«Цимла» (Лухманова)/ДО
| «Цимла» : Изъ воспоминаній бывшаго ученика мореходныхъ классовъ |
| Источникъ: Лухманова Н. А. Женское сердце. — СПб.: Изданіе А. С. Суворина, 1899. — С. 167. |
Приступая къ короткому, вполнѣ правдивому, разсказу объ одномъ трагическомъ приключеніи на морѣ, свидѣтелемъ котораго мнѣ довелось быть, я хочу сказать нѣсколько словъ о себѣ и о своей матери, которой ребенкомъ я стоилъ столькихъ слезъ. Отца я почти не помню, но бѣдную, слишкомъ молодую и добрую маму свою, я въ школьные годы заставилъ много страдать и теперь, когда я уже взрослый человѣкъ и установилась моя не блестящая, но прочная карьера капитана коммерческаго судна, я часто вспоминаю свое дѣтство. Отдать меня въ морской корпусъ мать не могла по многимъ причинамъ, а между тѣмъ съ тѣхъ поръ, какъ я помню себя, я бредилъ моремъ — рисовалъ корабли и, сидя на опрокинутыхъ стульяхъ, среди комнаты плылъ въ далекія страны. Если вѣрить въ призваніе и предопредѣленіе, то у меня оно выразилось въ самой безповоротной формѣ. Изъ классической, реальной гимназій, изъ корпуса и частнаго пансіона меня вернули обратно матери, я почему-то кромѣ географіи ничему не учился, писалъ стихи «къ морю» и всюду перомъ, карандашемъ, ножемъ и углемъ набрасывалъ проекты кораблей. Наконецъ, уступая моимъ просьбамъ, измученная моими школьными неудачами, мать отдала меня въ Керченскіе мореходные классы, и оттуда, 14-ти лѣтъ, на иностранномъ суднѣ, я ушелъ въ море простымъ матросомъ. Въ теченіе трѣхъ лѣтъ, съ 14 до 17, я переходилъ съ австрійскаго на англійскій, съ англійскаго на итальянскій корабль; наслѣдуя отъ матери большую способность къ языкамъ, я живо выучился свободно говорить на этихъ иностранныхъ нарѣчіяхъ.
За эти три года я почти не писалъ ей, давая только короткія свѣдѣнія о томъ, гдѣ нахожусь. Да и что бы я сказалъ ей про себя? Я мылъ палубу, стиралъ бѣлье, курилъ трубку, грузилъ соль, пока не разъѣдалась кожа рукъ, служилъ кукомъ[1], сидѣлъ въ тюрьмѣ на Явѣ за возмущеніе экипажа, случалось, переносилъ побои. Я, ея балованный, любимый сынъ, привыкшій въ мягкой постели, тонкому бѣлью, я, ея маленькій Атя, башмачки котораго она когда-то подъ новый годъ наполняла подарками, которому на Рождество дѣлала такія чудныя елки, для котораго пѣла длинныя баллады о Симбадѣ Мореходцѣ. Я былъ буквально не въ силахъ писать ей, но мысль о ней, воспоминанія о ея ласкахъ, смѣхѣ, шуткахъ, никогда не покидали меня, и ночью, стоя на вахтѣ, вперивъ глаза въ темную, страшную даль безконечнаго моря, я думалъ о ней, просилъ у нея прощенья, и подробно, безсвязно душою бесѣдовалъ съ ней. Раннею весною 1888 года, я, уже 17-лѣтнимъ юношей съ грубыми, мозолистыми руками, широкими плечами и съ чуть пробивающимися усиками, здоровый и веселый возвращался въ Россію. Пароходъ нашъ, «Николаосъ Вальяносъ» вышелъ съ полнымъ грузомъ изъ Судерланда и только что спущенный со стапеля, чистенькій, заново выкрашенный, гордо прошелъ въ море среди грязныхъ, покрытыхъ угольной пылью купеческихъ судовъ. Мартъ мѣсяцъ въ Нѣмецкомъ морѣ даетъ себя знать кораблямъ знаменитыми равноденственными бурями и не одинъ десятокъ судовъ вычеркиваютъ онѣ ежегодно изъ таможенныхъ списковъ. На нашемъ кораблѣ была новая машина и крѣпкіе паруса, тѣмъ не менѣе, мы до широты Дувра протащились 4 дня. Море было бурно, огромныя зеленыя волны то подымали пароходъ на страшную высоту, то бросали его внизъ, каждую минуту валы вкатывались на палубу и наполняли все пространство между баками и площадкой. Мы утѣшали себя тѣмъ, что какъ ни страшна была буря въ открытомъ морѣ, въ узкомъ мѣстѣ какъ, напримѣръ, Ламаншъ, она была бы для насъ еще страшнѣе, такъ какъ тамъ кораблю грозитъ еще опасность разбиться о береговыя скалы и подводные камни, или столкнуться, во время тумана съ однимъ изъ тысячи снующихъ взадъ и впередъ кораблей и пароходовъ.
