ и пусть каждому выдастъ по мѣрѣ масла для празднованія его возвращенія.

Одинъ только Павелъ Немудрый, стоя, вопрошалъ: «Кто сей человѣкъ?» и совсѣмъ не узнавалъ Пафнутія. Но никто не обращалъ вниманія на его слова, ибо всѣ знали его за дурачка, хотя и исполненнаго благочестія.

Антинойскій монахъ въ кельѣ своей размышлялъ:

— Вотъ наконецъ я снова достигъ убѣжища моего покоя и благополучія. Я возвратился въ крѣпость моего довольства. Но отчего же эта дорогая камышевая кровля не принимаетъ меня, какъ друга, стѣны ея не привѣтствуютъ меня словами: «добро пожаловать». Ничто не измѣнилось въ семъ избранномъ жилищѣ со времени моего отъѣзда. Вотъ мой столъ и мой одръ. Вотъ голова муміи, столько разъ внушавшая мнѣ душеспасительныя мысли, и вотъ книга, гдѣ я столь часто искалъ образы Бога. А между тѣмъ я ничего не нахожу изъ того, что покинулъ. Все представляется мнѣ печально лишеннымъ обычной благодати, и мнѣ кажется, что я вижу все это въ первый разъ. Глядя на этотъ столъ и на этотъ одръ, нѣкогда отструганные моими собственными руками, на эту черную, изсохшую голову, на эти папирусные свитки, заполненные мыслями, продиктованными Самимъ Богомъ, все это производитъ на меня впечатлѣніе обстановки послѣ покойника. Извѣдавъ ихъ такъ близко, я не узнаю ихъ болѣе. Увы! такъ какъ въ дѣйствительности ничего не измѣнилось вокругъ меня, это я не тотъ уже болѣе, какимъ былъ я. Боже мой, что же сталось съ нимъ? Что унесъ онъ съ собой? Что оставилъ мнѣ? И кто я такой?

И въ особенности безпокоило его невольное ощущеніе ограниченности размѣровъ его кельи, между тѣмъ какъ при созерцаніи ее очами вѣры она должна была казаться громадной, ибо тутъ начиналась безконечность Бога.

Вставъ на молитву, съ преклоненнымъ до земли челомъ, онъ до нѣкоторой степени снова воспрянулъ духомъ. Едва ли прошелъ часъ, какъ онъ молился, какъ вдругъ образъ Таисы промелькнулъ передъ его очами. Онъ вознесъ за это благодареніе Богу.

— Господи! Это ты посылаешь мнѣ сей образъ. Я узнаю Твою безконечную благость. Ты хочешь, чтобы я успокоился, укрѣпился и прояснился при видѣ той, которую я вручилъ Тебѣ. Ты представляешь очамъ моимъ ея улыбку, нынѣ обезоруженную, ея прелесть, отнынѣ невинную, ея красоту, изъ которой я вырвалъ жало. Желая выразить мнѣ свое благоволеніе, поощрить меня, Боже мой, Ты являешь мнѣ ее такою, какъ я украсилъ и очистилъ ее, Тебя ради, подобно тому, какъ другъ, съ улыбкой, напоминаетъ своему другу о пріятномъ дарѣ, полученномъ имъ отъ него. Вотъ почему я смотрю на эту женщину съ удовольствіемъ, увѣренный, что образъ ея ниспосылается мнѣ Тобою. Ты не хочешь забыть, что я привелъ ее къ Тебѣ, Боже мой. Удержи ее у Себя, такъ Ты возлюбилъ ее и въ особенности не попускай, чтобы прелести ея блистали для кого-либо, кромѣ Тебя.

Въ теченіе всей ночи онъ не могъ заснуть и видѣлъ Таису болѣе ясно, чѣмъ въ гротѣ Нимфъ. Онъ увѣрялъ себя, говоря:

— То, что я сдѣлалъ, я сдѣлалъ во славу Божію.

Тѣмъ не менѣе, къ величайшему его удивленію, онъ не ощущалъ душевнаго мира. Онъ вздыхалъ:

— Отчего ты печальна, душа моя, почто смущаешь меня?

И душа Пафнутія пребывала въ тревогѣ. Въ теченіе 30 дней оставался онъ въ этомъ состояніи печали, предвѣщавшемъ пустыннику ужасныя испытанія. Образъ Таисы не покидалъ его ни днемъ, ни ночью. Онъ и не старался отгонять его, полагая, что онъ ниспосылается Богомъ и что это былъ образъ святой. Но однажды утромъ, она явилась ему во снѣ, съ фіалками въ волосахъ и столь грозная въ своей кротости, что онъ вскрикнулъ отъ ужаса и проснулся весь въ ледяномъ поту. Съ глазами сомкнутыми еще сномъ, почувствовалъ онъ на своемъ лицѣ влажное и теплое дыханіе: маленькій шакалъ, упершись двумя лапами въ изголовье его постели, дышалъ ему въ носъ своимъ вонючимъ дыханьемъ и смѣялся изъ нутра своей глотки.

Пафнутій былъ этимъ необычайно удивленъ, ему представилось, будто башня рушилась подъ ногами его. И въ самомъ дѣлѣ, онъ падалъ съ высоты своей низвергнутой самонадѣянности. Нѣкоторое время онъ былъ неспособенъ мыслить; затѣмъ, придя въ себя, размышленіемъ своимъ только усилилъ свое безпокойство.

— Одно изъ двухъ, — говорилъ онъ самъ себѣ, — или видѣніе это, какъ и предъидущія, идетъ отъ Бога; оно было благо, но моя природная скверна исказила его, подобно тому, какъ вино скисаетъ въ нечистомъ сосудѣ. Своимъ недостоинствомъ назиданія я обратилъ въ соблазнъ, и діавольскій шакалъ немедленно жестоко воспользовался этимъ. Или же, видѣніе это идетъ не отъ Господа, а напротивъ, отъ діавола, и оно было зачумлено. И въ такомъ случаѣ, сомнѣваюсь теперь, чтобы и предъидущія, какъ полагалъ я, были божественнаго происхожденія. Значитъ, я лишенъ способности распознавать извѣстныя вещи, что обязательно для аскета. Въ обоихъ случаяхъ Господь даетъ мнѣ знаменіе моего отчужденія, послѣдствіе коего я ощущаю, не умѣя объяснить себѣ его причины.

Пафнутій, погруженный въ сомнѣніе, рѣшилъ не думать болѣе о Таисѣ. Но рѣшеніе его осталось безплоднымъ. Отсутствующая тяготѣла надъ нимъ. Она глядѣла на него, когда онъ читалъ, когда размышлялъ, когда молился или предавался созерцанію. Воображаемому приближенію ея предшествовалъ легкій шумъ, подобный тому, какой происходитъ отъ шуршанья женскимъ платьемъ во время ходьбы, и видѣнія эти отличались точностью, отнюдь не свойственной реальнымъ явленіямъ, столь подвижнымъ и неяснымъ, смутнымъ самимъ по себѣ, тогда какъ привидѣнія, порождаемыя уединеніемъ, носятъ на себѣ его глубокій слѣдъ и представляютъ неотразимое постоянство. Она являлась къ нему въ разныхъ видахъ: то задумчивою, съ челомъ увѣнчаннымъ послѣднимъ тлѣннымъ вѣнкомъ его, одѣтою такъ, какъ она была на Александрійскомъ пиру, — въ платьѣ цвѣта мальвы, усыпанномъ серебряными цвѣтами; то сладострастною, въ облакѣ легкихъ покрывалъ и окутанною тепловатыми тѣнями грота Нимфъ; то въ благоговѣніи сіяющей небесной радостью, во власяницѣ; то печальною, съ глазами, проникнутыми ужасомъ смерти и указывающей на свою обнаженную грудь, украшенную кровью, сочившеюся изъ отверстаго ея сердца. Что болѣе всего безпокоило его въ этихъ видѣніяхъ, такъ это то, что всѣ эти вѣнки, туники, покрывала, сожженныя собственными ея руками, могли такъ снова возвращаться. Для него стало очевиднымъ, что предметы эти нетлѣнны, и онъ восклицалъ:

— Это безчисленныя души грѣховъ Таисы посѣщаютъ меня!

Отвернувшись, онъ чувствовалъ за собою Таису и испытывалъ еще сильнѣйшее безпокойство.

Мученія его были жестоки. Но такъ какъ душа и тѣло его пребывали чистыми среди соблазновъ, то онъ надѣялся на Бога, проявляя кроткій ропотъ.

— Боже мой, если я и пошелъ за нею такъ далеко въ среду язычниковъ, такъ вѣдь это Тебя ради, а не для себя. Было бы несправедливо, чтобы я отвѣчалъ за то, что сдѣлалъ Тебя ради. Защити меня, сладчайшій Іисусе! Спаситель мой, спаси меня! Не допусти, чтобы призракъ совершилъ то, чего не совершила плоть. Я восторжествовалъ надъ плотью, не попусти же, чтобы меня сразила тѣнь. Знаю, что въ настоящее время я подвергаюсь большимъ опасностямъ, чѣмъ тѣ, которыя когда-либо угрожали мнѣ. Чувствую и сознаю, что мечта сильнѣе дѣйствительности. Да и какъ бы это могло быть иначе, ибо мечта сама по себѣ есть наивысгаая дѣйствительность. Она душа вещей. Самъ Платонъ, не смотря на то, что былъ идолопоклонникъ, призналъ самостоятельное существованіе идей. На этомъ демонскомъ пиру, куда Ты сопутствовалъ мнѣ, Господи, я слышалъ людей, правда погрязшихъ въ грѣхахъ, но, навѣрное, не лишенныхъ разума, какъ они соглашались признать, что въ нашемъ уединеніи, во время размышленія и экстаза, мы постигаемъ истину.

