Академический переулок (Колбасин)/ДО

Академический переулок
авторъ Елисей Яковлевич Колбасин

Опубл.: 1858. Источникъ: az.lib.ru

Академическій переулокъ.
Очеркъ.

(И. С. Тургеневу.)

I.

Петербургъ, почему-то, давно составилъ себѣ репутацію очень холоднаго, очень чиновнаго и очень нерадушнаго города. Говорятъ, онъ любитъ деньги, прибавку жалованья, поздравленья… но спрашивается: гдѣ же такіе города, которые бы не любили денегъ, прибавки жалованья и поздравленій? Такихъ городовъ и въ запискахъ путешественниковъ еще не бывало… Между темъ, Петербургъ, право, ничѣмъ не хуже другихъ городовъ: на Василевскомь острову, напримѣръ, процвѣтаетъ даже — вы не повѣрите, — платоническая любовь и самыя возвышенныя чувства, а въ Академическомъ переулкѣ, такъ просто Аркадія: хозяйки по цѣлымъ годамъ ждутъ денегъ отъ своихъ квартирантовъ и не прибѣгаютъ къ пособію полиціи. Какихъ же вы еще хотите добродѣтелей отъ шумнаго, коммерческаго и столичнаго города?

Студенты и художники очень любятъ Академіческій переулокъ, и, но преимуществу, нанимаютъ тамъ квартиры. Какъ люди благовоспитанные, они много способствовали развитію просвѣщенія въ этомъ глухомъ и мрачномъ переулкѣ: съ своими книгами и палитрами они внесли туда цивилизацію, смягчили нравы суровыхъ домовладѣльцевъ и безчувственныхъ хозяекъ, — это ихъ несомнѣнная заслуга. Мы совершенно того мнѣнія, что не будь этого счастливаго обстоятельства, Академическій переулокъ погрязъ бы во мракъ невѣжества, его населили бы варвары, которые только и думаютъ, какъ бы сыграть въ ералашъ, постучать на бильярдѣ, съѣсть котлетку, завистливо поглядѣть на купеческихъ рысаковъ и занять, при первомъ удобномъ случаѣ, у пріятеля денегъ, съ цѣлью никогда ихъ не отдавать. Въ Академическомъ переулкѣ смотрятъ на вещи немного шире и даже имѣютъ нѣкоторое понятіе о личномъ достоинствѣ. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что въ этомъ переулкѣ, вѣроятно, обдумывалась не одна картина, стучало сердце не отъ однихъ только хорошенькихъ глазокъ да розовенькихъ губокъ, но слышалась и дѣльная мысль, и честное слово…

Но все это но больше, какъ можетъ быть, а достовѣрно то, что здѣсь когда-то жили три молодыхъ человѣка, болѣе или менѣе артисты въ своемъ родѣ.

Провести время, чтобъ оно катилось легко и съ маленькою пользою, довольно трудно, и, хотя нельзя сказать, чтобъ наши пріятели отличались большой веселостью, но, по мѣръ силъ, пользовались своей молодостью и здоровьемъ. Характеры и вкусы ихъ были совершенно противоположны; но дружба, какъ и любовь, дѣлаетъ чудеса: она незамѣтно сглаживала всѣ противорѣчья и несообразности въ ихъ характерахъ и мнѣніяхъ.

А ужъ какъ мало они были похожи другъ на друга, это можно видѣть изъ слѣдующаго: Траскинъ, скульпторъ по ремеслу, вѣчно смѣялся, былъ горячъ и энергиченъ во всѣхъ случаяхъ жизни: объяснялся ли онъ съ кредиторомъ, пришивалъ ли оторвавшуюся пуговицу къ своему пальто, лѣпилъ ли фигуру, или ходилъ по улицамъ, — вездѣ его румяная физіономія сіяла и какъ бы искала удобнаго случая, чтобъ разразиться смѣхомъ, или стиснуть кулаки. Ревковъ, студентъ естественнаго факультета, былъ нелюдимъ я, съ перваго взгляда, казался самымъ непріятнымъ и тяжелымъ человѣкомъ. Онъ быль угрюмъ и никогда не высказывался. Ходитъ себѣ по комнатѣ, да книгу читаетъ, а если кто нибудь изъ любопытства заглянетъ къ нему въ книгу, такъ онъ насупится, отмахнется отъ него локтемъ и книжку припрячетъ. «Отвяжись, оставь меня въ покоѣ», отвѣтитъ онъ съ неудовольствіемь, и больше отъ него ничего не добьешься. Нравилось ли что ему, волновало ли что и заставляло его задумываться, — неизвѣстно; рѣдко съ кѣмъ любилъ дѣлиться этотъ человѣкъ. Товарищей своихъ онъ, кажется, любилъ, и по всему было видно, что онъ самъ былъ хорошимъ товарищемъ. Онъ преимущественно любилъ говорить о минералахъ и о майскихъ жукахъ.

Третьяго молодаго человѣка товарищи называли аристократомъ. Это былъ просто молоденькій, бѣлокурый юноша, отлично танцовавшій польку и большой охотникъ до помады и лакированныхъ сапоговъ. Онъ порядочно игралъ на скрипкѣ и былъ любимцемъ всѣхъ, начиная отъ хозяйки до безобразнаго жильца, великаго охотника подслушивать у дверей. Бѣлокурый юноша не былъ студентомъ, но посѣщалъ лекціи и готовился держать экзаменъ на степень кандидата. Правду сказать, онъ ужъ три года собирался, но все какъ-то ему не удавалось. Онъ постоянно жилъ съ студентами и обыкновенно переходилъ изъ одного студенческаго кружка въ другой; покупалъ лекціи, переписывалъ программы, цѣлый годъ былъ болтливъ и бодръ, но передъ наступленіемъ экзаменовъ ничего не дѣлалъ, съ ужасомъ говорилъ о профессорахъ, выдумывалъ небывалыя исторіи о ихъ суровости, приставалъ къ товарищамъ, чтобъ они попробовали, какъ у него сильно бьется сердце, и обыкновенно откладывалъ испытаніе до другаго года. Фамилія его была Вышнецовъ; собой онъ былъ очень хорошенькій: имѣлъ прекрасные голубые глаза, великолѣпныя кудри…

Квартиру они нанимали у кухмистерши, и всѣ трое жили въ одной комнатѣ. Все у нихъ было общее. Первыя полученныя деньги шли на всѣхъ. Знакомые одного — были знакомыми и другахъ. Противъ какого нибудь ненавистнаго лица, посещающаго ихъ, вооружались всѣ трое единодушно, и принимали его такъ, что въ другой разъ подобное лицо не являлось. Словомъ, въ кухмистерскомъ номерѣ царствовала та прекрасная дружба, которая извѣстна одному юношеству, только что вырвавшемуся изъ подъ крова родительскаго и начинающему пользоваться выгодами самостоятельной жизни.

Въ такую счастливую пору, мы застаемъ нашихъ пріятелей, въ ту пору, когда сердце шевелитъ и смычокъ артиста, и чудная нотка пѣвицы, и гнусный поступокъ человѣка, и прочитанная хорошая книжка.

Надобно было видѣть, какъ эти юноши вѣрили въ таланты другъ друга, какъ они взаимно поощряли другъ друга, — и все это говорилось не изъ лести, а прямо отъ души. На скульптора Траскина смотрѣли, какъ на истиннаго жреца искусства, какъ на человѣка замѣчательнаго и оригинальнаго. Каждая задуманная имъ фигура или начатый бюстъ, должны были прославить его имя и доставить тысячу выгодъ пылкому творцу.

Траскинъ, дѣйствительно, лѣпилъ хорошо, но не только Петербургъ, даже Академическій переулокъ не подозрѣвалъ о его существованіи. Какой отвратительный городъ и какой пошлый переулокъ! — натуралиста Ревкова считали тоже не лишеннымъ дарованія, и, Боже! съ какимъ восхищеніемъ слушали его, когда онъ, выкопавши у какого-то любителя старый гербаріумъ, доказывалъ, съ величайшей таинственностью, своимъ глухимъ, торжественнымъ тономъ, что это гербаріумъ придворнаго медика царя Алексѣя Михайловича. И какъ понравилась фраза натуралиста, когда онъ, сильно сдавивъ руку скульптора, съ убѣжденьемъ прогудѣлъ: «Вотъ, любознательное человѣчество и въ тѣ отдаленныя времена, обращало пытливое вниманіе на истинную науку, и этотъ памятникъ тѣмъ драгоцѣннѣе, что представляетъ исчезнувшую флору нашего древняго отечества.»

— Браво, Ревковъ! вскричалъ Траскинъ. Говори, чортъ возьми, эдакъ и на каѳедрѣ!

О томъ, какъ лелѣяли бѣлокураго скрипача Вышнецова, нечего и разсказывать. На нимъ покоились всѣ надежды, и пристрастная дружеская рука заранѣе плела ему артистическій вѣнокъ.

Весело было посмотрѣть, какая дѣятельность по временамъ кипѣла въ этомъ уголкѣ Академическаго переулка. У окна усаживался натуралистъ, важный и тихій, и весь погружался въ свои минералы; онъ согнулся въ дугу и прижался плотно къ подоконнику, чтобъ ему не мѣшали. Передъ другимъ окномъ, до половины закрытымъ зеленымъ коленкоромъ, пріютился скульпторъ и нетерпѣливо кромсаетъ глину; изъ-подъ пальцевъ его выходятъ самыя тонкія и мягкія линіи начатаго бюста, и работа эта дѣлается съ оживленіемъ и съ толкомъ. Художникъ очень доволенъ ею. Посреди комнаты стоитъ Вышнецовъ, и съ такимъ напряженіемъ выдѣлываетъ мудреныя нотки на своей маленькой скрипкѣ, такъ прижимаетъ ее къ подбородку и къ груди, точно готовится на предстоящій концертъ и видитъ передъ собой многочисленную публику. Онъ гордо и самоувѣренно откинулъ лѣвую ногу… Не смѣйтесь, читатель! юноши еще горѣли желаніемъ трудиться и быть полезными.

Справедливость, однакожъ, требуетъ замѣтить, что изъ всѣхъ жильцовъ кухмистерши, (которыхъ, кромѣ нашихъ пріятелей, было таки довольно), самую живую и богатую натуру представлялъ скульпторъ Траскинъ.

Безразсуденъ и легкомысленъ былъ этотъ человѣкъ. Мечтательный умъ его не давалъ ему покоя, и самыя разнородныя надежды бродили въ его головѣ. Но, съ другой стороны, много было въ немъ также здороваго и неподдѣльнаго. Онъ любилъ воду, какъ рыба, имѣлъ собственную лодку и, распустивши на ней парусъ, далеко уходилъ въ Финскій заливъ и часто живалъ на водѣ по нѣсколькимъ днямъ, приставая къ барочникамъ и заводя съ ними непринужденное знакомство. Онъ смѣло правилъ рулемъ, мастерски натягивалъ паруса, и товарищи въ шутку называли его «синимъ капитаномъ.» Синій плащъ его и измятая шляпёнка были знакомы всѣмъ лодочникамъ, начиная отъ Зимняго дворца до Петергофа включительно. Любо было посмотрѣть, какъ румяное лицо его оживлялось на водѣ, какъ пальцы его перебѣгали отъ одной веревки къ другой, какъ ловко взмахивалъ онъ весломъ и хватался багромъ за желѣзное кольцо, ввинченное въ гранитную стѣнку набережной. Красавица-Нева между тѣмъ не шелохнетъ, лодка чуть движется, дворцы и домы подернулись поздними сумерками, и только кой-гдѣ зарябитъ волна: то всплеснетъ сонная рыба, заурчитъ подъ рулемъ вода, или брызнетъ длинное весло запоздавшаго перевозчика. А пріятели сидятъ себѣ въ лодкѣ, безпечно покачиваясь, и прислушиваются къ знакомой пѣснѣ…

II.

— А мы сегодня опять безъ чаю! произнесъ съ неудовольствіемъ Вышнецовъ. Цѣлый вечеръ сидѣть безъ чаю, и прислушиваться, какъ ваши сосѣди стучатъ себѣ стаканами и ложечками, — куда какъ весело! На прошлой недѣлѣ была та-же глупая исторія… утромъ выпили только по одному стакану…

— Э, ничего! храбро возразилъ скульпторъ. Избаловали тебя эти проклятыя знакомства, у тебя все обѣды на умѣ. Какія нѣжности! точно безъ чаю обойдтись нельзя.

— Но вѣдь я страшно пить хочу, жалобно проговорилъ Вышнецовъ. Вотъ вы все надо мной смѣетесь и нѣженкой называете, а я того мнѣнія, что хорошо было бы самоваръ поставить, кренделей изъ булочной принести и свѣжаго чухонскаго масла достать. Сегодня, какъ на зло, я, какъ-то нечаянно, въ окно колбасной заглянулъ, и, вѣрите ли, господа, я съ досады чуть было стекло не расшибъ: въ глаза мнѣ прямо бросилась отличнѣйшая вестфальская ветчина! объѣденье — ветчина! нога, цѣлая нога! лежитъ себѣ на блюдѣ. Просто обидно: живешь въ столицѣ и удовольствій никакихъ не имѣешь, — заключилъ онъ, насупившись.

— Я попрошу денегъ у нашего сосѣда, началъ снова проголодавшійся Вышнецовъ. Мы ему скоро отдадимъ. При этихъ словахъ, скульпторъ вскочилъ и закричалъ:

— Ни за что! Просить у этого… Боже тебя сохрани, Вышнецовъ! у негодяя, который подслушиваетъ у дверей… гадко, Вышнецовъ! у человѣка, который съ пріѣзжаго помѣщика содралъ взятку… гнусно, Вышнецовъ! у молодца, который не хочетъ платить бѣдному портному… подло, Вышнецовъ! Да урезонь хоть ты его, Ревковъ, вѣдь онъ — слабое сердце! — готовъ идти, не задумавшись.

— Разумѣется, не стоитъ, проворчалъ натуралистъ, не отрывая глазъ отъ книги, которую онъ читалъ.

— Ты посмотри только на Ревкова! говорилъ скульпторъ, уже успѣвшій разгорячиться. Ревковъ, путешествуя по Финляндіи, иногда по цѣлымъ днямъ обходился безъ пищи. Люблю Ревкова: безъ ветчины обходился; онъ твердъ въ несчастіи, онъ человѣкъ!

— Да Ревковъ другое дѣло, возразилъ Вышнецовъ, кокетливо поправляя свои шелковистыя кудри. Чтобы сказала моя маманъ, произнесъ онъ вполголоса и съ замѣтной робостью: чтобы сказала она, еслибъ узнала, что я сижу безъ чаю.

Товарищи ни слова ему не отвѣчали и продолжали заниматься своимъ дѣломъ: Ревковъ читалъ книгу, скульпторъ чертилъ что-то карандашемъ.

— Глупецъ я! продолжалъ разсуждать Вышнецовъ, вытянувшись на диванъ и покачивая головой: мнѣ ли было дурно дома… Просто житье было, о мелочахъ и не думалъ: еще въ постели, бывало, лежишь, а ужь Иванъ несетъ тебѣ и чай, и кофе, и сливки, и крендели… Видно, я глупъ былъ тогда, что не цѣнилъ этой благодати. Ахъ, еслибъ имъ теперь попасть въ деревню!

И Вышнецовъ вздохнулъ.

— Увѣряю васъ, господа, продолжалъ онъ, — что нашъ деревенскій поваръ такіе ужины готовитъ, что можно языкъ проглотить отъ удовольствія! И какая физіономія у него, господа! никакъ нельзя подумать, что онъ поваръ… нѣмецкія книги читаетъ, воротнички носитъ. Боже мой, Боже, еслибъ-то попасть въ деревню! какая жизнь, какіе виды! Вѣрите-ли, на одной горѣ пять нашихъ мельницъ стоятъ, одна подлѣ другой. А еслибъ вы видѣли вашего мельника, господа, такъ просто ахнулибъ: самый жирный человѣкъ въ цѣлой губерніи!

Но товарищи не обратили никакого вниманія на этотъ монологъ и продолжали по прежнему заниматься своимъ дѣломъ.

— Бѣдная моя мамаша! тихо произнесъ Вышнецовъ. Чтобы ты сказала, еслибъ знала, что я теперь сижу безъ чаю, что полученныя отъ тебя деньги давно издержаны? И чѣмъ все это кончится? прибавилъ онъ жалобно и трусливо вмѣстѣ.

— Стой! крикнулъ Траскинъ съ необыкновенной энергіей: молчи — чай будетъ!

Онъ торопливо схватилъ свой синій плащъ и выскочилъ изъ комнаты.

— Что за милая душа, пробормоталъ обрадованный Вышнецовъ. И гдѣ онъ это достанетъ? Вотъ будетъ-то штука, если онъ вернется безъ плаща! Ревковъ, какъ ты думаешь, вѣдь онъ въ состояніи заложить его? Ну, что, если онъ прійдетъ безъ плаща и съ осьмушкою чаю въ рукахъ? Ревковъ, слышишь? одна только осьмушка, одна только осьмушка — и плаща не стало! вѣдь это очень мило… да въ чемъ-же онъ пойдетъ въ Академію! Ревковъ! ты оглохъ, что-ли…

Но Ревковъ, весь углубленный въ свои мысли, не отвѣчалъ ему ни слова. Онъ флегматически подошелъ къ окну, гдѣ лежала цѣлая коллекція минераловъ, и остановился передъ ними въ какомъ-то раздумьи. "Гм! гм! ворчалъ онъ медленно и отрывисто: вотъ кварцъ, вотъ полевой шпатъ, а вотъ и желѣзная руда, и мѣдная, и крымскій разноцвѣтный мраморъ, хорошій мраморъ! — и финляндскій гранитъ… гм! съ острова Валаамова монастыря черный песокъ, въ которомъ, надо предполагать, есть признаки цинка… Послушай, Вышнецовъ!

— Что тебѣ?

— Вотъ кварцъ, отрывисто началъ вычислять Ревковъ: вотъ полевой шпатъ, желѣзная руда, мѣдная…

— Да убирайся ты со своими кварцами! Я вотъ хочу какъ собака, произнесъ Вышнецовъ: у васъ чаю нѣтъ, понимаешь? да и свѣчей, кажется, тоже нѣтъ.

— А это что, не свѣчки развѣ? угрюмо возразилъ натуралистъ, указывая на завернутую пачку.

Не прошло четверти часа, какъ зашелъ, запыхавшись, Траскинъ, къ удивленію товарищей, въ плащѣ, но не съ пустыми руками: въ одной онъ держалъ осьмушку чаю и масло, завернутое въ синюю бумагу, въ другой — четвертку табаку и двѣ бѣлыя сайки. Вышнецовъ испустилъ крикъ изумленія и бросился обнимать милаго скульптора.

— Откуда, какимъ образомъ? И масло, кажется, не изъ дрянной мелочной лавочки, а прямо изъ сливочной.

— Да что толковать о пустякахъ, перебилъ Траскинъ: сейчасъ и самоваръ подадутъ. Только, сдѣлай одолженіе, Вышнецовъ, не ходи сегодня никуда изъ дому, развѣ тебѣ скучно съ нами?

— Съ такими добрыми друзьями, помилуй! шагу никуда не сдѣлаю. Друзья мои! я послѣ чаю сыграю вамъ увертюру собственнаго сочиненія.

— Браво, браво! крикнулъ скульпторъ. Смотри только, чтобъ было хорошо, по душѣ, чтобъ подъ ребро кольнуло и жилки, понимаешь, вытянуло! Ухъ, прибавилъ онъ, вздрагивая: люблю, чортъ побери, такую музыку. А Ревковъ-то, что жъ насупился?

Вышнецовъ вполголоса сообщилъ ему, что натуралистъ какъ будто не въ духѣ и, кажется, за что-то сердится.

— Вздоръ, проговорилъ скульпторъ: ты не знаешь этого чудака, съ нимъ надо умѣть только дѣйствовать. Вотъ, посмотри…

— Послушай, бука, произнесъ онъ громко: придвигайся къ намъ, да станемъ чай пить.

— Изволь, братъ, изволь, отрывисто проговорилъ Ревковъ, подсѣлъ къ столу, облокотился и замолчалъ.

— Бери свой стаканъ, Вышнецовъ, а это твой, бука; сладко-ли?

— Хорошо, братъ, хорошо, проговорилъ натуралистъ.

— А хлѣба хочешь?

— Хорошо, братъ, хорошо.

— Да возьми же масла.

— Хорошо, братъ, хорошо.

— Ахъ, чортъ возьми, проговорилъ скульпторъ: вѣдь Ревковъ разскажетъ намъ что нибудь о Финляндіи!

— Въ самомъ-дѣлѣ, прибавилъ Вышнецовъ: отчего ты намъ ничего не разскажешь? Скажи-ка, Ревковъ, какъ ты жилъ въ Финляндіи?

