Сергей Гусев-Оренбургский
правитьАвимелехов
править
Владыка Дионисий был большой любитель музыки и пения. Слава о его певчих шла по всем соседним епархиям. Его служения в соборе обставлялись всегда пышно и тожественно. Наплыв молящихся был так велик, что по большим праздникам в собор пропускали только по билетам людей наиболее уважаемых и благочестивых, за чем следила полиция. Одно у владыки было горе — протодиакон Северозападов. Человек уже старый и лысый, он говорил как-то по-петушиному, причём все гласные у него походили на одну:
— Мо-ром Го-сподо помо-о-ломсо-о!
Среди духовенства шла шутливая молва, что владыка каждодневно со слезами молится:
— Боже, даждь ми протодьякона!
Однажды владыка ехал по епархии.
Впереди, как водится, скакал во злу голову ключарь с местным благочинным. За ними, запряженная парой, катилась черная архиерейская карета. Из её квадратного окна смотрело темное владыкино лицо, худое, сплошь заросшее, с черными задумчивыми глазами, над которыми все время нервно шевелились густые сердитые брови. Позади в тарантасе ехали: протодиакон Североападов и двое певчих — русый дьякон Храмов бас и тенор Свистунов, — оба любимицы владыкины. По маршруту владыка должен был ночевать в Конноникольском заводе, но дорогою сломалось колесо у кареты и починка заняла так много времени, что к вечеру едва добрались до глухого лесного поселка Кизильбаш, где не было даже и церкви, а только молитвенный дом. Кизильбаш населяли нагайбаки, люди дикие, плохо говорившие по-русски. Православные только по необходимости, они тайно справляли мусульманские праздники и держались веры Магомета. И местность, где они жили, была дикая и красивая: тут было преддверие гор, сплошь покрытых лесом. Наскоро сколоченные и уже полуразрушенные избы лепились у серых скал над горным ручьем, бурно лившимся каскадами.
Когда солнце скрылось за горами, ночь наступила быстро, без зари. В темноте молитвенный дом сиял огнями и двери его были распахнуты. Карета с шумом подкатила к ограде. Владыка вышел, но прежде, чем идти в храм, приостановился, взглянул на горы, прислушался к неумолчному шуму ручья и вздохнул всею грудью прохладный душистый воздух.
— Красота Господня велия, — сказал он сухим басом, — о. ключарь, здесь ночуем.
— Но здесь не готовились, владыка, — почтительно возразил ключарь, — никаких удобств…
— Много ли мне, монаху, надо? Камень под голову, а сверху… Господня риза.
И владыка взглянул в звездное небо.
В темноте ключарь иронически усмехнулся:
— Воля владычня!
Ночевал владыка у священника в просторном старом доме. Его удобно устроили в зале, куда в распахнутые окна доносился шум ручья и сердитый гул горного ветра. Перед сном владыка долго беседовал со священником. Он сидел на диване, а священник почтительно стоял перед ним. Священник, из нагайбаков, человек плотный и черный, с грубыми манерами и тягучим голосом, говорил с лёгким татарским акцентом. Как шмель, гудя в одну ноту, он долго повествовал о том, какой грубый народ его прихожане и сколько трудов надо прилагать, чтобы приохотить их ко храму Божьему.
— Гу… гу… гу, — гудело в комнате, словно громадный шмель бился в окна.
Владыку охватывала приятная дремота, но он боролся с нею и почитал долгом расспрашивать.
— Какие же вы меры принимаете, батюшка?
— Меры привлечения. — отвечал священник, — через станового.
— Ну, а лично, своими увещаниями вы их привлекаете?
— К долгу исповеди и святого причастия, — сказал священник, — дважды в год привлекаю… через начальство. Остальное время… сам привлекаю.
Владыка слегка задумался.
— А хор у вас есть?
