Мы питаемъ къ Аддисону такое чувство, какое можетъ внушать тотъ, чей прахъ сто-двадцать лѣтъ покоится въ Вестминстерскомъ Аббатствѣ; надѣемся, однако, что это чувство не доведетъ насъ до того неблагороднаго обожанія, которое мы часто имѣли случай порицать въ другихъ, и которое нерѣдко дѣлаетъ смѣшнымъ какъ самого обожателя, такъ и кумиръ, которому онъ поклоняется. Геніальный и добродѣтельный человѣкъ — все-таки человѣкъ. Всѣ его способности не могутъ быть развиты въ равной степени; точно также невозможно предположить въ немъ и полнаго самопознанія. Слѣдовательно, не колеблясь, скажемъ, что Аддисонъ оставилъ нѣсколько сочиненій, невыше посредственныхъ, нѣсколько героическихъ поэмъ, едва-ли равныхъ парнеллевымъ, нѣсколько критическихъ статей, столь же поверхностныхъ, какъ критика доктора Блера, и трагедію немногимъ лучше джонсоновой. Для писателя будетъ достаточною похвалою, если скажутъ о немъ, что ему не было равнаго въ высшемъ отдѣлѣ литературы, въ которомъ отличались многіе превосходные писатели; а это со всею справедливостью можно сказать объ Аддисонѣ.
Какъ человѣкъ, Аддисонъ могъ не заслуживать того обожанія, которое питали къ нему лица, очарованныя его обворожительными бесѣдами, обязанный всѣми удобствами жизни его великодушной и нѣжной дружбѣ, и потому поклонявшіяся ему ежедневно, въ его любимомъ храмѣ въ Буттонѣ; но, при внимательномъ разсмотрѣніи и безпристрастной оцѣнкѣ его характера, мы приходимъ къ тому непреложному заключенію, что онъ заслуживалъ любовь и уваженіе, сколько можетъ имѣть на то право кто-либо изъ нашего слабаго и грѣшнаго рода. Нѣтъ сомнѣнія, что въ характерѣ Адіисона можно найдти нѣкоторые недостатки; «о чѣмъ внимательнѣе станемъ всматриваться въ этотъ характеръ, тѣмъ болѣе найдемъ его, говоря языкомъ древнихъ анатомовъ, здравымъ въ благородныхъ частяхъ, чуждымъ всякаго упрека въ невѣрности, трусости, жестокости, непризнательности и зависти. Нетрудно назвать людей, у которыхъ нѣсколько особенно-хорошихъ свойствъ выказывалось рельефнѣе, чѣмъ у Аддисона; но отъ всѣхъ людей, подвергавшихся такимъ же сильнымъ искушеніямъ, какъ онъ, и о поведеніи которыхъ мы имѣемъ такія же подробныя свѣдѣнія, Аддисонъ отличался нравомъ спокойнымъ, жизнью добродѣтельною и необыкновеннымъ уваженіемъ всѣхъ законовъ, не только нравственной прямоты, но и нравственной граціи и достоинства.
Отецъ его былъ почтенный Лансело Аддисонъ. Хотя отецъ и не пользовался такою большою сливою, какъ его сынъ, однакожь имѣлъ нѣкоторое значеніе въ свѣтѣ и но заслугамъ занялъ двѣ страницы въ „біографіи британской“. Во времена республики Лансело отправился бѣднымъ ученикомъ изъ Вестморленда въ Оксфордскую Королевскую Коллегію, успѣшно занимался здѣсь науками, сдѣлался, подобно большей части своихъ школьныхъ товарищей, ревностнымъ роялистомъ, писалъ пасквили на начальниковъ Коллегіи и былъ принужденъ на колѣняхъ просить у нихъ прощенія. По выходѣ изъ Коллегіи, онъ добывалъ себѣ насущный хлѣбъ отправленіемъ богослуженія, по обрядамъ низвергнутой церкви, въ семействахъ тѣхъ смѣлыхъ дворянъ, помѣстья которыхъ были разбросаны по пустынному Суссексу. По возстановленіи прежняго порядка вещей, вѣрность его была награждена мѣстомъ священника при дюнкирхепскомъ гарнизонѣ. Послѣ уступки Дюнкирхена Франціи, онъ лишился своего мѣста; по такъ-какъ Португалія уступила англичанамъ Тайгеръ, въ видѣ приданаго за инфантою Екатериною, то Лансело Аддисонъ былъ отправленъ въ Тангеръ. Болѣе-бѣдственное положеніе едва-ли можно себѣ представить. Трудно сказать, что болѣе мучило несчастныхъ поселенцевъ: жары или дожди, солдаты внутри стѣнъ или арабы извнѣ? Священникъ имѣлъ одно преимущество: ему представился превосходный случай изучить исторію и нравы евреевъ и магометанъ, и онъ прекрасно воспользовался этимъ случаемъ. Возвратившись, послѣ нѣсколькихъ лѣтъ изгнанія, въ Англію, онъ издалъ въ свѣтъ занимательную книгу: „О правленіи и религіи Варварійскихъ Владѣній“, и другую: „О еврейскихъ обычаяхъ и ученіи раввиновъ“. Лансело достигъ высшихъ почестей въ своемъ званіи: сдѣлался однимъ изъ числа королевскихъ капеллановъ, докторомъ богословія, архидіакономъ салисбёрійскимъ и деканомъ личфильдскимъ. Говорятъ, что, послѣ революціи, онъ навѣрно былъ бы назначенъ епископомъ, еслибъ не оскорбилъ правительства ревностною оппозиціею, въ собраніи 1689 года, либеральной политикѣ Вильгельма и Тиллотсона.
Вскорѣ по возвращеніи доктора Аддисона изъ Тайгера, родился у него, въ 1672 году, сынъ Іосифъ. О дѣтствѣ сына мы имѣемъ мало свѣдѣній. Первоначально онъ учился въ школахъ, находившихся по-сосѣдству съ мѣстомъ жительства его отца, а потомъ былъ отправленъ въ Картезіанскій Монастырь. Анекдоты о его ребяческихъ шалостяхъ, не очень гармонируютъ съ тѣмъ, что намъ извѣстно о его болѣе-зрѣломъ возрастѣ. Есть преданіе, что онъ бывалъ зачинщикомъ баррикадъ, и другое, что онъ бѣжалъ изъ школы и скрывался въ лѣсу, гдѣ питался ягодами и спалъ въ пустомъ деревѣ, пока, наконецъ, послѣ долгихъ разъисканій, его не нашли и не привели домой. Если эти разсказы справедливы, то было бы весьма любопытно знать, какія нравственныя причины привели къ тому, что такой безпокойный и отчаянный мальчикъ сдѣлался впослѣдствіи кротчайшимъ и скромнѣйшимъ человѣкомъ?
Есть много доказательствъ, что, несмотря на свои проказы, Іосифъ учился прилежно и успѣвалъ въ наукахъ. На пятнадцатомъ году онъ былъ уже не только приготовленъ для поступленія въ университетъ, но даже принесъ сюда съ собою вкусъ къ классической литературѣ и такой запасъ свѣдѣній, который сдѣлалъ бы честь любому магистру. Онъ поступилъ въ Оксфордскую Королевскую Коллегію, и едва пробылъ тамъ нѣсколько мѣсяцевъ, какъ нѣкоторые изъ его латинскихъ стиховъ попали случайно въ руки доктору Ланкастеру, декану Коллегіи св. Магдалины. Опытный профессоръ могъ позавидовать выраженіямъ и стихосложенію молодаго воспитанника. Докторъ Ланкастеръ пожелалъ быть полезнымъ мальчику, такъ много-обѣщавшему. Вскорѣ представился удобный къ тому случай по поводу перемѣнъ, происшедшихъ въ Коллегіи св. Магдалины. Король Іаковъ и его канцлеръ обходились съ этимъ важнымъ и богатымъ сословіемъ съ высокомѣріемъ и несправедливостью, которыя содѣйствовали отпаденію англійской церкви отъ престола гораздо-больше, чѣмъ самыя притѣсненія въ-отношеніи къ епископамъ. Президентъ этой Коллегіи, законно-избранный, былъ выгнанъ изъ своего жилища и на его мѣсто былъ назначенъ папистъ. Члены, отказавшіеся, по долгу присяги, подчиниться этому, по ихъ мнѣнію, похитителю власти, были также выгнаны изъ своихъ мирныхъ обителей и садовъ и принуждены были жить милостынею или подвергнуться опасности умереть съ голода. Но скоро незваные гости были удалены: въ монастырѣ снова поселились прежніе обитатели. Подъ начальствомъ мудраго и добродѣтельнаго Гута, стали процвѣтать науки, а съ ними воспрянулъ дудъ кротости, котораго такъ часто недостаетъ въ оксфордскихъ королевскихъ коллегіяхъ. По случаю смятеній, обуревавшихъ общество, въ 1688 году въ Коллегіи св. Магдалины не было выборовъ новыхъ членовъ, а потому въ 1689 году открылся двойной комплектъ вакансій. Такимъ-образомъ доктору Ланкастеру было легко доставить возможность своему молодому пріятелю воспользоваться преимуществами учрежденія, считавшагося въ то время лучшимъ въ Европѣ.
Въ Училищѣ Св. Магдалины Аддисонъ пробылъ десять лѣтъ. Сначала онъ былъ въ числѣ воспитанниковъ, называемыхъ полупансіонерами (Demies), а потомъ его перемѣстили въ полные пансіонеры. Это училище до-сихъ-поръ гордится именемъ Аддисона; портретъ его и теперь еще виситъ въ залѣ этого заведенія и посѣтителямъ разсказываютъ, что любимая прогулка Аддисона была подъ вязами, осѣняющими лугъ на берегу Червеля. Говорятъ, и, кажется весьма-вѣрно, что между своими сотоварищами онъ отличался нѣжностью чувствъ, застѣнчивостью и прилежаніемъ, которое нерѣдко побуждало его заниматься науками до поздней ночи. Не подлежитъ также сомнѣнію, что его высоко ставили по способностямъ и познаніямъ. Много лѣтъ спустя, старые доктора Училища Св. Магдалины, собираясь для бесѣды въ общей залѣ этого заведенія, часто вспоминали объ отроческихъ сочиненіяхъ Аддисона и выражали сожалѣніе, что у нихъ не сохранилось ни одного изъ его замѣчательнѣйшихъ упражненій.
Хотя классическимъ знаніямъ Аддисона нѣкоторые придаютъ уже слишкомъ-много значенія, но въ одномъ отдѣлѣ наукъ успѣхи его были такъ замѣчательны, что ихъ дѣйствительно нельзя не цѣнить высоко. Онъ зналъ въ совершенствѣ латинскихъ поэтовъ отъ Лукреція и Катулла до Клавдіана и Пруденція, понималъ ихъ вполнѣ, постигалъ духъ ихъ и имѣлъ самый ясный и вѣрный взглядъ на всѣ особенности ихъ слога и мелодіи; кромѣ-того, онъ подражалъ имъ съ удивительнымъ искусствомъ и превзошелъ, по нашему мнѣнію, всѣхъ предшествовавшихъ ему британскихъ подражателей латинскимъ поэтамъ, за исключеніемъ только Буханана и Мильтона. Это большая похвала и мы не можемъ идти дальше, не отступая отъ правды. Изъ сказаннаго выше можно заключить, что во время нахожденія въ университетѣ, Аддисонъ обращалъ почти все свое вниманіе на изученіе латинской поэзіи, и что если не совершенно пренебрегалъ остальными отраслями древней литературы, то изучалъ ихъ только поверхностно. Не видно, чтобъ онъ больше обыкновеннаго былъ знакомъ съ политическими и нравственными писателями Рима. Его собственная латинская проза не могла равняться его латинскимъ стихамъ. Хотя познанія его въ греческомъ языкѣ были, безъ-сомнѣнія, такія, какія въ его время считались въ Оксфордскимъ Университетѣ достаточными, однакожь они были несравненно ниже тѣхъ, которыя въ настоящее время многіе мальчики выносятъ каждый годъ изъ Итона и Ругби. Подробный разборъ сочиненій Аддисона — еслибъ у насъ только достало времени сдѣлать подобный разборъ — вполнѣ подтвердилъ бы это замѣчаніе. Обратимъ вниманіе, хотя на нѣкоторые изъ фактовъ, служащихъ основаніемъ нашему сужденію.
Наибольшей похвалы заслуживаютъ „примѣчанія“ Аддисона къ его переводу второй и третьей книгъ овидіевыхъ метаморфозъ; но если эти примѣчанія показываютъ, что Аддисонъ былъ отличный знатокъ въ своей сферѣ, то изъ нихъ же видимъ мы, какъ эта сфера была ограниченна. Они богаты приличными ссылками на Виргилія, Стація и Клавдіана, но въ нихъ нѣтъ ни одного толкованія, взятаго изъ греческихъ поэтовъ. Между-тѣмъ, если во всей латинской литературѣ есть мѣсто, нуждающееся въ объясненіи посредствомъ греческихъ поэтовъ, то, безъ-сомнѣнія, это мѣсто — исторія Пентея въ третьей книгѣ „Метаморфозъ“. Овидій заимствовалъ разсказъ у Эврипида и Ѳеокрииа, которымъ иногда подражалъ до мелочей; но у Аддисона не находимъ ни малѣйшаго намёка ни на Эврипида, ни на Ѳеокрита, а потому, мы кажется, не обидимъ Аддисона предположеніемъ, что онъ мало зналъ или, пожалуй, совсѣмъ не зналъ сочиненій названныхъ поэтовъ.
„Путешествіе по Италіи“ Аддисона также полно классическихъ цитатъ, весьма-удачно подобранныхъ, но нѣтъ ни одной цитаты въ прозѣ. Онъ заимствовалъ больше всего толкованій изъ Авзонія и Маниліи и очень-мало у Цицерона. Даніе свѣдѣнія свои о политическихъ и военныхъ дѣлахъ Римлянъ онъ почерпалъ у поэтовъ и риѳмоплётовъ. Мѣста, сдѣлавшіяся достопамятными по происшествіямъ, измѣнившимъ судьбы міра, и достойнымъ образомъ описаннымъ великими историками, наводятъ его только на отрывки изъ какого-нибудь древняго рномоплёта. Въ ущельяхъ аппенинскихъ онъ кстати вспоминаетъ о бѣдствіяхъ, перенесенныхъ войскомъ Аннибала, и ссылается при этомъ не на достовѣрное повѣствованіе Полибія, не на живописный разсказъ Ливія, а на слабые гекзаметры Сильвія Италика. На берегахъ Рубикона онъ не думаетъ о веселомъ описаніи Плутарха, или о замѣчательной сжатости „Коментаріевъ“ Цезаря, или, наконецъ, о письмахъ къ Аттику, которыя такъ ярко изображаютъ борьбу надежды и страха въ чувствительной душѣ при видѣ великаго кризиса. Единственный его авторитетъ при воспоминаніяхъ о происшествіяхъ междоусобной войны — Луканъ.
Всѣ лучшія произведенія древняго искусства въ Римѣ и Флоренціи — греческія. Аддисонъ видѣлъ ихъ, но не вспомнилъ при этомъ ни одного стиха изъ Пиндара, Каллимаха или аттическихъ драматическихъ писателей; произведенія эти привели ему на память безчисленныя мѣста изъ Горація, Ювенала, Стація и Овидія.
Тоже самое можно сказать и о „Разсужденіи о медаляхъ“. Въ этомъ прекрасномъ произведеніи находимъ около трехсотъ мѣстъ, заимствованныхъ съ большимъ знаніемъ дѣла изъ римскихъ поэтовъ, но не видимъ ни одного мѣста, которое было бы взято у римскихъ ораторовъ или историковъ. Точно также мы увѣрены, что тутъ нѣтъ ни одной строки, почерпнутой у какого-нибудь греческаго писателя. Никто изъ заимствовавшихъ свои свѣдѣнія о медаляхъ у Аддисона и не подумаетъ, что греческія монеты, равныя римскимъ по исторической важности, превосходятъ ихъ красотою отдѣлки.
Миссъ Экинъ, написавшая біографію Аддисона, нашла письмо, изъ котораго видно, что, во время нахожденія въ Оксфордѣ, Аддисонъ былъ въ числѣ писателей, приглашенныхъ книгопродавцами для перевода на англійскій языкъ Геродота; изъ этого она заключаетъ, что Аддисонъ долженъ былъ хорошо знать греческій языкъ. Этотъ доводъ не имѣетъ въ нашихъ глазахъ большаго вѣса, потому-что сотрудниками Аписона назначались Бойль и Блакморъ. Бойль болѣе всего извѣстенъ какъ авторъ худшей изъ когда-либо напечатанныхъ книгъ о греческой исторіи и филологіи; но какъ ни плоха была эта книга, Бойль не былъ, однакожь, въ-состояніи составить ее безъ посторонней помощи. О свѣдѣніяхъ Блакмора по части древнихъ языковъ достаточно сказать то, что въ прозаическихъ своихъ сочиненіяхъ онъ смѣшивалъ афоризмъ съ апоѳегмою; а когда въ своихъ стихотвореніяхъ разсуждалъ о классическихъ предметахъ, то обыкновенно угощалъ читателей на каждой страницѣ четырьмя неправильными размѣрами.
Не подлежитъ сомнѣнію, что классическія познанія Аддисона были полезны ему. Вообще удивляются не тому человѣку, который дѣлаетъ то, чего никто другой даже не попытается дѣлать, а тому, кто дѣлаетъ лучше то, что многіе дѣлаютъ только хорошо. Бентлей стоялъ такъ безпредѣльно-высоко предъ всѣми учеными своего времени, что только немногимъ изъ нихъ удалось постичь его превосходство; по знанія, въ которыхъ Аддисонъ превосходилъ своихъ современниковъ, были тогда, какъ и теперь, высоко цѣнимы и прилежно изучались во всѣхъ англійскихъ школахъ. Каждый, кто былъ въ общественной школѣ, писалъ латинскіе стихи; многіе писали такіе стихи посредственно и, не бывъ отнюдь въ-состояніи соперничать съ Аддисономъ, могли, однакожь, вполнѣ оцѣпить искусство, съ которымъ онъ подражалъ Виргилію. Его стихамъ: „О барометрѣ“ и „Лужайкѣ“ рукоплескали сотни, для которыхъ „Разсужденіе о посланіи Фалариса“ было такъ же непонятно, какъ іероглифы на обелискѣ
Чистота слога и плавность стиха составляютъ достоинства, общія всѣмъ аддисоновымъ латинскимъ поэмамъ. Наше любимое сочиненіе — „Сраженіе журавлей и пигмеевъ“: въ немъ мы подмѣчаемъ мысль и юморъ, оживлявшіе, много лѣтъ спустя, тысячи обѣденныхъ столовъ. Свифтъ хвалился, что не заимствовалъ ни у кого, никогда, даже намёка. Дѣйствительно, онъ заимствовалъ у своихъ предшественниковъ такъ же мало, какъ и всѣ теперешніе писатели. Мы не можемъ, однакожь, не выразить подозрѣнія, что онъ заимствовалъ, быть-можетъ, безсознательно, одно изъ лучшихъ мѣстъ въ своемъ „Путешествіи къ лиллипутамъ“ изъ аддисоновыхъ стиховъ. Предоставляемъ читателямъ самимъ судить объ этомъ.
„Царь (говоритъ Гулливеръ) выше всего своего двора почти на ширину моего ногтя, котораго одного достаточно, чтобъ поразить ужасомъ всѣхъ присутствующихъ“.
За тридцать лѣтъ предъ появленіемъ въ свѣтъ разсказа о путешествіи Гулливера, Алисонъ написалъ слѣдующія строки:
Jatnque acies inter medias sese arduus infert
Pygmeadum ductor, qui majestate verendus,
Incessuque gravis, reliquos supereniinet omnes
Mole gigantea, medianique exsurgit in ulnam» (*).
(*) «Вотъ ужь несется среди боевыхъ рядовъ высокій предводитель пигмеевъ, наводящій своимъ ростомъ ужасъ, съ важною поступью, превышающій всѣхъ остальныхъ своимъ гигантскимъ тѣлосложеніемъ, и подымаетъ вверхъ средину своей руки отъ локтя до пальцевъ».
Латинскими поэмами Аддисона восхищались много, и несправедливости, въ Оксфордѣ и Кембриджѣ, прежде-чѣмъ имя его сдѣлалось извѣстнымъ между умниками, собиравшимися толпою въ кофейныхъ домахъ вокругъ Дрюриленскаго Театра. На двадцать-второмъ году отъ-роду онъ предсталъ предъ судомъ публики, какъ сочинитель англійскихъ стиховъ. Онъ обратился съ нѣсколькими привѣтственными строками къ Драйдену, который, послѣ многихъ торжествъ и превратностей судьбы, успѣлъ наконецъ стяжать себѣ прочную славу между литераторами того времени. Водно, что Драйденъ остался весьма-доволенъ панегирикомъ молодаго человѣка, потому-что вскорѣ затѣмъ послѣдовали размѣнъ вѣжливостей и взаимныя услуги. Драйденъ представилъ Аддисона Конгриву, а послѣдній — Карлу Монтегю, бывшему тогда канцлеромъ Казначейства и предводителемъ партіи виговъ въ Нижней Палатѣ.
Казалось, Аддисонъ въ то время занимался исключительно поэзіею. Онъ издалъ переводъ отрывка изъ четвертой части «Георгинъ», «Стихи къ королю Вильгельму» и другія сочиненія подобнаго рода, неимѣвшія никакихъ достоинствъ. Въ то время публика обыкновенно принимала съ одобреніемъ такія сочиненія, которыя теперь имѣли бы мало шли совъ быть удостоенными ньюдигетской или ситоніанской преміи. Причина весьма-проста. Героическое двустишіе было тогда любимымъ размѣромъ. Искусство вставлять въ этотъ размѣрь слова такъ, чтобъ стихи лились плавно, удареніе упадало правильно, рифмы поражали ухо сильно и чтобъ въ концѣ каждаго двустишія была остановка — такое же механическое искусство, какъ и починка котловъ, ковка лошадей ему можетъ выучиться всякій, имѣющій довольно смысла, чтобъ чему-нибудь научиться, но, подобно всѣмъ механическимъ искусствамъ, оно совершенствовалось постепенно, путемъ многихъ опытовъ и многихъ неудачъ. Попе было суждено отгадать тайну, совершенно овладѣть ею и научить ей всѣхъ другихъ. Со времени появленія его идиллическихъ стихотвореній, героическое стихосложеніе низошло на степень правила и размѣра, и вскорѣ всѣ художники подобнаго рода пришли къ одному уровню. Сотни неучей, которымъ прежде не приходила въ голову ни одна счастливая мысль или выраженіе, сдѣлались теперь способными писать стоны двустишій, которыхъ, по ихъ благозвучію, нельзя было отличить отъ поповыхъ и на которые отличные писатели временъ Карла II-го, какъ, напримѣръ, Рочестеръ, Марвель или Ольдгамъ, смотрѣли бы съ удивленіемъ и завистью.
Бепъ Джонсонъ былъ великій человѣкъ, а Гуль — весьма-незамѣчательный; но Гуль, жившій послѣ Попе, научился производить десятисложные стихи и изливалъ ихъ тысячами и десятками тысячъ. Всѣ они были такъ же хорошо выточены, такъ же гладки и похожи другъ на друга, какъ блоки, прошедшіе черезъ машину мистера Брунеля въ Портсмутскомъ Адмиралтействѣ. Героическія же двустишія Бена походятъ на блоки, грубо-вытесанные неопытною рукою и тупымъ топоромъ. Возьмемъ для примѣра его переводъ знаменитаго мѣста, изъ Энеиды:
«This child our parent earth, stirr’d up with spile,
Of all the gods, brought forth, and as sonic write,
That sought to scale Jove court, right swift of pace
And swifter far of wing, а monster vast
And dreadful Look, how many plumes are placed
On her hude corpse, so many waking eyes
Stick underneath, and, which may stringer rise
In the report, as many tongues she wears» (*).
(*) «Мать — наша земля, подвинутая злобою всѣхъ боговъ, произвела это дитя, и, какъ нѣкоторые повѣствуютъ, оно было послѣднею сестрою того племени исполиновъ, которое хотѣло взобраться на тронъ Юпитера. Оно — чудовище огромное и страшное, съ быстрыми ногами и еще быстрѣйшими крыльями. Посмотрите, сколько перьевъ на его огромномъ туловищѣ, столько глазъ выглядываетъ изъ-подъ нихъ и, что еще страннѣе покажется въ описаніи, у него столько же языковъ».
Сравнимъ съ этими зазубренными и безобразными двустишіями прекрасныя произведенія, выходившія въ необыкновенномъ обиліи изъ-подъ машины Гуля. Возьмемъ первыя намъ появившіяся строки изъ его перевода Гасса. Они не лучше и не хуже остальныхъ.
«О thou, whoe’er thou art, whose steps are led,
By choice or fate, these lonely shores to tread,
No greater wonders east or west can boast
Than you small island on the pleasing coast.
Of e’er thy sight would blissful scenes explore,
Tincurrent pass, and seek the further shore» (*).
(*) «О ты! кто бы ты ни былъ, чьи шаги направлены къ этимъ уединеннымъ берегамъ съ цѣлью или случайно! еслибъ взоръ твой могъ проникнуть въ эти благословенныя мѣста, ты увидѣлъ бы, что ни Востокъ, ни Западъ не могутъ похвалиться большими чудесами, нежели этотъ островокъ, лежащій близь прекраснаго морскаго берега; ручей бѣжитъ и ищетъ этого дальняго берега».
Со временъ Попе было много стиховъ подобнаго рода, и теперь мы удивимся человѣку, умѣющему писать ихъ, такъ же мало, какъ тому, кто въ-состояніи написать свое имя; но но времена Вильгельма III-го подобное стихосложеніе составляло рѣдкость, и ритмамъ, владѣвшій имъ, считался великимъ поэтомъ, подобно тому, какъ во времена невѣжества человѣкъ, умѣвшій подписать свое имя, считался замѣчательнымъ ученымъ. Вслѣдствіе этого взгляда, Дюкъ, Степней, Гренвиль, Уолымъ и другіе, пріобрѣвшіе право на славу единственно вслѣдствіе своего умѣнья выражать посредственнымъ метромъ то, что могло быть такъ же хорошо сказано прозою, или чего не стоило вовсе говорить, были удостоены отличій, которыя несправедливости слѣдовали только генію. Аддисонъ сталъ бы на ряду съ ними, еслибъ не удостоился прочной и заслуженной славы за сочиненія, весьма-мало похожія на его поэмы, писанныя въ юности.
Драйденъ былъ въ то время занять переводомъ Виргилія и получилъ отъ Аддисона критическое предисловіе къ Георгикамъ. Въ замѣнъ этой услуги и другихъ услугъ подобнаго рода, доблестный поэтъ въ припискѣ къ переводу Энеиды выразился о своемъ молодомъ другѣ съ большою похвалою, скорѣе щедрою, нежели искреннею. Онъ показалъ видъ, будто боится, что его переводъ не выдержитъ соперничества съ переводомъ четвертой Георгики, сдѣланнымъ «чрезвычайно-талантливымъ мистеромъ Аддисономъ Оксфордскимъ». — «Послѣ его пчелъ (прибавляетъ Драйденъ) мой послѣдній рой едва-ли достоинъ улья».