— Отстань, пожалуйста, тихо проговорилъ Ревковъ.

— Нѣтъ, не отстану, намъ очень интересно знать. Мы послушаемъ, ты разскажешь…

— Да отвяжись, сдѣлай одолженіе.

— Ахъ, бука, какъ тебѣ не стыдно быть такимъ недовѣрчивымъ! замѣтилъ скульпторъ. Разскажи, дружище.

— Да нечего разсказывать, говорятъ вамъ!

— Ну, какъ же ты тамъ жилъ? пріятно ли тебѣ въ Финляндіи было?

— Очень.

— Ну, напримѣръ, какъ же ты время проводилъ?

— Да также, хорошо проводилъ.

— Что-жъ ты тамъ дѣлалъ?

— Что я дѣлалъ? значительнымъ тономъ возразилъ натуралистъ. Я дѣлалъ классификацію минералламъ, которые пріобрѣлъ…

— Только-то! замѣтилъ Вышнецовъ, допивъ третій стаканъ чаю и принимаясь за четвертый. Ты бы лучше приволокнулся за какой нибудь хорошенькой шведкой.

Натуралистъ взглянулъ на него и уткнулся носомъ внизъ.

— Гдѣ ему! закричалъ скульпторъ, когда онъ не смѣетъ приблизиться къ женщинѣ на пушечный выстрѣлъ. Чортъ побери подобную жизнь! прибавилъ онъ съ горячностію.

— Вотъ посмотрите-ка, произнесъ Ревковъ. Посмотрите, какую нашъ почтенный бывшій профессоръ, котораго я посѣтилъ въ Финляндіи, подарилъ на память мнѣ бабочку… необычайно рѣдкую… Между вами сказать, я не смѣлъ никакъ ждать такого подарка, потому что, сужу по себѣ — отцу родному не далъ бы ни одного насѣкомаго изъ своей коллекціи. Любуйся сколько хочешь, но не трогай, пожалуйста, Вышнецовъ, прибавилъ онъ поспѣшно, ты не касайся своими руками, развѣ ты не видишь, что крылышки и такъ едва держатся…. Вѣдь, это братецъ, индійская бабочка.

Онъ бережно закрылъ ящикъ и улыбнулся. — Признаться, я ни какъ не смѣлъ надѣяться на такой подарокъ, замѣтилъ онъ. Какъ теперь вижу его, профессора: сидитъ себѣ въ жилетѣ, плисовые сапоги на ногахъ и все читаетъ… «Возьмите, говоритъ, себѣ эту бабочку, у меня два экземпляра.» Потомъ мы познакомились покороче и три вечера къ ряду разсуждали о cоставѣ земнаго шара… Я разсказалъ ему о своемъ подземномъ путешествіи.

— О какомъ подземномъ путешествіи?

— Развѣ я вамъ не сказывалъ?

— Нѣтъ.

— Ну, стало быть, и разсказывать нечего, когда нибудь послѣ… Я и безъ того ныньче раскудахтался.

— Ревковъ, да разскажи пожалуйста! произнесъ скульпторъ. Знаемъ мы твое послѣ, никогда не разскажешь…

— Эхъ, надоѣлъ! Языкъ, братъ, человѣку привѣшенъ не для того, чтобъ переливать изъ пустаго въ порожнее.

— Такъ ужъ конечно и не для того, чтобъ молчать и смотрѣть совой, съ досадой произнесъ скульпторъ. Отвратительный кремень! ты не человѣкъ, а какой-то глупый замокъ; заперъ себя ключемъ, да и концы въ воду.

— Не бранись, братъ, зачѣмъ же ругаться, когда вся исторія въ двухъ словахъ? Отчего же мы разсказать? можно… отчего же не сообщить, что я былъ въ Крыму, узналъ отъ татарина, что тамъ есть катакомбы; узналъ, что они тянутся подъ землею на протяженіе восьмидесяти, почитай, сажень… Ну, отчего же не сказать, что мы, въ компаніи, то есть, рѣшились осмотрѣть это диво. Порѣшили, разумѣется, предосторожности взяли, разумѣется, надлежащія, и палку воткнули въ землю, и привязали къ ней веревку, чтобъ выходъ отыскать удобнѣе. Ну, разумѣется, поплелись; идемъ тихо, продолжаемъ — гробовая тишина, разумѣется; по сторонамъ камни, да камни, все камни. Какіе камни, господа! прибавилъ онъ, замигавъ глазами, быть можетъ вы одинъ дикій звѣрь не пробѣгалъ тамъ, ни одинъ… хорошо было, господа… Идешь — темно и страшно, оступишься, камень по ногѣ, подымешь голову, сѣрая и бурая масса надъ головой; кажется, что вотъ такъ она и шлепнется и обратитъ въ лѣпешку человѣка.

— Чудо! вскричалъ скульпторъ, я люблю такія путешествія.

— Ты, говоришь братъ, чудо; чудо не чудо, но пріятно было очень. Мы идемъ; держимся, разумѣется, за веревочку; а сердце, братъ, бьется, и голосъ, братъ, какъ-то звенитъ, а подъ ногами песокъ и камни, камни и песокъ.

И Ревковъ взглянулъ изъ-подлобья на слушателей; но тутъ же уткнулся, по обыкновенію, носомъ внизъ, и прибавилъ: «случилось обстоятельство не маловажное. Подвигаемся впередъ и видимъ одинъ узкій-преузкій проходъ, ни дать и взять, словно ровный шомполъ отъ ружья вытянулся. Разсуждаемъ; совѣщаемся и стоимъ; нагибаемся и идемъ дальше; и фитили зажгли… Но вдругъ, человѣку фантазія пришла, человѣкъ дуракомъ сдѣлался… Мнѣ, то есть, въ глаза, замѣчательный камышекъ бросился, я нагнулся и веревочка тра, оборвалась! Какъ начали меня бранить, и медвѣдемъ, разумѣется, и… чрезвычайно ругали. А вѣдь веревка-то, проговорилъ онъ, — была гнилая, за что-жъ сердиться, коли на ней кишки нельзя было повѣсить, гнилая совсѣмъ… Конечно, немножко было непріятно: зовемъ татарина — молчаніе; кричимъ — тоже; стучимъ — все тоже! Признаюсь, тутъ напали на меня шибко… Но я, не показывая вида, отшучивался помаленьку. Одинъ изъ нашей компаніи такъ совсѣмъ растерялся, схватилъ камень и крикнулъ: замолчи! на меня то есть… у одного фитиль погасъ… кто-то споткнулся и началъ стонать… а одинъ къ отчаянью даже прибѣгнулъ: вотъ, говоритъ, наша могила, Ревковъ ее приготовилъ! Могила… тутъ онъ этакой… А дѣйствительно, дѣло выходило плохо: сразу было трудно рѣшить, какъ намъ выбраться. Всѣ глаза высмотрѣли, а пользы мало. А все потому, что тамъ, дальше, за узкимъ проходомъ, и углубленія, и отверстія какія то, словомъ, чортъ сломаетъ ногу, а прежней дороги не отыщешь. Говорю: подождемъ — ругаются; говорю: не пропадемъ — сердятся. А тутъ, на бѣду, и гроза еще поднялась, и громомъ такъ треснуло о скалу, что полагали — всѣхъ насъ задавитъ. Такъ просто скала и затряслась.

— Отлично! воскликнулъ скульпторъ.

— Воображаю, какъ вы жались тамъ другъ къ дружкѣ? спросилъ Вышнецовъ нерѣшительнымъ тономъ, боясь напомнить товарищамъ о своей дѣтской слабости — о боязни спать одному въ темной комнатѣ.

— Страху тамъ не было, но ожесточеніе большое, замѣтилъ Ревковъ. Съ нами одинъ юнкеръ былъ — малый ничтожный, а три раза мнѣ на мозоль наступилъ, все какъ будто нечаянно… извиняется, а такъ и трется, проклятый, около ноги.

— Да какже вы выбрались назадъ?

— Да что, продолжалъ Ревковъ: — въ компаніи никогда ходить не стоитъ, добро бы одинъ юнкеръ такой, а то всѣхъ метлой, да въ канаву… Я того мнѣнія что въ компаніи…

— Да какъ же вы выбрались? нетерпѣливо допрашивалъ скульпторъ.

— Какіе это путешественники! произнесъ разсказчикъ: — Я только спрашиваю, развѣ это путешественники?.. А юнкеру, признаюсь, я бы съ удовольствіемъ шею накостылялъ… Я предлагалъ идти дальше, — назадъ вернулись, предлагалъ костеръ развести, — не послушались.

— Да какже вы дорогу-то отыскали?

— Отчего же огонька не развести, твердилъ разсказчикъ: — конечно, особеннаго тутъ ничего не было бъ, а огонекъ развести слѣдовало бъ…. и курить боялись, папироски нельзя было допроситься… а небось, какъ домой вернулись, такъ одинъ молодецъ тотчасъ бацъ изъ пистолета и пыжомъ сигарку раскурилъ… И юнкеръ на квартирѣ-то какъ расхрабрился, кричалъ, что у него изъ кармана, будто, двѣсти рублей вытащили…. Голосилъ для того, чтобъ общественную подписку въ пользу его составили, чтобъ подводу для него наняли и отправили бы его въ роту…

— Какой низкій человѣкъ! воскликнулъ Вышнецовъ, и молоденькое его лицо подернулось испугомъ и изумленіемъ. Отчего онъ не попросилъ откровенно, чтобъ ему лучше заняли?

— А все-таки мы его на свой счетъ въ роту отправили… и табаку ему купили… грозился процессъ затѣять…. Всѣ знали, что денегъ у него ни какихъ не было, а подводу, однако, наняли…

— Боже мой! съ негодованіемъ крикнулъ скульпторъ. Это ужасно: у насъ чуть только затѣется что нибудь порядочное, какъ на зло, безъ квартальнаго никакъ не обойдется; не стоитъ и говорить объ этой грязи… Послушай, Вышнецовъ! сыграй вамъ изъ Бетховена что нибудь, изъ Бетховена! кричалъ скульпторъ.

Вышнецовъ взялъ скрипку, тряхнулъ своими великолѣпными кудрями и заигралъ изъ Бетховена. Онъ игралъ четвертую его симфонію, которая, въ кухмистерскомъ номерѣ Академическаго переулка, извѣстна была подъ техническимъ названіемъ хромой. Какъ по душѣ пришлась хромая пріятелямъ, и какъ хорошо закончился студенческій вечеръ!…

III.

На другой день Траскинъ былъ въ сильномъ волненіи. Онъ только что вернулся домой, и, не сбрасывая плаща и шляпы, стоялъ посреди комнаты и размахивалъ руками такъ высоко, что доставалъ до потолка, низкаго и горбатаго, съ закопченными карнизами. Онъ съ необыкновеннымъ жаромъ сообщалъ что-то своимъ пріятелямъ.

— Вотъ увидите, продолжалъ онъ: — какъ дѣла наши пойдутъ отлично! И это навѣрное, я самъ читалъ условія: шестнадцать тысячъ, чортъ возьми, предлагаютъ! Шестнадцать тысячъ за свою работу! Я, признаться, прибавилъ онъ порывисто: — всегда былъ того мнѣнія, что я не пропаду…

— Еще бы, еще бы! твердилъ Вышнецовъ.

— У меня теперь на душѣ просто жаворонки поютъ…. ручейки разныя по душѣ катятся… мастерскую скорѣе надо отыскать, цѣлыя ночи спать не буду, но, Боже! я имъ такую модель представлю, что они только ротъ разинутъ…

— Смотри, братъ, угрюмо возразилъ Ревковъ: — чтобъ ты опять не обжегся…. прошлаго лѣта ты тоже о тысячахъ мечталъ, а всю зиму въ потертыхъ сапогахъ ходилъ.

— Что-жъ, неудачи разныя вышли! съ досадою крикнулъ скульпторъ. Зачѣмъ же попрекать человѣка, зачѣмъ же ты сапоги сюда приклеилъ? Ты, извѣстно, ничему не вѣришь, ты тяжелъ, какъ камень, подозрителенъ, какъ чортъ! Слышишь, Вышнецовъ, заказъ, братецъ, въ 16 тысячъ заказъ! (А съ тобой, Ревковъ, я и говорить не хочу.) Вышнецовъ, голубчикъ, слушай: еще какой-то откупщикъ бюстъ заказать мнѣ хочетъ, — значитъ, еще тысяча въ карманъ… чортъ возьми, откупщикъ, вѣдь, можетъ и полторы отвалить…

— Конечно, можетъ, подтвердилъ Вышнецовъ.

— Но какъ ты думаешь, Вышнецовъ: стоитъ ли теперь, когда этотъ удивительный заказъ выдался, марать руки надъ бюстомъ? Да пусть себѣ околѣваетъ откупщикъ! когда надо фигуры лѣпить, такъ съ бюстомъ его возиться нечего… Точно душа моя что-то предчувствовала, и я всю ночь съ бока на бокъ ворочался, и чортъ знаетъ что мнѣ лѣзло въ голову: то будто я уже окончилъ какую-то работу, то передъ мною мраморъ, то будто меня хвалятъ, то академическій сторожъ на водку проситъ….

— Сторожъ-то сейчасъ прибѣжитъ, какъ только объ заказѣ твоемъ узнаетъ, замѣтилъ Вышнецовъ. Молодецъ Траскинъ, — правду говорятъ, на ловца и звѣрь бѣжитъ.

— Ну, воскликнулъ порывисто скульпторъ: — если и теперь еще не удастся, если и этотъ заказъ не поправитъ моихъ обстоятельствъ, то… я застрѣлюсь!

— А пока плащъ сними, проворчалъ Ревковъ: — и вели давать обѣдать.

— Ты думаешь, что я не застрѣлюсь? обиженнымъ тономъ произнесъ скульпторъ. Нѣтъ, братъ, довольно я пострадалъ, довольно я въ кулаки свисталъ, безъ заказовъ сидѣлъ, за границею не былъ… Что ты думаешь, — это легко? двумъ портнымъ долженъ, сапожнику долженъ, кухмистеру долженъ, и даже родительскую шубу подъ залогъ снесъ! прибавилъ онъ съ непритворнымъ прискорбіемъ. Отецъ, какъ путному человѣку, мнѣ шубу выслалъ, а я что съ нею сдѣлалъ? ростовщику заложилъ и гитару хозяйской дочкѣ купилъ! конечно, я черезъ недѣлю хотѣлъ шубу выкупить… да, выкупилъ!… ужъ два года, какъ она у ростовщика лежитъ.

И Траскинъ съ укоромъ ударилъ себя въ бокъ.

— Зачѣмъ я гитару купилъ, прибавилъ онъ съ досадою: зачѣмъ я этой скверной теткѣ двѣнадцать цѣлковыхъ въ винтъ проигралъ? Да за эти мечты, произнесъ онъ съ запальчивостью, — я такъ себя побью когда нибудь сильно, что меня мертваго застанутъ въ постели.

— Да отчего тебя эта гитара такъ сокрушаетъ? спросилъ Вышнецовъ.

— Оттого, что Ревковъ съ тѣхъ поръ ничтожнымъ человѣкомъ меня считаетъ, вѣрный заказъ глупостью называетъ.

— А ты не сердись, а ты свое дѣлай, проговорилъ Ревковъ. Я одно лишь говорю, какъ бы, братъ, заказъ то твой не шлепнулся, какъ прежде… вѣдь ихъ ужъ сколько было…

— Ну, полно, Ревковъ, съ жаромъ возразилъ скульпторъ: зачѣмъ такія вещи говорить! вѣдь дѣло самое вѣрное, вѣдь я самъ условія читалъ? Заказъ дѣлаетъ какой-то сибирскій золотопромышленникъ, и завтра же я отъ него задатокъ получу.

Натуралистъ недовѣрчиво покачалъ головой.

— Если не вѣришь, такъ поѣдемъ, пожалуй, вмѣстѣ, продолжалъ убѣждать скульпторъ. Это, Ревковъ, не гитара, братецъ, и не хозяйская дочка, тутъ нѣжностей никакихъ нѣтъ; да это также и не маіоръ, который, помнишь, за оконченный бюстъ, три съ полтиной мнѣ предложилъ, — это, братецъ, милльонеръ, золотопромышленникъ. Меня рекомендовалъ ему самъ Б., самъ Б. и цѣну назначилъ. Читай: „на Морской, домъ Пузикова; спросить его же, Пузикова. Сдѣлать четыре большія фигуры, а за трудъ предлагаютъ 16 тысячъ“. Ну, что? и это по твоему пустяки?

— А ты бы такъ давно сказалъ.

— Ага, теперь и тонъ перемѣнилъ, радостно произнесъ Траскинъ. Знаешь ли, Ревковъ, я буду тебя просить счеты мой вести… А ты, Вышнецовъ, помоги мнѣ мастерскую отыскать. Нужно отыскать хорошенькую мастерскую, чтобъ была свѣтлая… Желѣзную свою кровать я также туда перенесу.

— А чай-то, гдѣ же ты будешь пить? спросилъ Вышнецовъ.

— Чай? Ревковъ, какъ ты думаешь, вѣдь я не знаю, право, гдѣ я буду пить чай?

— Я думаю… перенести нашъ самоваръ къ тебѣ, порѣшилъ Ревковъ.

— Да ужъ не объявить ли хозяйки, что я отъ нея съѣду?

— Хозяйкѣ объявлять не надо, замѣтилъ Ревковъ.

— Но гдѣ же будетъ обѣдать Траскинъ? проговорилъ съ безпокойствомъ Вышнецовъ, поглядывая на товарища.

— Обѣдать онъ будетъ здѣсь, порѣшилъ Ревковъ. Это будетъ дешевле.

— А всего пріятнѣе то, произнесъ Траскинъ: что съ долгами можно будетъ расплатиться… Я тебѣ сказывалъ, Ревковъ? шестнадцать тысячъ предлагаютъ… мнѣ кажется, что четыре большія фигуры и имя мое могутъ сдѣлать извѣстнымъ… дойдутъ какъ нибудь слухи до Академіи… можетъ быть, и за границу, для усовершенствованія, отправятъ, можетъ быть… А что вы скажете, господа, если вдругъ мнѣ мраморныхъ коней, напримѣръ, для Новаго моста закажутъ, или же въ Исаакіевскомъ соборѣ работу предложатъ? что скажете тогда?

И Траскинъ отъ восхищенія соскочилъ съ своего мѣста и забѣгалъ но комната. Ревковъ взглянулъ на него и покачалъ головой; скульпторъ сконфузился и замолчалъ.

Но привычка фантазировать и строить воздушные замки, такъ глубоко засѣла въ душу скульптора, что онъ, мало по малу, незамѣтно увлекся и сталъ дѣлать самыя смѣлыя предположенія. Старики говорятъ, что тотъ не человѣкъ, кто смолоду не подымался выше кровли родительскаго дома, а Траскинъ леталъ съ легкостью изумительною: онъ разсказывалъ и посматривалъ на своихъ товарищей, но надо было его видѣть въ ту минуту… Орелъ, просто орелъ, гордо поднявшій свою шею и распустившій по вѣтру крылья; одинъ взмахъ — и онъ улетѣлъ, еще — и только темная точка, да случайно оброненное перо показываютъ, какъ быстро и сильно разсѣкаетъ онъ воздухъ…

Боже, чего только не наговорилъ скульпторъ отъ радости! Оказалось, напримѣръ, что пылкій и благородный художникъ, получивъ шестнадцать тысячъ отъ золотопромышленника, осчастливитъ, во-первыхъ, всѣхъ близкихъ ему людей, во-вторыхъ — уѣдетъ, съ избранными учениками, за границу, въ третьихъ построитъ великолѣпную яхту, найметъ матросовъ и, поднявъ художническій флагъ, хватитъ кругомъ свѣта. Боже мой, онъ посѣтитъ Италію, Грецію и т. д. и т. д., Какое раздолье! друзья будутъ получать отъ него письма со всѣхъ концовъ сита. Наконецъ онъ вернется, ступитъ на родную почву и дастъ толчокъ скульптурѣ въ Петербургѣ, въ Москвѣ, во всей Россіи. Онъ оживитъ дремлющее искусство, его закидаютъ заказами… сколько онъ сдѣлаетъ тогда добра, и какая славная у него будетъ яхта!

Вышнецовъ былъ въ восторгѣ, что еще болѣе придавало шпоры разгорячившемуся скульптору; даже натуралистъ пересталъ улыбаться, и, свѣсивши голову на бокъ, съ тупымъ добродушіемъ посматривалъ на смѣльчака.