И едва он это сказал, стало похоже, что шмель вылетел в окно и радостно закружился. — «Хо-р»! — почти запел батюшка. Да у него такой хор, что из соседних сел слушать приезжают. Он с увлечением стал описывать — какой у него хор. Но в это описание постоянно вторгался какой-то человек, который как будто помогал и в то же время как будто мешал батюшке. Выходило, что без этого человека не было бы хора, но человек был такой, что хора как бы не было. Батюшка и хвалил и ругал его одновременно, но и хвала, и ругань были как будто уж и неумеренны. Когда же оказалось, что у этого человека голос яко труба архангельская в день страшного суда, у владыки прошел сон и он привстал с дивана.
— Пошлите за ним сейчас, хочу его видеть!
Священник смутился.
— Его видеть нельзя, владыка святый.
— Как нельзя?
— Нельзя…
— Разве он дух бесплотный? — слабо улыбнулся владыка.
— Не то…
И священник, с некоторою яростью, стал объяснять, какой это невозможный человек. За год он выпивает больше, чем все село, и при этом ведет себя, как Голиаф: всех задирает и вызывает на бой. И еще не нашлось до сих пор Давида, чтобы победить его. Когда же не пьет, уходит в горы с ружьем и пропадает неделями. В случае экстренной надобности, его приходится вызывать оттуда звоном. У них условлены даже некоторые сигналы.
— Так он и сейчас в горах?
— Да, владыка.
— Вы его не вызывали?
— Не предполагал владыка, что остановитесь.
— А обо мне у вас какой сигнал?
— Трезвон, владыка святый, с перерывами в пять ударов.
Владыка встал.
— Распорядитесь трезвонить. Завтра буду служить.
— Но, владыка…
— Что еще?
— Я должен…
— Ну?
— Вас предупредить, что… надежды мало: с ним иногда одновременно это случается.
— Что?
— И горы… и запой.
Владыка круто взглянул на него и задвигал бровями.
— Звонить!
Вскоре в воздух поплыли тонкие и нежные голоса маленьких колоколов молитвенного дома. В полночной мгле они на перебой как будто рассказывали что-то очень веселое, напевали и по-детски лепетали, а горы хмуро их слушали. Церковь была освещена — там готовились к архиерейскому служению: мыли, чистили, чинили. В кухне, чтобы не беспокоить владыки, угощались: дьякон, тенор, ключарь, благочинный и Северозападов. Лица у них были уже багровые, и они говорили шепотком что-то очень веселое, отчего Северозападов сгибался, как змей, в хватался за живот, Громов бесшумно хохотал, широко разинув рот и напоминая кашалота, а благочинный и ключарь утирали слезы. Матушка с дочерью сбились с ног, угощая их. У дочери были холодные черные глаза, и, если бы ей монисты, она бы совсем походила на татарку, небольшого роста и стройную. Свистунов попытался было говорить ей какие-то любезности, но она так холодно и гордо обвела его взглядом, что он сконфузился и смолк. А владыка сидел в тихой и темной зале у окна и глубоко вдыхал влажный и ароматный воздух. Сон его прошел. Ему казалось, что горы отзываются на звон нежным детским лепетом и смехом, хотя темное лицо их сурово, задумчиво и хмуро.
Некая мысль волновала владыку.
— Яко труба, — шептал он. — яко труба архангельская… Посмотрим!
… В церковь народа набралось очень много: любопытно было посмотреть на «большого муллу».
— Ал-херей, ал-херей! — кричали по селу нагайбачки.
И быстро говорили друг другу что-то по-татарски.
Русское население пришло все целиком, разодетое по-праздничному. Служение совершалось очень торжественно. Батюшка некоторые молитвы прочитал по-татарски и это понравилось владыке. Понравился ему и хор: голоса были подобраны на славу! Но хором управлял Громов… А тот человек, которого звали с гор, так и не явился. И владыка нервничал. Он даже раза два резко оборвал священника, отчего тот густо побагровел и вид у него стал растерянный.
Служение подошло к концу.