Новый человѣкъ жилъ въ немъ, и онъ пускался нынѣ въ разсужденія съ Богомъ, но Богъ нисколько не спѣшилъ просвѣтить его. Ночи его представляли собою лишь одну продолжительную грезу, да и дни нисколько не отличались отъ ночей. Однажды, утромъ, онъ проснулся съ такими стенаніями, какія при лунномъ свѣтѣ слышатся изъ могилъ, скрывающихъ жертвы преступленія. Являлась Таиса и показывала свои окровавленныя ноги, и пока онъ плакалъ, она улеглась на его одръ. У него не оставалось болѣе сомнѣній: образъ Таисы былъ нечистый.

Съ сердечнымъ омерзѣніемъ сорвался онъ съ своего оскверненнаго ложа и закрылъ руками лицо свое, чтобы не видѣть дневнаго свѣта. Проходили часы, но смущеніе не оставляло его. Все было безмолвно въ его кельѣ. Впервые въ теченіе многихъ лѣтъ Пафнутій чувствовалъ себя одинокимъ. Призракъ покинулъ его, наконецъ, и самое отсутствіе его было ужасно. Ничто, ничто не могло отвлечь его отъ воспоминанія о сновидѣніи. Полный ужаса, онъ размышлялъ:

— Какъ это я не оттолкнулъ ее? Какъ это я не вырвался изъ ея холодныхъ объятій и жгучихъ колѣнъ.

Онъ не осмѣливался уже болѣе призывать имя Божіе рядомъ съ этимъ гнуснымъ ложемъ и опасался, что, вслѣдствіе оскверненія его кельи, демоны станутъ свободно проникать въ нее во всякое время дня и ночи. Эти опасенія не обманули его. Семь маленькихъ шакаловъ, останавливавшихся въ былое время на порогѣ, вошли гуськомъ и подлѣзли подъ кровать. Во время вечерни вошелъ осьмой съ смраднымъ запахомъ. На другой день къ этимъ осьмерымъ присоединился еще девятый, и вскорѣ ихъ оказалось тридцать, затѣмъ шестьдесятъ, затѣмъ восемьдесятъ. Они все мельчали по мѣрѣ размноженія и, будучи ростомъ не болѣе крысъ, покрывали собою полъ, постель и скамью. Одинъ изъ нихъ, вскочивъ на деревянную полку у изголовья, всѣми четырьмя лапами уперся въ черепъ и глядѣлъ на монаха огненными очами. И каждый день прибывали новые шакалы.

Чтобы искупить мерзость своего сновидѣнія и бѣжать отъ нечестивыхъ мыслей, Пафнутій рѣшилъ покинуть свою келью, отнынѣ оскверненную, и въ глубинѣ пустыни предаться неслыханнымъ строгостямъ, необычайнымъ трудамъ, совершенно новымъ подвигамъ. Но ранѣе приведенія въ исполненіе своего намѣренія, онъ отправился къ старцу Палемону за совѣтомъ. Онъ засталъ его въ саду, поливающимъ свой латукъ. День склонялся къ вечеру. Нилъ синѣлъ и струился у подошвы фіалковыхъ холмовъ. Старичокъ двигался медленно, чтобы не спугнуть голубки, усѣвшейся къ нему на плечо.

— Господь да пребудетъ съ тобою, братъ Пафнутій! — сказалъ онъ. — Подивись на доброту Его: Онъ посылаетъ мнѣ животныхъ, созданныхъ Имъ для того, чтобы я бесѣдовалъ съ ними объ Его твореніяхъ и дабы я прославлялъ Его среди поднебесныхъ птицъ. Взгляни на эту голубку, замѣть оттѣнки ея шейки и скажи, не прекрасно ли это Божье созданье? Но братъ мой, не имѣешь ли ты со мною разговора на какую-либо благочестивую тему. Если я отгадалъ, то поставлю тутъ мою лейку и выслушаю тебя.

Пафнутій передалъ старцу о своемъ путешествіи, возвращеніи, о своихъ дневныхъ видѣніяхъ, ночныхъ грезахъ, не опуская ни преступнаго сновидѣнія, ни стада шакаловъ.

— Не полагаешь ли ты, отецъ мой, — прибавилъ онъ, — что я долженъ зарыться въ пустыню, и подъять тамъ необычайные труды и поразить діавола моею строгостью?

— Я лишь бѣдный грѣшникъ, — отвѣчалъ Палемонъ, — я плохо знаю людей, такъ какъ всю жизнь свою провелъ въ этомъ саду, среди газелей, малыхъ зайцевъ и голубей. Но по моему, братъ мой, зло преимущественно произошло отъ того, что ты неосторожно промѣнялъ покой уединенія на треволненія свѣта. Эти внезапные переходы должны быть вредоносны для душевнаго здравія. Ты, братъ мой, походишь теперь на человѣка, подвергающаго себя почти одновременно сильному жару и страшному холоду. Его одолѣваетъ кашель и мучитъ лихорадка. На твоемъ мѣстѣ, братъ Пафнутій, я и не вздумалъ бы немедленно удаляться въ какую-нибудь ужасную пустыню, а воспользовался бы развлеченіями, приличествующими монаху. Я посѣтилъ бы сосѣдніе монастыри. По слухамъ, есть превосходныя обители. Монастырь отца Серапіона, говорятъ, содержитъ въ себѣ болѣе тысячи четырехъ-сотъ тридцати двухъ келій, и монахи раздѣлены тамъ на столько же легіоновъ, сколько буквъ въ греческомъ алфавитѣ. Увѣряютъ, что между характеромъ монаховъ и фигурой литеръ, подъ коими они значатся, существуетъ извѣстное соотношеніе. Тѣ, напримѣръ, которые помѣщаются подъ литерою Z не отличаются прямотою, тогда какъ легіонеры, выстроеные подъ литерой S, вполнѣ прямодушны. Будь я на твоемъ мѣстѣ, братъ мой, я отправился бы убѣдиться въ этомъ собственными глазами и не вѣдалъ бы покоя, пока не узрѣлъ бы такой удивительной вещи. Я не преминулъ бы посѣтить различныя общинныя учрежденія, разсѣянныя по берегамъ Нила, дабы имѣть возможность сравнить ихъ между собою. Это приличное паломничество для такой духовной особы, какъ ты. До тебя навѣрное дошли слухи о томъ, что отецъ Ефремъ составилъ духовныя правила великой красоты. Съ его благословенія ты могъ бы сдѣлать съ нихъ копію, ты, такой искусный калиграфъ. Я не съумѣлъ бы этого; руки мои, привыкшія управлять заступомъ, лишены гибкости, необходимой для веденія по папирусу тоненькаго тростника писца. Тогда какъ ты, братъ мой, владѣешь письменностью, за что слѣдуетъ благодарить Создателя, ибо прекрасной рукописью не налюбуешься. Трудъ переписчика и читателя являются громадными подспорьями противъ дурныхъ мыслей. Братъ Пафнутій, отчего не запишешь ты наставленія Павла и Антонія, отцевъ нашихъ? Мало-по-малу за этими благочестивыми занятіями ты вернешь миръ души и чувствъ. Уединеніе снова станетъ любезнымъ твоему сердцу и вскорѣ ты снова будешь въ состояніи предаваться твоему аскетическому подвижничеству, исполнявшемуся тобою прежде и прерванному твоимъ путешествіемъ. Но отъ чрезвычайной эпитиміи нечего ожидать особаго блага. Во время своего присутствія среди насъ отецъ Антоній имѣлъ обыкновеніе говорить: «Чрезмѣрный постъ вызываетъ слабость, а слабость порождаетъ инерцію. Есть монахи, разрушающіе плоть свою безразсудно долгимъ воздержаніемъ. Про нихъ можно сказать, что они вонзаютъ кинжалъ себѣ въ грудь и бездыханными отдаются во власть діавола». Такъ говорилъ Антоній. Я не болѣе какъ темный человѣкъ, но, съ Божьей милостью, я сохранилъ слова нашего отца.

Пафнутій поблагодарилъ Палемона и обѣщалъ ему поразмыслить объ его совѣтахъ. Переступивъ за рѣшетку тростниковъ, замыкавшую маленькій садикъ, онъ обернулся и увидѣлъ добраго садовника, поливающаго свой салатъ, между тѣмъ какъ голубка колыхалась на закругленной его спинѣ. При этомъ зрѣлищѣ ему захотѣлось плакать.

По возвращеніи въ келью, онъ услышалъ тамъ странное кишѣнье. Какъ будто бы зернышки песку были приведены въ движеніе неистовымъ вѣтромъ, и онъ увидѣлъ, что это были цѣлыя миріады шакаловъ.

Въ ту ночь ему снился высокій каменный столбъ съ человѣческой фигурой на верху, и онъ услышалъ голосъ, говорившій:

— Взберись на этотъ столбъ!

При своемъ пробужденіи, убѣжденный, что сонъ этотъ ниспосланъ былъ ему съ неба, онъ собралъ своихъ учениковъ и держалъ къ нимъ слѣдующую рѣчь:

«Любезные сыны мои, я покидаю васъ, чтобы идти, куда посылаетъ меня Господь. Во время моего отсутствія повинуйтесь Флавіану, какъ бы мнѣ самому, и заботьтесь о братѣ нашемъ Павлѣ. Богъ да благословитъ васъ. Простите».