Наконецъ настало время, когда Аддисону необходимо было избрать окончательное положеніе въ свѣтѣ. Все, повидимому, указывало ему путь къ духовному званію. Права онъ былъ скромнаго, а мнѣній ортодоксальныхъ. Коллегія, въ которой онъ воспитывался, имѣла право жаловать высшія духовныя должности и гордилась, что дала почти каждой англійской анархіи по-крайней-мѣрѣ одного епископа. Докторъ Лансело Аддисонъ, занимавшій почетное мѣсто въ англійской іерархія, сильно желалъ видѣть своего сына священникомъ. Изъ нѣкоторыхъ выраженій въ стихахъ молодаго человѣка видно, что онъ намѣренъ былъ вступить въ это званіе; но тутъ вмѣшался Карлъ Монтегю. Сначала Монтегю былъ извѣстенъ стихами, кстати и недурно — написанными, по, по нашему мнѣнію, не выше посредственныхъ. Къ-счастію для него и для отечества, онъ рано оставилъ поэзію, въ которой никогда не занялъ бы мѣста, столь же почетнаго, какъ Дорсетъ, или Рочестеръ, и устремилъ свою дѣятельность къ публичнымъ и парламентскимъ занятіямъ.
Мы гдѣ-то читали, что одинъ смышленый человѣкъ, взявшійся учить абиссинскаго князя Раселаса искусству летать, взошелъ на возвышенное мѣсто, взмахнулъ крыльями, устремился но воздуху и сейчасъ же упалъ въ озеро. Но тамъ же прибавлено, что крылья, неспособныя поддерживать его въ воздухѣ, дѣйствительно понесли его, какъ-скоро онъ попалъ въ воду. Этотъ разсказъ весьма-недурно изображаетъ судьбу Карла Монтегю и людей, ему подобныхъ. Пытавшись подняться въ область поэзіи, Монтегю не успѣлъ въ томъ; но, нисшедши съ своего эѳирнаго возвышенія въ низшую и грубѣйшую стихію, онъ своими способностями не замедлилъ возвыситься надъ толпою. Монтегю прославился искусствомъ парламентскимъ, сдѣлался замѣчательнымъ знатокомъ финансовъ, придворнымъ человѣкомъ и предводителемъ партіи. Онъ сохранилъ, правда, склонность къ занятіямъ молодости, но удовлетворялъ ей не недоѣдая публикѣ своими собственными слабыми сочиненіями, а отъискивая и поощряя литературные труды въ другихъ. Множество остряковъ и поэтовъ, которые легко восторжествовали бы надъ нимъ, какъ надъ соперникомъ, теперь благоговѣли передъ нимъ, какъ передъ судьею и покровителемъ. Стремленіе его къ поощренію ученыхъ ревностно поддерживалъ способнѣйшій и добродѣтельнѣйшій изъ его товарищей, лордъ-канцлеръ Соммерсъ. Хотя оба эти великіе государственные люди искренно любили словесность, однакожь они не изъ одной этой любви желали опредѣлять въ общественную службу молодыхъ, даровитыхъ людей. Политическія событія измѣнили всю систему управленія въ Англіи. Прежде Парламентъ собирался въ восемь лѣтъ одинъ разъ и то на два мѣсяца; теперь же онъ сталъ собираться ежегодно, и засѣданія его сдѣлались продолжительнѣе. Главная власть въ государствѣ перешла въ Нижнюю Палату. Естественно, что при такихъ обстоятельствахъ значеніе литературныхъ и ораторскихъ талантовъ возвысилось, и потому глубокая и просвѣщенная политика побуждала Монтегю и Соммерса привязывать подобные таланты къ партіи виговъ сильнѣйшими узами выгодъ и признательности.
Карьера Аддисона была окончательно опредѣлена въ 1699 году, когда ему исполнилось едва двадцать-семь лѣтъ отъ-роду. Оба главные члена министерства были къ нему очень расположены. По своимъ политическимъ убѣжденіямъ онъ уже былъ тѣмъ, чѣмъ остался впродолженіе всей своей жизни: неизмѣннымъ, поумѣреннымъ вигомъ. Онъ посвятилъ Соммерсу свои первые лучшіе англійскіе стихи, а Монтегю, по поводу ризвикскаго мира, латинскую поэму, истинно-виргиліевскую, какъ по слогу, такъ и по размѣру. Эти покровители молодаго поэта хотѣли найдти ему службу въ чужихъ краяхъ; но какъ для дипломата необходимо самое близкое знакомство съ французскимъ языкомъ, а Аддисону не доставало его, то сочли нужнымъ, чтобъ онъ пробылъ нѣкоторое время на материкѣ и приготовился къ оффиціальнымъ занятіямъ этого рода. За недостаткомъ собственныхъ средствъ на путешествіе, ему было назначено, по ходатайству лорда-канцлера, триста фунтовъ стерлинговъ годичнаго содержанія. Опасались, повидимому, нѣкоторыхъ затрудненій со стороны Училища св. Магдалины, но канцлеръ Казначейства написалъ къ Гугу письмо, исполненное самыхъ сильныхъ выраженій. "Государство (таково было содержаніе письма Монтегю) не можетъ въ подобное время уступить "церкви такого человѣка, какъ Аддиссонъ. Слишкомъ-многіе изъ значительнѣйшихъ гражданскихъ постовъ заняты искателями приключеній, "которые, не бывъ одушевлены благородствомъ чувствъ, грабять и въ то же время безчестятъ страну, и имѣютъ притязаніе служить ей. "Настоитъ необходимость опредѣлять въ общественную службу людей «изъ совершенно-инаго класса, именно изъ того, котораго представителемъ Аддиссонъ». Но самое замѣчательное въ письмѣ было его заключеніе. «Меня называютъ (пишетъ Монтегю) врагомъ церкви; но я никогда не сдѣлаю ей другаго вреда; теперь, правда, отниму у нея мистера Аддисона.»
Вмѣшательство Монтегю увѣнчалось успѣхомъ, и лѣтомъ въ 1699 году Аддисонъ, пріобрѣтшій въ назначенной ему пенсіи средства къ жизни, оставилъ свой любимый Оксфордъ и отправился путешествовать. Онъ переправился изъ Дувра въ Кале, прибылъ въ Парижъ, гдѣ быль принятъ съ большою благосклонностью и вѣжливостью родственникомъ его друга Монтегю, Карломъ, графомъ манчестерскимъ, который незадолго предъ тѣмъ былъ назначенъ англійскимъ посланникомъ при французскомъ дворѣ. Графиня, красавица партіи виговъ, была, вѣроятно, такъ же привѣтлива, какъ и ея супругъ, потому-что Алдисонъ долго вспоминалъ съ удовольствіемъ о впечатлѣніи, которое она произвела на него въ то время, и въ нѣсколькихъ веселыхъ стихахъ, вырѣзанныхъ на стеклахъ Кит-Катскаго Клуба, описалъ зависть, которую возбуждало между нарумяненными версальскими красавицами лицо графини, горѣвшее натуральнымъ румянцемъ.
Лудовикъ XIV заглаживалъ въ то время грѣхи своей молодости набожностью, непроисходившею отъ разумнаго сознанія необходимости итого чувства и неимѣвшею своимъ плодомъ любви къ ближнему. Подобострастная французская литература, стремясь приноровиться къ перемѣнившимся свойствамъ государя, измѣнила свой характеръ: всѣ выходившія книги носили на себѣ отпечатокъ набожности. Расинъ, незадолго предъ тѣмъ умершій, провелъ конецъ своей жизни надъ сочиненіемъ священныхъ драмъ. Аддисонъ описалъ этотъ порядокъ вещей въ живомъ и прекрасномъ письмѣ къ Монтегю. Другое его письмо, написанное около того же времени къ лорду-канцлеру, исполнено самыхъ сильныхъ выраженій благодарности и привязанности. "Я могу «благодарить ваше сіятельство (говоритъ Аддисонъ въ этомъ письмѣ) только полнымъ рвеніемъ къ моему дѣлу». Съ этою цѣлью онъ оставилъ Парижъ и отправился въ Блоа, гдѣ, по господствовавшему тогда мнѣнію, говорили чистѣйшимъ французскимъ языкомъ и гдѣ нельзя было встрѣтить ни одного англичанина. Здѣсь онъ провелъ нѣсколько мѣсяцевъ пріятно и съ пользою жизнь его въ Блоа описалъ одинъ изъ его товарищей, аббатъ Филиппо, въ письмѣ къ Спенсу. Если вѣрить этому разсказу, то Аддисонъ много занимался, часто задумывался, говорилъ мало, дѣлалъ отлучки по временамъ и не имѣлъ интригъ, или, быть-можетъ, былъ слишкомъ-скроменъ и не повѣрялъ ихъ аббату. Человѣкъ, бывшій чрезвычайно-застѣнчивымъ и молчаливымъ даже въ кругу своихъ соотечественниковъ и школьныхъ товарищей, конечно, не могъ быть болтливымъ на иностранномъ языкѣ и въ кругу чужестранцевъ. Но изъ писемъ Аддисона, изъ которыхъ иныя были напечатаны гораздо позже въ «Опекунѣ» (Guardian), видно, что въ то время, когда онъ казался погруженнымъ въ свои мечты, онъ внимательно наблюдалъ Французское общество тѣмъ зоркимъ и лукавымъ, но не злобнымъ косвеннымъ взглядомъ, который былъ ему особенно свойственъ.
Изъ Блоа Аддисонъ возвратился въ Парижъ и, владѣя теперь французскимъ языкомъ, находилъ большое удовольствіе въ обществѣ французскихъ философовъ и поэтовъ. Въ письмѣ своемъ къ епископу Гугу онъ разсказалъ два свои весьма-замѣчательные разговора: одинъ съ Мальбраншемъ, а другой съ Буало. Мальбраншъ высказалъ передъ нимъ пристрастіе къ англичанамъ и превозносилъ геній Ньютона, но покачалъ головою при имени Гоббеза, и былъ такъ несправедливъ, что назвалъ «Левіаѳанъ» ничтожнымъ и безумнымъ произведеніемъ. Скромность Аддисона помѣшала ему разсказать подробно обстоятельства его свиданія съ Буало. Буало, пережившій своихъ друзей и соперниковъ, старый, глухой и печальный, велъ жизнь уединенную, рѣдко являлся ко двору и въ академію и былъ почти недоступенъ для иностранцевъ. Объ англичанахъ и англійской литературѣ онъ не зналъ почти ничего и едва слышалъ объ имени Драйдена. Нѣкоторые изъ нашихъ соотечественниковъ, въ пылу патріотизма, утверждали, что это певѣдѣніе было притворное. Мы утверждаемъ, что подобное предположеніе неосновательно. Англійская литература была для французовъ вѣка Лудовика XIV тѣмъ, чѣмъ была для нашихъ дѣдовъ германская литература. Мы думаемъ, что весьма-немногіе изъ образованныхъ людей, обѣдавшихъ обыкновенно въ Лейчестсрскомъ Скверѣ съ сэромъ Джозуа, или въ стритгемѣ съ мистриссъ Трель, имѣли понятіе о томъ, что Виландъ былъ одинъ изъ самыхъ остроумныхъ поэтовъ, а Лессингъ, безспорно, первый критикъ въ Европѣ. Столь же мало зналъ Буало объ «Потерянномъ Раѣ», объ «Авессаломѣ» и о «Агитофелѣ», но онъ читалъ латинскія поэмы Аддисона и очень ими восхищался. Онъ сказалъ, что онѣ дали ему совершенно-новое понятіе о состояніи учености и вкуса у англичанъ. Джонсонъ доказываетъ, что эти похвалы были неискренни. "Больше всего извѣстно о Буало (говоритъ онъ) то, «что онъ питалъ безразсудное и своенравное презрѣніе къ новѣйшей латини и потому его похвалы Аддисону были, по всей вѣроятности, „скорѣе слѣдствіемъ вѣжливости, чѣмъ одобренія“. Однако, дѣло рѣшеное, что Буало былъ необыкновенно-скупъ на комплименты. Мы не помнимъ, чтобъ пріязнь или подобострастіе побудили его когда либо похвалить сочиненіе, котораго онъ не одобрялъ. Въ литературныхъ вопросахъ его ѣдкій, все пренебрегающій и самонадѣянный умъ возставалъ противъ власти, предъ которою преклонялось все остальное во Франціи. У него достало духа сказать Лудовику XIV, что его величество профанъ въ поэзіи и восхищается весьма-плохими стихами. Что же Буало видѣлъ въ Аддисонѣ? что могло заставить сатирика, строгій и разборчивый нравъ котораго наводилъ страхъ на два поколѣнія, сдѣлаться льстецомъ въ первый и послѣдній разъ? Презрѣніе его къ новѣйшей латини также не было безразсудно и своенравно. Конечно, онъ думалъ, что на мертвомъ языкѣ нельзя написать первоклассной поэмы. Но ошибался ли онъ въ этомъ? не подтвердилось ли его мнѣніе вѣковыми опытами? Буало считалъ также возможнымъ, что въ лучшей латлни новѣйшаго времени писатель августова вѣка нашелъ бы смѣшныя нелѣпости. Да и кто можетъ думать иначе? Кто изъ новѣйшихъ ученыхъ можетъ сказать по совѣсти, что находить хотя малѣйшій недостатокъ въ слогѣ Ливія? Однакожь, извѣстно, что Полліо, вкусъ котораго образовался на берегахъ Тибра, нашелъ въ слогѣ Ливія неизящное нарѣчіе береговъ По. Зналъ ли кто-нибудь изъ новѣйшихъ ученыхъ латинскій языкъ лучше, чѣмъ Фридрихъ-Великій зналъ французскій? По развѣ неизвѣстно, что Фридрихъ-Великій, читавшій, говорившій и писавшій въ-теченіе болѣе полувѣка не иначе, какъ пофранцузски, разучившійся своему природному языку для-того, чтобъ выучиться французскому, жившій многіе годы въ дружбѣ съ товарищами-французами, не могъ до конца своей жизни ничего сочинить на французскомъ языкѣ безъ неминуемой опасности сдѣлать какую-нибудь ошибку, которая могла бы возбудить улыбку въ литературныхъ кружкахъ Парижа? Разрѣ мы убѣждены, что Эразмъ Роттердамскій и Фракасторій писали такъ же хорошо полатини, какъ докторъ Робертсонъ и сэръ Вальтеръ Скоттъ писали поанглійски? И развѣ въ разсужденіи объ Индіи, послѣднемъ изъ сочиненій доктора Робертсона, въ Веверлеѣ и Марміонѣ нѣтъ шотландскихъ оборотовъ, надъ которыми посмѣялся бы лондонскій ученикъ? Но, конечно, изъ того, что мы такъ думаемъ, не слѣдуетъ, чтобъ мы не находили чему удивляться въ благородныхъ аль каикахъ Грея, или въ игривыхъ элегіяхъ Борна. Буало не былъ же столько несвѣдущъ и лишенъ вкуса, чтобъ не оцѣнить хорошей новѣйшей латини. Въ томъ самомъ письмѣ на которое намекаетъ Джонсонъ, Буало говоритъ: „Ne croyez pas pourtant que je veuille par là blâmer les vers latins que vous m’avez envoyas d’un de vos illustres académiciens. Je les ai trouvés fort beaux et digne de Vida et de Sannazar, mais non pas d’Horace et de Virgile“[1]. Нѣкоторыя поэмы, писанныя на новѣйшемъ латинскомъ языкѣ, Буало хвалилъ съ тою откровенностью, съ какою имѣлъ обыкновеніе хвалить что-нибудь. Онъ говоритъ, напримѣръ, объ эпиграммахъ отца Фрагіера, что въ нихъ, казалось, ожилъ Катуллъ. Но лучшимъ доказательствомъ, что Буало не чувствовалъ къ новѣйшимъ латинскимъ стихамъ того не основательнаго презрѣнія, которое ему приписывали, служитъ то, что онъ самъ написалъ и издалъ въ свѣтъ латинскіе стихи разныхъ размѣровъ. Случилось же въ-самомъ-дѣлѣ, и довольно-забавно, что самое строгое порицаніе, когда-либо имъ произнесенное на новѣйшую латинь, написано латинскимъ гекзаметромъ. Мы намекаемъ на одинъ отрывокъ, начинающійся слѣдующимъ образомъ:
„Quid numeris herum me balbutire Latinis
Longe Alpes citra natum de patre Sicambro,
Musa, jubes?“ (*).
(*) Муза, почему по прикажешь мнѣ, рожденному по сю сторону Альпъ, далеко отъ отца Сикамбра, чтобъ я снова забормоталъ латинскими стихами?»
Все сказанное выше приводитъ насъ къ тому убѣжденію, что похвала, произнесенная Буало о «Machinae gesticulantes» и о «Gerano-Pygmaeomachia», была искрення. Конечно, онъ высказалъ ее Аддисону съ откровенностью, какъ вѣрнымъ доказательствомъ уваженія. Главнымъ предметомъ ихъ бесѣды была литература. Старикъ говорилъ на свою любимую тэму много и хорошо и, какъ показалось его молодому слушателю, говорилъ даже очень-хорошо. Нѣтъ сомнѣнія, что Буало обладалъ нѣкоторыми качествами замѣчательнаго критика; ему недоставало воображенія, но онъ обладалъ умомъ положительнымъ. Его литературный кодексъ былъ основалъ на ограниченныхъ началахъ, по онъ выказывалъ много ума и проницательности въ примѣненіи ихъ къ частнымъ случаямъ. Въ дѣлѣ слога, отвлеченнаго отъ идей, которымъ онъ служитъ оболочкой, вкусъ его былъ изященъ. Онъ былъ хорошо знакомъ съ лучшими греческими писателями; не былъ въ-состояніи вполнѣ оцѣнить ихъ творческій геній, но удивлялся величественной простотѣ ихъ слога и научился у нихъ презирать натяжку и мишуру. Въ сочиненіяхъ Аддисона: «Зритель» (Spectator) и «Опекунѣ» (Guardian) нетрудно открыть слѣды вліянія частью полезнаго и частью вреднаго, которое имѣлъ на него Буало.
Въ оытность Аддисона въ Парижѣ случилось происшествіе, сдѣлавшее эту столицу непріятною для англичанина и вига. Король испанскій Карлъ II умеръ, завѣщанъ свои владѣнія Филиппу, герцогу анжуйскому, младшему сыну дофина. Король Французскій, въ прямое нарушеніе енотъ обязательствъ къ Великобританіи и Генеральнымъ Штатамъ, принялъ завѣщаніе въ пользу своего внука. Домъ Бурбоновъ достигъ апогея человѣческаго величія. Англія была обманута и увидѣла себя въ положеніи, съ одной стороны униженномъ, а съ другой опасномъ. Французы, не предвидя бѣдствій, которыми имъ было суждено искупить вѣроломство Лудовика XIV, обезумѣли отъ гордости и восторга. Каждый изъ нихъ имѣлъ видъ человѣка, получившаго недавно большое состояніе. "Разговоръ Французовъ (говоритъ Адиссонъ) становится для меня нестерпимъ; народъ, бывшій прежде тщеславнѣйшимъ «въ мірѣ, сдѣлался теперь хуже, чѣмъ когда-нибудь». Страдая отъ горделиваго ликованія парижанъ и, вѣроятно, предвидя, что между Франціей и Англіей миръ не будетъ продолжителенъ, онъ отправился въ Италію.
Въ декабрѣ 1700 года[2] онъ сѣлъ на корабль въ Марсели. Плывя вдаль лигурійскаго берега, онъ восхищался зрѣлищемъ миртовыхъ и оливковыхъ деревьевъ, сохранившихъ свою зелень при зимнемъ солнцѣ. Вскорѣ онъ вытерпѣлъ одинъ изъ ужасныхъ штормовъ Средиземнаго Моря. Капитанъ корабля считалъ все потеряннымъ и исповѣдывался у капуцинскаго монаха, бывшаго на кораблѣ, а англійскій еретикъ подкрѣплялъ себя выраженіемъ набожности совершенно другаго рода. Какъ сильно было впечатлѣніе, произведенное на него этимъ опаснымъ плаваньемъ, видно изъ оды: «Блаженны рабы твои, о Господи!» которая была гораздо-позже напечатана въ «Зрителѣ» (Spectator). Послѣ нѣсколькихъ дней бѣдствія и опасностей, Аддисонъ вышелъ съ величайшею радостью на берегъ въ Савонѣ и продолжалъ свой путь въ Генуу по горамъ, на которыхъ искусство не проложило еще никакой дороги
Въ Генуѣ, управлявшейся еще тогда своимъ собственнымъ дожемъ и дворянами, имена которыхі. были внесены въ золотую книгу, Аддисонъ остававался недолго. Онъ любовался узкими улицами города, надъ которыми повисли длинные ряды высокихъ дворцовъ; восхищался стѣнами, украшенными Фресками, великолѣпнымъ храмомъ Благовѣщенія и картонами, на которыхъ была изображена вся слава дома Доріевъ. Изъ Генуи поспѣшилъ онъ въ Миланъ, гдѣ осматривалъ, болѣе съ изумленіемъ, чѣмъ съ удовольствіемъ, готическое великолѣпіе соборной церкви. Онъ переѣзжалъ озеро Бенать при сильномъ вѣтрѣ и видѣлъ волны его, свирѣпствовавшія такъ же, какъ и въ то время, когда на нихъ смотрѣлъ Виргилій. Въ Венеціи, тогда самомъ веселомъ мѣстѣ Европы, путешественникъ провелъ карнавалъ — самое веселое время въ году, среди масокъ, плясокъ и серенадъ. Здѣсь забавляли и въ то же время раздражали его нелѣпыя драматическія пьесы, позорившія въ то время итальянскую сцену. Впрочемъ, одной изъ этихъ пьесъ онъ былъ обязанъ драгоцѣннымъ намёкомъ. Онъ присутствовалъ на представленіи спѣшной пьесы «Смерть Катона». Катонъ, какъ видно, былъ влюбленъ въ дочь Сципіона, а она отдала свое сердце Цезарю. Отверженный любовникъ рѣшился лишить себя жизни. Онъ представленъ сидящимъ въ своей библіотекѣ, съ кинжаломъ въ рукѣ; на столѣ передъ нимъ Плутархъ и Тассъ. Въ такомъ положеніи Катонъ бесѣдуетъ съ собою прежде, чѣмъ рѣшается нанести себѣ ударъ. Мы удивляемся, какъ могло столь замѣчательное обстоятельство ускользнуть отъ вниманія всѣхъ біографовъ Аддисона и думаемъ, что эта сцена, несмотря на всѣ ея нелѣпости и анахронизмы, произвела, безъ всякаго сомнѣнія, впечатлѣніе на воображеніе путешественника и внушила ему мысль поставить Катона на англійскую сцену. Извѣстно достовѣрно, что около того времени Аддисонъ началъ свою трагедію и окончилъ первыя четыре ея дѣйствія до возвращенія въ Англію.
На пути изъ Венеціи въ Римъ, желаніе видѣть самое маленькое независимое государство въ Европѣ отвлекло его на нѣсколько миль въ сторону отъ большой дороги. На скалѣ, покрытой снѣгомъ, несмотря на полное развитіе итальянской весны, лежала маленькая крѣпость Сан-Марино. Дороги, ведшія къ уединенному городу, были такъ дурны, что немногіе путешественники посѣщали этотъ городъ; впрочемъ, ни одинъ изъ нихъ и не описалъ его. Аддисонъ не могъ удержаться отъ добродушной улыбки при видѣ простыхъ нравовъ и учрежденій этой уединенной общины.
При первомъ посѣщеніи Рима Аддисонъ пробилъ въ немъ столько, сколько нужно, чтобъ осмотрѣть мелькомъ храмъ Св. Петра и Пантеонъ. Поспѣшность эта кажется необыкновенною, тѣлъ болѣе, что приближалась святая недѣля. Ни одинъ намёкъ не объясняетъ намъ, почему Аддисонъ уѣхалъ отъ зрѣлища, привлекающаго ежегодно издалека людей, одаренныхъ меньшимъ вкусомъ и чувствительностью. Очень можетъ быть, что, путешествуя насчетъ правительства, отличавшагося своею непріязнью къ римской церкви, онъ считалъ неблагоразумнымъ присутствовать при великолѣпнѣйшемъ обрядѣ этой церкви. На него было бы обращено много глазъ, и ему было бы трудно вести себя такъ, чтобъ не оскорбить или своихъ покровителей въ Англіи, или тѣхъ, среди которыхъ находился. Каковы бы ни были побудительныя причины, но онъ не видѣлъ величественнѣйшей церемоніи изъ всѣхъ извѣстныхъ въ мірѣ, и поспѣшилъ по аппіевой дорогѣ въ Неаполь.
Неаполь не имѣлъ тогда того, что въ настоящее время составляетъ, быть-можетъ, его главную прелесть. Конечно, тамъ находились очаровательный заливъ и страшная гора; но на мѣстѣ Геркуланума стояла вилла, а надъ улицами Помпеи росли ряды виноградниковъ. Конечно, никакой замѣчательный переворотъ въ природѣ не скрылъ отъ человѣческихъ глазъ пестумскихъ храмовъ; но странно, что существованіе ихъ составляло тайну даже для художниковъ и антикваріевъ. Расположенные въ разстояніи нѣсколькихъ часовъ отъ большой столицы, гдѣ, незадолго предъ тѣмъ, писалъ Сальваторъ и гдѣ въ то время читалъ лекціи Вико, эти благородные остатки древности были такъ же мало извѣстны Европѣ, какъ и разрушенные города, поросшіе юкатанскими лѣсами. Ахіисонъ осмотрѣлъ все, что можно было видѣть въ Неаполѣ; взлѣзалъ на Везувій, осмотрѣлъ подземный ходъ въ Позилппо и бродилъ между виноградниками и миндальными деревьями въ Каиреѣ. Но ни чудеса природы, ни чудеса искусства не могли занять его вниманія до такой степени, чтобъ помѣшать ему замѣтить, и очень-скоро, разныя злоупотребленія и нищету народа. Большое королевство, недавно-доставшееся Филиппу V, находилось въ состояніи параличнаго онѣмѣнія. Кастилія и Аррагонія были тоже угнетены несчастіями; но, въ сравненіи съ итальянскими владѣніями испанской короны, Кастилія и Аррагонія могли назваться благоденствовавшими. Естественно, что всѣ наблюденія, сдѣланныя Аддисономъ въ Италіи, еще болѣе утвердили его въ тѣхъ политическихъ убѣжденіяхъ, которыя развились въ венъ въ Англіи. Онъ до самой своей кончины говорилъ о путешествіи въ чужіе край какъ о наилучшемъ средствѣ противъ якобитства Въ его «Помѣщикѣ» (Freholder) охотникъ на лисицъ, изъ торіевъ, задаетъ себѣ вопросъ: къ чему служатъ путешествія? и отвѣчаетъ; развѣ только къ тому, чтобъ научить людей болтать пофранцузски и ораторствовать.