На другой день, Траскинъ проснулся часовъ въ восемь. Онъ раскрылъ глаза и увидѣлъ слѣдующую картину: Вышнецовъ еще спалъ, но Ревковъ, въ халатѣ, подпоясанный полотенцемъ, съ такимъ усердіемъ и спокойствіемъ чистилъ плащъ скульптора, точно онъ исполнялъ свою обязанность. Скульпторъ нарочно прикинулся спящимъ и съ любопытствомъ слѣдилъ за товарищемъ. Какое-то угрюмое, но вмѣстѣ доброе и снисходительное выраженіе, видно было на его лицѣ. Надъ бархатнымъ воротникомъ плаща, онъ въ особенности трудился, то прижималъ плотнѣе щетку, то слегка на нее поплевывалъ. Окончивъ эту работу, онъ досталъ изъ маленькой коробочки черную нитку и иголку. Долго смотрѣлъ на фракъ скульптора, покачалъ головою и пристегнулъ оторвавшуюся пуговицу. Пришивъ пуговицу, онъ опять посмотрѣлъ на фракъ, опять покачалъ головою и такъ жалобно вздохнулъ, что безпечный художникъ чуть было не разразился смѣхомъ.

— Эка человѣкъ-то чему печалится… видно пятно замѣтилъ, подумалъ онъ, и украдкой продолжалъ слѣдить за товарищемъ.

Оставивъ щетку, натуралистъ взялъ вѣничекъ и, предварительно почесавъ себѣ переносицу, заботливо смахнулъ пыль съ фрака и бережно уложилъ его на прежнее мѣсто. Потомъ, торопливо пососавъ недокуренный кусочекъ сигары, попавшійся ему подъ руки, онъ раздѣлся и летъ подъ одѣяло. Скульпторъ нарочно захрапѣлъ.

— Вставай, братъ, произнесъ Ревковъ. Эка, дрыхнули-то мы…

Траскинъ протяжно зѣвнулъ и, зная характеръ товарища, показалъ видъ, что онъ ничего не замѣтилъ.

Часамъ къ двѣнадцати, Траскинъ былъ ужъ совсѣмъ готовъ. Пріятели принимали самое сердечное участіе въ туалетѣ своего безалабернаго друга.

— Ты шику побольше золотопромышленнику задай, болталъ Вышнецовъ. Слушай: главное перчатокъ не снимай и, Боже тебя упаси — сѣсть на кончикъ стула… все дѣло можешь испортить… Мой совѣтъ такой: зайди ты къ парикмахеру и вели завить себя мелкимъ барашечкомъ, понимаешь? Спроси только Жака, и онъ завьетъ тебя такъ…

И Вышнецовъ чмокнулъ въ кончики своихъ пальцевъ.

Дѣйствительно, спустя нѣсколько времени, скульпторъ, завитый барашечкомъ, подымался по парадной лѣстницѣ въ Морской.

Золотопромышленникъ занималъ квартиру богатую. Въ передней сидѣлъ лакей, въ красной жилеткѣ, и внимательно читалъ Сѣверную Пчелку. Когда художникъ обратился къ нему съ вопросомъ, лакей, не отрывая глазъ отъ соблазнительнаго чтенія, объявилъ, что онъ не здѣшній, но въ гости къ Андрюшкѣ пришелъ.

— Да куда же идти?

— Не знаю, я къ Андрюшкѣ пришелъ.

— Да гдѣ же Андрюшка?

— Не знаю, я къ нему тоже пришелъ.

Траскинь прямо поднялся на верхъ. Пройдя двѣ первыя комнаты, онъ вошелъ въ третью и остановился въ недоумѣніи: въ креслѣ, спиною къ нему, лежалъ человѣкъ, одѣтый въ медвѣжью шубу, и жалобно, чуть не плача, все твердилъ: „откувыркала… нѣтъ, не откувыркала… и право, откувыркала… да нѣтъ же, не откувыркала… а кажется, откувыркала… нѣтъ, проклятая, нотъ, курносая!!!“

Удивившись такимъ страннымъ рѣчамъ, художникъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ и громко кашлянулъ.

— А что вамъ, батюшка, здѣсь надобно? сердито спросила шуба, съ трудомъ къ нему поворачиваясь.

— Я художникъ… къ г-ну Пузикову…

— Я за него, отвѣчала шуба. Я Пузиковъ и есть, да что вамъ нужно, вы вотъ что мнѣ скажите?

— Я-съ, художникъ… явился по вашему желанію…

— По какому желанію?

— Четыре большія фигуры…

— Не до фигуръ теперь, батюшка, лихорадка такъ меня оттрепала, что всю душу мнѣ растрясла. Ну, городъ-то вашъ, чтобъ ему пути не было!.. Тридцать пять лѣтъ въ Сибири я жилъ и болѣсти даже въ глаза не видѣлъ, а тутъ — чуть въѣхалъ въ заставу, часы изъ кармана обронилъ, да лихорадку для обновы схватилъ… Вѣдь часы-то какіе были! прибавилъ онъ съ ожесточеніемъ. Тарелку червонцевъ всякому лапотнику дамъ, коли ихъ отыщетъ. Посудите сами, батюшка: еще покойный мой дѣдушка, царство ему небесное, часы эти у голландцевъ укралъ… просто укралъ, а затѣмъ, что никакихъ денегъ за нихъ братъ не хотѣли. Да вы то, батюшка, что хорошенькаго сказать мнѣ намѣрены?

— Я-съ, художникъ…

— А сѣсть вы не хотите? спросила шуба, подымаясь съ креселъ, при чемъ Траскинъ увидѣлъ передъ собою человѣка исполинскаго роста, съ красною, страшно-жирною физіономіею и съ свиными глазками.

— Вотъ-съ, батюшка, произнесъ онъ медленно, когда Траскинъ помѣстился на первомъ попавшемся креслѣ: я съ вами бесѣду веду, а самого-то меня лѣшій по пяткамъ только щекочетъ… вѣдь знаете ли, какое мучительство я испытываю? вечеркомъ-то она опять меня поймаетъ и откувыркаетъ, вѣдь какъ оттреплетъ, курносая!..

При этомъ золотопромышленникъ съ такимъ сокрушеніемъ вздохнулъ и легъ на диванъ, точно онъ ложился въ гробъ.

— Батюшка, прибавилъ онъ жалобно, обращаясь къ художнику; постучите-ка кулачкомъ въ стѣнку.

Художникъ постучалъ, вбѣжалъ рыжеволосый мальчишка.

— А что, лампадку-то затеплили? спросилъ Пузиковъ съ живостью.

— Какже-съ.

— То-то, гляди мнѣ, чтобъ цѣлую ночь лампадка горѣла… чтобъ и масло-то было хорошее, да фитилекъ…

Мальчишка тряхнулъ волосами и пошелъ было къ двери.

— Слушай! крикнулъ Пузиковъ на него снова: полосатая ты чушка, мужикъ ты сирый! Принеси мнѣ валенцы, назябъ-то я шибко, да и взопрѣть-то по докторскому велѣнію желательно бы. Вѣдь жизнь то моя такая, милостивый государь, заключилъ онъ со вздохомъ: что хоть веревочкой за шею, да на гвоздикъ.

Траскинъ посмотрѣлъ на золотопромышленника. „Не знаю, горитъ ли лампадка“, тоскливо произнесъ золотопромышленниъ.

— А что, батюшка, спросилъ онъ, помолчавъ: вы и церкви можете строить!

— Нѣтъ, не могу.

— Не можете… такъ, стало быть, вы хоть иконы писать можете?

— Не могу, глухо отвѣчалъ Траскинъ.

— И того не можете, и другаго не можете, такъ что же вы можете?

— Заказъ вашъ могу исполнить.

— На счетъ-то фигуръ! съ пренебреженіемъ перебилъ золотопромышленникъ. Фигуру-то, батюшка, не трудно смастерить, а вотъ краской такъ будетъ потруднѣе… Вотъ у меня, доложу вамъ, въ Якутскѣ-то, большая масленная картина есть, важная картина. Я, прибавилъ онъ со вздохомъ, — съ удовольствіемъ ее перешлю вамъ, коли только вы горю моему поможете: обяжете, батюшка, по гробъ, коли, примѣрно, часы мои какъ нибудь отыщете, вѣдь вы, чай, всѣ здѣшніе закоулки знаете?

Траскинъ поблѣднѣлъ и посмотрѣлъ на добродушнаго Пузикова съ такой яростью, что золотопромышленникъ съ удивленіемъ на него глаза выпучилъ.

— Но… позвольте, произнесъ скульпторъ, и губы его дрожали. Какъ васъ…

— Иваномъ Яковлевичемъ зовутъ, спокойно отвѣчалъ Сибирякъ. А васъ-то какъ по батюшкѣ?

— Дѣло не въ томъ, намѣрены ли вы дать мнѣ заказъ?

Золотопромышленникъ покачалъ головою.

— Да я самъ еще хорошенько не знаю, вотъ какъ дядя Савелій посовѣтуетъ. Ныньче я не свѣтелъ… и часы больно меня сокрушаютъ…

— Однакожъ, скажите мнѣ, какъ вы думаете на счетъ заказа?

— Я, то есть, какъ думаю? Признаться, я еще объ этомъ не думалъ… ныньче я не свѣтелъ… Молодому человѣку, вамъ, примѣрно, жить легко, вы въ самомъ цвѣту, батюшка, а вотъ такъ мнѣ, сегодня же пьявки къ животу приставятъ. Дядя Савелій совѣтуетъ…

— Да кто же этотъ дядя Савелій? съ нетерпѣніемъ спросилъ Траскинъ.

— А дядя Савелій всѣмъ у меня завѣдываетъ, отвѣчалъ Пузиковъ; у дяди Савелья, доложу вамъ, золотая головка, какъ отецъ родной обо мнѣ печется… Еслибъ не онъ, меня обокралибъ совершенно… Спасибо ему, всѣми дѣлами моими завѣдываетъ.

— Позвольте, значитъ, мнѣ обратиться къ нему?

— А непремѣнно надо обратиться, замѣтилъ Пузиковъ. Какже не обратиться… Дядя Савелій…

— Гдѣ же онъ живетъ?

— Вонъ на той половинѣ. Такъ и скажите ему: Иванъ Яковлевичъ, молъ, обо всемъ со мною переговорили, но не свѣтелъ молъ, ныньче Иванъ Яковлевичъ, и шуба ихъ, дескать, мало согрѣваетъ. А что же до фигуръ, молъ, то они никакого сомнѣнія не имѣютъ. Не забудьте же, такъ дядѣ Савелію и скажите.

Скрѣпя сердце, художникъ отправился на указанную половину, проклиная идіотскую голову золотопромышленника.

Дядя Савелій, худенькій, поджарый старичокъ, одѣтый очень опрятно, такъ и забѣгалъ своими умными, но плутоватыми глазками и только шевелилъ сѣденькой своей бородкой. Говорилъ онъ быстро, сухо, точно костяшками на счетахъ выбрасывалъ.

— Да что, сударикъ, заговорилъ онъ, махая краснымъ фуляромъ: какія-съ тутъ фигуры! Племянникъ-то Иванъ попугаемъ, Господи прости, жизнь проводитъ, что ему скажутъ, то, онъ, по простотѣ своей, и къ исполненію взять готовъ въ сообразность. А шептать ему на ухо больно много охотниковъ находится…

— Помилуйте-съ, меня академикъ Б. къ нему рекомендовалъ.

— Э, сударикъ, э, сударикъ, заговорилъ раздражительно старичокъ: чай, думаете съ своимъ академикомъ-то, что у дурака пятнадцать милліоновъ есть, такъ и обиждать его не зазрительно.

Отъ такой неожиданности, бѣдный художникъ совершенно растерялся и съ негодованіемъ бросилъ дядю Савелія. Дрожа отъ стыда и мученія, онъ готовъ былъ провалиться на мѣстѣ.

Какъ опареный кипяткомъ, онъ выскочилъ въ переднюю. Лакей, въ красной жилеткѣ, читалъ по прежнему Пчелку и попрежнему посмотрѣлъ на художника.

— Брр… плащъ! крикнулъ скульпторъ.

— Я не здѣшній, къ Андрюшкѣ пришелъ.

— Подай плащъ, говорятъ тебѣ! крикнулъ на него громовымъ голосомъ Траскшгь.

Лакей мигомъ вскочилъ, подалъ плащъ и съ поспѣшностью отворилъ двери. Какое-то гнусное подобострастіе выражалось на его лицѣ, точно онъ хотѣлъ сказать: „Виноватъ, батюшка, вѣдь я-то Андрюшка и есть.“

Блѣдный и едва дыша, прибѣжалъ Траскинъ въ Академическій переулокъ.

Видя его встревоженное лицо, товарищи испугались и бросились къ нему съ разспросами.

— Молчите, молчите, ради Создателя, молчите! говорилъ бѣдный скульпторъ. Все кончено, все порѣшено… Теперь мнѣ ничего не надо, прибавилъ онъ съ горечью; надо только разоблачиться передъ друзьями… На, Вышнецовъ, бери свой фракъ, говорилъ онъ, сбрасывая его, вотъ и галстухъ твой… Жилетка чья? да, жилетка моя. Ревковъ! говорилъ онъ, дрожа всѣмъ тѣломъ, — возьми свой платокъ… вотъ твоя шляпа, Вышнецовъ, спасибо… Да, вотъ еще твои перчатки… Видно у меня одна только собственность, съ горечью заключилъ онъ: все, все чужое, одна только кожа моя…

И не будучи въ состояніи болѣе владѣть собою, Траскинъ не выдержалъ и зарыдалъ, какъ ребенокъ.

— Пушку, кричалъ онъ съ бѣшенствомъ: мушку дайте мнѣ, и я разнесу себя въ мелкіе кусочки. Вколочу туда себя, золотопромышленника и дядю Савелія, и пусть все пойдетъ къ чорту, но процвѣтаетъ одно искусство!..

IV.

На Садовой, Гороховой и во всѣхъ трехъ Мещанскіхъ есть много маленькихъ магазиновъ, съ шляпками и чепцами на окнѣ, кокетливо развѣшанныхъ на довольно грязныхъ картонныхъ болванчикахъ. Сюда съ жаднымъ любопытствомъ стремятся, проходящія по утрамъ, различныя салопницы — охотницы поглазѣть на модные наряды, — а по вечерамъ заглядываютъ чиновники и офицеры, мимоходомъ дѣлая черезъ окно гримасы работающимъ дѣвочкамъ. Подъ вечеръ, петербургскій должностной человѣкъ вообще дѣлается развязнѣе: или въ окно заглянетъ, или поцѣлуйчикъ пошлетъ, или же гримасу сдѣлаетъ, но все-таки что нибудь да сдѣлаетъ.

Подобные магазины, наружную дверь которыхъ обыкновенно украшаетъ какая нибудь нарисованная амазонка, неизвѣстно для чего и кому подмигивающая, — подобные магазины на Садовой и въ Мѣщанскихъ, содержатъ, по большей части, кондукторскія жены.

Кондукторы дилижансовъ, безспорно, самые счастливѣйшія мужья въ Петербургѣ: возвратившись изъ дальней поѣздки, они отдыхаютъ на мягкой перинѣ, заботливо приготовленной соскучившею женою, надѣваютъ плисовые сапоги и всегда находятъ въ конторкѣ серебряные рубли. Утромъ, кондукторъ, у котораго отъ привычки безпрерывно звенитъ въ ушахъ почтовый колокольчикъ — пьетъ кофе, очень хорошій кофе, крѣпко цалуетъ жену, а иногда, въ веселый часъ, даже сажаетъ ее къ себѣ на колѣни.

Въ восемь часовъ вечера, кондукторъ, сбросивъ плисовые сапоги и простившись съ женою, покачивается ужъ на козлахъ и трубитъ установленный сигналъ на своемъ мѣдномъ инструментѣ, который такъ звонко отдается въ полѣ и такъ хорошо знакомъ станціоннымъ смотрителямъ. И вотъ опять знакомая дорога! Прощай, покойная перина, знакомый магазинъ въ Мещанской, недокуренная трубка и жена, привыкшая къ безпрерывнымъ отлучкамъ хозяина. А колокольчикъ такъ и заливается, ямщикъ гонитъ лошадей, лихой морозъ то щиплетъ за бороду, то вдругъ хватитъ за щеку, и раскинулась безконечная пелена замерзшаго снѣгу.

Но къ чему все это? спросите вы.

А вотъ къ чему. Въ одномъ изъ такихъ магазиновъ, о которыхъ мы тотчасъ говорили, жила одна дѣвушка, по имени Наташа, хорошенькая закройщица. Ловка и умна была эта Наташа и такъ умѣла хорошо себя поставить въ отношеніи къ хозяйкѣ, что хозяйка дорожила ею, платила порядочное жалованье и никогда ее не обсчитывала.

Катъ мило и нарядно одѣвалась эта Наташа, какія кругленькія и свѣженькія у нея были щечки! Нельзя, впрочемъ, сказать, чтобъ она была хороша собою, но въ ея тоненькой фигуркѣ, подвижныхъ чертахъ лица, синенькихъ глазкахъ, столько было прелести, игривости и лукавства вмѣстѣ, что она невольно привлекала къ себѣ каждаго, кто только любятъ видѣть хорошенькое и неглупое личико женщины.

— Охъ, вострушка! ворчала про себя хозяйка. Ужъ такая, что любому мужчинѣ глаза выцарапаетъ, а нечего сказать; работаетъ такъ чудесно, что не надивишься.

Вслѣдствіе послѣдней причины, содержательница магазина угождала своей первой закройщицѣ всячески и особую комнату для нея отвела, и на Екатерингофское гулянье брала съ собою, даже хорошаго жениха обѣщалась ей пріискать, при случаѣ.

Вмѣстѣ съ Наташею жила другая мастерица, ея товарка, Саша, безконечно добрая, но нѣсколько глуповатая дѣвушка.

Однажды вечеромъ, послѣ работъ, когда ставни въ магазинъ были заперты и снята съ наружной двери вывѣска (зеленая дама съ хлыстикомъ, искусно нарисованная на огромномъ жестяномъ листѣ) и поставлена на свое обычное мѣсто, въ уголокъ, обѣ товарки сидѣли у себя въ комната, и Саша о чемъ-то очень упрашивала Наташу.

— Пойдемъ, Наташа, на минутку только… пойдемъ, голубушка… А ужъ я въ долгу у тебя не останусь: пошли меня куда хочешь, и къ прачкѣ твоей схожу, и въ гостинный дворъ для тебя сбѣгаю. Вѣдь знаешь, что я тебѣ скажу?

— Какъ не знать! Опять какія нибудь глупости языкомъ размазывать станешь. Полно тебѣ…

— Нѣтъ, не глупости.

— Ну, говоря, что-жъ такое?

— Нѣтъ, не глупости, не глупости! А я тебѣ вотъ что скажу: цѣлый мѣсяцъ, побожиться даже готова, буду чесать тебѣ волосы, и помада будетъ моя, коли просьбу мою уважишь. Думаешь, легко съ твоей косой возиться? Ну же, лѣнивая, собирайся.

— Сашка, да что ты ко мнѣ вяжешься? строго проговорила Наташа. Смотри у меня…

Саша замолчала и украдкой поглядѣла на нее.

— Наташа, знаешь, что мнѣ въ голову пришло? начала она снова, — я тебѣ апельсиновъ куплю… ей-Богу, куплю. Я ужъ давно хотѣла купить. Завтра же куплю.

Наташа улыбнулась.

— Да вѣдь грязно идти, и далеко, произнесла она, зѣвая.

— Грязь! вотъ еще что выдумала! нынче грязь совсѣмъ пустяшная, такъ себѣ, маленькая грязь. А коли хочешь, такъ надѣвай мои калоши.

— Поди ты! въ одну твою калошу обѣ мои ноги спрячутся. Развѣ у тебя нога, — у тебя лодка!

— Ничего, что лодка, за то у меня обувь долго держится, а у тебя (и круглое лицо Саши приняло самое насмѣшливое выраженіе) каждая недѣля — и пара новыхъ башмаковъ. Сегодня, какъ я вспомнила, сколько ты переносила башмаковъ, такъ и покатилась со смѣху. Господи! прибавила она: — отчего это у тебя обувь такъ скоро носится?

— Какая ты глупая, Сашиа.

— Не сердись, Наташа, ей-Богу, ты башмаки скоро носишь. Ну, пойдешь, что ли?

— Нѣтъ, нѣтъ, не пойду! весело запѣла Наташа,

— Да отчего же?

— Нѣтъ, нѣтъ, не пойду!

— Хорошо же, отвѣчала обиженно Саша: — не дождешься ты отъ меня теперь никакого обхожденія…. какая барыня! калоши ей еще надѣвай, упрашивай… вишь, на диванѣ-то какъ разлеглась! думаетъ, что вотъ такъ сейчасъ замужъ кто нибудь ее и возьметъ… А щегленка твоего, добавила она ворчливо: я завтра же изъ клѣтки выпущу, право выпущу.

