Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
правитьТОМЪ ДВѢНАДЦАТЫЙ
править1917
править«ШТУЧКА».
Изъ ярмарочныхъ нравовъ. *).
править
- ) Помѣщаемый нами ниже разсказъ из мѣстнаго русскаго беллетриста Д. Сибиряка (псевдонимъ) рисуетъ одну изъ мрачныхъ, возмущающихъ душу сторонъ нашей захолустной ярмарочной жизни. Приводимые въ разсказѣ факты но вымышлены и представляютъ собой лишь слабую картину безобразій, которыми познаменовывается Ирбитская ярмарка, превосходящая въ этомъ отношеніи свою старшую сестру — ярмарку Нижегородскую. Человѣку свѣжему, человѣку, привыкшему жить въ относительно культурныхъ условіяхъ общественности — приводимые въ разсказѣ Д. Сибиряка факты могутъ показаться невѣроятными, антиестественными; онъ не повѣритъ, чтобы въ отдаленномъ Пріуральѣ еще могла производиться тайная торговля людьми. Но, еще разъ повторяемъ, весь разсказъ построенъ на реальной почвѣ, и остается только пожелать, чтобы онъ не пропалъ безслѣдно для лицъ, имѣющихъ ближайшее попеченіе и наблюденіе за Ирбитскою ярмаркою. По всякомъ случаѣ, развращающее вліяніе нашихъ ярмарокъ — явленіе, съ которымъ приходится считаться и борьба съ которымъ составляетъ долгъ литературы и общества. Авторъ разсказа, какъ видно изъ его письма въ редакцію, съ этой именно точки зрѣнія и смотритъ на свое послѣднее произведеніе, нынѣ помѣщаемое въ «В. В.».
Редакція имѣетъ при этомъ пріятную возможность сообщить читателямъ «В. В.», что сна заручилась постояннымъ сотрудничествомъ Д. Сибиряка. Ред.
I.
правитьФрося была здоровенная баба, что называется — кровь съ молокомъ, и постоянно щеголяла въ кумачныхъ сарафанахъ, хотя жила простой кухаркой у господъ Морошкиныхъ, вмѣстѣ съ своей крестницей Анисьей, тринадцатллѣтней дѣвчонкой, состоявшей въ качествѣ горничной на побѣгушкахъ. Фросѣ было сорокъ лѣтъ, но она была такая грудастая баба и съ такимъ желобомъ черезъ всю спину, что сосѣдніе господскіе и купеческіе кучера просто сходили отъ нея съ ума, особенно исправническій кучеръ Омельянъ, который не давалъ бабѣ проходу: какъ напьется, сейчасъ за Фросей и ударится. Бывало, по всей улицѣ за ней бѣжитъ, вылупивъ красные глаза и растопыривъ руки, но Фрося была легка на ногу и живо улизнетъ въ калитку подъ самымъ носомъ у Омельяна, который такъ и останется ни съ чѣмъ передъ запертою дверью, какъ собака, которая гналась черезъ улицу за кошкой, а кошка махнула прямо на столбъ, свернулась колачикомъ да и поглядываетъ внизъ, какъ бѣсится одурѣлый песъ. Фрося также посмѣивалась, сидя у окошечка, когда Омельянъ принимался ее ругать неподобными словами.
— У, шельма!.. — рычалъ Омсльянъ, скрипя зубами. — Сказывай, шельма, чего просишь…
Вся улица потѣшается, бывало, надъ Фросей и надъ Омельяномъ, — благо въ такомъ глухомъ городишкѣ, какъ Ирбитъ, прислугѣ, особенно лѣтомъ, рѣшительно дѣлать нечего. Фрося раньше жила въ кухаркахъ у исправника, но ушла къ Морошкинымъ прямо отъ Омельяна, который одолѣвалъ ее своими любезностями каждый праздникъ, когда напивался пьянъ. И женатый человѣкъ былъ, вмѣстѣ съ женой у исправника жилъ, а какъ выпилъ, — сейчасъ за Фросей увяжется и непремѣнно всю свою мужицкую пятерню влѣпитъ ей въ снину. Конечно, и Фрося ему не пирогами откладывала; немало Омельянъ съѣлъ отъ нея затрещинъ, но все-таки нехорошо, какъ Омельянъ растворитъ хайло и начнетъ золотить Фросю на всю улицу, а сосѣдніе кучера ржутъ, какъ стоялые жеребцы. Городъ маленькій, ѣздить господамъ некуда — вотъ и потѣшаются…
При случаѣ Фрося и сама была не дура выпить и частенько возвращалась домой красная, какъ вишня, съ осовѣлыми глазами. Она долго танцевала по кухнѣ и напѣвала всегда одну и ту же пѣсню такимъ визгливымъ голосомъ:
Продамъ куній воротникъ,
Куплю чаю золотникъ…
Продамъ чашки, продамъ ложки,
Куплю милому сапожки…
Омельянъ въ это время сидѣлъ гдѣ-нибудь на камешкѣ у воротъ и, подергивая восьмирублевую гармонику, вытягивалъ разбитымъ теноркомъ:
За гармонію хвачу —
Три дня ѣсть не захочу…
— Ишь вѣдь чуча… — ругалась Фрося, выглянувъ на своего врага въ окошко. — Туда же, съ гармоникой вышелъ!.. А ты, Анисьюшка, съ парнями не заигрывай… дѣвка должна себя строго содержать… да. Наша бабья часть совсѣмъ другая: все мое — и на мнѣ и во мнѣ. А ты слушай, Аниська, потому я тебѣ крестная мать.
Послѣ этого приступа Фрося неизмѣнно впадала въ нравоучительный и даже слезливый тонъ, заставляя крестницу выслушивать безконечныя увѣщанія.
— Ты вотъ теперь, Аниська, у господъ живешь и какъ есть ничего не знаешь… — объясняла Фрося коснѣющимъ языкомъ каждый разъ одно и то же. — Какъ есть ничего, потому какъ ты живешь все равно что у Христа за пазухой… да. А вотъ я съ твоей матерью, когда въ Уметахъ, въ дѣвкахъ жила — на-аглядѣлась… Эти деревенскія бабы хуже каторжныхъ: встань ты до свѣту, прибери скотину, свари варево, испеки хлѣбы, да за ребятишками угляди, да хозяину угоди — ну, какъ въ котлѣ и кипишь цѣльный день, а вечеромъ за пряху, потому ты же и одѣнь всю семью… да. Тогда этихъ ситцевъ и званья не было, а все свое, самодѣльщину носили… Часа три соснешь кочью-то, такъ твои счастки — вотъ какъ!.. А еще дѣвкамъ супротивъ бабъ кошачье житье, потому ни у тебя свекрови, ни золовушекъ, ни мужа, ни деверьевъ… Съ бабы всѣ взыскиваютъ, всѣмъ подай, а тутъ еще своя ноша! Съ ребятишками вошкайся… А страда придетъ? Милостивый Господи, вотъ гдѣ бабамъ мука истинная: ты и въ дому управляйся, ты и съ ребятами, ты и въ полѣ, ты и мужу потрафляй… Другая баба-то, можетъ, и часу въ ночь-то не уснетъ лѣтнимъ дѣломъ: съ одними глазами дня по три ходитъ… вотъ какъ, Аниська!.. А ты что: лягешь ты въ девять часовъ, встанешь въ восьмомъ, ѣшь все господское, работа у тебя куричья самая, только хвостомъ слѣдъ заметай да у барыни передъ глазами мельтеси, чтобы она, значитъ, чувствовала, что ты стараешься… Такъ я, говорю, Анисья?..