Въ то время, какъ онъ удалялся, они лежали распростершись на землѣ. Когда же они подняли свои головы, то увидѣли его высокую черную фигуру на горизонтѣ песковъ.

Онъ шелъ день и ночь, пока не добрался до развалинъ храма, нѣкогда построеннаго язычниками, и въ которомъ во время своего чудеснаго путешествія онъ спалъ среди скорпіоновъ и сиренъ. Стѣны, покрытыя магическими знаками, стояли на мѣстѣ. Тридцать гигантскихъ столбовъ, завершавшихся человѣческими головами или цвѣтами лотуса, попрежнему поддерживали громадныя каменныя перекладины. Только въ концѣ храма, одинъ изъ этихъ столбовъ сбросилъ свое античное бремя и возвышался свободно. Капитель была въ видѣ женской головы съ продолговатыми глазами, круглыми щеками, съ коровьими рогами на лбу.

Пафнутій, увидя его, узналъ въ немъ приснившійся ему столбъ и вычислилъ высоту его въ 32 локтя. Отправившись въ сосѣднюю деревню, онъ заказалъ лѣстницу въ эту вышину, и когда лѣстница была прилажена къ столбу, онъ поднялся по ней, преклонилъ колѣна на капители и сказалъ:

— Такъ вотъ, Господи, какую обитель, Ты мнѣ избралъ. Если бы я могъ, по благости Твоей, остаться тутъ до часа моей смерти.

Онъ не взялъ съ собой никакой пищи, предаваясь на волю Провидѣнія, разсчитывая, что сострадательные крестьяне дадутъ ему необходимое для существованія. И дѣйствительно, на другой день, около десятаго часа, пришли женщины съ своими дѣтьми, неся хлѣбъ, финики и свѣжую воду, и все это мальчики подняли до вершины столба.

Капитель не была достаточно широка, чтобы монахъ могъ вытянуться на ней во весь ростъ, такъ что онъ спалъ съ скрещенными ногами, съ головой опущенной на грудь, и сонъ являлся для него болѣе жестокимъ, нежели бодрствованіе. На зарѣ ястребы задѣвали за него крыльями, и онъ просыпался, исполненный томленія и ужаса.

Случилось такъ, что плотникъ, дѣлавшій ему лѣстницу, былъ богобоязненный человѣкъ. Тревожимый мыслью, что монахъ предоставленъ солнцу и дождю и опасаясь, чтобы онъ не упалъ во время сна, этотъ благочестивый человѣкъ устроилъ на столбѣ крышу и перила.

Между тѣмъ слава о такомъ чудодѣйственномъ существованіи распространялась отъ одной деревни до другой, и землепашцы долины приходили по воскресеньямъ съ своими женами и дѣтьми подивиться на столиника. Ученики Пафнутія, прослышавъ съ удивленіемъ о мѣстѣ его выспреннаго убѣжища, отправились къ нему и получили отъ него милостивое разрѣшеніе построить себѣ хижины у подошвы столба. Каждое утро они выстроивались въ кругъ около своего учителя, который говорилъ имъ назидательныя рѣчи:

«Чада мои! — говорилъ онъ имъ, — пребывайте подобными тѣмъ младенцамъ, которыхъ возлюбилъ Христосъ. Вотъ гдѣ спасеніе. Плотскій грѣхъ есть источникъ и начало всѣхъ грѣховъ: они рождаются отъ него, какъ дѣти отъ отца. Гордость, жадность, лѣность, гнѣвъ и зависть представляютъ собою излюбленное его потомство. Вотъ что видѣлъ я въ Александріи: я видѣлъ богатыхъ, увлеченныхъ сладострастнымъ потокомъ, который, напоминая собою рѣку съ илистымъ берегомъ, толкалъ ихъ въ печальную пропасть».

Отцы Ефремъ и Серапіонъ, узнавъ о такомъ новшествѣ, пожелали увидать его собственными глазами. Разглядѣвъ издали на рѣкѣ треугольный парусъ, несшій ихъ къ нему, Пафнутій не могъ отбиться отъ мысли, что Богъ воздвигнулъ изъ него образецъ для пустынниковъ. При видѣ его, оба монаха отнюдь не скрыли своего удивленія: посовѣтовавшись другъ съ другомъ, они согласились осудить подобное необычайное покаяніе и стали увѣщевать Пафнутія сойти.

— Подобный образъ жизни противенъ обычаю, — говорили они, — онъ причудливъ и внѣ всякаго правила.

Но Пафнутій отвѣчалъ имъ:

— Что же представляетъ собою монашеская жизнь, какъ не исключительную жизнь? И самые труды монаха развѣ не должны быть столь же своеобразными, какъ и онъ самъ? Я поднялся сюда по указанію свыше, и только знаменіе Божіе низведетъ меня отсюда.

Монахи цѣлыми толпами приходили ежедневно, присоединялись къ числу учениковъ Пафнутія и устроивали себѣ палатки вокругъ воздушнаго его скита. Многіе изъ нихъ, желая подражать святому, взбирались на развалины храма, но осуждаемые братіей и побѣжденные усталостью, скоро отказывались отъ подобныхъ упражненій.

Пилигримы появились во множествѣ. Нѣкоторые приходили издалека, ихъ мучила жажда и голодъ. Одной бѣдной вдовѣ пришло въ голову продавать имъ свѣжую воду и арбузы. Примостившись къ столбу изъ-за своихъ глиняныхъ бутылокъ, чашекъ и фруктовъ, подъ полотномъ съ бѣлыми и синими полосками, она покрикивала: «Кто желаетъ пить?» По примѣру этой вдовы, одинъ булочникъ притащилъ кирпичей и устроилъ совсѣмъ подъ бокомъ печку, въ надеждѣ продавать чужеземцамъ хлѣбъ и пирожки. Толпа посѣтителей все росла, начинали уже приходить жители большихъ Египетскихъ городовъ, и вотъ одинъ человѣкъ, жадный до прибыли, устроилъ постоялый дворъ для помѣщенія господъ съ ихъ прислугой, верблюдами и мулами. Около столба вскорѣ образовался рынокъ, куда нильскіе рыбаки приносили рыбу, а огородники свои овощи. Одинъ цирульникъ, брившій господъ на открытомъ воздухѣ, веселилъ толпу своими забавными прибаутками. Древній храмъ, такъ долго погруженный въ молчаніе и миръ, наполнился движеніемъ и неумолчнымъ гамомъ жизни. Подземныя залы кабатчики обратили въ погреба, приколотивъ къ античнымъ колоннамъ вывѣски съ изображеніемъ Пафнутія наверху и съ слѣдующей надписью на греческомъ и египетскомъ языкахъ: «Здѣсь продается гренадское вино, фиговое вино и настоящее киликійское пиво». На стѣнахъ, украшенныхъ тонкими правильными скульптурными профилями, торговцы развѣсили гирлянды луку и конченой рыбы, битыхъ зайцевъ и ободранныхъ барановъ. По вечерамъ, старинные обитатели руинъ, крысы, длинной вереницей бѣжали къ рѣкѣ, между тѣмъ какъ ибисы въ тревогѣ, вытягивая шеи, неувѣренно становились одной лапой на высокіе карнизы, къ которымъ подымался кухонный дымъ, требованіе пьяницъ и крикъ прислуги. Въ окрестности землемѣры межевали улицы, каменщики строили обители, часовни, церкви. Въ теченіе шести мѣсяцевъ основался цѣлый городъ, съ гауптвахтой, судомъ, тюрьмой и школой, подъ руководствомъ одного стараго слѣпаго писца.

Пилигримовъ было несмѣтное множество. Епископы стекались съ благоговѣніемъ. Антіохійскій патріархъ, находившійся въ то время въ Египтѣ, прибылъ со всѣмъ своимъ духовенствомъ. Онъ во всеуслышаніе одобрилъ столь необычайное поведеніе столиника и въ отсутствіе Аѳанасія, представители ливійскихъ церквей, послѣдовали примѣру патріарха. Узнавъ объ этомъ, отцы Ефремъ и Серапіонъ явились къ стопамъ Пафнутія съ извиненіями за ихъ первоначальныя сомнѣнія. Пафнутій отвѣчалъ имъ:

— Вѣдайте, братья мои, что эпитимія, которую несу я, едва ли можетъ сравниться съ посланными мнѣ искушеніями, количество и сила которыхъ меня обуреваютъ. Снаружи человѣкъ кажется ничтожнымъ, съ высоты же столба, на которую вознесъ меня Господь, человѣческія существа представляются мнѣ кишащими муравьями. Если же заглянуть внутрь человѣка, онъ явится громаднымъ: онъ великъ какъ міръ, ибо онъ вмѣщаетъ его въ себѣ. Все, что я вижу передъ собою, эти монастыри, гостинницы, эти барки на рѣкѣ, эти деревни, все, что открывается моимъ взорамъ, тамъ вдали полей, рѣкъ, песковъ и горъ, все это ничто въ сравненіи съ тѣмъ, что заключается внутри меня. Въ сердцѣ своемъ ношу я безчисленные города и безграничныя пустыни. И зло, зло и смерть, раскинутыя по этой безпредѣльности, окутываютъ ее, какъ ночь окутываетъ землю. Я самъ для себя являю цѣлую вселенную дурныхъ помысловъ.

Онъ говорилъ такъ потому, что въ немъ не погасла еще чувственность.

