Авдотья и Ривка (Тан-Богораз)/ДО

Авдотья и Ривка
авторъ Владимир Германович Тан-Богораз

Опубл.: 1903. Источникъ: az.lib.ru

АВДОТЬЯ и РИВКА.
Разсказъ.

Изданіе Вятскаго Товарищества.

АВДОТЬЯ и РИВКА.
Повѣсть изъ жизни русскихъ въ Америкѣ.

Пароходъ качало. Съ каждымъ новымъ взмахомъ волны одна стѣна большой каюты уходила куда-то въ бездну, а другая поднималась такъ высоко, что люди, лежавшіе въ глубинѣ гробообразныхъ коекъ и не въ конецъ измученные тошнотой, судорожно, хватались руками за края, опасаясь съѣхать внизъ. Время отъ времени какой-нибудь недостаточно крѣпко привязанный узелъ вылеталъ изъ потаеннаго угла и катился чрезъ всю каюту, какъ живой, попадая подъ ноги служителю, который переходилъ отъ стѣны къ стѣнѣ, балансируя руками, чтобы сохранить равновѣсіе.

Большая часть пассажировъ, впрочемъ, не подавала признаковъ жизни. Все это были люди, негодные для путешествій и впервые увидѣвшіе море: австрійскіе и русскіе евреи — малокроввые, истощенные наслѣдственнымъ недоѣданіемъ; польскіе мужики, привыкшіе къ полному простору и задыхавшіеся въ этой непровѣтриваемой духотѣ; итальянскіе рудокопы, отравленные сѣрными испареніями или насквозь пропитанные мелкой угольной пылью. Больше половины было безграмотныхъ, ихъ загнали сюда, какъ быковъ въ ограду, пищу имъ разносили, какъ мѣсиво телятамъ, въ низкихъ деревянныхъ ушатахъ; матросы толкали ихъ и обращались съ ними, какъ съ арестантами. Они терпѣли молча и безропотно. На родинѣ приходилось выносить еще и не такія вещи.

Въ первый день, пока погода была хороша, они разглядывали другъ друга и понемногу знакомились между собою. Люди разныхъ національностей, которыхъ случай помѣстилъ на сосѣднихъ койкахъ, не имѣя общихъ словъ, обмѣнивались улыбками и оказывали другъ другу мелкія услуги. Ободранные итальянскіе ребятишки играли и дрались съ такими же черномазыми и курчавыми жиденятами, русинскія бабы изъ Галиціи помогали няньчить шведскихъ младенцевъ, толстыхъ и бѣлыхъ, какъ молодые поросята. Всѣ эти изгнанники европейской тѣсноты были проникнуты смутнымъ, но стихійнымъ чувствомъ общности несчастья, которое вырвало ихъ съ насиженныхъ мѣстъ вмѣстѣ съ корнемъ и заставило пуститься въ неизвѣстную сторону, гдѣ, но слухамъ, каждый человѣкъ самъ себѣ голова, и простой сапожникъ получаетъ три большихъ серебряныхъ «далера» на день.

На третій день на площадкѣ передъ бакомъ собрались музыканты разнаго племени со скрипками, гармониками и даже дудками, и составился импровизированный балъ, гдѣ крѣпкіе коломыйскіе чоботы старались плясать нѣмецкую пляску, хотя кованные каблуки сами собой сбивались на гопака, и ирландскіе широкіе башмаки вдругъ начинали выбивать дробь замысловатой джиги среди чопорныхъ фигуръ международной кадрили. Молодые люди начали перемигиваться и заводить обычную игру.

Но на четвертый день море устроило собственную пляску, и внезапный штормъ сорвалъ съ верхней палубы двѣ лодки. На полу подъ нижнимъ ярусомъ два раза показывалась вода. Больше половины эмигрантовъ, впрочемъ, не имѣли объ этомъ никакого понятія. Истощившись отъ судорожныхъ, но безполезныхъ усилій выворотить свой желудокъ на изнанку, съ головой тяжелой, какъ свинецъ, они лежали ничкомъ на своихъ соломенныхъ подушкахъ, равнодушные ко всему. Они бы, кажется, не замѣтили, если бы пароходъ сталъ тонуть, или кто нибудь обрилъ бы имъ голову, или простыни ихъ жесткой постели внезапно загорѣлись.

Авдотья высунула голову съ самой нижней койки и поглядѣла по сторонамъ. Къ собственному своему изумленію, она не чувствовала ни тошноты, ни головной боли, но неугомонная качка раздражала ее, какъ неотвязная рука, дергающая человѣка за полу, и наводила на нее тоску, сѣрую и густую, какъ туманъ, который со всѣхъ сторонъ окружалъ эмигрантское судно.

Авдотья была женщина широкой кости, но тощая тѣломъ, съ крѣпкими и тонкими плечами, какъ будто вырубленными изъ дубовой доски. Лицо ея было блѣдно, большіе сѣрые глаза глядѣли сердито и недовѣрчиво, и забота прорѣзала на лбу двѣ глубокія морщины.

Она была одѣта въ синюю юбку и пеструю ситцевую кофту, ноги ея, торчавшія изъ койки, были обуты въ козловые башмаки «со скрипомъ»,.а на плечахъ лежалъ шелковый полушалокъ самаго, несомнѣнно, отечественнаго происхожденія.

«Грѣхъ! — говорила она сама себѣ. — Хозяйка, ковали ха!.. Бросила дѣтей, усадьбу, весь родъ, и поднялась, Бо-знать, куда!..

Когда она спрашивала себя, какъ она попала изъ своего родного села Краснаго, что подъ городомъ Добрынцемъ, на эту узкую койку, въ чрево желѣзнаго кита, ей казалось, что она видитъ сонъ.

Было ли это дьявольское навожденіе, — шопотъ носился въ воздухѣ, слухъ переходилъ изъ одного села въ другое, что гдѣ-то далеко за моремъ есть земля, гдѣ бѣдные люди ѣдятъ пироги каждый день и жить просторно всѣмъ — мужикамъ и бабамъ.

А потомъ пріѣхалъ Осипъ Жизка, мужикъ изъ Заверухъ, привезъ деньги и купилъ двѣ лошади. Онъ разсказалъ, что въ Америкѣ паспорта не надо, и послѣдняя прислуга получаетъ двѣнадцать „долеровъ“^[1] на мѣсяцъ.

„Плачутъ теперь дѣточки! соображала Авдотья. — Клашкѣ девять скоро, а Антосику всѣ одиннадцать… Не ѣвши сидятъ… Тотъ, пьяница, развѣ накормитъ? Одно у него дѣло — драться. И стараго таточку, должно быть, со двора согналъ…“

„А чтобы ты не дождалъ, проклятый“ — подумала она вдругъ съ привычнымъ чувствомъ гнѣва, которое копилось у ней за всѣ двѣнадцать лѣтъ ея брачной жизни и, наконецъ, перелилось чрезъ край, какъ брага изъ ушата.

„Иродъ, пьяница!.. мысленно назвала Авдотья своего постылаго брошеннаго мужа. — Хвалился ты, пьяная морда: закопаю тебя живьемъ и кричать не дамъ! Вотъ тебѣ, собака, сраму на все село!.. Говорила я тебѣ, гадинѣ, убѣгу на край свѣта!..“

Она невольно ощупала лѣвой рукой правое плечо, гдѣ подъ платьемъ еще саднилъ большой синякъ, слѣдъ послѣдней ласки коваля Наркиса Бабули.

„Майся теперь! — прибавила она, стиснувъ зубы. — Во дворѣ четыре коровы, овцы, лошади, быкъ!.. Кто съ животомъ управится?.. Помирать ты станешь, дуракъ, никто тебѣ и ноги не прикроетъ!..“

Много побоевъ приняла Авдотья за эти двѣнадцать лѣтъ. Даже тѣло ея одеревенѣло, лишнее мясо сошло съ костей и краска съ лица, и она выглядѣла теперь, какъ недокормленная рабочая лошадь.

„Рождаются же такіе изверги на бѣломъ свѣтѣ! — Молоко продаешь, гдѣ деньги дѣваешь?.. Вожжи измочалю объ тебя!..“'

„А за что? — спросила себя Авдотья. — Развѣ я! тоже не человѣкъ?“

Авдотьѣ понадобилось двѣнадцать лѣтъ, чтобы додуматься до этого первобытнаго вопроса, но отвѣтъ на него она дала не словами, а своимъ отчаяннымъ дѣломъ.,

Теперь Авдотья вспоминала свои послѣдніе дни въ Красномъ. Давно уже она клала грошъ къ грошу, затаила свою кишеню, какъ кошка кнышъ, за пять лѣтъ не разступилась хоть злотымъ на кварту пива, переносила мужнины кулаки и вожжи и накопила пятьдесятъ рублей. Думала, дочкѣ на приданое, а пригодилось на другое.

Авдотья вспомнила, что Клашка въ послѣдніе дни все держалась за ея юбку и говорила: „Живите съ нами, мамо!“ — дѣти догадались, что она хочетъ уйти.

„А что же мнѣ въ могилу съ вами лягти?“ — сказала почти вслухъ, какъ будто оправдываясь передъ отсутствующими дѣтьми.

„Плачьте, не плачьте! И какой вамъ прибытокъ, кабы матку до смерти забили? Теперь матка жива будетъ, можетъ, и васъ вызволитъ!..“

Поговорила она съ Жизкой, сказала:

— Если есть въ тебѣ христіанская душа, дай мнѣ свѣтъ увидѣть, доправь меня до Америки!

А Жизка, говоритъ:

— Я — американскій человѣкъ, я вижу насквозь, какая твоя каторжная жизнь… Покажу тебѣ путь и платы не возьму, а только деньги нужны на дорогу, сто рублей.

Тутъ Ковалиха призналась въ первый разъ.

— Половина, — говоритъ, — есть, а половину достану!

Продала она мѣховую шубу хорошую, еще отъ матери осталась, городской дипломатъ, шелковая шаль была большая, тоже продала, только полушалокъ остался, сбила всѣ сто рублей.

Потомъ уговорились они съ Жизкой, онъ, будто, пріѣдетъ въ Красное муку покупать, а назадъ будетъ ѣхать ночью и проѣдетъ мимо Ковалевой усадьбы. Авдотья выйдетъ навстрѣчу и онъ довезетъ ее въ Добрынецъ на машину.

— Ты мнѣ знакъ подай! — попросила Авдотья. — Ночи теперь темныя, не наскочить бы мнѣ на чужого человѣка.

— Ладно! — согласился Жизка. — Когда буду идти около воза, крикну на лошадь не „но!“, а по-американски: „Горы опъ!“ (торопись).

И вотъ Авдотья крадется съ узломъ за плечами. Темно кругомъ, хоть глазъ выколи. Дѣти спятъ, попрощаться хочется, да страшно, еще разбудишь. Тотъ сатана услышитъ.

Эхъ, прощай, Красное! Прощай, поле и нивы! Прощайте волы и коровы и всѣ добрые люди!…

Вонъ слышно въ темнотѣ ѣдетъ человѣкъ, машетъ кнутомъ на лошадь. — „Горы онъ!“

Тошно рослому дереву выдернуть корни изъ родной земли… Свѣтитъ ли въ той Америкѣ солнце по нашему, текутъ ли свѣжія рѣки, зелено ли растетъ трава?…

Прощайте, православные! Поѣхала ковалиха къ самому старому дѣду на рога!..

Ночь и день Ковалиха ѣхала по машинѣ. Вмѣстѣ съ ней ѣхали разныя лица, поляки, жиды, хохлы; хоронятся другъ одъ дружки, не признаются. Одинъ говоритъ: „Я ѣду къ брату въ Сухоплавль“, а другой говоритъ: „А я въ Шавелево землю снимать“. Согрѣшила и Авдотья съ ними.

— Я, говоритъ, ѣду въ Вильну, поклониться Владычицѣ Острой Брамѣ!..

Пока не пришелъ факторъ жидъ:

— Дураки — говоритъ, — чего хоронитесь? Всѣ въ одно мѣсто ѣдете!…

Еще черезъ два дня они „украли границу“. Собралось ихъ пять человѣкъ, да два нѣмца, чтобы дорогу показывать. А узлы поѣхали по чистой дорогѣ съ губернаторскимъ паспортомъ. У кого паспортъ былъ, такъ съ тѣми…

Полночь была. Опять такая же темень. Пошли они по дорогѣ. Лѣсокъ тутъ встрѣтился. Отворотили но тропинкѣ, шли, юли, пришли къ глубокой канавѣ, слѣзли люди въ канаву стали выдираться на верхъ, а ей не въ силу. Одинъ нѣмецъ, долгій такой: „Ну, говоритъ, давай -рука!“ — вытащилъ ее наверхъ.

За канавой свѣтлѣе стало. Прошли мало времени по полю, „нашли на домъ“, въ окнахъ огонь горитъ, въ родѣ корчмы.

Не вытерпѣла Авдотья, спросила:

— А гдѣ ваша граница?

А нѣмецъ говоритъ:

— Овва! А канава гдѣ? Давайте на складке, водке пить!

А люди крестятся и говорятъ:

— Слава Богу!

Потомъ они опять поѣхали по машинѣ до города Ямбурга (Гамбурга). Перестали люди говорить по-русски. Кабы не жиды, „некакъ бы хлѣба купить“».

«Слава тебѣ, Господи! — искренно подумала Авдотья. — Вездѣ ихъ Господь насажалъ, жидочковъ нашихъ. Все-таки землячки»!

Мужики чвъ Красномъ не очень любили жидовъ, особенно Мошку кабатчика. Но за послѣднія двѣ недѣли Авдотья уже научилась считать каждаго, кто умѣлъ сказать три слова по русски, землякомъ и братомъ.

Въ Ямбургѣ ихъ посадили въ эту желѣзную неволю и повезли по морю. Везутъ, везутъ, кто тамъ знаетъ, когда будетъ конецъ. Она опять высунула голову изъ койки и посмотрѣла черезъ каюту. На встрѣчу ей смотрѣло другое лицо, маленькое, смуглое, увѣнчанное огромной гривой жесткихъ и вьющихся волосъ, кое-какъ скрученныхъ на темени и издали похожихъ на черную мѣховую шапку.

— Але вы не спите, Рива? — спросила Авдотья.

Рива отрицательно качнула своей мѣховой шапкой.

— Тошно мнѣ, Рива! — призналась Авдотья.

— И что такое тошно? — презрительно переспросила Рива, думая, что Авдотью тошнитъ отъ морской болѣзни. — Ихе! Я уговаривала себѣ, что я не стану ломать и вотъ я здоровъ!..

Ломать вмѣсто блевать было переводомъ еврейскаго слова.

Авдотья покачала головой.

— Ой, нѣтъ, Рива! — сказала она. — Скажи лучше, на что мы въ Америку поѣхали?

— Псс, — прошипѣла Рива. — На что поѣхали?.. Кусокъ счасця искать, доле!..

Она говорила такъ увѣренно, какъ будто въ новой странѣ за океаномъ счастье валялось на улицахъ или раздавалось даромъ каждому желающему.

— А какъ же мы жить будемъ? — продолжала Авдотья.

Разговоръ этотъ почти безъ всякихъ измѣненій происходилъ десять разъ, но Авдотья никакъ не могла имъ насытиться. Несокрушимая увѣренность и энергія словъ и жестовъ Ривки дѣйствовали, какъ электричество, и въ минуту унынія Авдотья спѣшила зарядить свою опустѣлую душу отъ этой живой лейденской банки.

— Aтъ!-- сказала Ривка съ непоколебимымъ видомъ. — Бархатъ и шелкъ станемъ мы носить. Шляпки надѣнемъ, какъ барыни!

— А я куда пойду — сказала Авдотья. — Языка нѣту. Ничего не умѣю городское!..

— Въ прислуге пойдешь! — сказала Ривка увѣренно. — Видишь, какая ты здоровая!.. Я бы такая была, ухъ, что бы я надѣлала!..

— А ты тоже пойдешь въ прислуги? — спросила Авдотья.

Лицо Ривки пріобрѣло угрюмый видъ.

— А ни! сказала она. — Я буду сама себѣ человѣкъ!

— Что же ты будешь дѣлать? — настаивала Авдотья

— Сигаренъ, — сказала Ривка. — и папиросенъ. Я вже видала и въ старомъ мѣстѣ, якъ ихъ дѣлаютъ. У кого умъ есть, то завше не трудно вывчиться!..

— Я бы тоже испытала, сказа, ла Авдотья.

— А ни! — убѣдительно повторила Ривка. — Отъ папиросенъ духъ идетъ. Ты не привыкъ.

— А ты вѣдь тоже не привычна! — возразила Авдотья, сообразивъ, что ея спутница только еще хочетъ «вывчиться» новому ремеслу.