— Такъ, кресна… — соглашается Аниська, улыбаясь надъ подгулявшей Фросей.
— Такъ, такъ… Ты чего зубы-то моешь? Вотъ я тебя какъ начну обихаживать… а?.. Чего мать-то твоя наказывала?..
— Да я, кресна, право, ей-Богу, ничего не говорю…
— А ты меня слушай, потому какъ я все знаю… Омелька-то какъ давѣ за мной но улицѣ гнался… ахъ, чуча!… «Сказывай, говоритъ, чего просишь!» Ты, Аниська, глупая, какъ есть ничего не понимаешь… А если я тебя увижу гдѣ съ парнями, я тебѣ расчешу космы-то!… Такъ и знай, потому должна ты себя соблюдать…
Въ головѣ Фроси мысли путались, какъ плохая пряжа, и она въ серединѣ самаго чувствительнаго нравоученія визгливо запѣвала:
Я безъ пряничка не сяду,
Безъ орѣшка не сту-уплю…
Спать безъ милаго не лягу,
Безъ милова не усну-у!..
Маленькая Анисья долго слушаетъ пьяную болтовню Фроси, пока не уснетъ гдѣ-нибудь на лавочкѣ здоровымъ дѣтскимъ сномъ, подложивъ подъ голову кулакъ. Здоровая она была дѣвочка и для своихъ тринадцати лѣтъ совсѣмъ большая. Лицомъ Анисья тоже издалась — бѣлая да румяная, и глазъ такой вострый, смѣшливый, — вообще, красивая была дѣвочка и наливалась въ господской кухнѣ, какъ спѣетъ гдѣ-нибудь въ тѣни хорошее яблоко. Пьяная Фрося часто ей любовалась и даже удивлялась вслухъ:
— И въ кого ты, Аниська, издалась такая-то… а?
— Какая?
— Ну, такая… Вишь ростъ у тебя какой, и тѣломъ больно ужъ бѣла, совсѣмъ не на крестьянскую руку. Много у насъ такихъ дѣвокъ развелось… прежде этого не было, потому какъ изморенный народъ былъ. Тутъ ужъ не до жиру, быть бы живу… Разѣ я такая въ дѣвкахъ-то была? Ужъ я это въ Ирбити выровнялась да въ силу вошла, а то — такъ, сморчокъ, а не дѣвка… тьфу-у!… Ахъ, заѣшь тебя, Аниска, мухи съ комарами…
Въ видѣ особенной любезности, Фрося пребольно щипала крестницу и долго смотрѣла на нее такими странными, улыбавшимися глазами.
— Аниська?
— Ну, чего тебѣ?..
— Ахъ, будь ты неладная, дѣвонька… а ты всегда меня слушайся, потому какъ я тебѣ выхожу вторая мать. Вотъ бы запятить тебя въ деревню, такъ тогда узнала бы, какъ кресну уважать надо… Ужо, погоди, вотъ будетъ ярманка, я тебѣ кумачный платокъ куплю: на, поминай кресну. Вѣрно слово: куплю… Ужь Фрося не обманетъ, потому у нея слово законъ. Ахъ, ярманка, ярманка: всѣ мы этой ярманкой матушкой кормимся… вся округа. Вотъ они ѣдутъ московскіе купчики-голубчики, только поспѣвай мигать съ ними… какъ же!.. Гдѣ этакихъ-то и выкормятъ: крупичатые да лупоглазые… ахъ, кошка васъ залягай, проклятущихъ!.. А прерода-то, Аниська, все одна: что въ Москвѣ, что въ Ирбити… Больно вѣдь плохая наша-то ирбитская баба, а они какъ нагрянутъ, голубчики, такъ хоть разорвись для нихъ. Одинъ мнѣ такой-то купчикъ четвертную бумажку подарилъ, потому потрафить умѣла… Фрося чистенько свое дѣло знаетъ, не какъ другія прочія. Вонъ твоя-то мать до чего догуляла на ярманкѣ: безъ носу ходитъ, тоже водкой сильно зашибаетъ, путается съ прощелыгами разными, а ты себя должна содержать на отличку… Аниська, дурища ты набитая, вотъ что!..
Послѣ нравоученій Анискѣ, Фрося больше всего любила поговорить объ Ирбитской ярмаркѣ — да и было о чемъ поговорить, потому что Фрося «валандалась» въ Ирбитѣ лѣтъ двадцать пять и насмотрѣлась въ свою долю «всячины». Иногда съ похмелья на Фросю нападала великая гордость, и она по цѣлымъ часамъ ворчала себѣ подъ носъ:
— Вишь, нашли себѣ дуру… Теперь я куфарка, а тоже не хуже другихъ прочихъ на извозчикахъ умѣю ѣздить! Какъ настоящая барыня… Тьфу!… Тьфу!.. Что мнѣ барыня? плюнуть да растереть — вотъ тебѣ и вся барыня. У меня былъ шелковый платочекъ, по голубому полю съ зеленой травинкой — надѣну его, да шелковый зеленый сарафанъ, да шубку — на, почище другой барыни. Сидоръ Иванычъ какъ пріѣдетъ, бывало, изъ Москвы на ярманку, первое слово: «Гдѣ Фрося?» Нѣтъ ужъ его покойничка, сказываютъ, въ Нижнемъ сгорѣлъ съ вина… А добрая была душа, вѣчный покой его душенькѣ!.. Много денегъ просадилъ онъ на меня и всему научилъ, какъ потрафлять ихнему брату… Что я была до него; прямая неотесанная деревенская дура, а тутъ развинтилась по всѣмъ суставчикамъ… да!.. Барыня… мнѣ плевать на барыню… Аниська, шельма, вотъ я ужо тебя произведу, гдѣ ты запропастилась?
