Акулина в Триполи (Кондурушкин)

Акулина в Триполи
автор Степан Семёнович Кондурушкин

Источник: Кондурушкин С. С. Сирийские рассказы. — СПб.: Товарищество «Знание», 1908. — С. 123.^[1]

Акулина приехала в Иерусалим года два тому назад. По примеру многих старух-богомолок, она решилась умереть в Святой земле. У неё были маленькие деньги, на которые она могла бы просуществовать в Иерусалиме несколько лет. Но, рассчитывая прожить ещё довольно долго, свыше своих средств, она должна была искать работы и попала на службу к русским барышням — учительницам православной русской школы в Триполи.^[2]

Здесь-то я и увидел Акулину. Это была уже довольно ветхая старушка, с желтоватым дряблым лицом, покрытым морщинами, с нависшими бровями, под которыми бегали ещё довольно бойкие, но злые глаза^[3]. Ходила она всегда^[4] в чёрном платке, немного согнувшись, шлёпая туфлями. Отвечала резко, будто на кого-то^[4] сердилась. Посуду, ножи и вилки всегда^[4] разбрасывала кривыми узловатыми пальцами с шумом и треском, что-то бормоча^[5] себе под нос.

С тех пор, как она появилась в Триполи, мирное течение домашней жизни сразу нарушилось. Акулина как-то умела и всех окружающих заставлять чувствовать^[6] недовольство всем светом… В доме начались шум, брань, настроение постоянной ссоры…

С особенным озлоблением относилась она к арабам, которых считала народом низшим, чем-то таким, что^[7] существует на земле совершенно незаконно. Среди арабской прислуги дома она считала себя госпожой и на ней вымещала всю накопившуюся в сердце^[8] злобу против арабской нации. В первый же день приезда она едва не побила горничную-арабку Хнине, девушку смирную и очень симпатичную. Рассердилась на неё Акулина по самому ничтожному поводу. Ловила Акулина бегавшую по кухне курицу. Хнине вошла в кухню и остановилась в двери.

— Что же ты глаза-то^[4] вытаращила, дура полоротая! Лови курицу-то! — набросилась на неё Акулина.

— Шу, дижаже?^[9] — переспросила её Хнине, не знавшая ни слова по-русски.

— Я вот тебе дам «жажа»! — закричала на девушку и злобно сверкнула глазами Акулина. — Какая «жажа», коли я тебе говорю «курица»!

И Акулина полезла на неё со своими большими кулаками. Девушка задрожала, побледнела и начала^[10] кричать. Прибежала одна из хозяек.

— Что ты делаешь, Акулина, как тебе не стыдно?!

— Да вот, я ей, барышня, говорю — курица, а она мне «жажа»? Какая же это, барышня, «жажа»? Ведь это курочка?!

— Да это по-ихнему, Акулина, по-арабски, курица называется дижаже.

— Какой это такой арабский язык? У меня язык красный и у неё красный, больше ничего. А курочка так и будет курочка, а не «жажа». И как это они барышня, понимают друг друга? Удивительно! Бормочут что-то, а ни слова не разберёшь.

Только одна судомойка Жалиле умела ладить с Акулиной. И то лишь благодаря чрезмерной почтительности. Это была огневая девочка. Она всё делала так быстро, что, казалось, в один момент была в пяти местах. Она одновременно и мела пол, и разговаривала, и смеялась, и грызла фисташки, и пела песни, и гоняла кошек и собак, и бросалась по первому зову с одного этажа на другой, как птица, как ветер. Говорила она так же быстро как и работала. Да она и не говорила, а просто гудела, так что даже понять её было трудно. Её смуглое лицо отражало малейшие оттенки настроения: горе, радость, смех, печаль, боль, удовольствие, лукавство — всё это как в калейдоскопе^[4] сверкало в её бойких точно два маленьких мышонка глазах. Она всюду приносила с собой оживление, точно оно было её постоянным двойником^[4].

И вот эта девочка сумела понравиться Акулине даже с ненавистным^[11] арабским языком. С первых же дней появления Акулины Жалиле поняла, откуда дует ветер, и выучила по-русски у барышень слова: «Здравствуйте, Акулина». На утро пришла Жалиле на кухню, в Акулинино царство, подошла к Акулине тихо и скромно, точно это была не шалунья Жалилька, и сказала ей, целуя руку:

— Здравствуйте, Акулина!