Изъ Неаполя Аддисонъ возвратился въ Римъ моремъ, вдоль берега, прославленнаго его любимцемъ, Виргиліемъ. Фелука обогнула мысъ, на которомъ троянскіе удальцы положили весло и рупоръ на могилѣ Мизена, и почью стала на якорѣ подъ защитою баснословнаго Цирцеина Мыса. Путешествіе окончилось Тибромъ, такъ же осѣненнымъ темною зеленью и столь же мутнымъ отъ желтаго песку, какъ во времена Энея. Изъ разрушенной гавани Остіи путешественникъ поспѣшилъ въ Римъ, гдѣ пробылъ тѣ жаркіе и нездоровые мѣсяцы, въ которые еще въ вѣкъ Августа всякій, кто только могъ, бѣжалъ отъ бѣшеныхъ собакъ и улицъ, наводившихъ уныніе частыми погребальными процесіями, бѣжалъ въ виллы, чтобъ собирать тамъ первыя лѣтній фиги. Изливая впослѣдствіи въ своихъ стихахъ благодарность Провидѣнію, давшему ему возможность безвредно дышать зараженнымъ воздухомъ, Аддисонъ, вѣроятно, думалъ объ августѣ и сентябрѣ, проведенныхъ имъ въ Римѣ.
Нерапѣе послѣднихъ чиселъ октября Аддисонъ могъ оторваться отъ образцовыхъ произведеній древняго и новаго искусства, собранныхъ въ городѣ, бывшемъ такъ долго главою міра, и направившись къ сѣверу, проѣхалъ чрезъ Сіенну. Любуясь ея великолѣпною соборною церковью, онъ забылъ на-время свои предубѣжденія въ пользу классической архитектуры. Во Флоренціи онъ провелъ нѣсколько дней съ герцогомъ Шрусберійскимъ, который, пресытившись прелестями честолюбія, съ трудомъ перенеся сопряженныя съ нимъ заботы, страшась обѣихъ партій и не любя ни одной, рѣшился наконецъ скрыть въ Италіи свои способности и познанія, которыя еслибъ были соединены съ твердостью правилъ и гражданской доблестью, могли бы сдѣлать его первымъ человѣкомъ своего времени. Говорятъ, что эта встрѣча была весьма-пріятна; мы этому вполнѣ вѣримъ, ибо Аддисонъ быль чрезвычайно-пріятнымъ собесѣдникомъ, если ничѣмъ не стѣснялся, а герцогъ, хотя и рѣдко забывалъ, что происходилъ изъ рода Тальботовъ, но за-то обладалъ замѣчательнымъ умѣньемъ приводить въ хорошее расположеніе духа всякаго, кто сближался съ нимъ.
Аддиисонъ удѣлилъ нѣкоторое время Флоренціи, въ особенности скульптурнымъ произведеніямъ, находившимся въ ея музеѣ, которыя предпочиталъ даже ватиканскимъ. Затѣмъ онъ продолжалъ свой путь по странѣ, гдѣ еще были видны слѣды опустошенія, причиненнаго послѣдней войной и гдѣ всѣ со страхомъ ожидали покой, еще болѣе-жестокой борьбы, Евгеній уже перешелъ Ретійскія Альпы, съ измѣреніемъ оспоривать у Катината богатую равнину Ломбардіи. Вѣроломный савойскій правитель считался еще въ числѣ союзниковъ Лудовика. Англія не объявила еще въ то время войны Франціи, но герцогъ манчестерскій оставилъ Паріевъ и уже начались переговоры, имѣвшіе своимъ послѣдствіемъ великій союзъ противъ бурбонскаго дома. При подобныхъ обстоятельствахъ всякій англійскій путешественникъ горѣлъ желаніемъ добраться какъ-можно-скорѣе до нейтральной земли. Аддисонъ рѣшился перебраться черезъ гору Сени. Стоялъ декабрь и дорога была далеко не та, которая теперь напоминаетъ иностранцу о могуществѣ и геніи Наполеона. Впрочемъ, зима была не суровая и переѣздъ, но тому времени, былъ нетруденъ. Аддисонъ намекаетъ на эту поѣздку въ одѣ, на которую мы уже ссылались и въ которой, между-прочимъ, говоритъ, что божественная благость согрѣла для него снѣжныя вершины Альпъ.
Среди вѣчныхъ снѣговъ онъ сочинилъ посланіе другу своему Монтегю, бывшему уже тогда лордомъ Галифаксомъ. Посланіе это, нѣкогда столь прославленное, извѣстно теперь только немногимъ, и тѣ, которые его знаютъ, считаютъ, что оно нисколько не содѣйствовало увеличенію славы Аддисона. Оно, однакожь, рѣшительно выше всѣхъ англійскихъ сочиненій, до того времени имъ изданныхъ. Кромѣ-того, мы ставимъ его наравнѣ со всѣми его поэмами, писанными героическимъ метромъ и появившимися въ свѣтъ въ промежуткѣ времени между смертью Драйдена и изданіемъ «Опыта о критикѣ». Въ немъ столько же прекрасныхъ мѣстъ, сколько второстепенныхъ мѣстъ у Попе; оно возвысило бы славу Парнелла и Прайора.
Но каковы бы ни были литературныя достоинства или недостатки посланія, во всякомъ случаѣ оно дѣлаетъ честь нравственнымъ правиламъ и уму автора. Отъ Галифакса уже нечего было надѣяться: онъ потерялъ власть, былъ обвиненъ Нижней Палатой, и хотя перы освободили его отъ обвиненія, но онъ, казалось, имѣлъ мало шансовъ снова занять высокій постъ. Посланіе это, написанное въ такое время, служитъ однимъ изъ многихъ доказательствъ, что къ кротости и увѣренности, отличавшихъ Аддисона между всѣми другими должностными лицами тѣхъ бурныхъ временъ, нисколько не примѣшивалась трусость или низость.
Въ Женевѣ Аддисонъ узналъ, что въ англійскомъ министерствѣ произошли перемѣны и что графъ манчестерскій назначенъ министромъ. Новый министръ пожелалъ быть полезнымъ своему молодому другу; и такъ-какъ признали нужнымъ имѣть въ Италіи при особѣ Евгенія англійскаго агента, а Аддисонъ уже окончилъ свое дипломатическое воспитаніе, то его и опредѣлили на это мѣсто. Онъ только-что собирался отправиться къ мѣсту своего назначенія, какъ смерть Вильгельма III остановила, по-крайней-мѣрѣ на-время, всѣ его планы.
Преемница этого государя, Анна, питала къ партіи виговъ сильное отвращеніе личное, политическое и религіозное. Отвращеніе это она выказала въ первые дни своего царствованія. Манчестеръ лишился мѣста хранителя печати, которое ouït занималъ лишь нѣсколько недѣль; ни Сойерсъ, ни Галифаксъ не были приведены къ присягѣ Тайному Совѣту. Участь трехъ своихъ покровителей раздѣлило и Аддисонъ. Потерянъ надежду получить мѣсто въ государственной службѣ и лишенный пенсіи, онъ былъ принужденъ добывать средства къ существованію своими трудами. Сдѣлавшись наставникомъ одного молодаго англійскаго путешественника, онъ объѣздилъ съ нимъ большую часть Швейцаріи и Германіи и написалъ въ это время свое прекрасное «Разсужденіе о медаляхъ». Оно было издано въ свѣтъ только послѣ его смерти; но нѣкоторые ученые видѣли рукопись еще при его жизни и отдавали должную похвалу прекрасному слогу, познаніямъ и глубокомыслію, выказаннымъ въ ссылкахъ, приведенныхъ въ этомъ сочиненіи.
Изъ Германіи Аддисонъ отправился въ Голландію, гдѣ его поразила печальная вѣсть о кончинѣ отца. Прибывъ нѣсколько мѣсяцевъ въ Нидерландахъ, онъ возвратился къ концу 1703 года въ Англію. Здѣсь встрѣтили его радушно друзья и ввели въ Кит-Катскій Клубъ, гдѣ собраны были всѣ таланты и ученые, которыми тогда славилась партія виговъ.
Когда Аддисонъ возвратился съ континента, денежныя его средства были въ-теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ весьма-скудны; но вскорѣ его благородные друзья нашли возможность быть ему полезными. Съ каждымъ днемъ готовились постепенно и незамѣтно политическія перемѣны величайшей важности. Торіи привѣтствовали восшествіе на престолъ Анны съ восторгомъ и надеждами, и казалось нѣкоторое время, что виги пали невозвратно. Престолъ окружили люди, считавшіеся преданными королевѣ и церкви; но ни одинъ изъ нихъ не пользовался въ такой степени милостью государыни, какъ лордъ-канцлеръ Годольфинъ и главнокомандующій Марльборо.
Провинціальное дворянство и провинціальное духовенство ожидали, что политика новыхъ министровъ будетъ совершенно-противоположна той, которой почти-постоянно слѣдовалъ Вильгельмъ; что поземельнымъ интересамъ будутъ покровительствовать въ ущербъ торговлѣ; что утвержденный долгъ (the funded debt) не будетъ увеличенъ; что преимущества, предоставленныя диссидентамъ послѣднимъ королемъ, будутъ ограничены, если не совсѣмъ уничтожены; что война съ Франціею, если она должна быть, будетъ со стороны Англіи почти исключительно-морская, и, наконецъ, что правительство избѣгнетъ союзовъ съ иностранными державами, и въ-особенности съ Голландіей.
Но провинціальнымъ дворянамъ и провиціальному духовенству суждено было обмануться не въ послѣдній разъ. Главы министерства не раздѣляли предразсудковъ и страстей, обуревавшихъ викаріаты, церковные приходы и усадьбы помѣщиковъ-охотниковъ. Эти государственные люди видѣли, что, для пользы общей и ихъ собственной, слѣдовало принять политику виговъ, по-крайней-мѣрѣ въ томъ, что касалось союзовъ и образа веденія войны. Но, принявъ иностранную политику виговъ, было невозможно не принять и ихъ финансовой системы. Результаты были очевидны. Строгіе торіи начали чуждаться правительства, которое стало нуждаться въ голосахъ виговъ; голоса же виговъ можно было пріобрѣсть только дальнѣйшими уступками, и королеву убѣдили сдѣлать эти уступки.
Въ началѣ 1704 года состояніе партій весьма-много походило на положеніе партій въ 1826 году. Какъ въ 1704, такъ и въ 1826 году существовало торійское министерство, раздѣленное на двѣ враждебныя половины. Положеніе Каннинга и его друзей въ 1826 году было похоже на состояніе, въ которомъ находились Марльборо и Годольфинъ въ 1704 году. Ноттингамь и Джерсей были въ 1704 г. тѣмъ, чѣмъ лордъ Эльдонь и лордъ Вестморлендъ въ 1826 г. Виги 1704 года находились въ такомъ же положеніи, въ какомъ были виги въ 1826 году. Въ 1704 г. Сомерсъ, Галифаксъ, Сондерландъ, Коуперъ не имѣли мѣстъ. Между ними и умѣренными торіями не было явнаго согласія, вѣроятно потому, что еще не существовало никакой видимой причины, которая бы побуждала къ подобному соединенію; но всѣ видѣли, что оно было неизбѣжно и даже образовалось уже вполовину. Таково, или почти таково было положеніе вещей, когда было получено извѣстіе о большомъ сраженіи при Бленгеймѣ, происшедшемъ 13-го августа 1704 года. Виги привѣтствовали это извѣстіе съ восторгомъ и гордостью. Они забыли всякую вражду къ полководцу, геній котораго измѣнилъ въ одинъ день положеніе дѣлъ въ Европѣ, спасъ имперскій тропъ, унизилъ домъ Бурбоновъ и обезопасилъ «Учредительный Актъ» (Act of Settlement) отъ чуждаго вмѣшательства. Совершенно-другія были чувства торіевъ. Имъ, конечно, было бы безразсудно выражать открыто сожалѣніе о совершившемся событіи, столь славномъ для страны; но поздравленія ихъ были такъ холодны и неискренни, что могли внушить только глубокое отвращеніе къ побѣдоносному полководцу и его приверженцамъ.
Годольфинъ не былъ охотникъ до чтенія и проводилъ обыкновенно время, свободное отъ занятій, въ Ньюмаркетѣ или за карточнымъ столомъ; но онъ не оставался совершенно-равнодушнымъ къ поэзіи и былъ слишкомъ-умнымъ наблюдателемъ, чтобъ не замѣтить, что литература составляла орудіе своего рода въ политической борьбѣ, и что предводители виговъ усилили свою партію и возвысили свое вліяніе великодушнымъ и разумнымъ покровительствомъ хорошимъ писателямъ. Крайняя посредственность поэмъ, появившихся въ честь сраженія при Бленгеимѣ, огорчила его, и не безъ основанія. Одна только изъ нихъ не забыта, но необыкновенной нелѣпости слѣдующихъ трехъ строчекъ:
«Think of two thousand gentlemen at least,
Anti each man mounted on his capering beast;
Into the Danube they were pushed by shoals» (*).
(*) «Подумайте о двухъ тысячахъ дворянъ, изъ которыхъ каждый сидѣлъ на скакунѣ и которыхъ толпами бросали въ Дунай».
Лордъ-казначей не зналъ, гдѣ достать лучшихъ стиховъ. Онъ зналъ, какъ заключать заемъ и выдавать субсидіи, былъ также очень-хорошо знакомъ съ исторіею скаковыхъ лошадей и боями пѣтуховъ, но знакомство его съ поэтами было весьма-ограниченно. Онъ просилъ совѣта у Галифакса; Галифаксъ показалъ видъ, что уклоняется отъ должности совѣтника, и отвѣчалъ, что пока власть была въ его рукахъ, онъ дѣлалъ все возможное къ поощренію людей, таланты и познанія которыхъ могли приносить честь странѣ. Времена эти минули, и въ руководство приняты другія начала. Истинныя достоинства томятся въ неизвѣстности, а общественныя деньги расточаются недостойнымъ. «Я знаю (прибавилъ онъ) человѣка, который бы достойно прославилъ „это сраженіе, но не назову его“. Годольфинъ, обладавшій искусствомъ смягчать гнѣвъ кроткими отвѣтами, и видѣвшій необходимость ласкать виговъ, отвѣчалъ кротко, что жалобы Галифакса были слишкомъ-основательны; что все дурное будетъ исправлено въ свое время, и что заслуги человѣка, подобнаго описанному Галифаксомъ, будутъ щедро награждены. Тогда Галифаксъ назвалъ Аддисона; но, не забывая достоинства своего друга столько же, какъ и денежныхъ его выгодъ, настоялъ, чтобъ министръ обратился какъ-можно-вѣжливѣе къ самому Аддисону, и Годольфинъ обѣщалъ это сдѣлать.
Аддисонъ жилъ тогда на чердакѣ въ третьемъ этажѣ, надъ дрянною лавочкою въ Геймаркетѣ. На другой день послѣ разговора Годольфини съ Галифаксомъ, Аддисонъ былъ изумленъ въ этомъ скромномъ жилищѣ визитомъ ни болѣе, ни менѣе, какъ высокопочтенной особы Генриха Бойля, бывшаго въ то время канцлеромъ Казначейства, а впослѣдствіи лордомъ Карлстономъ. Лордъ-казначей отправилъ высокорожденнаго министра посломъ къ бѣдному поэту. Аддисонъ взялся охотно за предложенное ему дѣло, доставлявшее, безъ-сомнѣнія, ему, какъ ревностному вигу, удовольствіе. По окончаніи половины поэмы, онъ показалъ ее Годольфину, который былъ отъ нея въ восторгѣ, особенно же отъ пресловутаго уподобленія ангелу. Поэтъ былъ назначенъ въ Коммиссаріатъ съ двумя стами фунтовъ стерлинговъ ежегоднаго жалованья и съ увѣреніемъ, что это мѣсто было только залогомъ еще большихъ милостей.
Поэма „Война“ появилась въ свѣтъ и восхитила публику столько же, какъ и министра. Если хотите, она нравится намъ меньше, чѣмъ посланіе къ Галифаксу; но, безъ всякаго сомнѣнія, она занимаетъ высокое мѣсто между поэмами, изданными въ промежуткѣ времени отъ смерти Драйдена до появленія геніальныхъ произведеній Попе. Мы считаемъ главнымъ ея достоинствомъ, какъ справедливо замѣтилъ и Джонсонъ, благородное и разумное отсутствіе вымысла. Первый великій поэтъ, творенія котораго дошли до насъ, воспѣвалъ войну гораздо-прежде, чѣмъ она сдѣлалась наукою или искусствомъ. Если въ его время возникала вражда между двумя незначительными греческими городами, то каждый изъ нихъ выставлялъ толпу своихъ гражданъ, незнавшихъ дисциплины и снабженныхъ орудіями, употреблявшимися на полевыхъ работахъ и обращенными въ оружія. Съ обѣихъ сторонъ отличалось нѣсколько вождей, которымъ богатство давало возможность дэстать хорошую сбрую, лошадей и колесницу, и которымъ досугъ позволялъ заниматься военными упражненіями. Одинъ изъ подобныхъ вождей, если онъ обладалъ большою силою, ловкостью и храбростью, былъ опаснѣе двадцати обыкновенныхъ людей, а сила и проворство, съ которыми онъ неталъ копье, имѣли значительное вліяніе на рѣшеніе судьбы дня, Таковы бывали, по всей вѣроятности, битвы, извѣстныя Гомеру. Но Гомеръ разсказывалъ дѣла людей прежнихъ вѣковъ, людей, ведшихъ свое происхожденіе отъ боговъ и бесѣдовавшихъ лицомъ къ лицу съ богами, людей, изъ которыхъ одинъ могъ легко бросать такіе камни, которыхъ не приподняли бы два дюжіе человѣка позднѣйшаго времени. Потому естественно, что онъ изображалъ ихъ воинскіе подвиги хотя и похожими на подвиги мужественнѣйшихъ и искуснѣйшихъ бойцовъ его времени, но вмѣстѣ съ тѣмъ и далеко-превосходящими ихъ по важности. Ахиллъ, облеченный въ божественную броню, везомый божественными конями, вооруженный копьемъ, котораго никто, кромѣ его, не могъ поднять, покоряющій Трою и всю Ликію и заваливающій Скамандеръ трупами, былъ только великолѣпнымъ преувеличеніемъ истиннаго героя, сильнаго, безстрашнаго, свыкшагося съ оружіемъ, покрытаго щитомъ и шлемомъ лучшей сидонской выдѣлки, быстро-везомаго лошадьми ѳессалійской породы и поражавшаго своею десницею врага за врагомъ. Во всѣхъ обществахъ, стоящихъ на первой ступени развитія, мы встрѣчаемъ подобныя понятія; да и въ наше время есть страны, гдѣ гвардеецъ Шоу считался бы гораздо-лучшимъ воиномъ, нежели герцогъ Веллингтонъ. Бонапарте любилъ разсказывать объ удивленіи мамелюковъ, при видѣ его маленькой фигуры. Мурадъ-Бей, отличавшійся между всѣми своими сподвижниками тѣлесною силою и искусствомъ, съ какимъ управлялъ лошадью и дѣйствовалъ саблею, не хотѣлъ вѣрить, что человѣкъ, имѣвшій едва пять футовъ росту и ѣздившій. какъ мясникъ, могъ быть величайшимъ воиномъ въ Европѣ. Вслѣдствіе этого, въ описаніяхъ воины у Гомера было на столько истины, на сколько того требовала поэзія; но за-то не было совсѣмъ истины въ сочиненіяхъ тѣхъ поэтовъ, которые, описывая сраженія, неимѣвшія ничего общаго съ битвами временъ Гомера, рабски ему подражали. Особенно отвратительна пошлость Силія Италика, который, взявшись передать въ стихахъ превратности большихъ сраженій между первоклассными полководцами, повѣствуетъ въ своихъ разсказахъ о страшныхъ ранахъ, которыя эти полководцы наносятъ собственноручно другъ другу. А ядру балъ мечетъ копье, задѣвающее за плечо консула Нерона, поражающаго, въ свою очередь, копьемъ ребро Аздрубала. Фабій убиваетъ Туриса и Бута, Мариса и Арса, длинноволосаго Адгерба и исполина Тилліи. Сафара и Монэза и трубача Морина. Авнябаль прокалываетъ коломъ Псрузину пахъ и переламываетъ огромнымъ камнемъ Телезину спину. Этого пошлаго обыкновенія держались и новые писатели; оно господствовало до самыхъ временъ Аддисона. Нѣкоторые рифмоплеты описывали Вильгельма обращающимъ одною своею доблестью въ бѣгство тысячи и обагряющимъ р. Бойнъ ирландскою кровью. Кромѣ-того, такой достойный уваженіи писатель, какъ Джонъ Филлипсъ, авторъ „Знаменитаго Шиллинга“ (Splendide Shilling), изображаетъ Марльборо выигрывающимъ сраженіе при Бленгеймѣ просто одною силою мышцъ и искусствомъ фехтовать. Доказательствомъ тому могутъ служить слѣдующіе стихи:
„Churchill, viewing where
The violence of Tailard most prevailed,
Came to oppose his slaughtering arm.
With speed Precipitate he rode, urging his way
O’er hills of gasping heroes, and fallen steeds
Rolling in death. Destruction, grim with blood,
Attends his furious course. Around his head
The glowing balls play innocent, while he
With dire impetuous sway deals fatal blows
Among the flying Gauls. In Gallo blood
He dves his reeking sward, and strews the ground
With headless rank. What can they do? Or how
Withstand his wide-destroying sword?“ (*)
(*) „Чэрчилль, замѣтивъ, гдѣ преобладаетъ сила Талларда, поспѣшилъ противопоставить ему свою всепоражающую десницу. Онъ спѣшилъ туда по грудамъ тѣлъ умирающихъ героевъ и павшихъ коней. Его яростный бѣгъ сопровождался страшнымъ кровавымъ истребленіемъ. Пули безвредно летаютъ кругомъ него, между-тѣмъ, какъ онъ наноситъ ужаснымъ и сильнымъ взмахомъ смертельные удары бѣгущимъ Галламъ. Онъ обагряетъ кровью галловъ свой дымящійся мечъ и усыпаетъ землю рядами обезглавленныхъ труповъ. Что могутъ сдѣлать Галлы? Какъ противостать его всеистребляющему мечу?“
Аддисонъ отсталъ отъ этого смѣвшаго обыкновенія съ удивительнымъ тактомъ и знаніемъ дѣла. Онъ воспѣвалъ Марльборо за качества, дѣлавшія его дѣйствительно-великимъ: за энергію, проницательность и познанія въ военномъ дѣлѣ; но больше всего поэтъ прославлялъ твердость духа, съ которымъ этотъ вождь, среди смятенія, безпорядка я рѣзни, вникалъ и распоряжался всѣмъ спокойно и благоразумно. Здѣсь онъ привелъ пресловутое сравненіе Марльборо съ ангеломъ, управляющимъ вихрями. Мы не станемъ оспоривать справедливости замѣчаній Джонсона объ этомъ мѣстѣ, но укажемъ на одно обстоятельство, ускользнувшее, кажется, отъ всѣхъ критиковъ. Необыкновенный эффектъ, произведенный этилъ сравненіемъ при первомъ появленіи поэмы и казавшійся непонятнымъ послѣдующему поколѣнію, должно главнымъ образомъ приписать одной строкѣ, въ которой большая часть теперешнихъ читателей видитъ лишь вводное предложеніе:
„Such as, of late, o’er pale Britannia pass’d“ (*).
(*) Подобный тому, который недавно пролетѣлъ надъ испуганною Британіею».
Аддисонъ говорилъ не о бурѣ вообще, а объ извѣстномъ штормѣ. Сильная буря, бывшая въ ноябрѣ 1703 года, единственная буря въ нашей широтѣ, равнявшаяся, по своей свирѣпости, тропическому урагану, оставила страшную память по себѣ въ умахъ всѣхъ современниковъ. Никакая другая буря не подавала повода къ парламентскому адресу или общественному посту въ Англія. Весь флотъ претерпѣлъ крушеніе. Огромные домы были повалены. Одинъ прелатъ былъ погребенъ подъ развалинами своего дворца. Лондонъ и Бристоль представляли видъ городовъ, только-что разграбленныхъ. Сотни семействъ были тогда еще въ траурѣ. Во всѣхъ южныхъ графствахъ опрокинутыя съ корнями большія деревья и развалины домовъ свидѣтельствовали объ ужасной жестокости бури. Популярность, которою пользовалось между современниками Аддисона уподобленіе ангелу, казалась намъ всегда замѣчательнымъ образцомъ преимущества частнаго надъ общимъ въ риторикѣ и поэзіи.
Вскорѣ послѣ «Войны» появились въ свѣтъ «Путешествія» аддисоновы по Италіи. Первымъ дѣйствіемъ этихъ разсказовъ была обманутая надежда. Большинство читателей, ожидавшихъ политики и злословія, разсужденіи о планахъ Виктора Амедея и разныхъ анекдотовъ, была смущена, видя, что умъ писателя былъ гораздо-больше занятъ войною троянцевъ съ рутулійцами, чѣмъ войною Франціи съ Австріею, и что онъ, казалось, вовсе не слыхалъ о соблазнахъ, которые по времени были ближе къ намъ, нежели любовныя интриги императрицы Фаустины. Впрочемъ, мнѣніе большинства объ этомъ произведеніи было во-время опровергнуто сужденіемъ немногихъ. Прежде, чѣмъ эту книгу успѣли перепечатать, требованіе на нее возрасло до такой степени, что она продавалась въ пять разъ дороже противъ первоначальной цѣпы. Ее и теперь можно читать съ удовольствіемъ: слогъ чистъ и плавенъ; цитатъ изъ классиковъ и намековъ много и они удачны; время-отъ-времени очаровываетъ насъ необыкновенно-пріятный юморъ, отличавшій Аддисона. Но если даже смотрѣть на это прекрасное произведеніе просто, какъ на исторію литературной поѣздки, все-таки можно по справедливости порицать его за пробѣлы. Мы уже замѣтили выше, что, при богатствѣ ссылокъ на латинскихъ поэтовъ, въ немъ почти нѣтъ ссылокъ на латинскихъ ораторовъ и историковъ. Къ этому должно присовокупить, что въ немъ мало, или, лучше сказать, нѣтъ никакихъ свѣдѣній объ исторіи и литературѣ новой Италіи. Мы не помнимъ, чтобъ Аддисонъ упоминалъ о Данте, Петраркѣ, Боккачіо, Бонардо, Берни, Лаврентіи Медичи или Макіавелѣ. Онъ спокойно разсказываетъ, что видѣлъ въ Феррарѣ гробницу Аріоста, а въ Венеціи слышалъ гондольеровъ, напѣвавшихъ стихи тассовы; но о Тассѣ и Аріостѣ онъ заботился гораздо-меньше, чѣмъ о Валеріи Флаккѣ и Аполлинаріи Сидоніи. Прекрасное теченіе Тинина приводитъ ему на память стихъ Силія. Сѣрное испареніе Альбула напоминаетъ ему нѣсколько мѣстъ изъ Марціала; но онъ не говоритъ ни слова о знаменитомъ покойникѣ въ Санта-Кроче, переѣзжаетъ равеннскій лѣсъ, не вспомнивъ о призракѣ охотника, и бродитъ вверхъ и внизъ по Римини, забывъ о Франческѣ. Въ Парижѣ онъ сильно хлопоталъ о томъ, чтобъ быть представленнымъ Буало; и кажется, вовсе не зналъ, что во Флоренціи онъ находился недалеко отъ поэта, съ которымъ Буало не можетъ выдержать соперничества, величайшаго лирическаго поэта новѣйшихъ временъ, Виченціо Филикайя. Это обстоятельство замѣчательно тѣмъ болѣе, что Филикайя былъ любимымъ поэтомъ образованнаго Сомерса, по протекціи котораго Аддисонъ путешествовалъ и которому посвящено описаніе этого путешествія. Дѣло въ томъ, что Аддисонъ мало зналъ и еще менѣе желалъ знать новѣйшую литературу Италіи. Любимые его образцы были латинскіе, а любимые критики французскіе. Одна половина прочитанной имъ тосканской поэзіи показалась ему ужасною, а другая пустою.