Подъ сердитую руку Фрося иногда давала крестницѣ хорошаго подзатыльника, но была отходчива сердцемъ — и какъ-нибудь по-своему первая помирится: то пряникъ сунетъ, то приласкаетъ и даже всплакнетъ, — такъ, ни о чемъ, — сядетъ къ окошку, подопретъ рукой по-бабьи голову и запричитаетъ…
II.
правитьВъ морошкинскую кухню частенько заходила мать Анисьи, вѣчно оборванная и такая старая, особенно рядомъ съ Фросей. Ее звали Платонидой. Анисья иногда стыдилась матери и какъ-то чувствовала себя неловко, особенно когда къ ней протягивались дрожавшія отъ перепоя руки и слезившіеся глаза, съ распухшими красными вѣками, останавливались на ней съ болѣзненнымъ вниманіемъ. Больше всего пугалъ дѣвочку провалившійся носъ матери. «Это у ней французская болѣзнь была», — объясняла Фрося. Платонида всегда приходила голодная, и Фрося ее кормила, а потомъ тихонько совала какой-нибудь огрызокъ пирога или остатки жаркого. Наѣвшись, ІІлатонида принималась жаловаться на свою судьбу, плакала и кончала тѣмъ, что непремѣнно выпрашивала у Фроси пятачокъ на похмелье. Она пыталась нѣсколько разъ завладѣть жалованьемъ дочери, — Анисья получала 50 коп. въ мѣсяцъ, — но Фрося не позволяла.
— Все равно пропьешь, — безъ церемоніи объясняла она своей товаркѣ. — А дѣвчонкѣ гдѣ взять… Тоже надо одѣться и обуться, а изъ полтины не много накроишь…
Деньги, которыя попадали въ руки Анисьи помимо жалованья, — разные пятаки и двугривенные, которые ей перепадали за смазливую рожицу отъ разгулявшихся гостей, — эти деньги Платонида всегда отбирала себѣ и даже потихоньку учила дочь, какъ нужно не отдавать сдачу хозяевамъ, когда ее посылаютъ въ лавочку. Анисья разсказывала все Фросѣ.
— Ну, ужъ это она вретъ… — сердилась Фрося. — Чистая дура эта Платоннда, хоть и мать тебѣ. Это ужъ не порядокъ, чтобы воровать… Ты у меня смотри: всю шкуру спущу, ежели хоть копейку стащишь. Слышишь?.. А мать у тебя вретъ… ишь, вздумала чему учить!..
Фрося, конечно, любила выпить при случаѣ и иногда исчезала изъ кухни по ночамъ, но была очень честная баба, когда дѣло касалось до хозяйскаго добра; Морошкины за это ее и держали, да еще за проворство, потому что всякое дѣло въ рукахъ Фроси кипѣло ключомъ. Когда Фроси не было въ кухнѣ, Платонида пускала къ ходъ свою политику: она начинала пугать, что возьметъ Анисью жить къ себѣ, и доводила дочь до слезъ, потому что Анисья боялась жить у матери пуще смерти.
— Дѣвушкѣ въ возрастѣ опасливо жить въ господахъ, — канючила Платонида. — Потому всякое дѣло бываетъ; долго ли дѣвку испортить… Посмотрю ужо, какъ ты жить станешь.
Эти разговоры обыкновенно кончались тѣмъ, что Анисья отдавала матери распослѣдніе, затаенные всѣми правдами и неправдами гроши, только бы она ея не трогала. Дѣвочка отличію помнила свою жизнь у матери. Платонида жила на самомъ краю города, въ такъ называемой- Теребиловкѣ, въ лачугѣ, вмѣстѣ съ отставнымъ солдатомъ-кузнецомъ, который былъ вѣчно пьянъ и часто колотилъ Платониду, чѣмъ попадетъ. На дѣтскихъ глазахъ Анисьи прошелъ безконечный рядъ самыхъ возмутительныхъ сценъ и разврата; она часто сидѣла голодная по недѣлямъ, бѣгала даже зимой босая, а пьяная Платонида била ее и достояно повторяла: — «Хоть бы ты околѣла, проклятущая»… Солдатъ тоже колотилъ Анисью и ничѣмъ не стѣснялся въ ея присутствіи. До десяти лѣтъ дѣвочка насмотрѣлась всего, пока Фрося не пристроила ее съ собой у Морошкиныхъ. И любила Анисья свою крестную, какъ родную мать, и только иногда вздрагивала, припоминая свое житье у матери; дѣвочка походила на котенка, который совсѣмъ замерзалъ на улицѣ, но добрая рука внесла его въ комнату, и вотъ онъ теперь сладко потягивается, наслаждаясь разливающейся но тѣлу теплотой и молодой силой.
Морошкины были хорошіе господа, какъ говорила Фрося — не богатые, и семья была большая, а тѣмъ хороши, что просты и не взыскивали съ прислуги. Самъ Морошкинъ былъ «судейскій» и все ѣздилъ съ дѣлами но уѣзду. Барыня Морошкина любила покричать, но, какъ и Фрося, отходчива была сердцемъ: накричитъ, нашумитъ, обругаетъ, а глядишь, и смиловалась. Конечно, дѣтей у нихъ было много, ну, да какъ быть-то: у другихъ господъ безъ дѣтей, да прислуга бѣгаетъ, высуня языкъ. Когда Фрося напивалась не въ мѣру или убѣгала изъ дому, барыня Морошкина кричала на нее какъ оглашенная, топала ногами и клялась, что минуточки не будетъ держать пьяную прислугу.
— Довольно мнѣ отъ тебя терпѣть, глатущая… Моченьки моей не стало! — кричитъ барыня, а Фрося слушаетъ и все молчитъ. — Ну, чего ты молчишь-то, безголовая… а?
— Да что же мнѣ говорить-то, барыня… ослабѣла я немножко, это точно!; Мой грѣхъ.
— То-то: «ослабѣла». Тьфу!.. Ежели да ты хоть разъ еще напьешься: вонъ!.. — заканчивала барыня и уходила къ себѣ.
Фрося молча принималась за работу, долго ворчала себѣ подъ носъ, что и ей наплевать на барыню, что она «себѣ барыня» и что она уйдетъ непремѣнно, но дѣло всегда заканчивалось миромъ: Фрося умѣла заслужить свой бабій грѣхъ, а барыня забывала свое обѣщаніе.
У Морошкиной была маленькая слабость, которую Фрося знала отлично: барыня любила красивую прислугу, а Фрося ужъ не ударитъ лицомъ въ грязь и выплыветъ при гостяхъ такой павой, что — отдай все. Тоже вотъ въ праздникъ, когда ходила съ дѣтьми гулять, Фрося шла по улицѣ настоящимъ королемъ, а барыня стоитъ у окна да любуется: очень ужъ хороша была Фрося, когда вымоетъ рожу да пріодѣнется.