Акулина руки не отняла, покосилась, но глаза под её нависшими бровями затеплились лаской.

С этих пор Жалиле здоровалась так с Акулиной каждое утро. Зато Акулина никогда её не бранила, не била, исправно кормила, даже выказывала иногда по отношению к ней материнские заботы.

Своих детей у Акулины не было. Оттого, может быть, она и была зла на весь мир. Был у неё и муж. Но она давно с ним не жила. И барышням-хозяйкам красноречиво доказывала все выгоды «свободной» жизни.

— И зачем, барышня, замуж выходить! Одна только забота. Вон у меня две племянницы. Одна замужем, — у неё нужда, дети. Она ни день, ни ночь спокою не знает, по уши в грязи с ними возится. А другая у меня племянница не пошла замуж, живёт в монастыре. Кроватка у неё беленькая, чистенькая. Ест она вдоволь. Игуменья её любит… На скрипочке она играет, регентшей будет. То ли дело! Так хорошо живёт, не как сестра!

— Да ведь ты, Акулина, была же вот замужем.

— По глупости, матушка, всё по глупости! На кой ляд он мне, муж-то! Я в Одесте так и чиновнику одному сказала… Один стрикулист там стал у меня вид от мужа требовать. Я ему так и сказала: «Уж ты, батюшка, мне этого не говори, — вид от мужа! Ну, зачем мне муж, да и я ему? А коли тебе два целковых в зубы нужно, — так и скажи. Возьми вот и пропусти»…^[4] Одна только забота с мужем-то, матушка, одна забота. Я так рада, что у святых мест одна живу…

Все торговцы в Триполи на базаре, куда ходила за провизией Акулина, боялись её строптивого характера и злобного взгляда. Акулина кричала на весь базар, бранилась, бросала мяснику корзинку прямо в лицо, разбрасывала по улице плоды и овощи, а однажды, рассердившись, возвратилась домой совсем без провизии.

— Я говорю ему, барышня: «Ты дай мне мяса не такого, а лучше,^[4] от ноги дай мне мяса!» А он вытаращил буркалы-то и не понимает… Будто я ему не русским языком говорю!

— Да ты бы, Акулина, показала ему, что тебе нужно. Ведь он не понимает русского языка, — говорит хозяйка.

— Как не понимает?! И какой это вы, барышня, арабский язык выдумали! — вдруг набросилась Акулина на хозяйку. — Никакого такого арабского языка нет. Ведь Христос-то, разве на арабском языке говорил? На р-у-у-уско-ом! Значит,^[4] арабский язык — одна выдумка, беззаконие. И чего это наш батюшка царь смотрит! Задала бы я им арабский язык! У меня через день они все заговорили бы по-русски.

Уходя, Акулина ещё долго бормотала:

— Ну, разве плохо — раз, два, три?! И понятно, и хорошо. А у них три — телята (талятат). По-русски — мыло, а у них — сапун (сабунат). Окаянные разбойники, арабьё проклятое. Обрыдли они мне как собаки!

Так шло время. Акулина бранилась и дралась с «арабьём», выживала из дому сторожей и горничных, только бойкую Жалильку всячески^[4] ласкала. Барышни терпели злобную старуху, ибо найти хорошую кухарку, да ещё русскую, в Триполи очень трудно. Все русские старушки жмутся ближе к святым местам, чтобы смерть не застала их вдали от Гроба Господня. Удаляться от Иерусалима решаются весьма немногие.

Акулина ходила иногда с барышнями на море купаться, где удивлялась «огню в воде» — светящимся инфузориям. Там, на морском берегу, она собирала раковины, морские пенки, которые, по её мнению, годились не то^[4] для чистки ножей, не то^[12] для настоя от лихорадки. Ходя по базарам, она удивлялась чёрным лоснящимся лицам негров-рабочих в таможне. Про них она говорила: «Человек как человек, а обшит чёртовой кожей». Если негр на неё заглядывался^[13], то она совала ему почти^[4] под самый нос кулак и советовала «почистить ваксой рожу».

А дома бранилась и дралась с арабской прислугой, кормила её хуже кошек и собак, и ни за что не хотела сказать по-арабски ни одного слова.

С некоторых пор по дому начал разноситься запах ладана, и чем дальше, тем больше. Особенно по вечерам Акулинина комната прямо дымилась.

— Акулина, что ты там делаешь?

— Ладаном курю. Слышите, чай, барышня, запах-то.^[14]

— Знаю, ладаном. Да зачем это? Что ты — чертей что ли, выгоняешь?