Въ ночь на 28-е марта никто не спалъ на «Николаосъ Вальяносъ», глаза всѣхъ были устремлены впередъ, каждую минуту то зеленый, то красный огонь открывался то по ту, то по другую сторону, и тяжело нагруженные корабли, чуть-чуть бѣлѣя своими парусами, какъ привидѣнія проносились мимо насъ въ туманной и бурной мглѣ ночи. Вдругъ справа отъ насъ мелькнулъ яркій бѣлый огонь.
— Право на носу сигналятъ! — закричалъ вахтенный матросъ, всѣ бросились на бортъ, черезъ минуту, справа отъ насъ открылось три красныхъ фонаря, знакъ, что судно не можетъ уже управляться. Мы подошли ближе и зажгли фальшфееръ, съ встрѣчнаго судна раздался выстрѣлъ изъ пушки.
— Погибаютъ, — сказалъ капитанъ.
И это слово, сказанное тихо и просто, отозвалось въ сердцахъ нашихъ какъ звукъ похороннаго колокола.
Погибаютъ въ такую бурную ночь, когда нѣтъ возможности подойти къ нимъ, погибаютъ въ сплошномъ туманѣ и мракѣ, близъ людей, которые не видятъ ихъ и не слышатъ ни ихъ отчаянныхъ криковъ, ни ихъ мольбы. Однако мы дали знать, что слышали ихъ призывный выстрѣлъ, но пока не можемъ помочь имъ. Нашъ капитанъ рѣшилъ лавировать вокругъ погибающаго корабля до зари и съ разсвѣтомъ подать имъ помощь. Томительно долго показалась намъ ночь, усталые, напряженные глаза всѣхъ, кто не былъ непосредственно занятъ дѣломъ, не отрываясь впивались въ окружающій мракъ, и вотъ гдѣ-то на окраинѣ забрезжилъ свѣтъ, плотныя ткани тумана стали рѣдѣть, приподыматься и намъ представилась страшная картина…
Четырехъ-мачтовый корабль «Цимла» съ бортомъ переломаннымъ, почти перерѣзаннымъ по серединѣ отъ высоты ватерлиніи до планшира. Три заднія мачты вынесены вѣтромъ, болтаясь на снастяхъ, бились объ его борта, четвертая фокъ-мачта и бушпритъ еще стояли, изодранные, безобразные клочки парусовъ, какъ лохмотья савана на страшномъ привидѣніи, тряслись подъ напоромъ вѣтра. Какъ мы узнали послѣ, «Цимла» наканунѣ, въ страшный туманъ, столкнулась на всемъ ходу съ англійскимъ баркомъ, который врѣзался въ середину ея. Капитанъ «Цимлы» и часть экипажа успѣли соскочить на англійскій баркъ, который какъ менѣе поврежденный, и ушелъ. 4 человѣка потонули, а 24 были спасены нами. Между ними было 8 человѣкъ учениковъ англійскихъ мореходныхъ классовъ; болѣе слабые и молодые изъ нихъ были привязаны къ уцѣлѣвшимъ мачтамъ, чтобы не дать разъяреннымъ волнамъ, хлеставшимъ черезъ бортъ, унести — «слизнуть» эти беззащитныя жертвы. Два раза ѣздили мы на шлюпкахъ за спасенными нами людьми. Буря не утихала, бѣшеныя волны гнались за нами, боролись, какъ бы желая отнять предназначенную имъ добычу. Когда всѣ спасенные нами люди были укрыты, согрѣты и отданы на попеченіе опытныхъ старыхъ матросовъ, взоры всѣхъ насъ опять приковались къ «Цимлѣ».