— Гдѣ вы такую и отыскали? — спроситъ какой-нибудь гость барыню, когда Фрося подаетъ самоваръ или закуску, а барынѣ это и любо.
Баринъ Морошкинъ рѣдко бывалъ дома и ужъ очень надоѣдалъ Фросѣ сапогами: каждое утро подай ему вычищенные сапоги, а утромъ-то и безъ того дѣла по горло. Но теперь сапоги чистила Анисья, и Фрося не жаловалась на барина. Анисья няньчилась съ ребятами, водила ихъ гулять и любила съ ними играть въ разныя господскія игры. Между прочимъ, она сама научила ихъ одной игрѣ, въ которую сама играла когда-то съ другими, такими же, какъ сама, забытыми судьбою дѣтьми: эта игра называлась «ярманкой» и состояла въ томъ, что дѣти дѣлились на двѣ половины — одна половица изображала ярмарочныхъ купцовъ, другая — покупателей. Купцы зазывали покупателей, обманывали, божились, въ заключеніе игры обязательно напивались пьяными вмѣстѣ съ покупателями и отправлялись въ баню. Игра выходила очень смѣшная, но барынѣ не понравилась и была скоро воспрещена, а Анисья получила выговоръ.
— Откуда ты это взяла? — допрашивала Морошкина. — Какіе-то пьяные, потомъ эта баня… фу! Какая мерзость!
— У насъ такъ всѣ играли… — застѣнчиво отвѣтила оробѣвшая Анисья. — Пьяные купцы всегда въ баню ѣздятъ.
— Ну, и прекрасно, пусть ѣздятъ, а ты не должна дѣтей учить разнымъ гадостямъ… Понимаешь: это нехорошо!
— Понимаю…
Въ сущности, Анисья ничего не поняла, а отвѣтила только такъ, какъ всегда отвѣчала провинившаяся въ чемъ-нибудь Фрося. «Конечно, купцы всегда на ярманкѣ напиваются пьяные и всѣ въ баню ѣздятъ». Такъ думала испорченная дѣвочка и не могла понять, что тутъ нехорошаго, потому что самые богатѣющіе купцы такъ дѣлаютъ; по крайней мѣрѣ такъ разсказывала Фрося.
III.
правитьИрбитская ярмарка продолжается цѣлый февраль мѣсяцъ, и Фрося еще задолго до открытія ярмарочнаго сезона начинала волноваться и, какъ говорила, «не находила себѣ мѣста». Ее точно начиналъ мучить какой-то бѣсъ. Она часто выскакивала за ворота безъ всякой видимой причины, осматривала, заслонивъ одной рукой глаза, а другую спрятавъ отъ щипавшаго холода подъ фартукъ, всю улицу изъ конца въ конецъ и даже бѣгала въ одномъ сарафанѣ въ Московскую улицу, провѣдать, не пріѣхалъ ли кто изъ московскихъ купцовъ. Въ это же время въ морошкинской кухнѣ начинали появляться таинственныя бабы, мужики и какія-то старушонки, приносившія Фросѣ таинственные узелочки съ деревенскими гостинцами, потомъ и двугривенные. Каждый такой гость, дослѣ обычныхъ привѣтствій, говорилъ, кланяясь въ поясъ:
— Ужъ не оставь ты насъ, Афросинья Панкратьевна… будь такая милая. Куда намъ съ дѣвками-то дѣваться: одолѣли онѣ.
— Ладно, ладно, — бойко отвѣчала Фрося, откладывая узелки подъ лавку. — Для своихъ-то уметовскихъ какъ не постараться… Вотъ у Семеновыхъ будетъ мѣсто, у Ивановыхъ, у Гавриловыхъ. Вездѣ руки надобны.
— Ужъ постарайся, въ самомъ дѣлѣ, для своихъ-то… ослобони.
— Да ужъ сказала… Много нонче уметовскихъ-то дѣвокъ навезли. Пошто это у васъ все дѣвки родятся… а?
— Ужъ такое напущеніе, Афросипья Панкратьевна… Извѣстно, не отъ насъ, а по грѣхамъ нашимъ. У насъ нонѣ баская дѣвка пошла кругомъ, какъ московскій колачъ. Только не отдавай въ Татарскій конецъ, а то какъ разъ косоглазыхъ потащатъ дѣвки-то: у насъ этого и заведенья въ Уметахъ не было. Ужъ ты не обидь…
— Не обижу: у меня слово законъ… Всѣхъ на Московскую устрою.
Секретъ этихъ таинственныхъ посѣщеній заключался въ томъ, что, при помощи ловкой на такія дѣла Фроси, происходилъ наемъ женской прислуги въ отдававшіеся подъ наемъ для пріѣзжающаго купечества дома. Каждый годъ изъ Уметовъ являлись партіи дѣвокъ, которыхъ Фрося пристраивала къ Иванову, Семенову, Гаврилову и прочимъ ирбитскимъ домовладѣльцамъ, громадные дома которыхъ въ теченіе одиннадцати мѣсяцевъ стояли необитаемыми, но зато были биткомъ набиты жильцами въ ярмарку. За свои труды пробойная Фрося получала и съ родителей и родственниковъ поставляемыхъ на ярмарку уметовскихъ дѣвокъ, и съ домовладѣльцевъ, и съ самихъ дѣвокъ, когда онѣ бойко работали на ярмаркѣ. Условія найма для всей Ирбити установлены сыспоконъ вѣка: за всю ярмарку она получала отъ хозяевъ 50 к., а остальные должна была заработать сама, — поэтому непремѣннымъ условіемъ ставилось, чтобы дѣвокъ хозяева не притѣсняли. Обязанность поставлять этотъ живой товаръ являлась для Фроси все-таки тяжелымъ бременемъ, которое она брала на свои круглыя, жирныя плечи только по сердечной добротѣ, изъ желанія послужить своимъ уметовскимъ, потому что послѣ каждой ярмарки съ уметовскими дѣвками чистая бѣда: половина дѣвокъ мретъ и слезами обливается, потому что затяжелѣла… другая, болѣе счастливая половина, отдѣлывается «французской болѣзнью» и другими ярмарочными подарками. Изволь ихъ всѣхъ утѣшать да устраивать!
— Ужъ не могли вы, шкуры, чтобы по-благородному! — ругалась Фрося съ ревѣвшими дѣвками, тыкая пальцемъ въ полнѣвшіе животы. — Право, безсовѣстныя… Нѣтъ, чтобы по совѣсти да по-благородному. Куда ты теперь дѣнешься? И навѣрно дѣвку родишь… впередъ знаю и насквозь вижу всѣхъ до единой!..
Однимъ словомъ, спеціальность Фроси была очень щекотливаго свойства, и она утѣшалась между прочимъ тѣмъ, что родившіяся незаконныя дѣти были какъ на заказъ — настоящіе московскіе колачи.