На седьмой мѣсяцъ, изъ Александріи, Бубаста и Саиса прибыли женщины. Долго оставаясь безплодными, онѣ надѣялись забеременить при помощи предстательства необыкновеннаго монаха и силы столба. Затѣмъ на необозримое пространство растянулись повозки, носилки, качалки, которыя осталавливались, спѣшили, толкались у подножія обители божьяго человѣка. Изъ нихъ выходили больные страшнаго вида. Матери подносили Пафнутію юныхъ сыновей своихъ съ вывернутыми членами, съ перекошенными глазами, съ пѣной у рта, сиплымъ голосомъ. Онъ возлагалъ на нихъ руки. Приходили слѣпые, съ мотающимися руками и на-авось подымали къ нему свои лица съ двумя окровавленными отверстіями. Паралитики показывали ему тяжеловѣсную неподвижность, смертельную худобу и отвратительную скорченность своихъ членовъ; хромые представляли ему свои кривыя ноги; пораженные груднымъ ракомъ, обѣими руками хватаясь за грудь, обнажали передъ нимъ свои перси, снѣдаемыя незримымъ ястребомъ. Женщины, страдавшія водянкой, приказывали класть ихъ на землю, и ихъ сваливали, какъ какіе-то бурдюки. Онъ благословлялъ ихъ. Нубійцы съ слоновой проказой тяжелой поступью подходили къ нему и взирали на него влажными отъ слезъ глазами на безжизненномъ лицѣ. Онъ осѣнялъ ихъ крестнымъ знаменіемъ. Изъ Афродитополиса къ нему принесли молодую дѣвушку, которая послѣ кровохарканья заснула и спала трое сутокъ. Она производила впечатлѣніе восковаго изваянія, и родители ея, считая ее умершей, положили ей на грудь пальму. Послѣ молитвы Пафнутія, молодая дѣвушка подняла голову и открыла глаза.

Благодаря повсемѣстному народному разглашенію о чудесахъ будто бы совершаемыхъ Пафнутіемъ, несчастные, страдавшіе болѣзнью, извѣстной у грековъ подъ именемъ божеской, безчисленными легіонами стекались сюда со всѣхъ сторонъ Египта. Едва завидѣвъ столбъ, они подвергались конвульсіямъ, катались по землѣ, становились на дыбы, свертывались въ клубокъ. И почти невѣроятная вещь! присутствовавшіе, въ свою очередь охваченные страшнымъ изступленіемъ, подражали этимъ эпилептическимъ судорогамъ. Монахи и пилигримы, мужчины и женщины, валялись, бились въ общей свалкѣ съ скрученными членами, съ пѣной у рта, горстями поглощая землю и пророчествуя. А Пафнутій, съ высоты своего столба, чувствуя какъ дрожь пробѣгала по его членамъ, восклицалъ къ Богу:

— Я козлище отпущенія и беру на себя всю скверну этого люда, вотъ почему, Господи, тѣло мое наполнено злыми духами.

Сотни костылей висѣли уже на чудодѣйственномъ столбѣ; благодарныя женщины вѣшали на него вѣнки и образа по обѣту. Греки начертывали на немъ остроумныя двустишія, и такъ какъ каждый пилигримъ высѣкалъ тутъ свое имя, то камень на высотѣ человѣческаго роста вскорѣ покрылся безчисленными латинскими, греческими, коптскими, пуническими, еврейскими, сирійскими и кабалистическими надписями.

Съ наступленіемъ праздника Пасхи въ этомъ городѣ чудесъ было такое стеченіе народа, что старики полагали, не вернулись ли уже они къ временамъ античныхъ таинствъ. На обширномъ пространствѣ смѣшивались, перепутывались, пестрое платье египтянъ, арабскіе бурнусы, бѣлые передники нубійцевъ, короткіе плащи грековъ, тоги съ длинными складками римлянъ, военные плащи и пурпуровые шаровары варваровъ и затканныя золотомъ туники куртизанокъ. Женщины, закутанныя покрывалами, проѣзжали на ослахъ, предшествуемыя черными неграми, палочными ударами пролагавшими имъ путь. Акробаты, разостлавъ по землѣ свой коверъ, продѣлывали чудеса ловкости, элегантно жонглируя передъ собраніемъ безмолвныхъ зрителей. Заговариватели змѣй, съ вытянутыми руками, развертывали свои живые пояса. Вся эта толпа, блестѣла, сверкала, пылила, гудѣла, кричала, бранилась. Проклятія верблюжьихъ вожаковъ, которые стегали свой скотъ, выкрикиванія продающихъ амулеты противъ проказы и глазу, псалмопѣніе монаховъ, распѣвавшихъ священные стихиры, визгъ женщинъ, валявшихся въ пророческомъ припадкѣ, гнусенье нищихъ, повторявшихъ античныя пѣсни гарема, блеяніе барановъ, ослиный ревъ, скликаніе моряками запоздавшихъ пассажировъ, весь этотъ гамъ представлялъ собою оглушительный Содомъ, посреди котораго раздавался еще пронзительный голосъ маленькихъ голыхъ негровъ, сновавшихъ повсюду съ предложеніемъ свѣжихъ финиковъ.

И всѣ эти разнокалиберныя существа задыхались подъ бѣлымъ небомъ, въ густомъ воздухѣ, переполненномъ ароматомъ женщинъ, запахомъ негровъ, дымомъ жаренаго и парами камеди, которую богомолки покупали у пастуховъ и сжигали передъ столбомъ. Съ наступленіемъ ночи со всѣхъ сторонъ загорались огни, факелы, фонари, повсюду виднѣлись лишь красныя тѣни и темныя очертанія. Окруженный слушателями, присѣвшими на корточки, одинъ старикъ, лицо котораго освѣщалось чадившей лампой, стоя, разсказывалъ, какъ нѣкогда Битіу околдовалъ его сердце, вырвалъ его изъ груди его, вложилъ въ акацію и затѣмъ самъ обратился въ дерево. Онъ страшно жестикулировалъ, и жесты эти въ смѣшно-изуродованномъ видѣ повторяла его тѣнь, а восхищенная аудиторія испускала крики изумленія. Въ кабакахъ пьяницы, лежа на диванахъ, требовали себѣ пива и вина. Танцовщицы съ подрисованными глазами и обнаженными животами, представляли передъ ними религіозныя и сладострастныя сцены. Въ отдаленіи молодежь играла въ кости и въ пальцы, а старики въ потемкахъ гонялись за проститутками.

Одинъ столбъ, возвышавшійся надъ всѣми этими колебавшимися очертаніями, оставался неподвижнымъ. Голова съ коровьими рогами глядѣла во мракъ, а надъ ней между небомъ и землей бдѣлъ Пафнутій, не смыкая глазъ. Вдругъ луна поднимается надъ Ниломъ, напоминая собою обнаженное плечо богини. По холмамъ скользятъ свѣтъ и лазурь, и Пафнутію чудится, какъ будто тѣло Таисы блеститъ въ отблескахъ воды, посреди сапфировъ ночи.

Дни проходили за днями, монахъ не сходилъ съ своего столба. Съ наступленіемъ дождливой погоды, небесная влага, проникая сквозь щели крыши, обливала его тѣло; онѣмѣлые члены его потеряли способность двигаться. Сожженная солнцемъ, покраснѣвшая отъ росы, кожа его потрескалась; огромныя язвы снѣдали его руки и ноги. Но желаніе обладать Таисой пожирало его внутренно, и онъ восклицалъ:

— Боже Всемогущій! Этого еще мало. Новыя искушенія! Снова нечистыя мысли! Снова чудовищныя желанія! Спаситель, пусть пройдетъ черезъ меня все сладострастіе человѣчества, дабы я все искупилъ его. Если это и вымыселъ, что Аргосская сука приняла на себя грѣхи міра, какъ я слышалъ это отъ нѣкихъ лжеучителей, однако, басня эта содержитъ въ себѣ сокровенный смыслъ, истину котораго я познаю теперь. Ибо справедливо, что мерзости народовъ проникаютъ въ душу праведнаго, чтобы затеряться въ ней, какъ въ колодцѣ. Точно такъ же истинно, что души праведниковъ бываютъ болѣе осквернены нечистью, нежели оной найдется въ душѣ какого бы то ни было грѣшника. Вотъ почему славлю я Тебя, Господи, за то, что Ты сдѣлалъ изъ меня сточную трубу вселенной.

Но вотъ въ одинъ прекрасный день въ святомъ городѣ поднялось сильное волненіе: очень высокая особа, одинъ изъ знаменитѣйшихъ людей, префектъ Александрійскаго флота, Луцій Аврелій Котта, намѣренъ былъ посѣтить Пафнутія. — «Онъ ѣдетъ уже, близко», — гудѣло въ народѣ.

Извѣстіе было истинно. Старый Котта, отправившись инспектировать каналы и навигацію Нила, неоднократно выражалъ желаніе посмотрѣть столиника и новый городъ, который назвали Стилополисомъ. Однажды, утромъ, стилополитяне увидѣли, что вся рѣка усѣяна парусами. Стоя на борту золоченой галеры, обтянутой багряницей, показался Котта, въ сопровожденіи своей флотиліи. Онъ высадился на берегъ и двинулся впередъ, сопровождаемый своимъ секретаремъ, который несъ его записную книжку, и Аристеемъ, докторомъ его, съ которымъ онъ любилъ вести бесѣду.

За нимъ слѣдовала большая свита, и откосъ берега былъ покрытъ латиклавами (костюмы римскихъ сенаторовъ) и военными костюмами. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ столба Котта остановился и принялся разглядывать столиника, вытирая лобъ полой своей тоги. Своимъ отъ природы любознательнымъ умомъ онъ много наблюдалъ во время долгихъ своихъ странствованій. Онъ любилъ вспоминать и собирался впослѣдствіи написать пуническую исторію, книгу необычайныхъ вещей, видѣнныхъ имъ на своемъ вѣку. Повидимому, онъ сильно заинтересовался представившимся зрѣлищемъ.