Корабль — это отчій домъ для сердца моряковъ и его страданія взываютъ такъ же громко къ ихъ чувству, какъ и людскія. «Цимла» — съ опущеннымъ носомъ, съ поднятой кормой, съ почти переломанной средней частью — билась на водѣ, какъ бы не сдаваясь врагу, рвавшему ее со всѣхъ сторонъ. Нашъ капитанъ раздумывалъ. «Цимла» взяла «генеральный» грузъ и ¾ его по закону принадлежатъ тому, кто спасетъ его. Рѣшено было взять «Цимлу» на буксиръ и зайти съ нею въ ближайшій портъ на сѣверномъ берегу Франціи.
Съ величайшимъ трудомъ удалось намъ завести два проволочныхъ каната и закрѣпить корабль на столько, что онъ могъ двигаться за нами. Но кто будетъ держать руль на сломанномъ суднѣ? Безъ этого онъ будетъ безсильно мотаться и затруднить наше, и безъ того не легкое предпріятіе. Капитанъ вызывалъ охотника.
— Сто фунтовъ стерлинговъ тому, кто будетъ держать руль на «Цимлѣ»!
Сто фунтовъ стерлинговъ! сердце мое забилось, еслибы я могъ привести матери такой подарокъ и сказать: я заслужилъ его своею храбростью и самоотверженіемъ. Не знаю принялъ ли бы капитанъ мой вызовъ, какъ младшаго изъ всей команды, но пока я колебался и боролся съ какимъ-то неизвѣданнымъ предчувствіемъ, которое какъ призракъ смерти смотрѣло на меня съ пустого, изуродованнаго корабля, изъ среды матросовъ выступилъ грекъ, красивый, стройный парень лѣтъ 26. Этого грека любила вся команда за его необыкновенно красивые черные глаза, за его веселый нравъ и чудныя пѣсни, которыя онъ пѣвалъ намъ на отдыхѣ.
Грека завезли на «Цимлу» и мы двинулись въ путь. Страшнымъ, безобразнымъ привидѣніемъ съ фонарями, зажженными высоко на оставшихся мачтахъ, двигалась за нами въ туманѣ и «Цимла». И жутко было сознаніе, что тамъ, на кормѣ, стоитъ теперь одинъ-одинешенекъ молодой грекъ, и, съ трудомъ направляя тяжелый руль, напрасно напрягаетъ свои глаза.
Къ 11-ти часамъ вечера судно наше до того понизилось надъ водой, что замедлило ходъ до одного узла въ часъ[2].
Всѣмъ стало ясно, что корпусъ «Цимлы» уже подъ водой и не только нѣтъ надежды пробуксировать «Цимлу» въ портъ, но что и сами мы неминуемо погибнемъ, если капитанъ не захочетъ разстаться съ дорогимъ грузомъ. Всѣ молчали, исполняли свое дѣло и только съ напряженіемъ глядѣли во мракъ ночи, откуда, какъ глаза гнавшейся за нами смерти, бѣжали зажженные фонари «Цимлы».
— Перерубить буксиръ! — раздалась команда капитана; въ мигъ перерубили канаты; какъ облегченный грудью вздохнулъ нашъ корабль и быстро поднялся надъ водою. На всякій случай спустили шлюпку, но не успѣли гребцы взмахнуть веслами, какъ изъ всѣхъ грудей вырвался одинъ общій крикъ.
«Цимла», не поддерживаемая больше буксирными канатами, мгновенно погрузилась на дно, мелькнули только низко-низко надъ водою горящіе фонари, и все пропало въ непроницаемомъ мракѣ.
Спасенныхъ нами людей доставили въ портъ Франціи и мы всѣ служащіе получили по одному фунту стерлинговъ награды. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ я былъ въ Россіи. Годъ, который я провелъ послѣ этого съ матерью, загладилъ какъ на моихъ рукахъ мозоли, такъ и всѣ тяжелыя воспоминанія трехлѣтняго скитанія на чужеземныхъ корабляхъ; я подготовился и сдалъ экзаменъ на штурмана дальняго плаванія, затѣмъ на слѣдующую весну получилъ мѣсто старшаго помощника капитана на одномъ изъ коммерческихъ пароходовъ на Волгѣ, а затѣмъ, соскучившись по соленой водѣ, перешелъ въ море и теперь служу капитаномъ на большомъ купеческомъ торговомъ суднѣ. Но ни время, ни жизнь не изгладили еще изъ моей памяти судьбу «Цимлы», и какой-нибудь обрывокъ пѣсни, блескъ чьихъ-нибудь красивыхъ черныхъ глазъ сразу вызываетъ въ моей памяти, какъ живой, образъ молодого грека, такъ безмолвно, такъ страшно просто погибшаго на чужомъ кораблѣ.