Вмѣстѣ съ Фросей лихорадочно готовился къ ярмаркѣ и весь городъ, точно къ великому дню. Мертвые дома оживали; вездѣ мыли, скребли и чистили, вездѣ суетились и хлопотали тысячи людей, а по двумъ трактамъ, съ сибирской и московской стороны, въ городъ безконечной лентой ползли обозы, фуры, кошевыя, повозки, точно сюда стягивались двѣ громадныя арміи. Тотъ день, когда прибѣгала въ Ирбить первая кошевая съ московскими гостями, для Фроси былъ настоящимъ праздникомъ, и она непремѣнно улучитъ минутку, чтобы сбѣгать и хоть однимъ глазкомъ посмотрѣть на «московскихъ голубчиковъ».
— Больно ужъ я люблю этихъ московскихъ, — каялась Фрося въ своей слабости, — точно вотъ на сердцѣ легче… И народъ только: яблоко къ яблоку, всѣ въ одно перо. Ужъ не чета этимъ желторотымъ сибирякамъ да татаришкамъ: выжиги проклятущіе!
Ко дню офиціальнаго открытія ярмарки Ирбить представляетъ зрѣлище, единственное въ своемъ родѣ: это настоящее половодье, когда выступившая изъ береговъ вода топитъ окрестности на десятки верстъ кругомъ. Господствующая и вседержащая нота этого разлива — купечество… Всѣ тутъ, какъ крошево въ чашкѣ: и москвичи, и нижегородцы, и казанцы, и иркучане, и томичи, и вятичи, и харьковцы, да еще на придачу инородь разная — бухарцы, китайцы, армяне, татары, нѣмцы, французы, англичане… Настоящее вавилонское смѣшеніе языковъ! Но, конечно, первое мѣсто и красная ложка принадлежитъ московскому купечеству, этому fine fleur’у россійской коммерціи — недаромъ и главная улица называется Московской. Вмъсти съ москвичами являются и московскіе колачи, и московскіе растягаи, и московскій квасъ, и на московскую руку трактиры съ машинами, встрепанными половыми, дѣлающими вѣчную стойку, бильярдами и хорами арфистокъ. Если въ обыкновенное, «мирное» время, когда вся Ирбить спитъ всѣми своими пустыми домами сказочнымъ непробуднымъ сномъ — если бы этотъ якобы городъ зажечь со всѣхъ четырехъ концовъ, и тогда не было бы того содома, бѣготни и хлопотъ, какой производитъ прилетъ однихъ московскихъ «голубчиковъ». Можно подумать, что именно здѣсь совершается вторымъ изданіемъ столпотвореніе или одинъ изъ тѣхъ эффектныхъ геологическихъ переворотовъ, какіе рисовались пылкому воображенію старичковъ-геологовъ.
Вмѣстѣ съ караванами, нагруженными купечествомъ, съ обозами и съ плывшими широкой рѣкой московскими ситцами, плисами и миткалями, потянулись въ Ирбить, съ московской стороны, «жертвы общественнаго темперамента», или, выражаясь на московскомъ жаргонѣ — «штучки»… Эта специфическая грязь дополнила общую картину ярмарки и явилась въ общемъ ярмарочномъ концертѣ послѣдней нотой. Кромѣ Москвы поставщиками «штучекъ» служитъ Нижній, Казань, Тифлисъ, Нахичевань, Бердичевъ и знаменитый нѣмецкій градъ Рига; казанскія татарки, тифлискія грузинки, нахичеванскія армянки, бердичевскія жидовки, рижскія нѣмки — все это были добровольныя жертвы разгулявшагося ярмарочнаго звѣря, требовавшаго себѣ специфическаго «chair à iarmarka».
— Вотъ и провіантъ пріѣхалъ… — говорила Фрося, провожая глазами кошевыя съ «штучками». — Одначе нонѣ здорово народу понаперло на ярмарку, не хватитъ кралей-то…
Фрося очень внимательно слѣдила за прибывавшими со всѣхъ концовъ Руси «кралями» и дѣлала свои статистическія вычисленія. По вечерамъ, когда господа малымъ дѣломъ задавали высыпку послѣ обѣда, она успѣвала сбѣгать на Московскую и къ пассажу, чтобы поглазѣть на народъ. Ее такъ и тянуло на гудѣвшую улицу, гдѣ стономъ стонъ стоялъ и гдѣ трактиры смотрѣли; такими ярко освѣщенными окнами, точно внутри этихъ притоновъ занялся пожаръ. Мимо летѣли тройки, кошевыя, извощичьи сани, бѣжали пѣшеходы — и вездѣ чувствовалось что-то такое нехорошее, пьяное, разгульное, безшабашное. Даже на окраинахъ, гдѣ-нибудь въ Глинкахъ, въ Татарскомъ концѣ или въ знаменитой Теребиловкѣ — и тамъ свѣтилась и дымилась каждая избушка, поглядывая на сновавшій народъ лихорадочно горѣвшими глазами. Въ пассажѣ играла музыка, привлекавшая къ себѣ густыя толпы гуляющихъ; въ гостиницахъ съ арфистками стояло настоящее разливанное море, въ которомъ барахтались и тонули московскіе тятеньки, вмѣстѣ съ своими сынками-саврасами. Масса другихъ притоновъ поглощала остальную часть публики, гдѣ «съ пѣснею и пляскою — обирали вѣжливо, обдирали съ ласкою». Проститутки, шулера, жулики вырывали сырымъ мясомъ то, что приходилось на ихъ долю изъ выжиленыыхъ ярмарочнымъ днемъ грошей и копеекъ. Фрося, попавъ на улицу, дѣлалась какъ пьяная и каждый разъ вспоминала съ тяжелымъ вздохомъ, какъ сама въ былое время чертила по разнымъ вертепамъ съ «покойничкомъ» Сидоромъ Иванычемъ…
— Видно, отошло золотое времечко… — говорила Фрося, и съ горя завертывала къ кабачокъ раздавить муху. — Эхъ, стара стала! Пора умирать…
Иногда Фрося захватывала съ собой Анисью и посвящала ее въ тайны ярмарочныхъ ночей: вопъ тутъ — домъ съ московскими кралями; у Парфеновыхъ — жулики купцовъ въ карты обыгрываютъ; а вонъ въ томъ дому — богатый армянинъ остановился, который недобрымъ дѣломъ забавляется, и т. д. Анисья глазѣла по сторонамъ большими глазами, какъ оглушенная, и крѣпче прижималась къ креснѣ, не выпуская ея сарафана изъ руки; она больше всего любила толкаться въ пассажѣ, когда тамъ по вечерамъ играла музыка. Блестящіе магазины такъ и тянули къ себѣ публику; у кого не было лишнихъ денегъ — тотъ могъ хоть наглядѣться всласть. Въ одну изъ прогулокъ Фрося купила крестницѣ обѣщанный платокъ.