За его «Путешествіями» послѣдовала веселая опера «Розамундъ» (Rosamund). Эта опера была дурно положена на музыку и потому не имѣла успѣха на сценѣ, но имѣла полный успѣхъ въ печати; въ-самомъ-дѣлѣ, она превосходна въ своемъ родѣ. Плавность и гибкость стиховъ чрезвычайно-пріятны, по-крайней-мѣрѣ для нашего уха. Мы готовы думать, что еслибъ Аддисонъ оставилъ Попе героическія двустишія, а Роу бѣлые стихи и занялся сочиненіемъ легкихъ и живыхъ пѣсенъ, то слава его, какъ поэта, была бы гораздо-выше, чѣмъ теперь. Спустя нѣсколько лѣтъ послѣ его смерти, докторъ Арнъ (Arne), сочинилъ на Розамунда новую музыку, и опера была исполнена съ совершеннымъ успѣхомъ. Нѣкоторыя мѣста изъ нея пользовались долгое время популярностью и въ послѣднюю половину царствованія Георга ІІ-го пѣлись ежегодно въ Англіи, съ аккомпанементомъ клавикордовъ.
Между-тѣмъ, какъ Аддисонъ проводилъ время въ занятіяхъ подобнаго рода, надежды его и его партіи дѣлались со дня на день свѣтлѣе. Весною 1705 года министры избавились отъ оппозиціи въ Нижней Палатѣ, которою предводительствовали самые отъявленные торіи. Выборы были благопріятны для виговъ. Соединеніе двухъ партій, совершавшееся постепенно и безмолвно, сдѣлалось наконецъ открытымъ. Большая печать была ввѣрена Коуперу. Сомерсъ и Галифаксъ были назначены членами Кабинета. Въ слѣдующемъ голу Галифаксъ былъ отправленъ съ порученіемъ: поднести знаки ордена подвязки Электору ганноверскому, и ему сопутствовалъ Аддисонъ, назначенный, незадолго передъ тѣмъ, помощникомъ статссекретаря (Under-Secretary of State).
Министръ, подъ начальствомъ котораго Аддисонъ сначала служилъ, былъ тори, сэръ Чарльзъ Геджисъ. Но Геджисъ былъ вскорѣ смѣненъ и уступилъ мѣсто самому ревностному вигу, Карлу графу сондерлендскому. Во всѣхъ графствахъ Англіи высшія духовныя особы принуждены были уступить мѣста своимъ противникамъ. Въ концѣ 1707 года торіи, еще остававшіеся у дѣлъ, пытались соединиться подъ предводительствомъ Гарлея; но эта попытка не увѣнчалась успѣхомъ, несмотря на то, что такому соединенію покровительствовала королева, бывшая всегда въ душѣ на сторонѣ торіевъ, и въ то время разорившаяся съ герцогинею Марльборо. Но время еще не пришло. Главнокомандующій достигъ апогея популярности и славы. Партія низшаго духовенства имѣла большинство въ Парламентѣ. Провинціальные дворяне и приходскіе священники, хотя и роптали, по были какъ бы въ состояніи оцѣпенѣнія, продолжавшагося до-тѣхъ-поръ, пока не возбудилъ ихъ къ дѣятельности и даже къ безумію процесъ Сашевреля. Гарлей и его приверженцы принуждены были удалиться. Виги окончательно восторжествовали. При всеобщихъ выборахъ 1708 года вліяніе ихъ въ Нижней Палатѣ было весьма-сильно, вслѣдствіе чего въ концѣ того же года Сомерсъ назначенъ былъ лордомъ-президентомъ Совѣта, а Уартонъ лордомъ-намѣстникомъ Ирландіи.
Въ 1708 году Аддисонъ былъ избранъ депутатомъ отъ Мальмсбери въ Нижнюю Палату. Эта должность была не по-немъ. Застѣнчивость дѣлала его умъ и краснорѣчіе безполезными въ словесныхъ преніяхъ. Однажды онъ рѣшился заговорить, но не могъ преодолѣть своей робости и послѣ того всегда молчалъ. Никто не станетъ удивляться тому, что великій писатель могъ быть плохимъ ораторомъ; но многимъ, безъ-сомнѣнія, покажется страннымъ, что неуспѣхъ Аддисона, какъ оратора, не имѣлъ неблагопріятнаго дѣйствія на его политическіе успѣхи. Въ наше время человѣкъ высшаго происхожденія и съ большимъ состояніемъ можетъ занимать значительный постъ, говоря очень-мало и очень-дурно. Но теперь казалось бы непонятнымъ, какимъ образомъ простой авантюристъ, человѣкъ безъ всякаго ораторскаго таланта, который, не имѣя мѣста, долженъ былъ бы жить своимъ перомъ, могъ сдѣлаться въ нѣсколько лѣтъ помощникомъ статс-секретаря, первымъ секретаремъ по дѣламъ Ирландіи (chief Secretary for Irland) и наконецъ статс-секретаремъ (secretary of State). Аддисонъ, незнатнаго происхожденія и безъ всякаго состоянія возвысился до поста, занимать который считали бы себѣ честью герцоги, представители знаменитыхъ фамилій Тальботовъ, Росселей и Бентниковъ. Не открывъ рта во время дебатовъ, онъ возвысился до поста, высшаго, чѣмъ Чатамъ или Фоксъ. И этого онъ достигъ, не пробывъ девяти лѣтъ въ Парламентѣ. Мы должны искать объясненія этому мнимому чуду въ обстоятельствахъ тогдашняго времени. Въ тотъ вѣкъ, когда парламентскіе дебаты не происходили еще гласно, литературные таланты были гораздо-важнѣе для должностнаго человѣка, а ораторскіе менѣе важны, нежели въ наше время. Ныньче, чтобъ дать факту, или доводу, скорую и большую извѣстность, считаютъ лучшимъ средствомъ вставить этотъ фактъ, или доводъ, въ парламентскую рѣчь. Распространеніе самаго замѣчательнаго политическаго разсужденія незначительно въ — сравненіи съ распространеніемъ всякаго замѣчательнаго слова, сказаннаго въ преніяхъ Законодательной Палаты. Рѣчь, произнесенная въ Пижней Палатѣ въ четыре часа утра, лежитъ ужь къ девяти часамъ на тридцати тысячахъ столовъ. Рѣчь, сказанную въ понедѣльникъ, читаетъ въ среду толпа въ Антримѣ и Эбердиншайрѣ. Ораторъ съ помощью стенографъ замѣнилъ во многомъ сочинителя памфлетовъ. Не такъ было въ царствованіе Анны. Самая лучшая рѣчь могла произвести эффектъ только на слушавшихъ ее; на мнѣніе же отсутствовавшей публики можно было имѣть вліяніе только посредствомъ книгопечатанія, а мнѣніе отсутствовавшей публики было чрезвычайно-важно въ странѣ, управлявшейся парламентами, которые собирались тогда въ три года только разъ. Поэтому перо было болѣе-грозное политическое орудіе, нежели слово. Мистеръ Питтъ и мистеръ Фоксъ состязались только въ Парламентѣ; но Вальполь и Полтеней, бывшіе Питтомъ и Фоксомъ гораздо-прежде, садились на скамьи среди восклицаній Нижней Палаты, не сдѣлавъ половины того, что слѣдовало сдѣлать. Имъ предстояло еще защищать свое дѣло предъ страною; а это они могли дѣлать только посредствомъ книгопечатанія. Сочиненія ихъ теперь забыты; но вѣрно то, что въ Грёб-Стритѣ никто такъ усердно не записывалъ разныхъ сентенцій, отвѣтовъ и замѣчаній, чѣмъ эти два великіе предводителя партій. Полтеней, предводитель оппозиціи, имѣвшій тридцать тысячъ фунтовъ стерлинговъ годоваго дохода, издалъ «Ремесленника» (Craftsman). Вальполь, небывшій литераторомъ, написалъ, однакожь, по-крайней-мѣрѣ десять памфлетовъ, а поправилъ и пересмотрѣлъ ихъ гораздо-больше. Эти факты достаточно доказываютъ, какую важность имѣла для состязавшихся партій литература. Сен-Джонъ былъ, конечно, лучшимъ торійскимъ ораторомъ въ царствованіе Анны; Коуперъ же былъ, вѣроятно, лучшимъ ораторомъ партіи виговъ; но сомнительно, сдѣлалъ ли Сен-Джонъ столько для торіевъ, какъ Свифтъ, или Коуперъ столько для виговъ, какъ Аддисонъ. Если вникнемъ, какъ слѣдуетъ, въ обстоятельства, то не будетъ казаться страннымъ, что Аддисонъ возвысился въ государствѣ выше всякаго другаго англичанина только посредствомъ литературныхъ талантовъ. Весьма-вѣроятно, что и Свифтъ достигъ бы такихъ высокихъ должностей, еслибъ не былъ духовнымъ лицомъ. Онъ пользовался у знатныхъ такимъ же высокимъ уваженіемъ, какъ лордъ-казначей.
Къ вліянію, которымъ Аддисонъ пользовался за свои литературные таланты, присоединилось и вліяніе, какое можетъ имѣть характеръ человѣка. Свѣтъ, всегда готовый думать одно дурное о бѣдныхъ политическихъ авантюристахъ, былъ принужденъ сдѣлать исключеніе. Навязчивость, наглость, дерзость и шаткость правилъ считались пороками, свойственными этому классу людей. Но самые враги не могли отрицать, что Аддисонъ, при всѣхъ перемѣнахъ счастія, оставался неуклонно-вѣренъ своимъ прежнимъ убѣжденіямъ и своимъ прежнимъ друзьямъ; что онъ былъ неукоризненной честности; что его поведеніе отличалось утонченнымъ чувствомъ приличія; что въ пылу самаго жаркаго спора ровность его умѣрялась уваженіемъ къ истинѣ, человѣчеству и общественной благопристойности; что никакое оскорбленіе, ему нанесенное, не могло побудить его къ мести, недостойной христіанина и дворянина, и что единственнымъ его недостаткомъ была излишняя деликатность и скромность, доходившая до застѣнчивости.
Аддисонъ былъ, безъ всякаго сомнѣнія, однимъ изъ популярнѣйшихъ людей своего времени, и мы думаемъ, что большею частью своей популярности онъ обязанъ той самой робости, которая такъ огорчала друзей его. Эта робость часто мѣшала ему выказывать свой талантъ въ самомъ благопріятномъ свѣтѣ; но она же смягчала Немезиду и устраняла зависть, которую, въ противномъ случаѣ, возбуждали бъ такая блестящая слава и такое быстрое возвышеніе. Наибольшимъ любимцемъ публики бываетъ обыкновенно тотъ, кто въ одно и то же время служитъ предметомъ удивленія, уваженія и сожалѣнія; а Аддисонъ внушалъ эти чувства. Всѣ, имѣвшіе случай слышать его обыкновенный разговоръ, объявляли въ одинъ голосъ, что онъ говорилъ лучше, чѣмъ сочинялъ. Извѣстная Мери Монтегю разсказывала, что знала многихъ остроумныхъ людей, но что Аддисонъ былъ пріятнѣйшій собесѣдникъ въ мірѣ. Падкій на злословіе, Попе долженъ былъ сознаться, что въ бесѣдѣ Аддисона была рѣдкая прелесть. Свифтъ, ненавидѣшій виговъ, не могъ не сознаться предъ Стеллою, что не зналъ такого пріятнаго собесѣдника, какъ Аддисонъ. Стиль, превосходный цѣнитель веселыхъ бесѣдъ, говорилъ, что бесѣда Аддисона была въ одно и то же время и самая вѣжливая и самая веселая; что въ немъ соединились Теренцій и Катуллъ, и что въ этомъ разговорѣ заключалось нѣчто изящное, ненаходимое ни у Теренція, ни у Катулла, а только у Аддисона. Юнгъ, превосходный цѣнитель серьёзныхъ бесѣдъ, говорилъ, что Аддисонъ, когда бывалъ въ хорошемъ расположеніи духа, благородствомъ своимъ мыслей и рѣчи увлекалъ вниманіе всѣхъ слушателей. Замѣчательный даръ Алисона къ бесѣдѣ былъ удивителенъ въ такой же степени, какъ вѣжливость и сердечная нѣжность, проявлявшіяся въ немъ. Впрочемъ, нельзя сказать, чтобъ бесѣда его была совершенно лишена ѣдкости, всегда, быть-но жегъ, неразлучной съ рѣзкимъ пониманіемъ смѣшнаго. Онъ имѣлъ одну привычку, которую Свифтъ и Стелла одобряли и которую, но вашему мнѣнію, не слѣдуетъ порицать. Если первая его попытка направить, какъ слѣдуетъ, мудрствующаго неуча была дурно принята, то онъ перемѣнялъ тонъ, переглядывался съ остальными собесѣдниками и подбивалъ ободреннаго глупца къ дальнѣйшимъ нелѣпостямъ. Что таково было его обыкновеніе, можно видѣть изъ его сочиненій: критики «Болтуна» на сонетъ мэстра Софтли изъ разговора «Зрителя» съ политикомъ, ревностнымъ защитникомъ чести леди Q-p-t-s: это прекрасные образчика подобнаго невиннаго лукавства.
Таковъ быль даръ Аддисона въ бесѣдѣ; впрочемъ, онъ не обнаруживалъ этого рѣдкаго дара передъ большинствомъ или передъ незнакомыми. Какъ только онъ являлся въ большое общество и видѣлъ незнакомое лицо, уста его тотчасъ смыкались и обращеніе дѣлалось принужденнымъ. Кто встрѣчалъ его только въ большихъ собраніяхъ, не могъ повѣрить, что это тотъ самый человѣкъ, который заставлялъ своихъ друзей слушать и смѣяться, сидя вокругъ стола, по окончаніи спектакля, до того времени, когда часы на колокольнѣ св. Павла въ Ковен-Гарденѣ пробивали четыре. Впрочемъ, даже около подобнаго стола онъ не являлся во всемъ блескѣ. Для-того, чтобъ наслаждаться его разговоромъ вполнѣ, нужно было находиться съ нимъ вдвоемъ и слушать, выражаясь его собственными словами, какъ онъ думаетъ въ слухъ. «Нѣтъ ничего лучше (говаривалъ онъ) настоящей бесѣды, но только вдвоемъ».
Эта робость, которую, конечно, нельзя назвать непріятною или нелюбезною, довела Аддисона до двухъ весьма-важныхъ недостатковъ, въ которыхъ можно его упрекнуть по-справедливости. Онъ находилъ, что вино сникаетъ узы, тяготѣвшія надъ его свѣтлымъ умомъ, и потому его нетрудно было увлечь къ невоздержности. Даже степенные люди того времени видѣли въ этой невоздержности самый простительный изъ всѣхъ недостатковъ, и, по ихъ мнѣнію, она была въ такой малой мѣрѣ признакомъ дурнаго воспитанія, что считалась почти принадлежностью характера истиннаго джентльмена. По на бѣломъ фонѣ видна малѣйшая крапинка, и потому всѣ почти біографы Аддисона упомянули объ этомъ недостаткѣ. Впрочемъ, и о всякомъ другомъ государственномъ человѣкѣ, или писателѣ, царствованія королевы Анны, можно также легко сказать, что онъ любилъ употреблять иногда въ излишествѣ вило, какъ сказать, напримѣръ, что онъ носилъ длинный лирикъ и шлагу.
Чрезмѣрной робости Аддисона мы должны приписать другой недостатокъ, бывающій обыкновенно слѣдствіемъ совершенно-иной причины. Онъ слишкомъ любилъ находиться въ кругу немногихъ почитателей, которые видѣли въ немъ какого-то полубога Всѣ эти люди стояли гораздо-ниже его но умственнымъ способностямъ, а нѣкоторые изъ нихъ имѣли весьма-важные недостатки. Впрочемъ, эти недостатки не избѣгли его наблюдательности, потому-что главъ Аддисона видѣлъ людей насквозь. Но при самой тонкой наблюдательности и самомъ лучшемъ пониманіи смѣшнаго, онъ обладалъ и большою снисходительностью. Чувство, съ которымъ онъ смотрѣлъ на большую часть своихъ скромныхъ собесѣдниковъ, было чувство благосклонности съ легкимъ оттѣнкомъ презрѣнія. Въ ихъ обществѣ онъ былъ совершенно-свободенъ, былъ имъ признателенъ за ихъ преданность и дружбу и осыпалъ ихъ благодѣяніями. Уваженіе ихъ къ нему превосходило, кажется, то, съ которымъ Босвелль смотрѣлъ на Джонсона, или Гурдъ на Уарбертона. Лесть не могла вскружить такую голову и развратить такое сердце, какъ у Аддисона. Впрочемъ, надобно сказать откровенно, онъ развилъ въ себѣ тѣ недостатки, которыхъ почти невозможно избѣжать тому, кто имѣетъ несчастіе быть оракуломъ небольшаго литературнаго кружка.
Однимъ изъ членовъ этого маленькаго общества былъ Буджель, студентъ законовѣдѣнія, обладавшій нѣкоторыми литературными познаніями и дальній родственникъ Аддисона. Въ характерѣ Буджеля не было въ то время никакихъ особенныхъ недостатковъ; и еслибъ родственникъ его оставался долѣе въ живыхъ, то Буджель, по всей вѣроятности, былъ бы счастливъ и остался бы честнымъ человѣкомъ. Но какъ только наставникъ сошелъ въ могилу, ученикъ, оставшійся безъ всякаго надзора, сталъ быстро переходить отъ порока къ пороку, отъ злополучія къ злополучію, безумно растратилъ свое состояніе, пытался поправить его преступленіями и наконецъ окончилъ безчестную и несчастную жизнь самоубійствомъ. Однакожь этотъ дурной человѣкъ — записной игрокъ, сочинитель пасквилей, обманщикъ, поддѣлывавшій фальшивые акты — до конца жизни сохранилъ любовь и уваженіе къ Аддисону и передалъ эти чувства въ послѣднихъ строкахъ, написанныхъ имъ передъ тѣмъ, когда онъ скрылся отъ позора подъ лондонскимъ мостомъ.
Другой любимый товарищъ Аддисона былъ Филлипсъ, хорошій вигъ, но посредственный поэтъ, имѣвшій честь ввести въ моду родъ сочиненія, названнаго, по его имени, «Нэмби-Намби» (Nawby-Pamby). Но самые замѣчательные члены маленькаго сената, какъ Попе называлъ впослѣдствіи этотъ кружокъ, были Ричардъ Стиль и Томасъ Тиккелль.
Стиль былъ знакомъ съ Аддисономъ съ самаго дѣтства. Они были вмѣстѣ въ Картезіанскомъ Монастырѣ и Оксфордѣ, но потомъ обстоятельства разлучили идъ на-время. Стиль оставилъ Оксфордскую Коллегію, не получивъ степени, былъ лишёнъ богатымъ родственникомъ наслѣдства, велъ праздную жизнь, служилъ въ военной службѣ, пытался открыть философскій камень, написалъ разсужденіе религіознаго содержанія и нѣсколько комедій. Онъ былъ изъ числа тѣхъ людей, которыхъ невозможно ненавидѣть или уважать: былъ нрава кроткаго, обладалъ чувствами теплой привязанности, умомъ веселымъ, страстями сильными и правилами шаткими. Жизнь его прошла въ ошибкахъ и раскаяніи, въ изученіи хорошаго и дурныхъ дѣлахъ. По идеямъ, онъ былъ человѣкъ набожный и честный, а на дѣлѣ походилъ весьма-много на распутнаго человѣка и немного на плута. Однако онъ отличался такимъ добродушіемъ, что нельзя было серьёзно сердиться на него, и даже самые строгіе моралисты были болѣе готовы жалѣть о немъ, чѣмъ осуждать его, когда онъ морилъ себя въ тюрьмѣ за долги, или напивался до горячки. Аддисонъ смотрѣлъ на Стиля съ снисходительностью, но не безъ примѣси презрѣнія, пробовалъ, хотя иногда и безуспѣшно, выручать его изъ бѣдъ, представлялъ его вельможамъ, доставилъ ему хорошее мѣсто, исправлялъ его комедіи и, не будучи самъ богатъ, давалъ ему въ займы большія, по-своему состоянію, денежныя суммы. Изъ письма, относящагося къ августу 1708 года, видно, что одна изъ этихъ суммъ доходила до тысячи фунтовъ стерлинговъ. Эти денежныя дѣла бывали, по всей вѣроятности, поводомъ къ частымъ ссорамъ. Говорятъ даже, что однажды неаккуратность или нечестность Стиля, заставила Аддисона требовать уплаты долга чрезъ полицейскаго чиновника. Мы не можемъ, подобно лисъ Экинъ, отвергать справедливость этого разсказа, потому-что Джонсонъ слышалъ его отъ Саведжа, а послѣднему передалъ его Стиль. Немного найдешь частныхъ дѣлъ, случившихся сто-двадцать лѣтъ назадъ, дѣйствительность которыхъ была бы подтверждена такими сильными доводами, какъ несомнѣнность этого факта. Мы, однакожь, отнюдь не можемъ согласиться съ тѣми, которые осуждаютъ строгость Аддисона въ этомъ случаѣ. Самый кроткій человѣкъ легко выйдетъ изъ себя, когда увидитъ, что все выработанное его трудомъ и съ большимъ лишеніемъ для себя, отдалъ въ займы пріятелю, съ цѣлью выручить его изъ бѣды, расточается съ безумною щедростью. Объяснимъ наше мнѣніе примѣромъ, который, впрочемъ, неменѣе разителенъ, хотя и взятъ не изъ дѣйствительности. Въ Фильдинговой «Амеліи» докторъ Гаррисонъ представленъ самымъ любезнымъ человѣкомъ; однакожь онъ арестуетъ не только имущество, но и особу друга своего, Бута. Докторъ Гаррисонъ прибѣгаетъ къ этой строгой мѣрѣ тогда, когда узнаетъ, что Бутъ, отзываясь бѣдностью при взысканіи съ него законныхъ долговъ, покупаетъ драгоцѣнности и обзаводится каретою. Всѣ, хорошо знакомые съ жизнью и перепискою Стиля, не могутъ сомнѣваться, что онъ поступалъ такъ же дурно съ Аддисономъ, какъ Бутъ съ докторомъ Гаррисономъ. Мы нисколько не сомнѣваемся, что сущность дѣла заключалась въ чемъ-нибудь въ родѣ слѣдующаго. Аддисонъ получаетъ письмо, въ которомъ умоляютъ его въ самыхъ патетическихъ выраженіяхъ о помощи и обѣщаютъ исправиться и заплатить въ непродолжительномъ времени долгъ. Бѣдный Дикъ объявляетъ, что у него нѣтъ ни огарка свѣчи, ни четверика каменнаго угля, ни кредита у мясника, чтобъ взять въ долгъ лопатку баранины. Эта просьба трогаетъ Аддисона, и онъ рѣшается отказаться отъ покупки нѣсколькихъ медалей, недостающихъ въ его собраніи двѣнадцати цезарей, отложить покупку новаго изданія словаря Бейля и носить еще годъ свою старую шпагу и пряжки. Сдѣлавъ подобную экономію, онъ посылаетъ своему пріятелю сотню фунтовъ стерлинговъ, на другой день онъ заходитъ къ Стилю и застаетъ у него десятка два мужчинъ и дамъ. Музыка играетъ; столы заставлены шампанскимъ, бургонскимъ и пирамидами конфектъ: удивительно ли послѣ того, если человѣкъ, котораго пріязнь употребляютъ такимъ образомъ во зло, пошлетъ полицейскаго чиновника требовать своего долга?
Тикксль былъ молодой человѣкъ, недавно-вышедшій изъ Оксфордской Коллегіи и обратившій на себя вниманіе публики сочиненіемъ прелестной маленькой поэмы въ похвалу оперѣ «Розамундъ». Онъ заслуживалъ и наконецъ занялъ первое мѣсто въ числѣ друзей Аддисона. Въ первое время Стиль и Тиккель были въ хорошихъ отношеніяхъ; по они слишкомъ любили Аддисона, чтобъ любить другъ друга, и наконецъ сдѣлались такими же отъявленными врагами, какъ два быка у Виргинія.
Въ концѣ 1708 года Уартонъ сдѣлался лордомъ-намѣстникомъ Ирландіи и назначилъ Адджсона первымъ секретаремъ. Вслѣдствіе этого Аддисонъ оставилъ Лондонъ и отправился въ Дублинъ. Кромѣ должности перваго секретаря, приносившей ему до двухъ тысячъ фунтовъ стерлинговъ годоваго жалованья, онъ получилъ патентъ, назначавшій его по жизнь хранителемъ ирландскихъ грамматъ, съ жалованьемъ по триста или четыреста фунтовъ стерлинговъ въ годъ. Буджель сопровождалъ своего родственника въ качествѣ частнаго секретаря.
Между Уартономъ и Аддисономъ было общее только то, что оба они были виги. Лордъ-намѣстникъ былъ не только своеволенъ и развратенъ, но отличался отъ другихъ распутниковъ и неучей грубымъ безстыдствомъ, составлявшимъ сильный контрастъ съ кротостью и деликатностью секретаря. Извѣстно, что въ то время многія отрасли ирландской администраціи заслуживали серьёзнаго порицанія; но на Аддисона никто не ропталъ. Онъ говаривалъ впослѣдствіи, что своимъ прилежаніемъ и безкорыстіемъ заслужилъ уваженіе всѣхъ знатнѣйшихъ лицъ въ Ирландіи, и это несомнѣнно доказывается всѣмъ нами видѣннымъ.
Парламентская карьера Аддисона въ Ирландіи ускользнула, кажется, отъ вниманія всѣхъ его біографовъ. Лѣтомъ 1709 года онъ былъ избранъ депутатомъ отъ мѣстечка Кованъ, и съ того времени имя его является въ журналахъ двухъ засѣданій ирландской палаты. Нѣкоторыя его мнѣнія выраженныя здѣсь, доказываютъ, кажется, что онъ превозмогъ свою робость и говорилъ рѣчи. Это очень-вѣроятно, потому-что ирландская Нижняя Палата была далеко не такая страшная аудиторія, какъ англійская палата; а многіе языки, нѣмѣющіе отъ страха въ большомъ собраніи, дѣлаются краснорѣчивыми въ присутствіи меньшаго числа слушателей. Такъ, напримѣръ, Герардъ Гамильтонъ, безмолвно сидѣвшій въ Вестминстерѣ сорокъ лѣтъ, отъ постояннаго страха потерять славу, пріобрѣтенную единственною своею рѣчью, говорилъ съ большимъ эффектомъ въ Дублинѣ въ бытность свою секретаремъ лорда Галифакса.