Акулина даже вздрогнула.

— С нами крестная сила! Откуда же ты знаешь то, барышня? И то его выгоняю, поганого. Мучает он меня, мучает, покоя не даёт. Жить бы мне, жить в Русалиме! Нет вот, погналась за лакомым куском, поехала в Триполи. Ан враг-то и тут как тут. Старая я кошка, дурища простоволосая.

— Ну, поди, Акулина, я тебе «Да воскреснет Бог» почитаю, — говорит одна из хозяек.

Но и «Да воскреснет Бог» не помогло. Акулина всё дымила ладаном и читала по ночам молитвы. Днём она становилась всё злее и злее. Даже Жалильке и той доставалось. А уж остальному «арабью» и подавно.

В таком настроении Акулина однажды разбила торговцу о голову арбуз за то только, что он хотел его, по обыкновению, взвесить.

— Что это за проклятый народ, — ругалась Акулина дома. — И продают-то не по-христиански: арбузы, дыни, огурцы вешают, а яблоки считают…

К довершению всех Акулининых несчастий она вдруг заболела триполийской лихорадкой. Пригласили доктора, но Акулина не хотела с ним говорить даже через переводчика.

— Коли по-христиански говорить не умеет, какой толк от его лечения! — говорила она.

Прописанные доктором лекарства она отказалась принимать. Без стонов, молча, угрюмо лежала она в своей комнате.

Только Жалилька постоянно забегала к ней и приносила с собой задорное живое веселье. Она спрашивала Акулину о здоровье, говорила ей ласковые слова, утешала её, одевала и прибирала. Акулина, не понимая ни слова, только^[4] следила за Жалилькой ласковыми глазами. А то вздумает Жалиле ей песню спеть, и, несмотря на жестокую головную боль, Акулина покорно выслушивает гнусливые однообразные арабские напевы.

Иногда Акулина говорила:

— Совсем была бы хорошая девочка, кабы христианским языком говорила…

А Жалиле в утешение Акулине и новую фразу русскую выучила. Каждое утро, входя в кухню, она спрашивала, стараясь сделать серьёзным своё ещё^[4] детское лицо:

— Как здоровье, Акулина?

Но вот Акулина начала поправляться и понемногу ходить. Во время болезни у неё уже окончательно выработалось убеждение^[15], что враг мучил её, и Бог наказал болезнью за то, что она, «погнавшись за лакомым куском», уехала из Иерусалима.

Однажды утром в четверг, в день прихода из России русского парохода, Акулина объявила, что уезжает. Никто её не удерживал. Из дому она вышла злобная, ни с кем не простившись. Только Жалильку долго целовала в кухне и крестила со слезами на глазах. А та, по обыкновению, поцеловала у неё руку и сказала: «До свиданья, Акулина».

По уходе Акулины из дому, девочка около часа была молчалива и тиха, словно^[4] о чём-то думала. Потом вдруг точно с цепи сорвалась, — начала кувыркаться и гудеть на оба этажа…

Примечания

1. Вошёл в Кондурушкин С. С. Звонарь. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1914. — С. 55.. Прим. ред.
2. В «Звонаре»: У неё были маленькие сбережения. Она могла прожить в Иерусалиме лет пять. Но, рассчитывая жить дольше, выше своих средств, она стала искать работу и попала на службу к учительницам православной русской школы в Триполи. Прим. ред.
3. В «Звонаре»: Жёлтое, дряблое лицо покрыто морщинами; под нависшими бровями бегали бойкие, но злые глаза. Прим. ред.
4. Выделенный текст присутствует в «Сирийских рассказах», но отсутствует в «Звонаре». Прим. ред.
5. В «Звонаре»: что-то бормотала. Прим. ред.
6. В «Звонаре»: всем окружающим внушить. Прим. ред.
7. В «Звонаре»: который. Прим. ред.
8. В «Звонаре»: свою. Прим. ред.
9. Что, курицу?
10. В «Звонаре»: испугалась, стала. Прим. ред.
11. В «Звонаре»: со своим. Прим. ред.
12. В «Звонаре»: и. Прим. ред.
13. В «Звонаре»: глядел. Прим. ред.
14. В «Звонаре»: Слышишь, чай, барышня, запах. Чего спрашиваешь! Прим. ред.
15. В «Звонаре»: она уверилась. Прим. ред.