— Попробуй! Я бы желала видѣть, какъ ты его выпустишь. И Наташа произнесла это съ такою увѣренностью, что тотчасъ видно было, что Саша находятся въ полномъ ея повиновеніи. Такъ иногда капризный баринъ позволяетъ бранить себя своему слугѣ, наслаждаясь тѣмъ, что онъ тотчасъ можетъ зажать ему ротъ.

— Саша!

Молчаніе.

— Послушай, Саша.

Но Саша но прежнему молчала.

— Послушай, Сашка, что ты въ самомъ дѣлѣ важничаешь? Я тебя, Сашка, такъ обругаю, что ты сама не будешь рада. Думаетъ, что аптекарскій ученикъ записочки ей пишетъ, а кондитеръ пирожковъ присылаетъ, такъ ужъ она и птица большая…

— Ахъ, Наташа!… какая жъ ты ехидная… а кто все подучалъ меня, попроси у него ликеру, развѣ не ты? Не сердись, душенька, Наташа, я только такъ… Вотъ тебѣ папироска, Наташа, не сердись, голубушка. Ты вѣдь такая, Богъ тебя прости, обидчивая…

— То-то, смотри у меня, не важничай, говорила Наташа, самодовольно закуривая поднесенную ей папироску. Чуть-что, тотчасъ скажу хозяйкѣ, что жить съ тобою въ одной комнатѣ намѣренія не имѣю…

Саша молчала. Толстое, румяное лицо ея исполнено было полнѣйшаго добродушія и той безотвѣтности, которая бываетъ удѣломъ крестьянской дѣвушки, надѣвшей модную шляпку, но не успѣвшей еще забыть родную избу, суроваго отца и братней жены, которая ходитъ въ шерстяныхъ чулкахъ и такъ полновластно распоряжается въ домѣ, что всѣ только крехтятъ, да помалчиваютъ. Послушна и робка такая дѣвушка, и слѣпо подчиняется разбитной товаркѣ, сварливой хозяйкѣ, или своему замасленому тунеядцу-любовнику, которому часто, на послѣднія деньжонки, покупаетъ вино и табакъ, а въ замѣнъ этого, нерѣдко достаются ей побои…

— Сашка!

— Что тебѣ?

— Бери свою шляпку…

— И пойдемъ, радостно подхватила Саша. Вѣдь я же давича говорила, что тебѣ пуще моего хочется…

— Что такое? строго спросила Наташа.

— Ничего-съ, ты опять кричать собираешься….

— Ахъ, Сашка, какая ты сорвиголова! Вотъ бѣдная-то дѣвочка! говорила Наташа съ улыбкою, поправляя свои густые волосы и надѣвая шляпку.

— Ахъ, Наташа, какіе у тебя волосы!

— А тебѣ, небойсь, завидно?

— Нѣтъ, Наташа, не завидно. У насъ въ деревнѣ, у діаконицы точно такіе же волосы были, а вѣдь вылѣзли, душенька, отъ горячки вылѣзли.

— Ахъ, Сашка, ты вѣчно глупости городишь.

— Право, Наташа. Бѣдная діаконица плакала, плакала, убивалась сердешная, а послѣ смерти мужа, съ горя въ монастырь пошла.

— А скажи, Сашка, говорила Наташа, охорашиваясь передъ зеркаломъ: тебѣ очень хочется повидаться съ ними?…

— А мнѣ-то что: — мнѣ ни изъ короба, ни въ коробъ. А вотъ тебѣ, такъ они будутъ рады.

Саша не ошиблась. Когда пріятельницы вошли въ извѣстный читателю номеръ въ Академическомъ переулкѣ, — то были оглушены крикомъ и привѣтствіями знакомыхъ намъ друзей. Всѣ руки разомъ были протянуты по направленію къ Наташѣ, и каждый желалъ прежде другихъ пожать эту чистенькую ручку.

Саша сѣла къ столу и отъ ходьбы, или отчего другаго, пыхтѣла и безпрерывно утиралась носовымъ платкомъ.

— А наконецъ, наконецъ-то вы рѣшились придти, Наташа!

— А я васъ вчера видѣлъ, Наташа! Вы такъ прилежно работали… Ахъ, какія у васъ сидятъ тамъ мордастыя дѣвчонки въ магазинъ! Скажите, отчего это онъ такія?

Подобные вопросы такъ и сыпались со всѣхъ сторонъ. Наташа отвѣчала, улыбалась и опускала глазки. Она то засмѣется, то кокетливо выставитъ и спрячетъ ножку. А молодежь-то, молодежь! каждый старается получше закруглить фразу, поймать взглядъ милой ладушки. Что за удивительное, право, что за счастливое время, когда всякій вздоръ составляетъ наше счастье, когда присутствіе женщины еще нѣсколько насъ стѣсняетъ, но мы стараемся изъ всѣхъ силъ не обнаружить этого… Уютна и мила покажется собственная квартира, когда въ ней вдругъ появится свѣженькое и хорошенькое личико, а женская шляпка, небрежно брошенная на какой-нибудь запыленный, толстѣйшій латинскій лексиконъ, отъ этого дѣлается вдвойнѣ прелестнѣе.

— А вы что-то блѣдны, Наташа, сказалъ Вышнецовъ, присѣвъ отъ нея подальше, на кончикъ дивана. Скажите, вѣдь скучно въ магазинѣ?

— Нѣтъ, не скучно.

— Не можетъ быть! все за работой, да за работой.

— Работа не страшна, и мы ужъ привыкли. А летомъ такъ почти совсѣмъ нѣтъ работы.

— Вчера мы были въ театрѣ, произнесла Саша: — съ большимъ напряженіемъ билетъ достали.

— И очень весело было, подхватила съ живостью Наташа, бросивъ безпокойный взглядъ на свою товарку.

— А вы любите театръ, Наташа? спросилъ Вышнецовъ.

— Люблю. Ужасно смѣшно играли: одинъ актеръ забавный такой! — началъ колотить другаго, тотъ отъ него и за шкапъ спрятался, но онъ его за полу и вытащилъ. Ужъ какъ мы смѣялись, и какія уморительныя онъ рожи корчилъ.

— Ахъ, Наташа, да это фарсъ! съ убѣжденіемъ замѣтилъ Вышнецовъ. Честное слово, это фарсъ, пустѣйшій фарсъ! Вы бы „3аколдованный домъ“ лучше посмотрѣли. О, это прелесть! о, это другое дѣло! какое движеніе, какія страсти… Тамъ вы Людовика XI увидѣли-бъ… Боже, да этотъ Людовикъ XI… чудо, Наташа, чудо!

— А кто этотъ Людовикъ? съ любопытствомъ спросила Наташа.

— Французскій король, Наташа, съ важностью отвѣчалъ Вышнецовъ.

— Однако, намъ очень смѣшно вчера было, заболтала Наташа. А вотъ что, прибавила она съ живостью: — мнѣ еще ужасно циркъ нравится. Какой тамъ ловкій народъ, какъ славно на лошадяхъ ѣздятъ! А женщины какія! такія душки, такія нарядныя. Помнишь, Саша, ту высокую, въ малиновомъ платьѣ? Ахъ, какая она хорошенькая.

— Да она, сказываютъ, тамъ главная, отвѣчала Саша, подумавши и какъ бы припоминая, отъ кого это она слышала. А, да! прибавила она: — вѣдь Иванъ Ивановичъ про это за фрыштикомъ сказывали…

— Ахъ, какъ хорошо въ циркѣ! заболтала поспѣшно Наташа: — ужъ какія они тамъ дѣлаютъ штучки! Тамъ, право, очень весело. А вы бываете? отнеслась она къ Вышнецову, на котораго, кажется, обращала исключительное вниманіе.

— Нѣтъ, рѣдко бываю; впрочемъ… когда вы тамъ будете?

— Не знаю.

— Если вы позволите, я достану вамъ и себѣ билетъ.

— Достаньте, спокойно возразила Наташа. Но только мы съ вами сидѣть будемъ въ разныхъ мѣстахъ, какъ можно подальше…

— Отчего же? я вѣдь не студентъ, обиженно произнесъ Вышнецовъ. Я инспектора не боюсь, такъ отчего же подальше?

— А оттого, что ваши товарищи смѣются надъ вами и говорятъ, что вы думаете о какихъ-то барышняхъ.

— Я?

— Да, да, произнесъ скульпторъ, все время ходившій по комнатѣ и украдкой посматривавшій на Наташу. Вы, пожалуйста, не вѣрьте Вышнецову, онъ у насъ еще раздѣляетъ женщинъ на дворянокъ и… изволите видѣть, онъ у васъ аристократъ, прибавилъ онъ съ ироніей.

— А что такое значитъ аристократъ? спросила Наташа.

— Это, какъ бы вамъ сказать… большой баринъ.

Объясненіе скульптора, вопреки его ожиданіямъ, послужило только въ пользу скрипача. Она окинула его такимъ внимательнымъ взглядомъ, что Траскинъ улыбнулся и отошелъ въ сторону, чтобъ распорядиться чаемъ.

— Саша, не хотите ли вы заняться чаемъ? спросилъ онъ, поглядывая то на Наташу, то на Вышнецова.

— Извольте, отвѣчала Саша съ замѣтнымъ удовольствіемъ.

Она съ такою охотою схватила стаканы, чайныя ложечки, съ такой заботливостью отвернула кранъ у самовара, заглянула въ чайникъ, что тотчасъ можно было узнать въ ней будущую распорядительную хозяйку, любительницу горшковъ и порядка.

— А гдѣ же ваше полотенцо? спросила она у скульптора.

— Какое полотенце?

— Чайное, которымъ стаканы вытираютъ?

— У насъ его нѣтъ. Въ первый разъ слышу объ такомъ полотенцѣ.

Саша засмѣялась.

— Знаешь ли, Наташа, произвесла она со смѣхомъ: — какіе у нихъ славные порядки… полотенца совсѣмъ нѣтъ!

Но Наташа взглянула на все съ неудовольствіемъ и безпокойствомъ вмѣстѣ, точно боялась, чтобъ она не сдѣлала какой нибудь глупости. Она поспѣшно обратилась къ Вышнецову, который съ жаромъ что-то ей разсказывалъ.

— Что-жъ дѣлать, прибавилъ скульпторъ, очевидно желая ободрить нѣсколько растерявшуюся Сашу. Къ чему вамъ полотенце! Лейте прямо въ стаканы, вѣдь они не совсѣмъ же грязные; мы не аристократы, добавилъ онъ съ удареніемъ, бросивъ взглядъ на Вышнецова. Не такъ ли, Ревковъ?

Но Ревковъ, забившись въ уголъ, молчалъ. Онъ такъ жалобно сопѣлъ, точно на него, сердечнаго, черти насѣли.

— Ревковъ! проговорилъ Траскинъ.

— Отстань, сдѣлай одолженіе, произнесъ онъ слабымъ голосомъ.

— Пей чай.

— Не хочу.

— А полюбезничать хочешь?

Отъ однихъ этихъ словъ, натуралиста бросило въ холодъ; онъ свирѣпо замахалъ рукой и даже притаилъ дыханіе. „Еще издѣвается, проклятый!“ подумалъ онъ: „ишь, шутки какія нашелъ!“ и мрачно взглянулъ на товарища. „Что, если, думалъ онъ: ему придетъ вдругъ фантазія въ непріятность меня вовлечь… да я, какъ онъ себѣ хочетъ, другую квартиру пріищу…. а мнѣ что за дѣло…. вѣдь вотъ, горемыка, кругомъ горемыка, а, чай, теперь все о гитарахъ замышляетъ. Смотри, брать, меня не трогай!“ думалъ онъ, не отрывая глазъ отъ раскрытой книги.

— Пустяки, пустяки! твердила Наташа, продолжая свой разговоръ съ Вышнецовымъ. Я вамъ не вѣрю.

— Наташа! Еслибъ вы знали…

— Подите вы, проказники!

— Еслибъ вы знали…

— Ну, полно, переставьте.

— Ахъ, клянусь вамъ, Наташа… когда-бъ вы знали…

— Перестаньте…

— Что-жъ дѣлать, Наташа! когдабъ вы знали…

— Тс! прошептала она. Вы, должно быть, большіе вѣтреники, тотчасъ по глазамъ видно. Вѣдь правда?

— Не правда, не правда! шепталъ Вышнецовъ съ такимъ жаромъ, что гризетка звонко засмѣялась.

Саша, разговаривая съ скульпторомъ, посмотрѣла въ ихъ сторону и, съ замѣтнымъ волненіемъ, передернула платокъ на своихъ плечахъ.

— Я васъ буду ждать, прошепталъ еще тише Вышнецовъ. О билетѣ не хлопочите, я приготовлю. Хорошо?

— Хорошо, коли работа только не удержитъ. Вы думаете, что мы, также какъ и вы, ничего не дѣлаемъ.

— Какъ ничего? да у насъ, Наташа, премного занятій. Мы тоже работаемъ, дѣло дѣлаемъ.

— Да что вы дѣлаете? книжки себѣ читаете, да о какихъ-нибудь пустякахъ думаете. Знаю я ваши занятія: все, чай, о дѣвушкахъ, да о глупостяхъ разныхъ.

— Наташа!…

— Я еще не видала, прибавила она съ живостью: — ни одного мужчины, который просидѣлъ бы хоть одинъ часъ, какъ слѣдуетъ…. Или важничаютъ, или про любовь толкуютъ. Къ хозяйкѣ нашей Иванъ Ивановичъ ходятъ, ея родственникъ, — онъ тоже все про любовь… Стишки какіе-то мнѣ написалъ, да я его такъ отдѣлала, что онъ и хвостъ поджалъ. Я терпѣть не могу такихъ дураковъ!

Вышнецовъ совершенно растерялся и не зналъ, что сказать. Наташа глядѣла на него съ улыбкою. Ея миловидное личико очень было красиво и оживлено въ ту минуту.

— Саша! произнесла она. Не пора ли вамъ домой?

— Куда же вы? — и Вышнецовъ быстро соскочилъ съ своего мѣста. Помилуйте, еще такъ рано.

Но Саша ужъ вскочила, надѣла шляпку и держалась за ручку дверей.

— Ну, Саша, какая ты безтолковая, съ досадой замѣтила Наташа, когда онѣ вышли на улицу. Я не успѣла ротъ раскрыть, а она и обрадовалась ужъ, и за дверь схватилась…. Совсѣмъ деревенщина, какъ есть деревенщина… я вѣдь о домѣ нарочно заговорила…

— А Вышнецовъ, небойсь, не могъ съ тобой наговориться, произнесла Саша тихо. Ахъ, онъ очень добрый, Наташа! съ живостью прибавила она, вспыхнула и замолчала.

— Всѣ они добрые! ты только ихъ слушай…. вѣдь это какой народъ! мягко стелетъ, а жостко спать. Совсѣмъ ненадёжгые люди… Не вѣрь имъ, Сашка.

— А Вышнецовъ, небойсь? проговорила Саша, посмотрѣвъ на товарку изподлобья.

— Вышнецовъ? Болтушка, отвѣчала спокойно Наташа. Ему бы только драть уши. Ахъ, успѣю ли я сшить свое платье, прибавила она озабоченно: — хозяйка завалила своей поганою работою!

И она такъ задумалась серьезно, такъ нахмурила брови, что въ ней трудно было узнать веселую Наташу, за нѣсколько минутъ говорливую и болтливую.

V.

Скульпторъ, успокоившійся послѣ исторіи съ золотопромышленникомъ, снова бѣсился и тосковалъ: онъ разсчитывалъ на какой-то маленькій заказецъ, но маленькій заказецъ не удался такъ же, какъ и большой. Какой-то смертный, съ весьма красивою часовою цѣпочкою, имѣлъ неосторожность сказать скульптору, что онъ доставитъ ему работу. Скульпторъ тотчасъ рѣшилъ по своему: не спалъ цѣлую ночь и говорилъ о заказѣ, какъ объ дѣлѣ уже рѣшенномъ.

Но на другой же день все оказывалось вздоромъ. Товарищи, привыкшіе къ безпрерывнымъ неудачамъ Траскина, вѣчно строившаго воздушные замки и падавшаго самымъ немилосердымъ образомъ, очень были недовольны безразсуднымъ его поведеніемъ, но, не желая его окончательно огорчать, молчали.

— Все теперь вижу, все теперь понимаю! говорилъ скульпторъ, сердито посматривая на пріятелей. Видно мнѣ ничего больше не остается, какъ только поступить въ ремесленники, сдѣлаться какимъ нибудь форматоромъ и разносить на головъ гипсовыхъ кроликовъ…. Развѣ я стою какого нибудь участія? развѣ я стою? нѣтъ, стану лѣпить и продавать кролики…. что мнѣ жалѣть себя…

Но видя, что тирада о кроликахъ не произвела никакого дѣйствія, онъ одѣлся и, не говоря ни слова, ушелъ изъ дому. Мрачно и угрюмо было его лицо.

Но къ вечеру Траскинъ вернулся въ самомъ спокойномъ состоянія. Прежней грусти не было и слѣдовъ. Товарищамъ показалось, что онъ даже улыбался, хотя и старался смотрѣть посердитье. Повидимому, онъ хотѣлъ имъ что-то разсказать, но удерживался и насупивалъ брови. Однако, замѣтивъ, что пріятели смотрятъ на него также, какъ и прежде смотрѣли, онъ пріободрился, поглядѣлъ на Ревкова, потомъ на Вышнецова и тихо проговорилъ:

— А знаете ли, господа, что случилось…. вѣдь мнѣ опять везетъ…

— Ужъ не новый ли заказъ? угрюмо возразилъ натуралистъ.

— Лучше заказа! Мнѣ предлагаютъ отличныя кондиціи: давать уроки рисованія двумъ мальчикамъ, лѣтомъ жить на дачѣ, а будущей весной ѣхать за границу.

— Неужели? спросилъ Вышнецовъ. Какимъ же это образомъ случилось?

— Не спрашивайте, не спрашивайте!.. Какъ сказали мнѣ это… нѣтъ, нѣтъ, не спрашивайте! Какъ объявили мнѣ… вотъ, не спрашивайте! ну, думаю себѣ, теперь… нѣтъ, не хочу разсказывать, подождемъ конца. Хотите, господа, произнесъ онъ, — покататься на лодкѣ? Прокачу васъ лихо: весла, чортъ возьми, будутъ опускаться въ воду не слышно, ни одной брызги не увидите. Только ужъ, голубчики, прибавилъ онъ съ мольбою, — ничего меня не спрашивайте, пожалуйста, не спрашивайте. Я думаю… Богъ не выдастъ, свинья не съѣстъ!…

Товарищи, довольные тѣмъ, что дѣла ихъ пріятеля начинаютъ поправляться (чему они, впрочемъ, плохо вѣрили), охотно согласились на такую прогулку.

Отъ Академическаго переулка до набережной Невы ходьбы минуты три-четыре, поэтому лодка (купленная въ счастливое время на общія деньги) тотчасъ была отвязана. Пріятели сѣли и поѣхали.

Траскинъ, дѣйствительно, сдержалъ свое слово. Грести онъ былъ мастеръ, но въ этотъ разъ, въ особенности искусно онъ подымалъ и опускалъ весла. Взмахнетъ, и какъ носомъ разсѣчетъ воду, и только тонкія чешуйчатыя змѣйки побѣгутъ отъ весла.

Нева чуть-чуть покрывалась зыбью, колечками сказались и развивались остающіяся позади лодки синія полосы воды. Вотъ они опять сбѣжались, сплотились вмѣстѣ и опять покатились, тихо и плавно, по прежнему теченью. Но вотъ съ свистомъ и дымомъ пронесся впереди пароходъ, съ сотнями пестрыхъ пассажировъ, спѣшащихъ на загородное гулянье. Широкая, волнующаяся лента осталась позади парохода, и надъ поверхностью воды потянула густая масса разстилающагося дыма. Торопливо и неровно начинаетъ опускаться то въ ту, то въ другую сторону, яликъ, попавшій на слѣдъ, оставленный пароходомъ: ни дать, ни взять, волнуется небольшой человѣчекъ, встревоженный проѣздомъ большаго человѣка. Но вотъ вода опять улеглась; дѣло идетъ къ вечеру. Изрѣдка проплыветъ какая нибудь длинная лодка, сколоченная на Охтѣ, лѣниво плывущая на противоположную сторону. Смотришь — въ лодкѣ молча сидитъ солдатъ съ кожаною книжкою подъ мышкой, баба съ какимъ то узелкомъ, мальчишка въ пестрядиномъ халатѣ, и тутъ же помѣстился студентъ въ треуголкѣ, мечтающій о полученіи повѣстки. Скучно: длинобородый перевозчикъ не поетъ пѣсней, а жадно подхватываетъ мѣдные гроши, которые бросаютъ ему въ шапку. Съ берега слышится крикъ, и мужикъ въ сѣрмягѣ машетъ руками и вопитъ благимъ матомъ:

— Отчаливай, пёсъ эдакой, отчаливай! Али не слышишь? Отчаливай, говорю тебѣ!

