Автобиография (Спиридон Михайлов)
| Автобиография |
| Дата создания: 1860, опубл.: 1950. Источник: Спиридон Михайлов. Собрание сочинений. - Чебоксары, 2004 г. - Стр.24-35. |
Предки мои были служилые горные черемиса Ядринского полка. Пращур мой Тевель в 1696 году был под Азовом вместе с козьмодемьянскими стрельцами, а прадед Иаков Иванов Яндуш был при Екатерине II поверенным своего общества по земляным делам. Яндуш был человек умный и богатый, оставивший сыну своему, а моему деду Симиону довольно пчел и скота. Родился я в 1821 году ноября 16 числа Казанской губернии, Козьмодемьянского уезда, Орининской волости, деревни Юнги-Ядриной в околодке Юнгабось (Вершина речки Юнги)[1], состоящем в Чемеевском приходе, от родителей государственных крестьян из чуваш Михаила Семенова и Стефаниды Николаевой.
У отца моего довольно было тогда пчел, оставшихся после деда и прадеда, и был с ним в дружбе козьмодемьянский купец Тимофей Федоров Михеев, служивший прежде у нас волостным писарем. Я был у отца третий сын и во младенчестве был малютка очень миловидный. Купец Михеев, не имевший у себя сыновей, кроме двух дочерей, прельстился в меня и в кураже нередко говаривал моим родителям, что он возьмет меня к себе, либо в дети, либо для воспитания, но однако ж время проходило в одних только обещаниях его, и отец мой пропускал слова его мимо ушей. Ласки купца Михеева не проходили мне даром. Так, однажды он, в кураже взявши меня, малютку, на руки и прохаживаясь со мною по избе, уронил меня через плечо нечаянно, отчего я так сильно ушибся об пол, что должен был хворать месяцев до трех, в продолжение которых старшие мои сестры Прасковья и Мария питали меня одними ореховыми ядрами. В другой раз, когда я, 4-х лет, слезая с печи по зову дяди моего, солдата Афанасия, приходившего на побывку, упал и так сильно ударился о стоявший под приступком чурбан, что проломил под левым глазом лицевую кость, отчего страдал полгода и едва не лишился левого глаза; до сего времени под ним имеется у меня шрам, оставшийся от раны. Наконец, когда достиг я пятилетнего возраста и стал понимать себя, то явилась во мне сильная страсть к учению грамоте. Не зная сам ни аза в глаза, я любил рассматривать духовные книги у приходского священника в приезд его к родителям моим по разным требам. Книги мне казались божеством, а буквы в них драгоценностью. За неимением книг я любил чертить мелом на стенах в подражание писарям и малевать разных птичек и зверьков в подражание лубочным картинам, привозимым чувашами с базара. Если играл с мальчиками, то зимою ставил снеговые кучи наподобие церквей, а летом удалялся в горы и там любил лепить из глины разных кукол наподобие птичек, зверьков и солдат в подражание обыкновенным детским игрушкам, продаваемым на базарах, из белой глины. Клочок бумаги почитал за великую находку и, свертывая его тщательно, прятал где-нибудь в щели. Но все эти детские забавы не могли заглушить моей природной страсти к грамотности. Сердце мое рвалось из отеческого дома в святую Русь. Будучи еще только пяти лет, я плакал, чтобы отец отвез меня в город учиться грамоте, в противном случае я намеревался бежать из дому для науки. В этом я не лгу: знают о сем все мои одножители; но отец мой, будучи простой мужик-чувашин, смотрел неблагосклонно на страсть мою к русской грамоте, относил мои слезы к детской шалости. При том не мог он решиться на это потому, что в тогдашнее время чуваши грамотность считали за великую науку, совершенно недоступную их детям, так как тогда между чувашами грамотных почти никого не было, а если были кое-какие, то волостные писари и родственники отдавали их в солдаты, для искоренения грамотности между чувашами. Однажды, зимою, отец мой собрался ехать в Козьмодемьянск к купцу Михееву; я не мигал и привязался к нему со слезами, чтобы он взял меня в город учиться. Родитель решился исполнить мою просьбу и взял меня, но, проехав пол-пути, должен был вернуться домой, по случаю несчастливого предзнаменования: ему через дорогу перелетел коршун, почитаемый чувашами, по суеверию, за зловещую птицу. Нечего делать, столько мне ни было грустно, но должен был я опять остаться в чувашах. После этого отец опять поехал в город и опять взял меня, но в эту поездку не решился учить меня грамоте сам дос (друг) его, купец Михеев, за моим малолетством, а велел привозить меня в следующий год, когда исполнится мне 6 лет. Досадно было мне возвращаться из города в чуваши. Я городом, его церквами и обитателями был очарован... В ожидании счастливой эпохи, я зимою 1828 рода помогал матери прясть так же, как и другие мои братья, и от осени до Сырной недели напряжено было мною 9 мотков самой грубой пряжи. Наконец, настал 1829 год, самый достопамятный в моей жизни. Родитель мой, по уговору с купцом Михеевым, должен был меня на седьмом году отвезти в город учиться грамоте и отвез на самой Сырной неделе, по миновании которой, с наступлением Великого поста, начали меня учить.