— Вотъ чудеса-то! — говорилъ онъ, обливаясь потомъ и пыхтя. — И, обстоятельство, достойное упоминанія, человѣкъ этотъ мой гость. Да, монахъ этотъ въ прошломъ году ужиналъ у меня, и послѣ того похитилъ комедіантку.

И обратясь къ секретарю своему, прибавилъ:

— Отмѣть это, сынъ мой, въ записной книжкѣ, равно какъ и размѣры столба; да не забудь форму капители.

Затѣмъ, снова отерши лобъ, продолжалъ:

— Люди, заслуживающіе довѣрія, увѣряли меня, что въ теченіе года, какъ онъ взобрался на этотъ столбъ, монахъ нашъ ни на минуту не покидалъ его. Аристей, возможно ли это?

— Это возможно для умалишеннаго или для больного, и это было бы немыслимо для человѣка съ здравымъ тѣломъ и духомъ. Развѣ тебѣ не извѣстно, Люцій, что иногда болѣзни души и тѣла сообщаютъ тѣмъ, которые страдаютъ ими, силы, коими не владѣютъ люди здоровые. Да, по правдѣ сказать, въ сущности нѣтъ ни хорошаго, ни дурного здоровья. Есть только различное состояніе органовъ. Въ силу изученія того, что называется болѣзнями, я сталъ смотрѣть на нихъ, какъ на необходимыя формы жизни. Меня болѣе занимаетъ изученіе ихъ, нежели борьба съ ними. Между ними есть такія, которыхъ нельзя видѣть безъ удивленія и которыя, подъ кажущимся разстройствомъ, скрываютъ глубокую гармонію, и четырехдневная лихорадка, всеконечно, представляетъ собою прекрасное явленіе! Иногда извѣстныя болѣзни тѣла обозначаютъ внезапный подъемъ способностей духа. Ты знаешь Креона. Ребенкомъ онъ заикался и былъ глупъ. Но разсадивъ себѣ черепъ во время паденія съ верху лѣстницы, — какъ тебѣ извѣстно, онъ сталъ искуснымъ адвокатомъ. У этого монаха навѣрное пораженъ какой-нибудь скрытый органъ. Къ тому же, способъ его существованія совсѣмъ не такъ оригиналенъ, какъ онъ тебѣ представляется, Люцій. Вспомни индѣйскихъ гимнософистовъ, способныхъ соблюдать полную неподвижность, и не только въ теченіе одного года, но въ теченіе двадцати, тридцати и сорока лѣтъ.

— Клянусь Юпитеромъ! — воскликнулъ Котта, — это страшное заблужденіе! Ибо человѣкъ созданъ для того, чтобы дѣйствовать, и бездѣятельность есть непростительный грѣхъ, такъ какъ онъ творится въ ущербъ государству. Ужъ и не знаю хорошенько, къ какому толку отнести столь мрачный методъ. Есть основаніе причислить его къ нѣкоторымъ азіатскимъ культамъ. Во время моего губернаторства въ Сиріи я видѣлъ слѣдующее: на городскія ворота Геры дважды въ годъ взбирается одинъ человѣкъ и остается тамъ въ теченіе семи дней. Народъ убѣжденъ, что человѣкъ этотъ, бесѣдуя съ богами, чрезъ посредство ихъ заручается пропроцвѣтаніемъ Сиріи. Обычай этотъ представлялся мнѣ лишеннымъ смысла, тѣмъ не менѣе я ничего не сдѣлалъ для его нарушенія. Ибо полагаю, что всякій администраторъ долженъ не только не уничтожать народные обычаи, а напротивъ того, обезпечивать ихъ соблюденіе. Совсѣмъ не дѣло правительства навязывать вѣроученія; обязанность его удовлетворить тѣ изъ нихъ, которыя существуютъ и которыя, хороши ли онѣ или дурны, установлены геніемъ временъ, мѣстъ и расъ. Если оно вздумаетъ оспаривать ихъ, оно окажется революціоннымъ по духу, тиранническимъ въ своихъ дѣйствіяхъ и совершенно основательно вызоветъ къ себѣ ненависть. Помимо того, какимъ же образомъ можно стать выше суевѣрій черни, если не пониманіемъ и попусканіемъ ихъ? Аристей, я того мнѣнія, чтобы оставлять въ покоѣ этихъ столиниковъ въ воздушномъ пространствѣ, подвергая ихъ единственной опасности со стороны птицъ. И я одержу верхъ надъ нимъ отнюдь не насилуя его, но именно отдавая себѣ отчетъ въ его пониманіи и вѣроученіи.

Онъ вздохнулъ, кашлянулъ, положилъ руку на плечо своего секретеря:

— Сынъ мой, запиши, что въ нѣкоторыхъ христіанскихъ сектахъ рекомендуется похищать куртизанокъ и жить на верху столбовъ. Можешь прибавить, что обычаи эти можно отнести къ культу генетическихъ божествъ. Но по этому поводу мы должны переговорить съ нимъ самимъ.

Затѣмъ, поднявъ голову и поднеся руку къ глазамъ, чтобы не слѣпило его солнце, онъ, надсаживаясь, крикнулъ:

— Эй, Пафнутій! Если ты не забылъ моего гостепріимства, отвѣчай. Что ты тамъ дѣлаешь на верху? Зачѣмъ ты туда забрался и для чего тамъ живешь? Не имѣетъ ли для тебя столбъ этотъ фаллическаго значенія?

Пафнутій, принимая во вниманіе, что Котта былъ идолопоклонникъ, не удостоилъ его отвѣтомъ. Но Флавіанъ, ученикъ его, подошелъ и сказалъ:

— Свѣтлѣйшій повелитель, этотъ человѣкъ беретъ на себя грѣхи міра и исцѣляетъ больныхъ.

— Клянусь Юпитеромъ! Слышишь, Аристей, — воскликнулъ Котта. — Столиникъ подобно тебѣ занимается врачеваніемъ. Что скажешь о такомъ возвышенномъ собратѣ?

Аристей покачалъ головой.

— Возможно, что нѣкоторыя болѣзни, какъ, напримѣръ, эпилепсію, извѣстную подъ именемъ божьей болѣзни, хотя всѣ болѣзни равно божьи, ибо всѣ посылаются богами — онъ исцѣляетъ даже лучше меня. Но причиной этой болѣзни отчасти является воображеніе, и ты согласишься, Люцій, что монахъ этотъ, примостившійся такимъ образомъ на этой верхушкѣ башни, поражаетъ воображеніе больныхъ сильнѣе, нежели съумѣлъ бы это сдѣлать я, корпя въ своей лабораторіи надъ моими ступками и стклянками. Есть силы, Люцій, безконечно могущественнѣйшія, нежели разумъ и наука.

— Какія? — спросилъ Котта.

— Невѣжество и безуміе, — отвѣчалъ Аристей.

— Рѣдко видѣлъ я что-нибудь любопытнѣе лицезримаго нами въ данный моментъ, — возразилъ Котта; — я желалъ бы, чтобы когда-либо какой-нибудь искусный писатель разсказалъ исторію основанія Стилополиса. Но самыя рѣдкостныя зрѣлища не должны задерживать слишкомъ долго человѣка серьезнаго и трудящагося. Отправимся осматривать каналы. Прощай, добрый Пафнутій, или скорѣе до свиданья! Если когда-нибудь, спустившись снова на землю, ты вернешься въ Александрію, пожалуйста не забудь завернуть ко мнѣ поужинать.

Слова эти, слышанныя присутствующими, переходили изъ устъ въ уста, и разнесенныя вѣрующими, прибавили къ славѣ Пафнутія несравненную лучезарность. Благочестивая фантазія разукрасила ихъ и преобразила такъ, что разсказывали, будто бы онъ съ высоты своего столба обратилъ префекта флота въ христіанскую вѣру. Разсказъ объ этой встрѣчѣ украшался чудесными подробностями, которымъ вѣрили первые тѣ, кто ихъ измышлялъ. Прибавляли, что докторъ и секретарь морского префекта послѣдовали примѣру его въ дѣлѣ обращенія. Можно безъ преувеличенія сказать, что съ той поры весь міръ былъ охваченъ желаніемъ лицезрѣть Пафнутія. Знаменитѣйшіе города Италіи прислали къ нему посольства, а цезарь римскій, божественный Константинъ, поддерживавшій христіанское православіе, написалъ ему письмо, врученное ему легатами при большомъ церемоніалѣ. Но однажды, ночью, когда городъ, народившійся у его ногъ, спалъ на росѣ, онъ услышалъ голосъ, говорившій ему:

— Пафнутій, ты славенъ своими дѣяніями и могущественъ словомъ. Возстань, поди, розыщи во дворцѣ нечестиваго Констанція, который, вмѣсто того, чтобы слѣдовать мудрому примѣру брата своего Константина, покровительствуетъ заблужденію Арія и Маркуса. Иди! Бронзовыя двери распахнутся передъ тобою, сандаліи твои зазвенятъ на золотой мостовой базиликъ передъ трономъ цезарей, и твой грозный голосъ обратитъ сердце сына Константина. Ты будешь поставленъ превыше сенаторовъ, князей и патриціевъ. Ты заставишь смолкнуть голодъ народный и дерзость варваровъ. Старый Котта, провѣдавъ о твоемъ главенствѣ въ управленіи, станетъ добиваться чести омыть твои ноги.

Пафнутій отвѣчалъ:

— Да исполнится воля Господня!