— Чаво? отзывается голосъ съ барки, которая, версты за полторы, остановилась на якорѣ, съ неизмѣнной косматой кляченкой на палубѣ, задумчиво понурившей голову.

— Да отчаливай, песъ эдакой, отчаливай!

И сѣрмяга подымаетъ кверху кулакъ, а другой рукой подноситъ сайку ко рту и снова кричитъ:

— Отчаливай, лѣшій!..

Работникъ, не разобравшій его словъ, догадывается въ чемъ дѣло и отчаливаетъ.

Здѣсь еще, какъ видите, кипитъ жизнь буднишняя.

Но за то, какъ минешь Неву и въѣдешь въ заливъ на какомъ нибудь утломъ, разсохшемся яликъ, тогда другое чувство замѣняетъ прежнее. Давно исчезли гранитныя стѣнки набережной, по сторонамъ не видно зданій и закопченныхъ трубъ; заливъ кажется такимъ синимъ и огромнымъ, волны сильнѣе набѣгаютъ и плещутъ прямо въ лицо. Тогда и весла кажутся какъ-то короче и ничтожнѣе, и руки перевозчика напрягаются сильнѣе, и бѣлыя птицы появляются вдали, которыхъ не видно на Невѣ. Зубчатые берега чуть-чуть чернѣютъ на дальнемъ горизонтѣ. Покачнется лодка, крикнетъ надъ головой пролетѣвшая птица, сердце скнетъ, и хочется плыть дальше… Чувствуешь, что это не море, съ его безконечнымъ просторомъ, но уже морской вѣтеръ шевелитъ вздувшійся бѣлый парусъ.

Вышнецовъ былъ не совсѣмъ спокоенъ и съ недовѣрчивостью посматривалъ на воду. Ревковъ сидѣлъ серьезно и угрюмо, точно его въ экспедицію по казенному порученію отправили. Траскинъ, засучивъ рукава, налегалъ на весла и глазомъ знатока посматривалъ по сторонамъ.

— Парусокъ, парусокъ надобно натянуть! Ревковъ, садись на мое мѣсто. А съ парусомъ какая прелесть будетъ; стрѣлой понесемся!

И Траскинъ засуетился.

— Тише, замѣтилъ Вышнецовъ, вздрагивая: лодку опрокинешь.

— Не правда ли, Ревковъ, съ парусомъ хорошо будетъ? спрашивалъ Траскинъ.

— Хорошо.

— Вѣдь важно вздуется?

— Важно, проговорилъ Ревковъ.

— Съ парусомъ какъ разъ опрокинется, пробормоталъ Вышнецовъ. Къ тому же, мнѣ вода подъ ноги протекаетъ.

— А оттого, что лодка, понимаешь, законопачена дурно, съ прошлаго году лежала, а парусъ, однако, натянуть слѣдуетъ, возразилъ натуралистъ.

— Парусъ-то вашъ немного поганенькій, говорилъ скульпторъ, распутывая веревки. Вотъ кондиціи мои уладятся, такъ такой парусокъ куплю, что чудо!

Черезъ полчаса парусъ былъ натянутъ; вѣтерокъ его вздулъ и прошумѣлъ въ складкахъ растянутой холстины. Лодка пошла легко и свободно; но вода протекала черезъ ея щели. Вышнецовъ молча, съ нѣмымъ безпокойствомъ выкачивалъ черпакомъ воду.

— Ну, что, Боже сохрани, думалъ онъ, нагибаясь: вдругъ водой насъ зальетъ… Траскину-то все равно: онъ свѣтъ ненавидитъ… у Ревкова никакого имѣнія нѣтъ… самъ говоритъ, что у его матери 15 душь… но… какая рожа противная у Ревкова… вишь парусъ ему натяни… вотъ, дескать, каковъ я… ну, да и Траскинъ…

— Что же ты, зѣвака, не выкачиваешь воду? крикнулъ вдругъ Траскинъ.

Вышнецовъ мигомъ нагнулся и принялся за черпакъ.

— Ты трусишь?

— О, нѣтъ, какъ можно… какіе пустяки! проговорилъ Вышнецовъ, желая скрыть свое смущеніе. Я, братъ, прибавилъ онъ вдругъ съ развязностью: влюбленъ… въ Наташу влюбленъ…

— Молодецъ!

— Ей-Богу… изъ сердца просто не выходитъ… все на свѣтѣ бы отдалъ… вотъ и теперь думаю…

— А утонуть съ нею вмѣстѣ согласился бы? спросилъ Траскинъ, и посмотрѣлъ на него пристально.

— Утонуть… но вѣдь, знаешь ли, что мнѣ въ голову приходитъ? утопленниковъ погребенія лишаютъ.

— Колпакъ ты! съ бѣшенствомъ закричалъ Траскинъ. Да знаешь ли ты, что такое женщина? Ай-ай! чортъ возьми, да это… это… колпакъ ты, колпакъ! да женщина… мальчишка ты, куды тебѣ!

Послѣднія слова очень задѣли юнаго скрипача.

— А вѣдь что-жъ, я и утонулъ бы, произнесъ онъ перѣшительно. Къ роднымъ бы письма написалъ… наслѣдство бы свое бѣднымъ роздалъ… вѣдь я тебѣ не говорилъ? Наташа мнѣ въ любви призналась.

— Тебѣ?

— Ну, да… я, говоритъ, ваша, я васъ люблю… такъ и сказала.

— Неужели?

— Право.

— Ты ее цѣловалъ?

— Цѣловалъ.

— Счастливецъ! произнесъ Траскинъ съ невольнымъ вздохомъ. Что-жъ, продолжалъ онъ въ раздумьи, — ты можешь быть ей полезенъ, ты съ состояніемъ… займись ея воспитаніемъ, выучи ее по-французски, это ей не помѣшаетъ, она магазинъ откроетъ… какой у нея голосъ!… А благородства, братъ, сколько…

И онъ задумался. Вышнецовъ былъ, между тѣмъ, чрезвычайно доволенъ и вдругъ съ важностью произнесъ:

— Ревковъ!

— Чего?

— Дай-ка мнѣ, братецъ, сигару, хочу перестать курить глупыя папироски, только дымятъ, а вкусу никакого.

— А знаешь ли что, Вышнецовъ, заговорилъ вдругъ Траскинъ самымъ серьезнымъ тономъ. Шутить, братъ, нечего, честь не позволяетъ любить, если ты только чувствуешь, что за твой мѣдный грошъ платятъ тебѣ червонецъ… Понимаешь? Коли любить, тамъ любить.

— Понимаю.

— Я тебѣ вотъ что еще скажу…

— Ну, говори, снисходительно произнесъ Вышнецовъ, покуривая сигару.

— Ты малый, конечно, добрый, но ты… ты… не понимаешь и не уважаешь женщины! заключилъ скульпторъ отрывисто и рѣзко. Понимаешь? то, что ты считаешь самымъ обыкновеннымъ въ отношеніи къ какой нибудь нарядной барынѣ, считаешь предосудительнымъ въ отношеніи гризетки, честной и прямой. Я и теперь не могу вспомнить безъ бѣшенства, какъ ты, напримѣръ, кланяешься дочкамъ нашей хозяйки. Отвратительно, братецъ!

— Помилуй… это было прежде, тогда у меня были другія понятія… ну, да вѣдь мнѣ же досталось…

— Конечно, ты во многомъ поправился, но, говоря откровенно, у тебя все еще звучитъ прескверная жилка… Какъ я ненавижу ее, эту жилку!

Вышнецовъ поморщился. Ревковъ, молчавшій все время, напомнилъ, что имъ пора ѣхать домой.

— Вотъ и рыбаки ужъ огонекъ у тоней развели, замѣтилъ онъ задумчиво: и большая медвѣдица по небу вытянулась…

VI.

Съ Траскинымъ опять повторилась прежняя исторія. Вся его жизнь, кажется, основывалась на однихъ мечтательныхъ предположеніяхъ, которымъ никакъ не суждено было осуществиться. Кондиіи, сулившія ему хорошее жалованье, заграничную жизнь и т. д., точно также неудались, какъ и заказъ.

Онъ снова сдѣлался мраченъ и угрюмъ.

Впрочемъ, товарищи, зная его характеръ, ни мало не сомнѣвались, что въ самое короткое время онъ постарается себя утѣшить: отыщетъ какой нибудь новый случай, построитъ новый планъ и — все старое будетъ забыто. Онъ снова забурлитъ, зашумитъ и съ жаромъ станетъ разсказывать о какой нибудь счастливой встрѣчѣ, о неожиданномъ происшествіи.

Что-то забавное, но вмѣстѣ живое и бойкое, билось въ груди Траскина. Эта идеальная увѣренность въ неожиданномъ, несчастливомъ случаѣ, который разомъ долженъ поправить всѣ его дѣла, — рѣзко отличала его отъ другой молодежи, хилой, недовѣрчивой и разсудительной.

Дурное расположеніе Траскина съ каждымъ днемъ увеличивалось. Натуралистъ тоже хмурился и готовился къ выпускному экзамену. Онъ просиживалъ цѣлыя ночи надъ лекціями, не брился и на все смотрѣлъ разсѣянно. Туго и упорно шли его занятія, и память у него была плоха, и способностей мало выпало на его долю.

Одинъ Вышнецовъ ни о чѣмъ не думалъ и, кажется, не скучалъ, потому что довольно часто отлучался куда-то изъ дому.

Когда Ревковъ напоминалъ ему объ экзаменѣ, Вышнецовъ обыкновенно отвѣчалъ: „э, успѣю еще“, и брался за скрипку, или же переписывалъ ноты. Одну только отъ него слышали постоянную жалобу: „ахъ, что за мученье! когда же, наконецъ, дадутъ намъ обѣдать!“

Послѣ обѣда Вышнецовъ совершенно успокоивался, набивалъ папироски, варилъ себѣ кофе, или же обрѣзывалъ ногти и, придвинувшись къ зеркалу, старательно и съ какой-то особенной улыбочкой разчесывалъ свои волосы. Разъ въ недѣлю онъ обыкновенно дѣлалъ выговоры своей прачкѣ, но, боясь насмѣшекъ Траскина, весьма любезно съ ней раскланивался и говорилъ ей вы.

— Воротничекъ, матушка, воротничекъ по лучше накрахмальте, говорилъ онъ жалобно. Этакъ, чтобъ щекой можно было въ другой разъ надавить, но чтобъ онъ не измялся.

Вотъ и теперь Вышнецовъ сидитъ передъ зеркаломъ и посвистываетъ.

— Да полно тебѣ чесаться! съ яростью закричалъ на него Траскинъ. Вѣдь это пошло: сидѣть битый часъ и подбирать волосокъ къ волоску! Ну, можно ли было, напримѣръ, смотрѣть равнодушно, какъ ты ныньче возился съ своимъ кофейничкомъ? Точно баба какая, вытереть чашечку, и все это съ такимъ удовольствіемъ. Фи! какая мерзость! И еще меня называешь деревомъ смерти, которое все отравляетъ… да, я желалъ бы быть стать деревомъ, чтобъ отъ меня, чортъ побери, бѣжала прочь всякая мелочь и пошлость! Уходи себѣ, ради Бога, на свиданіе, что ли, и не убивай насъ своими прическами и кофейничками.

Вышнецовъ поглядѣлъ на него съ изумленіемъ. Однако, видя его сердитое лицо, не сказалъ ни слова, а только насмѣшливо прищурился и гордо вышелъ изъ комнаты.

Натуралистъ молчалъ. Траскинъ порывисто ходилъ изъ одного угла въ другой. Прошелъ часъ, другой, и они ни слова не промолвили другъ другу. Листы шумѣли и переворачивались подъ пальцами усердно работающаго натуралиста.

— Фу! Господи, какъ тяжело, точно свинецъ на душѣ! тоскливо произнесъ Траскинъ. Хоть бы случилось что нибудь эдакое, что нибудь неожиданное… Вдругъ, напримѣръ, поѣздка дальняя, письмо, знакомство… Ни дороги, ни перемѣны — ничего нѣтъ!

И онъ снова зашагалъ по комнатѣ.

— Хоть бы любовная записочка какая нибудь, опасность, что ли: пріидти, напримѣръ, ночью, принести съ собою веревочную лѣстницу, влѣзть въ окно… У! какъ бы я полѣзъ, съ удовольствіемъ, съ наслажденіемъ… лѣзешь… разъ… два… я вскочилъ, я къ ней… она ко мнѣ… мой другъ и проч…

И Траскинъ самъ разсмѣялся своей пылкой фантазіи.

— Нѣтъ, вздорь! произнесъ онъ, хлопнувши со всего размаху по плечу натуралиста. Куда, какъ можно!.. купимъ лучше, братъ, кофейничекъ, будемъ лучше варить кофеекъ! прибавилъ онъ съ неподдѣльной горечью юноши, возненавидѣвшаго на время все его окружающее.

А такія минуты, если вы подмѣчали, когда случаются съ молодыми людьми. Вдругъ, Богъ вѣсть отчего, защемитъ сердце, еще свѣжее и нетронутое, и мысль забѣжитъ нивѣсть куда, и тянетъ васъ куда-то, и кровь подымется высоко…

— Что тебѣ надо? сердито проворчалъ натуралистъ, подымая голову и схватившись за свое плечо. Ты, братъ, съ ума сошелъ: выгналъ Вышнецова, а теперь меня колотишь. Сумасшедшій ты, что ли? Неужто на тебя такъ подѣйствовали неудавшіяся твои кондиціи?

— А что, въ самомъ дѣлѣ, невольно промелькнуло въ головѣ скульптора: давай-ка, я его припугну.

Эта мысль такъ ему понравилась, что онъ тутъ же подкатилъ глаза и пронзительно крикнулъ:

— Ахъ! жарко, жарко! морской паукъ сосетъ мое сердце!..

Ревковь нѣсколько отъ него попятился.

— Не уходи, добрый человѣкъ! твердилъ Траскинъ жалобно. Любезный всадникъ! останови на минуту свою горячую лошадь… освѣжи мое сердце, разбитое въ дребезги. Ахъ, я несчастливъ, и мать моя несчастна.

— Траскинъ, Траскинь! басилъ Ревковъ: Богъ съ тобою, какая тутъ лошадь, ну, что за вздоръ?

— Другъ человѣчества! произнесъ еще жалобнѣе Траскинъ, падая передъ нимъ на кольни. О, еслибы ты зналъ, какой голодъ терзаетъ мою душу… не препятствуй, и я съѣмъ твою спрятанную сальную свѣчку… на что она тебѣ, другъ человѣчества?

— Полно, братъ, что за шутки, говорилъ натуралистъ, а между тѣмъ недовѣрчиво косился на Траскина.

— Знаешь ли? пронзительно вскрикнулъ Траскинъ, вскакивая и ероша свои волосы. — Вѣдь у меня въ животѣ колокольня выросла! превысокая, со ступеньками… Посмотри, какой оттуда видъ: на ножницахъ дикій голубь сидитъ и муравьи въ калошахъ бѣгаютъ… а вотъ и моя родина, а вотъ и рѣчка… славная какая! а вотъ и лугъ, и пѣгая коровка, и отецъ идетъ! а! гляди, глядя! крикнулъ онъ еще пронзительнѣе: — видишь — нашъ пѣтухъ не подбѣжитъ, вотъ онъ… карася поймалъ!.. у! мнѣ страшно и горячо какъ, вотъ здѣсь горячо… Ха, ха, ха! пѣтухъ взялъ удочку у Степана… какой онъ большой, пѣтушокъ, и руки-то какія! Здравствуй, пѣтушокъ! что новенькаго? А вѣдь я на крышу взлѣзу, и небо достану, и городничаго увижу… А крылья-то вѣтряной мельницы, какъ замахали, какъ машутъ и зовутъ меня… Ну же, бейте его! крикнулъ онъ, съ неистовствомъ бросаясь на Ревкова. Онъ, онъ заѣлъ мое счастье, онъ сговорился съ карасемъ и погубилъ мои кондиціи! Стой: я тебѣ носъ откушу!

И Траскинъ, въ самомъ дѣлѣ, сдѣлался страшенъ. Глаза его забѣгали.

Испуганный натуралистъ едва вырвался изъ его рукъ и выскочилъ на корридоръ. На шумъ его выбѣжали кухарка и хозяйка, которымъ онъ успѣлъ сообщить, что съ Траскинымъ случилось что-то недоброе: цѣлый день молчалъ, а теперь заговорилъ, да такъ странно.

Женщины заохали, забѣгали, и когда онѣ, подъ предводительствомъ кухмастера, рѣшились заглянуть въ дверь, то увидѣли, что приказчикъ преспокойно сидѣлъ себѣ у стола и читалъ книгу.

Завидя ихъ, онъ весело разсмѣялся.

— Эхъ, баринъ, совсѣмъ испужали вашего компанейщика, произнесъ кухмистеръ. Вѣдь долго ли до грѣха? да не сломали-ли чего? стульевъ-то, баринъ и безъ того мало… жисть наша, извѣстно, какая…

И онъ посмотрѣлъ угрюмо и недовольно на жильца.

— Нѣтъ, не сломалъ, отвѣчалъ сконфуженный Траскинъ. Извините, пожалуйста, прибавилъ онъ, понявъ хорошо и тонъ и взглядъ кухмистера, — извините, что я такъ долго вамъ не плачу. Подождите, дѣла мои скоро поправятся.

Кухмистеръ сомнительно покачалъ головою и ушелъ, ворча: поправятся!.. четыре мѣсяца ни копѣйки не платитъ; плащишка и плечахъ только и есть, а вѣдь съ утра до вечера все хохочетъ, да и здоровенный какой, Богъ съ нимъ!»

Дѣйствительно, обстоятельства скульптора были ужасно плохи. Безъ денегъ, безъ опредѣленной работы, съ однимъ своимъ неблагодарнымъ, ничего не дающимъ искусствомъ, онъ велъ безпокойную и страдальческую жизнь. Восемь лѣтъ онъ маялся въ Петербургѣ и ничего не могъ сдѣлать. А между тѣмъ, онъ не былъ лѣнивъ, и талантомъ Господь его не обидѣлъ, и искусство свое любилъ онъ горячо. Но отъ этого ему не было легче, и онъ, какъ птица Божья, сегодня жилъ въ Гороховой, завтра въ Мѣщанской, послѣ завтра въ Подъяческой.

Но при всей этой незавидной жизни, онъ былъ гордъ и безпеченъ до крайности. Приходило, впрочемъ, иногда ему на мысль, что, въ случаѣ, если онъ умретъ, то и похоронить его не на что будетъ. Задумывался тогда Траскинъ, но не надолго: благодаря своему характеру, онъ скоро предавалъ все забвенію и писалъ къ роднымъ самыя веселыя и утѣшительныя письма. И старки его, живущіе въ глуши, за какихъ нибудь двѣ тысячи верстъ отъ сына, были счастливы: и письма его съ гордостью знакомымъ показывали, и слезы радости проливали. Сынокъ такъ весело описывалъ имъ Петербургъ, его удовольствія, о деньгахъ и не упоминалъ, что, дѣйствительно, можно было подумать, что жизнь его течетъ хорошо и спокойно.

---

Скоро въ Академическомъ переулкѣ все пошло по старому. Вся перемѣна состояла въ томъ, что безпрерывныя отлучки Вышнецова изъ дому кончились тѣмъ, что Наташа стала посѣщать нашихъ пріятелей чаще, и не было ужъ секретомъ, что она его любитъ.

Она находила всегда какой нибудь случай зайдти къ нимъ, и приходила одна, безъ Саши, которая успѣла въ это короткое время порѣшить свою карьеру: вышла замужъ за какого-то мастерового и варитъ ему щи. Она потолстѣла и жалуется на трудность семейной жизни.

Въ самое короткое время Наташу полюбили всѣ; даже Ревковъ пересталъ ее дичиться.

Ловкая и увертливая, она сейчасъ успѣла поддѣлаться подъ общій тонъ, Тотчасъ, напримѣръ, замѣтила, что въ кухмистерскомъ номерѣ книжки любили читать, она и для себя книжекъ попросила, и молодежь была отъ этого въ восторгѣ, истолковывая все по своему. Словомъ, Наташа принадлежала къ разряду ихъ женщинъ, которыя вездѣ найдутся: попади она, напримѣръ, въ общество военныхъ, такъ станетъ, пожалуй, стрѣлять изъ пистолета въ середину какого нибудь бубноваго туза, а въ общество виновниковъ — станетъ, пожалуй, такіе вензеля перомъ выводить, что чудо!