Наставницею моею была жившая у купца Михеева родственница его, купеческая вдова Анна Кузминична Дворникова, женщина простодушная, набожная, жившая по старине. Постом выучил я церковную азбуку со всеми молитвами и кратким катехизисом. Утешительно было для меня, что я умел читать молитвы, в особенности богородичные, которые часто повторял со слезами, забившись на печь. Теперь еще живы некоторые свидетели моего детства и пламенных моих молитв. После пасхи наставница моя стала меня учить псалтырю, который я и выучил к осени; а с наступлением зимы 1830 года отдали меня учиться писать к одному молодому мещанину, служившему писцом в городовом магистрате, но он мною мало занимался, будучи отвлекаем и своею должностью, и разгульными своими сослуживцами, так что я должен был учиться письму сам собою. Выучившись кое-как писать, я не мог без руководителя далее проложить себе дороги к наукам, потому что сам купец Михеев с приказчиками своими хлопотливо занимался судопромышленностью и лесопромышленностью: имел довольно мукомольных мельниц и почти завсегда находился в отсутствии, а если приезжал домой, то на самое короткое время, да и это время он употреблял на разгул по тогдашнему обыкновению; следовательно, некогда было ему пещись обо мне, когда он и о своих дочерях не пекся, притом, будучи он и сам человек без всякого образования и живя по старине, не имел надобности отдавать меня в училище, а старался приспособить меня к торговле. Живя у него в доме, я присматривал за работниками, был на посылках и бегал в рыбную лавку. Домашние его, в особенности работники и работницы, обращались со мною грубо, часто обижали меня разными насмешками: называли меня чувашским духом, чувашскою лопаткою и т.п. Тяжко было мне, маленькому, переносить такие наглости, от которых находил себе защиту только в одной своей наставнице, вдове Дворниковой, женщине сердобольной. Не забуду ее благодеяния до конца жизни. Дом купца Михеева стоял почти рядом с приходской Богоявленской церковью, в которую я любил ходить к божественной службе в воскресенье и праздничные дни. В молитвах просил господа бога не оставить меня в прискорбной моей жизни, просил открыть мне познание святого закона... В детстве своем я был кроток, незлобив, не любил резвости, мальчик был беленький, чистенький. Бывало, в праздничные дни домашние купца Михеева насильно посылают меня играть на улице с ребятами, но я не любил подобного сотоварищества; любил уединяться, любил блуждать за городом по горам и берегу реки Волги. (Эта черта доселе во мне сохранилась.) Однажды, в день Преображения Господня, бывши у божественной литургии, я не спускал глаз с иконы Спасителя, преобразившегося перед учениками, и такое почувствовал я в себе радостное ощущение, что после обеда, блуждая по берегу Волги, вздумал изобразить преображение Христово: взял чистенький камень, поставил его на холмике, натыкав в холмик прутиков в знамение сияния Христова (камень бе Христос), а под холмиком положил другие камешки, в знамение апостолов, павших ниц перед славою Спасителя. Памятен мне сей веерадостный день... Возвращался я домой с закатом солнца. Тяжело было мне идти в дом купца Михеева: там ожидали меня не ласка и не привет, а колкие насмешки грубых работников и работниц. В такой жизни прошло два года. В 1833 году, в мае месяце, Козьмодемьянск выгорел. От пожара осталась небольшая часть его; уцелел и дом купца Михеева. Многие из погоревших родственников его перешли к нему на житье, до выстройки себе домов, отчего житье мое сделалось еще хуже и обид прибавилось от грубых погорельцев, чуждых всякого образования, так что я готов был оставить дом купца Михеева и уйти куда глаза глядят. Мне тогда было 11 лет. Летом, после пожара, прибыл в Козьмодемьянск незабвенный казанский архиепископ Филарет, скончавшийся в Киеве митрополитом. Торжественная святительская служба и гармоничное пение прекрасного хора, равно и маленькие в нем певчие, в стихарях и парадном греческом платье, произвели во мне сильное впечатление: думал я отправиться в Казань за преосвященнейшим архиереем, для усовершенствования своих познаний. И жалею теперь, что сам не явился к нему в бытность его в Козьмодемьянске: он любил детей инородцев и не оставил бы меня в моей крайности. Но я был тогда ребенок и не имел догадки искать покровительства у чадолюбивого архипастыря. Невозвратимы теперь невинные дни моего детства.