И, употребивъ усиліе встать, онъ готовился сойти. Но голосъ, отгадавъ его мысль, сказалъ:

— Главное, не сходи по этой лѣстницѣ. Ты поступилъ бы тогда, какъ человѣкъ ординарный и отвергъ бы дары, данные тебѣ. Оцѣни по достоинству свое могущество, Пафнутій: столь великій подвижникъ долженъ летать по воздуху. Бросайся; ангелы готовы поддержать тебя. Бросайся же!

Пафнутій отвѣчалъ:

— Да царствуетъ воля Господня на землѣ и на небѣ!

Раскачивая длинными руками своими, растянутыми на подобіе общипанныхъ крыльевъ огромной, больной птицы, онъ готовъ былъ броситься, какъ вдругъ отвратительное зубоскальство донеслось до его уха.

— Кто же смѣется такъ? — въ ужасѣ вопросилъ онъ.

— А! А! — взвизгивалъ голосъ, — это еще только начало нашей дружбы; ты гораздо ближе познакомишься со мной. Наидражайшій, это я подъялъ тебя сюда и долженъ выразить тебѣ полное мое довольство тобою за то послушаніе, съ которымъ ты исполняешь мои желанія. Пафнутій, я доволенъ тобою!

Пафнутій бормоталъ голосомъ, сдавленнымъ отъ страха:

— Прочь, прочь! Я узнаю тебя…

Опечаленный, снова упалъ онъ на камень.

— Какъ это я ранѣе не узналъ его? — думалъ онъ. — Болѣе жалкій, нежели всѣ эти слѣпые, глухіе, разслабленные, которые уповаютъ на меня, я утратилъ пониманіе сверхъестественныхъ вещей, и болѣе развращенный, нежели маніаки, пожирающіе землю и приближающіеся къ трупамъ, я не различаю болѣе криковъ ада отъ голосовъ неба. Я утратилъ малѣйшій разсудокъ новорожденнаго младенца, который плачетъ, когда его тянутъ отъ груди кормилицы, собаки, чующей слѣдъ своего хозяина, растенія, которое оборачивается къ солнцу. Я игрушка дьяволовъ. Такъ это сатана привелъ меня сюда. Когда онъ подталкивалъ меня на эту высь, сладострастіе и гордость вмѣстѣ со мною поднимались сюда. Не великость искушеній моихъ печалитъ меня. Антоній на горѣ своей испыталъ не меньшія. И я сильно желаю, чтобы шпаги тѣ насквозь пронзили тѣло мое на глазахъ ангеловъ. Я дошелъ даже до того, что полюбилъ мои мученія. Но Создатель мой молчитъ и молчаніе Его удивляетъ меня. Онъ бросаетъ меня, меня, который никого не имѣлъ, кромѣ Него. Онъ оставляетъ меня одного посреди ужаса Его отсутствія. Онъ бѣжитъ меня. Я побѣгу за Нимъ. Камень этотъ жжетъ мнѣ ноги. Скорѣе, бѣжимъ, вернемся къ Создателю!

Онъ тотчасъ же схватилъ лѣстницу, еще приставленную къ столбу, ступилъ на нее ногами и, сойдя одну ступеньку, очутился лицомъ къ лицу съ звѣремъ: тотъ странно ухмылялся. Пафнутій убѣдился тогда, что принимавшееся имъ за мѣсто своего упокоенія и славы было лишь діавольскимъ орудіемъ его смятенія и проклятія. Онъ поспѣшно сбѣжалъ всѣ остальныя ступеньки и ступилъ на землю. Ноги его отвыкли отъ земли: онъ шатался. Но чувствуя на себѣ тѣнь отъ проклятаго столба, онъ заставлялъ ихъ бѣжать. Все спало. Никѣмъ не замѣченный, пересѣкъ онъ большую площадь, окруженную кабаками, гостинницами и постоялыми дворами и бросился въ переулокъ, поднимавшійся къ ливійскимъ холмамъ. Одна собака, преслѣдовавшая его съ лаемъ, отстала лишь при первыхъ пескахъ пустыни. И Пафнутій направился по такой мѣстности, гдѣ не было иной дороги, кромѣ слѣда дикихъ звѣрей. Оставивъ за собою хижины, покинутыя фальшивыми монетчиками, онъ день и ночь продолжалъ свое мучительное бѣгство.

Наконецъ, близкій къ смертельному обмороку отъ голода, жажды и усталости, и не зная еще, насколько онъ далекъ отъ Бога, Пафнутій увидѣлъ безмолвный городъ, разстилавшійся передъ нимъ направо и налѣво и терявшійся въ пурпурѣ горизонта. Однообразныя, широко разставленныя одно отъ другого жилища, напоминали собою пирамиды, срѣзанныя на половинѣ ихъ всхода.

Это были могилы. Ворота этого кладбища оказались разрушенными, и во мракѣ склеповъ виднѣлись горящія очи гіенъ и волковъ, кормившихъ своихъ дѣтенышей, между тѣмъ какъ мертвецы валялись на порогѣ, обобранные разбойниками и обглоданные звѣрями. Пройдя черезъ этотъ мрачный городъ, Пафнутій въ изнеможеніи упалъ передъ одной гробницей, возвышавшейся въ отдаленіи, возлѣ источника, увѣнчаннаго пальмами. Гробница эта была красиво убрана, а такъ какъ двери въ ней уже не существовало, то снаружи можно было разглядѣть расписанную комнату, въ которой гнѣздились змѣи.

— Вотъ, вздохнулъ онъ, моя избранная обитель, скинія моего раскаянія и наказанія.

Онъ дотащился туда, отшвырнулъ ногой гадовъ и въ теченіе двѣнадцати часовъ оставался распростертымъ на плитѣ, а затѣмъ отправился къ фонтану и напился воды изъ горсти своей руки. Послѣ того онъ набралъ финиковъ и нѣсколько стеблей лотуса, сѣмена котораго съѣлъ. Полагая такой образъ жизни благимъ, онъ ввелъ его въ правило своего существованія. Съ утра и до вечера онъ не поднималъ чела своего съ каменной плиты.

И вотъ, однажды, когда распростертый лежалъ онъ тамъ, онъ услышалъ голосъ, говорившій:

— Посмотри на эти изображенія для своего поученія.

Тогда, поднявъ голову, на стѣнахъ комнаты онъ увидѣлъ живопись, представлявшую веселыя, фривольныя сцены. Это была очень старинная работа, исполненная съ восхитительной тонкостью. Тутъ фигурировали повара, раздувавшіе огонь, такъ что щеки ихъ были совсѣмъ вздуты; другіе ощипывали гусей или жарили куски баранины въ котлахъ. Далѣе охотникъ тащилъ на плечахъ газель, пронзенную стрѣлами. Въ одномъ мѣстѣ крестьяне были заняты посѣвомъ, жатвой, уборкой хлѣба. Въ другомъ — женщины плясали подъ звуки віолъ, флейтъ и арфъ. Одна молодая дѣвушка играла на теорбѣ. Цвѣтокъ лотуса блестѣлъ въ ея туго заплетенныхъ волосахъ. Перезъ прозрачное платье сквозили дѣвственныя формы ея тѣла. Грудь была украшена цвѣтами. Своими прекрасными глазами она смотрѣла прямо въ лицо, изображенное въ профиль. И эта фигура была также безподобна. Пафнутій, оглядѣвъ ее, отвѣтилъ голосу:

— Для чего приказываешь ты мнѣ разглядывать эти изображенія? Конечно, онѣ представляютъ земную жизнь идолопоклонника, тѣло котораго почіетъ подъ моими стопами, въ глубинѣ ямы, въ черномъ базальтовомъ гробѣ. Они напоминаютъ жизнь покойника и, при всей живости своихъ красокъ, суть лишь тѣни какой-то другой тѣни. Жизнь покойнаго! О суета!..

— Онъ умеръ, но онъ жилъ, — возразилъ голосъ, — а ты умрешь не живши.

Съ этого дня Пафнутій не находилъ себѣ ни на минуту покоя. Голосъ обращался къ нему безпрестанно.

Музыкантша на теорбѣ упорно смотрѣла на него своими глазами съ длинными рѣсницами. Въ свою очередь и она заговорила:

— Посмотри: я загадочна и прекрасна. Полюби меня; исчерпай въ моихъ объятіяхъ любовь, которая тебя мучитъ. Какая польза тебѣ страшиться меня? Ты не въ силахъ уйти отъ меня: я красота женщины. Гдѣ надѣешься ты скрыться отъ меня, безумецъ? Ты найдешь мое изображеніе въ блескѣ цвѣтка и въ граціи пальмъ, въ полетѣ голубки, въ прыжкахъ газелей, въ струистомъ бѣгѣ ручейковъ, въ мягкихъ отблескахъ мѣсяца, а закрывъ глаза, найдешь ее въ себѣ самомъ. Прошло тысячу лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ человѣкъ, покоящійся здѣсь, окруженный листелями, въ черной каменной постели, прижималъ меня къ своему сердцу. Прошло тысячу лѣтъ со времени послѣдняго поцѣлуя, полученнаго имъ съ моихъ устъ, и сонъ его и до сей поры исполненъ еще его ароматомъ. Ты хорошо знаешь меня, Пафнутій. Какъ это ты не распозналъ меня? Я одно изъ безчисленныхъ воплощеній Таисы. Ты монахъ просвѣщенный и очень хорошо позналъ жизнь. Ты путешествовалъ и именно въ путешествіи просвѣщаешься скорѣе всего. Часто одинъ день внѣ дома приноситъ гораздо болѣе знанія, нежели десять лѣтъ сидѣнья дома. Да ты вѣдь и слыхалъ, что Таиса нѣкогда жила въ Арго подъ именемъ Елены. Въ Гекатемпильскихъ Ѳивахъ у нея было иное существованіе. А Ѳивская Таиса, это была я. Какъ ты объ этомъ не догадался? При жизни, я приняла на себя львиную долю грѣховъ міра, а теперь, приведенная здѣсь въ состояніе тѣни, я еще вполнѣ располагаю силами, чтобы взять на себя твои грѣхи, любезный монахъ. Чему ты изумляешься? Это, однако, истина, что повсюду, куда бы ты ни пошелъ, ты снова встрѣтишь Таису.