— Ну, будешь умницей, такъ я тебѣ такой сарафанъ сорудую, — бормотала подгулявшая Фрося, заплетаясь языкомъ. — Ужъ ты только меня слушай… послѣ сама спасибо скажешь.
Мать Анисьи не показывалась въ морошкинской кухнѣ, потому что даже и у ней шла работа; напоитъ своего солдата съ утра мертвецки-пьянымъ, а сама — шмыгъ на улицу. Мелкіе приказчики, прасола, извозчики и вообще бѣдный людъ — отводилъ душу въ Теребиловкѣ, гдѣ звенѣли и вставали ребромъ краденые хозяйскіе гроши и гдѣ пьяныя пѣсни прерывались отчаянными воплями тѣхъ, кому приходилъ преждевременный конецъ. Въ одномъ хорошемъ мѣстѣ нашли удавленнаго татарина; въ другомъ — двухъ зарѣзанныхъ женщинъ; здѣсь — ограбили пьянаго купца; тамъ — принимались душить приказчика, — словомъ, катилось какое-то громадное колесо, давившее безъ разбору всѣхъ, кто попадалъ на пути.
IV.
правитьРазъ, во время ярмарки, Морошкины были гдѣ-то въ гостяхъ и вернулись домой раньше обыкновеннаго. Съ дѣтьми оставалась знакомая старушка. Было часовъ одиннадцать, и господа вздумали поужинать.
— А гдѣ у насъ Фрося? — спрашивала барыня.
— Гдѣ ей бытъ: въ кухнѣ спитъ…
— Фрося… Эй, Фрося, вставай! Ужинать… Да гдѣ это она въ самомъ-то дѣлѣ?
— Видно, напилась, вотъ и спитъ, какъ зарѣзанная. Анисья!.. Эй, Анисья!..
Кухня помѣщалась внизу. Покричавъ напрасно прислугу, барыня разсердилась и спустилась по лѣстницѣ внизъ съ огнемъ, но кухня была пуста: ни Фроси ни Анисьи. Вдобавокъ и кухня была заперта изнутри. Барыня даже испугалась, пока не осмотрѣла окно во дворъ: зимняя рама была выставлена, а лѣтняя притворена только снаружи, подъ окномъ на снѣгу ясно отпечатались слѣды ногъ.
— Ахъ, дрянь этакая, въ окошко выскочила! — вспылила барыня по обыкновенію и впередъ затопала ногами, — Ну, теперь, голубушка, ужъ я съ тобой разсчитаюсь за все… ужъ теперь у меня не отвертишься!..
Въ этотъ моментъ въ двери послышался нерѣшительный стукъ.
— Кто тамъ?
— Это я… Анисья… — послышался совсѣмъ незнакомый голосъ. — Пустите, барыня, ради Христа…
— Ты гдѣ это шаталась… а? — грозно закричала барыня, но сейчасъ же смолкла: на Анисьѣ лица не было, и она тряслась въ лихорадкѣ. — Что это съ тобой? Да гдѣ ты пропадала?
— Я… кресна… въ окошко… — безсвязно бормотала дѣвочка, не вытирая катившихтя изъ глазъ слезъ. — Я едва убѣжала отъ нея…
— Ахъ, Господи, да говори же толкомъ!
Но Анисья тяжело всхлипывала и все еще не могла отдышаться; видъ у нея былъ такой несчастный и жалкій, что у барыни душа не повернулась ее бранить: она почуяла что-то недоброе…
— Откуда ты убѣжала? — спрашивала она уже ласково. — Да перестань плакать, глупая… выпей воды.
— Я спала, какъ пришла Фрося откуда-то, выпивши, и разбудила меня, — разсказывала Анисья, немного успокоившись. — «Господа, говоритъ, въ гостяхъ до второго часу проваландаются, сбѣгаемъ въ пассажъ, я тебѣ на сарафанъ куплю»… Ну, я сначала боялась итти, а потомъ пошла. Кресна сердилась на меня… Въ окошко вылѣзли и на извозчикѣ поѣхали… а тамъ ужъ какой-то купецъ пьяный кресну ждалъ, увидалъ меня и говорить: «Это твоя штучка?». — «Это», — говоритъ кресна.
Дѣвочка опять заплакала, закрывъ лицо ситцевымъ передникомъ.
— Нехорошій такой купецъ-то, шадривый да старый, — продолжала она послѣ короткаго перерыва. — Фрося зачала съ нимъ сейчасъ рядиться: «Давай, говоритъ, сто рублей»; а купецъ говоритъ: «Три четвертныхъ билета»… Принялись они спорить, а я тутъ догадалась, что кресна меня хочетъ продать купцу… испугалась до смерти, вырвалась отъ кресны — да бѣжать, да бѣжать… Едва добѣжала… Барыня, голубушка, кресна меня прибьетъ, какъ воротится… а я не виновата… она мнѣ впередъ ничего не сказала… и окошко сама выставляла.
— Хорошо, не плачь!.. — рѣшила барыня и сейчасъ же послала за матерью Анисьи. — Ну, этого я не прощу Фроськѣ… Ахъ, она, дрянь этакая!..
Платоннду едва отыскали и привезли пьяную. Узнавъ, въ чемъ дѣло, она завыла и закричала, какъ по покойникѣ.
— Ахъ, она подлая, Фроська!.. — ревѣла Платопида и, ни съ того ни съ сего, бухнулась барынѣ въ ноги. — Это мою-то дочь вздумала продавать?! Ахъ, она!.. Да я ее живую не оставлю!.. Я носила, я родила Анисью, я ее выкормила, а Фрося хотѣла деньги получить за чужую дочь… Нѣтъ, погоди!..
Въ самый критическій моментъ этого причитанья въ кухнѣ появилась пьяная Фрося, которая вошла, какъ ни въ чемъ не бывало. Произошла самая горячая сцена: сначала на Фросю накинулась барыня, потомъ Платонида, непремѣнно желавшая вцѣпиться кумѣ прямо въ физіономію.
— Какъ это ты смѣла?.. А?.. — наступала барыня въ страшномъ азартѣ. — Да есть ли на тебѣ крестъ-то?.. Ну, куда ты водила Анисью?
— Да вы, барыня, не очень… — грубо отвѣтила Фрося, подбочениваясь. — Мы и сами тоже съ усами… А уйти мы сейчасъ… живой ногой.
— Нѣтъ, ты скажи: продавала ты дѣвочку… а?..