— Фа!-- сказала Ривка. — Ты деревенскій гое^[2], ты любишь вольны духъ, а я виленска. Виленскій крѣпкій вонь, мой носъ привыкъ.

Авдотья ничего не возражала.

— За того ты лучше или въ прислуге! — разсудительно продолжала Ривка. — Въ Америкѣ кушать много даютъ. Толстѣть станешь, бѣлый будешь, новый мужъ возьмешь.

Ривка звала подробности Авдотьиной исторіи и относилась къ нимъ въ высшей степени легкомысленно.

— А ты почто не пойдешь въ прислуги? — опять спросила Авдотья немного недовѣрчиво.

Ривка окончательно разсердилась.

— Нехай ихъ всѣ черты возьмутъ! — сказала она со злобой. — Ты — ковалиха, ты въ хозяяхъ жила. А я съ измалечки въ людяхъ. Мало они мой крови пили? Нехай они себѣ лопнутъ!..

— Теперь южъ досыть! — прибавила она, немного успокоившись. — Я буду себѣ сама, сама!..

Ривкѣ, какъ и Авдотьѣ, было тридцать лѣтъ; она была еврейская прислуга и получала жалованье по третямъ, — шесть, восемь рублей въ треть, а если помѣсячно, то по два рубля въ мѣсяцъ. Изъ этихъ денегъ она еще должна была помогать старой полуслѣпой матери, которая торговала пряниками и иголками въ одной изъ каменныхъ нишъ городской стѣны.

Стремленіе уѣхать въ Америку захватило Ривку еще молодой дѣвушкой. Даже когда Абрумка Рукавекъ, который служилъ «попихачемъ» у богатаго Ефроима, вдругъ задумалъ провести ее подъ свадебнымъ балдахиномъ, она сурово отвѣтила:

— Сперва поѣзжай въ Америку, посмотри на бѣлый свѣтъ; заработай немного денегъ, чтобы наши дѣти не мучились, какъ нищіе!..

Но у Абрумки были маленькіе слезящіеся глазки, которые не могли смотрѣть на бѣлый, свѣтъ не щурясь; онъ такъ и остался попихачемъ и не завелъ даже собственнаго «краму», а Ривка стала понемногу копить деньги, по рублю въ мѣсяцъ, по три рубля въ треть и за десять лѣтъ накопила-таки деньги* необходимыя для переѣзда въ Америку.

Зато, вступивъ на бортъ переселенческаго корабля, она сразу отреклась отъ всей старой жизни и даже отъ Амбрумки и была полна рѣшимости пуститься по совсѣмъ новой дорогѣ и добиться тѣхъ бархатовъ и шелковъ, которые она видѣла по праздникамъ на своихъ многочисленныхъ барыняхъ. Ея душа стала острой и зубастой. Она походила теперь на небольшую бродячую кошку, которая готова пуститься на самыя отчаянныя штуки, забираться въ чужіе чуланы, красть голубей изъ голубятенъ, построить независимое гнѣздо между амбарами, на зло собакамъ, мальчишкамъ и дворникамъ.

II.

Пароходъ пришелъ въ нью-іоркскую гавань поздно вечеромъ и простоялъ до утра на якорѣ у Песчанаго залива. На другой день съ полудня маленькіе казенные пароходы стали свозить эмигрантовъ на островъ Эллисъ, гдѣ американскіе чиновники сортировали ихъ и однихъ выпускали на волю, другихъ оставляли впредь до разрѣшенія, а треть ихъ опредѣляли къ обратной отправкѣ въ Старый Свѣтъ.

Обширная зала съ окнами въ два свѣта, вся изрѣзанная переходами и перегородками, стала наполняться эмигрантами. Они проходили одинъ за другимъ въ узкія двери по длинному извилистому проходу, какъ овцы, пропускаемыя въ загонъ. Лица ихъ были блѣдны и еще носили слѣды морской болѣзни.

Передъ дверью стоялъ докторъ въ бѣломъ кителѣ, безцеремонно хваталъ онъ каждаго за шиворотъ, и заглядывалъ ему въ глаза, стараясь рѣшить, нѣтъ ли у него какой-нибудь заразительной болѣзни. Какой-то еврей съ паршами на головѣ былъ немедленно уведенъ въ сторону, какъ уличенный контрабандистъ. Его должны были отправить въ госпиталь и сначала вылечить отъ грязной болѣзни, а потомъ все-таки отправить назадъ, какъ будто въ наказаніе за провозъ контрабандной болѣзни.

Кругомъ стѣнъ залы обходила высокая желѣзная рѣшетка, оставляя неширокій корридоръ, въ которомъ толпились родственники и друзья эмигрантовъ, вызванные телеграммами, корреспонденты газетъ и всякіе случайные посѣтители.

Лица чиновниковъ напоминали тюремныхъ надзирателей. Это дѣйствительно была тюрьма. За рѣшетчатымъ корридоромъ тянулся другой, гдѣ помѣщались камеры для задержанныхъ. Двери ихъ были заложены тяжелыми деревянными брусьями и въ самомъ концѣ были устроены даже настоящія желѣзныя клѣтки, гдѣ сидѣли люди, осужденные на возвращеніе. Проходя мимо, можно было видѣть нѣсколько жалкихъ фигуръ, которыя держались руками за желѣзные прутья и печальными глазами смотрѣли сквозь нихъ на Божій міръ. По эту сторону рѣшетки стоялъ сторожъ, который отгонялъ каждаго, желающаго заговорить съ арестованными. Эти люди не были нужны ни Новому, ни Старому Свѣту. Ихъ бѣдность и болѣзнь были хуже преступленія, и ноги ихъ, ступивъ на свободную почву Америки, попали на мѣсто, окруженное тройной оградой и охраняемое часовымъ.

Черезъ полчаса всѣ загородки были биткомъ набиты. Люди Стараго Свѣта тѣснились въ нихъ узкими и длинными толпами, разбившись по языкамъ и національностямъ, и другъ за другомъ выходили къ допросу.

Каждый чиновникъ былъ полиглотъ, и въ общемъ они представляли чуть не всѣ языки Европы и Азіи. Въ разныхъ концахъ залы говорили по нѣмецки, по-шведски, по-итальянски и даже по-армянски и по-сирійски, какъ будто на другой день послѣ столпотворенія.

Американскіе посѣтители изъ-за другой стороны рѣшетки съ любопытствомъ разглядывали новоприбывшихъ. Большая часть ихъ въ свое время прошли по той же дорогѣ, но теперь они выглядѣли какъ будто люди другой породы. Они были въ соломенныхъ шляпахъ и короткихъ пиджакахъ, съ открытой грудью крахмальной цвѣтной рубашки и широкимъ пестрымъ галстухомъ съ развѣвающимися концами. Шляпы были сдвинуты на затылокъ, глаза смотрѣли задорно, и на губахъ какъ будто дрожало дерзкое слово, составляющее въ Америкѣ необходимое оружіе самообороны.

Эмигранты тоже одѣлись въ свое лучшее платье, но толстыя славянскія свитки, огромные чоботы, грубыя шерстяныя куртки сѣверянъ и кожанные лапти итальянцевъ имѣли странный и неуклюжій видъ. У многихъ на груди были приколоты клочки картона съ крупно написаннымъ адресомъ, какъ будто за ящикѣ съ кладью. Котомки на плечахъ придавали имъ видъ вьючныхъ животныхъ, привезенныхъ въ Америку для черной работы, которою брезгуютъ коренные жители.

У рѣшетки разыгрывались смѣшныя и трогательныя сцены. Двѣ дамы, очень прилично одѣтыя и очень похожія другъ на друга, съ смуглыми лицами и большими черными глазами, вѣроятно, армянки или гречанки, внѣ себя отъ возбужденія трясли руками желѣзныя прутья. Изъ толпы эмигрантовъ навстрѣчу имъ поднималось лицо высокой пожилой женщины подъ узкой парчевой наколкой и съ шелковымъ платкомъ, странно повязаннымъ сзади. Она не могла жестикулировать, ибо руки ея были заняты узлами, и была слишкомъ взволнована, чтобы кричать, но глаза ея улыбались и по щекамъ катились крупныя свѣтлыя слёзы. Это была встрѣча двухъ дочерей и матери послѣ многолѣтней разлуки.

Эмигранты выходили одинъ за другимъ съ узлами, женами и дѣтьми, безпомощно останавливаясь на порогѣ американской воли. Какая-то еврейская семья совсѣмъ застряла въ проходѣ, загораживая всѣмъ дорогу. Мужъ былъ съ длинной бородой и въ кафтанѣ до пятъ, жена въ буромъ парикѣ, подвязанномъ за ушами толстымъ чернымъ шнуркомъ. За нею слѣдовали шестеро дѣтей, маленькихъ и оборванныхъ, съ кистями лапсердаковъ, торчавшими изъ-подъ лохмотьевъ, и безъ всякой обуви. Въ дверяхъ произошло смятеніе, ибо шестой мальчикъ оказался не принадлежащимъ къ этой семьѣ и безсознательно шелъ сзади, потому что ему не съ кѣмъ, было оставаться. Чиновникъ поймалъ его за руку и отвелъ въ конторкѣ, гдѣ высокій и тощій посѣтитель съ горбатымъ носомъ и въ бѣдной одеждѣ спрашивалъ ломанымъ англійскимъ языкомъ Лейзера Бранеса, своего сына.

— Это вашъ сынъ? — спросилъ чиновникъ, подводя мальчика.

Посѣтитель смущенно улыбнулся.

— Это, должно быть! — сказалъ онъ, замявшись.

— Ты Лейзеръ Бранесъ, да? — обратился онъ къ мальчику по-еврейски.

Мальчикъ молчалъ и смотрѣлъ изподлобья на своего предполагаемаго отца..

— Какъ же вы не можете узнать? — недовѣрчиво спросилъ чиновникъ.

Америка дорожитъ дѣтьми и, поэтому, распространяетъ множество легендъ объ ихъ похищеніи. Большая публика склонна въ каждомъ незнакомомъ человѣкѣ предполагать такъ называемаго «охотника за малолѣтними».

— Откуда мнѣ знать, — возразилъ посѣтитель, — когда я его оставилъ вотъ этакимъ, — онъ отмѣрилъ на пальцѣ воображаемую величину, — а теперь онъ вонъ какой!

— Вы посмотрите въ спискахъ, пожалуйста! попросилъ онъ — Я Мозесъ Бранесъ, а мой сынъ Лейзеръ Бранесъ. Ему на Пасху восемь лѣтъ минетъ.

— А съ кѣмъ онъ пріѣхалъ? — спросилъ чиновникъ.

— Съ билетомъ, да! — отвѣтилъ Бранесъ, не разобравъ. — Одинъ пріѣхалъ, съ евреями!.. — тотчасъ же прибавилъ онъ.

Чиновникъ что-то проворчалъ и торопливо обернулся къ другимъ посѣтителямъ, которые толпою стояли у конторки.

Мозесъ Бранесъ нетерпѣливо пожалъ плечами и, вынувъ изъ-подъ мышки пару небольшихъ дѣтскихъ башмаковъ, принялся отъ нечего дѣлать разсматривать и вертѣть ихъ въ рукахъ.

На лицѣ мальчика вдругъ показался интересъ.

— Это мнѣ, да? — спросилъ онъ подходя ближе. — Я Лейзеле маминъ!

— А какъ вы узнали, что онъ босой? вдругъ спросилъ чиновникъ, на минуту прерывая разговоръ съ другимъ посѣтителемъ и даже не оборачиваясь.

— Фа! — сказалъ Бранесъ. — Какъ бы я не узналъ? У насъ въ Новой Жабкѣ всѣ мальчики босые… Я, беру его! — прибавилъ онъ, беря мальчика за руку.

Чиновникъ махнулъ рукой и окончательно повернулся къ другимъ посѣтителямъ.

Авдотья попала въ толпу евреевъ и со страхомъ и изумленіемъ смотрѣла на чиновника, сидѣвшаго на соломенной качалкѣ съ высоко задранными ногами и производившаго допросъ. Это былъ огромный мулатъ, съ коричневымъ лицомъ, толстыми оливковыми губами и курчавой шерстью на головѣ, похожей на мелкія черныя смушки. Но онъ говорилъ съ евреями на виленскомъ нарѣчіи, и даже губы его сжимались характерными «литвацкими» ужимками.

— Откуда ты? — задалъ онъ Авдотьѣ первыйобычный вопросъ.

— Я изъ Рассеи! — отвѣтила Авдотья по-русски. Какъ и многіе жители Бѣлоруссіи и Литвы, она понимала еврейскій жаргонъ, но говорить на немъ не умѣла и поневолѣ перешла на свой родной языкъ.

Къ еще большему ея удивленію, мулатъ немедленно перешелъ на славянскій жаргонъ, довольно странный и смѣшанный изъ русинскаго, польскаго и еврейско-русскаго нарѣчія, но совершенно понятный для Авдотьи.

— Иле мѣешь гроши? — спрашивалъ онъ. — Знаемыхъ въ краю, адресы?

Авдотья давала отвѣты, поглядывая на мулата, подозрительнымъ взглядомъ. Ей пришло въ голову, что «мурины», мучители грѣшниковъ на томъ свѣтѣ, должно быть, имѣютъ такія же лица и задаютъ новымъ пришельцамъ такіе же вопросы.

Денегъ у ней оставалось всего пять рублей, но Жизка, «американскій человѣкъ», предупредилъ ее о необходимости запастись адресами и даже списалъ для нея три адреса на бумажки.

— Що ты вмеешь робить? — спросилъ чиновникъ

— Все! — отвѣтила кратко Авдотья. Она невольно подняла и показала ему свои большія руки, покрытыя мозолями и заскорузлыя отъ грубой деревенской работы.

— А здѣсь що робитимешь? — продолжалъ мулатъ.

Авдотья немного подумала, потомъ окончательно рѣшилась.

— Пойду въ прислуги! — сказала она твердо. Она какъ будто давала обязательство заниматься въ Америкѣ именно уборкой и чисткой чужихъ вещей и квартиръ.

Чиновникъ поднялъ Авдотьину бумажку и сталъ смотрѣть адреса. Жизка-таки постарался, и сквозь его запутанную русско-польско-англійскую орѳографію явственно проступали реальныя названія улицъ и номера домовъ.

— А то якіе люди? — спросилъ чиновникъ мимоходомъ.

— То паны! — отвѣтила Авдотья съ убѣжденіемъ.

Жизка хвалился, что его знакомцы въ Америкѣ всѣ хорошіе люди. Истина, однако, требуетъ засвидѣтельстовать, что фамилія одного изъ нихъ была Айзексъ, а другого Броадъ въ сокращеніи изъ Бродскій.

— А взяли бы они тебя? — спросилъ чиновникъ.

— А чему бы они не взяли? — возразила Авдотья немного обиженнымъ тономъ, — Я себѣ, слава Богу, здорова!

Мулатъ немного подумалъ и махнулъ рукой.

Чиновникамъ было предоставлено дискреціонное право пропускать или не пропускать эмигрантовъ, сообразно ихъ внѣшнему виду и связности ихъ отвѣтовъ. Но послѣдняя недѣля отличалась большой придирчивостью, и нѣсколько десятковъ человѣкъ уже были запрятаны въ различныхъ камерахъ и палатахъ острова. Теперь запасъ жестокости истощился. Просьбы мужчинъ и слезы женщинъ успѣли пронять даже заскорузлые нервы пріемщиковъ и съ Авдотьи должна была начаться новая, болѣе кроткая недѣля. Чиновникъ соображалъ, что въ Нью-Іоркѣ вѣчный недостатокъ въ прислугѣ; глядя на мозолистыя руки Авдотьи, онъ подумалъ, что, навѣрное, эта суровая и крѣпкая баба не останется безъ работы въ американскомъ Вавилонѣ.

Авдотья взвалила на плечи свой узелъ и, пробравшись сквозь толпу писцовъ, служителей и носильщиковъ острова Эллиса, которые съ озабоченнымъ видомъ сновали взадъ и впередъ, стала спускаться съ лѣстницы, выводившей на дворъ. Она не имѣла яснаго представленія о томъ, чего отъ нея хотѣлъ этотъ огромный чернолицый мужикъ, похожій на чорта, но она чувствовала, что была опутана неволей и теперь выбирается на свободу. На дворѣ ярко свѣтило горячее іюньское солнце, зеленая травка покрывала откосы острова, гладкая вода разстилалась кругомъ^ какъ зеркало, и легкій вѣтерокъ уносилъ тонкій туманъ, открывая громаду зданій незнакомаго города. Авдотья вышла на дворъ подъ открытое небо и стала обѣими ногами на твердую землю, послѣ четырнадцатидневнаго пребыванія въ плавучей желѣзной тюрьмѣ. И вдругъ не только этотъ пароходный плѣнъ, но вся предыдущая жизнь показалась ей безпросвѣтной тюрьмой, гдѣ она мучилась такъ много лѣтъ вмѣстѣ со всѣми другими людьми.