Далее не в силах был я оставаться в доме купца Михеева, потому что он под конец своей жизни стал сильно кутить, а в своевольной домашней его челяди наглости стало являться еще больше. Таким образом я в конце 1833 года оставил этот дом и в крайности поступил в свое волостное правление, чтобы приобыкнуть к письмоводству. Много было испытано и здесь горя; даже некоторые дни оставался без пищи. Между тем купец Михеев весною 1834 года отправился с лесом в Астрахань и там помер, а со смертью расстроилось и благосостояние его. Выучившись хорошо писать, я служил с 1834 до 1842 года в разных уездах Казанской губернии. Первые 4 года в волостных правлениях помощником писаря, а последние годы у чиновников земской полиции писцом. В 1835 году, будучи еще 14 лет, я писал к своим родным из села Большой Шатьмы Ядринского уезда, чтобы они не тужили обо мне и что я, когда буду светилом, буду попирать кереметь чувашскую и возрадую их. Долго письмо это хранилось у моего родителя, пока оно не затерялось. Грамотность ценил я выше всего; только жалею, что цветущие года свои я провел в грязи между дурными людьми; делать было нечего: пробивая себе дорогу без покровительства и средств, мне и грязь казалась добрым путем. Приобыкнув к канцелярскому порядку, я в 18 лет умел уже производить следствие и много в этом обязан был А.В. Писриеву, служившему у нас, в чувашах, становым приставом. Господин Писриев был человек деловой, с здравым смыслом: он в Отечественную войну 1812 года служил в собственной походной канцелярии императора Александра благословенного, был в Париже и имел аттестации от многих вельмож, любил быстроту, правду, а шалости в чувашах терпеть не мог, как другие любят в мутной воде ловить рыбу. Служил я у него ровно три года, и эти последние три года были порядочною школою для меня. Я после Писриева мог быть уже употребляем на хорошие дела. В конце 1841 года по домашним обстоятельствам он оставил службу и уехал в Петербург, а я в 1842 году поступил на службу переводчиком чувашского языка в Козьмодемьянский земский суд, где и состою постоянно уже седьмое трехлетие, занимаясь письмоводством по делам исправника, уездной дорожной комиссии и по другим комитетам.