Уже владыка вышел и стал лицом к народу, чтобы сказать свое архипастырское наставление. Темное лицо его было сердито и недовольно, а брови непрерывно двигались. Внезапно в это время на площади, за окнами церкви, возник смутный говор и шум… и быстро вырос как бы в гул сраженья. Слышались крики, вперемешку татарские и русские слова. Раза два что-то рявкнуло, прорычало.
И вдруг крики и шум заглушил густой рёв, как бы исходивший из львиной пасти.
— Шир-р-р-ре бе-р-ри!
Хмурое лицо владыки расцвело, распустилось в улыбку, брови поднялись и стали, как дуги.
— Что это? — тихо спросил он, прислушиваясь.
Священника как бы поражал медленный удар.
— Владыка…
Голос его сорвался.
— Это… это…
— Он? — также тихо спросил владыка.
— Да, это он… Икотов… регент, про которого я…
Владыка сделал перед собою властный жест рукой.
— Привести его сюда!
— Владыка! — бросился с клироса от окна ключарь.
Подбежал и почтительно согнулся:
— Этот человек в невозможном виде: пьян, буен… и растерзан!
Владыка вспыхнул и резко повернулся.
— Я сказал! Позвать!
Все пришло в движение, заволновалось.
Кто-то бежал и расталкивал народ, кто-то кричал. Сторожа без толку суетились. Духовенство шепталось и, вытягивая головы, тревожно смотрело на церковную дверь, за которой как бы тяжко вздыхал побеждённый и связанный лев. И вот, во всю величину распахнутой двери, словно нарисовался портрет громадного человека с большим багровым лицом, круглыми, очень выпуклыми, дикими глазами и ярко вздувшеюся красной жилой на лбу. Вокруг головы его как бы пылало пламя взбитых рыжих волос, и это пламя, бородой и усами, ниспадало на широкую выпуклую грудь. Его тащили, подталкивали, а он упирался и словно застрял в дверях. Казалось, его тащила целая толпа лилипутов. А он, не глядя, только отстранял их рукой и, вскинув голову, и слегка опустив нижнюю губу, словно выпив чего-то кислого, смотрел в ту сторону, где стоял владыка.
— Отпустите его!
Голос владыки прозвучал властно, но мягко.
— Человек божий, подойди сюда.
Beликaн тяжело двинулся, не спуская взгляда своих воспаленных глаз с лица владыки. Толпа расступалась перед ним широкою улицей. Он подошел, встал перед владыкой и с глухим вздохом повалился ему в ноги.
— Встань! — сказал владыка.
Но он не вставал.
Среди глубокого молчания владыка повторил с ласкою:
— Встань!
Тотчас священник и Северозападов с двух сторон подскочили к нему, чтобы помочь исполнить волю владыки. Но, отстранив их рукою, он поднялся сам, с лицом смущенным. И снова спутанные волосы его, подобно пламени, метнулись перед владыкою.
— Владыка, — сказал он.
Подобно легкому раскату грома прозвучал его голос по церкви.
— Владыка! Я грешник… грешник окаянный, не дерзаю смотреть в лицо твое!
И он снова хотел грохнуться в ноги.
Но владыка быстрым движением руки остановил его.
— Человек божий, как зовут тебя?
— Леонтий.
— А по отчеству?
— Михайлович.
— Слышал я, Леонтий Михайлович, и сам чувствую, что одарен ты от Господа талантом многим.
Он помолчал.
— Спой мне что-нибудь.
— Владыка, у меня… — растерянно бормотал великан, — у меня сегодня… голос…
— Ничего! Спой, спой для владыки.
Он обернулся к благочинному.
— Дайте ему спеть "Иже Xерувимы " Бортянского. Ноты дайте.
Но великан поспешно сказал:
— Я и без нот наизусть знаю.
Он стоял перед владыкою, странный и нелепый в своей растерзанной одежде, с лохматой головой, еще недавно хмельной, но уже протрезвившийся от неожиданного приключения. Он смотрел растерянно и испуганно. Но, когда начал петь, сначала голосом хриплым и неуверенным, он как-будто позабыл обо всем на свете. Голос крепнул, рос, становился чистым, звучным и поражал своей красивой силой. Стали отзываться окна и звякать в унисон какие-то металлические предметы. Как-будто вздрагивала и, вздыхая, затихала сама церковь, слишком маленькая для громовых волн его голоса.