У каждаго была своя цѣпь и свой сторожъ, и никто не смѣлъ поднять голову и сказать громкое слово.

Ей пришлось убѣжать ночью изъ дому, красться по лѣсамъ и болотомъ, отдаться на чужую власть и ласку, выносить непонятную брань, грубые жесты и толчки, чтобы дождаться до перваго солнечнаго просвѣта.

Для того, чтобы съѣхать на берегъ, нужно было дождаться, пока отойдетъ очередной пароходъ. На площадкѣ передъ мостикомъ собралась цѣлая толпа освобожденныхъ эмигрантовъ; агенты дешевыхъ гостинницъ и комиссіонныхъ конторъ, искатели дешеваго труда и разные темные бродяги еврейскаго и ирландскаго квартала. Какой-то маленькій человѣкъ съ бритымъ лицомъ и фуражкѣ съ козырькомъ прошелъ мимо Авдотьи и вдругъ заговорилъ съ ней по-польски.

— А цо, пани, машь ту робиць? — спросилъ онъ, значительно сжимая свои тонкія губы.

Авдотья молчала.

— Я моге для пани зналезць обовензокъ (я могу найти для васъ занятіе), — не унимался человѣкъ.

— Не надо! — коротко отвѣтила Авдотья.

— То пани бендзешь съ тылько задаремно мучила (въ такомъ случаѣ вы будете только напрасно мучиться), — настаивалъ незнакомый доброхотъ.

— Отвяжись, сатана! — грубо отвѣтила выведенная изъ себя Авдотья. — Проживу я безъ твоей подяки (услуги)!.. Сгинь съ обовевзкомъ своимъ. Здѣсь вольная земля…

Грубый и вольный воздухъ Америки уже заразилъ ее, и она тоже готова была толкаться въ толпѣ и драться съ каждымъ встрѣчнымъ, чтобы вырвать себѣ "кусокъ новаго счастья какъ говорила Рявка.

Еврейка тоже вышла на дворъ, сгибаясь подъ тяжестью своихъ узловъ. Она смѣло объявила себя папиросницей и ее пропустили безъ затрудненій. Кромѣ того, у ней осталось еще тридцать пять рублей отъ десятилѣтнихъ сбереженій.

Пароходъ перерѣзалъ проливъ и причалилъ къ пристани у батареи. Толпа эмигрантовъ хлынула на улицу. У самыхъ дверей стоялъ городовой гигантскаго роста и чудовищной толщины и, помахивая увѣсистой дубиной, сердито подгонялъ каждаго, кто медлилъ выйти изъ прохода. Его грубое лицо заросло короткой рыжей бородой и выглядѣло необычайно свирѣпо. Его какъ будто нарочно выбрали и поставили здѣсь, чтобы внушить эмигрантамъ, что и въ Америкѣ полиція можетъ при случаѣ показать кузькину мать.

Потомъ и этотъ послѣдній тюремный сторожъ остался сзади. Группы эмигрантовъ стали переходить черезъ площадь, направляясь къ подъему на воздушную желѣзную дорогу. Прохожіе невольно останавливались и глядѣли на этихъ новыхъ пришельцевъ съ тяжелыми мѣшками и неувѣренными движеніями. На каждомъ шагу эмигранты встрѣчали что-нибудь непривычное, къ чему надо было присмотрѣться и освоиться.

Недалеко отъ входа на лѣстницу группа пожилыхъ евреевъ въ длиннополыхъ сюртукахъ, съ большими нечесанными бородами и завитыми пейсами, застряла у круглой рогатки. Они никакъ не могли взять въ толкъ, что каждый поворотъ пропускаетъ только одного человѣка, и лѣзли всѣ вмѣстѣ, одновременно тыкая вѣтки рогатки въ противоположныя стороны. Прохожіе смѣялись. Одна худощавая американка въ сѣромъ платьѣ, съ длинной сѣрой шеей и свѣтлыми глазами, похожая на сѣрое змѣиное чучело, подошла поближе.

— Пусть учатся! — говорила она нравоучительнымъ тономъ. — Пусть привыкаютъ, какъ нужно ходить въ Америкѣ!..

Она собиралась уже собственноручно показать евреямъ, какъ проходятъ въ рогатку, но въ это время сзади подбѣжалъ собственный проводникъ еврейской группы, такой же неуклюжій нечесанный, но въ шнуровыхъ ботинкахъ и шляпѣ котелкомъ, и безцеремонно растолкалъ своихъ кліентовъ въ разныя стороны.

— Вы, дураки! — торопливо говорилъ онъ — и того не умѣете!.. — Вотъ смотрите — показывалъ онъ черезъ дорогу: — это — каръ (вагонъ электрической дороги), а тамъ вверху — элвейтедъ (воздушная желѣзная дорога); а тутъ вездѣ шаны (мастерскія) и сторгаузы (магазины), а на углахъ дрог-сторы (аптеки), а это шейнъ.

Послѣднее нѣсколько непонятное слово относилось къ деревянному позолоченному трону, на который итальянскій чистильщикъ сапогъ сажалъ своихъ кліентовъ. Обученіе эмигрантовъ, очевидно, начиналось съ перваго момента ихъ выпущенія на почву новой земли.

Черезъ пятнадцать минутъ обѣ путешественницы опять шли пѣшкомъ въ самомъ центрѣ еврейскаго квартала, который на русско-еврейскомъ жаргонѣ носитъ названіе Дантана (нижній городъ). Онѣ направлялись къ огромному дому на улицѣ Черри, который сверху до низу былъ набитъ нищенскими квартирами и дешевыми пристанищами для бѣдныхъ эмигрантовъ. Авдотья съ удивленіемъ смотрѣла кругомъ. Дѣйствительно, зрѣлище окружавшей ее жизни не имѣло себѣ подобнаго на всемъ земномъ шарѣ и могло поразить даже менѣе простодушнаго человѣка. Улицы, прорѣзанныя совершенно прямо и перекрещивавшіяся, какъ квадраты шахматной доски, были обставлены шести и восьмиэтажными домами. По асфальтовой мостовой на сложныхъ рельсовыхъ колеяхъ бѣжали, скользили и летѣли разнообразные вагоны, конные, электрическіе съ воздушной тягой, электрическіе съ подземнымъ проводникомъ.

Четыре линіи воздушной желѣзной дороги тянулись но главнымъ улицамъ на тридцативерствую длину, поддерживаемыя безчисленными желѣзными столбами, массивными какъ колонны. На-столбахъ лежала сѣть желѣзныхъ шпалъ, просвѣчивавшихъ на солнцѣ, какъ короткія прямыя ребра. Черезъ, каждыя полторы минуты съ грохотомъ и визгомъ пробѣгали поѣзда, переполненные пассажирами, которые всѣ ѣхали взадъ и впередъ и не могли проѣхать мимо.

Однако, кромѣ мостовой, вагоновъ и домовъ, все остальное было иное, не американское. Даже среди вывѣсокъ, которыми были унизаны сверху до визу фасады зданія, на каждомъ шагу попадались характерныя квадратныя буквы еврейскаго письма. Высокій доска-человѣкъ шагалъ по мостовой двухъ-саженными ходулями и на его груди и спинѣ висѣли ярко исписанныя доски еврейской рекламы; газетные мальчишки, шнырявшіе на перекресткахъ, продавали только еврейскія газеты. Это было настоящее еврейское царство. На, каждомъ шагу эмигрантамъ попадались подробности уличной жизни, странно и ярко напоминавшія картину, знакомую съ дѣтства. На гладкой асфальтовой мостовой лежалъ слой знакомой городской грязи, обрывки бумаги, обломки разбитой посуды, арбузныя и апельсинныя корки; въ одномъ мѣстѣ даже попалась дохлая вошка, которую кто-то ночью выкинулъ на улицу, чтобы не платить за ея уборку обществу вывоза падали. Чистильщики улицъ убирали эту грязь дважды въ день, но жители успѣвали вываливать вдвое больше того, что было очищено, и въ нѣкоторыхъ узкихъ мѣстахъ образовались настоящія залежи гуано. По тротуарамъ взадъ и впередъ сновала и переливалась неисчислимая толпа, и, глядя на окружавшія лица, Авдотья ясно увидѣла, что все это земляки, пришельцы изъ Вильно, Люблина и Балты. Вмѣстѣ съ англійскимъ языкомъ раздавалась еврейская, а мѣстами даже русская рѣчь, ибо выходцы изъ Москвы и Одессы до сихъ поръ говорили между собой по-русски. Мелкія лавочки выглядѣли совсѣмъ, какъ въ бѣлорусскомъ мѣстечкѣ. Въ окнахъ были выставлены вѣнки лука, большія ржавыя селедки, бѣлыя крутыя булки съ плетешкомъ на коркѣ. Передъ дверью стояли мѣшки съ орѣхами, кадки съ солеными огурцами и капустой, патока, даже деготь и подсолнечныя сѣмечки.

На окнахъ табачныхъ лавокъ даже красовался двуглавый орелъ надъ крупной русской надписью «здѣсь продаютъ русскій табакъ средней и мелкой крошки».

На нѣкоторыхъ улицахъ тротуары и даже мостовыя были сплошь заставлены возами и ручными тележками, вокругъ которыхъ происходила дѣятельная торговля, какъ на импровизированной ярмаркѣ. Нью-Іоркекій городской уставъ запрещаетъ такую торговлю, но даже тяжелыя палки ирландскихъ полисменовъ ничего не могли подѣлать съ еврейской суетой. Впрочемъ, многія монументальныя фигуры, неподвижно стоявшія на перекресткахъ, съ гутаперчевымъ шлемомъ на головѣ и четвероугольной бляхой на груди, имѣли тѣ же знакомые крючковатые носы и маленькіе завитки темнорусыхъ кудрей на лбу и на вискахъ, какъ и приватные прохожіе. Еврейскій кварталъ давалъ контингентъ не только для городовыхъ, но даже для кулачныхъ бойцовъ, жокеевъ, профессіональныхъ игроковъ въ мячъ и бѣгуновъ на велосипедахъ.

Вся дѣятельная работа этой кипѣвшей, какъ въ омутѣ, жизни производилась тѣми же евреями. Носильщики съ крупными носами и курчавыми пейсами, слипшимися отъ пота, перетаскивали мебель, катали десятипудовыя бочки, подгоняли тяжелые фургоны, наполненные до верху готовыми фабричными товарами. На всѣхъ углахъ строились дома, кишѣвшіе такими же черными и курчавыми каменьщиками. Изъ улицы въ улицу тянулся непрерывный рядъ крупныхъ портняжныхъ мануфактуръ, гдѣ создавались груды готоваго платья, которымъ еврейскій кварталъ Нью-Іорка снабжаетъ всю сѣверную и даже южную Америку. Несчастные факторы и фантастическіе мелкіе торговцы, которые задыхались и умирали съ голоду въ мелкихъ мѣстечкахъ западнаго края, вступивъ на американскій берегъ, попали въ самое жерло рабочаго водоворота, и безпокойная Америка сразу переучила ихъ и научила такимъ вещамъ, о которыхъ они не имѣли понятія въ первую половину своей жизни. Все это скопище жестикулировало, орало, суетилось и грызлось съ неудержимымъ азартомъ, какъ на бердичевскомъ база, двѣ въ пятницу. Однако, другія подробности этой странной жизни также громко говорили объ иныхъ условіяхъ, болѣе просторныхъ и счастливыхъ, чѣмъ на старой родинѣ.

На каждой улицѣ возвышались солидно построенные школьные дома, настоящіе дворцы, въ шесть этажей съ облицовкой изъ сѣраго гранита, откуда по временамъ сквозь высокія арки воротъ выливался на улицу потокъ мальчиковъ и дѣвочекъ, пестро перемѣшанныхъ и дравшихся на ходу.

Табуны ребятишекъ, безстрашно шнырявшіе по улицамъ между быстро летѣвшими вагонами, всѣ были въ крѣпкихъ башмакахъ и штанишкахъ безъ заплатъ. Да каждомъ углу, гдѣ толпа была порѣже, подростки играли въ мячъ, безцеремонно перекидывая его черезъ голову прохожихъ.

Итальянецъ съ шарманкой на колесахъ остановился у тротуара и сталъ вертѣть ручку машины. Дѣти сбѣжались со всѣхъ сторонъ. На тротуарѣ немедленно начался импровизированный балъ, нѣсколько десятковъ миніатюрныхъ паръ взапуски кружились, сходились, расходились, продѣлывали самыя мудрыя на. Четырехлѣтняя дѣвочка вся въ бѣлокурыхъ кудряшкахъ, перевязанныхъ на темени голубымъ шелковымъ бантомъ, высоко подобравъ бѣлое платьице, сѣменила на одномъ мѣстѣ голыми пухлыми ножонками, представляя вѣчный камень преткновенія для кружившихся паръ. Нѣсколько самыхъ отчаянныхъ сорванцовъ, взявшись за руки, скакали въ сторонкѣ, выжидая удобную минуту, чтобы врѣзаться въ кругъ танцующихъ и превратить его въ еще болѣе веселый и шумный «цѣпной хороводъ.»

Шарманщикъ получилъ обильную дань съ толпы зрителей, собравшихся вокругъ, и покатилъ дальше свою музыкальную телѣжку. Цѣлый отрядъ дѣтей послѣдовалъ за нимъ, чтобы продолжать свое веселье на каждой остановкѣ. На ходу они старались всячески донимать итальянца, садились на телѣжку и заставляли его тащить себя, дергали его за поли, даже пролѣзали между катившимися колесами но шарманщикъ переносилъ все съ неистощимымъ терпѣніемъ и даже угощалъ болѣе выдающихся танцоровъ паточными конфектами. Авдотья удивлялась молча и пассивно. Глядя на танцовавшихъ дѣтей, она вдругъ припомнила Клашку и Антосика, которые остались тамъ, далеко, и сердце больно сжалось. Но восторгъ Ривки не имѣлъ границъ. Она дрожала, какъ въ лихорадкѣ.

— Это все наши сдѣлали! — неутомимо повторяла она. — Русскіе… жиды!

Сквозь ея восторгъ пробивалась мысль, что если еврейскіе переселенцы построили столько домовъ и завели такія большія мастерскія, то и она, Ривка Шмалцъ, сумѣетъ чего-нибудь добиться.

Нѣсколько мальчишекъ, отставшихъ отъ шарманщика, обратили свое вниманіе на эмигрантовъ.

— Гринеры идутъ! — кричали они. — Зеленые рога тащутся… Съ мѣшками, съ потрохами, съ бебехами!^[3]

Двое или трое забѣжали впередъ эмигрантовъ и съ комическимъ видомъ выступали передъ ними, передразнивая ихъ движенія. Маленькій карапузъ въ короткихъ штанишкахъ, цвѣтной полосатой фуфайкѣ и красной фригійской шапкѣ подошелъ къ Ривкѣ вплотную.

— Гдѣ башмаки покупала, землячка? — спросилъ онъ ее по-еврейски съ совершенно серьезнымъ видомъ.

Башмаки Ривки съ резиновыми вставками и четвероугольными носками, дѣйствительно, были не похожи на американскую шнурованную, трижды простроченную обувь.

— Го-то! — распѣвали мальчишки импровизированную пѣсню. — Идутъ эмигранты зеленые рога, въ кожаныхъ лаптяхъ, веревкой подпоясаны, у нихъ «зеленые» башмаки съ «зелеными» заплатками, "зеленые локти съ «зелеными» дырами, зеленыя лица съ зелеными глазами!..

Начинался маленькій уличный скандалъ, и грузный полисменъ, лѣниво стоявшій у фонаря, тяжелымъ шагомъ направился навстрѣчу эмигрантамъ,

— Копъ, копъ идетъ!^[4] — Закричали ребятишки, разсыпаясь въ разныя стороны. Они совсѣмъ забыли объ эмигрантахъ и съ тѣмъ же увлеченіемъ стали изображать тяжелую поступь огромнаго копа. Сорванецъ, разговаривавшій съ Ривкой, надулъ щеки и взбилъ на брюхѣ рубашку, изображая одутловатую фигуру новаго непріятеля.

«Копъ» съ равнодушнымъ видомъ отошелъ въ сторону и опять сталъ у фонаря. Дѣти въ Америкѣ пользуются большой безнаказанностью и позволяютъ себѣ затрогивать самые непреоборимые авторитеты.

Пріятельницы помѣстились въ маленькой, совершенно темной квартирѣ, гдѣ и безъ нихъ было уже человѣкъ десять жильцовъ. Хозяйка отвела имъ общую постель въ углу комнаты съ платой по четвертаку за ночь. Днемъ всѣ уходили по своимъ дѣламъ, а къ ночи собирались, какъ тараканы въ щель, и ложились спать на полу въ повалку.