Теперь предстоит мне сказать о причине, побудившей меня выступить на литературное поле. В детстве я книг почти вовсе не читал, кроме псалтыря, евангелия, священной истории и сказок наподобие «Еруслана Лазаревича» и «Бовы Королевича», покупаемых мною у офень на базарах. Но когда был я 18 лет, попадается мне в одном селе у священника «Путешествие Трифона Коробейника в Иерусалим, Египет и на Синайскую гору в 1583 году», издание новое, исправленное. Я взял эту книгу себе и, возвращаясь от священника в свое место в прекрасный майский день на одной лошади, я велел проводнику ехать шагом, а сам занялся чтением этой книги, сидя на телеге. Описанные Коробейниковым места и монастыри св. Палестины, известные мне по псалтырю, евангелию и церковным гимнам, равно жалкое состояние тамошних христиан у турков сильно меня тронули, и я залился слезами. Живописные горы по набережью реки Суры, по которым я тащился, растроганному воображению моему представлялись мне священными палестинскими горами: Сионом, Елеоном, Фажором, Ермоном и Синаем, река Сура, бывшая в полном разливе, — рекою Иорданом, а возвышающиеся из-за нее купола ядринских церквей — градом Иерусалимом. Приехавши в свое место в деревеньку, я долго мечтал о святой Палестине и перечитывал книгу Коробейникова, которую я с того времени завсегда брал с собою при разъездах по службе, пока она у меня не затерялась. Живя в чувашах и татарах, я не мог себе достать других книг, хотя и появлялась у меня страсть к чтению. Были у меня только басни Хемницера, да «Указатель Казани» от 1841 года, сочинения Чернова. С поступлением в 1842 году в переводчики я в архиве земского суда заметил множество «Журналов Министерства внутренних дел». Стал их перебирать, и к великому удовольствию моему попался мне журнал 1840 года за август месяц, в котором помещена статья Н.И. Второва «Памятники древности в Казанской губернии». Превосходное описание булгарских развалин, равно и надгробные надписи, переведенные на русский язык, сильно подействовали на меня. Я пламенно перечитывал историю булгар и надгробные надписи, из которых более всех трогала меня: «Вот сад целомудренной, благородной, чистой Серахи, дочери Гуссейна, сына Мансура Болгарского. О Боже! Умилосердись над нею своим обширным милосердием». А так как господин Второв чуваш и черемис признает древнейшими обитателями Казанской губернии, то я булгарских царей Силку (прозванного по смерти Абдаллахом) и Айдара, сходных с чувашскими именами, стал понимать за чуваш, тем более, что в Чебоксарском уезде есть даже чувашское селение Айдарово, и убеждался, что с знаменитыми булгарами могли жить и предки моих соплеменников и принимать исламизм. Впрочем, с этим мнением могут согласиться и ученые умы. Таким образом я в свободное время любил перечитывать старые журналы земского суда. В начале 1843 года я на 21 году женился на ростовской мещанской дочери, отец которой служил в Козьмодемьянске поверенным по питейным сборам у знаменитых откупщиков Мясниковых. До женитьбы был я в величайшей крайности, но наставница моего детства, купеческая вдова Анна Кузминична Дворникова, старушка истинно сострадательная, выручила меня из беды. Поддержавши меня, она снабдила меня на женитьбу деньгами и была благословенной матерью сверх родных моих родителей, бывших и благословлявших меня на браке. Не забуду добродетель Анны Кузминичны до конца жизни. Бабинька Анна мне вторая мать. Жену я взял хотя и бедненькую, но зато умную, рукодельную и грамотную. Мы с ней принялись читать книги духовные и светские. У тестя я прочитал «Полные анекдоты Петра Великого», «Потерянный рай», «Смерть Авелеву», «Тысячу и одну ночь» и прочие книги; потом брал книги у других людей и читал все, что ни попадалось мне. Притом, к немалому удовольствию моему, с этого времени началась издаваться при «[Казанских] губернских ведомостях» неофициальная часть их, и я с любопытством перечитывал «Губернские ведомости» в земском суде; в особенности мне нравились статьи исторические и этнографические.
Любил я тестю своему, переведенному на службу в город Яранск Вятской губернии, писать письма о всех замечательностях и новостях козьмодемьянских, в подражание «Губернским ведомостям», часто описывавшим свою казанскую хронику. Любил по врожденной привычке блуждать и мечтать по живописным окрестностям Козьмодемьянска, знакомым мне с детства. Я радостно приветствовал горы, холмы и кусты, сроднившиеся со мною; часто говорил себе: «О милый мой город и святые храмы. Я опять в ваших стенах». Любил беседовать с старожилами, чтобы составить для «Губернских ведомостей» любопытную статью. Долго я собирал материалы и, наконец, в конце 1851 года составил повесть «О пребывании в городе Козьмодемьянске государя императора Павла Петровича с великими князьями Александром и Константином Павловичами», напечатанную в 2№ 1852 года «Казанских губернских ведомостей».