Владыка слушал, склонив голову, недвижный.
Молчание царило некоторое время в церкви, когда певец кончил; владыка, повернувшись с растроганной улыбкой к благочинному, произнес потихоньку;
— Я чувствую себя на небесах: так ангелы поют славу пред престолом Божьим!
Благочинный задумчиво опустил глаза.
Владыка ласково взглянул на певца.
— Женат? — спросил он.
Тот взглянул удивленно.
— Нет, владыка.
— Женись. Даю тебе две недели сроку. Через две недели явишься ко мне. Посвящу тебя в протодьяконы.
При этих словах по церкви пошел легкий шумок, а Северозападов, как от змеи, отскочил от великана и горделиво-гневной походкой отошел сначала на клирос, а потом в алтарь. Великан же, пораженный и растерянный, смотрел на владыку, не веря слуху своему.
— Владыка, — сказал он тихо, — я необразованный.
Владыка улыбнулся.
— У тебя дар Божий.
Тогда великан грохнулся в ноги владыке и неистово закричал с буйными слезами в голосе:
— Владыка, владыка святый, я недостоин! Я грешник… грешник от юности моей… и умру грешником!
— Раскайся.
— Не могу… владыка святый!
Он кричал, как бы в отчаянии, повергнутый у ног владыки, не поднимая лица.
— Я пьяница… пьяница, владыка святый, разве вы не видите?!
И замолк.
Слова в церкви наступило молчание.
Владыка тихо сказал.
— Это — слабость художественных натур, что ж сделаешь. Но я буду молиться за тебя и возьму тебя на свое попечение, Бог даст, и исправишься.
Благословил его, лежащего:
— Встань и исполни волю владыки. Только вот фамилия твоя… как?
— Икотов.
— Неудобная. Отныне ты будешь…
Улыбнулся.
— Авимелехов!
И, как-бы вспомнив что-то, повернулся к священнику.
— А где ваша дочь, батюшка?
— Здесь, владыка.
— Она девица?
— Да.
— Позовите ее сюда.
Когда черноглазая нагайбачка, вызванная из толпы отцом, подошла к владыке, он ласково кивнул ей головою и сказал:
— Дочь моя, назначаю тебе в мужья этого человека.
Как бы ожидая ответа, смотрел на нее.
Она взглянула с ужасом, губы её дрожали, но не могли произнести ни слова.
Владыка обратился к Авимелехову.
— А тебе назначаю ее в жены.
За все время великан не был поражен так, как в этот моменты все лицо его вспыхнуло и загорелось неудержимой радостью. Он робко взглянул в сторону девушки и неуклюжим жестом сталь приглаживать волосы.
Владыка приказал священнику, растерявшемуся от радости, не замедлить совершением брака и подготовкой Авимелехова в дьякона, широким жестом благословил народ.
И уехал.
… Из Авимелехова вышел великолепный протодьякон, — гордость владыки. Слава о нем гремела далеко. Даже черноглазая нагайбачка, много плакавшая до брака, примирилась с ним и полюбила своего неуемного мужи. Бросил он и пить под неусыпным влиянием владыки, не спускавшего с него глаз. Но раза два-три в год, особенно весною, он впадал в великую тоску и предавался буйному запою. Он тосковал по горам, уходил из-под всех запоров, блуждал по улицам, ища простора, сражался с фонарями, выворачивая их из тротуаров, и с открытой грудью шел на полицейских.
— Ши-р-р-р-р-ре бе-е-рр-ри-и!
Не раз составлялись протоколы на «злодейские поступки» Авимелехова и гражданские власти сносились с духовными.
… Но владыка покрывал его…
Первая публикация: журнал «Огонек» № 2, 1916 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.