Огромный домъ былъ населенъ паріями населенія, бѣдными, больными и ни къ чему непригодными людьми, въ перемежку съ бѣднѣйшими изъ зеленыхъ эмигрантовъ. Здѣсь были собраны отбросы Вильны и Варшавы, изъѣденные золотухой и покрытые коростой, съ руками тонкими, какъ спички, съ ввалившеюся грудью и отравленною кровью. Они были слишкомъ тощи и голодны, чтобы научиться чему-нибудь среди окружающей суеты. Общество еврейской благотворительности тратило на нихъ ежегодно сотни тысячъ долларовъ, вносило за нихъ квартирную плату, дѣлало еженедѣльныя выдачи на пищу и лекарства, но безъ всякаго видимаго результата, ибо эти люди роковымъ образомъ уже не могли измѣниться.

Ривка, впрочемъ, тотчасъ убѣжала съ одной изъ знакомыхъ, пріобрѣтенныхъ по дорогѣ, и вернулась поздно вечеромъ. Издали ее трудно было узнать. Она сняла старую виленскую тальму, похожую на свитку, и «зеленые» башмаки. Теперь на ногахъ ея красовались низко вырѣзанныя туфли изъ желтой кожи со шнуровкой, достигавшей до носковъ. Плоская грудь ея была обтянута бѣлой брилліантиновой блузкой съ прошивками, а голова покрыта широкополой шляпой съ большимъ перомъ, окрашеннымъ въ модный огненно-красный цвѣтъ.

— Вотъ какъ ты одѣлась! — сказала Авдотья не безъ нѣкоторой зависти.

Она еще не усвоила ни одного англійскаго слова, но успѣла понять, что въ этой странѣ цѣна человѣка, прежде всего, опредѣляется платьемъ.

— Атъ! — сказала Ривка какъ будто въ подтвержденіе. — Я сама дура, пускай моя одежа будетъ умная!..

— Чисто сковородка! — сказала Авдотья, разглядывая новое пріобрѣтеніе подруги. — Много, небось, денегъ!

Въ головѣ ея промелькнула на минуту мысль, нельзя ли и ей пріобрѣсти такую соломенную сковороду, обвитую ярко-красными перьями.

— Что наши деньги! — презрительно фыркнула Ривка.

Она пустила въ ходъ остатки своихъ сбереженій, ни мало не разсчитывая впередъ.

— Вотъ здѣсь такъ деньги, кому Богъ счастья пошлетъ! Постманъ имѣетъ сто далеровъ на мѣсядъ, шлесеръ три далера въ день!..

— Ну, — недовѣрчиво воскликнула Авдотья. — А прислуга?

— Что прислуга! — не унималась Ривка. — Нѣтъ, ты послушай! Ты себѣ только послушай! Ихній далеръ будто какъ рубъ, а но нашему два рубля. Это вѣдь шесть рублей на день, а! Страхъ, какія деньги!..

— Что-то ужъ очень много! — недовѣрчиво сказала Авдотья — Въ Красномъ, кажется, даже у пана не было такихъ страшныхъ денегъ.

— А еще здѣсь Юнія есть! — продолжала разсказывать Ривка. — Вотъ это такъ хозяйка! Платитъ по три далера, еще по три съ половиной, а день короткій! Еще солнце не зашло, или домой, гуляй до вечера. А работа у ней весь годъ не кончается!

— Какая Юнія, католицкая? — спросила Авдотья смущеннымъ голосомъ.

Въ головѣ ея все спуталось, и она была недалека отъ того, чтобы связать эти шальныя деньги съ антихристовой печатью.

— Есть и католицкая, — сказала Ривка, — а есть и жидовская. Просто сказать, всѣхъ вѣръ.

У Авдотьи отлегло отъ сердца. Конечно, ни Антихристъ, ни католицкая Юнія не стали бы платить наличныя деньги за еврейскія души.

— Зачѣмъ же она нанимаетъ людей? — спросила она уже съ любопытствомъ.

— Я сама не знаю! — призналась Ривка. — Но я узнаю! — прибавила она своимъ непоколебимымъ тономъ. — Я до всего докопаюсь въ этой Америкѣ.

— Вотъ намъ бы наняться къ ней! — сказала Авдотья.

— Я уже нанялась! — сообщила Рника съ невозмутимымъ видомъ.

— Тьфу! — даже сплюнула Авдотья. — Какая ты проворная, Господь съ тобой! Говори по чемъ!

Она готова была повѣрить, что Ривка пробралась къ невѣдомой, но щедрой ІОніи и будетъ получать три съ половиной далера въ день.

— Я по два далера, — сказала Ривка, — въ недѣлю! Развѣ это мало? — прибавила она, видя разочарованіе на лицѣ Авдотьи. — Ничего, потомъ будетъ больше! Дома, небось, еще меньше получали! — прибавила она, какъ будто для собственнаго утѣшенія.

Авдотья немного подумала.

— А день долгій? — спросила она дѣловымъ тономъ.

Хотя она не видѣла еще ни одного американскаго босса (хозяина), безпокойное чувство человѣка, продающаго свой трудъ, уже заговорило въ ней, и она интересовалась не только платой, но и длиной рабочаго дня.

— Отъ слонца до слонца! — кратко отвѣтила Ривка.

— Ого! — сказала Авдотья съ невольной насмѣшкой. — Какъ косари?

— Ничего, мы привычны! — сказала Ривка. — Дома, небось, еще дольше работали!

Авдотья опять подумала.

— Обѣщалась я начальнику здѣшнему въ прислугахъ счастья искать, — сказала она, — черному тому. Ужотко я попробую завтра!

Авдотья была чужда романтическаго идеала независимой жизни, увлекавшаго Ривку.

«Самостоятельная» работа на фабрикѣ «отъ слонца до слонца» за два «далера» въ недѣлю не имѣла въ ея глазахъ никакой привлекательности.

III.

На слѣдующее утро оказалось, что три молодыя дѣвушки, пришедшія вмѣстѣ съ пріятельницами на одну и ту же квартиру, тоже нашли работу. Одна нанялась сметывать юбки, другая пришивать пуговицы, третья вмѣстѣ съ Ривкой пристроилась къ табачному дѣлу. Плата у всѣхъ была такая же, какъ у Ривки, два доллара въ недѣлю, но онѣ были на седьмомъ небѣ отъ восторга, сознавая, что это только первый шагъ.

Авдотья вмѣстѣ съ другой, довольно пожилой еврейкой, которая сознавала себя слишкомъ старой для обученія новой работѣ и тоже рѣшила наняться въ прислуги, отправилась въ ближайшую контору наемнаго труда.

Это была обширная комната въ нижнемъ этажѣ, увѣшанная объявленіями съ маленькой конторкой въ углу, за которой стоялъ небольшой бритый человѣкъ въ крахмальной рубахѣ безъ сюртука и жилета и съ толстой сигарой въ зубахъ. Несмотря на широкій бѣлый воротникъ съ моднымъ перегибомъ и широкій проборъ посрединѣ головы, лицо человѣка за конторкой было до такой степени характерно, что Авдотья прямо подошла и безъ колебанія заговорила съ нимъ по-русски.

Агентъ не выказалъ особаго удивленія, но вѣжливо попросилъ Авдотью и ея спутницу немного подождать. Его русскій языкъ даже оказался правильнѣе и чище бѣлорусскаго нарѣчія Авдотьи.

У стѣны на соломенныхъ стульяхъ сидѣло около десятка хорошо одѣтыхъ барынь и ждало очереди. Авдотья и ея спутница отошли въ сторону и тоже усѣлись на стульяхъ у стѣны.

Передъ конторкой стояла пышно одѣтая дама въ свѣтломъ шелковомъ платьѣ, съ большимъ стальнымъ кошелькомъ на поясѣ.

— Я хочу имѣть прислугу! — сказала она по-англійски, но съ явнымъ иностраннымъ акцентомъ, ибо, несмотря на свой внѣшній видъ американской модной дамы, это была бывшая эмигрантка, какъ три четверти жителей Нью-Іорка.

— Всѣ хотятъ имѣть прислугъ! — возразилъ агентъ. — Но служить никто не хочетъ — вотъ бѣда!.. Два доллара! — прибавилъ онъ.

Дама безъ возраженій заплатила.

— Кого же вы мнѣ порекомендуете? — сказала она почти просительнымъ тономъ, несмотря на свой шумящій тренъ.

— Я самъ не знаю! — отозвался агентъ нѣсколько смягченнымъ тономъ. — Постойте! У меня есть то, что вамъ нужно.

— Миссисъ Странски! — выкликнулъ онъ, заглядывая въ списокъ.

Одна изъ барынь, сидѣвшая недалеко отъ Авдотьи, поднялась съ мѣста и лѣниво подошла къ конторкѣ. Она была одѣта нисколько не хуже первой, и на шляпѣ ея вмѣсто перьевъ былъ цѣлый огородъ цвѣтовъ и мелкихъ плодовъ и даже деревянный позолоченный лимонъ на зеленой вѣткѣ.

— Хотите пожить у этой дамы? — спросилъ агентъ.

— Мнѣ нужно знать условія! — сказала миссисъ Странски такимъ ломанымъ англійскимъ языкомъ, что нанимательница немедленно перешла на другой, болѣе знакомый.

— Естесь пани польска кобѣта? — спросила она тоже съ акцентомъ.

Эти дамы, кажется, ни на одномъ языкѣ не могли говорить безъ акцента.

— Такъ! — сказала миссисъ Странски.

Услышавъ знакомые звуки, Авдотья широко открыла глаза и стала внимательно прислушиваться.

— А сколько жалованья? — сурово спрашивала миссисъ Странски.

— Шестнадцать долларовъ! — кротко отвѣтила шелковая дама.

— А комната въ какомъ этажѣ?

— Въ пятомъ! — призналась дама. — Но очень свѣтлая, заново оклеенная! — прибавила она, видя выраженіе недовольства на лицѣ своей собесѣдницы.

— Я по утрамъ пиво пью! — сказала Странская.

— Хорошо! — отвѣтила просто нанимательница.

— И по воскресеньямъ съ полудня ухожу! — продолжала Странская.

Нанимательница опять согласилась.

— А гостей можно принимать? — спросила Странская.

— Разумѣется! — подтвердила нанимательница.

— Въ гостиной! — пояснила Странская.

Глаза нанимательницы злобно сверкнули.

— Мнѣ очень жаль, — сказала она по-англійски,. — но я не могу на это согласиться!

Авдотья поняла, что непонятныя слова выражаютъ отказъ.

— Вотъ видишь! — сурово сказала Странская. — Хорошо, барыня! — рѣшительно сказала она. — Я согласна васъ испробовать^[5].

— Вѣдь если не понравится, — прибавила Странская: разсудительнымъ тономъ, — то никто и не удержитъ меня силой!..

Авдотья припомнила Ривку и ея два доллара въ недѣлю и радостно подумала, что жизнь въ прислугахъ имѣетъ свои преимущества.

«Неужели у меня тоже будетъ своя комната и пиво?» — недовѣрчиво спросила она свою будущую судьбу.

Она осмотрѣлась по сторонамъ и замѣтила, что двѣ или три барыни не носили перчатокъ и имѣли большія красныя руки, свидѣтельствовавшія о долголѣтнемъ знакомствѣ съ мытьемъ посуды и возней у очага. Это, очевидно, были подруги госпожи Странской, пришедшія сюда, чтобы сдѣлать свой выборъ между нанимательницами, и тоже готовыя заявить притязаніе на пріемъ гостей въ господской гостиной.

На другой день къ вечеру Авдотья уже была на новомъ мѣстѣ. Ей предложили не шестнадцать долларовъ, а только восемь, стало быть, тѣ же два доллара въ недѣлю, но ея положеніе было гораздо лучше, чѣмъ у Ривки, ибо, кромѣ жалованья, она получала полное содержаніе и квартиру.

Хозяева ея были русскіе евреи, которые прожили въ Америкѣ двадцать пять лѣтъ, но дома все еще говорили между собою по-русски. У нихъ не было дѣтей, и они снимали небольшую квартиру въ пятомъ этажѣ въ верхнемъ Нью-Іоркѣ, вдали отъ душнаго, пыльнаго и крикливаго «Дантана».

Мужъ былъ еврейскимъ журналистомъ. Двадцать пять лѣтъ тому назадъ онъ не умѣлъ даже разбирать буквъ своего родного письма, но здѣсь въ Нью-Іоркѣ, вращаясь постоянно между евреями, онъ научился говорить на жаргонѣ и вмѣстѣ съ англійской словесной премудростью принялся за изученіе еврейской грамоты и литературы.

Теперь онъ одинаково свободно писалъ слѣва направо латинскими или русскими буквами и справа налѣво странными еврейскими вавилонами, похожими на рукопись, отраженную въ зеркалѣ. Газета, въ которой онъ работалъ, печатала ежедневно сорокъ тысячъ нумеровъ, но ей приходилось выносить ожесточенную борьбу съ конкурентами. Онъ велъ отвѣтственный отдѣлъ и долженъ былъ постоянно быть насторожѣ. Каждый день онъ уходилъ изъ дому въ семь часовъ утра, часто писалъ дома по ночамъ и былъ занятъ даже по праздникамъ и по субботамъ.

Жена его была странное существо, какія выростаютъ только на большой дорогѣ переселеній, на международныхъ межахъ, гдѣ безчисленныя ноги прохожихъ вытоптали цвѣты и плевелы, и самые корни травы. Мужъ заработывалъ достаточно, и она могла ничего не дѣлать изо дня въ день. У ней не было никакихъ жизненныхъ интересовъ и даже привычекъ, ибо старыя она растеряла, а новыхъ не успѣла и не сумѣла пріобрѣсти. Хозяйства она не вела и никогда не сидѣла дома. Съ утра до вечера она бѣгала и ѣздила по квартирамъ своихъ знакомыхъ, гдѣ сидѣли такія же праздныя, русско-американскія женщины, которымъ мужья добывали содержаніе, и которыя, встрѣчаясь между собой, повторяли изо дня въ день однѣ и тѣ же мелкія сплетни, ибо больше имъ говорить было не о чемъ.

Авдотья кое-какъ прожила здѣсь мѣсяцъ, а потомъ не вытерпѣла, сбѣжала. Работы было очень мало, но она цѣлыми днями оставалась одна въ пустой квартирѣ наверху дома, куда даже шумъ воздушной дороги долеталъ неясно.

Черезъ три дня послѣ разсчета она попала въ семью страхового агента, который-былъ богаче журналиста и занималъ уже небольшой домъ особнякъ, какъ это въ обычаѣ у зажиточныхъ семей въ Англіи и Америкѣ.

Мужъ имѣлъ большія знакомства между еврейскими ремесленниками и ирландскими фабричными рабочими и съ необычайнымъ искусствомъ убѣждалъ ихъ страховать свою жизнь по двадцати центовъ въ недѣлю. Страховая компанія платила ему премію за каждаго новаго кліента, и изъ этихъ мелкихъ грошей составлялись ежегодно сотни и тысячи. Онъ принималъ также страхованіе отъ огня, страховые заклады на долголѣтіе королевы Викторіи и на удачу послѣдней финансовой затѣи банкира Моргана, родъ азартной игры, которая очень распространена въ Англіи и Америкѣ, наконецъ, подъ рукой даже участвовалъ въ полусекретной конторѣ для записыванія всевозможныхъ пари, дѣло, которое сопряжено съ нѣкоторымъ рискомъ, но всегда даетъ въ Америкѣ огромный доходъ.

Жена его была еще молодая и красивая дама, которая всѣми силами старалась походить на настоящую американку. Она завела у себя американскую кухню, въ которой мужъ ея никакъ не могъ привыкнуть, и Авдотьѣ пришлось выносить много огорченій изъ-за супа съ ракушками и острыхъ, вымоченныхъ въ уксусѣ, пикуль. Впрочемъ, и здѣсь барыни цѣлый день не было дома; она ѣздила на скачки и держала пари съ азартомъ нью-іоркской уличной львицы, регулярно каталась на велосипедѣ, была дѣятельнымъ членомъ клуба женской игры въ мячъ и другого литературнаго клуба, который уже другой годъ неуклонно разрабатывалъ вопросъ о томъ, кому принадлежитъ естественное право свататься: мужчинѣ или женщинѣ.