Вышнецовъ гордился тѣмъ предпочтеніемъ, которое она оказывала ему передъ другими. Траскинъ со вздохомъ покорялся ея выбору, но не удерживался и часто восклицалъ: «что за удивительное существо! всегда, какъ Божья птичка, и какъ умна, разбойница!» Вышнецовъ только съ гордостью встряхивалъ своими волосами: онъ былъ счастливъ невыразимо, что ему завидуюѵъ, называютъ счастливцемъ.

Одинъ разъ, въ воскресенье, Наташа пришла и застала пріятелей за обѣдомъ. Всѣ засуетились, но она объявила, что уже обѣдала. Взявъ себѣ стулъ, она помѣстилась тутъ же.

— Что это такое, тетерка, что ли? спросилъ Вышнецовъ, продолжая есть. Какъ скверно приготовлено, на видъ точно рябчикъ, а по вкусу куропатка, и разобрать нельзя.

— Гм! а еще естественной исторіей занимаешься! проговорилъ натуралистъ, а отличительныхъ признаковъ не знаешь. Какъ-же это ты, братъ… вѣдь по груднымъ мускуламъ, понимаешь? по мускуламъ, то есть, можно. У куропатки — и онъ значительно откашлялся, — у куропатки оба грудные мускула, какъ верхній то есть, такъ и нижній, темнаго цвѣта; замѣть себѣ. У тетерки же верхній мускулъ темный, нижній бѣлый; замѣчай! У рябчика же оба мускула бѣлые, замѣчай! Разрѣжь, братъ, только грудинку, и передъ тобою все разъяснится.

И Ревковъ такъ торжественно посмотрѣлъ, что никакъ нельзя было думать, что это отличіе онъ цѣликомъ вынесъ изъ недавно слышанной лекціи.

— А по моему, лишь бы вкусно было, замѣтилъ скульпторъ, — какого бы цвѣта тамъ ни было.

— А по моему, произнесъ Вышнецовъ, желавшій вообще корчить видъ человѣка бывалаго: — я бы вина выпилъ… хорошаго, напримѣръ, хересу… Мнѣ сейчасъ пришла охота выдумать что нибудь этакое… найдти, напримѣръ возможность, не вставая съ этого мѣста, издержать рублей десять или двадцать….. Я получилъ по почтѣ двѣсти рублей, и очень хотѣлъ бы выкинуть что нибудь этакое, хорошенькое… сейчасъ же, сію минуту, не вставая, однако, изъ-за стола. Честное слово — десять, двадцать рублей ни по чемъ…

— Хотите? спросила Наташа.

— Очень. Но съ условіемъ, не вставая изъ-за этого стола. Я чрезвычайно люблю все неожиданное… вы еще не знаете меня, Наташа! вѣдь я…

Но Наташа, засмѣявшись, схватила конецъ скатерти, дернула ее къ себѣ — и тарелки, стаканы, соусникъ, блюдо, графинъ, ножи и вилки — все полетѣло на полъ.

Вышнецовъ, никакъ этого не ожидавшій, замѣтно смутился. Скульпторъ пришелъ въ восторгъ и захохоталъ на всю комнату.

— Браво, браво! Наташа! кричалъ онъ. Вотъ славно все полетѣло, и чашки къ чорту, и кофейничекъ его, любимецъ-кофеняичекъ, все въ дребезги! Ахъ, какъ хорошо…

— Вотъ тебѣ и оригинальность, замѣтилъ вполголоса натуралистъ Вышнецову.

— Что-жъ, заплачу, отвѣчалъ Вышнецовъ, очевидно желая скрыть свое смущеніе.

— Послушай, ты вѣчно ломаешься, проговорилъ скульпторъ по-французски. Пари готовъ держать, не только двухсотъ рублей, о которыхъ ты говоришь, но и гроша теперь у тебя нѣтъ. Ахъ, ты франтъ, франтъ этакой! теперь ты въ моихъ рукахъ, я тебя опозорю.

— Ради Бога, монъ-шеръ, отвѣчалъ пристыженный скрипачъ, — не выдавай меня. Дѣйствительно, ни копѣйки нѣтъ. Душа моя, прошу тебя, никогда ужъ больше не буду, честное слово.

Скульпторъ захохоталъ сильнѣе прежняго. Вышнецовъ сконфузился.

Наташа, между тѣмъ, была очень непринужденна и весела, увѣряя Ревкова, что если онъ женится, такъ жена его на третій же день броситъ.

— Послушайте, Вышнецовъ, произнесла она, когда все было убрано и забыто. Вы пойдете со иной гулять?

— Я съ вами пойду, отвѣчалъ Траскимъ.

— Васъ не просятъ. Пойдете, Вышнецовъ?

— Пойду, непремѣнно пойду.

Наташа весело улыбнулась.

— Теперь воскресенье, заболтала она, — гулять можно. А правда ли, Вышнецовъ, что вы черезъ стулья прыгаете?

— Да, меня учили.

— Господи, чему васъ только не учили! А вотъ такъ меня ничему не учили, я и шить сама выучилась. Ахъ, я и забыла вамъ сказать, прибавила она, — вѣдь сегодня ко мнѣ присталъ на улицѣ какой-то господинъ. Ни слова по-русски не говоритъ и все что-то мнѣ пальцами показываетъ. А мнѣ такъ было досадно, что я бы, кажется, на мелкіе кусочки его взорвала… Я иду, а онъ все за мной, за мной, я къ вамъ на лѣстницу, и онъ тоже. Я оглянулась: смотрю, онъ остановился; я ему языкъ показала. Ухъ, какъ онъ разсердился!

— Шалунья, произнесъ Вышнецовъ. Вѣдь какая проказница!

— Такъ ихъ наглецовъ, такъ! кричалъ скульпторъ, который восхищался каждой ея продѣлкой, даже тѣмъ, что она, разговаривая, не кончивъ одного, тотчасъ переходила къ другому.

Вечеромъ Вышнецовъ отправился съ Наташею гулять. Они пошли въ Лѣтній Садъ, который имъ обоимъ напоминалъ многое…

— Вотъ скамейка, на которой, помните, вы дожидались меня, сказала Наташа.

— Да; разсѣянно отвѣчалъ Вышнецовъ.

— А вѣдь вы тогда лгали, что будто я хорошенькая, что будто вы все для меня сдѣлаете.

— Да, отвѣчалъ онъ, съ безпокойствомъ посматривая по аллеялъ.

— Что да? Вѣдь вы ничего не слышите? Что я сейчасъ сказала?

— Виноватъ, не слышалъ.

— Какой противный! да гдѣ же ваши уши, пенькой они у васъ забиты, что ли! съ досадой произнесла она и надулась.

Вышнецовъ вообще былъ какъ-то неспокоенъ. Онъ тревожно посматривалъ по сторонамъ, искоса осматривалъ свою даму и находилъ, что она очень недурна собою, но ему казалось, что всѣ замѣтятъ, что она простая дѣвушка, швея изъ магазина. Отъ подобныхъ размышленій онъ даже мѣнялся въ лицѣ и дѣлался сумраченъ.

Вдругъ онъ завидѣлъ въ концѣ аллеи какую-то высокую даму, съ ливрейнымъ лакеемъ. Онъ поблѣднѣлъ, узнавъ въ ней свою знакомую, и круто повернулъ въ другую аллею.

— Боже, вы погубите меня! прошепталъ онъ сердито, безъ церемоніи бросилъ ея руку и стремительно побѣжалъ дальше.

Торопливо повернувъ въ главную аллею, онъ бросился догонять нарядную даму, которая шла гордо и едва удостоивала взглядомъ проходящихъ мимо ея смертныхъ. Наташа видѣла, какъ Вышнецовъ съ нею раскланялся, какъ она благосклонно ему поклонилась, какъ, черезъ нѣсколько мгновеній, онъ взялъ ея шаль и смотрѣлъ на нее съ безграничною угодливостью человѣка, интересующагося хорошимъ знакомствомъ.

Горько и обидно стало на душѣ Наташи, и она, со слезами на глазахъ, отправилась въ свой магазинъ въ Мѣщанской.

Такъ кончилась ихъ прогулка.

Траскинъ ничего не зналъ. Вышнецовъ, боясь его насмѣшекъ и преслѣдованій, поспѣшилъ на другой же день повидаться съ Наташею. Онъ просилъ у ней извиненія, выдумалъ, что нарядная дама была пріѣхавшая его родственница, что она очень строгая и важная барыня, что онъ, къ несчастію, отъ нея зависитъ и т. д., и т. д.

Наташа сначала и слушать его не хотѣла, потомъ, мало по малу, она смягчилась. Впрочемъ, надо замѣтить, недѣли двѣ она показывала видъ сердитой, но скоро былъ заключенъ окончательный миръ между ними, скрѣпленный хорошенькимъ подаркомъ. Она потребовала купить ей золотое колечко, а Вышнецовъ, съ своей стороны, просилъ, чтобъ все случившееся осталось между ними…

— Конечно, я никого не боюсь; но все же таки непріятно, замѣтилъ онъ. Я еще хочу купить вамъ бархатную шляпку…

— Пожалуйста купите, произнесла Наташа, не придававшая никакого серьезнаго значенія обидѣ, недавно ей нанесенной.

— Порядочная дѣвушка, подумалъ Вышяецовъ: — по крайней мѣрѣ, не забывается… А вѣдь Траскинъ взбѣсился за одно то, что я разъ сказалъ, чтобъ она халатъ мнѣ зашила… Все человѣкъ идеальничаетъ!…

И Вышнецовъ совершенно успокоился. Одни приближающіеся экзамены нѣсколько его тревожили. Университетскія занятія для него были ужасны, а между тѣмъ, ему сильно хотѣлось быть кандидатомъ; но одна ночь, проведенная безъ сна, за лекціями, убивала въ немъ всякую энергію. Онъ готовъ былъ отдать все на свѣтѣ, чтобъ, не готовившись, выдержать экзаменъ.

— Право, говорилъ онъ, — я согласился бы отрубить себѣ палецъ на ногѣ, но лишь бы избавиться этой школьнической жизни… надоѣло, да я профессора-то настоящіе звѣри!… Вѣдь тяжело, не спать, волноваться и все думать объ экзаменѣ… Вотъ пробуй, Ревковъ, у меня ужъ теперь сердце бьется….

И вмѣсто того, чтобъ заниматься, онъ сердился, дѣлалъ предположенія, въ какомъ расположеніи духа будетъ тотъ или друroй профессоръ.

— Профессоръ N, говорилъ онъ: — будетъ въ этомъ году добръ: онъ получилъ орденъ и жена родила ему сына. А вотъ Б* что-то сердить… я ему о программѣ сказалъ, но онъ такъ посмотрѣлъ… его, говорятъ, хотятъ въ отставку…

Вышнецову досадно было видѣтъ, какъ усердно работаетъ натуралистъ, и какъ по цѣлымъ днямъ возился съ своей глиной. Траскинъ, весь испачканный и усталый. Вышнецовъ сидѣлъ по цѣлымъ часамъ въ раздумьи, или брался за ноты, увѣряя, что онъ хочетъ серьезно заняться музыкой. Но и музыка шла плохо,

Желая найдти себѣ какое-либо развлеченіе, онъ однажды привелъ съ собою маленькую собачку и нѣсколько часовъ сряду училъ ее стоять на заднихъ лапкахъ.

— А вы все ничего не дѣлаете! сказала, входя, Наташа. Когда не прійдешь, другіе же занимаются, а вы… ужъ за собачку взялись!

— Да, за собачку! Пожалуйста. не раздражайте меня: я нынче сердитъ, браниться буду…

— Играйте, играйте, вамъ никто не мѣшаетъ… Привяжите ей что нибудь къ хвостику…

— Ну, что-жъ, и привяжу! А вамъ-то какое до этого дѣло? Пожалуйста, не умничайте…

— А вотъ увидимъ, замѣтила она: — какъ-то экзаменъ вы станете держать? вѣдь вы, чай, немного знаете.

— Да что это въ самомъ дѣлѣ? крикнулъ Вышнецовъ. Развѣ я мальчишка, что всякій имѣетъ право издѣваться надо мной? Вѣдь это, право, житья нѣтъ, вѣдь это каторга… Почему вы знаете, спросилъ онъ вспыльчиво, — но я ничего не знаю? Ишь какая умница… сама царапаетъ, какъ муха…

— Да и вы, кажется, пороху не выдумаете.

Всѣ засмѣялись. Вышнецовъ вспыхнулъ и замолчалъ.

Съ этого дня онъ рѣшительно возненавидѣлъ свою квартиру. Ходилъ по знакомымъ, съ горечью говорилъ, какъ виноваты родители, не умѣющіе отгадать настоящихъ способностей у своихъ дѣтей, что онъ созданъ быть артистомъ, что тетушка Софи совѣтовала отдать его въ консерваторію, что его жизнь — музыка, призваніе — музыка, карьера — музыка.

Настали, наконецъ, экзамены. На первомъ же изъ нихъ Вышнецовъ оборвался. Какъ ему было стыдно и неловко, когда онъ не могъ отвѣтить на самые обыкновенные вопросы профессора, какъ презрительно посмотрѣли на него нѣкоторые изъ товарищей.

Сконфуженный и задѣтый, онъ подергивалъ плечами, старался принять спокойный видъ, но слезы досады проступали на его глазахъ. А что скажетъ дома Траскинъ, который, желая заставить его поработать хоть послѣднюю ночь, самъ просидѣлъ съ нимъ до четырехъ часовъ, ободрялъ его и при уходѣ горячо пожалъ руку.

Опустивъ голову, Вышнецовъ, приближаясь къ своей квартирѣ, повернулъ въ другую сторону. Ему не хотѣлось идти домой. Онъ вспомнилъ про одну добрую старушку, которая души въ немъ не слышала, но у которой онъ съ полгода какъ не былъ. Она любила Вышнецова, какъ мать, и Богъ вѣсть какимъ только не представляла она своего любимца; и первымъ умникомъ, и красавцемъ, и Боже упаси, если кто-нибудь рѣшался сказать объ немъ что-нибудь невыгодное, незлобивая старушка готова была, кажется, выцарапать глаза за своего фаворита.

Но фаворитъ не умѣлъ цѣнить этой привязанности. «Вотъ навязалась старушенція, говорилъ онъ товарищамъ: просто не даетъ покою». А между тѣмъ онъ лгалъ, безпощадно лгалъ: старушка ни на волосъ не посягала на его свободу, не требовала отъ него никакихъ почтительныхъ визитовъ и рада была, если онъ хоть изрѣдка къ ней заглядывалъ.

Какъ обрадовалась теперь бѣдная старушка, увидѣвъ Вышнецова, не подозрѣвая, что только случившееся несчастіе заставило его вспомнить объ ней. Онъ грустно посмотрѣлъ на нее и нѣжно поцѣловалъ ея руку. Старушка чуть не заплакала отъ восхищенія, видя возвратившагося блуднаго сына.

— Но что съ вами? произнесла она съ участіемъ. Вы что-то поблѣднѣли, да и смотрите такимъ печальнымъ?

— Не спрашивайте, тихо отвѣчалъ Вышнецовъ. Ахъ, Лизавета Ивановна… есть ли кто меня несчастнѣе!

— Господи, Боже мой! что такое случилось? не потеряли ли вы чего… можетъ статься, деньги нужны?.. прибавила она, понизивъ голосъ.

Но Вышнецовъ молчалъ.

— Что съ вами? Ужъ не дурно ли вы спали, или нездоровится вамъ? Я вѣдь вамъ говорила, крестите всегда на ночь подушку.

Вышнецовъ молчалъ.

— Да ужъ не получили ли вы дурныхъ извѣстій изъ дому?

— Нѣтъ, не получилъ…

— И ваша мамаша здорова?

— Здорова; она здорова, Лизавета Ивановна.

— Ну, такъ видно какіе нибудь пустяки, коли главное все благополучно.

— Пустяки! отвѣчалъ Вышнецовъ. Вы говорите: пустяки! Видали ли вы, прибавилъ онъ, вскочивъ съ своего мѣста: — какъ однимъ взмахомъ пера уничтожаютъ человѣка? Не видѣли? Ну такъ счастье ваше, а каково-то мнѣ было смотрѣть, мнѣ, когда профессоръ взялъ перо, черкнулъ только и въ дребезги разбилъ мое кандидатство!

Старуха поняла въ чемъ дѣло и поблѣднѣла.

— Это вы на счетъ экзамена? спросила она.

— Да, на счетъ экзамена. Ему что, профессору, взмахнулъ перомъ и убилъ человѣка! Поздравляю, говоритъ, съ счастливымъ окончаніемъ.

— Ахъ онъ, безсовѣстный, камень этакой! воскликнула старуха. Ну, какъ можно… развѣ такъ дѣлаютъ…. Ему шутки, а тутъ до слезъ доходитъ. Безсовѣстный, ужъ видно, что безсовѣстный!

— Какъ же не безсовѣстный, отвѣчалъ Вышнецовъ: — не далъ мнѣ даже и одуматься. Знаете, съ озлобленіемъ такимъ схватиться за перо, вотъ, дескать, тебѣ… Онъ всѣхъ рѣжетъ, добавилъ онъ мрачно.

— Ахъ, чтобъ ему пусто было! съ ужасомъ проговорила старуха. Благородства никакого нѣтъ, у книжника проклятаго…. Портитъ карьеръ молодому человѣку… Да что онъ за человѣкъ такой, молодой?

— Нѣтъ, старикъ, уныло отвѣчалъ Вышнецовъ.

— Ахъ, старый грѣховодникъ, Господи, прости! Чтобъ въ церковь пойдти, да молиться, да сидѣть дома, да ѣлъ бы себѣ кашу, — а онъ молодыхъ людей только огорчаетъ… о душѣ подумалъ бы, негодный…

— Зачѣмъ его бранить! великодушно замѣтилъ Вышнецовъ, хотя совершенно раздѣлялъ слова старухи. Богъ съ нимъ, Лизавета Ивановна.

— Бѣдное дитя! какое у васъ ангельское сердце! Вѣдь я хорошо знаю, вы только сконфузились немного, а навѣрное звали лучше всѣхъ. Вѣдь вы знали по лекціямъ-то? Ему только слѣдовало обласкать васъ, поддержать… Какой негодный! обласкай онъ… страмникъ этакой, страмникъ! безчувственное дерево! Молоденькій такой мальчикъ, и такъ жестоко съ нимъ поступить…

Вышнецовъ хмурился, печально качалъ головою, но чувствовалъ, что ему дѣлалось какъ будто легче. Старушка, не переставая ворчать, угостила его завтракомъ, сама поднесла ему кофе и папироску. Ему вовсе не хотѣлось идти домой, а у Лизаветы Ивановны было такъ хорошо и покойно, такой мягкій диванчикъ, что онъ попросилъ у ней позволенія отдохнуть немного. Она, разумѣется, согласилась, опустила сторку и вышла изъ комнаты.

— Бѣдное дитя! говорила она: — какъ измучилось отъ страданій, вѣдь онъ, голубчикъ, чувствителенъ, какъ дѣвушка. Какія способности прекрасныя…. немножко вѣтренъ, а умница за то какой…

Вышнецовъ спалъ долго. Наконецъ, онъ проснулся. Онъ встрепенулся бойко и весело, но, вспомнивъ о случившемся, тотчасъ насупился, протянулъ руку къ варенью и остановился, посматривая на дверь.

— Хорошо ли вы спали? спросила, входя, Лизавета Ивановна.

— Я не спалъ; все думалъ…

И онъ вздохнулъ.

— Отвѣдайте варенья, замѣтила старуха.

— Варенья?

Онъ нерѣшительно протянулъ руку къ блюдечку и остановился.

— Не хочу, сказалъ онъ: — ужъ какое тутъ варенье…. А прежде, прибавилъ онъ въ раздумьи: — три такихъ тарелочки мнѣ было ни почемъ…. прежде… прежде я и танцовать любилъ, а теперь нѣтъ… Съ тѣхъ поръ, какъ мы не видались, я очень перемѣнился; все больше думаю… думаю себѣ, думаю…

— Э, полно, пора вамъ перестать грустить. Ну, что-жъ, случилась бѣда, и говорить про нее не стоитъ. Вы, вы мужчина, а не ребенокъ, лукаво прибавила старуха. Это намъ, старухамъ, чувствительно все толковать про одно и тоже. Будьте такимъ милымъ, какъ вы были прежде. А отчего это вы такъ долго и глазъ ко мнѣ не показывали?