Онъ бился головой о плиту и кричалъ отъ ужаса. И всякую ночь музыкантша на теорбѣ покидала стѣну, подходила и говорила тоненькимъ голосомъ, смѣшаннымъ съ свѣжимъ дыханьемъ. А такъ какъ онъ противился ея искушеніямъ, она сказала ему слѣдующее:

— Полюби меня; уступи, другъ. До тѣхъ поръ пока ты будешь противиться мнѣ, я буду тебя мучить. Ты не знаешь, что такое терпѣніе мертвой. Если понадобится, я подожду твоей смерти. Владѣя чарами, я съумѣю ввести въ бездыханное тѣло твое духъ, который снова оживитъ его и который не откажетъ мнѣ въ томъ, о чемъ я тщетно просила тебя раньше. Прекрасный отшельникъ мой, поцѣлуй меня.

Для Пафнутія были не безъизвѣстны чудеса совершаемыя колдовствомъ. Въ большомъ безпокойствѣ размышлялъ онъ:

«Быть можетъ, покойный, похороненный у ногъ моихъ, знаетъ слова, начертанныя въ той таинственной книгѣ, которая пребываетъ скрытой недалеко отсюда, въ глубинѣ царской могилы. Силою этихъ словъ мертвецы, принимая снова свою прежнюю земную оболочку, лицезрѣютъ свѣтъ солнца и улыбки женщинъ». Его страшило, что игрица на теорбѣ и покойный могли жить въ связи, какъ живые, и что это произойдетъ на его глазахъ. По временамъ ему казалось, что онъ слышитъ звукъ поцѣлуевъ.

Все смущало его и въ настоящее время онъ столько же боялся думать, какъ и чувствовать.

Однажды, у него было видѣніе. Въ большомъ просвѣтѣ онъ увидѣлъ широкое шоссе, ручейки и сады. По шоссе Аристобулъ и Кереасъ скакали въ галопъ на своихъ сирійскихъ коняхъ, и отъ пріятнаго напряженія ѣзды раскраснѣлись щеки обоихъ молодыхъ людей. Подъ однимъ портикомъ Калликратъ декламировалъ стихи; удовлетворенная гордость заставляла вибрировать его голосъ и горѣла въ его глазахъ. Въ саду Зеноеемъ собиралъ золотыя яблоки и ласкалъ змѣю съ лазоревыми крыльями. Въ бѣлой одеждѣ, съ блестящей митрой на головѣ, Гермодоръ предавался созерцанію подъ священнымъ Персеемъ, на которомъ вмѣсто цвѣтовъ насажены были маленькія головки съ чистымъ профилемъ, съ куафюрой, въ родѣ египетскихъ богинь, изъ ястребовъ и соколовъ или блестящаго диска мѣсяца. Между тѣмъ Никій въ отдаленіи на берегу фонтана по армилярной сферѣ изучалъ стройное движеніе свѣтилъ.

Затѣмъ къ монаху подошла какая-то женщина подъ вуалью, держа въ рукѣ миртовую вѣтвь, и сказала ему:

— Посмотри, одни ищутъ вѣчной красоты и укладываютъ безконечность въ свою кратковременную жизнь. Другіе живутъ себѣ, не заносясь высоко. Но единственно тѣмъ, что дѣлаютъ уступку прекрасной природѣ, они счастливы и прекрасны, и просто отдаваясь жизненному произволу, они прославляютъ Всевышнаго Творца вещей, ибо человѣкъ — это прекрасный гимнъ Бога. Всѣ они вѣрятъ, что счастье непорочно и радость дозволительна. Пафнутій, если они дѣйствительно правы, то какимъ же простофилей оказался бы ты!

И видѣніе исчезло.

Такимъ образомъ и тѣлесно и духовно Пафнутій былъ искушаемъ безъ отдыха. Сатана ни на минуту не оставлялъ его въ покоѣ. Уединеніе этой гробницы было населеннѣе распутія большого города. Демоны заявляли себя громкими взрывами хохота; милліоны злотворныхъ геніевъ, богомоловъ, лемуровъ, пародировали тамъ всевозможныя отправленія жизни. По вечерамъ, когда онъ ходилъ къ фонтану, сатиры, сплетенные съ нимфами, плясали вокругъ него и увлекали его въ свой сладострастный хороводъ. Демоны болѣе не боялись его. Они надоѣдали ему насмѣшками, непристойными ругательствами и ударами. Въ нѣкій прекрасный день одинъ діаволъ, не выше руки, стащилъ у него веревку, которою онъ подпоясывалъ свои чресла.

Онъ раздумывалъ:

— «Мысль, куда привела ты меня?»

И онъ рѣшилъ приняться за ручной трудъ, дабы доставить уму своему отдыхъ, въ коемъ онъ такъ нуждался. Около фонтана, въ тѣни пальмъ, росли бананы съ широкими листьями. Онъ срѣзалъ съ нихъ вѣтви и снесъ въ гробницу. Тамъ растеръ онъ ихъ подъ камнемъ и расщепилъ на тонкія волокна, какъ онъ видѣлъ, дѣлали канатчики, ибо намѣревался свить веревку на мѣсто той. которую діаволъ похитилъ у него. Демоны ощутили при этомъ нѣкоторое неудовольствіе, — они прекратили свою возню, сама игрица на теорбѣ, отрекшись отъ волшебства, осталась спокойною на расписанной стѣнѣ. Неустанно продолжая размозжать бананы, Пафнутій утверждался въ своемъ мужествѣ и вѣрѣ.

Онъ выставлялъ на солнце и на росу расщепленныя волокна, заботливо переворачивая ихъ каждое утро, чтобы не дать имъ загнить и радовался, чувствуя въ себѣ возрожденіе дѣтской простоты. Соткавъ свою веревку, онъ срѣзалъ камышъ для производства рогожъ и корзинъ. Погребальный склепъ походилъ на мастерскую корзинщика, и онъ съ удовольствіемъ переходилъ тутъ отъ труда къ молитвѣ. Но разъ ночью онъ былъ пробужденъ голосомъ, отъ котораго въ ужасѣ похолодѣлъ: онъ отгадалъ, что то былъ голосъ мертвеца.

Слышалась быстрая перекличка, слабый шопотъ:

— Елена! Елена! Иди сюда ко мнѣ! Иди скорѣй!

Женщина, губы которой слегка касались уха монаха, отвѣчала:

— Другъ мой, я не могу встать: меня удерживаетъ мужчина.

Вдругъ Пафнутій замѣтилъ, что щека его покоилась на груди

женщины. Онъ узналъ музыкантшу на теорбѣ. Отчаянно сжимая ея тепловатое, надушенное тѣло и, снѣдаемый желаніемъ проклятія, онъ крикнулъ:

— Останься, останься, небо мое!

Но она уже встала и была на порогѣ. Она смѣялась, и лучи мѣсяца серебрили ея улыбку.

— Для чего же оставаться? — проговорила она. — Влюбленному съ такимъ сильнымъ воображеніемъ достаточно одной тѣни отъ тѣни. — Притомъ же ты согрѣшилъ. Чего же тебѣ еще?

Пафнутій проплакалъ всю ночь, и съ разсвѣтомъ излился въ молитвѣ, которая была кротче всякой жалобы.

Но едва кончилъ онъ молитву, которую произносилъ, ломая руки, страшный взрывъ хохота потрясъ стѣны склепа, причемъ голосъ, звучавшій съ верхушки колонны, съ насмѣшкой произнесъ:

— Вотъ молитва, достойная Марка еретика. Пафнутій аріанинъ! Пафнутій аріанинъ! Знай, что твоя Таиса умираетъ!

Пафнутій, пораженный, какъ громомъ, ничего болѣе не видѣлъ и не слышалъ. Единственныя слова наполняли его слухъ: «Таиса умираетъ». Подобной мысли никогда не приходило ему въ голову. Въ теченіе двадцати лѣтъ онъ созерцалъ голову муміи, и вдругъ теперь мысль о томъ, что смерть погаситъ очи Таисы, приводила его въ отчаяніе.

«Таиса умираетъ!». Непонятныя слова! «Таиса умираетъ!». Въ этихъ двухъ словахъ какой ужасный и новый смыслъ! «Таиса умираетъ!» Такъ для чего же тогда солнце, цвѣты, ручейки и все мірозданіе? «Таиса умираетъ!» Къ чему же тогда вся вселенная? Вдругъ онъ прискакнулъ. Увидѣть ее снова, видѣть ее еще разъ! Онъ бросился бѣжать. Онъ не зналъ ни гдѣ онъ, ни куда идетъ, но инстинктъ велъ его съ полной достовѣрностью, — онъ прямо направлялся къ Нилу. Множество кораблей покрывало высокія воды рѣки. Онъ вскочилъ въ гребное судно, управлявшееся нубійцами, и тамъ, растянувшись на носу, пожирая глазами пространство, плакалъ отъ горя и ярости.