Однако, несчастьемъ всей ея жизни было то, что она никакъ не могла завести настоящихъ американскихъ знакомыхъ. Въ Нью-Іоркѣ такъ много эмигрантовъ, что природные американцы совсѣмъ тонутъ между ними; даже самые оригинальные, чисто американскіе съ виду клубы наполнены болѣе или менѣе ассимилировавшимися переселенцами. Въ концѣ концовъ, миссисъ Бремеръ вращалась попросту въ еврейскомъ кругу, среди такихъ же полубарынь, которыя стремились всѣми силами забыть свое прошлое и старались слѣдовать довольно фантастическому идеалу американской жизни, преувеличивая до нельзя всѣ ея смѣшныя и неудобныя стороны. Миссисъ Бремеръ, напр., даже стала по субботамъ ѣздить въ синагогу, ибо у порядочныхъ американокъ принято посѣщать по праздничнымъ днямъ свой приватный храмъ.

Авдотья прожила у Бремеровъ три мѣсяца и получила здѣсь первоначальное американское воспитаніе; она научилась ходить въ мелочную и мясную лавку и покупать все, что нужно, при помощи знаковъ, какъ глухонѣмая, принимать почту отъ почтальона и сдавать мусоръ мусорщику, пользоваться горячей водой изъ-подъ различныхъ крановъ и варить пищу на газовой печкѣ.

У Бремеровъ была маленькая дѣвочка Лили, которая, какъ и большая часть нью-іоркскихъ дѣтей, говорила только по-англійски. Она была первымъ, учителемъ Авдотьи въ англійскомъ языкѣ. Отъ нея Авдотья научилась, что гробъ означаетъ ѣду, ставъ — печку, а клинъ — уборку комнаты.

Впрочемъ, кромѣ Лили, она познакомилась съ ирландскими и нѣмецкими горничными и кухарками своего квартала и даже вела съ ними дѣятельные разговоры, несмотря на отсутствіе общаго языка. Ирландки растолковали ей, что комната, которую она занимаетъ, черезчуръ темна и освѣщается только окномъ съ крыши, и что хцзяйка стираетъ дома слишкомъ много бѣлья. Въ концѣ концовъ, поссорились съ хозяйкой изъ-за лежалой ветчины, которую миссисъ Бремеръ хотѣла скормить ей на завтракъ, ибо къ этому времени Авдотья уже ясно сознавала за собой неотъемлемое право американской прислуги получать три раза въ день горячую пищу.

Слѣдующая хозяйка Авдотьи была ненавистниАмерики и патріотка старой родины. Мужъ ея былъ инженеромъ и отсутствовалъ по цѣлымъ недѣлямъ, жена вела очень уединенную жизнь и съ утра до вечера читала, но она выписывала русскія книги и журналы и старалась жить въ сферѣ русскихъ идей. Въ минуты, свободныя отъ чтенія, она проклинала мѣщанскій строй американской жизни, и отъ злости у ней дѣлались спазмы и подергивались мускулы лица, какъ въ пляскѣ святого Вита.

Это было ревнивое и упрямое сердце, и воздухъ изгнанія казался ей чернымъ и затхлымъ, — чѣмъ дольше, тѣмъ тяжелѣе. Она ненавидѣла даже американскую природу, высмѣивала долговязую кукурузу, которая замѣняетъ хлѣбъ на нивахъ восточной Америки, и пресловутыя купанья на морскомъ берегу, гдѣ рыхлый песокъ вмѣсто зелени покрытъ обрывками бумаги и осколками бутылокъ, и нельзя сдѣлать шагу, чтобы не наступить на спящаго человѣка. Ей казалось, что тамъ, по другую сторону океана, даже небо выше и море глубже, чѣмъ въ странѣ изгнанія. Особенно противна ей была американская культура съ религіей денежнаго мѣшка и ханжествомъ вмѣсто идеализма. Мужъ ея успѣлъ привыкнуть къ Америкѣ. Ему нравилось широкое поприще, которое открывается здѣсь передъ каждымъ человѣкомъ, умѣющимъ работать. Въ тѣ дни, когда они сходились дома, они вели безконечные споры, и каждый выступалъ защитникомъ того отечества, которое ему было милѣе. Мужъ перебиралъ историческія язвы стараго европейскаго міра, жена упрекала Америку за ея грубый матеріалъ и указывала, что здѣсь можно достать все, что покупается за деньги, но нельзя достать того, что не поддается оцѣнкѣ на доллары и пенсы.

Отъ нечего дѣлать она стала учить Авдотью читать по-русски. Къ собственному удивленію Авдотьи, грамота далась ей безъ особаго труда. Послѣ долгаго путешествія и внезапной перемѣны всѣхъ условій жизни, умъ ея не хранилъ прежней неподвижности, и она стала понимать теперь много такихъ вещей, которыя въ Красномъ показались бы ей совершенно недоступными или внушающими страхъ.

Авдотья прожила здѣсь полгода, потомъ господамъ пришлось переѣхать на западъ въ Чикаго, и она опять пошла въ контору.

Послѣ этого Авдотья стала мѣнять мѣсто за мѣстомъ, нигдѣ не заживаясь подолгу, но не выходя изъ широкихъ предѣловъ новаго Нью-Іорка, который захватилъ группу острововъ на устьѣ большой рѣки и считаетъ около четырехъ милліоновъ жителей. Этотъ огромный городской міръ постепенно сталъ ей близкимъ и знакомымъ. Она живала и въ Бронксѣ, возлѣ большого звѣринца, и на краю Гарлема, среди новозастроенныхъ пустошей, въ Бруклинѣ, около висячаго моста, и даже за рѣкой Гудсономъ, на высотахъ Бергена, и у форта Ли, среди фермъ, окруженныхъ огородами и перемежающихся парками.

Она узнала всѣ конные и желѣзнодорожные пути и, въ дни своихъ отпусковъ безъ затрудненій переѣзжала изъ конца въ конецъ, по своему сговариваясь съ кондукторами, и постигла, какъ при помощи цѣлаго ряда пересадочныхъ билетовъ можно за тѣ же пять сентовъ проѣхать такъ долго и далеко по электрическимъ дорогамъ, что устанешь сидѣть на лавкѣ хуже, чѣмъ отъ ходьбы.

Постепенно она перевидала всѣ окрестности и гулянья, гдѣ по воскресеньямъ собираются сотни тысячъ рабочей публики и тратятъ деньги, не хуже господъ, и гдѣ тѣ же масляничные балаганы и катанье съ горъ усложнились, приняли болѣе культурный обликъ и выросли до невѣроятныхъ размѣровъ.

На островѣ Коней она скатывалась внизъ въ электрическомъ вагончикѣ, который съ разгону описывалъ вертикальную петлю, буквально оборачиваясь кверху дномъ, кружилась на гигантской карусели, разсматривала панорамы и ѣла липкія бѣлыя тягучки, называемыя «поцѣлуями», на Іоковейскомъ берегу скользила внизъ по деревянной плоскости, гладко натертой мыломъ, кувыркалась самъ-другъ въ такъ называемомъ «боченкѣ любви» съ плотно привинченной крышкой и мягкими ватными стѣнками, смотрѣлась въ искривленныя зеркала и безпомощно ковыляла по лѣстницѣ-трясучкѣ, гдѣ ступеньки прыгаютъ подъ ногами, какъ будто въ припадкѣ лихорадки. Въ праздникъ американской независимости она ѣздила на дешевомъ пароходѣ на народное гулянье, гдѣ днемъ жарили на открытомъ воздухѣ цѣлыхъ быковъ, вечеромъ молодые люди состязались въ потѣшномъ бѣгѣ съ пирогомъ, а ночью тысячи молодыхъ паръ кружились подъ звуки музыки.

Мало-по-малу Авдотья полюбила этотъ богатый, грубый и веселый городъ, гдѣ отдѣльный человѣкъ тонетъ, какъ песчинка въ морѣ, и гдѣ пуританскій законъ провозглашаетъ «сухое воскресенье», а практика отвѣчаетъ фонтаномъ въ 100.000 бочекъ пива отъ субботней полночи до воскресной вечерней зари.

Среди тѣсной толпы здѣсь людямъ жилось просторно, по крайней мѣрѣ, тѣмъ, кто имѣлъ крѣпкіе локти. Здѣсь милліардеръ накапливалъ несмѣтныя богатства, но и бѣдный рабочій не позволялъ наступать себѣ на ноги и послѣ шести часовъ вечера гулялъ по улицѣ съ такимъ независимымъ видомъ, какъ будто тоже, по крайней мѣрѣ, собирался получить наслѣдство.

Жалованье Авдотьи постепенно возрастало и къ концу второго года дошло до пятнадцати долларовъ въ мѣсяцъ. Она тратила очень мало даже на одежду, ибо американскія барыни мѣняютъ туалеты еще чаще, чѣмъ въ Европѣ, и платье, поношенное или вышедшее изъ моды, поступаетъ прислугѣ. Черезъ три года у ней лежало уже 500 долларовъ въ банкѣ, и иногда ей приходило въ голову, что въ Красномъ съ такими деньгами можно завести хорошее маленькое дѣло.

Со своими господами она вела упорную борьбу, какъ и всѣ слуги въ Америкѣ, которые имѣютъ свои клубы и мѣстами уже основали союзы для защиты своихъ правъ.

Ирландскія, нѣмецкія и польскія подруги посвятили Авдотью во всѣ тонкости этой борьбы и внушали ей постоянно заявлять притязаніе на домашнее равноправіе. Самое имя. служанки онѣ считали позорнымъ и замѣнили его болѣе благозвучнымъ названіемъ «наемной помощницы». Авдотья, впрочемъ, и сама по себѣ не забывала, что она была ковалихой и хозяйкой въ Красномъ, и восьмилѣтняя семейная война прекрасно воспитала ее для мелкой домашней перестрѣлки.

Въ Америкѣ она очень скоро научилась различнымъ военнымъ хитростямъ. Напр., являясь на новое мѣсто, «испробовать хозяйку», она никогда не привозила съ собой своихъ вещей, которыя оставались на одной изъ обычныхъ квартиръ, гдѣ ночуютъ прислуги, не имѣющія мѣста. Такимъ образомъ, если бы что ей не понравилось въ первыя двѣ недѣли, она имѣла возможность уйти немедленно съ своимъ узелкомъ подъ мышкой.

Дѣйствительно, одинъ разъ поссорившись съ хозяйкой-докторшей изъ-за чистки мѣдныхъ ручекъ и имянной доски, Авдотья взяла и ушла въ шесть часовъ утра какъ разъ въ воскресенье, оставивъ взыскательную барыню на бобахъ ради праздника, ибо въ Америкѣ почти невозможно найти поденщицу на воскресный день, да еще такъ внезапно. Во время другой такой ссоры, когда барыня, обозлившись, обозвала Авдотью мерзавкой, та чуть не полѣзла въ рукопашную. Не довольствуясь этимъ, она немедленно ушла изъ дома и черезъ часъ привела себѣ на помощь самую бойкую изъ своихъ ирландскихъ подругъ. Явившись на поле битвы, онѣ стали кричать по-русски и по-англійски и, въ концѣ концовъ, довели оскорбительницу до слезъ. Послать за полиціей ретивая барыня боялась, ибо всѣ околотки были наполнены репортерами, которые любятъ подхватывать и раздувать подобные домашніе скандалы, а ничто такъ не страшно для американской «респектабельности», какъ перспектива сдѣлаться предметомъ газетныхъ толковъ хотя бы на нѣсколько часовъ между двухъ вечернихъ изданій «Нью-Іорскаго Журнала» и «Свѣта».

Съ хорошими смирными людьми Авдотья, впрочемъ, держала себя кротко. На четвертый годъ ей надоѣло скитаться изъ дома въ домъ, и она осѣла въ одной русской семьѣ. Мужъ прежде былъ золотошвеемъ, но теперь имѣлъ собственный магазинъ и заработывалъ довольно много денегъ. Жена работала на фабрикѣ рубашекъ, потомъ была продавщицей въ магазинѣ бѣлья, потомъ накопила немного денегъ и вышла замужъ. Теперь у нихъ было четверо маленькихъ дѣтей, и безъ надежной служанки они не могли въ одно и то же время выйти изъ дома. Американская горничная не станетъ замѣнять няньку, а новыя эмигрантки были почти все молодыя дѣвушки, которыя не любили и не годились присматривать за дѣтьми. Авдотья пришлась Стрѣлицкимъ ко двору, тѣмъ болѣе, что они были родомъ изъ той же --ской губерніи, стало быть, земляки. Они сами предложили ей семнадцать долларовъ въ мѣсяцъ. Молодая хозяйка въ будни дѣлала всю трудную работу, только бы получить возможность въ пятницу вечеромъ уѣхать въ театръ или къ знакомымъ, оставивъ свое потомство въ надежныхъ рукахъ. Она положительно тряслась надъ своей прислугой, ухаживала за Авдотьей, даже льстила ей, опасаясь, что она уйдетъ, или что ее перебьютъ. Авдотья заняла въ семьѣ Стрѣлицкихъ положеніе тещи или, по крайней мѣрѣ, старой тетки, а не служанки. Въ задней половинѣ квартиры она имѣла полную власть. Она водворила въ домѣ Стрѣлицкихъ бѣлорусскую кухню и въ нѣсколько мѣсяцевъ научила всѣхъ дѣтей говорить по-русски. Впрочемъ, теперь ея собственная рѣчь была наполнена англійскими словами. Она называла крыльцо — ступой, ложки — спонами, а маленькую Эмму, младшую дочь Стрѣлицкихъ, своей милой Бебичкой. Ея собственное имя тоже измѣнилось, и если дома ее еще звали Авдотьей, то въ сосѣднихъ булочныхъ и мелочныхъ лавкахъ она была извѣстна, какъ «Адди, русская женщина.»

Постепенно Авдотья стала привыкать къ дому и къ дѣтямъ; даже по воскресеньямъ, вмѣсто того, чтобы уходить къ подругамъ, забирала своихъ ребятишекъ и отправлялась въ Центральный паркъ. Американскіе балаганы и панорамы успѣли надоѣсть ей; теперь ей было пріятнѣе посидѣть среди зелени въ густомъ паркѣ, глядя на рѣзвившуюся Бебичку. Авдотья понемногу стала входить въ лѣта. Ей было тридцать пять, а пережитаго хватило бы на три бабьихъ вѣка въ Красномъ.

Наружно, впрочемъ, она не состарилась, скорѣе помолодѣла за эти четыре года. Кожа ея стала бѣлой, лицо округлилось и пріобрѣло двойной подбородокъ. Плечи не выступали болѣе такими костлявыми углами. Русая коса, въ которой не было ни одного сѣдого волоса, росла гуще и длиннѣе, чѣмъ прежде, когда ковалю случалось выдирать изъ нея цѣлыя пряди.

На другой годъ своей жизни въ Америкѣ, Авдотья попросила одну изъ своихъ хозяекъ написать письмо въ Красное ея двоюродной сестрѣ Аринѣ, которая тоже жила въ «хозяяхъ», но не съ такимъ постылымъ и драчливымъ мужемъ, какъ коваль. Она приложила свой адресъ и пять долларовъ «таточку на табакъ и дѣточкамъ на сѣмечки». На русской почвѣ пять долларовъ превратились въ десять рублей и произвели въ Краевомъ цѣлый переполохъ.

Черезъ полтора мѣсяца Авдотья получила отвѣтъ, приватно написанный помощникомъ волостного писаря Броварникомъ, совмѣстно отъ имени Арины и Авдотьиныхъ дѣтей.

Дѣти въ началѣ письма, какъ водится, кланялись земно и просили родительскаго благословенія нерушимо и навѣки. Потомъ слѣдовали безконечные поклоны всей деревенской родни. Потомъ кланялась сама Арина и просила прислать еще пять долларовъ собственно ей на бѣдность.

"А живемъ мы худенько! — писала Арина. — Прошлое лѣто ничѣмъ ничего не родилось. Хлѣбъ покупаемъ съ Рождества. Былъ падежъ на овецъ. Сѣно высохло.

"А у насъ по селу волочатъ, — прибавляла Арина. — будто ты женилась за еврейскаго пана и живешь, какъ барыня. А правда ли, что въ Америкѣ отъ живого мужа жениться можно?

«А Коваль пьетъ крѣпко. Скотъ у него палъ: лошадь и корова. Хватился теперь, что свое счастье изъ дома прогналъ, — льстиво прибавляла Арина, — да не воротить видно».

Въ самомъ концѣ, неизвѣстно кто, быть можетъ, самъ помощникъ писаря, Броварникъ, спрашивалъ Авдотью, не нужно ли ей послать паспортъ.

Авдотья послала Аринѣ не пять долларовъ, а два, и потомъ продолжала посылать черезъ каждые нѣсколько мѣсяцевъ письма и немного денегъ дѣтямъ на сѣмечки. Дѣти отвѣчали то черезъ того же Броварника, то черезъ какого-нибудь отставного солдата. Въ позапрошломъ году Антосикъ, наконецъ, прислалъ собственноручное письмо. Оно было написано большими неровными буквами, похожими на петли для ловли воробьевъ. Впрочемъ, Авдотья въ это время уже сама писала такими же кривыми каракулями и могла, поэтому, разобрать писаніе своего сына лучше, чѣмъ кто-нибудь другой.