— Отчего? Какъ будто вы не знаете: Траскинъ не пускалъ. Зачѣмъ, говоритъ, тебѣ къ ней идти. Я одинъ разъ совсѣмъ было къ вамъ собрался — и какъ мнѣ хотѣлось тогда васъ видѣть? — а онъ: куда! куда! и шляпу припряталъ…

— Какъ вы можете жить съ такими людьми? съ негодованіемъ произнесла старуха. Изъ вашихъ словъ я вижу, что они вовсе вамъ не пара. Боже мой! а чтобы ваша мамаша сказала, еслибъ увидѣла ихъ.

— Что-жъ дѣлать, Лизавета Ивановна; это еще ничего…

И онъ махнулъ рукою.

— Они еще и не то дѣлаютъ, насмѣхаются надъ всѣмъ священнымъ для меня: на стѣнкѣ у меня портретъ дяденьки виситъ, и Траскинъ, каждый Божій день, за чаемъ, прыскаетъ прямо ему въ лицо. Хочу, говоритъ, опарить эту глупую шельму. А дяденька, Лизавета Ивановна, ужъ три года въ параличѣ лежитъ и человѣкъ очень образованный… въ Парижѣ былъ…

— Боже мой! въ какой кругъ вы попали?

— Письма начну писать, продолжалъ Вышнецовъ, желая какъ можно болѣе разжалобить старуху: сейчасъ насмѣшки. Ты бы, говорятъ, попросилъ сочинить своего дяденьку, что онъ тамъ торчитъ на стѣнкѣ. Принужденъ былъ спрятать дяденьку въ шкатулку, и безъ того вся краска облѣзла.

Старуха ахала и сердилась.

— Отчего же вы прежде мнѣ ничего не говорили?

— Одинъ разъ, продолжалъ онъ пригорюнясь и опершись на руку: — я, Лизавета Ивановна, теперь взбѣшенъ, все разскажу вамъ! одинъ разъ…. какое одинъ разъ! всегда, всегда наперекоръ мнѣ дѣлали! Слушайте: стеклышко я въ глазу носилъ — за окошко выкинули, табакерку съ музыкой имѣлъ — испортили, флакончикъ — разбили, туфельки, вышитыя мнѣ одною барышнею, шпагой по самой серединѣ прокололи. Эту дрянь, говорятъ, студентской шпагой колоть надобно.

Старуха только плечами пожала.

— За что-жъ это, дитя мое, они такъ васъ преслѣдуютъ?

— Не называйте меня, пожалуйста, дитя, съ раздражительностью замѣтилъ Вышнецовъ. Какъ вы думаете, Лизавета Ивановна, хорошо мнѣ будетъ въ гусарскомъ мундиръ? Я вѣдь поступаю въ военную службу.

— Постарайтесь прежде, Владиміръ Петровичъ, университетъ окончить. И что это вамъ вздумалось?

— Служить хочу. Поступлю на Кавказъ, буду ходить въ экспедиціи, воевать…. что мнѣ, — терять нечего! Всю жизнь проведу на Кавказъ, одичаю, забуду про огорченія. Вернусь старикомъ, раненымъ, а можетъ быть, окончу жизнь въ плѣну… что-жъ — и въ плѣну окончу… статься можетъ, и пулю пустятъ въ лобъ, — ну, что за важность, и пуля, и убьютъ…. однимъ несчастнымъ будетъ меньше. Всѣ меня, Лизавета Ивановна, презираютъ, оскорбляютъ, угнетаютъ, уничтожаютъ. Жить мнѣ не для чего! Нѣтъ ли у васъ вина? заключилъ онъ неожиданно.

— Вина? къ чему вамъ вино?

— Хочу напиться! съ важностью отвѣчалъ Вышнецовъ.

— Ахъ, я отъ васъ этого не ожидала! Нѣтъ у меня вина…

— А если не дадите, такъ я пойду куда нибудь и потребую себѣ. Напьюсь, нарочно напьюсь. Скажите же, — будетъ ли вино или нѣтъ? спросилъ онъ настойчиво и взялся за шляпу. Честное слово, я съ вами поссорюсь… я теперь ничѣмъ не дорожу…

— Нѣтъ, вина я вамъ не дамъ.

— Золотая, серебряная, добрая моя Лизавета Ивановна, началъ онъ вкрадчивымъ голосомъ. Дайте мнѣ рюмочку, одну только рюмочку…

— Стыдно, Владиміръ Петровичъ, стыдно!

— Пожалуйста, Лизавета Ивановна, одну рюмочку…. хереску, что ли…

— Нѣтъ у меня хересу.

— Ну, мадерки, все одно. Я будто бы не знаю, что у васъ есть мадера; вонъ она, въ этомъ шкафчикѣ! Милая Лизавета Ивановна, дайте мнѣ кутнуть, я еще никогда не кутилъ!

При этихъ словахъ, онъ проворно подбѣжалъ къ ней и, схвативъ ее за руку, какъ бы для поцѣлуя, опустилъ свою руку въ ея карманъ и вытащилъ оттуда цѣлую связку ключей. Старуха, никакъ этого неожидавшая, разсмѣялась и закашлялась.

— Ахъ, проказникъ, ахъ, шалунъ! твердила она, смотря на него съ восхищеніемъ. Смотрите же, не больше одной рюмки; еще, Боже упаси, напьетесь!

Но каковъ былъ ея ужасъ, когда Вышнецовъ хлопнулъ къ ряду три рюмки и отъ непривычки съежился и поморщился.

— Что вы дѣлаете! кричала она: — какъ это можно, да вы съ ногъ слетите! заѣшьте хлѣбцомъ.

— Хлѣбцомъ только цыплятъ кормятъ, Лизавета Ивановна! А вѣдь въ самомъ дѣлѣ что-то скверно, прибавилъ онъ, морщась.

— Что, я вамъ не говорила! Вамъ ли пить, голубчикъ, да еще какъ на грѣхъ, и вино самое злое попалось. И ключи выхватилъ и отперъ самъ… Боже мой, Боже!

— Ничего. Вотъ что, Лизавета Ивановна… добрая моя Лизавета Ивановна, дай Богъ вамъ здоровья, я васъ и на Кавказѣ буду помнить. Знаете что, давайте играть въ карты…

— Давайте, и мнѣ, старухѣ, будетъ веселѣе. Только во что же, въ дурачки?

— Фи, какъ можно! Станемъ играть въ банкъ. Я васъ выучу, это легко.

И онъ взялъ карты, придвинулъ столикъ къ старухъ, ловко усадилъ ее въ кресло, засмѣялся и подалъ табакерку.

— Позвольте, Лизавета Ивановна, и мнѣ немножко табачку.

— Вотъ еще что выдумалъ, проказникъ! и табачку еще ему дай, да вы только носъ выпачкаете… ахъ, какой онъ!.. И старушка съ добродушной улыбкой поднесла ему свою табакерку.

— Теперь слушайте меня, Лизавета Ивановна; говорилъ Вышнецовъ самымъ серьезнымъ тономъ. Вотъ карты, я рѣжу; вы ставьте на одну какую нибудь карту… Э, да что же эдакъ играть! Я держу банкъ…

И онъ торопливо пошарилъ въ карманѣ. «Четвертакъ!» произнесъ онъ, съ шумомъ бросая на столъ.

— Ахъ, вы чудакъ! ахъ, вы проказникъ! вишь, на деньги выдумалъ!

— Ужъ конечно, не на мѣлокъ, Лизавета Ивановна! Я, ей-Богу, заплачу вамъ все, что проиграю. Ну, срывайте же мой банкъ, четвертакъ выиграете.

Старуха, довольная тѣмъ, что ея любимецъ развеселился, смѣясь, вынула кошелекъ, значительно постучала имъ по столу, надѣла очки и добродушно качала головой, слѣдя за руками играющаго Вышнецова и прислушиваясь къ его веселой болтовнѣ.

— Вотъ, твердила она: — на старости лѣтъ въ азартныя игры пускаюсь! Эдакъ, пожалуй, вы еще и папироски меня курить заставите…

— Да ставьте же, Лизавета Ивановна, больше! Вы все по пятачку, да по пятачку! звенѣлъ принужденно-раздражительный голосокъ Вышнецова.

VII.

Экзамены приходили къ концу. Натуралистъ былъ убѣжденъ въ своемъ кандидатствѣ и ужъ начиналъ поговаривать о службѣ и о своей любимой мечтѣ — уѣхать на югъ. На все остальное онъ смотрѣлъ равнодушно. Вышнецовъ, испуганный первой неудачею, не являлся на другіе экзамены: онъ жаловался на судьбу, холодно смотрѣлъ на своихъ товарищей и сдѣлался страшно обидчивъ. Траскинъ ничего не говорилъ, но, видно, и у него на душѣ было не совсѣмъ весело.

Прежнее единодушіе замѣтно исчезло. Теперь всѣ какъ-то смотрѣли врозь и каждый думалъ только о себѣ.

Случалось ли вамъ видѣть, какъ разстраивается юношескій кружокъ? Безъ дружбы въ молодости никогда не обходится, и горяча бываетъ эта первая дружба молодыхъ людей. Вы смотрите на друга, какъ на самого себя, смѣло обращаетесь къ нему за совѣтомъ, повѣряете ему все: и бездѣлицу, и семейную тайну, и спокойно, безъ всякаго непріятнаго чувства, разсчитываете, въ случаѣ нужды, на его кошелекъ. Если кто нибудь сдѣлалъ не хорошее дѣло, товарищи прямо ему говорятъ: ты, братъ, сдѣлалъ мерзость, ты, любезный, подлецъ. И любезный подлецъ слушаетъ, краснѣя, голосъ у него дребезжитъ; негодующіе взгляды друзей устремлены на него смѣло. Но прошелъ какой нибудь годъ, другой, и все мало по малу измѣняется: прежнее простодушіе и откровенность исчезаютъ; друзья зорко слѣдятъ за слабостями и промахами другъ друга; совѣты даются неохотнѣе и скупѣе, а задѣвающія жилки самолюбія и мелочности растутъ и увеличиваются.

— Двадцать-шесть рублей съ полтиною въ мелочную, тринадцать въ булочную, бормоталъ Ревковъ, просматривая записную книжку. Все расходы, да расходы…

Траскинъ и Вышнецовъ молчали.

— Еще бы, продолжалъ Ревковъ. — При такой жизни, какую мы ведемъ, можно окончательно раззориться. У насъ все идетъ безалаберно, табаку одного сколько выходитъ…. а отъ гостей нѣтъ отбою, и все къ Выншецову. Скажи имъ, Вышнецовъ, чтобъ они порѣже ходили.

— Я не такъ воспитанъ, чтобы, рѣшился сдѣлать подобное мужичество! вспыльчиво перебилъ Вышнецовъ. Что они обо мнѣ могутъ подумать? Скажутъ, что я невѣжа и пошлый человѣкъ. Очень пріятно слышать, и все изъ-за стакана чаю! Что за понятія! прибавилъ онъ, презрительно пожавъ плечами.

— Да добро бы хоть гости были путные, а то все какіе-то фаты и смотрятъ такъ свысока. Развѣ тебѣ было пріятно, когда одинъ изъ нихъ, придя въ первый разъ къ тебѣ, сказалъ: фи! какъ здѣсь у васъ воняетъ; да и конурка ваша очень поэтическая. Я только молчалъ, прибавилъ нахмурясь натуралистъ: а съ удовольствіемъ бы вытолкалъ его изъ комнаты. Чѣмъ наша квартира сквѣрная… не правда-ли, Траскинъ?

— Конечно, отвѣчалъ неохотно Траскинъ.

Всѣ снова пріутихли. Не было прежней смѣлости и откровенности въ разговоръ.

— Черезъ мѣсяцъ, началъ Ревковъ, прерывая молчаніе: — я уѣду къ своей матушкѣ, давно не видались, пятый годъ будетъ. Издержекъ много; прійдется и шоссейныя платить… гм!… а ямщики, а перевозчики въ Серпуховѣ, перевозчики въ Кременчугѣ, а старосты на станціяхъ, а тутъ еще и нищій пристанетъ…. обдерутъ меня совершенно! Я полагаю, продолжалъ онъ тѣмъ-же ровнымъ и размышляющимъ тономъ: я полагаю — изъ Кіева на жидѣ поѣду; кибитку рогожную возьму, или же попутчика отыщу… но вотъ бѣда: какже я достопримѣчательности осмотрю? вдругъ попадется живчикъ какой, все пошелъ, да пошелъ… нѣтъ, попутчика не надо …

И онъ задумался.

— Не лучше-ли рогожную кибитку, началъ онъ снова: право лучше…. дождь пойдетъ, что-ли, солнце-ли припечетъ, а можетъ быть, и градъ выпадетъ — все-таки подъ защитой находишься.

И онъ снова замолчалъ.

— Надо кибитку взять… боюсь очень незнакомаго попутчика… Но вотъ что, заключилъ онъ медленно: мундиръ и шпага теперь мнѣ совершенно не нужны; очевидно — ихъ продать слѣдуетъ. Вышнецовъ! не знаешь-ли ты кого изъ студентовъ, кому мундиръ нуженъ?

— Не знаю, сухо отвѣчалъ Вышнецовъ. — Мои знакомые всѣ имѣютъ мундиры.

— Имѣютъ… ну, ничего, что имѣютъ… найдутся такіе, которые, подобно нашему брату, не пренебрегутъ дешевой вещью. Шпага, говорятъ тебѣ, новешенька!

— Ахъ, оставь меня! я не ростовщикъ…

— Вотъ человѣкъ, и поговорить съ нимъ серьезно нельзя, спокойно замѣтилъ натуралистъ. Однако, шутки въ сторону: не знаешь-ли ты, въ самомъ дѣлѣ, кому нужна шпага или мундиръ?

Отвѣта не было. Вышнецовъ перелистывалъ ноты, а Траскинъ, преслѣдуемый безпрерывными неудачами, мрачно лежалъ на диванъ.

— Господа! когда-бъ покупатель нашелся! произнесъ, но молчавши, натуралистъ. — Когда-бъ и мѣстечко хорошее получить, прибавилъ онъ тихо и въ раздумьи, очевидно не обращая ни на что вниманія. Гм!… когда-бъ и начальство ласковое было и жалованье порядочное… желалъ-бы очень, чтобъ и товарищи были хорошіе… пріятно было бы, еслибъ и квартирку пришлось нанять поближе къ должности… Говорятъ, продолжалъ онъ все тѣмъ же ровнымъ и нѣсколько задумчивымъ тономъ: говорятъ — одинъ чиновникъ мѣста лишился, а все потому, что квартиру нанималъ далеко и опаздывалъ, говорятъ, а въ формуляръ ему такъ и прописали: «и за отдаленность отъ службы»…. Натурально, опоздаешь разъ, опоздаешь другой, опоздаешь третій, а служба уйдетъ такъ, что и конемъ ее послѣ не догонишь… Эхъ! прибавилъ онъ со вздохомъ: когда бъ квартирку найдти по близости…

— И выгодное мѣстечко получить! язвительно произнесъ Траскинъ, сдѣлавъ особенное удареніе на словъ выгодное.

— Не безпокойся, отвѣчалъ равнодушнымъ, но твердымъ голосомъ натуралистъ: взятокъ я брать не буду, а копѣйку трудами сколочу. Нитки своей не подарю, а чужаго не трону.

Траскинъ сконфузился и замолчалъ. Опять молчаніе, и самое непріятное. Одинъ только Ревковъ былъ спокоенъ, равнодушенъ и комически-величавъ, какъ всегда.

— Сказываютъ, началъ онъ, чрезвычайно довольный собою, — что на южномъ берегу Крыма холера вспыхнула, но ослабѣваетъ. Былъ я въ Крыму, край этотъ знаю достаточно… Вотъ, если бъ удалось мнѣ тамъ поселиться! Какая богатеющая тамъ флора, и купанья чрезвычайныя, и раковинъ — цѣлыя груды! Вообще, край, но моему мнѣнію, хорошій, но не изслѣдованный; хлѣбопашество тамъ, разумѣется, не процвѣтаетъ, но жители очень привѣтливы и къ труду способны. Вотъ что хорошо: чиновникъ тамъ можетъ быть и ботанистомъ, и минералистомъ, и изслѣдователемъ, то есть, и верхомъ себѣ можетъ ѣздить… тамъ всѣ ѣздятъ верхомъ. Напримѣръ, я: три недѣли съ половиною на татарской лошадкѣ путешествовалъ, а заплатилъ — три съ полтиной! Такимъ образомъ, я нечувствительно выучился верховой ѣздѣ.

Ревковъ говорилъ, хотя его никто не слушалъ. Впрочемъ, это для него было рѣшительно все одно: вперивъ взглядъ неподвижно въ одну точку, онъ басилъ себѣ, да басилъ. Видно было, что человѣкъ говоритъ для того, чтобъ отвести, что называется, душу, хотя въ тоже время даетъ большую цѣну каждому своему слову.

— А вѣдь, право, хорошо, что у меня родственниковъ нѣтъ, съ родственниками бѣда! продолжалъ размышлять Ревковъ. Матушка у меня есть, и какая добрая матушка!.. а вѣдь родственники… слава Богу, что у меня ихъ нѣтъ!.. Вотъ теперь, примѣрно, я кончу курсъ, кандидатомъ выйду (остался вѣдь одинъ вздорный экзаменъ) всякій сталъ бы приставать: покажи ему дипломъ, о Петербургѣ разскажи, или же о Майскомъ парадѣ. Что я разскажу, когда я ни разу не видѣлъ Майскаго парада… Тетка одна у меня была — не будь тѣмъ помянута, прежестокимъ образомъ меня преслѣдовала… по головѣ все колотила… А глупа-то, Господи, какъ глупа была покойница: на небѣ все фигуры и волковъ видѣла. А ужъ матушка моя — рѣдкая женщина; добра-то какъ, добра! Четыре мѣсяца, напримѣръ, ей не пишешь — не сердятся, родная; пятый промолчишь — ничего; на шестой письмецомъ съ ней перекинешься — обрадуется. Ужъ она привыкла, если я къ ней не пишу — значить, здоровъ, да занятій много. Каково-то на нее подѣйствуетъ мое послѣднее письмо? не знаю. Если Богъ дастъ, такъ я ей домикъ куплю, небольшой, но куплю. Желалъ бы очень, прибавилъ онъ, — на платье матеріи ей повезти…

Разсужденія такого рода продолжались долго, почти до самого обѣда. Говорилъ все одинъ натуралистъ, который, къ изумленію товарищей, разсказывалъ въ этотъ разъ такъ много, какъ никогда съ нимъ еще не бывало. Наконецъ, и онъ замолчалъ, и въ комнатѣ сдѣлалось тихо.

Послѣ обѣда, скучнаго и невеселаго, забѣжала Наташа. Она торопливо бросила на стулъ маленькую картонку и проворно развязала ленты своей голубенькой шляпки.

— А я къ вамъ, Вышнецовъ, съ просьбою, произнесла она съ самымъ веселымъ видомъ: но прежде скажите, правда ли, что вы оборвались? Вотъ вамъ и собачка, поздравляю, поздравляю!

— Какая это сорока на хвостъ все вамъ переноситъ? свирѣпо спросилъ Вышнецовъ. Вы все знаете…

— Знаю, до меня слухи дошли… Боже мой, какъ я хохотала! А признайтесь, Вышнецовъ, вамъ было немножко досадно? Хоть это и не Богъ вѣсть что, одни пустяки, но ужъ какъ я рада, что вамъ задали нахлобучку. Вотъ если бы я была вашимъ начальникомъ, такъ я бы васъ не такъ… И зачѣмъ онъ меня не послалъ вмѣсто себя, прибавила она шутливо, — я бы, право, не струсила, а все бы говорила, говорила, говорила, говорила!

— Послушайте, перебилъ онъ сердито, — не бѣсите меня.

— Когда мнѣ охота пришла…. вы что мнѣ за это дадите, такъ я перестану? Купите мнѣ канарейку, я ей скажу, что вы умница, что вы лучше всѣхъ знали. А вѣдь онъ ничего не зналъ? отнеслась она къ Ревкову.

— Зналъ ли я, или нѣтъ, это не ваше дѣло, перебилъ запальчиво Вышнецовъ. А скажите-ка мнѣ, съ кѣмъ это вы изволили давича гулять? а? что, прикусили язычокъ? думаете, не знаю…

— Съ кѣмъ? а вамъ какое дѣло? Экзамена не знаетъ, а еще ревновать вздумалъ! весело замѣтила Наташа.

Натуралистъ засмѣялся.

— Какое дѣло мнѣ, закричалъ Вышнецовъ: мнѣ…

Онъ остановился и сконфузился.

— А впрочемъ, можно ли отъ васъ ожидать чего нибудь порядочнаго, замѣтилъ онъ съ пренебреженіемъ. Въ магазинѣ многому не научишься.

— Вышнецовъ! вмѣшался Траскинъ.