Письмо бывшего редактора А.И. Артемьева, писанное ко мне от 18 декабря 1851 года о получении этой повести, мною получено было в самый рождественский сочельник, 24 декабря. Даровитый и увлекательный слог, равно и благородная ласка, выраженная в письме, довели меня до энтузиазма, и я воскликнул к жене: «Катинька, вот явилась мне звезда Валаамова от Иакова...». Забилось мое ретивое, и я в восторженных чувствах залился слезами. Письмо это я ценил выше всего и долго носил его в кармане сюртука, пока статья моя не была напечатана в «Губернских ведомостях». С нового года она напечаталась, и я запировал. Радость моя была великая, когда сами наши граждане стали смотреть на меня другими глазами. Я сказал себе: «Не бойся отныне, финн! Теперь ты не презренный...». Замечательное письмо господина Артемьева до сего времени хранится у меня как драгоценность. После сего господин Артемьев в том же 1852 году перешел на службу в Санкт-Петербург и, проезжая зимою по Волге через Козьмодемьянск, он виделся со мною, и мне тяжело было расстаться с благодетелем.
После его «Губернские ведомости» поступили под редакцию господина профессора Казанского университета И.Н. Березина. Он, по примеру Артемьева, написал ко мне письмо, чтобы я не оставлял начатые труды литературные, и стал дарить меня книгами и беспрестанно ласкать письмами, которые я соответствовал разными статьями, помещаемыми в «Губернских ведомостях». Из них «Сундырская гора», помещенная в № 29 и 30 1852 года, нравилась многим, в особенности нравились чувства мои: «Долго блуждал я по горе, она напоминала мне о минувшей жизни и славе моих единоплеменных народов. Увлеченный этою фантазиею, держа в руке карандаш и бумагу, я сел на развалинах укрепления и впал в глубокое размышление. Передо мною ходили и щипали иссохшую траву несколько черемисских лошадей. Сердце мое говорило мне: вот, финн! где прежде происходила брань у твоих единоплеменных народов с московскими героями, и там, где они яростно нападали на русских с этой твердыни, теперь ты видишь одни искаженные следы их могущества. Святая Русь победила, и все покорилось державе русского царя! Покорилось! И ты наконец сделался русским, попираешь теперь твердыню сию ногами и передаешь о подвигах мятежных некогда соплеменников».
В 1853 году в Казани издана была моя книга «Чувашские разговоры и сказки» профессором Березиным, и о трудах моих напечатано было в журнале «Москвитянин» во 2-й книжке января месяца 1853 года. В конце того же года я избран был членом-сотрудником императорского Русского географического общества, а в 1856 году утвержден министром внутренних дел членом-корреспондентом Казанского губернского статистического комитета, по представлению бывшего казанского военного губернатора И.А. Баратынского. Правитель дел Статистического комитета В.П. Траубенберг, что ныне синдик Казанского университета, любил меня не менее профессора Березина и тоже возбуждал к деятельности своими письмами, наполненными благородною искренностью. Получая почетные звания члена ученых обществ, я торжествовал и родителю своему напомнил тогда, что мое детское предвещание сбылось, что я между чувашами теперь светило. 4 декабря 1859 года я всемилостивейше награжден серебряною медалью за 18-летнюю усердную службу переводчиком чувашского языка при Козьмодемьянском земском суде, и сверх того императорское Русское географическое общество в торжественном собрании своем, бывшем 16 декабря того же года, наградило меня серебряною же медалью за доставление Обществу в течение многих лет любопытных этнографических и статистических сведений о чувашах Казанской губернии и о русском населении Козьмодемьянского уезда. Медаль по должности переводчика получил я недаром. Служба моя ознаменована была важными подвигами, засвидетельствованными в свое время губернским начальством и министром внутренних дел. Говорю неложно, что за два замечательных моих подвига один чиновник награжден был начально коллежским асессором, а потом орденом св. Анны 3-й степени, но я, как тогда, так и после, долго оставался без награды, пока не явилось время благоприятное. В 1858 году вступил в начальники Казанской губернии Петр Федорович Козлянинов, обратил на труды мои особенное внимание: вытребовав меня в Казань, генерал торжественно обласкал меня в присутствии многих чиновников, выдал мне 25 рублей серебром и велел не оставлять своего стремления к благородным трудам, давши слово представить меня к медали, которую, наконец, я и получил. Не забуду благодеяний доброго генерала Петра Федоровича никогда! Не забуду и тех сотрудников его превосходительства, которые сблизили меня с Петром Федоровичем. Царскую медаль получил я 2 апреля 1860 года накануне самого Светлого воскресения Христова и сказал себе: «Ныне радости твоей никто же не отнимет от тебя» — слова Христовы, сказанные ученикам своим в последнюю великую земную вечерю о вечной небесной радости. В самую пасху, когда в храме господнем диакон читал евангелие и возгласил: «Свет во тьме светится, и тьма его не объят», — я сильно был взволнован, и токи слез полились у меня ручьями, и на груди моей медаль с изображением царя Александра II представилась растроганному воображению моему светло блистающею. Тогда пришли на мысль мою все мои благодетели: и генерал Петр Федорович, А.И. Артемьев, И.Н. Березин и другие, которым я был обязан в познании истинного света, блистающего и во мраке...