— Ну, продавала… а вамъ, барыня, чужого добра жаль стало? Эка невидаль… Платонидка-то тоже ее продастъ, да только денегъ не сумѣетъ взять, а я-то ужъ не продешевила бы… И деньги половину ей же бы, дурѣ, отдала! Для нея же хлопотала-то… Спроси-ка: меня-то родная тетка за много ли спустила? За пятнадцать ассигнаціей!.. Да и Платонида ушла въ синенькой бумажкѣ, — тоже на ассигнаціи…
— Да вѣдь Анисья несовершеннолѣтняя… — вопила барыня не своимъ голосомъ, ломая руки. — Вѣдь тебя и съ купцомъ вмѣстѣ въ каторгу за это сошлютъ?!.. Да ты совсѣмъ послѣдняго ума рѣшилась, безголовая…
— Деньги себѣ хотѣла взять… мои деньги… охъ, грѣховодница этакая, баба подлая! Деньги… а? — вопила Платонида, стараясь добраться своими дрожавшими руками до кумы. — Вѣдь она моя дочь-то… я ее въ утробѣ носила, а она — деньги себѣ!..
— Ничего вы обѣ-то не понимаете!.. — сердито плюнула Фрося и принялась собирать свои пожитки. — Подняли содомъ, а я Аниськѣ же добра желала…
— Да вѣдь ей тринадцать лѣтъ? Вѣдъ она еще ребенокъ? — горячилась барыня, снова закипая гнѣвомъ. — Господи! да что же это такое, наконецъ…
Фрося быстро собрала всѣ свои пожитки, связала ихъ въ одинъ узелъ и направилась къ двери, но вернулась и совершенно спокойно проговорила:
— Пожалуйте расчетъ, барыня…
— Вонъ!.. Вотъ тебѣ и расчетъ… чтобы и духу твоего не было!.. Вонъ, вонъ, вонъ…
— Да вы и въ самомъ дѣлѣ, барыня, ума рѣшились? — удивилась Фрося, начиная приходить въ себя. — Да другіе-то отцы-матери какъ меня просятъ, чтобы я пристраивала дочерей, а вы вонъ какіе поступки со мной поступаете… По ярманкѣ-то этакихъ дѣвчонокъ не одна сотня шляется. Ступайте въ пассажъ, сами увидите… Ежели бы я за трешницу дѣвку спустила, — ну, моя тогда вина, а вѣдь купецъ-то ужъ надавалъ цѣлыхъ три четвертныхъ: изъ руки въ руку. Я сама бы съ Аниськой и поѣхала да у него изъ горла выняла денежки, а Платонида, — вотъ помяните мое слово, — просолитъ Аниську за двугривенный…
— А вотъ и не просолю… у меня тоже есть знакомые купцы, которые давно «штучки» хорошенькой ищутъ! — азартно вступилась Платонида и сейчасъ же заревѣла благимъ матомъ. — А ты, подлая, себѣ бы деньги взяла… себѣ-ѣ…
Барыня только руками развела: положеніе получалось самое безвыходное. Платонида плакала и убивалась не о томъ, что ея дочь чуть не продали на позоръ, а о томъ, что Фрося хотѣла ее предупредить… Чортъ знатъ, что такое выходило! Сгоряча она прогнала и Фросю и Платоннду, которая увела за собой и плакавшую Анисью.
— Что же это такое? — возмущалась барыня. — Я сейчасъ поѣду въ полицію, пожалуюсь исправнику и отберу дѣвочку назадъ… Все это такъ гадко, такъ подло и грязно, наконецъ — такъ глупо… Господи, да что же это такое въ самомъ дѣлѣ! Родная мать — и вдругъ… Нужно наконецъ придумать такой законъ, чтобы предупреждать подобныя преступленія!..
Баринъ Морошкинъ тоже былъ возмущенъ, но взглянулъ на дѣло гораздо шире и больше съ отвлеченной, научной стороны, потому что считалъ себя спеціалистомъ по части статистики. Въ самомъ дѣлѣ: если обвести Ирбить кругомъ верстъ сто въ діаметрѣ, то внутри этого круга окажется сплошное незаконнорожденное населеніе, что происходитъ отъ неравновѣсія между спросомъ и предложеніемъ. Палліативами и компромиссами тутъ ничего по подѣлаешь, а необходимо вырвать зло съ корнемъ. Напримѣръ: необходимо соединить Ирбить съ Нижнимъ желѣзной дорогой, и тогда зло падетъ само собой. Почему? — Очень просто: на ярмарку въ Нижнемъ, благодаря желѣзнымъ дорогамъ и пароходамъ, навозятъ «жертвъ общественнаго темперамента» со всѣхъ сторонъ, такъ что въ результатѣ получается полная гармонія между спросомъ и предложеніемъ, и окрестное населеніе этимъ самымъ гарантировано отъ незаконнорожденныхъ; на Ирбитскую же ярмарку доставка штучекъ производится первобытнымъ способомъ — гужомъ, а это увеличиваетъ цѣну товара и нарушаетъ равновѣсіе между спросомъ и предложеніемъ, что, въ свою очередь, создало цѣлую отрасль мѣстной промышленности — торговлю живымъ товаромъ… Если смотрѣть на сегодняшній поступокъ Фроси съ научной точки зрѣнія, то она, Фрося, является только слѣпой «выразительницей» извѣстнаго экономическаго закона, не больше.
— Ну, ужъ это ты городишь вздоръ, батюшка!.. — закинулась барыня. — По-твоему и Фроська, и купецъ, который покупалъ Анисью, и мать, которая ее продаетъ — всѣ правы?
— Я этого не говорю, но только, если смотрѣть съ чисто-научной точки зрѣнія, т.-е. какъ доказываетъ статистика… Возьми, напримѣръ, Англію иль Францію…
— Хорошо, хорошо… А ты завтра же утромъ отправляйся къ исправнику или въ полицію и сдѣлай тамъ заявленіе, — какъ это тамъ по-вашему-то, — чтобы отнять Анисью у матери.
— Да нельзя же этого сдѣлать… т.-е. у матерей дѣтей отнимать.
— Почему нельзя?
Господинъ Морошкинъ очень хотѣлъ спать и поэтому что-то промычалъ въ отвѣтъ такое безсвязное, что его супруга только рукой махнула и плюнула. Наступившее завтра принесло съ собой много разговоровъ — всѣ единогласно жалѣли бѣдную дѣвочку Анисью и всѣ были увѣрены, что она погибнетъ въ ярмарочномъ омутѣ. Но что вы подѣлаете, если статистика неопровержимымъ образомъ доказываетъ и т. д. и т. д.?
V.