Во время пребыванія Аддисона въ Ирландіи, случилось происшествіе, которому онъ былъ обязанъ своею большою и прочною славою между британскими писателями. До того времени слава его основывалась главнымъ образомъ на твореніяхъ, хотя и очень-хорошихъ, но написанныхъ далеко не для будущихъ временъ, твореніяхъ — которыя, еслибъ онъ не произвелъ ничего другаго, были бы теперь поч ги забыты; основывались на латинскихъ и англійскихъ стихахъ, случайно-ставшихъ выше посредственности, и на описаніи путешествія, мило-разсказанномъ, но недоказывавшемъ необыкновенныхъ умственныхъ способностей. Эти произведенія обнаруживали въ немъ человѣка со вкусомъ, талантомъ и познаніями; но наконецъ, пастало для него время выказать себя человѣкомъ геніальнымъ и обогатить англійскую литературу твореніями, которыя будутъ жить до-тѣхъ-поръ, пока будетъ существовать англійскій языкъ.
Весною 1709 года Стиль задумалъ одно литературное предпріятіе, не предвидя, конечно, его важныхъ послѣдствіи. Уже впродолженіе многихъ лѣтъ издавались въ Лондонѣ вѣдомости. Большая часть ихъ была политическаго содержанія; по въ нѣкоторыхъ нумерахъ разсуждали и о предметахъ нравственности, вкуса и любви. Эти разсужденія имѣли, конечно, весьма-мало литературныхъ достоинствъ, и въ настоящее время даже самыя ихъ названія извѣстны только весьма-немногимъ.
Сондерландъ назначилъ Стиля редакторомъ этой газеты, говорятъ, по просьбѣ Аддисона, и такимъ-образомъ Стиль получалъ заграничныя извѣстія раньше и вѣрнѣе, чѣмъ это было въ то время возможно для обыкновеннаго журналиста. Это обстоятельство, кажется, внушило ему мысль издавать періодическую газету по новому плану. Газета его должна была выходить въ тѣ дни, когда изъ Лондона отправлялась почта въ провинцію; въ то время эти дни были: вторникъ, четверкъ и суббота. Она должна была содержать въ себѣ: новости заграничныя, отчеты о театральныхъ представленіяхъ, литературныя сплетни Уилля и Греціана, замѣтки о предметахъ, бывшихъ въ то время въ модѣ, комплименты красавицамъ, насмѣшки надъ знаменитыми остряками и разборы словъ народныхъ проповѣдниковъ. Кажется, что въ началѣ Стиль не имѣлъ никакой другой цѣли. Онъ былъ очень-способенъ вести дѣло, имъ задуманное, потому-что получалъ политическія новости изъ самыхъ лучшихъ источниковъ; зналъ хорошо городъ, дорого заплативъ за это знаніе, и читалъ гораздо-больше, чѣмъ имѣли обыкновеніе читать вѣтренники того времени. Стиль былъ развратникъ между учеными и ученый между развратниками. Слогъ его былъ легокъ и правиленъ. Хотя Стиль не обладалъ умомъ и юморомъ высшаго достоинства, однакожь веселое расположеніе духа придавало сочиненіямъ его живость, которой обыкновенные читатели не могли отличить отъ дара комизма. Произведеніи его весьма-справедливо уподобляли тѣмъ винамъ, которыя, не имѣя достаточно вкуса и букета, составляютъ, однако, пріятное питье, если не простояли слишкомъ-долго, или нэ привезены издалека.
Бикерстафъ, кавалеръ (esquire), астрологъ, былъ псевдонимъ, почти такъ же хорошо извѣстный въ тотъ вѣкъ, какъ мистеръ Прай, или мистеръ Самуэль Пиквикъ въ наше время. Стиль принялъ имя Бикерстафа въ сатирическомъ памфлетѣ, направленномъ противъ Партриджа, издателя альманаховъ. Партриджъ былъ такъ глупъ, что написалъ сильное возраженіе. Бикерстафъ отвѣчалъ другимъ памфлетомъ, который былъ еще забавнѣе перваго. Всѣ остряки сговорились поддержать эту шутку и весь городъ долгое время помиралъ отъ смѣха. Стиль рѣшился воспользоваться именемъ, которое, по поводу этого спора, пріобрѣло извѣстность, и въ 1709 году было объявлено, что Исаакъ Бикерстафъ, кавалеръ и астрологъ, намѣревается издавать газету подъ названіемъ: «Болтунъ» (Tatler).
Стиль не предупредилъ Аддисона о своемъ намѣреніи; но какъ-скоро послѣдній услыхалъ о немъ, тотчасъ же рѣшился помогать изданію газеты. Результаты его помощи видны лучше всего изъ словъ самого Стиля. "Я находился (говоритъ онъ) въ положеніи злополучнаго князя, просящаго помощи у могучаго сосѣда. Союзникъ мой уничтожилъ меня. "Призвавъ его на помощь однажды, я не могъ уже существовать «безъ него». — "Газета (говоритъ онъ въ другомъ мѣстѣ) дѣйствительно «имѣла успѣхъ и получила гораздо-большее значеніе, нежели какъ я „предполагалъ.“
Отправляя по ту сторону Канала св. Георга первую свою дань „Болтуну“, Аддисонъ, конечно, не имѣлъ понятія объ обширности и разнообразіи своего таланта. Онъ обладалъ обширною копью и былъ богатъ сотнями рудъ; по зналъ только о самой незначительной драгоцѣнной частицѣ своихъ сокровищъ, и до того времени довольствовался однимъ добываніемъ мѣди, а иногда и свинцу, немного-перемѣшанныхъ съ серебромъ. Вдругъ, и совершенно-случайно, онъ напалъ на неистощимую жилу самаго чистаго золота.
Одного слога Аддисона было бы уже достаточно, чтобъ сдѣлать статьи классическими, потому-что никто, даже Драйденъ и Темпль, не писали поанглійски такъ пріятно, изящно и легко, какъ онъ; но это было лишь самое малое его достоинство. Еслибъ онъ облекалъ свои мысли въ полуфранцузскій слогъ Горація Вальполя, или въ полулатинскій стиль доктора Джонсона, или, наконецъ, въ полунѣмецкій языкъ нынѣшняго времени, то и тогда геній его восторжествовалъ бы надъ всѣми недостатками слога. Какъ нравственный сатирикъ, онъ не имѣлъ соперника. Если когда-нибудь лучшіе „Татлеры“ и „Спектаторы“ что-нибудь подобное въ этомъ родѣ, то мы готовы думать, что оно было взято изъ недошедшихъ до насъ комедій Менандра.
Но остроумію, въ собственномъ смыслѣ, Аддисонъ не уступалъ Коулею или Бутлеру. Ни въ одной одѣ Коулея нѣтъ столько удачныхъ аналогій, сколько ихъ нагромождено въ стихахъ къ сэру Годфрею Нелдеру, и мы бы взялись выбрать изъ „Зрителя“ такое же количество замысловатыхъ выраженій, какое можно найдти въ „Гудибрасѣ“. Но Аддисонъ обладалъ даромъ изобрѣтенія въ высшей степени. Множество вымысловъ, вообще оригинальныхъ, часто странныхъ и смѣшныхъ, но всегда чрезвычайно-удачныхъ и прелестныхъ, которые находимъ въ его статьяхъ, даютъ ему полное право на имя великаго поэта, чего, конечно, не даютъ ему его метрическія сочиненія. Какъ наблюдатель жизни, нравовъ и всѣхъ оттѣнковъ человѣческаго характера, онъ стоитъ въ числѣ первоклассныхъ писателей. У него былъ даръ передавать свои наблюденія двумя совершенно-различными способами. Онъ могъ описывать добродѣтели, пороки, нравы и причуды такъ же хорошо, какъ Кларендонъ; но когда вызывалъ къ жизни человѣческія личности и заставляя ихъ высказывать свои мысли, онъ стоялъ въ этомъ случаѣ несравненно-выше. Если хотите найдти что-нибудь лучше самыхъ удачныхъ характеровъ аддисоновыхъ, то обратитесь къ Шекспиру или Сервантесу.
Но что сказать о юморѣ Аддисона, о его пониманіи смѣшнаго объ умѣньи возбуждать это чувство въ другихъ, извлекать веселость изъ случаевъ, ежедневно-представляющихся, и изъ мелкихъ случаевъ права и привычекъ, встрѣчаемыхъ въ каждомъ человѣкѣ? Мы чувствуемъ очарованіе, увлекаемся имъ, но будемъ тщетно стараться анализировать его.
Самое лучшее средство изобразить особенность аддисоновой сатиры — сравнить ее съ сатирами другихъ замѣчательныхъ писателей въ этомъ родѣ. По нашему мнѣнію, три величайшіе мастера въ искусствѣ смѣшнаго въ XVIII мъ вѣкѣ были: Аддисонъ, Свифтъ и Вольтеръ. Кто изъ нихъ трехъ обладалъ наибольшимъ искусствомъ возбуждать смѣхъ — это еще вопросъ; но вѣрно то, что каждый изъ нихъ былъ великъ въ своемъ родѣ.
Вольтеръ — глава шутовъ. Веселость его обнажена и необузданна. Онъ прыгаетъ, скалитъ зубы, хватается за бока, указываетъ пальцемъ, поднимаетъ носъ, высовываетъ языкъ.
Совершенно-противоположна манера у Свифта. Онъ заставляетъ другихъ смѣяться, но самъ никогда не смѣется. Въ своихъ произведеніяхъ онъ таковъ, какимъ былъ въ обществѣ. Все общество помираетъ со смѣха, а деканъ, виновникъ всего этого, сохраняетъ невозмутимо-важный и даже угрюмый видъ и высказываетъ самыя эксцентрическія и смѣшныя мнѣнія съ видомъ человѣка, читающаго самую серьёзную вещь.
Манера Аддисона совершенно отлична какъ отъ манеры Свифта, такъ и отъ манеры Вольтера. Онъ не хохочетъ, подобно французскому остряку, или, смѣясь внутренно, не принимаетъ на себя вида угрюмости, подобно ирландскому остряку, но сохраняетъ видъ, ему одному свойственный, видъ важнаго спокойствія, смущаемаго только лукавымъ блескомъ глазъ, почти-незамѣтнымъ возвышеніемъ брови и едва-примѣтнымъ движеніемъ губъ. Тонъ его не тонъ Джака Пуддипга или Циника, а тонъ дворянина, въ которомъ самое сильное чувство смѣшнаго умѣряется добродушіемъ и хорошимъ воспитаніемъ. По нашему мнѣнію, юморъ Аддисона пріятнѣе юмора Свифта и Вольтера. Извѣстно положительно, что Свифту и Вольтеру подражали съ успѣхомъ; по подражать Аддисону никто не могъ. Письмо аббата Куане къ Панэофу совершенно-вольтеровское и долгое время вводило въ заблужденіе парижскихъ академиковъ. Въ сатирическихъ сочиненіяхъ Арбутнота есть мѣста, которыхъ мы по-крайней-мѣрѣ не можетъ отличить отъ лучшихъ сочиненій Свифтп. Не то было съ Аддисономъ. Хотя многіе хорошіе писатели, взявшіе себѣ за образецъ этого писателя, удачно подражали его выраженіямъ, но ни одинъ изъ нихъ не былъ въ-состояніи перенять тонъ его сатиры. Въ „Свѣтѣ“ (the World), въ „Знатокѣ“ (the Connoisseur), въ „Зеркалѣ“ (the Mirror) и въ „Ротозѣѣ“ (the Lounger) находимъ много статей, очевидно-написанныхъ въ подражаніе его „Болтуну“ и „Зрителю“. Большая часть этихъ статей имѣетъ нѣкоторое достоинство; многія изъ нихъ даже очень-веселы и забавны; но всякая, сколько-нибудь прозорливая критика не прійметъ ни одной изъ нихъ за произведеніе Аддисона.
Аддисонъ отличается отъ Свифтэ, Вольтера и отъ всѣхъ почти другихъ образцовъ въ области смѣшнаго главнымъ образомъ тою граціею, тѣмъ благородствомъ и тою нравственною чистотою, которыя мы находимъ въ его веселости. Суровость, переходящая мало-по-малу въ мизаптропію, составляетъ характеристическую черту произведеній Свифта. Для Вольтера не было ничего святаго: онъ видѣлъ только предметы для насмѣшекъ въ образцовыхъ произведеніяхъ искусства, въ чистѣйшихъ типахъ добродѣтели и даже въ страшной загадкѣ могилы. Чѣмъ величественнѣе и важнѣе была тема, тѣмъ болѣе онъ напоминалъ своею болтовнею и кривляньемъ обезьяну. Веселость Свифтэ — веселость Мефистофеля; смѣхъ Вольтера — смѣхъ Пока. Веселось Аддисона совмѣстна съ нѣжнымъ состраданіемъ ко всему слабому и съ глубокимъ уваженіемъ ко всему возвышенному. Аддисонъ никогда не соединялъ ничего высокаго, ничего изящнаго, никакой нравственной обязанности съ какою-либо недостойною идеею. Человѣколюбію его не находимъ равнаго въ исторіи литературы. Пользоваться неограниченнымъ вліяніемъ и не употреблять его во зло — величайшій признакъ добродѣтели. Нѣтъ страшнѣе силы, какъ умѣнье дѣлать людей смѣшными, а Аддисонъ обладалъ этимъ умѣньемъ въ высшей степени. Извѣстно, какъ нагло Свифтъ и Вольтеръ употребляли во зло это умѣнье. Но объ Аддисонѣ можно положительно сказать, что онъ не очернилъ ни чьего характера; трудно, если даже не невозможно, найдти во всѣхъ оставленныхъ Аддисономъ сочиненіяхъ малѣйшую насмѣшку, которую бы можно было назвать невеликодушною или жестокою. Несмотря на то, онъ имѣлъ порицателей, злоба которыхъ могла бы оправдать ужасную месть, съ которою люди, нестоявшіе выше его по дарованію, поражали Беттерсворса и Франка де-Помпиньяка. Онъ былъ государственный человѣкъ, лучшій писатель изъ числа членовъ своей партіи, и жилъ во времена сильнаго раздраженія, въ тѣ времена, когда люди съ высокимъ именемъ и положеніемъ въ свѣтѣ нисходили до грубости, которую теперь употребляетъ низшій классъ людей. Но никакое побужденіе, никакой примѣрь не могли заставить его платить за оскорбленіе оскорбленіемъ.
Статьи Аддисона оказали огромную услугу общественной нравственности. Правда, что во время появленія „Болтуна“ вѣкъ безнравственности и распутства, послѣдовавшій за реставраціею, уже минулъ. Колье довелъ англійскіе театры до того. что, въ сравненіи съ невоздержностью Этереджа и Уичерлея, они могли назваться благопристойными, но въ общественномъ мнѣніи существовало еще то превратное понятіе, что между талантомъ и безнравственностью, между семейными добродѣтелями и угрюмыми обрядами пуританъ есть нѣкоторая связь. Аддисону принадлежитъ честь уничтоженія этого предразсудка. Онъ доказалъ Англіи, что убѣжденія и нравственность Геля и Тиллотсона могутъ быть соединены съ умомъ, болѣе-блестящимъ, нежели умъ Конгрева, и болѣе-разнообразнымъ юморомъ, нежели юморъ Ванбруга. И въ-самомъ-дѣлѣ, онъ съ такимъ успѣхомъ обратилъ на норокъ сатиру, направленную ли того времени противъ добродѣтели, что послѣ него открытое нарушеніе правилъ благопристойности считалось между англичанами доказательствомъ глупости. Притомъ надо замѣтить, что этотъ переворотъ, величайшій и полезнѣйшій изъ сдѣланныхъ когда-либо сатирикомъ, онъ совершилъ, не написавъ ни одного личнаго пасквиля.
Въ первыхъ статьяхъ, помѣщенныхъ въ „Болтунѣ“, Аддисонъ не выказалъ еще вполнѣ своихъ способностей; впрочемъ, уже въ самомъ началѣ было видно его превосходство предъ всѣми прочили сотрудниками. Нѣкоторые изъ его характеровъ, обрисованныхъ въ послѣднихъ томахъ „Болтуна“, совершенно равны всему, имъ когда-либо написанному. Изъ всѣхъ выведенныхъ имъ личностей, мы наиболѣе удивляемся Тому Фоліо, „Неду Софтли“ и „Политическому обойщику“» (the Political Upholsterer), «Дѣйствіе судилища чести» (the Court of Honour), «Термометръ усердія» (the Thermometer of Leal), «Исторія замерзшихъ словъ» (of the Frozen Words), «Записки Шиллинга» (the memoirs of the Shilling) — прекрасные образчики того талантливаго и живаго рода вымысла, которымъ Аддисонъ превосходилъ всѣхъ. Есть одна еще лучшая статья въ томъ же родѣ. Хотя статья эта, сто-тридцать-три года назадъ, считалась, вѣроятно, столь же поучительною, какъ проповѣди Смольриджа, не мы не смѣемъ указать на нее щекотливымъ читателямъ XIX-го столѣтія.
Видно, что Аддисонъ находился въ Лондонѣ во время засѣданій Парламента, начавшихся въ ноябрѣ 1709 года и сдѣлавшихся достопамятными по пронесу Сашевереля. «Болтунъ» былъ въ то время популярнѣе всякаго другаго періодическаго изданія. Хотя отношенія Аддисона къ этому журналу были всѣмъ извѣстны, но немногіе знали, что почти все хорошее въ «Болтунѣ» принадлежало его перу. Дѣло въ томъ, что пятьдесятъ или шестьдесятъ нумеровъ, которыми мы ему обязаны, были лучшими во всемъ изданіи и лучшими въ такой степени, что пять изъ нихъ имѣютъ болѣе цѣны, чѣмъ всѣ двѣсти нумеровъ, въ которыхъ Аддисомъ но участвовалъ.
Въ это время онъ очень нуждался въ утѣшеніи, которое находитъ талантъ въ литературныхъ успѣхахъ. Королева всегда ненавидѣвшая виговъ, уже нѣсколько лѣтъ перестала любить семейство Марльборо. Но, царствуя по оспориваемому праву, она не могла открыто противиться большинству въ обѣихъ Палатахъ, и бывъ вовлечена въ войну, отъ случайностей которой зависѣла ея собственная корона, не могла рѣшиться лишить своей милости великаго и счастливаго полководца. Наконецъ, въ 1710 году, не стало причинъ, препятствовавшихъ ей выказать свое отвращеніе къ партіи низшаго духовенства. Процесъ Сашеверели произвелъ въ общественномъ мнѣніи изступленіе, едва-ли менѣе-жестокое, чѣмъ изступленіе, бывшее въ 1820 и 1831 годахъ. Провинціальные дворяне, провинціальное духовенство, чернь городовъ — всѣ въ это время были заодно. Не подлежало сомнѣнію, что если общіе выборы послѣдуютъ прежде, чѣмъ утихнетъ раздраженіе, то торіи одержатъ верхъ Услуги Марльборо были такъ блистательны, что въ нихъ болѣе не нуждались. Тронъ королевы былъ обезопасенъ отъ всякаго нападенія со стороны Лудовика. Дѣйствительно, казалось болѣе-возможнымъ, что англійская и нѣмецкая арміи будутъ дѣлить добычу въ Версали или Марли, нежели то, что маршалъ Франціи приведетъ претендента въ Сен-Джемсъ. Королева, по совѣту Гарлея, рѣшилась отставить своихъ министровъ. Въ іюнѣ началась перемѣна и Сондерлапдъ палъ первый. Торіи торжествовали его паденіе. Въ теченіе нѣсколькихъ недѣль виги старались увѣрить себя, что ея величество дѣйствовала только по личному нерасположенію къ министру, и что она не замышляла дальнѣйшихъ перемѣнъ: во, въ началѣ августа Годольфинъ былъ изумленъ письмомъ Анны, повелѣвавшей ему оставить свой бѣлый жезлъ. Даже послѣ этого событія, нерѣшительность или скрытность Гарлея поддерживала въ-теченіе мѣсяца надежды виговъ; но наконецъ, послѣдовало паденіе быстрое и жестокое. Парламентъ былъ распущенъ, министры отставлены и въ кабинетъ были призваны торіи. Общественное мнѣніе было сильно направлено въ пользу партіи высшаго духовенства. Эта партія, слабая въ послѣдней Нижней Палатѣ, была теперь неодолима. Торіи употребляли съ слѣпою и безтолковою свирѣпостью власть, такъ внезапно ими пріобрѣтенную. Крикъ, поднятый всею сворою, устрашилъ даже того, кто спустилъ ее съ цѣпи. Разсматривая теперь хладнокровно, по прошествіи столькихъ лѣтъ, поведеніе удаленныхъ министровъ, нельзя не чувствовать негодованія при видѣ несправедливости, съ которою съ ними обошлись. Никто не управлялъ дѣлами съ большею энергіею, искусствомъ и умѣренностью, какъ они, и результаты вполнѣ соотвѣтствовали ихъ благоразумному управленію. Они спасли Голландію и Германію, унизили Францію, отторгли повидимому Испанію отъ бурбонскаго дома и сдѣлали Англію первымъ государствомъ въ Европѣ. У себя они соединили Англію и Шотландію, уважали права совѣсти и свободу подданныхъ, и удалились отъ дѣлъ, оставивъ отечество на вершинѣ благоденствія и славы. При удаленіи ихъ преслѣдовалъ, однакожъ, такой вопль порицаній, какой никогда не поднимался un противъ правительства, потерявшаго тринадцать колоній, ни противъ правительства, пославшаго доблестную армію на погибель въ окопахъ Уольчерена.
Ни одинъ изъ виговъ не пострадалъ при всеобщемъ паденіи столько, какъ Аддисонъ. Незадолго предъ тѣмъ онъ потерпѣлъ тяжелыя денежныя потери, сущность которыхъ намъ недовольно-хорошо извѣстна, а теперь былъ уволенъ отъ мѣста секретаря и имѣлъ поводъ думать, что его лишатъ и маленькой должности въ Ирландіи, предоставленной ему по патенту. Кажется, въ это же время онъ осмѣлился обратить свои взоры на важную леди. Пока его политическіе друзья были въ силѣ, а его собственная карьера возвышалась, ему, говоря романическимъ слогомъ, бывшимъ тогда въ модѣ, было позволено надѣяться. Но мистеръ Аддисонъ, талантливый писатель, и мистеръ Аддисонъ, главный секретарь, были, въ мнѣніи ея сіятельства два совершенно-различныя лица. Однакожь, всѣ эти неудачи, разомъ претерпѣнныя, не могли смутить веселаго духа, сознававшаго свою невинность и богатаго своимъ собственнымъ достоинствомъ. Онъ объявилъ друзьямъ съ улыбкою и смиреніемъ, что они должны удивляться его философіи, что, потерявъ разомъ состояніе, мѣсто и невѣсту и принужденный думать о томъ, чтобъ снова сдѣлаться наставникомъ, онъ не унывалъ и сохранилъ прежнее расположеніе духа.
Ему оставалось одно утѣшеніе: его не преслѣдовала непопулярность, которую навлекли на себя друзья его. Онъ пользовался такимъ уваженіемъ, что его выбрали въ Парламентъ безъ всякаго возраженія. Свифтъ, бывшій тогда въ Лондонѣ, и ужь рѣшившійся оставить виговъ, писалъ Стеллѣ слѣдующія замѣчательныя слова: «Между новыми членами шесть торіевъ на одного вига. Избраніе мистера Аддисона прошло легко и безъ спора, и я полагаю, что задумай онъ сдѣлаться королемъ, ему и въ этомъ врядъ ли бы отказали».
Расположеніе торіевъ къ Аддисону дѣлаетъ ему тѣмъ болѣе чести, что онъ не пріобрѣталъ его никакими уступками съ своей стороны. Во время общихъ выборовъ онъ издавалъ политическій журналъ, подъ названіемъ: «Испытатель вигъ» (Whig Examiner). О журналѣ этомъ достаточно сказать, что Джонсонъ, несмотря на свои строгія политическія предубѣжденія, объявилъ, что остроуміемъ «Испытатель» превосходилъ всѣ сочиненія Свифта. По прекращеніи журнала, Свифтъ въ письмѣ къ Стеллѣ выразилъ свою радость, возбужденную смертью такого опаснаго противника. «Онъ долженъ ликовать (говоритъ Джонсовъ) смерть того, кого онъ не могъ бы уничтожить.» — «Нигдѣ (прибавляетъ онъ) способности Аддисона не имѣли такого простора и нигдѣ въ такой сильной степени не выказалось превосходство его дарованій, какъ въ этомъ журналѣ». Алисонъ воспользовался расположеніемъ къ себѣ торіевъ, единственно для спасенія нѣкоторыхъ друзей, при всеобщей гибели партіи виговъ. Онъ видѣлъ себя въ положеніи, побуждавшемъ принять рѣшительное участіе въ политикѣ. Въ совершенно-иномъ положеніи находились Стилль и Филлипсъ. Аддисонъ ходатайствовалъ даже за Филлипса, но неизвѣстно, съ успѣхомъ ли. Стилль занималъ два мѣста: былъ редакторомъ журнала и начальникомъ въ Штемпельной Конторѣ. Журналъ былъ у него отнятъ, по мѣсто въ Штемпельной Конторѣ было за нимъ оставлено, съ условіемъ, само-собою разумѣется, чтобъ онъ не дѣйствовалъ противъ новаго правительства. По убѣжденію Аддисона, Стилль соблюдалъ это условіе, хотя, впрочемъ, и невполнѣ.
Итакъ Бикерстафъ пересталъ говорить о политикѣ, и отдѣлъ новостей, составлявшій прежде около трети журнала, совсѣмъ исчезъ; «Болтунъ» совершенно перемѣнилъ свой прежній характеръ онъ сталъ помѣщать только статьи о вновь-выходившихъ книгахъ, морали и нравахъ. Стилль даже рѣшился прекратить изданіе и основать новый журналъ по улучшенному плану; онъ объявилъ, что этотъ новый журналъ будетъ выходить ежедневно. Предпріятіе вообще казалось слишкомъ-смѣлымъ и даже безразсуднымъ; но послѣдствія вполнѣ оправдали увѣренность Стилля въ плодовитости аддисонова таланта. Втораго января 1711 года вышелъ послѣдній No «Болтуна», а въ началѣ слѣдующаго марта появился первый листокъ газеты, содержавшей въ себѣ замѣчанія о жизни и литературѣ, которыя дѣлалъ вымышленный «Зритель».
Лицо «Зрителя» выдумалъ и очертилъ Аддисонъ, и нѣтъ сомнѣнія, что это лицо было въ нѣкоторомъ отношеніи подобіемъ самого живописца, его рисовавшаго. Зритель — господинъ, проведшій молодость въ прилежныхъ занятіяхъ въ университетѣ, путешествовавшій по классической землѣ и посвятившій много времени на изученіе любопытныхъ предметовъ древности. По возвращеніи, онъ поселился въ Лондонѣ и наблюдалъ всѣ оттѣнки жизни этого большаго города, слушалъ ежедневно остряковъ Уилля, курилъ табакъ съ философами-элленистами, бывалъ въ кругу пасторовъ въ Чайльдѣ и въ обществѣ политиковъ въ Сен-Джемсѣ. Поутру онъ нерѣдко слушаетъ толки на биржѣ, а ввечеру его постоянно видятъ въ партерѣ Дрюриленскаго Театра. Непреодолимая застѣнчивость мѣшаетъ ему открывать уста иначе, какъ при небольшомъ кругѣ близкихъ друзей. Лица этихъ друзей очертилъ Стилль. Четверо изъ этого клуба: студентъ правовѣдѣнія, священникъ, военный и купецъ, были лица незанимательныя, годныя только для второстепеннаго плана; но двое остальныхъ: старый деревенскій баронетъ и старый городской развратникъ, хотя и очерченные несовсѣмъ-нѣжной кистью, имѣли нѣкоторыя хорошія черты. Аддисонъ взялъ въ свои руки грубые очерки, исправилъ, раскрасилъ ихъ и потому его можно назвать творцомъ сэра Роджера де-Коверлея и Уилля Гоникамба, извѣстныхъ каждому изъ насъ.