Теперь мне от роду 38 лет, в продолжении которых я довольно испытал горького. В детстве до 15-летнего возраста я сам пробивал себе дорогу; не было у меня решительно никаких покровительств и средств; ползал как червь, гнулся в дугу и нырял в лужу. В особенности терпел много от людей развратных, под влиянием которых находился и переходил мытарства, но кротость и незлобивое сердце мое все побеждали. Когда же я стал приходить в совершенный возраст, то стали нападать на меня родные за то, что я не богат, не волостной писарь, не разъезжаю на тройках с колокольчиками, не бью и не терзаю чуваш, подобно властям их. Точно я был им бесполезен, не имея у себя ни гроша, а чуваши деньги любят более всего на свете, и вследствие этого они хотели отдать меня в солдаты при первой рекрутской очереди. Было нас пять братьев. В 1838 году за малолетством моим и других братьев взят был старший брат Дмитрий и кончил службу в гвардии молодцом. Теперь в отставке, женился и живет хорошо. В 1846 году мать моя Стефанида Николаева умерла: она была женщина бойкая и знала хорошо по-русски и по-черемисски, кроме своего природного чувашского языка. После ее отец мой захирел, и мы ожидали другой очереди рекрутской. В 1848 году взят по жеребьевой системе четвертый брат Николай, служащий тоже в гвардии. Один чиновник, который управлял у нас чувашами, по питаемой ко мне злобе за то, что я не поступил на службу под его влияние, сильно напал на меня и взялся во что ни станет отдать меня в солдаты; но я был уже переводчиком и служил третье трехлетие. Завелась переписка и продолжалась она целый год. Делать было нечего. Я решился лично явиться в Казань и жаловаться губернскому начальству на притеснителя. Начальство узнало, что я человек дельный, а мой враг бездельник. Я остался служить переводчиком, а злодей был уволен от службы за дурные дела. Родные мои раскаялись в соблазне, узнавши во мне прок и добрую мысль мою, что я готовлю себя не в писари, не к богатству, а к трудам полезным, за которые дается истинная награда. Так оно наконец и сбылось, и отец мой лобзает ныне мои медали. В 1856 году хотя и располагались некоторые лица вновь напасть на меня, но по служению моему переводчиком нельзя было уже тревожить меня, и притом я по распоряжению правительства вовсе исключен из работников в семействе отца моего, на основании высочайше дарованных прав.
Здесь я не говорю о мелочных неприятностях, какие претерпевал я в жизни своей: от лжебратий, мирян, граждан, мнимых благодетелей с черствой душой и прочей челяди, равняющихся с содомным плодом. Да простят они меня за осуждение и да простят, что я не пристал к ним душою, умея отличить белое от черного. Благодарю их за то, что они дали мне способ проникнуть в их черную душу и увидать лютого змия, изрыгающего яд на сынов христовых.
В заключение приношу мою истинную благодарность господину бывшему козьмодемьянскому исправнику надворному советнику и разных орденов кавалеру Илье Петровичу Арканову за то, что он не пренебрег моею службою, рекомендовал меня везде с отличной стороны и дал мне свободу подышать чистым воздухом в моем доме, приобретенном мною чистыми трудами.
Примечания
править- ↑ При Екатерине Великой, до учреждения губерний, деревня наша состояла в области Нижегородской, Алатырской провинции в Ядринском уезде, отчего она доселе называется Юнга-Ядриною. Юнга — река, орошающая наши дачи.