Антосикъ писалъ, что хотя «тато не посылалъ его до школы», но у него было «дужо охоты» и онъ выучился «самоукомъ» у того же неистощимо полезнаго собирательнаго отставного солдата, для того, чтобы писать свой «матычкѣ рукою власною».

Съ тѣхъ поръ мать и сынъ стали обмѣниваться письмами собственноручно. Правда, на листѣ почтовой бумаги умѣщалось немного этихъ крупныхъ строкъ, и письмо поневолѣ выходило коротко, чтобы не платить за лишнія марки.

Все-таки, мало-по-малу въ сундукѣ у Авдотьи накопилась цѣлая коллекція писемъ и иногда, когда ей было скучно, она вынимала ихъ и перечитывала съ начала до конца, переворачивая полуистертыя страницы своими жесткими руками и тщательно разглаживая и складывая вмѣстѣ эти измятые лоскутки сѣрой бумаги, исписанные блѣдными деревенскими чернилами, измазанные бурыми кляксами и пятнами отъ грязныхъ пальцевъ.

И когда она вспоминала свою прошлую жизнь, ей казалось, что на свѣтѣ были двѣ разныя Авдотьи, одна та, давнишняя, которая мучилась въ Красномъ съ постылымъ ковалемъ, другая здѣсь въ Америкѣ, которая три раза въ недѣлю брала ванну и имѣла особую комнату и деньги въ банкѣ.

Но мѣрѣ того, какъ время шло впередъ, въ письмахъ изъ Краснаго являлись вѣсти о перемѣнахъ. Бабка Барчиха умерла. Она жила съ ковалемъ дворъ о дворъ, и Авдотья не разъ спасалась на ея огороды, когда пьяный мужъ гонялся за нею съ вилами. Анка Попелякова женилась за Терека Бѣлковина. Когда Авдотья убѣжала изъ Краснаго, Анкѣ было только двѣнадцать лѣтъ, а Терешку въ самые послѣдніе дни она прогнала съ своихъ подсолнечныхъ грядъ хворостиной.

Арина прислала еще письмо и опять просила денегъ на бѣдность. Она прибавила въ концѣ, что въ Красномъ всѣ люди поминаютъ Авдотью, особенно бабы, и даже такъ бываетъ, что если мужикъ черезъ мѣру дерется, то баба грозится ему: «Уйду, смотри, въ Амирику, какъ та ковалиха».

Авдотья опять подумала, что хорошо было бы ей теперь вернуться въ Красное, но суровая фигура мужа съ вилами или шкворнемъ въ рукахъ вставала, какъ непреодолимое препятствіе. Авдотья въ своихъ письмахъ ни разу не спросила о Наркисѣ. Антосикъ былъ пунктуальнѣе. Въ каждомъ письмѣ у него былъ особый параграфъ: «Еще кланяется вамъ тятенька Наркисъ Бабуля и посылаетъ супружескую любовь».

Каждый разъ доходя до этого мѣста, Авдотья отплевывалась въ сторону и говорила:

— Тьфу, мара!

Про себя она до сихъ поръ продолжала называть Наркиса проклятымъ или сатаной.

Въ послѣднемъ письмѣ Антосикъ сообщилъ что таточка Авдотьи, а его дѣдко померъ.

IV.

Прошло шесть лѣтъ со времени пріѣзда Авдотьи въ Америку. Въ одно прекрасное майское воскресенье она сидѣла, по обыкновенію, въ Центральномъ паркѣ со своей малолѣтнею командой. Мальчики бѣгали съ собакой. Авдотья смотрѣла на старшую дѣвочку Фаню и смутно припоминала, что ея собственная Клашка была какъ разъ такая, когда она уѣхала изъ Краснаго. Ей казалось даже, что онѣ похожи лицомъ, обѣ имѣли блѣдныя лица, свѣтлыя глаза и льняные волосы. Авдотья, увы, не могла очень ясно припомнить лица своей дочери и поневолѣ подставляла черты другой дѣвочки, которая была передъ ея глазами изо дня въ день. Клашка теперь была почти совсѣмъ невѣста, Антосику шелъ восемнадцатый годъ.

Гуляющихъ было мало, ибо Центральный паркъ лежитъ слишкомъ близко, а по американскимъ понятіямъ пріятной прогулкой считается только двухчасовая ѣзда на уличной конкѣ или желѣзной дорогѣ. Время отъ времени проходили уединенныя пары ибо паркъ былъ очень удобнымъ мѣстомъ для подобныхъ встрѣчъ. Птицы громко щебетали. Крупные американскіе пересмѣшники, желтые съ чернымъ, гонялись другъ за другомъ въ вѣтвяхъ деревьевъ.. Земляныя бѣлки, сѣрыя, съ жидкимъ и длиннымъ хвостомъ, похожимъ на старое страусовое перо, перебѣгали парами дорогу; въ темныхъ мѣстахъ, какъ неопредѣленныя искры призрачныхъ брилліантовъ, переблескивали свѣтляки.

Кромѣ мысли о дѣтяхъ, въ душѣ Авдотьи шевелилось еще какое-то смутное чувство, какъ искушеніе или мечта. Иногда она внезапно оглядывалась, какъ будто кто-нибудь назвалъ ее но имени.

Мужчина и женщина прошли подъ руку такъ близко отъ Авдотьи, что она невольно посмотрѣла на ихъ лица и чуть не вскрикнула. Женщина была Ривка Шмалцъ, которую она не видѣла съ тѣхъ самыхъ норъ, какъ онѣ вмѣстѣ спали на одной постели въ бѣдномъ пристанищѣ для эмигрантовъ. Ихъ способы зарабатывать хлѣбъ были различны, и онѣ даже жили въ разныхъ концахъ города, ибо Ривкѣ приходилось тѣсниться въ дешевой комнатѣ около фабрикъ въ самомъ пеклѣ «Дантана», а Авдотьѣ скитаться по зажиточнымъ домамъ въ верхнемъ городѣ и предмѣстьяхъ.

Ривка тоже немедленно узнала Авдотью и, видимо, обрадовалась. Минувшіе шесть лѣтъ сильно состарили ее. Ея небольшая фигура высохла, какъ щепка, и кожа ея лица пріобрѣла копченый цвѣтъ, какъ кончики пальцевъ у записного курильщика. Отъ нея какъ будто даже пахло крѣпкимъ табакомъ, съ которымъ она возилась ежедневно такъ много часовъ. Въ черной мѣховой шапкѣ пробивались довольно замѣтно сѣдыя нити. Зато Ривка была одѣта не только прилично, но даже съ шикомъ, нисколько не хуже авдотьиной барыни, когда она наряжалась вечеромъ, чтобы ѣхать въ театръ. На шляпкѣ ея вмѣсто дешеваго краснаго пера были два очень большія и пышныя, окрашенныя въ кремовый цвѣтъ подъ стать цвѣту шелковой юбки и легкой триковой кофточки.

Человѣкъ, сопровождавшій Ривку, былъ тоже очень прилично одѣтъ и имѣлъ такое же прокопченное лицо. Они походили вмѣстѣ на пару сигаръ, съ подрисованнымъ платьемъ и придѣланными очертаніями лицъ, какъ на рекламѣ табачнаго магазина.

— Это мой женихъ! — представила его Ривка. — Симонъ Симпсонъ. А по нашему Шныха Шимховичъ! — прибавила она,. — Тоже табачный мастеръ, изъ Польши.

Она попробовала говорить по-русски, но тотчасъ же сбилась. Даже на еврейскомъ жаргонѣ она говорила хуже прежняго и все сбивалась на ломанный англійскій языкъ нижняго Нью-Іорка. Она разсказала Авдотьѣ, что заработываетъ пятнадцать долларовъ въ недѣлю, но Шимховичъ принадлежитъ къ юніону^[6] и зарабатываетъ двадцать пять. Потомъ сообщила, что они рѣшили въ это лѣто жениться и основать собственное маленькое дѣло.

— Ухъ, какъ мы много работали! — сказала она, какъ бы въ видѣ поясненія.

Во всякомъ случаѣ, было очевидно, что Ривка исполнила свое намѣреніе и докопалась до самой сути американской жизни, включая и юніонъ. Когда она упомянула о «собственномъ дѣлѣ», они обмѣнялись съ Симковичемъ взглядомъ, и Авдотья какъ-то вдругъ почувствовала, что ей скучно.

— А ты какъ живешь? — спрашивала Ривка. — Вышла замужъ?.. Это чьи дѣти, твои, быть можетъ?..

На лицѣ ея заиграла легкомысленная улыбка, съ которой нѣкогда она предсказывала Авдотьѣ, что та снова выйдетъ замужъ въ Нью-Іоркѣ.

— Такія большія? — съ упрекомъ сказала Авдотья. — Хозяйскія дѣти! — прибавила она уныло.

Ей стало еще скучнѣе, зависть разбирала ее, глядя даже на это прокопченное табачное счастье.

— Ну, такъ я тебѣ пришлю приглашеніе на мою свадьбу! — сказала Ривка. — Мы осенью вѣнчаемся.

Она заставила Шимховича записать адресъ Авдотьи, потомъ на клочкѣ бумаги написала свой собственный адресъ и отдала Авдотьѣ. Она оказалась настолько проворной, что выучилась не русской грамотѣ, какъ Авдотья, а англійской, конечно, болѣе полезной въ Америкѣ.

— Приходи въ слѣдующее воскресенье! — предложила она подъ конецъ. — Я тебя на скачки повезу; пускай ты тоже пару долларовъ выиграешь!

Къ великому удивленію Авдотьи, она говорила о скачкахъ, какъ о совсѣмъ знакомомъ дѣлѣ, и въ концѣ концовъ похвасталась, что въ прошлый мѣсяцъ выиграла пятьдесятъ долларовъ на закладахъ. Повидимому, она заранѣе подготовляла себѣ успѣхъ на случай вступленія изъ простого рабочаго міра въ болѣе высокій кругъ.

На другой день послѣ полудня Авдотья опять пошла съ дѣтьми въ паркъ, ибо въ лѣтнее время она почти не пропускала ни одного дня, чтобы не вывести своихъ питомцевъ на прогулку.

Въ будни въ паркѣ было еще меньше народу! Двѣ-три пожилыя женщины съ ребятишками, нѣсколько негритянскихъ нянь съ дѣтскими колясочками, пышно разодѣтыхъ, въ шляпахъ съ перьями и шелковымъ вуалемъ, заботливо опущеннымъ, какъ будто въ защиту противъ загара. Нѣсколько матерей, которыя уходя въ паркъ, имѣли на кого оставить домъ. Группа мальчишекъ играла въ прятки между старыми деревьями. Другіе ломали зеленыя вѣтви кустовъ, ежеминутно оглядываясь, не идетъ ли садовый сторожъ. Изъ мужчинъ попадались только полицейскіе, сугубо огромные, съ вытаращенными глазами и брюхомъ, раздувшимся отъ пива. Городской бродяга, прошатавшійся всю ночь безъ пристанища, дремалъ на скамейкѣ, свѣсивъ голову на грудь. Какой-то дряхлый старикъ усѣлся на широкій камень на краю дорожки и, доставъ изъ кармана бумажный свертокъ съ дешевыми орѣхами, принялся угощать бѣлокъ, со всѣхъ концовъ сбѣжавшихся на даровой пиръ.

Какой-то довольно пожилой господинъ съ просѣдью въ волосахъ, но въ легкомъ лѣтнемъ костюмѣ изъ свѣтлой фланели, прошелъ мимо Авдотьи. Она замѣтила его еще съ пятницы. У него, по видимому, было слишкомъ много досуга и онъ не дорожилъ своимъ временемъ. Онъ приносилъ съ собою газету и. закуску въ бумажномъ мѣшкѣ, читалъ, дремалъ, гулялъ, ѣлъ, вообще старался, какъ могъ, убивать время

«Чудной старикъ!» думала Авдотья. «Какого онъ племени? Должно быть, ай ришъ (ирландецъ) или нѣмецъ»…

Но въ эту минуту чудной старикъ, снова проходившій мимо Авдотьи, вдругъ остановился и обратился къ ней на чисто русскомъ языкѣ.

— Извините, пожалуйста! — сказалъ онъ — Вы русская, должно быть?

— Ну! — сказала удивленная Авдотья. — А если русская, такъ что?

— А ничего! — сказалъ незнакомецъ. — У васъ русское выраженіе лица! И дѣти у васъ славныя! — прибавилъ онъ, посмотрѣвъ на Бебичку, которая перебѣгала черезъ аллею, сѣменя ножками и тщетно стараясь донести на своей лопаткѣ ношу песку. Она затѣяла воздвигнуть песчаное укрѣпленіе около своей няни, но ея пухлыя рученки были слишкомъ коротки, чтобы держать лопатку, какъ слѣдуетъ.

— Это не мои дѣти! — сказала Авдотья, сдерживая досаду. Въ два дня ей пришлось уже второй разъ отречься отъ Бебички.

— Да? — вѣжливо переспросилъ незнакомецъ. — А вы сами откуда?

— Я — вдова! — сказала Авдотья, какъ будто это было отвѣтомъ на вопросъ незнакомца.

— Я тоже вдовецъ! — сказалъ онъ печальнымъ голосомъ. — У меня жена умерла въ прошломъ году!

Авдотья еще разъ осмотрѣла своего новаго собесѣдника. Онъ, очевидно, имѣлъ деньги, ибо сапоги его были свѣтло вычищены, а изъ кармана для часовъ, придѣланнаго по американскому обычаю подъ поясомъ, свѣшивалась короткая и широкая золотая цѣпь. Но руки у него были грубыя съ короткими толстыми пальцами, въ складки кожи въѣлись неизгладимые слѣды желѣзной и масляной копоти, а лицо было прорѣзано короткими прямыми морщинами, какія остаются послѣ долголѣтняго физическаго труда и постояннаго пребыванія на открытомъ воздухѣ.

— А вы кто будете, русскій? — спросила Авдотья.

— Да, русскій!.. — сказалъ незнакомецъ. — Россійскій!.. Еврей, стало быть… Изъ-подъ Москвы я. Слесарь былъ. Звали Абрамомъ Маньковскимъ…

Онъ говорилъ съ широкимъ московскимъ акцентомъ и очень чистымъ языкомъ, безъ примѣси англійскихъ словъ и оборотовъ.

— Я православная! — сказа та Авдотья.

— Ну, что жъ такое! сказалъ Маньковскій. — Богъ одинъ, а всѣ люди братья.

— Меня зовутъ Авдотья Бабуля! — отрекомендовалась Авдотья. — Я --ской губерніи, изъ Краснаго села изъ-подъ Добрынца. А въ Америкѣ шестой годъ!..

Въ умѣ ея вдругъ промелькнуло опасеніе, что Маньковскій могъ проѣзжать черезъ Красное, видѣть ее мужа, и стало быть, знать, что ея слова насчетъ вдовства были ложью.

— А я ужъ двадцать лѣтъ въ Америкѣ, — сказалъ Маньковскій, какъ бы въ опроверженіе ея опасеній. — А все назадъ хочется… Хорошо тамъ!..

Авдотья промолчала. Ея прошлая и настоящая жизнь всегда представлялась ей, какъ два различныя и несоизмѣримыя существованія, и она не чувствовала себя способной сравнивать ихъ хорошія и худыя стороны.

— Скучно здѣсь! — сказалъ Маньковскій. — Два дома у меня, сыновья большіе, а пойти не къ кому.

— А къ сыновьямъ? — возразила Авдотья.

— Э, что тамъ! — сказалъ Маньковскій, махнувъ рукой. — Они американскіе, а я русскій… Они и говорить не умѣютъ по нашему…

Они просидѣли минуту молча.

— Хорошо тамъ! — мечтательнымъ тономъ повторилъ Маньковскій. — Воздухъ легкій, трава, просторъ… Вся пища вкусная. А здѣсь все дорого, а вкусъ не тотъ…

Онъ немного подумалъ, пріискивая наглядную иллюстрацію.

— Напримѣръ, возьмите хоть арбузы. Такіе они здѣсь большіе, чисто колокола, а вкусъ, какъ у недоваренной капусты!..

— Да и душа не лежитъ! — прибавилъ онъ наивно.

Примѣръ былъ во всякомъ случаѣ выбранъ удачно, ибо американскіе арбузы гораздо хуже астраханскихъ.

— А языкъ! — продолжалъ Маньковскій. — Ау, гау! Гуга!… Чортъ его знаетъ! Говоришь и самъ себя не понимаешь!..