— Браво, и защитникъ находится! Но не смотря на это, я вамъ скажу, говорилъ онъ, смотря на Наташу, — вы дѣвчонка! Какая нибудь швея изъ магазина, еще и носъ подымаетъ.

Наташа вспыхнула. Траскинъ вскочилъ съ своего мѣста.

— Каковъ нашъ свѣтскій человѣкъ! произнесъ онъ съ негодованіемъ. Деликатенъ-то, какъ учтивъ! Фу, какой храбрый молодой человѣкъ!

— Наташа! крикнулъ Вышнецовъ, сердито топнувъ ногою. Вы видите, изъ-за васъ мнѣ дѣлаютъ оскорбленія! Вы это видите?

— Каково! насмѣшливо произнесъ Траскинъ: оскорбили женщину и ее же проситъ, чтобъ она за него заступилась… Что-жъ вы стоите, Наташа, защищайте смѣльчака! Въ другой разъ онъ вамъ и не то скажетъ, еще пожалуй, и побьетъ…

— О, нѣтъ, этого не будетъ! съ гордостью отвѣчала Наташа, которая была, кажется, болѣе всѣхъ взволнована и удивлена.

Схвативъ свою картонку и маленькій зонтикъ, она смѣло подошла къ Вышнецову и съ жаромъ ему сказала: «ахъ, какой же вы пошлый! хуже послѣдняго мастерового!»

И съ этими словами она проворно вышла изъ комнаты, опустила вуаль и даже ни разу не оглянулась на такъ хорошо знакомую ей дверь, съ латинской надписью сверху и съ изогнутой ручкой полуразбитаго звонка.

Послѣ ея ухода никто не произнесъ ни слова. Вышнецовъ и Траскинъ отвернулись другъ отъ друга; Ревковъ закурилъ сигару и покачалъ головою.

Въ первый разъ друзья почувствовали, что жить въ одной комнатѣ троимъ тѣсно…

VIII.

Пріятельскій кружокъ окончательно разстроился.

Вышнецовъ и Траскинъ по прежнему сердились другъ на друга. Ревковъ надѣлъ какіе то огромные зеленые очки и сдѣлался чудакомъ болѣе обыкновеннаго.

Онъ все собирался въ дорогу. Вскакивалъ по утрамъ и озабоченно укладывалъ въ чемоданъ свои вещи; связавъ его туго веревками, отъ надѣвалъ, безъ всякой надобности, дорожную фуражку и просиживалъ по цѣлымъ часамъ у чемодана. Всякое утро проснувшіеся товарищи заставали его въ позиціи отъѣзжающаго человѣка, съ фуражкою на головѣ. Передъ чаемъ онъ наскоро умывался и обыкновенно обращался съ вопросомъ:

— Можно взять твое полотенце? А гребенку и щетку можно?

— Гдѣ же твои?

— Въ чемоданѣ. Я и халатъ твой надѣну.

— Да гдѣ же твой?

— Въ чемоданѣ.

Больше отъ него ничего не могли добиться.

Одинъ разъ Траскинъ проснулся очень рано и увидѣлъ Ревкова, сидящаго, по обыкновенію, у своего чемодана, мрачнаго и задумчиваго.

— Послушай, братъ, быстро произнесъ онъ, словно обрадовавшись пробужденію Траскина. Напиши письмо къ моей матери…

— Къ твоей матери?

— Да. Напиши, братъ, ради Бога напиши…

— Да она меня не знаетъ, сонно возразилъ Траскинъ.

— Напиши, напиши! ну, я тебя прошу, напиши. Траскинъ сонно взглянулъ на него, повернулся на другой бокъ и снова засгулъ.

— Спитъ! уныло произнесъ натуралистъ. А вѣдь могъ-бы мнѣ пособить… матушка скорѣе деньги выслала-бъ.

И онъ снова подсѣлъ къ чемодану.

Черезъ часъ зашевелился на своей постели Вышнецовъ. Обрадованный натуралистъ бросился и къ нему; уже на губахъ его шевелились слова: «напиши и т. д.», но Вышнецовъ, пробормотавъ что-то себѣ подъ носъ, снова заснулъ.

— Эхъ! и побесѣдовать нельзя, произнесъ печально Ревковъ.

Съ каждымъ днемъ онъ становился разсѣяннѣе. Иногда говорилъ такія странныя вещи, такъ все перепутывалъ, что становилось жутко, слушая его… Казалось, что бѣдный натуралистъ, послѣ усиленныхъ четырехлѣтнихъ занятій и безпрестанныхъ головныхъ напряженій — подчасъ ослабѣвалъ… Порой онъ мечталъ о каѳедрѣ, часто говорилъ объ ученыхъ предметахъ и вдругъ, не кончивъ начатой фразы, останавливался и опускалъ голову на грудь. Тяжело тогда дышалъ Ревковъ, и невеселый былъ тогда его видъ.

Къ счастію, пришло, наконецъ, письмо отъ матери и онъ могъ ѣхать. Онъ оживился, показывалъ всѣмъ полученныя деньги, говорилъ, что мать ждетъ его съ нетерпѣніемъ и радуется его кандидатству.

На другое утро онъ ужъ прощался и уѣзжалъ.

— Траскинъ, подойди-ка, братъ, сюда…. Слушай: возьми себѣ эту книжку на память, это — объ искусствѣ въ древней Греціи, понимаешь? А что подарить вашему кухмистеру?

— Что за подарки, вѣдь ты съ нимъ расплатился за квартиру.

— Нельзя, нельзя… матушка разсердится. Она у меня предобрая. Теперь скажи мнѣ: какже я довезу свою химическую лабораторію?

— Брось ее здѣсь, а то перебьешь все въ дребезги.

— Нельзя, надо показать матушкѣ. Въ день ея ангела я хочу сюрпризъ ей сдѣлать: приготовить химическое мороженное. Вы полагаете, я тамъ ничего не буду дѣлать ? Какъ-бы не такъ! займусь, буду работать.

— Тебѣ надо отдохнуть, Ревковъ, послѣ университетскихъ трудовъ, замѣтилъ Траскинъ. Ты не такъ здоровъ, т. е. я хочу сказать, что ты много занимался, разстроилъ свое здоровье.

— Я? разстроилъ здоровье? Какой ты чудакъ — да я тебя на одномъ мизинцѣ подыму! Однако, позволь, не мѣшай мнѣ… Что дать мнѣ на память Вышнецову? Богъ знаетъ, когда увидимся. Вышнецовъ, возьми себѣ, братъ, вотъ это…

И онъ подалъ ему книжечку почтовой бумаги и палочку зелегаго сургучу.

— Подарилъ бы я тебѣ одну изъ своихъ бабочекъ, да вѣдь ты цѣнить не умѣешь. Если-же кому нибудь изъ васъ случится пріобрѣсть интересныхъ насѣкомыхъ — перешлите мнѣ; минералы достанете — тоже перешлите мнѣ; гербаріумъ попадется — перешлите мнѣ, птичьи чучела — ради Бога, перешлит мнѣ. Я дома вотъ что сдѣлаю: закажу большой ящикъ подъ стекломъ, приведу все въ порядокъ, буду вставать рано, бесѣдовать съ матушкою…

Съ невольной грустью слушалъ Траскинъ Ревкова. Не смотря на спокойствіе и даже веселость его, какое-то безпокойное предчувствіе запало въ грудь скульптора.

— Ты бы съ нами хоть недѣльку прожилъ, Ревковъ, сказалъ онъ. Вѣдь дорога не шуточная.

— Недѣльку? какъ можно, оборони Господи! А матушка-то, забылъ развѣ, матушка моя ждать будетъ! А вѣдь она, старуха, того не знаетъ, какъ мнѣ хочется ее видѣть. Скакать я буду днемъ, ночью, все буду скакать, а тамъ… отдохну, братъ!… Ну, прощай, Траскинъ.

— Такъ ты ѣдешь?

— Сію минуту. Я давно готовъ.

— Ну, прощай.

И Траскинъ съ чувствомъ пожалъ ему руку и поцѣловалъ его.

— Прощай, Вышнецовъ. Кстати, ты намѣренъ въ будущемъ году держать на кандидата?

— Нѣтъ, не намѣренъ.

— Стало быть, ты ужъ такъ и рѣшился остаться любителемъ наукъ? Это твое дѣло; но пусть Богъ проститъ тебя: оскорблялъ ты, братъ, науку всячески. А впрочемъ, ты проводишь меня до желѣзной дороги?

— Нѣтъ; мнѣ некогда.

— Я тебя проведу, произнесъ скульпторъ.

Во всю дорогу, пока ѣхали они на извощикѣ. Ревковъ былъ болтливъ, подшучивалъ даже надъ Ванькой и его скверной лошаденкой; вдругъ онъ поблѣднѣлъ и остановился.

— Знаешь ли что? сказалъ онъ, схвативъ руку Траскина, — я боюсь, чтобъ меня въ дорогѣ не зарѣзали.

Траскинъ засмѣялся и доказалъ ему нелѣпость подобнаго предположенія. Ревковъ согласился, но былъ очень грустенъ и молчаливъ.

Разсѣянно онъ сѣлъ въ вагонъ и машинально пожалъ руку Траскину. Черезъ нѣсколько минутъ поѣздъ тронулся, и скульпторъ успѣлъ только замѣтить, что пріятель его сидитъ все въ томъ же положеніи, съ опущенною головою на грудь…

Всю ночь Траскинъ видѣлъ натуралиста, его разсѣянный и тоскливый взглядъ.

Съ отъѣздомъ Ревкова, отношенія Траскина съ Вышнецовымъ сдѣлались еще болѣе холодны и принужденны. Вышнецовъ приходилъ домой только ночевать. Онъ начиналъ вполнѣ пользоваться жизнью, постоянно бывалъ на обѣдахъ, вечерахъ, въ театрахъ, звалъ по наслышкѣ имена записныхъ красавицъ, указывалъ на ихъ экипажи.

А между тѣмъ, добрая Лизавета Ивановна не постигала, что сдѣлалось съ ея фаворитомъ, который пересталъ ее посѣщать и не приходилъ болѣе пить кофе. Она была очень огорчена и встревожена, но, по старой привычкѣ, оправдывала его то тѣмъ, то другимъ. Вечеромъ, старуха, мучимая своею безсонницею и кашлемъ, цѣлые часы гадала про него на картахъ, вздыхала, задумывалась, и было что-то трогательное и печальное въ привязанности этой женщины, для всего ужь отжившей и отцвѣтшей.

— Вотъ онъ прійдетъ, шептала она, жуя время отъ времени во рту мятную лепешку. За чѣмъ его стѣснять… онъ самъ прійдетъ, поздравитъ меня съ добрымъ утромъ… о здоровьи спроситъ… плохо здоровье, мой милый, очень плохо… и Бишка моя хворая, и руки у меня трясутся, и въ глазахъ темно…

Но милый не думалъ спрашивать о ея здоровья и не посѣщалъ больной старухи.

Скоро Траскинъ и Вышнецовъ разъѣхались на разныя квартиры, и знакомый намъ номеръ въ Академическомъ переулкѣ опустѣлъ.

Разинца, однако, была значительная: Вышнецовъ нанялъ три комнаты въ Морской, съ отдѣльнымъ ходомъ, надѣлъ круглую шляпу и дипломатическое пальто, а скульпторъ переселился въ Коломну, въ скверную и сырую горенку, перегороженную почернѣвшей деревянной ширмою. Кромѣ того, скульпторъ никакъ не могъ расплатиться съ хозяиномъ, выдержалъ съ нимъ непріятную сцену и отдѣлался роспискою, въ которой онъ обязывался уплатить ему все до копѣйки и въ самое короткое время. На какія благополучія разсчитывалъ скульпторъ — неизвѣстно; но безпечный художникъ готовъ былъ дать десять росписокъ, лишь бы оставили его въ покоѣ. Другіе кредиторы тоже пристали къ нему, но онъ откровенно имъ сказалъ, что кромѣ плаща и желѣзной кровати, у него болѣе ничего нѣтъ, но что онъ скоро надѣется на поправленіе своихъ обстоятельствъ. Кредиторы пожали плечами и ушли.

Но когда Траскинъ перебрался на новую свою квартиру и осмотрѣлся кругомъ, онъ печально покачалъ головою.

— Пошла писать! произнесъ онъ, бросаясь на постель: опятъ за прежнюю жизнь, опять… вона! и стекла даже перебиты…

Больше онъ ничего не сказалъ. Повернулся на постели и заснулъ.

Проснувшись, онъ началъ, отъ нечего дѣлать, приводить все въ порядокъ. Досталъ гвозди и сталъ ихъ вколачивать въ стѣну, развѣшивая по нимъ гипсовыя головки, ноги, руки, большія и малыя, стариковъ съ отколоченными носами, нимфъ съ миловидными шейками я т. д. Но засохшій бюстъ жирнаго откупщика, слывшаго за государственнаго мужа и любителя искусствъ, онъ съ негодованіемъ засунулъ подъ кровать, (на этотъ бюстъ онъ когда-то много разсчитывалъ). Въ одномъ углу помѣстилось желѣзное ведро со свѣжею глиною, въ другомъ — плащъ, раскинутый на стулѣ.

— Вотъ и мастерская готова! произнесъ онъ полу-шутя, полу-печально. Шш! здѣсь крысъ должно быть чортова пропасть…

Съ этого дня жизнь Траскина потекла невесело. Онъ нигдѣ не бывалъ и никого не видѣлъ. Одинъ только разъ, по настоятельной его просьбѣ, заглянула къ нему Наташа, да съ тѣхъ поръ и не показывалась. Видно не понравилась ей скудная обстановка жилища скульптора. Тутъ онъ окончательно убѣдился, что безъ денегъ плохо, что на сторонѣ Вышнецова были и изящная наружность и порядочныя средства, что онъ дошелъ даже и до этого заключенія! — что Наташа… не пропадетъ…

Прошла осень, наступили холода, но дѣла скульптора не перемѣнялись. Уже нѣсколько разъ приходилъ кухмистеръ за уплатою стараго долга, стучались въ дверь другіе кредиторы, морозъ кусалъ за пальцы и заставлялъ стучать ногой объ ногу въ нетопленной квартирѣ — но все шло по прежнему, и, по старой привычкѣ, Траскинь успокоивалъ своихъ родныхъ утѣшительными письмами. Зимніе дни тянулись скучно, сальный огарокъ горѣлъ скверно, а несносная ширма, вытянувшись на всю комнату, усиливала только темноту и досаду. Какая противная, грязная ширма! какая невыносимая жизнь!.. Святители! какъ она губительно дѣйствуетъ на юное сердце…

Художникъ, при всей своей безпечности, сталъ чаще и чаще задумываться. Обольстительныя мечты и смѣлыя предположенія посѣщали теперь его рѣже. Съ грустью онъ долженъ былъ сознаться, что ему не суждено видѣть Рима, не суждено предаться любимому искусству.

Въ одинъ изъ такихъ тяжелыхъ дней, онъ получилъ извѣстіе о смерти Ревкова. Бѣднякъ не доѣхалъ до родины: у него открылась страшная горячка и онъ умеръ на станціи, на рукахъ смотрителя. Такъ угасъ бѣдный натуралистъ, добрый товарищъ, любившій трудъ и науку, но голова котораго не выдержала напряженныхъ усилій и не могла съ легкостью переварить того, что доставалось ему такъ усиленно, упорно и тяжело.

Когда онъ приходилъ въ себя, то просилъ каждаго проѣзжаго поклониться его матери.

Траскинъ сдѣлался еще печальнѣе.

— И онъ умеръ! произнесъ онъ въ раздумьи: на станціи, между телегъ и извощиковъ… Миръ прахъ твоему — золотое у тебя было сердце…

Печальный и разстроенный, Траскинъ пошелъ бродить безъ всякой цѣли по городу.

Идя по Большой Морской, онъ увидѣлъ на парѣ красивыхъ рысаковъ Вышнецова, который сидѣлъ съ пожилой, но сильно расфранченной дамою, Лошади остановились у тротуара, Вышнецовъ соскочилъ и, пропустивъ свою даму въ дверь блестящаго магазина, холодно взглянулъ на скульптора. Потомъ, какъ будто что вспомнивъ, онъ догналъ его и остановилъ.

— Ну, что, какъ твои дѣлишки? спросилъ онъ развязно.

— Ничего… хорошо.

— Гдѣ ты ныньче живешь?

— Далеко.

— То есть, гдѣ же?

— Очень далеко; ты тѣхъ мѣстъ не знаешь. Прощай.

И Траскинъ, боясь, чтобъ Вышнецовъ, въ порывѣ снисходительности, не вздумалъ предложить ему денегъ и свою протекцію, пошелъ дальше.

— Знаешь, крикнулъ онъ, обернувшись, — Ревковъ умеръ.

Но Вышнецовъ не слышалъ его словъ. Онъ давно былъ въ магазинѣ и въ награду получилъ преревнивый взглядъ отъ своей дамы.

Пройдя нѣсколько шаговъ, Траскинъ, къ досадѣ своей, повстрѣчался съ другимъ знакомымъ, съ большимъ франтомъ, но добрымъ малымъ.

— Траскинъ, куда вы такъ бѣжите? Вообразите, я былъ на пожарѣ и чуть-чуть не спасъ одну прехорошенькую. Кстати, одна моя знакомая просила меня отыскать для ея сына учителя рисованія. Я сказалъ, что никого не знаю; но не хотите ли вы, монъ-шеръ?

— Нѣтъ, благодарю.

— Условія, монъ-шеръ, блестящія… Персона эта, признаться, немного взбалмошная, но очень богатая и добрая госпожа. Вообразите: она двѣ деревни прожила на однѣ заграничныя поѣздки.. Живетъ въ Милліоной, въ домѣ купца N. Прощайте. Я къ Дюссо.

— Знаемъ мы эти блестящія условія, подумалъ Траскинъ. Нѣтъ, пустякамъ я нынче не вѣрю. Старыя штуки…

И онъ, боясь еще какой-нибудь встрѣчи, отправился домой.

Дня четыре онъ не выходилъ изъ своей комнаты; наконецъ, увидя изъ окна одного изъ назойливѣйшихъ своихъ кредиторовъ и, желая уклониться отъ его бесѣды, — онъ съ досадою схватился за шляпу и побѣжалъ въ Милліонную отыскивать домъ купца N.

Онъ вполнѣ былъ убѣжденъ, что изъ этого ничего не выйдетъ, однако пошелъ по указанной ему лѣстницѣ. Когда онъ взялся за блестящую ручку звонка, то невольная злость сообщилась ему: «и зачѣмъ я иду? развѣ я мало таскался по лѣстницамъ, мало и обрывался и приходилъ съ носомъ?»

Но отступать было уже поздно. Онъ позвонилъ. «Вѣдь ничего не выйдетъ, ничего!» ворчалъ онъ сквозь зубы.

Вышло, однако, то, чего никакъ не ожидалъ Траскинъ.

Онъ попалъ на русскую меценатку, весьма экзальтированную, но хорошую женщину. Узнавъ, что онъ художникъ, она, неизвѣстно отъ чего, заохала, забросала его словами, представила ему сына, совершеннолѣтняго юношу, заговорила объ урокѣ, объ Италіи, о Римѣ. Траскинъ ушамъ своимъ не вѣрилъ и былъ изумленъ до крайности, когда она показала ему картину своей работы и сказала, что она начала ее въ Римѣ и хочетъ окончить въ Римѣ; что она всегда считала священнѣйшею своею обязанностью найдти достойнаго учителя своему сыну; что она тогда только успокоится, если онъ, скульпторъ, поѣдетъ съ ея сыномъ въ Римъ и образуетъ изъ него скульптора, "честнаго и правдиваго художника, " прибавила она. При этомъ, она тутъ же замѣтила ему, что она уже устроила судьбу трехъ художниковъ, четырехъ музыкантовъ, одного писателя и держитъ на жалованіи пятерыхъ старухъ, «которыя благословляютъ меня, замѣтила она: хотя я ничего для нихъ не сдѣлала необыкновеннаго»…

— Плохо, подумалъ скульпторъ: барыня-то говоритъ слишкомъ много.

Но какъ бы ему въ насмѣшку, судьба распорядилась такъ, что счастіе его устроилось тамъ, гдѣ онъ менѣе всего ожидалъ.

Весною, вмѣстѣ съ своимъ ученикомъ, Траскинъ уѣхалъ за границу.

Теперь онъ въ Италіи; рубитъ, ломаетъ мраморъ и счастливъ, какъ нельзя болѣе; конечно, одно броженіе крови не ручается вполнѣ за блестящіе его успѣхи, однако онъ на хорошей дорогѣ. Дай Богъ, чтобъ вторая половина его жизни была счастливѣе и полезнѣе, чѣмъ та, которую провели они въ Академическомъ переулкѣ.

Е. Колбасинъ

"Библіотека для Чтенія", т. 150, 1858