Надобно сознаться, что планъ «Зрителя» былъ оригиналенъ и весьма-удаченъ. Всякую хорошую статью этого журнала можно читать съ удовольствіемъ отдѣльно, а между-тѣмъ, пятьсотъ или шестьсотъ такихъ статей составляютъ цѣлое, имѣющее занимательность романа. Не надобно также забывать, что въ то время не было еще ни одного романа съ живымъ и сильнымъ изображеніемъ общественной жизни и нравовъ въ Англіи. Ричардсонъ былъ тогда еще наборщикомъ; Фильдингъ занимался кражею птичьихъ гнѣздъ; Смоллета еще не было на свѣтѣ; потому разсказы, помѣщенные въ «Зрителѣ», первые внушили англичанамъ того времени вкусъ къ изящному, но неиспытанному еще дотолѣ удовольствію. Конечно, эти разсказы не были созданы съ особеннымъ искусствомъ или стараніемъ. Происшествія, въ нихъ описываемыя, были обыденныя. Сэръ Роджеръ пріѣзжаетъ въ городъ, чтобъ видѣть Евгенія (такъ достойный баронетъ всегда называетъ принца Евгенія)-отправляется съ Зрителемъ на воды въ весенній садъ, гуляетъ среди гробницъ въ аббатствѣ, страшится мошенниковъ, но преодолѣваетъ свое опасеніе и идетъ въ театръ на представленіе «Сокрушенная мать». Лѣтомъ Зритель посѣщаетъ коверлейское помѣстье, восхищается старымъ домомъ, старымъ дворецкимъ и старымъ капелланомъ, кушаетъ молодую щуку, пойманную Уиллемъ Уимблемъ, отправляется въ Уголовный Судъ и слушаетъ, какъ Томъ Точи толкуетъ одну статью закона. Наконецъ, письмо честнаго дворецкаго сообщаетъ клубу извѣстіе о смерти сэра Роджера. Уиллъ Гоникамбъ женится и исправляется въ шестьдесятъ лѣтъ. Клубъ прекращается и Зритель отказывается отъ своей должности. Подобныя происшествія не могутъ, конечно, служить основою интригѣ, но они разсказаны съ такою неподдѣльною граціею, съ такимъ умомъ, юморомъ, паоосомъ, съ такимъ знаніемъ человѣческаго сердца и жизни, что увлекаютъ насъ даже при чтеніи ихъ въ сотый разъ. Мы нисколько не сомнѣваемся, что еслибъ Аддисонъ написалъ романъ въ болѣе-обширныхъ размѣрахъ, то этотъ романъ сталъ бы выше всѣхъ, у насъ существующихъ. Но и за то, что есть, Аддисонъ имѣетъ право считаться не только величайшимъ англійскимъ писателемъ повѣстей, во и предшественникомъ великихъ англійскихъ романистовъ.
Мы говоримъ это объ одномъ Аддисонѣ, потому-что Аддисонъ составлялъ всего «Зрителя». Около трехъ-седьмыхъ всего изданія принадлежитъ его перу, и безъ преувеличенія ложно сказать, что худшая изъ его статей такъ же хороша, какъ самыя лучшія каждаго изъ его сотрудниковъ. Лучшія же его статьи выше критики; превосходство ихъ также удивляетъ, какъ и разнообразіе. Изобрѣтательность автора неистощима; онъ не чувствуетъ необходимости повторяться и не дѣлаетъ своего предмета тривіальнымъ. Въ его винѣ нѣтъ осадка. Онъ угощаетъ васъ по примѣру того щедраго набоба, который утверждалъ, что въ бутылкѣ бываетъ только одинъ хорошій стаканъ вина. Едва успѣли вы отвѣдать первую пѣну его остроумія, ее тотчасъ отнимаютъ у насъ, и мы чувствуемъ въ нашихъ устахъ новую каплю нектара. Въ понедѣльникъ предъ вами такая же живая и замысловатая аллегорія, какъ люціановъ аукціонъ жизни, во вторникъ — нравоучительная басня въ восточномъ вкусѣ, такъ же богато раскрашенная, какъ разсказы Шехерезады, въ среду — характеръ, описанный съ искусствомъ Лабрюнера, въ четверкъ — сцена изъ обыкновенной жизни, равная лучшимъ главамъ «Векфильдскаго Священника», въ пятницу — нѣсколько Гераніевыхъ сатиръ надъ модными дурачествами: фижмами, мушками и нарядами, а въ субботу — разсужденіе религіознаго содержанія, могущее выдержать соперничество съ лучшими мѣстами у Массильйона.
Трудно сказать, какія статьи заслуживаютъ наибольшей похвалы. Мы думаемъ, однако, что желающій имѣть вѣрное понятіе о степени и разнообразіи аддисоновыхъ дарованій, хорошо сдѣлаетъ, прочитавъ за одинъ присѣстъ слѣдующія статьи: «Два посѣщенія аббатства», «Посѣщеніе биржи», «Журналъ отставнаго депутата», «Видѣніе мирзы», «Переселенія обезьяны, Пуга и смерть сэра Роджера де-Коверлея»[3].
Изъ сочиненій Аддисона, помѣщенныхъ въ «Зрителѣ», наименѣе заслуживаютъ вниманія, по понятіямъ нашего вѣка, его критическія статьи. Однакожъ и эти послѣднія, всегда ясны и часто замысловаты. Даже худшія изъ нихъ дѣлаютъ ему честь, если принять во вниманіе духъ учебнаго заведенія, въ которомъ онъ былъ воспитанъ. Лучшія же изъ нихъ были слишкомъ-хороши для его читателей. Дѣйствительно, онъ не на столько отсталъ отъ нашего вѣка, на сколько опередилъ свой собственный. Больше всего осуждали и смѣялись надъ тѣми статьями «Зрителя», гдѣ онъ возвышалъ голосъ противъ презрѣнія, съ которымъ смотрѣли на прекрасныя англійскія старинныя баллады.
Не удивительно, что успѣхъ «Зрителя» былъ такой, какого не имѣло ни одно сочиненіе подобнаго рода. Число экземпляровъ, ежедневно-расходившихся, было сначала три тысячи, потомъ оно увеличилось и предъ наложеніемъ штемпельной пошлины на газеты возросло до четырехъ тысячъ. Штемпельная пошлина была гибельна для множества журналовъ; но «Зритель» устоялъ, удвоивъ цѣну; и хотя требованіе на него уменьшилось, но все-таки онъ продолжалъ приносить большой доходъ какъ государству, такъ и издателямъ. На нѣкоторыя статьи сбытъ былъ безмѣрный; говорятъ, что иногда требовалось двадцать тысячъ экземпляровъ. Но этому еще не конецъ. Читать «Зритель» всякое утро, точно также какъ пить чай съ булками, составляло роскошь, доступную для немногихъ. Большинство дожидалось, пока выходило столько статей, что составлялся томъ. Десять тысячъ экземпляровъ каждаго тома разбирались немедленно, такъ-что требовалось новое изданіе; притомъ ненадобно забывать, что народонаселеніе Англіи въ то время едвали составляло третью часть теперешняго. Число англичанъ, имѣвшихъ привычку читать, не составляло, вѣроятно, и шестой доли противъ нашего времени. Лавочникъ, или фермеръ, который находилъ бы какое-нибудь удовольствіе въ литературѣ, составлялъ рѣдкость; кромѣ-того, не подлежитъ сомнѣнію, что болѣе, чѣмъ у одного депутата въ каждомъ графствѣ едва-ли было въ замкѣ какихъ-нибудь десять книгъ, включая въ то число приходныя, расходныя и ветеринарныя. При этихъ обстоятельствахъ сбытъ «Зрителя» доказывалъ, что это изданіе пользовалось такою же большою популярностью, какою въ настоящее время пользуются лучшія сочиненія сэра Вальтера Скотта и мистера Диккенса.
Въ концѣ 1712 года изданіе «Зрителя» прекратилось. Чувствовали, вѣроятно, что этотъ господинъ и его клубъ, были довольно-долго на сценѣ и настала пора удалить ихъ и замѣнить новымъ рядомъ личностей. Черезъ нѣсколько недѣль явился первый нумеръ «Опекуна» (Guardian). Но «Опекунъ» былъ несчастливъ отъ дня рожденія до дня смерти. Онъ начался печально и исчезъ въ вихрѣ партій. Первоначальный планъ его былъ дуренъ. Въ первыхъ шестидесятишести нумерахъ Аддисонъ не участвовалъ, а послѣ того ужь не было возможности сдѣлать «Опекуна» тѣмъ, чѣмъ былъ «Зритель». «Несторъ Айронсайдсъ» (Nestor Ironsides) и «миссъ Лизардсъ» (miss Lizards) были личности, которымъ даже Аддисонъ не могъ придать никакого интереса. Онъ могъ только доставить нѣсколько прекрасныхъ небольшихъ статей, серьёзныхъ и комическихъ, что и исполнилъ.
Всѣхъ біографовъ и издателей сочиненій Аддисона затруднялъ вопросъ, почему онъ не содѣйствовалъ «Опекуну» въ первые два мѣсяца его существованія? По нашему мнѣнію, этотъ вопросъ легко разрѣшается тѣмъ, что въ то время Аддисонъ былъ занятъ поставленіемъ на сцену своего «Катона». Первыя четыре дѣйствія этой драмы лежали у него въ бюро съ самаго возвращенія его изъ Италіи. По своей скромной и чувствительной натурѣ, онъ, боясь неудачи, не хотѣлъ издавать этой пьесы въ свѣтъ, хотя всѣ, видѣвшіе рукопись, единогласно хвалили ее, а нѣкоторые, полагая, что слушателямъ можетъ наскучить даже самое высокое краснорѣчіе, совѣтовали ему только напечатать пьесу безъ поставленія ея на сцену. Послѣ долгихъ колебаніи, поэтъ уступилъ, наконецъ, желанію своихъ политическихъ друзей, надѣявшихся, что публика найдетъ нѣкоторое сходство между послѣдователями Цезаря и торіями, между Семпроніемъ и отступниками вигами, между Катономъ, борющимся до конца за свободу Рима, и толпою патріотовъ, все еще твердо-стоявшихъ вокругъ Галифакса и Уартона.
Анисовъ отдалъ пьесу директорамъ Дрюриленскаго Театра, не условившись о вознагражденіи, и потому они считали себя обязанными не щадить издержекъ на постановку и костюмы. Конечно, декораціи не поправились бы опытному глазу мистера Мекреди. Камзолъ Джуба блестѣлъ золотыми кружевами; фижмы Марціи были достойны герцогини; а на Катонѣ былъ парикъ, стоившій пятьдесятъ гиней. Прологъ, написанный Попе, безъ-сомнѣнія, достойное похвалы и умное произведеніе. Роль героя была прекрасно съиграна Бутомъ. Ложи блестѣли звѣздами пэровъ, принадлежавшихъ къ оппозиціи. Въ партерѣ толпились внимательные и благосклонные слушатели изъ придворныхъ гостинницъ и литературныхъ кофейныхъ домовъ. Сэръ Жильбертъ Гиткотъ, директоръ англійскаго банка, былъ въ главѣ многочисленной партіи, прибывшей въ театръ, чтобъ поддержать пьесу. Эта партія состояла изъ усердныхъ и истинныхъ виговъ, но больше извѣстныхъ у Іонатана и Гарровеи, нежели въ мѣстахъ, посѣщаемыхъ остряками и критиками.
Мѣры эти оказались совершенно-лишними. Все сословіе торіевъ было очень расположено къ Аддисону. Кромѣ-того, такъ-какъ торіи питали глубокое уваженіе къ законамъ и постановленіямъ, и омерзѣніе къ народнымъ возстаніямъ, то имъ не приходилось принимать на свой счетъ разсужденія, вложенныя въ уста великаго военачальника и демагога, который, съ помощью войскѣ и черни, ниспровергъ всѣ древнія установленія своего отечества. Высшее духовенство поддерживало всѣ возгласы членовъ Кит-Катскаго Клуба, и занавѣсъ опустился при всеобщихъ единодушныхъ рукоплесканіяхъ.
Восторгъ, произведенный въ публикѣ этой пьесой былъ описанъ въ"Опекунѣ", въ такихъ выраженіяхъ, которыя можно бы приписать пристрастію, еслибъ того же самаго не повторилъ и «Испытатель» (the Examiner), органъ министерства. Конечно, торіи нашли въ поведеніи своихъ противниковъ много смѣшнаго. Стиль въ этомъ случаѣ, какъ и во многихъ другихъ, выказалъ больше усердія, чѣмъ вкуса и находчивости. Честные граждане, бывшіе подъ начальствомъ сэра Джиби, какъ его называли въ шутку, знали, безъ-сомнѣнія, гораздо-лучше, когда покупать и когда продавать фонды, нежели то, когда рукоплескать или освистывать пьесу, и возбуждали смѣхъ, сдѣлавъ своимъ любимцемъ лицемѣрнаго Семпронія и рукоплеща его натянутымъ и высокопарнымъ рѣчамъ гораздо-больше, чѣмъ спокойному краснорѣчію Катона. Уартонъ, имѣвшій также неимовѣрное безстыдство рукоплескать стихамъ объ удаленіи отъ благоденствующаго порока и власти безчестныхъ людей къ скромному положенію, не избѣжалъ язвительныхъ насмѣшекъ людей, справедливо-думавшихъ, что онъ не могъ избѣжать ничего болѣе-порочнаго или нечестиваго, какъ его собственная личность. Эпилогъ, написанный Гартомъ, ревностнымъ вигомъ, порицали строго, и не безъ основанія, какъ неблагородный и неумѣстный. Впрочемъ, даже самые колкіе дорійскіе писатели изображали Аддисона человѣкомъ умнымъ и и добродѣтельнымъ, дружба котораго была пріятна многимъ лицамъ обѣихъ партій и имени котораго не слѣдовало вмѣшивать въ мятежныя ссоры. Самая ѣдкая и самая удачная изъ сатиръ, смущавшихъ торжество партіи виговъ, была Боллигброкова. Въ одномъ антрактѣ онъ позвалъ Бута въ свою ложу и подарилъ ему, въ глазахъ всего театра, кошелекъ съ пятидесятый гинеями за то, что онъ такъ хорошо защищалъ дѣло свободы противъ пожизненнаго диктатора. Это былъ колкій намёкъ на попытку, сдѣланную Марльборо, незадолго до его паденія, къ полученію патента на пожизненное званіе главнокомандующаго.
Стоялъ апрѣль, а въ апрѣлѣ, сто-тридцать лѣтъ назадъ, лондонскій сезонъ приходилъ къ концу. «Катона» давали однакожъ впродолженіе цѣлаго мѣсяца, ври стеченіи многочисленной публики, и пьеса доставила театральной кассѣ доходъ, вдвое-больше противъ того, какой обыкновенно бываетъ весною. Лѣтомъ, дрюриленская труппа отправилась въ Оксфордъ и тамъ давала эту трагедію впродолженіе нѣсколькихъ дней, въ присутствія публики, сохранившей отрадное воспоминаніе о дарованіяхъ и достоинствахъ Аддисона. Толпа осаждала театръ до полудня и къ часу пополудни всѣ мѣста бывали ужь разобраны.
Намъ кажется, что публика рѣшила вопросъ о достоинствѣ пьесы, произведшей такой необыкновенный эффектъ. Конечно, было бъ нелѣпо сравнивать ее съ образцовыми произведеніями аттической сцены, съ великими англійскими драмами временъ Елисаветы, или даже съ произведеніями Шиллера, написанными въ возмужаломъ его возрастѣ; но въ ней есть прекрасные монологи. Изъ пьесъ, составленныхъ по образцу французскихъ, ее слѣдуетъ цѣнить высоко, конечно, не на ряду съ Аталіею или Сауломъ, но отнюдь не ниже Цинны и, разумѣется, выше всякой другой англійской трагедіи той же школы, выше многихъ трагедій Корнеля, выше многихъ трагедій Вольтера и Альфіери и выше нѣкоторыхъ трагедій Расина. Какъ бы то ни было, мы нисколько не сомнѣваемся, что «Катонъ» столько же содѣйствовалъ возвеличенію славы Аддисона между современниками, сколько «Болтуны», «Зрители» и «Помѣщики», вмѣстѣ взятые.
Скромность и добродушіе прославившагося драматурга умѣряли даже злобу партій. Но, вѣроятно, литературная зависть — страсть болѣе свирѣпая, нежели духъ партій. Самое жестокое нападеніе на вигскую трагедію было сдѣлано ревностнымъ вигомъ. Джонъ Деннисъ напечаталъ на «Катона» рецензію, написанную довольно-остроумно, но грубо и жестоко. Аддисонъ не возражалъ на нее. По многимъ пунктамъ онъ имѣлъ прекрасное оправданіе и ему какъ-нельзя-легче было бъ отплатить тою же монетою, потому-что Деннисъ писалъ плохія оды, плохія трагедіи, плохія комедіи; сверхъ-того, въ немъ было много другихъ недостатковъ и странностей, возбуждающихъ смѣхъ; а Аддисонъ не имѣлъ соперника въ умѣньи сдѣлать смѣшными нелѣпую книгу или глупаго человѣка. Сознавая, однакожь, ясно свое превосходство, Аддисонъ смотрѣлъ съ сожалѣніемъ на противника, нравъ котораго, отъ природы раздражительный и суровый, былъ еще болѣе испорченъ нуждою, полемикою и литературными неудачами.
Въ числѣ молодыхъ искателей аддисонова расположенія былъ одинъ, отличавшійся отъ остальныхъ, какъ талантомъ, такъ равно и злостью и неискренностью; это былъ Попе. Ему было тогда только двадцать-пять лѣтъ, но талантъ его ужь вполнѣ развился, и незадолго предъ тѣмъ онъ издалъ лучшую свою поэму «Похищеніе локона» (the Rape of the Lock). Аддисонъ всегда высоко уважалъ его талантъ; но вскорѣ замѣтилъ — а это, конечно, могъ замѣтить и глазъ менѣе-проницательный — что маленькій, искривленный, хилой юноша горѣлъ желаніемъ отомстить обществу за неблагосклонность къ нему природы. Въ критической статьѣ «Зрителя» его похвалили съ сердечнымъ участіемъ, но прибавили кроткій намёкъ, что сочинитель такой прекрасной поэмы поступилъ бы хорошо, еслибъ избѣгалъ личностей. Поле, повидимому, болѣе оскорбленный порицаніемъ, чѣмъ удовлетворенный похвалою, благодарилъ за наставленіе я обѣщалъ имъ воспользоваться. Оба писателя продолжали размѣниваться вѣжливостями, совѣтами и небольшими услугами. Аддисонъ публично расхваливалъ разный сочиненія Попе, а Попе написалъ для Аддисона прологъ. Это продолжалось недолго. Попе ненавидѣлъ Денниса, котораго оскорбилъ безъ всякой причины. Появленіе замѣчаній на «Катона» дало раздражительному поэту случай излить свою злобу, прикрываясь личиною дружбы; подобнаго случая не могла не желать натура, столь неукротимая во враждѣ и всегда предпочитавшая косвенный путь прямому. Вслѣдствіе этого онъ издалъ: «Разсказъ о сумасшествіи Джона Денниса». Но Попе не повялъ своихъ дарованій. Онъ былъ большой мастеръ на брань и сарказмы; могъ разбирать характеры въ изящныхъ и звучныхъ куплетахъ, исполненныхъ антитезовъ, но у него совсѣмъ недоставало драматическаго таланта. Еслибъ онъ написалъ пасквиль на Денниса такой, какъ на Аттика или на Спора, то старый воркунъ былъ бы уничтоженъ; но Попе, пишущій разговоры, походилъ, выражаясь словами Горація я его собственными, на волка, который, вмѣсто того, чтобъ кусать, сталъ бы лягаться, или на обезьяну, которая пыталась бы жалить. Разсказъ вышелъ очень-плохой; въ немъ не было никакихъ доводовъ; а шутки были такого рода, что еслибъ ихъ вставить въ фарсъ, то даже посѣтители галереи за шиллингъ освистали бы пьесу. Деннисъ бредитъ о драмѣ, а сидѣлка думаетъ, что онъ требуетъ рюмку водки (dram). «Въ трагедіи (кричитъ онъ), нѣтъ ни перипетіи, ни превратностей счастія, ни другой перемѣны». — «Прошу васъ, милостивый государь, не сердитесь (говоритъ старушка) я вамъ достану перемѣну». Не таковы шутки Аддисона.
Нѣтъ сомнѣнія, что Аддисонъ видѣлъ въ настоящемъ свѣтѣ это услужливое рвеніе, и потому оно глубоко его огорчило. Такой глупый и злой памфлетъ не могъ принести ему пользы, а могъ повредить, еслибъ кто-нибудь быль въ-состояніи подумать, что Аддисонъ принималъ въ немъ участіе. Одаренный неподражаемымъ искусствомъ осмѣивать, онъ никогда, даже въ собственную защиту, не употреблялъ этого дара безчеловѣчно или неприлично, и не могъ позволять другимъ брать его славу и интересы за предлогъ къ нанесенію оскорбленій, отъ которыхъ самъ онъ всегда воздерживался. Вслѣдствіе этого онъ объявилъ, что не принималъ никакого участія въ разсказѣ; что онъ не одобрялъ его, и что еслибъ сталъ возражать на замѣчанія, то сдѣлалъ бы это какъ джентльменъ и позаботился бы сообщить это Деннису. Попе былъ глубоко оскорбленъ, и этому обстоятельству мы приписываемъ ненависть, съ которою впослѣдствіи онъ всегда смотрѣлъ на Аддисона.
Въ сентябрѣ 1713 года «Опекунъ» пересталъ выходить. Стилль принялся, какъ безумный, за политику. Всеобщіе выборы только-что начались; онъ былъ избранъ членомъ Палаты отъ Стокбриджа и надѣялся разъигрывать важную роль въ Парламентѣ. Огромный успѣхъ «Болтуна» и «Зрителя» вскружилъ ему голову. Онъ былъ редакторомъ этихъ обѣихъ газетъ и не зналъ, что вліяніемъ и популярностью своею онѣ были обязаны только талантамъ его друга. Характеръ его, всегда безпокойный, былъ въ то время до такой степени возбужденъ тщеславіемъ, честолюбіемъ и духомъ партій, что всякій день онъ чѣмъ-нибудь погрѣшалъ противъ здраваго смысла и изящнаго вкуса. Всѣ благоразумные и умѣренные члены его партіи сожалѣли о его глупости и осуждали ее. «У меня тысяча заботъ (писалъ Аддисонъ) о бѣдномъ Дикѣ, и я боюсь, чтобъ его усердіе къ общественному благу не было пагубно для него самого. Но онъ велѣлъ мнѣ передать, что рѣшился идти далѣе, и что всякій мой совѣтъ въ этомъ случаѣ не будетъ имѣть для него никакого значенія».
Стилль основалъ политическій журналъ подъ названіемъ «Англичанинъ» (the Englishman), неимѣвшій никакого успѣха, потому-что въ немъ не участвовалъ Аддисонъ. Этимъ также журналомъ, нѣкоторыми другими сочиненіями того же рода и видомъ, который принялъ на себя при первомъ собраніи новаго Парламента, Стилль такъ раздражилъ торіевъ, что они рѣшились изгнать его. Виги поддерживали Стиля очень-благородно, по не были въ-состояніи спасти его. Всѣ безпристрастные люди видѣли въ изгнаніи Стплля злоупотребленіе власти большинства; буйство и безуміе Стилля отнюдь не оправдывали мѣръ, принятыхъ его врагами, но несмотря на то, онъ ужь никогда не пользовался прежнимъ общественнымъ уваженіемъ.
Около этого времени Аддисонъ задумалъ прибавить къ «Зрителю» восьмой томъ. Въ іюнѣ 1714года появился первый нумеръ новаго журнала и въ-теченіе почти шести мѣсяцевъ издавалось еженедѣльно три листка. Нѣтъ ничего поразительнѣе контраста между «Англичаниномъ» и восьмымъ томомъ «Зрителя», между Стилломъ безъ Аддисона, и Аддисономъ безъ Стилля. «Англичанинъ» теперь забытъ, а восьмой томъ «Зрителя» содержитъ въ себѣ, быть-можетъ, лучшія статьи на англійскомъ языкѣ, какъ въ серьёзномъ, такъ и юмористическомъ родѣ.
Еще прежде окончанія восьмаго тома «Зрителя» смерть Анны произвела совершенный переворотъ въ государственной администраціи Англіи. Ударъ послѣдовалъ совершенно-неожиданно и застигъ партію торіевъ развлеченною внутренними раздорами и неготовою къ большимъ усиліямъ. Незадолго до того Гарлей впалъ въ немилость, и всѣ думали, что первымъ министромъ будетъ Болингброкъ. Но королева была уже на смертномъ одрѣ, прежде чѣмъ бѣлый жезлъ достался кому-либо. Послѣднимъ ея дѣяніемъ было врученіе этого жезла въ слабыя руки герцога шрусберійскаго. Этотъ непредвидѣнный случай произвелъ союзъ между всѣми классами государственныхъ людей, преданныхъ протестантскому правительству. Георгъ І и былъ провозглашенъ королемъ безъ всякой оппозиціи. Совѣтъ, въ которомъ предводители виговъ также занимали мѣста, принялъ, впредь до прибытія новаго короля, въ свои руки управленіе дѣлами. Первымъ распоряженіемъ лордовъ-правителей было назначеніе Аддисона секретаремъ къ нимъ.