— Дровъ нѣтъ! — продолжалъ онъ отыскивать недостатки американской жизни. — Топи углемъ… А теперь вонъ стачка, такъ и угля нѣтъ, антрацита, то-есть… Всѣ машины на курномъ углѣ сидятъ… Дымъ, копоть!..

— Или, напримѣръ, хоть городовые!.. — Новый примѣръ пришелъ ему въ голову при видѣ одного изъ грузныхъ садовыхъ сторожей, проходившихъ медленно по аллеѣ. — Посмотрите, какое у него пузо!.. Даже неизвѣстно, городовой это или беременная баба… По моему, городовой долженъ быть сухой₎ костлявый, жиловатый, чтобъ земля подъ нимъ горѣла!..

— Ну, и эти тоже проворные!.. — возразила Авдотья.

Нѣсколько недѣль тому назадъ она случайно была свидѣтельницей сцены уличныхъ безпорядковъ, гдѣ огромные полисмены вели себя, какъ настоящіе тигры, и разбили нѣсколько головъ своими дубинками.

— Есть у меня венгерецъ знакомый! — меланхолически сказалъ Маньковскій. — Онъ мнѣ говорилъ — у нихъ пословица есть такая, или пѣсня:

"Лучше родные камни, чѣмъ чужеродные люди, «Лучше родная брань, чѣмъ чужестранная ласка».

— Вамъ бы поѣхать погостить, — сказала заинтересованная Авдотья.

— Какъ я поѣду, — возразилъ Маньковскій, — когда я одинъ на бѣломъ свѣтѣ? Послѣдняя жена была, и та умерла.

У него вышло такъ, какъ будто на своемъ вѣку онъ имѣлъ нѣсколько десятковъ женъ, которыя одна за другой исчезли или пришли въ негодность.

Постепенно они разговорились, т.-е. говорилъ преимущественно Маньковскій, а Авдотья слушала и иногда вставляла односложныя замѣчанія. Овдовѣвшій слесарь, повидимому, дѣйствительно давно не разговаривалъ по русски и теперь рѣчь его лилась неудержимымъ потокомъ. Онъ разсказалъ Авдотьѣ, что пріѣхалъ въ Америку съ женой, тремя маленькими дѣтьми и четвертакомъ въ карманѣ, и первое время сильно бѣдствовалъ. Потомъ онъ нанялся сносить мусоръ съ разрушеннаго дома, качалъ помпу на водокачкѣ, два года былъ кочегаромъ на небольшой землечерпалкѣ, наконецъ, пристроился при лавочкѣ, торговавшей старымъ желѣзомъ. Съ этой лавочки онъ и жить пошелъ. Теперь у него была механическая мастерская, которую онъ передалъ старшему сыну, и два каменныхъ дома въ Бруклинѣ. Конечно, то были небольшіе особняки обычнаго нью-іоркскаго типа, которые могли стоить около 20.000 долларовъ.

Дѣти его всѣ прошли черезъ школу. Второй сынъ работалъ инженеромъ на фабрикѣ, третій электро-техникомъ на воздушной желѣзной дорогѣ. Они женились здѣсь, и имъ нравится Америка, «самая великая страна въ мірѣ» — передразнилъ онъ обычное американское хвастовство.

— Мы со старухой жили себѣ отдѣльно, ихъ не трогали, а теперь она взяла да умерла! — повторилъ онъ и даже развелъ руками. Вѣчное недоразумѣніе человѣка предъ вѣчной тайной смерти звучало въ тонѣ его словъ.

— Знаете? — прибавилъ онъ, понизивъ голосъ. — По ночамъ мнѣ мерещится. Кровать у насъ знаете, здѣшняя, широкая… Заснешь это, и все мерещится, что кто-то рядомъ лежитъ… Кинешь руку, будто человѣческое лицо. А зажжешь огонь и никого нѣтъ…

— Привыкъ я очень вдвоемъ жить! — прибавилъ онъ, чуть не плача. — Совсѣмъ не могу быть одинъ.

Наступило продолжительное молчаніе. Авдотья уже подумала о томъ, что пора собираться домой.

— Что я вамъ скажу? — предложилъ совершенно неожиданно Маньковскій. — Вы мнѣ нравитесь, а мнѣ нужно жену. Выходите-ка за меня замужъ.

— Кто, я?.. — спросила Авдотья внѣ себя отъ изумленія. — Храни Богъ, да у меня мужъ есть въ Красномъ!…

— Вѣдь ты сказала, что ты вдова! — воскликнулъ Маньковскій, почти съ такимъ же удивленіемъ и внезапно переходя на ты.

— Есть у меня мужъ, — пьяница!.. — съ ожесточеніемъ твердила Авдотья. — Бѣглая я, отъ мужа ушла… Не стерпѣла…

Маньковскій немного подумалъ.

— А давно ты здѣсь? — спросилъ онъ опять. — Правда, шесть лѣтъ?

— Ей-Богу правда! — сказала Авдотья.

Она со стыдомъ видѣла, что Маньковскій теперь расположенъ подвергать сомнѣнію каждое ея слово.

— А можетъ, онъ умеръ! — предположилъ Маньковскій.

— Живъ! — почти крикнула Авдотья. — Что ему, сатанѣ, сдѣлается?

Она почувствовала, что ненависть къ мужу выросла въ ея душѣ въ сто кратъ сильнѣе прежняго.

Маньковскій опять немного подумалъ.

— По моему, онъ тебѣ теперь не мужъ! — сказалъ онъ сдержанно. — Тамъ Россія, а здѣсь Америка. Все равно, будто ты умерла и попала на тотъ свѣтъ!

— Ну! — недовѣрчиво сказала Авдотья. Однако, слова Маньковскаго выразили ея собственное чувство.

— Право! — сказалъ слесарь. — А ты все равно выходи за меня замужъ!..

Авдотья промолчала.

— Ей-Богу, выходи! — настойчиво повторилъ Маньковскій — У меня деньги есть, два дома собственныхъ. Хочешь, справки наведи… По крайней мѣрѣ, будетъ хоть разговаривать съ кѣмъ!..

— Да вѣдь вы — еврей, — возразила Авдотья нерѣшительно, — а я — православная!..

— А что тамъ! — опять сказалъ Маньковскій. — Богъ одинъ. У судьи повѣнчаемся, такъ же крѣпко будетъ!..

Авдотья опять промолчала. Она чувствовала себя совсѣмъ ошеломленной. Предложеніе вступить въ бракъ отъ живого мужа, да еще съ совершенно незнакомымъ человѣкомъ, перспектива вѣнчаться внѣ церкви и даже внѣ еврейской «школы» — могли смутить самую крѣпкую душу.

— Какъ это вдругъ вы? — сказала она, наконецъ, почти безпомощнымъ тономъ…

— А это по-американски! — сказалъ слесарь. — Въ Америкѣ все вдругъ.

Въ его душѣ изъ-подъ волнъ тоски но старой родинѣ вдругъ проступили американскія идеи и привычки, нажитыя за послѣднія двадцать лѣтъ жизни на чужой землѣ.

— Ну, хочешь выходить, такъ скажи! — настаивалъ онъ. — У меня 10.000 долларовъ въ банкѣ есть… Хочешь такъ вмѣстѣ поѣдемъ туда! — легкомысленна прибавилъ онъ.

— Какъ мы поѣдемъ? — сказала Авдотья съ сердцемъ. — Охватятъ насъ обоихъ за такія дѣла, въ Сибирь еще сошлютъ…

— Ну, такъ здѣсь останемся, — съ готовностью предложилъ Маньковскій.

Повидимому, его стремленіе услышать «родную брань» уже прошло, какъ короткій припадокъ, и теперь онъ ничего не имѣлъ противъ дальнѣйшей жизни въ Америкѣ.

— Ну, отвѣчай — продолжалъ онъ настаивать. — Да, такъ да, а нѣтъ, такъ нѣтъ!..

— Да я хоть до утра подумаю! — попросила Авдотья.

Она чувствовала себя, какъ купальщица, которая пробуетъ ногой глубокую и холодную воду.

— Ну хорошо! — уступилъ Маньковскій. — Завтра опять приду сюда!.. А на. той недѣлѣ повѣнчаемся! — прибавилъ онъ безапелляціоннымъ тономъ. Очевидно, онъ не сомнѣвался въ окончательной удачѣ своего сватовства, несмотря на отговорки Авдотьи.

— Ну прощай, Авдотья!

Онъ поглядѣлъ по сторонамъ и остановился, какъ будто ожидая чего-то. Толстый «копъ» прошелъ мимо по аллеѣ и завернулъ за уголъ. Ближайшія скамейки были пусты. Предпріимчивый слесарь вдругъ склонился къ авдотьиному лицу и поцѣловалъ ее въ губы.

Авдотья чуть не вскрикнула. Бебичка, опять переходившая аллею съ ношею песку, бросила лопатку на землю и радостно захлопала въ ладоши.

— Уокъ! — сказала она. — Еще! Сдѣлай это еще разъ!

Авдотья вся залилась краской, какъ молодая дѣвушка.

— Пойду я лучше домой! — сказала она, отворачивая лицо. — Еще грѣха наживешь съ вами… Ишь вы какой! — стыдливо прибавила она, обводя слесаря прощальнымъ взглядомъ.

Онъ какъ будто выросъ въ ея глазахъ и сталъ моложе, свѣжѣе и интереснѣе?

"И совсѣмъ не сѣдой! — промелькнуло въ ея головѣ. «Что это мнѣ показалось?.. Такъ себѣ, чуть чуть!.. Въ соку мущина!..»

Маньковскій, дѣйствительно, выглядѣлъ моложе, чѣмъ прежде.

— Помни — завтра! — оживленно воскликнулъ онъ вслѣдъ уходившей Авдотьѣ. — Я буду ждать!..

V.

Весь остатокъ дня Авдотья была необычайно задумчива. Квартира Стрѣлицкихъ показалась ей вдругъ тѣсной и нечистой. Съ улицы, вымощенной асфальтомъ пахло какъ будто застоявшимся керосиномъ.

Съ поѣздовъ, пробѣгавшихъ мимо, доносился густой чадъ курного угля, похожій на запахъ жженыхъ перьевъ. Нигдѣ не было ни клочка зелени. Она невольно подумала, что на краю Бруклина среди капустныхъ огородовъ воздухъ, навѣрное, чище и свѣжѣе.

Она зашла въ собственную комнату и чуть не плюнула съ досады. Этотъ узкій и темный чуланъ показался ей теперь въ совершенно новомъ свѣтѣ.

— Залѣзла, какъ клонъ въ щель! — проворчала она съ сердцемъ. — Обрадовалась, тараканъ запечный!.. Лучше мѣста не нашлось для меня, дуры!…

Сердце ея внезапно стало ожесточаться противъ хозяевъ.

Она сѣла на кровать и стала думать о своей жизни.

«Все я одна! — думала она. — Чисто, кикимора!. Деревянная, какъ эта кровать… — Она даже стукнула пальцами о твердую стѣнку. — Проспала я на ней два года, — думала она, — одна одинешенька…»

Потомъ мысли ея смягчились и пріобрѣли другое направленіе. Она вспомнила предпріимчиваго слесаря, который еще утромъ былъ для нея совсѣмъ чужимъ человѣкомъ.

"Не человѣкъ, огонь! — подумала она, забывая, какъ онъ хныкалъ и жаловался на одиночество.

Ярче всего она помнила послѣднюю сцену, и даже губы ея подергивались и сами собой складывались для новаго поцѣлуя. Въ концахъ пальцевъ и въ плечахъ пробѣгали мурашки.

"Вотъ онъ какой! — сказала она себѣ, странно усмѣхаясь. «Сѣдина, молъ, въ бороду, а бѣсъ въ ребро…»

Почтальонъ позвонилъ внизу и засвисталъ въ свой свистокъ, сзывая хозяекъ и прислугъ принимать почту, ибо, по американскому обычаю, онъ не (приноситъ ее дальше общей передней у входа. Авдотья тоже сошла внизъ и взяла свою часть. Между счетами большихъ магазиновъ, у которыхъ Стрѣлицкій забиралъ товаръ, она нашла грязное письмо, на которомъ знакомой рукой Антосика были выведены буквы ея имени. Антосикъ въ послѣдній годъ дошелъ до того, что собственноручно копировалъ даже англійскую часть адреса, хотя значеніе латинскихъ буквъ осталось для него загадкой. Нѣкоторыя изъ нихъ онъ пробовалъ писать по-русски.

Письмо было очень толстое, но марокъ на немъ было мало, и Авдотьѣ пришлось заплатить двадцать центовъ пени. Она поспѣшно отдала почтальону деньги и, взявъ письмо, съ бьющимся сердцемъ понесла его въ собственную комнату. Настроеніе ея внезапно упало. Вовремя встрѣчи съ Маньковскимъ она вспомнила о ковалѣ, но ни разу не подумала о дѣтяхъ.

"Должно быть, въ письмѣ были экстренныя новости, если за нихъ даже почтальону заплатить пришлось! — подумала она.

Черезъ минуту она уже сидѣла у окна и разбирала одинъ за другимъ кривыя слова каллиграфіи Антосика.

«Премногоуважаемое ваше письмо имѣли честь получить на прошлый мѣсяцъ!.. — писалъ Антосикъ. — Кланяемся вамъ земно и просимъ родительскаго благословенія, потому у насъ ты одна осталась. Еще кланяется брательникъ Сергѣй Пименовичъ и супруга его Аграпена и дѣти ихъ Ѳаддей и Ѳеклиста».

Послѣ безчисленныхъ деревенскихъ поклоновъ слѣдовало:

«А таточка нашъ, а вашъ супругъ Наркисъ Савельевичъ Бабуля, прозвищемъ Коваль, приказали долго жить…»

«Грѣхъ!» — подумала Авдотья въ смятеніи. Сегодня утромъ она назвала себя вдовой, и слово ея какъ будто тотчасъ же стало дѣломъ. Она даже не подумала, что письмо шло двѣ недѣли изъ Краснаго.

"А теперь намъ жить худо! — гласило дальше письмо. — Мошка забралъ хату, будто за долгъ, а Василиса худобу со двора свела, корову да овцу ягную. Я, говоритъ, его цѣлый годъ кормила до смерти! А коней таточка продали за восемьдесятъ рублей, а денегъ тоже нѣту!.. А мы съ Клашкой недоумки и недосилки. Ходилъ я въ старостѣ за управой, а онъ управы не далъ. Говоритъ: Нѣтъ тебѣ управы! Поди ты долой!.. А таточка передъ смертью все васъ поминали. И мнѣ сказали: Ты съ ней списываешься, напиши, пускай пріѣдетъ, попрощаться то-есть. А потомъ заплакали и сказали: не судьба!

"А Василиса васъ изругала сквернымъ словомъ. А таточка сказали: Ахъ, ты стерва! Погоди, я встану! Отверчу я тебѣ башку за это слово! А потомъ позвали отца Андрея и причастилися Святымъ Тайнамъ и потомъ все говорили: грѣшно жили! А дотомъ языкъ отнялся, съ тѣмъ померли. Всего хворали 43 дня, 43 ночи.

"А вы бы, матычка, пріѣхали въ Красное! — писалъ дальше Антосикъ. — Безъ васъ намъ очень худо жить; еще въ пастухи отдадутъ, не то въ работу. А у васъ, матычка, умъ мериканскій. А Василиса, дура, говоритъ: Подохнетъ у нихъ худоба безъ ѣды! А сѣна не на что купить. Гдѣ татыны деньги, не знаю. И вы бы, матычка, хоть бы сѣна купили для худобы той.

«А Клашка плачетъ слезами, говоритъ: Я маменьку смотрѣть хочу! Она стала совсѣмъ большая дѣвка. Скоро замужъ отдавать пора, а чѣмъ отдадимъ? И вы бы, матычка, къ намъ въ Красное побывали. По гробъ жизни вашъ сынъ Бабуля».

Авдотья читала письмо съ болѣзненнымъ и боязливымъ удивленіемъ.

Кто такая была эта Василиса, которая кормила Наркиса цѣлый годъ и забрала послѣднюю худобу изъ его двора? И куда дѣвались всѣ коровы и лошади коваля?

Василисъ въ Красномъ было нѣсколько, но ни одна не подходила. Василиса бобылка была стара и бѣдна и не могла бы хвастаться, что прокормила худобу. Васюта Янчуковна была молодая дѣвка. Еще была Василиса Лѣсникова и Василиса Чабачиха, двоюродная сестра старосты, но у обѣихъ были мужья и дѣти.

«Пришлая видно! — подумала Авдотья. — Не то овдовѣла какая нибудь».

Авдотья почувствовала припадокъ острой злобы противъ этой невѣдомой соперницы, забравшей послѣднее у ея дѣтей.

«У, стерва! — выругалась она тѣмъ же самымъ словомъ, которое употребилъ Наркисъ передъ смертью. — Накласть бы тебѣ хорошенько, знала бы, какъ къ чужимъ мужикамъ приставать!»