правитьА пока умные да хорошіе господа судили да рядили, что и какъ дѣлается въ Англіи и Франціи, въ это время на окраинѣ Ирбити, гдѣ были торговыя бани, ежилась отъ холоду и перескакивала съ ноги на ногу едва прикрытая лохмотьями женская фигура, въ которой благосклонный читатель уже узналъ, вѣроятно, Платониду. Да, это была она, и читатель тоже догадывается, зачѣмъ она вечеромъ толчется здѣсь на тротуарѣ, вызывая смѣхъ извозчиковъ и кучеровъ. Ночь была холодная. Бушевала тяжелая февральская вьюга, рвавшая ставни на окнахъ и завывавшая въ трубахъ. Мелкій сухой снѣгъ крутился столбомъ и слѣпилъ глаза; стекла вездѣ были затянуты куржакомъ. У подъѣзда бань горѣло нѣсколько фонарей, но Платонида держалась внѣ полосы яркаго свѣта и все время не спускала глазъ съ входной двери, изъ которой, вмѣстѣ съ входившими людьми, вырывались клубы бѣлаго пара и какой-то глухой гулъ. Платонида ждетъ ужъ здѣсь битый часъ и успѣла продрогнуть до костей, не сводя глазъ съ выходной двери.
— Эй, принцесса! Ты чего добрыхъ людей пужаешь? — потѣшаются надъ ней извозчики, похлопывая рукавицами. — Мотри, всѣ болони промерзли въ тебѣ вершка на два.
Больше другихъ скалилъ зубы знакомый уже намъ Омельянъ, который, среди другихъ кучеровъ, являлся въ своемъ родѣ авторитетомъ, а всякій авторитетъ обязательно блеститъ остроуміемъ. Платонида давно узнала Омельяна и боится, чтобы онъ ее тоже не призналъ — и этой погибшей женщинѣ, можетъ-быть, совѣстно. — «Экъ ихъ, какъ долго…» — думаетъ несчастная, начиная терять терпѣніе. Она рѣшается на отчаянное средство и врывается въ банный коридоръ, откуда ее начинаютъ гнать баньщикки.
— Здѣсь купецъ въ лисьей шубѣ съ бобровымъ воротникомъ? — спрашиваетъ Платонида, напрасно упираясь руками и ногами.
— Мало ли купцовъ въ лисьихъ шубахъ на ярманкѣ… Брысь, шлюха…
— Родимые, скажите… онъ еще съ дѣвочкой… въ платочкѣ кумачномъ…
— Экая дура навязалась: мало ли тутъ ихняго брата въ платочкахъ, по номерамъ-то… Митряй, выворачивай ее!
— Моя вѣдь дѣвочка-то, разбойники!.. — ругается Платоннда и заканчиваетъ фразу уже на другомъ концѣ улицы, куда она перелетѣла кубаремъ, — такъ ее двинулъ Митряй.
Кучера надрываются отъ смѣха, а Платонида начинаетъ ругаться; въ подъѣздѣ стоитъ Митряй и ржетъ какъ-то по-лошадиному.
— Здорово ты ее саданулъ, Митряюшка, — одобрительно замѣчаетъ Омельянъ тономъ спеціалиста. — Дай ей еще хорошаго раза, чтобы она еще порханула… такъ рѣдькой и вылетѣла давѣ. Ловко, Митряй…
И одзадориваеный Митряй еще хочетъ отмочить какое-нибудь колѣно надъ пьяной и оборванной бабенкой, но въ это время среди кучеровъ раздается единодушный возгласъ: — «Гли, робя, кадрель валитъ сюды»… Дѣйствительно, изъ-за ближайшаго угла, погромыхивая бубенчиками, показались три тройки и прямо остановились у баннаго подъѣзда: изъ первыхъ двухъ кошевыхъ, съ гамомъ и визгомъ, высаживается пестрая толпа пьяныхъ купцовъ и разряженныхъ женщинъ, а изъ третьей кошевой вылѣзаютъ музыканты — несутъ віолончель, футляры съ скрипками, мѣдныя трубы. Митряй вытянулся у распахнутыхъ настежь дверей и торжественно пропускаетъ мимо себя всю ораву.
— Хоть бы въ щелку посмотрѣть на чудотворцевъ-то… — слышится возгласъ въ толпѣ кучеровъ. — Ишь чего придумали: кадрель…
Вотъ замелькали торопливые огоньки въ самыхъ лучшихъ номерахъ, и точно все дрогнуло кругомъ, когда черезъ форточки вырвались на улицу звуки «Вьюшекъ» — взвизгивали скрипки, завывала віолончель, гремѣли трубы. Кучера въ нѣмомъ восторгѣ глазѣли на освѣщенныя окна, въ которыхъ мутно обрисовывались двигавшіяся фигуры; лошади навострили уши и щеголевато переступали ногами; даже вѣтеръ, и тотъ точно хотѣлъ принять участіе въ общемъ весельѣ и столбомъ кружилъ сухой снѣгъ на крышахъ, заметалъ ухабы и съ особеннымъ ожесточеніемъ бросался щипать носы и щеки, руги и ноги. Платонида точно замерла на тротуарѣ, жадно прильнувъ глазами къ освѣщеннымъ окнамъ, изъ-за которыхъ лилось рѣкой безшабашное, пьяное веселіе… Вотъ и она когда-то начала свою карьеру съ этихъ бань, и Фрося тоже, а вотъ теперь Анисья тамъ съ купцомъ въ лисьей шубѣ… Что же это они такъ долго? Платонида чувствовала, какъ у ней нѣмѣютъ ноги и руки и какъ ее начинаетъ клонить ко сну, но она напрягаетъ послѣднія силы и начинаетъ шагать по тротуару. Но вотъ распахнулся подъѣздъ, и показался въ облакахъ пара купецъ въ лисьей шубѣ. Митряй бѣжитъ за нимъ и выкрикиваетъ на ходу:
— Съ легкимъ паромъ, ваше степенство…
Купецъ что-то суетъ ему въ руку и старается пройти мимо Платониды, которая загораживаетъ дорогу; Анисья жмется у дверей, закрывая лицо надвинутымъ на глаза платкомъ и едва держась на ногахъ.
— Деньги… — коченѣющимъ языкомъ хрипитъ Платонида, хватая купца за рукавъ.
— Что-о?.. — удивляется какая-то угреватая пьяная рожа съ свиными глазками. — Да ты возьми глаза-то въ зубы…
Чтобы отвязаться отъ взвывшей, какъ ошпаренная кипяткомъ собака, бабы, купецъ суетъ ей какую-то ассигнацію въ руки и отталкиваетъ. Платонида еще разъ летитъ черезъ дорогу кувыркомъ, а купецъ уѣзжаетъ на извозчикѣ. Въ воздухѣ безобразной нотой встаетъ бабій вой, сыплются отборныя ругательства, — но все это тонетъ въ приливающей волнѣ веселыхъ звуковъ музыки…
1883.