Есть преданіе, чти Аддисону было поручено приготовить проектъ письма къ королю, что лорды-правители остались недовольны проектомъ, имъ составленнымъ, и позвали писца, который очень-скоро написалъ требуемую бумагу. Неудивительно, что сказка, столь лестная для посредственности, сдѣлалась популярною, и намъ очень жаль разочаровывать неучей въ этомъ ихъ утѣшеніи. Но скажемъ правду. Сэръ Джемсъ Мекинтотъ, знатокъ своего вѣка, справедливо замѣтилъ, что Аддисонъ никогда, ни въ одномъ офиціальномъ документѣ, не выказалъ ни ума, ни краснорѣчія, и что всѣ безъ исключенія депеши его замѣчательны своею простотою и безпритязательностью. Всѣ, знающіе, какъ легко Аддисонъ писалъ самыя лучшія свои статьи, увѣрены, что еслибъ была надобность въ хорошо-составленныхъ фразахъ, то ему было бы нетрудно написать ихъ. Мы думаемъ, однакожъ, что этотъ анекдотъ не лишенъ нѣкотораго основанія. Очень можетъ быть, что Аддисонъ не зналъ, пока не посовѣтовался съ опытными писцами, помнившими время, когда Вильгельмъ III былъ въ-отсутствіи, въ какой формѣ должно быть написано письмо отъ Совѣта Правителей къ королю. Намъ кажется весьма-вѣроятнымъ, что замѣчательнѣйшіе государственные люди нашего времени, какъ, напримѣръ, лордъ Джонъ Россель, сэръ Робертъ Пиль и лордъ Пальмерстонъ, были бы въ подобномъ случаѣ столь же несвѣдущи. Во всякой службѣ есть свои маленькія тайны, которыя самый тупой человѣкъ можетъ изучить при небольшомъ вниманіи, и которыхъ самый способный человѣкъ не можетъ знать по вдохновенію. Одна бумага должна быть подписана начальникомъ департамента; другая его помощникомъ; въ третьей необходима королевская подпись. Одно отношеніе должно быть записано подъ нумеромъ, а другое нѣтъ. Одна резолюція должна быть написана черными, а другая красными чернилами. Способнѣйшій секретарь ирландскихъ дѣлъ, назначенный въ Совѣтъ Индійскихъ Дѣлъ, и способнѣйшій предсѣдатель Индійскаго Совѣта, назначенный въ Военное Министерство, нуждались бы въ руководствѣ подобнаго рода; и нѣтъ сомнѣнія, что Аддисонъ, только-что назначенный секретаремъ лордовъ-правителей, также нуждался въ руководствѣ.
Георгъ I вступилъ на престолъ спокойно. Составилось новое министерство, и новый парламентъ, благопріятный для виговъ. Сондерландъ былъ назначенъ лордомъ-намѣстникомъ Ирландіи, а Аддисонъ отправился снова въ Дублинъ первымъ секретаремъ.
Въ Дублинѣ жилъ въ то время Свифтъ. Было много предположеній, каковы будутъ взаимныя отношенія декана и секретаря. Отношенія между этими замѣчательными людьми составляютъ занимательную и пріятную страницу въ исторіи литературы. Оба они съ давнихъ лѣтъ принадлежали одной политической партіи и однимъ покровителямъ. Во время могущества министерства виговъ при Аннѣ, посѣщенія Свифтомъ Лондона и офиціальное пребываніе Аддисона въ Ирландіи доставили имъ случай узнать ближе другъ друга. Оба они были остроумнѣйшіе наблюдатели своего вѣка, и наблюденія ихъ другъ надъ другомъ привели ихъ къ благопріятнымъ результатамъ. Свифтъ отдалъ полную справедливость рѣдкимъ способностямъ къ бесѣдѣ, скрывавшимся въ застѣнчивой натурѣ Аддисона; а Аддисонъ нашелъ въ Свифтѣ много добродушія, несмотря на его суровый взглядъ и манеру, и, конечно, Свифтъ 1708 года и Свифтъ 1738 года были два совершенно-разныя лица.
Карьеры двухъ друзей были неодинаковы. Государственные люди партіи виговъ осыпали Аддисона щедрыми милостями. Свифта они хвалили, приглашали къ обѣду, но не дѣлали для него ничего больше. Духовное званіе его ставило ихъ въ затрудненіе. Въ государственную службу они не могли его опредѣлить; а поручая высшую должность въ церковной іерархіи автору «Разсказа о бочкѣ» (the Tale of a Tube), они возбудили бы соблазнъ въ публикѣ, неимѣвшей и безъ того высокаго понятія о ихъ ортодоксіи. Свифтъ не оцѣнилъ въ надлежащей мѣрѣ трудностей, препятствовавшихъ Галифаксу и Сомерсу быть ему полезными, счелъ себя обиженнымъ, пожертвовалъ для мести честью и своимъ положеніемъ, присталъ къ торіямъ и сдѣлался самымъ грознымъ ихъ сподвижникомъ. Впрочемъ, онъ узналъ вскорѣ, что старые его друзья заслуживали меньше порицанія, чѣмъ онъ думалъ. Королева и епископы питали къ нему величайшее отвращеніе и онъ получилъ незначительный духовный санъ съ большимъ трудомъ и съ условіемъ избрать своимъ мѣстомъ пребыванія страну, которую ненавидѣлъ.
Разница политическихъ мнѣній произвела, конечно, не ссору, а холодность между Аддисономъ и Свифтомъ; потомъ они перестали даже посѣщать другъ друга. Впрочемъ, между ними существовалъ подразумѣваемый договоръ, подобный договору, существовавшему между наслѣдственными гость, ти въ «Иліадѣ».
«Εγχεα δ'ὰλλήλων ἀλεώμεϑ και δί ὁμιλον.
Πολλοί μὲν γὰς ἐμοί Τρῶες κλειτοί τ'ἐπίκονροι,
Κτείνειν ὃν κε ϑεός γε πάρῃ ηαι ποσσε κιχείω
Πολλοί δ'αὗ σοι'Αχαιοί, ἐναίρεμεν, ὅν κε δύνηαι».
Неудивительно, что Аддисонъ, неозлословившій и неоскорблявшій никого, не злословилъ и не оскорблялъ Свифта; но удивительно, что Свифтъ, для котораго не были священны ни дарованія, ни добродѣтели, и который, казалось, находилъ, подобно большей части отступниковъ, особенное удовольствіе въ нападеніи на прежнихъ друзей, выказалъ столько уваженія и благосклонности къ Аддисону.
Теперь счастье перемѣнилось. Восшествіе ганноверскаго дома упрочило въ Ирландіи господство протестантской церкви. Для протестантскихъ служителей Свифтъ былъ самый ненавистный человѣкъ. Его преслѣдовали съ воплемъ и даже били на улицахъ Дублина; онъ не могъ ѣздить гулять по набережной безъ сопровожденія вооруженныхъ слугъ. Многіе, которымъ онъ прежде былъ полезенъ, поносили и оскорбляли его. Въ это время пріѣхалъ Аддисонъ. Ему совѣтовали не возобновлять сношеній съ деканомъ церкви св. Патрикія; онъ отвѣчалъ, что людямъ, которыхъ вѣрность своей партіи была сомнительна, могло казаться необходимымъ не имѣть никакихъ сношеній съ политическими противниками; но что тотъ, кто былъ непоколебимымъ вигомъ въ самыя тяжелыя времена, можетъ осмѣлиться пожать руку старому другу изъ числа побѣжденныхъ торіевъ въ то время, когда дѣло виговъ вполнѣ восторжествовало. Дружба его была утѣшительна для гордаго и жестоко-уязвленнаго духа Свифта, и два великіе сатирика возобновили прежнія пріятельскія отношенія.
Тѣ изъ товарищей Аддисона, политическія мнѣнія которыхъ сходились съ его собственными, воспользовались его возвышеніемъ. Онъ взялъ Тиккелля съ собою въ Ирландію; здѣсь же доставилъ выгодное мѣсто Буджелю и такое же въ Англіи Филлипсу. Стилль такъ много повредилъ себѣ своими странностями и злостью, что получилъ только очень-небольшую долю того, на что, но его мнѣнію, имѣлъ право. Онъ былъ, однакожъ, сдѣланъ кавалеромъ, получилъ мѣсто при дворѣ и потомъ пользовался отъ Алисона и другими милостями.
Аддисонъ оставался въ Ирландіи недолго. Въ 1745 году онъ перешелъ на мѣсто въ Коммерц-Коллегіи. Въ томъ же году появилась на сценѣ его комедія «Барабанщикъ» (the Drummer). Имя автора не было означено пьеса была холодно принята и нѣкоторые критики выразили даже сомнѣніе, точно ли она принадлежитъ перу Аддисона. Но нашему мнѣнію, какъ слогъ, такъ и внутреннее ея содержаніе доказываютъ несомнѣнно, что она написана имъ. Въ ней видна не лучшая манера Аддисона, но есть мѣста, которыхъ никго другой, кромѣ него, не могъ написать. По смерти Аддисона ее снова давали на сценѣ и много ей рукоплескали, такъ-какъ было уже извѣстно, что она аддисонова.
Въ концѣ 1715 года, когда еще продолжались безпокойства въ Шотландіи, Аддисонъ издалъ первый нумеръ газеты, подъ названіемъ: помѣщикъ" (Freeholder). Между его политическими сочиненіями газета эта занимаетъ первое мѣсто. Даже въ «Зрителѣ» мало серьёзныхъ статей благороднѣе той, въ которой описанъ характеръ друга его Сомерса, и, безъ-сомнѣнія, ни одна сатирическая статья не выше той, въ которой представленъ Охотникъ изъ торіевъ. Этотъ характеръ — подлинникъ кавалера Уестерна, изображенъ со всѣмъ умѣньемъ Фильдинга и съ тонкостью, недостававшею Фильдингу. Ни одно изъ сочиненій аддисоновыхъ не служитъ такимъ сильнымъ доказательствомъ его таланта и не приносить болѣе чести его нравственному характеру, какъ «Freeholder». Какъ должно хвалить чистосердечіе и человѣколюбіе политическаго писателя, который, несмотря на раздраженіе, господствующее среди внутреннихъ смятеній, не произноситъ никакихъ оскорбительныхъ выраженій. Извѣстно, что Оксфордъ былъ въ то время сильною подпорою торіевъ. Гай-Стритъ нерѣдко наполнился штыками, присланными съ цѣлью усмирить непокорныхъ людей въ мантіяхъ; а измѣнниковъ, преслѣдуемыхъ агентами правительства, скрывали нерѣдко на чердакахъ нѣкоторыхъ коллегій. Даже при подобныхъ обстоятельствахъ, увѣщаніе, обращенное Аддисономъ къ Коллегіи, отличается особенно кротостью, почтительностью и, можно сказать, ласковостью. Въ-самомъ-дѣлѣ, онъ не могъ обходиться грубо даже съ вымышленными лицами. Его Охотникъ, безграмотный, глупый и буйный, но по сердцу добрый малый, прощается подъ-конецъ милосердымъ королемъ, Стилль былъ недоволенъ умѣренностью своего друга, и хотя признавалъ, что «Помѣщикъ» написанъ превосходно, но сѣтовалъ, что министерство играло на лютнѣ, когда слѣдовало трубить въ трубу. Вслѣдствіе этого онъ рѣшился затрубить въ трубу по-своему и возбудить общій духъ въ народѣ посредствомъ журнала, подѣ названіемъ «Городская Молва» (the Town Talk), теперь такъ же совершенно-забытаго, какъ его «Англичанинъ» (Englishman), «Кризисъ» (Crisis), письмо къ стокбриджскому приставу, или «Читатель» (Reader) — словомъ, какъ все, что онъ написалъ безъ содѣйствія Аддисона.
Въ томъ самомъ году, когда былъ представленъ «Барабанщикъ» и появились первые нумера «Помѣщика», Попе окончательно отсталъ отъ Аддисона. Аддисонъ видѣлъ съ самаго начала, что Попе лживъ и недоброжелателенъ, а Попе нашелъ, что Аддисонъ завистливъ. Это послѣднее открытіе сдѣлано было страннымъ образомъ. Попе написалъ «Похищеніе Локона» (the Rape of the Lock), въ двухъ пѣсняхъ, безъ всякихъ сверхъестественныхъ затѣй. Всѣ громко одобряли эти двѣ пѣсни и больше всѣхъ Аддисонъ. Тогда Попе началъ думать о Сильфахъ и Гномахъ, объ Аріелѣ, Мимеитиллѣ, Крисписѣ и Умбріеллѣ и рѣшился приплесть къ своему первоначальному произведенію рознкруціанскую миѳологію. Онъ спросилъ совѣта у Аддисона, который отвѣчалъ, что поэма въ томъ видѣ, какъ она есть, прелестна, и умолялъ Попе не рисковать и не портить того, что такъ хорошо. Попе говаривалъ впослѣдствіи, что этотъ коварный совѣтъ впервые открылъ ему глаза насчетъ низости того, кто далъ подобный совѣтъ.
Не подлежитъ сомнѣнію, что планъ Попе быль чрезвычайно-замысловатъ и что онъ впослѣдствіи выполнилъ его съ большимъ искусствомъ и успѣхомъ. Но развѣ изъ того непремѣнно слѣдуетъ, что совѣтъ Аддисона былъ дуренъ? И если совѣтъ Аддисона былъ дуренъ, то развѣ изъ того непремѣнно слѣдуетъ, что онъ былъ данъ изъ дурныхъ побужденій? Еслибъ пріятель спросилъ насъ: совѣтуемъ ли мы ему рискнуть всѣмъ въ лотереѣ, гдѣ противъ него десять шансовъ на одинъ, конечно, мы сдѣлали бы все, отъ насъ зависящее, чтобъ отговорить его отъ подобнаго риска. Еслибъ ему посчастливилось выиграть призъ въ тридцать тысячъ фунтовъ стерлинговъ, то и тогда мы не согласились бы, что совѣтъ нашъ былъ дуренъ, и, безъ-сомнѣнія, считали бы пріятеля въ величайшей степени несправедливымъ, еслибъ онъ вздумалъ обвинять насъ въ зломъ намѣреніи. По нашему мнѣнію, совѣтъ Алисона былъ хорошъ. Онъ основывался на здравомъ смыслѣ и результатѣ долгой и обширной опытности. Общее правило, безъсомнѣнія, то, что если вышло удачное произведеніе воображенія, то его не слѣдуетъ передѣлывать. Мы не можемъ въ эту минуту припомнить ни одного примѣра, гдѣ бы правило это было нарушено съ успѣхомъ, кромѣ случая съ «Похищеннымъ локономъ». Тассъ передѣлалъ свой «Іерусалимъ», Акенсайдъ передѣлалъ свои «Удовольствія воображенія» и «Письмо къ Куріо»; самъ Попе, ободренный, вѣроятно, успѣхомъ, съ которымъ онъ расширилъ и переправилъ «Похищеніе локона», сдѣлалъ тотъ же опытъ надъ «Донсіадой» (the Dunciad), по всѣ эти попытки были неудачны. Кто могъ предвидѣть, что Попе будетъ въ-состояніи сдѣлать разъ въ жизни то, чего не могъ сдѣлать дважды и чего никто другой никогда не дѣлалъ?
Совѣтъ Аддисона былъ хорошъ; но еслибъ даже былъ онъ дуренъ, то почему называть его безчестнымъ? Скоттъ разсказываетъ, что одинъ изъ его близкихъ друзей предсказывалъ неуспѣхъ «Веверлею». Гердеръ заклиналъ Гёте не брать такъ мало-обѣщающаго предмета, какъ «Фаустъ». Юмъ старался отговорить Робертсона отъ сочиненія «Исторія Карла V». Сверхъ-того, самъ Нопе предсказывалъ, что «Катонъ» никогда не будетъ имѣть успѣха на сценѣ, и совѣтовалъ Аддисону только напечатать его, не отваживаясь ставить на сцену. По Скоттъ, Гете, Робертсонъ, Аддисонъ были благоразумны и довольно-великодушны, чтобъ вѣрить благонамѣренности своихъ совѣтниковъ; сердце же Попе было совсѣмъ-иное.
Въ 1715 году, въ то время, какъ Попе занимался переводомъ «Иліады», переводчикъ встрѣтилъ Аддисона въ кофейной, гдѣ были также Филлипсъ и Буджель. Аддисонъ отдѣлался отъ послѣднихъ и просилъ Попе обѣдать съ нимъ. Послѣ обѣда Аддисонъ сказалъ, что находится въ большомъ затрудненіи, которое бы желалъ устранить. «Нѣсколько времени назадъ (сказалъ онъ), Тиккелль перевелъ первую книгу Иліады. Я обѣщалъ просмотрѣть и исправить ее. Поэтому я не могу просить васъ позволить мнѣ взглянуть на вашъ переводъ, ибо это было бы дурно». Попе отвѣчалъ весьма-вѣжливо и просилъ просмотрѣть иго переводъ второй книги. Аддисонъ охотно согласился на эту просьбу, просмотрѣлъ вторую книгу и возвратилъ ее, отозвавшись о ней съ величайшею похвалою.
Вскорѣ послѣ этого разговора, появился тиккеллевъ переводъ первой книги. Въ предисловіи къ этому переводу Тиккелль отказывался отъ всякаго соперничества и объявилъ, что не будетъ продолжать перевода Иліады, предоставляя это предпріятіе дарованію, которое признавалъ выше своего. При изданіи этого опыта, единственною цѣлью было, по его словамъ, заслужить благосклонность публики къ переводу Одиссеи, который у него шелъ довольно-успѣшно.
Аддисонъ и его преданные послѣдователи нашли оба перевода хорошими, по утверждали что тиккеллевъ былъ ближе къ подлиннику. Публика отдала рѣшительное преимущество переводу Попе. Мы думаемъ, что не стоитъ рѣшать подобный вопросъ о первенствѣ. Ни объ одномъ изъ соперниковъ нельзя сказать, что онъ перевелъ Иліаду, развѣ мы употребимъ слово «переводъ» въ томъ смыслѣ, какой око имѣетъ во «Снѣ въ лѣтнюю ночь» (the Midsummer Night’s Dream). Когда Буттемъ является съ ослиной головой вмѣсто своей собственной, то Питеръ Квинсъ восклицаетъ: «Хвала тебѣ, Боттемь, хвала тебѣ! ты перемѣщенъ»[4]. Въ этомъ смыслѣ, конечно, читатели Попе или Тиккелля, могутъ очень-кстати воскликнуть: «Хвала тебѣ, Гомеръ: ты дѣйствительно переведенъ».
Мы думаемъ, читатели согласятся съ нами, что никто въ положеніи Аддисона не могъ дѣйствовать лучше и благороднѣе его въ-отношеніи къ Попе и Тиккелю. Но въ умѣ Попе родилось гнусное подозрѣніе. Онъ вообразилъ и впослѣдствіи былъ даже твердо убѣжденъ, что противъ его славы и успѣховъ составился низкій заговоръ; что цѣпа на трудъ, отъ котораго зависѣла его слава, будетъ понижена и что подписка, на которой основывались его денежные разсчеты, не состоится. Съ этою цѣлью Аддисонъ сдѣлалъ другой переводъ. Тиккелль согласился назвать его своимъ, а умы Буттона стали расхваливать его.
Но есть ли какое-нибудь доказательство этого важнаго обвиненія? Отвѣтъ коротокъ: нѣтъ рѣшительно никакого.
Доказываетъ ли внутреннее содержаніе этого перевода, что Аддисонъ былъ авторомъ его? Былъ ли это такой трудъ, котораго Тиккелль по могъ самъ исполнить? Конечно, нѣтъ. Тиккелль былъ воспитанникъ Оксфордской Коллегіи, слѣдовательно можно предположить, что онъ былъ въ-состояніи понимать Иліаду; а какъ стихотворецъ, онъ стоялъ выше своего друга. Мы не знаемъ, имѣлъ ли Попе притязаніе находить въ переводѣ нѣкоторые обороты и выраженія, свойственные Аддисону. Еслибъ такіе обороты и были дѣйствительно, то ихъ можно достаточно объяснить предположеніемъ, что Аддисонъ исправлялъ стихи своего друга, чего, впрочемъ, онъ и самъ по скрывалъ.
Есть ли что-нибудь въ характерѣ обвиненныхъ лицъ, что дѣлало бы обвиненіе правдоподобнымъ? Мы отвѣчаемъ съ твердою увѣренностью, что нѣтъ. Гораздо-позже Попе самъ описывалъ Тиккелля очень-хорошимъ и достойнымъ человѣкомъ. Аддисонъ былъ въ-теченіе многихъ лѣтъ на глазахъ публики; литературные соперники и политическіе противники не спускали съ него глазъ; но ни зависть, ни партіи, въ сильнѣйшей своей ярости, никогда не приписывали ему ни малѣйшаго уклоненія отъ законовъ чести и общественной нравственности. Еслибъ онъ былъ дѣйствительно человѣкомъ завистливымъ къ славѣ и способнымъ низойдти до низкихъ и злобныхъ хитростей, чтобъ повредить своимъ соперникамъ, могъ ли бы онъ скрывать такъ долго свои пороки? Будучи сочинителемъ трагедіи, вредилъ ли онъ когда-нибудь Роуе? Какъ писатель комедій, не отдавалъ ли онъ полной справедливости Конгреву и не оказывалъ ли дѣятельной помощи Стиллю? Онъ былъ сочинителемъ памфлетовъ, а между-тѣмъ не было ли его добродушіе и великодушіе признано Свифтомъ, соперникомъ его по славѣ и противникомъ въ политикѣ?
Намъ кажется также въ высшей степени невѣроятнымъ, чтобъ и Тиккелль былъ впповенъ въ какой-либо подлости; по чтобъ Тиккелль и Аддисонъ сговорились сдѣлать вмѣстѣ подлость — это кажется вамъ въ десять разъ невѣроятнѣе. Все, что вамъ извѣстно о ихъ отношеніяхъ, служитъ доказательствомъ, что это не были отношенія двухъ соучастниковъ въ преступленіи. Вотъ нѣсколько стиховъ, въ которыхъ Тиккелль излилъ свою горесть надъ гробомъ Аддисона:
«Or dost thou warn poor mortals left behind,
A task well suited to thy gentle mind?
Oh, if sometimes thy spottes form descend,
To me thine aid, thou guardian genuis, lend.
When rage misqnides me, or when fear larms,
When pain distresses, or when pleasure charms,
In silent whisperings purer thoughts impart,
And tuzn from ill afrail and feeble heart;
Lead through thy paths thy vertue trod before,
Till bliss shall join, nor death can part us more (*).
(*) Не предостерегаешь ли ты бѣдныхъ смертныхъ, оставшихся послѣ тебя — трудъ, достойный твоей кроткой души. Если иногда твой чистый образъ низойдетъ на землю — о геній-хранитель! прійди ко мнѣ на помощь. Когда страсть указываетъ мнѣ ложный путь, или когда я тревожимъ страхомъ, или когда скорбь сокрушаетъ, или удовольствіе прельщаетъ меня — внуши мнѣ тихимъ шопотомъ болѣе-чистые помыслы и отвращай отъ зла бренное и слабое сердце; веди по пути твоей добродѣтели, пока блаженство не соединитъ, а смерть не разлучитъ васъ болѣе».
Мы желали бы знать, въ какихъ словахъ этотъ геній-хранитель предлагалъ своему питомцу соединиться на дѣло, которое издатель «Сатирика» врядъ ли бы осмѣлился предложить издателю «Вѣка».
Мы не обвиняемъ Попе въ возведеніи завѣдомо-ложнаго обвиненія и нисколько не сомнѣваемся, что онъ считалъ его справедливымъ, находя доказательство въ собственномъ дурномъ сердцѣ. Его собственная жизнь была длиннымъ рядомъ хитростей, столь же низкихъ и злобныхъ, какъ та, въ которой онъ подозрѣвалъ Аддисона и Тиккелля. Онъ весь былъ кинжалъ и маска. Вредить, оскорблять другихъ, а потомъ спасать себя отъ послѣдствій обидъ и оскорбленій ложью и хитросплетеніями, составляло привычку его жизни. Онъ написалъ пасквиль на герцога Хандоса; его обвиняли, онъ лгалъ и объяснялся двусмысленно; сочинилъ пасквиль на Аарона Гилля; его опять обвиняли и онъ опять лгалъ и говорилъ двусмысленно; написалъ еще гнуснѣйшій пасквиль на леди Мери Уортлей Монтегю; его обвиняли и онъ лгалъ съ большимъ противъ обыкновеннаго безстыдствомъ и наглостью. Онъ превозносилъ себя и бранилъ враговъ подъ вымышленными именами. Онъ воровалъ у себя свои собственныя письма и потомъ поднималъ крикъ изъ-за нихъ. Кромѣ его обмановъ, бывшихъ слѣдствіемъ злобы, страха, личныхъ интересовъ или тщеславія, были еще обманы, совершенные имъ, кажется, просто изъ одной страсти къ обману. Онъ имѣлъ привычку хитрить и находилъ удовольствіе дурачить всѣхъ своихъ знакомыхъ. Какая бы ни была его цѣль, онъ всегда предпочиталъ косвенный путь прямому. Попе питалъ къ Болингброку, безъ всякаго сомнѣнія, столько любви и уваженія, на сколько его натура была способна. Но вскорѣ послѣ смерти Попе открылось, что покойникъ безъ всякой другой побудительной причины, кромѣ страсти хитрить, былъ виновенъ въ грубомъ вѣроломствѣ относительно Болингброка.
Естественно, что подобный человѣкъ приписывалъ другимъ то, что самъ чувствовалъ. Ему искренно предлагаютъ простое, правдоподобное и доказательное объясненіе, а онъ увѣренъ, что все это басня. Въ отношеніи къ нему дѣйствуютъ необыкновенно-совѣстливо, честно и даже попріятельски, а онъ убѣжденъ, что это только маска для гнусной интриги, долженствующей его обезчестить и повредить ему. Мы бы напрасно спрашивали у него доказательствъ; у него тѣ нѣтъ, и онъ даже не думаетъ о нихъ, потому-что находитъ ихъ въ самомъ себѣ.
Неизвѣстно съ точностью, побудила ли наконецъ Аддисона злоба Попе отплатить ему въ первый и послѣдній разъ. До насъ дошелъ только разсказъ Попе объ этомъ, заключающійся въ слѣдующемъ: появилась брошюра, содержавшая въ себѣ нѣсколько замѣчаній, задѣвшихъ Попе за живое. Мы не имѣемъ теперь возможности рѣшить, въ чемъ состояли эти замѣчанія и имѣлъ ли онъ право жаловаться на нихъ. Графъ нарвикскій, глупый и развратный мальчикъ, питавшій къ Аддисону чувства, какія вообще можетъ имѣть подобный мальчикъ къ своимъ лучшимъ друзьямъ, сказалъ Попе, справедливо или ложно, что этотъ памфлетъ былъ написанъ подъ руководствомъ Аддисона. Разсудивъ, какъ разсказы увеличиваются, переходя даже отъ одного честнаго человѣка къ другому, и что ни Попе, ни графъ варвикскій не имѣли права на имя честнаго человѣка, мы чувствуемъ себя нерасположенными придавать большую важность этому анекдоту.
Достовѣрно, однакожь, что Попе пришелъ въ ярость. У него уже былъ начерченъ въ прозѣ характеръ Аттика. Въ пользу гнѣва онъ перемѣнилъ эту прозу на блестящіе и энергическіе стихи, которые всякій знаетъ или долженъ знать наизусть, и послалъ ихъ Аддисону. Одно обвиненіе, которое Попе доказываетъ съ большимъ искусствомъ, имѣетъ, вѣроятно, нѣкоторое основаніе. Мы думаемъ, что Аддисонъ слишкомъ любилъ предсѣдательствовать въ маленькомъ кругу своихъ скромныхъ друзей. Изъ другихъ обвиненій, возведенныхъ на Аддисона въ этихъ знаменитыхъ стихахъ, ни одно не оказалось справедливымъ, а нѣкоторыя были даже совершенно-ложны. Что Аддисонъ не имѣлъ привычки «вредить слабою похвалою», видно изъ безчисленныхъ мѣстъ его сочиненій, и болѣе всего изъ тѣхъ, гдѣ онъ упоминаетъ о Попе. Не только несправедливо, но смѣшно говорить о человѣкѣ, составившемъ счастіе почти всѣхъ своихъ близкихъ друзей, что онъ былъ «такъ обязателенъ, что никогда не одолжалъ никого (so obliging that he ne’er oblige!»).