Жизнь въ Красномъ какъ будто воскресла передъ Авдотьей во всѣхъ подробностяхъ, и она почувствовала себя снова той же бѣлорусской бабой, которая когда-то жила въ селитьбѣ коваля Наркиса. Они прожили десять лѣтъ вмѣстѣ. На второй годъ Наркисъ захворалъ трясавицей, провалялся недѣлю на лавкѣ и все просилъ холодной воды. А потомъ съ яру упалъ пьяный, чуть кости не выломалъ, тоже лежалъ сколько-то дней. А какъ сталъ поправляться, сказалъ ей тѣми же словами: «Смотри, стерва! Отверчу я тебѣ башку!»

Послѣднія слова Наркиса опять пришли ей въ голову.

"Грѣшно жили! — сурово подумала она.

— Дрался бы ты меньше! — выговорила она вслухъ, обращаясь къ далекому и уже покойному мужу, какъ къ живому собесѣднику.

Даже предъ лицомъ этой неожиданной смерти она все-таки признавала себя правой.

«Видишь, попрощаться хотѣлъ»! — припомнила она.

Въ горлѣ ея что-то сжалось, она опустила голову на руки и заплакала сперва тихо, потомъ громче.

— Дѣточки мои, дѣточки! — понемногу стала она причитывать. — Позорилъ васъ родной тато! Ходите теперь по чужимъ окнамъ.

И вдругъ ей пришла въ голову утренняя сцена.

«Господи, — подумала она. — А вѣдь я въ десять, разъ хуже»!

— Тьфу, тьфу! — она даже плюнула. — Бросила мужа, дѣтей, гадюка, а кого нашла? Бродягу на улицѣ.

Бѣдный Маньковскій уже казался ей подозрительнымъ уличнымъ бродягой.

«Вотъ до чего дошла, — перебирала она. — Прямо на улицѣ цѣловаться стала. Отъ живого мужа вѣнчаться хотѣла, безъ попа, по-басурмански, у какого-то судьи!»

Она какъ-будто очнулась отъ похмѣлья, и ей стало тяжело и противно.

"Подлая! — сказала она сама себѣ. — Съ жидами живешь, ожидовѣла совсѣмъ. Помнишь ли еще, какъ лобъ перекрестить? Ты и есть грѣшница, еще хуже Наркиса! — рѣшила она. Къ церкви дорогу забыла, у исповѣди сколько лѣтъ не была, ахъ ты, некрещеная! «Грѣхъ, грѣхъ, грѣхъ; — звучало въ ея душѣ. — Тоже умирать придется, что Богу скажу? Какой я человѣкъ? У жидовъ своя вѣра, у поляковъ своя, а у меня какая? Эхъ ты, жидовская невѣста! — укорила она себя опять. — Польстилась на чужія деньги. Своя душа, небось, дороже!»

Однако, нужно было принять какое-нибудь рѣшеніе. Она опять подумала, что, быть можетъ, дѣти ея ходятъ теперь по чужимъ дворамъ и просятъ куска у полунищихъ сосѣдей, и ей захотѣлось громко завыть отъ жалости.

Антосикъ звалъ ее пріѣхать въ Красное. Не долго размышляя, она рѣшила послѣдовать его призыву. Жидъ забралъ хату, какая-то потаскуха увела корову. Она чувствовала, что это — свое, кровное, и заранѣе готовилась вырвать свою «хижу» и «худобу» изъ самаго горла у своихъ обидчиковъ.

Не отгадывая дѣла въ долгій ящикъ, она выдвинула изъ-за кровати большой кованный сундукъ съ двойнымъ ременнымъ, поясомъ и хитро-устроеннымъ замкомъ и стала приводить въ порядокъ свои вещи. Сундукъ былъ сверху до низу набитъ всякимъ бабьимъ добромъ. Сверху въ деревянныхъ рѣшеткахъ лежали накрахмаленные воротнички и бѣлыя кофточки, дальше слѣдовали всякія юбки. На днѣ лежали два платья, шелковое и шевіотовое, и еще одно сѣрое суконное висѣло въ шкафѣ, который былъ вдѣланъ въ стѣнѣ. Но мѣрѣ того, какъ Авдотья снимала рѣшетку за рѣшеткой и дѣлала осмотръ своему разнообразному имуществу, она невольно вспоминала обстоятельства, при которыхъ были пріобрѣтены всѣ эти вещи. с)ту кофточку ей дала Бремерша послѣ выигрыша на скачкахъ, а это платье осталось ей отъ барыни-докторши, послѣ того, какъ она развелась съ мужемъ. А эту рубашку съ кисейнымъ поясомъ она купила на распродажѣ по случаю пожара въ магазинѣ.

Когда Авдотья дошла до дна, она, вдругъ, увидѣла, что и шесть лѣтъ ея американской жизни тоже, нельзя оттолкнуть въ сторону, какъ объѣденную, арбузную корку. Изъ сундука какъ будто вылѣзла американская Адди, русская женщина и стала бороться съ той, съ бѣлорусской бабой, Авдотьей изъ Краснаго.

Подъ шкапомъ были выдвижные ящики, которые были наполнены простынями и полотенцами, ибо Авдотья постепенно стала очень чистоплотной и мѣняла бѣлье три раза въ недѣлю. На умывальникѣ въ большой жестяной коробкѣ съ тисненнымъ узоромъ лежало мыло, зубной порошокъ и щетка и даже пудра въ особыхъ коробочкахъ. Авдотья вспомнила, что въ Красномъ спятъ на лавкѣ, покрываются зипуномъ или полушубкомъ, носятъ лапти, моются безъ мыла и живутъ въ избѣ съ тараканами, и вдругъ ей стало жалко этого хорошаго и безпечнаго житья. Воротнички и полотенца, какъ будто ожили и не пускали ее назадъ черезъ океанъ. Она, однако, продолжала сидѣть и перебирать свои вещи. Ихъ было слишкомъ много. Сундукъ и ковровый мѣшокъ, лежавшій подъ краватью, не были достаточно помѣстительны. Нужно было купить еще что-нибудь.

Барыня, видя, что Авдотья такъ долго не показывается внизу, постучалась въ двери и вошла въ комнату. Увидѣвъ авдотьины приготовленія, она невольно поблѣднѣла. Домашнее- несчастье, котораго она опасалась, теперь воочію стояло передъ ней.

Куда же ты собираешься? — спросила она храбрымъ, но не совсѣмъ увѣреннымъ тономъ.

— Въ Красное ѣду! — сказала угрюмо Авдотья.

— Въ Красное? Зачѣмъ?… — съ удивленіемъ переспросила хозяйка.

— Мужъ померъ! — кратко пояснила Авдотья.

— Царство ему небесное! — сказала Стрѣлицкая. — А ѣдешь зачѣмъ?

Онѣ давно успѣли выспросить другъ у друга всѣ подробности ихъ прошлой жизни на старой родинѣ.

— Дѣти зовутъ, — объяснила Авдотья. — Домъ остался, худоба…

— Ува, худоба! — повторила скептическимъ тономъ Стрѣлицкая. — Велика важность!.. Захотѣлось тебѣ мякиннаго хлѣба на старости лѣтъ!..

— Ну, ужъ вы скажете! — проговорила Авдотья — Мы съ ковалемъ, завсе чистый хлѣбъ ѣли…

Она, однако, съ сожалѣніемъ вспомнила американскія булки, къ которымъ привыкла за эти годы.

— А какая худоба у тебя? — допытывалась Стрѣлицкая. — Земля, изба?..

— Избу жидъ забралъ! — призналась Авдотья.

— Ну, ну! — сказала Стрѣлицкая. — Что же ты хочешь тащить корову черезъ чердакъ въ избу? Дорога вѣдь денежки стоитъ, больше худобы твоей!..

— Сироты у меня остались! — буркнула Авдотья.

Стрѣлицкая немного подумала.

— Знаешь что? — сказала она наконецъ. — Ты лучше оставайся здѣсь. Зачѣмъ тебѣ ѣхать по водѣ? Еще несчастье случится… А дѣтямъ возьми да пошли тифъ-карты (пароходные билеты), пускай они тоже свѣтъ посмотрятъ… А здѣсь найдется мѣсто и для нихъ, въ Америкѣ. Сама знаешь!.. — Да и мы, пожалуй, поможемъ!..

Стрѣлицкая даже просіяла отъ удовольствія. Она искренно хотѣла дать Авдотьѣ хорошій совѣтъ, но больше всего она была рада, что все можетъ устроиться къ ихъ обоюдному удобству.

Авдотья молча кончила перекладывать своя вещи, потомъ сошла внизъ, уложила дѣтей спать, убрала посуду и сдѣлала еще нѣсколько мелкихъ домашнихъ дѣлъ; все это время она обдумывала про себя слова Стрѣлицкой.

Практическая сметка, выработанная въ многолѣтней мелкой борьбѣ съ людьми и обстоятельствами, мало-по-малу снова взяла верхъ.

«А что я буду дѣлать въ Красномъ? — спросила она сама себя. — Хозяйства нѣтъ. Какая справдишная худоба — корова да овца?.. Мужика нѣтъ, дѣти недосилки. Да и разнѣжилась я отъ здѣшней жизни… Привезу я три пары сотенъ, и тѣ проѣмъ съ дѣтьми. А потомъ что?..»

А на городскую руку въ Красномъ нѣту дѣлъ. Есть двѣ мелочныя лавки, но и торговцы живутъ. немногимъ лучше мужиковъ и въ десять разъ хуже ея, авдотьиной жизни.

Духъ американскаго соблазна, который шесть лѣтъ тому назадъ выманилъ ее изъ подъ мужниной кровли, опять громко заговорилъ въ ея душѣ.

«Лучше я дѣтей вызову! — рѣшила, она. — Пускай и они посмотрятъ, какъ другіе люди живутъ!.. Здѣсь въ Америкѣ не трудно дѣло устроить, — подумала она, — когда есть денегъ немного. Вотъ устроимъ прачешную съ дочкой. А сына въ мастерскую отдамъ. Будемъ жить въ собственной квартирѣ… Въ переднюю комнату мягкую мебель поставлю, зеркало на стѣну повѣшу, стану дочку на фортепіанахъ учить»!

Планы Авдотьи, во всякомъ случаѣ, не совпадали съ предложеніями госпожи Стрѣлицкой. Такъ или иначе она собиралась вить собственное гнѣздо. Мечты ея не были особенно несбыточны. Мягкую мебель въ Нью-Іоркѣ можно взять на выплату по доллару въ недѣлю. Фортепіано имѣется у многихъ рабочихъ семействъ, и немножко музыкальнаго умѣнья считается первымъ признакомъ женской порядочности даже въ мелко-мѣщанской и рабочей средѣ.

"Полно мнѣ жить съ чужой вѣрой! — сказала себѣ Авдотья. «Пора и Бога узнать. Стану ходить въ церковь, отыщу настоящихъ русскихъ людей»!..

Авдотья вспомнила, что гдѣ-то въ восточномъ городѣ въ глубинѣ чешскаго квартала живутъ православные люди, русины изъ Галичины, и такъ же, какъ она, выходцы изъ великой переселенческой волны, которая постоянно катится изъ Европы въ Америку.

— Со своими буду жить! — повторяла Авдотья. — Полно мнѣ по чужимъ шататься!..

Кое-кого изъ земляковъ она встрѣчала въ Дантанѣ. Все это были мужики отъ плуга и сохи, которые являлись вмѣстѣ съ евреями и работали въ еврейскихъ портняжныхъ мастерскихъ съ утюгомъ и швейной машиной, но въ послѣднее время они стали отбиваться въ сторону.

Пестрая человѣческая толпа, которая ежегодно вливается въ Америку черезъ двери Нью-Іоркскаго порта, таитъ въ себѣ великую центробѣжную силу. Мелкія человѣческія частички, ступивъ на чужой берегъ, тотчасъ же начинаютъ группироваться и подбираться другъ къ другу, нѣмцы съ нѣмцами евреи съ евреями и даже сирійцы и армяне съ такими же сирійцами и армянами.

Теперь и Авдотья почувствовала, наконецъ, потребность, оставаясь въ Америкѣ, отмежеваться отъ окружающей пестроты и воскресить свою вѣру и языкъ, хотя бы для домашняго обихода.

Всю эту ночь до самаго утра Авдотья просидѣла подъ газовымъ рожкомъ, сочиняя письмо Антосику.

Перо не слушалось ея и брызгало чернилами вправо и влѣво. Обтирая перо объ голову, она постепенно измазала лобъ и щеки. Число исписанныхъ листковъ выросло до неслыханныхъ размѣровъ, а Авдотья все не могла оторваться отъ стола и добраться до желаннаго конца.

"Милыя мои дѣточки! — писала Авдотья. — Остались вы сиротами на бѣломъ свѣтѣ… А какъ же я къ вамъ поѣду?.. Вода мокрая, а я старая; куда мнѣ тащиться? Да я же еще имѣю здѣсь хорошее мѣсто.

"Голубчики мои ласковые, Кларичка, Антосикъ!.. Надумала я, чтобъ вамъ ѣхать сюда. Богъ съ ней, съ худобой, накажетъ ихъ Господь за наши слезы!.. А здѣсь для бѣднаго человѣка самое хорошее мѣсто. По здѣшней пословицѣ: сапожникъ здѣсь бариномъ, а баринъ сапожникомъ. Есть работа, а по работѣ и деньги, а по деньгамъ и жизнь, ѣда всякая, чего душа хочетъ.

"Дѣточки мои! Сердце мое не дождется, чтобы васъ повидать! Посылаю вамъ двѣ шифъ-карты. Поѣзжайте на Ямбургъ, да возьмите губернаторскій паспортъ, такъ дешевле!..

"Ласточка моя, Елася! Ты теперь стала большая, невѣста! Ночей не сплю, все о тебѣ думаю.

"Я проплакала всѣ глаза… Не давайте, дѣточки, на дурницу денегъ никому, бо все заплачено.

"Ягодки мои малиновыя! Поѣдете по водѣ, креститесь да Богу молитесь. Подходить будетъ время, стану я каждый вечеръ бѣгать на морскую пристань. Куплю я длинную трубу, всѣ глаза просмотрю, провыглядываю, не бѣжитъ ли океанское судно, не везетъ ли мое червонное золото?..

«Алмазы мои неоцѣненные! Мучаюсь я завами, какъ голодная… Были бы у меня крылья, полетѣла бы я вамъ встрѣчу».

---

Черезъ шесть мѣсяцевъ въ воскресный вечеръ прекрасной американской осени, которая составляетъ лучшее время года, особенно у Атлантическаго океана въ узкомъ паркѣ, прилегающемъ къ Восточной Рѣкѣ у Восемьдесятъ Пятой улицы, среди безчисленной толпы народа стояла еще одна маленькая группа. Это была Авдотья съ «дѣтычками». Клаша, дѣйствительно, была невѣста, и молодые люди заглядывались на ея свѣтлорусую косу, которая спускалась по спинѣ ниже пояса. Безусое лицо Антосика имѣло дѣтскій видъ, но онъ уже переросъ на полголовы свою мать. Авдотья похудѣла и стала какъ будто старше, но лицо ея выглядѣло гораздо оживленнѣе прежняго. Она исполнила свое намѣреніе и открыла небольшую прачешную и теперь, кромѣ своей дочки, уже имѣла двухъ галичанокъ помощницъ. Дѣло обѣщало имѣть успѣхъ. Антосикъ ходилъ въ слесарную мастерскую и уже зарабатывалъ пять долларовъ въ недѣлю, что для начала было отлично. Кромѣ того, онъ сталъ учиться англійской грамотѣ по своему обычаю «самоукомъ», преодолѣвая упорнымъ трудомъ всѣ встрѣчавшіяся трудности и постепенно добираясь до сути. Немудрено, что Авдотья чувствовала себя счастливой.

Наверху въ бесѣдкѣ игралъ оркестръ, но говоръ тысячеголовой толпы совершенно заглушалъ звуки музыки. Если-бы кто-нибудь стоялъ возлѣ этой новой семьи русскихъ переселенцевъ и прислушался къ ихъ разговору, онъ могъ бы разобрать, что Авдотья учитъ дѣтей говорить по-англійски, немилосердно коверкая, искажая слова и звуки, столь непривычные для восточно-европейскаго уха.

---

1. Долларъ — на наши деньги два рубля.
2. Христіанка, крестьянка.
3. Эмигрантовъ въ Америкѣ дразнятъ зеленые и зеленые рога.
4. Копъ — уличная кличка нью-іоркскихъ гороховыхъ.
5. Послѣдняя фраза имѣетъ права гражданства у американскихъ служанокъ.
6. Юніонъ — рабочій союзъ.