— Безумецъ, безумецъ былъ я, что не воспользовался обладаніемъ Таисы, когда еще было на то время! Безумецъ, что вѣрилъ въ существованіе на землѣ чего-то, помимо нея! О безуміе! Я помышлялъ о спасеніи моей души, о жизни вѣчной, какъ будто это], могло имѣть какое-нибудь значеніе послѣ того, какъ я видѣлъ Таису. Какъ это я не почуялъ, что блаженная вѣчность заключалась въ одномъ поцѣлуѣ этой женщины, что внѣ ея жизнь не имѣетъ смысла, и есть ни что иное, какъ дурной сонъ? О глупецъ! Ты видѣлъ ее и послѣ того гнался за благами иного міра. Какая рука покрывала твои глаза? Да будетъ проклятъ тотъ, кто ослѣплялъ тебя въ то время! Цѣною проклятія ты могъ купить одну минуту ея любви, и ты этого не сдѣлалъ! Ты послушался ревниваго голоса, нашептывавшаго тебѣ: «Воздержись». Простофиля, простофиля, жалкій простофиля! О сожалѣніе! О раскаяніе! О отчаяніе! Таиса умираетъ и никогда не будетъ моей, никогда, никогда!

И пока барка направлялась вдоль быстраго теченія, онъ цѣлыми днями, лежа ничкомъ, твердилъ одно и тоже:

— Никогда! никогда! никогда!

Затѣмъ, при мысли, что она отдавалась и отдавалась не ему, а другимъ, что она разлила по міру цѣлыя волны любви, и что онъ не омочилъ въ нихъ своихъ устъ, — онъ вскакивалъ въ ярости и рычалъ отъ горя. Онъ раздиралъ себѣ грудь ногтями и кусалъ руки. Онъ мечталъ:

— Если бы я могъ убить всѣхъ, кого она любила.

Мысль объ этихъ убійствахъ наполнила душу его сладостной яростью. Онъ замышлялъ задушить Никія медленно, не торопясь, заглядывая ему въ самую глубь очей. Затѣмъ вдругъ ярость проходила у него. Онъ плакалъ, рыдалъ, становился слабымъ и кроткимъ. Незнакомая нѣжность смягчала его душу. У него являлось желаніе кинуться на шею другу своего дѣтства и сказать ему: «Никій, я люблю тебя, потому-что ты любилъ ее. Говори мнѣ о ней. Повтори то, что она тебѣ говорила». И поминутно жало этихъ словъ пронзало его сердце: "Таиса умираетъ!.

— Дневной свѣтъ! серебряныя тѣни ночи, звѣзды, небеса, деревья съ трепещущими вершинами, дикіе звѣри, домашнія животныя, томящіяся души человѣчества, неужели вы не слышите: «Таиса умираетъ!» Свѣтила, зефиръ и благоуханія, сокройтесь! Сгиньте, формы и мысли вселенной! «Таиса умираетъ!..» Она была красой міра, и все, что къ ней приближалось, украшалось отблесками ея прелести. Старикъ этотъ, напримѣръ, и эти мудрецы, сидя рядомъ съ ней на Александрійскомъ банкетѣ, сколь они были любезны! сколь рѣчь ихъ была благозвучна! Рой любезностей порхалъ на ихъ устахъ, и сладострастіе обдавало ароматомъ всякую ихъ мысль. И только потому, что дыханіе Таисы пребывало на нихъ, — все, что они говорили, представляло собой любовь, красоту, истину. Очаровательное нечестіе сообщало прелесть ихъ рѣчамъ. Они легко выражали человѣческій блескъ. Увы! и все это теперь не болѣе, какъ сонъ. Таиса умираетъ! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Съ зарей Альбина встрѣтила Антинойскаго монаха на порогѣ келій.

— Ты желанный гость въ нашихъ мирныхъ сѣняхъ, сказала она Пафнутію, ибо, безъ сомнѣнія, ты являешься для того, чтобы благословить ту, которую ты далъ намъ. Тебѣ извѣстно, конечно, что она умираетъ. Я должна вкратцѣ передать тебѣ объ ея поведеніи среди насъ. Она жила общей жизнью съ моими дочерьми, работая и молясь вмѣстѣ съ ними. Она служила для нихъ образцомъ скромности, по своимъ тѣлодвиженіямъ и рѣчамъ, и среди нихъ производила впечатлѣніе статуи стыдливости. Временами она грустила; но облачки эти быстро проходили. Я побудила ее представить передъ нами дѣянія сильныхъ женъ и мудрыхъ дѣвъ. Она изображала Эсѳирь, Девору, Юдиѳь, Марію, сестру Лазаря. Знаю, что строгость твоя возмущается при мысли объ этихъ зрѣлищахъ. Но ты самъ былъ бы тронутъ, еслибы видѣлъ, какъ въ этихъ благочестивыхъ сценахъ она проливала неподдѣльныя слезы, протягивая къ небесамъ свои руки, словно пальмы. Я управляю женщинами очень уже давно и взяла себѣ за правило никогда не противорѣчить ихъ природѣ. Не всѣ сѣмена даютъ одинаковые цвѣты. Не всѣ души освящаются по одному образцу. Надо принять также во вниманіе то обстоятельство, что Таиса отдалась Богу въ то время, когда она была еще прекрасна, а такое самопожертвованіе, если только оно не единственное, во всякомъ случаѣ, очень рѣдкое… Эта красота, природное ея одѣяніе, не покинула ее еще и теперь, послѣ трехъ мѣсяцевъ горячки, отъ которой она умираетъ. Въ виду постояннаго ея желанія, въ теченіе всей ея болѣзни, видѣть небо, каждое утро велю я выносить ее на дворъ, близь колодца, подъ старинную-смоковницу, подъ тѣнью которой игуменьи этого монастыря обыкновенно устроиваютъ свои сборища. Ты найдешь ее тамъ. Но поспѣши, ибо сегодня вечеромъ саванъ покроетъ это прекрасное лицо.

Пафнутій послѣдовалъ за Альбиной во дворъ, залитый утреннимъ солнцемъ. Вдоль кирпичныхъ крышъ голубки образовали родъ жемчужной кисти. На постели, подъ тѣнью смоковницы, покоилась Таиса, вся въ бѣломъ, съ скрещенными руками. По бокамъ ея стояли женщины въ покрывалахъ, произнося молитвы агоніи.

Онъ позвалъ ее:

— Таиса!

Она подняла вѣки и повернула бѣлыя яблоки своихъ глазъ въ сторону, откуда шелъ голосъ.

По знаку Альбины, окутанныя покрывалами женщины отступили на нѣсколько шаговъ.

— Таиса! — повторилъ монахъ.

Она подняла голову; легкій вздохъ вырвался изъ ея блѣдныхъ губъ:

— Это ты, отецъ мой?… Помнишь ли ты о водѣ изъ фонтана и финикахъ, которые мы срывали?… Въ этотъ день, отецъ мой, я родилась для любви… для жизни.

Она замолкла и уронила голову на подушку.

На ней лежала печать смерти, холодный потъ агоніи обрамлялъ ея чело. Жалобнымъ голоскомъ своимъ горлица нарушила торжественное молчаніе. Затѣмъ рыданія монаха смѣшались съ псалмопѣніемъ бѣлицъ.

Вдругъ Таиса поднялась на своей постели. Фіолетовые глаза ея широко раскрылись; и съ неземнымъ выраженіемъ во взорахъ, съ руками, протянутыми по направленію отдаленныхъ холмовъ, она яснымъ и твердымъ голосомъ произнесла:

— Вотъ онѣ розы вѣчнаго утра!

Глаза ея горѣли; легкій жаръ окрашивалъ виски. Она оживала, болѣе прелестная, болѣе прекрасная, чѣмъ когда-либо. Пафнутій, колѣнопреклоненный, охватилъ ее своими черными руками.

— Не умирай, — кричалъ онъ дикимъ голосомъ, котораго не узнавалъ самъ. — Я люблю тебя, не умирай! Слушай, моя Таиса. Я обманулъ тебя, я былъ лишь презрѣнный безумецъ. Я люблю тебя, не умирай! Это было бы невозможно, ты слишкомъ дорога мнѣ. Пойдемъ, пойдемъ со мной. Бѣжимъ. Я унесу тебя далеко, далеко въ моихъ объятіяхъ. Пойдемъ, будемъ любить другъ друга. Внемли же мнѣ, о моя возлюбленная, и скажи: «Я буду жить, я хочу жить». Таиса, Таиса, вставай!

Она не слышала его. Зрачки ея блуждали въ безконечности Она бормотала:

— Небо разверзается… Два серафима идутъ ко мнѣ. Они приближаются… какъ они прекрасны!…

У нея вырвался радостный вздохъ, и голова ея безжизненно упала на подушку. Таиса умерла. Сжимая ее въ безнадежномъ объятіи, Пафнутій пожиралъ ее взоромъ, пламенѣвшимъ любовью.

Альбина крикнула ему:

— Пошелъ прочь, проклятый!

И она нѣжно приложила пальцы свои на вѣки покойницы. Пафнутій, шатаясь, отступилъ съ пылавшими очами, чувствуя, какъ будто земля разверзается подъ нимъ.

Бѣлицы запѣли гимнъ Захаріи.

Но вдругъ голосъ ихъ прервался. Онѣ увидѣли лицо монаха и побѣжали въ ужасѣ, восклицая:

— Вампиръ! вампиръ!

Онъ сталъ такъ гадокъ, что, проведя рукой по своему лицу, самъ почувствовалъ свое безобразіе.