Нельзя сомнѣваться, что рѣзкость сатиры Попе глубоко уязвила Аддисона. Весьма-вѣроятно, что онъ сознавалъ одну изъ слабостей, въ которой его упрекали; но мы твердо увѣрены, что сердце оправдывало его въ важнѣйшей части обвиненія. Аддисонъ не измѣнилъ самому себѣ. Какъ сатирикъ, онъ былъ болѣе чѣмъ равенъ Попе, а въ предметахъ для сатиры не было недостатка. Искривленное и больное тѣло; еще болѣе искаженный и больной духъ; злоба и зависть, скудно-прикрытыя чувствами столь же благосклонными и благородными, какъ тѣ, которымъ удивлялся сэръ Питеръ Тизль въ мистерѣ Жозефѣ Сорфесѣ; слабое, хилое распутство, гнусная любовь къ сквернымъ и мерзкимъ картинамъ — вотъ предметы, которыми талантъ, менѣе-блистательный, чѣмъ тотъ, которому мы обязаны «Зрителемъ», могъ бы легко возбудить въ человѣческомъ родѣ смѣхъ и отвращеніе. Сверхъ-того, Аддисонъ имѣлъ въ своихъ рукахъ другія средства къ мщенію, которыя дурной человѣкъ не посовѣстился бы употребить въ дѣло. Онъ былъ сильный человѣкъ въ государствѣ; Попе былъ католикъ, а въ то время министру легко было дѣлать самому невинному католику разныя мелкія притѣсненія. Почти двадцать лѣтъ спустя, Попе сказалъ, что онъ могъ жить спокойно только по снисходительности правительства. «Подумайте (восклицаетъ онъ) о вредѣ, который человѣкъ высокаго званія и съ властью могъ нанести частному человѣку, подъ предлогомъ разныхъ предписаній и другихъ неудобствъ». Намъ пріятно сказать, что мщеніе Аддисона состояло единственно въ томъ, что онъ помѣстилъ въ «Помѣщикѣ» усердную похвалу переводу Иліады и воззваніе ко всѣмъ любителямъ наукъ включить свои имена въ число подписчиковъ. «Не можетъ быть никакого сомнѣнія (говорилъ онъ), судя по образцамъ, ужь изданнымъ, что искусная рука Попе сдѣлаетъ съ Гомеромъ то же, что Драйденъ сдѣлалъ съ Виргиліемъ». Съ этого времени до конца жизни, онъ всегда поступалъ съ Попе, по признанію самого Попе, справедливо; по дружба, само-собою разумѣется, прекратилась.
Одною изъ причинъ, побудившихъ графа нарвикскаго играть въ этомъ случаѣ безчестную роль переносчика, могло быть его нерасположеніе къ предстоявшему замужству его матери съ Аддисономъ. Вдовствующая графиня, происходившая изъ древняго и почтеннаго дома Миддльтоновъ Чёркскихъ, дома, который вездѣ, кромѣ Англіи, считался бъ благороднымъ, жила въ Голланд-Гоузѣ Аддисонъ впродолженіе нѣсколькихъ лѣтъ занималъ въ Чельси небольшую квартиру, въ которой когда-то жилъ Нелль Гвиннъ. Чельси составляетъ теперь одинъ изъ округовъ Лондона, а Голланд-Гоузъ можно назвать частью города. Но во времена Анны и Георга І-го, молочницы и охотники проходили между зелеными плетнями и черезъ ноля, бѣлѣвшія маргаритками, отъ Кенсингтона почти до береговъ Темзы. Аддисонъ и леди Варвикъ были сосѣдями и сдѣлались близкими друзьями. Великій сатирикъ и ученый пытался привлечь молодаго лорда отъ модныхъ забавъ, состоявшихъ въ дракахъ съ ночными стражами, въ разбиваніи оконъ, катаньи женщинъ въ бочкахъ по Гольборн-Гиллю, къ изученію словесности и другимъ болѣе-благороднымъ занятіямъ. Эти благонамѣренныя усилія принесли, однакожь, мало пользы какъ ученику, такъ и наставнику. Лордъ Барвикъ сдѣлался распутнымъ человѣкомъ, а Аддисонъ влюбился. Вполнѣ развитую красоту грачипи поэты прославляли въ такихъ выраженіяхъ, что еслибъ предположить въ нихъ даже много лести, то все-таки нельзя было бы не сознаться, что она была совершенная красавица; а званіе ея, безъ-сомнѣніи, возвышало ея прелести, Аддисонъ долго за нею ухаживалъ. Надежды влюбленнаго, кажется, родились и упали вмѣстѣ съ судьбою его партіи. Привязанность его сдѣлалась, наконецъ, столь гласною, что когда онъ посѣтилъ въ послѣдній разъ Ирландію, то Роме написалъ Хлоѣ Голланд-Гоуза нѣсколько утѣшительныхъ стиховъ. Намъ кажется немного-страннымъ, что въ этихъ стихахъ Аддисонъ названъ Ликидомъ, а его имя было особенно дурнымъ предзнаменованіемъ для юноши, собиравшагося переѣхать Каналъ св. Георга.
Наконецъ Хлоя уступила. Аддисонъ могъ договариваться съ нею какъ равный съ равною. Онъ имѣлъ причины надѣяться получить должность даже выше той, которую теперь занималъ, получилъ въ наслѣдство состояніе своего брата, умершаго мадрасскимъ губернаторомъ, купилъ имѣніе въ Варвикшайрѣ и былъ привѣтствованъ въ своемъ новомъ помѣстьѣ очень-сносными стихами одного изъ сосѣднихъ дворянъ, охотника-поэта, Вильгельма Соммервили. Въ августѣ 1716 года было объявлено въ газетахъ, что Іосифъ Аддисонъ, кавалеръ, извѣстный многими прекрасными сочиненіями въ стихахъ и прозѣ, сочетался бракомъ съ вдовствующею графинею Барвикъ.
Послѣ женитьбы онъ избралъ своимъ мѣстопребываніемъ Голланд-Гоузъ, который можетъ хвалиться большимъ числомъ жильцовъ, извѣстныхъ въ исторіи политики и литературы, нежели всякое другое мѣсто въ Англіи. Тамъ до-сихъ-поръ находится портретъ Аддисона. Черты его пріятны, сложеніе прекрасное, но въ выраженіи замѣтно больше кротости нрава, чѣмъ силы и глубины ума. Вскорѣ послѣ своей женитьбы онъ достигъ высшихъ почестей на поприщѣ гражданской службы. Нѣкоторое время, вигское правительство было обуреваемо внутренними раздорами. Лордъ Тоунсгендъ предводительствовалъ одною частью кабинета, а лордъ Сондерлендъ другою. Наконецъ, весною 1717 года Сондерлендъ восторжествовалъ, Тоунсгендъ удалился отъ дѣлъ. Примѣру его послѣдовали Вальполь и Коуперъ. Сондерландъ образовалъ новое министерство, и Аддисонъ былъ назначенъ статс-секретаремъ. Извѣстно положительно, что ему предлагали мѣсто хранителя печати и что сначала онъ отказался отъ него. Найдти людей свѣдущихъ, подобно ему, въ служебныхъ дѣлахъ, было нетрудно, и товарищи его знали, что въ преніяхъ они не могли разсчитывать на его поддержку. Возвышеніемъ онъ былъ обязанъ своей популярности, безукоризненной честности и литературной славѣ.
Вскорѣ по вступленіи Аддисона въ кабинетъ, здоровье его начало слабѣть. Осенью онъ оправился отъ опасной болѣзни и выздоровленіе его было воспѣто въ латинскихъ стихахъ, достойныхъ его собственнаго пера, Бурне, находившимся тогда въ Коллегіи Св. Троицы въ Кембриджѣ. Болѣзнь вскорѣ возвратилась, и слѣдующею весною сильная одышка помѣшала Аддисону исполнять служебныя обязанности. Поэтому онъ отказался отъ своего мѣста, которое занялъ другъ его Крагсъ, молодой человѣкъ, со способностями, хотя и не развитыми образованіемъ, но быстрыми, блистательными; прекрасная наружность и привлекательное обращеніе дѣлали Крагса достойнымъ всякаго общества; и еслибъ онъ остался въ живыхъ, то былъ бы, безъ-сомнѣнія, однимъ изъ самыхъ опасныхъ соперниковъ Вальполя.
Тогда еще не было Іосифа Юма, и министры могли назначить Аддисону пенсію въ тысячу пятьсотъ фунтовъ стерлинговъ въ годъ. Біографы не говорятъ, въ какомъ видѣ была назначена эта пенсія, а вамъ некогда изслѣдовать это; во достовѣрно, что Аддисонъ оставилъ за собою мѣсто въ Нижней Палатѣ.
Душевное и тѣлесное спокойствіе, казалось, возстановило здоровье Аддисона и онъ сердечно благодарилъ Бога за избавленіе отъ должности и одышки. Казалось, что ему предстояло жить еще много лѣтъ, и онъ обдумывалъ планъ многихъ сочиненій: трагедію на смерть Сократа, переводъ псалмовъ и нѣсколько другихъ; но роковая болѣзнь скоро возвратилась и постепенно брала верхъ надъ всѣми медицинскими пособіями. Грустно думать, что послѣдніе мѣсяцы подобной жизни были омрачены домашними и политическими огорченіями. Преданіе, давно-существующее, всѣми принятое и въ опроверженіе котораго мы ничего не можемъ сказать, гласитъ, что супруга Аддисона была надменная и властолюбивая женщина. Разсказываютъ, что пока его здоровье было хорошо, онъ убѣгалъ нерѣдко отъ вдовствующей графики и ея великолѣпной столовой, сіявшей золочеными девизами римскаго дома, въ какой-нибудь трактиръ, чтобъ насладиться тамъ веселымъ разговоромъ о Виргиліи и Буало, и бутылкою бордоскаго вина съ друзьями своихъ болѣе-счастливыхъ дней. Впрочемъ, не всѣ эти друзья остались при немъ. Соръ Ричардъ Стилль удалялся отъ него постепенно по разнымъ причинамъ. Онъ считалъ себя человѣкомъ, который, въ дурныя времена, не страшился никакихъ бездѣйствій за свои политическія убѣжденія и требовалъ, когда партія виговъ восторжествовала, большаго вознагражденія за все, что претерпѣлъ во время ея борьбы. По предводителя виговъ смотрѣли совершенно-иначе на его права; они находили, что своею дерзостью и безуміемъ онъ надѣлалъ непріятностей имъ и себѣ и, не оставляя его совершенно въ сторонѣ, изливали на него милости умѣренно. Естественно, что Стилль сердился на нихъ, и въ-особенности на Аддисона. Но болѣе всего, кажется, тревожило сэра Ричарда возвышеніе Тиккелля, котораго Аддисонъ, на тридцатомъ году отъ-роду, сдѣлалъ помощникомъ статссекретаря, тогда какъ издатель «Болтуна» и «Зрителя», авторъ «Кризиса», депутатъ Стокбриджа, терпѣвшій преслѣдованіе за свою привязанность къ ганноверскому дому, пятидесяти почти лѣтъ, былъ принужденъ, послѣ многихъ домогательствъ и искательствъ, довольствоваться долею въ патентѣ Дрюриленскаго Театра. Самъ Стилль говоритъ въ своемъ знаменитомъ письмѣ къ Конгреву, что Аддисонъ предпочтеніемъ Тиккелля «навлекъ на себя сильное неудовольствіе другихъ лицъ»; а изъ этого видно, что Стилль былъ изъ числа недовольныхъ.
Въ то время, какъ бѣдный сэръ Ричардъ размышлялъ о томъ, что, по его мнѣнію, Аддисонъ поступалъ съ нимъ жестоко, случился новый поводъ къ ссорѣ. Партія виговъ, уже сама-по-себѣ раздѣленная, распалась еще больше вслѣдствіе новаго раскола, Знаменитый билль объ ограниченіи числа пэровъ былъ представленъ. Гордый герцогъ соммерсетскій первый изъ числа вельможъ, которымъ религія позволяла засѣдать въ Парламентѣ, былъ явнымъ виновникомъ этой мѣры; но ее поддерживалъ и дѣйствительно задумалъ первый министръ.
Мы убѣждены, что билль былъ самый вредный и опасаемся, что причины, побудившія Сундерленда предложить его, не дѣлали ему чести; но нельзя отрицать, что этотъ билль поддерживали многіе лучшіе и умнѣйшіе люди того вѣка. Это не удивительно. По мнѣнію виговъ, послѣднее министерство королевы Анны употребляло но зло право производить въ мэрское достоинство, и даже торіи соглашались, что ея величество, наводнивъ, какъ впослѣдствіи выражались, Верхнюю Палату, сдѣлала то, что могъ оправдывать только какой-нибудь необыкновенный случай. Дѣйствительно, нельзя не согласиться, что когда число пэровъ неограниченно, тогда Верхняя Палата находится въ совершенной зависимости отъ короны и Нижней Палаты, и обязана только ихъ умѣреппости властью, которою eil предоставлено пользоваться.
Стилль присталъ къ оппозиціи, а Аддисонъ взялъ сторону министровъ. Стилль въ статьѣ, подъ заглавіемъ: «Плебей» (the Plebeian), жестоко нападалъ на билль. Сундерлендъ призвалъ на помощь Аддисона и онъ повиновался. Въ статьѣ, подъ заглавіемъ: «Старый вигъ» (the Old Whig) онъ возражалъ и, конечно, опровергъ доводы Стилла. Налъ кажется, что первыя посылки обоихъ спорщиковъ о законѣ были ошибочны; что, на основаніи этихъ первыхъ посылокъ, Аддисонъ разсуждалъ хорошо, а Стилль дурно, и что, слѣдовательно, Аддисонъ вывелъ ложное заключеніе, а Стилль ошибался въ сущности дѣла. Слогомъ, умомъ и благороднымъ тономъ своей статьи Аддисонъ одержалъ верхъ надъ Стиллемъ, хотя «Старый вигъ» отнюдь не лучшее его сочиненіе.
Сначала оба безъименные противника соблюдали приличіе, во потомъ Стилль забылся дотого, что взвелъ гнусное обвиненіе на правы лицъ, стоявшихъ въ главѣ управленія. Аддисонъ отвѣчалъ съ энергіею, но, по нашему мнѣнію, недостаточно-сильно, за такое важное нарушеніе правилъ нравственности и благопристойности; онъ не забылъ въ своемъ справедливомъ гнѣвѣ ни на одну минуту правилъ вкуса и хорошаго воспитанія. Мы считаемъ себя обязанными упомянуть объ одной клеветѣ, часто-повторявшейся, но которую до-сихъ-поръ никто не опровергъ достаточно. Въ «Біографіи Британской» (Biographie Britannica) утверждаютъ, что Аддисонъ называлъ Стилля «маленькимъ Дикки» (little Dicky). То же самое повторили; Джонсонъ, никогда-нечитавшій «Стараго вига», что ему поэтому и извинительно, и миссъ Экинъ, читавшая «Стараго вига», что поэтому ей менѣе извинительно. Правда, что выраженіе «маленькій Дикки» находится въ «Старомъ вигѣ» и что имя Стилля было Ричардъ. Правда также, что слова «маленькій Исаакъ» находится въ «Дуепнѣ» (Duenna) и что имя Ньютона было Исаакъ; но мы говоримъ положительно, что Аддисоновъ «маленькій Дикки» относился къ Стиллю не больше, какъ Шеридановъ «маленькій Исаакъ» къ Ньютону. Если отнести слова «маленькій Дикки» къ Стиллю, то мы лишимъ весьма-забавное и замысловатое мѣсто не только всей его остроты, но и всего его значенія. «Little Dicky» было прозвище Генриха Норриса, актёра чрезвычайно-маленькаго роста, но обладавшаго большимъ юморомъ и игравшаго въ драйденовомь «Испанскомъ Монахѣ», ростовщика Гомеца, роль, въ то время самую популярную {Выпишемъ весь параграфъ. Намъ кажется непонятнымъ, какъ могли его толковать иначе.
«Главная забота нашего автора — о Низшей Палатѣ, которую онъ представляетъ беззащитною въ то время, если корона, потерявъ свое право, будетъ имѣть менѣе возможности защищать ее отъ власти Палаты Лордовъ. Кто можетъ удержаться отъ смѣха, когда съ „Испанскомъ Монахѣ“ выходитъ на сцену маленькій Дикки въ лицѣ Гомеца, оскорбляющаго человѣка сильнаго, могущаго испугать его однимъ сердитымъ мановеніемъ бровей? „Этотъ Гонецъ (говорить онъ) бросился на него, какъ драконъ, повалилъ его на землю, вѣроятно, силою дьявола, въ немъ сидѣвшаго, и наносилъ ему побои за побоями, пощечины за пощечинами, которыя бѣдный поваленный господинъ выдерживалъ съ необыкновеннымъ терпѣніемъ“. Невѣроятность факта всегда возбуждала смѣхъ въ слушателяхъ, и рѣшительно можно отвѣчать за британскую Нижнюю Палату, судя по ея поведенію до настоящаго времени, что едва-ли она будетъ такъ смирна или безсильна, какъ думаетъ нашъ авторъ».}.
Хоти упрекъ, по заслугамъ направленный противъ Стилля, и былъ смягченъ нѣсколькими ласковыми и вѣжливыми фразами, однакожь онъ оскорбилъ послѣдняго жестоко. Стилль отвѣчалъ не энергически, но очень-язвительно. Возраженія со стороны Аддисона не послѣдовало: онъ быстро приближался къ могилѣ и ему было не до ссоры съ старымъ другомъ. Болѣзнь его кончилась водяною. Онъ поддерживалъ себя долго и мужественно, но, потерявъ наконецъ всякую надежду, отпустилъ докторовъ и спокойно приготовился къ смерти.
Сочиненія свои онъ ввѣрилъ заботливости Тиккелля и посвятилъ ихъ, за нѣсколько только дней до своей смерти Крагсу, въ письмѣ, исполненномъ такого же увлекательнаго краснорѣчія, какое находимъ во многихъ нумерахъ его «Зрителя», выходившихъ по субботамъ. Въ этомъ послѣднемъ сочиненіи онъ намекаетъ на близкій конецъ своей жизни въ выраженіяхъ, столь благородныхъ и патетическихъ, что трудно читать ихъ безъ слезъ. Въ то же время онъ усердно поручаетъ участь Тиккелля попеченію Крагса.
Спустя нѣсколько часовъ послѣ того, какъ посвященіе было написано, Аддисонъ послалъ за Гэемъ, жившимъ тогда въ окрестностяхъ Голланд-Гоуза. Гэй пріѣхалъ и былъ принятъ чрезвычайно-ласково. Къ изумленію его, умирающій сталъ молить его о прощеніи. Бѣдный Гэй, самый добродушный и прямой человѣкъ, не могъ представить себѣ, что онъ долженъ былъ прощать. По всей вѣроятности, Аддисонъ сдѣлалъ въ-отношеніи къ нему какую-нибудь несправедливость, воспоминаніе о которой лежало тяжкимъ бременемъ на его душѣ и которую онъ старался загладить. Силы Аддисона находились въ чрезвычайномъ истощеніи и прощаніе съ обѣихъ сторонъ было весьма-дружеское. Гэй сталъ догадываться, что, вѣроятно, при дворѣ обдумывали какой-нибудь планъ, ему благопріятный и несостоявшійся, быть-можетъ, по вліянію Аддисона. Тутъ нѣтъ ничего невѣроятнаго. Гэй былъ очень-преданъ королевскому дому; но въ царствованіе Анны онъ быль почитателемъ Боллингброка и находился еще въ связи со многими торіями. Не удивительно, что Аддисонъ, раздраженный борьбою, считалъ себя въ правѣ препятствовать возвышенію того, кого онъ признавалъ политическимъ врагомъ; неудивительно также, что, обозрѣвая всю свою жизнь и ревностно изслѣдуя всѣ свои побужденія, онъ нашелъ, что разъигрывалъ дурную и неблагородную роль, употребивъ свою власть противъ бѣднаго литератора, безвреднаго и безпомощнаго, подобно ребенку.
Изъ этого анекдота можно вывести одно заключеніе, что Аддисонъ, на смертномъ одрѣ давалъ себѣ строгій отчетъ въ своихъ дѣлахъ и по былъ спокоенъ, пока не попросилъ прощенія за обиду, въ которой его даже не подозрѣвали, и которая могла безпокоить только очень-щекотливую совѣсть. Не справедливо ли заключить изъ этого, что еслибъ онъ дѣйствительно былъ виновенъ въ составленіи низкаго заговора противъ славы и карьеры своего соперника, то не обнаружилъ бы нѣкоторое раскаяніе въ такомъ важномъ преступленіи? Но нѣтъ надобности умножать доводы и доказательства для защиты, когда нѣтъ никакихъ уликъ въ обвиненіи.
Послѣднія минуты Аддисона были совершенно-спокойны. Его бесѣда съ пасынкомъ всѣмъ извѣстна. «Посмотри (сказалъ онъ), какъ умираетъ христіанинъ». Благочестіе Аддисона было дѣйствительно необыкновенноотрадное явленіе. Чувство, преобладавшее во всѣхъ его религіозныхъ сочиненіяхъ, есть глубокая благодарность къ Богу. Богъ былъ для него всемудрый и всесильный другъ, бдѣвшій надъ его колыбелью болѣе, чѣмъ материнская нѣжность, слышавшій его вопли прежде, чѣмъ они переходили въ молитву, предохранившій его юность отъ сѣтей порока; переполнившій чашу его жизни благами мірскими, удвоившій цѣну этихъ благъ дарованіемъ ему благодарнаго сердца, чтобъ наслаждаться ими, и дорогихъ друзей, чтобъ раздѣлять ихъ; укротившій волны Лигурійскаго Залива, очистившій осенній воздухъ Кампаніи и удержавшій лавины горы Сени. Любимымъ псалмомъ Аддисона былъ псаломъ, представляющій Міроправителя въ образѣ пастыря, посохъ котораго сохранно провожаетъ стадо по тёмнымъ и пустыннымъ долинамъ къ лугамъ, обильно-орошеннымъ и богатымъ пажитью. На Его милосердіе, которому одному приписывалъ все благополучіе своей жизни, онъ уповалъ въ часъ смерти съ любовью, отвергающею всякій страхъ. Онъ умеръ 17-го іюня 1719 года на сорокъ-восьмомъ году отъ рожденія. Тѣло его перенесено въ аббатство въ ту же ночь. Хоръ пѣлъ похоронный гимнъ; епископъ аттербёрійскій, одинъ изъ торіевъ, любившихъ и почитавшихъ совершеннѣйшаго изъ виговъ, встрѣтилъ тѣло и проводилъ процесію, при свѣтѣ факеловъ, вокругъ раки святаго Эдуарда и могилъ Плантагенетовъ, въ часовню Генриха VII. На сѣверной сторонѣ этой часовни, въ склепѣ фамиліи Альбемарлей, гробъ Аддисона былъ поставленъ возлѣ гроба Монтегю. Нѣсколько мѣсяцевъ спустя, тѣ же сѣтующіе снова прошли но тому же пути и снова пѣли тотъ же печальный антифонъ; снова открыли тотъ же склепъ и поставили близь гроба Аддисона гробъ Крагса.
Памяти Аддисона многое было принесено въ даль; но изъ всего этого осталось теперь незабытымъ только одно поэтическое произведеніе. Тиккелль оплакалъ своего друга въ элегіи, которая могла бы принести честь величайшему имени въ нашей литературѣ и соединяющей въ себѣ силу и величіе Драйдена съ нѣжностью и чистотою Коупера. Эта прекрасная элегія была напечатана въ великолѣпномъ изданіи аддисоновыхъ сочиненій, изданныхъ въ 1721 голу, по подпискѣ. Имена подписчиковъ доказывали, какъ далеко распространилась слава Аддисона. Не удивительно, что соотечественники ревностно желали имѣть его сочиненія, даже въ дорогомъ изданіи; но удивительно, что хотя англійскую литературу мало изучали въ то время на материкѣ, однакожъ въ числѣ подписчиковъ находились имена испанскихъ грандовъ, итальянскихъ прелатовъ и маршаловъ Франціи. Въ числѣ замѣчательнѣйшихъ подписчиковъ были королева шведская, принцъ Евгеній, великій герцогъ тосканскій, герцоги пармскій, моденскій и гвастальскій, дожъ генуэзскій, регентъ орлеанскій и кардиналъ Дюбуа. Мы не можемъ, однакожь, не сказать, что это изданіе, хотя и чрезвычайно-изящное, имѣетъ много недостатковъ, и что до-сихъ-поръ нѣтъ еще полнаго собранія аддисоновыхъ сочиненій.
Странно, что ни его богатая и знатная вдова, ни одинъ изъ его сильныхъ и преданныхъ друзей не вздумали прибить на стѣнахъ аббатства хотя простую дощечку съ его именемъ. Это упущеніе было исправлено только общественнымъ уваженіемъ, послѣ того, какъ смѣнились три поколѣнія, которыя смѣялись и плакали, читая его сочиненія. Только весьма-недавно бюстъ его, искусно-высѣченный, былъ поставленъ близь гробницы поэта. Онъ изображаетъ Аддисона, какъ мы его себѣ обыкновенно представляемъ, въ шлафрокѣ, безъ парика; онъ идетъ изъ своей гостиной въ Чельси въ красивый садикъ и держитъ въ рукѣ описаніе вѣчнаго клуба или, можетъ-быть, любви Гильпы и Шалуна, только-что оконченное для помѣщенія въ «Зрителѣ» слѣдующаго дня. Такую дань народнаго уваженія онъ, по всей справедливости, заслуживалъ, какъ безукоризненный государственный человѣкъ, какъ отличный писатель, владѣвшій самымъ чистымъ англійскимъ языкомъ, какъ превосходный живописецъ жизни и нравовъ Но болѣе всего онъ заслуживалъ эту дань, какъ величайшій сатирикъ, который одинъ умѣлъ владѣть смѣхомъ, не употребляя его во зло, который, не нанеся ранъ, совершилъ великій общественный переворотъ и примирилъ умъ съ добродѣтелью послѣ долгой и бѣдственной ихъ разладицы, впродолженіе которой умъ находился въ заблужденіи отъ распутства, а добродѣтель отъ фанатизма.
- ↑ „Не думайте, однакожь, чтобъ этимъ я хотѣлъ порицать присланные вами латинскіе стихи одного изъ вашихъ знаменитыхъ академиковъ. Я нашелъ, что они очень-хороши и достойны Виды и Санназара, но отнюдь не Горація и Виргілія“.
- ↑ Странно, что Аддисонъ, описывая свое путешествіе, на первой строки ошибся цѣлымъ годомъ во времени своего отъѣзда изъ Марсели, и еще страннѣе, что эту ошибку, производящую во всемъ разсказѣ страшную запутанность, повторили въ нѣсколькихъ, одно за другимъ слѣдовавшихъ, изданіяхъ, и что она не была замѣчена ни Тиккелемъ, ни Гурдомъ.
- ↑ № 26, 329, 69, 317, 159, 343, 517. Всѣ эти статьи помѣщены въ первыхъ семи томахъ. Восьмой томъ должно разсматривать, какъ отдѣльное сочиненіе.
- ↑ Поаглійски тутъ игра словъ, непереводимая на русскій языкъ. «То translate» значитъ переводить и перемѣщать. Прим. пер.