1880
правитьОткрытіе новаго егеревскаго кафе-шантана «Фоли-Бержеръ». Всѣ такъ называемые «ключники», не пропускающіе ни одного открытія чего-бы то ни было, въ полномъ сборѣ. Тутъ и юный «соврасъ безъ узды» съ вѣчно-посоловѣлыми глазами, тутъ и породистый «ташкенецъ», прожигающій жизнь не хуже совраса, тутъ и современный старикъ «Репетиловъ» на расхлябанныхъ ногахъ, только что сейчасъ пріѣхавшій и уже вновь сбирающійся куда-то ѣхать; въ полномъ сборѣ фельетонная клика и вся на лицо безпечальная французская колонія поношеныхъ «полудѣвицъ». Явились и отставныя полудѣвицы, превратившіяся уже въ «тетенекъ» и занявшіяся содержаніемъ шамбръ-гарни. Не обидѣли своимъ отсутствіемъ новый кафе шантанъ Егарева и ростовщики, шулера, содержатели игорныхъ домовъ и иныя піявки. Всѣ знакомы другъ съ другомъ и раскланиваются. Много и остальной гулящей публики, жаждущей новенькаго, какъ манны небесной.
Публика сидитъ въ мѣстахъ, бродитъ по галлереямъ, съ которыхъ еще лучше видно и слышно, чѣмъ изъ мѣстовъ. Мелькаютъ военныя фуражки. Пока все еще трезво и чинно. На сценѣ распѣваютъ французскія шансонетки.
На галлереѣ остановились два юнца въ дорогихъ мѣховыхъ шапкахъ, смотрятъ на сцену и подбоченились.
— А ничего, веселенькій капернаумчикъ завинтилъ намъ купецъ Егаревъ, говоритъ бобровая шапка.
— Чудесный, дай Богъ ему здоровья, отвѣчаетъ соболья шапка. — Печется тоже объ насъ.
— А только ужъ и пьяной пропаганды этой самой что здѣсь будетъ — страсть!
— Безъ мордомоченія какое же веселье! А все-таки чудесно. Главное что чудесно, такъ это вотъ галдарея. Сиди за столикомъ, вкушай сколько въ тебя влѣзетъ и всякую прокламацію на сценѣ видишь.
— Хорошо-то хорошо, только опасно.
— Чѣмъ-же опасно?
— Искушеніе велико. А вдругъ при хмѣльномъ зрѣлищѣ такая тебѣ мысль въ чердакъ: «семь-ка я бутылкой на сцену шкваркну!» Географія и выдетъ. Сейчасъ тебя подъ уздцы и поведутъ протоколъ составлять. А потомъ порядокъ извѣстный: мировой, штрафъ, десять помирилъ и пятьдесятъ въ гору, а то такъ и казенный хлѣбъ.
— Нѣтъ, я говорю въ случаѣ воздержанія желудка.
— А нешто оно у насъ бываетъ? Да и не модель. Не пополощешь себя — дифтеритъ хватитъ.
Шуршитъ шелковое платье. Къ юнцу подходитъ сильно раскрашенная полудѣвица и ударяетъ его рукой по плечу.
— Tiens! Bon soir! говоритъ она.
— Брысь! Ну, тя, въ болото! скашиваетъ на нее глаза юнецъ.
— Comment? Qu’est ce que c’а veut dire? недоумѣваетъ полудѣвица.
— Проходи говорю. Нечего тутъ проѣдаться.
— Зачево?
— А затово что я трезвый. Вотъ ужо выпью, такъ милости просимъ. А теперь шпацирензи дальше, безъ васъ веселѣй.
— Cosaque!
— Ну, ужъ это наше дѣло кто мы. А теперь съ Богомъ! Сами семерыхъ сбирать послали. Иди, иди. Нечего тутъ торчать. Вонъ дяденька Анисимъ Федорычъ въ единственномъ числѣ въ ложѣ сидитъ. Къ нему приставай. Онъ ужъ совсѣмъ готовъ. Тамъ примутъ всякихъ сиротъ.
Полудѣвица пожала плечами и отошла.
— Гдѣ дяденька Анисимъ Федоровичъ? спросила соболья шапка.
— А вонъ онъ въ ложѣ, яко древо стоеросовое, буркулы вылупилъ. Онъ съ обѣда пріѣхалъ. Магарычи подрядчицкіе запивали.
— Вижу, вижу. Только онъ, кажись, въ настоящемъ видѣ
— Да пьяный видъ для него настоящій и есть. Какого-же ты еще захотѣлъ!
Дядя между тѣмъ увидалъ племянника и манитъ его къ себѣ. Тотъ отрицательно машетъ головой.
— Видишь, зрѣніе еще есть, а ты говоришь «готовъ», замѣчаетъ соболья шапка.
— А ля судакъ провансаль онъ никогда не бываетъ. Онъ ужъ семь годовъ тому назадъ намокъ и послѣ тринадцатой рюмки можетъ сколько угодно… А что насчетъ зрѣнія, то въ пьяномъ видѣ прозрачность глазъ у него еще лучше. А ежели бутылку показать или хмѣльной балетъ рукой сдѣлать, то глазъ его словно микроскопъ. Смотри.
Бобровая шапка щелкнула себя по галстуху и подмигнула. Дяденька Анисимъ Федоровичъ встрепенулся въ ложѣ и началъ выходить.
— Видишь? Сейчасъ по телеграфу къ намъ прилетитъ. Я вотъ коли ужъ ежели выпучу глаза отъ бутылочнаго чувства, то у меня туманъ и огненныя стрѣлы, а у него какъ у рака: какъ глаза выпуститъ наружу, такъ и пронзительность зрѣнія является.
Дядя стоялъ уже около племянника и протягивалъ руку.
— Вашему купоросу нашъ сандалъ! сказалъ онъ, привѣтствуя его. — Садилъ-ли рѣдьку-то?
— Затѣмъ и зову, чтобъ садить. Здѣсь слава Богу два стеклянныхъ огорода есть. Въ какомъ хочешь.
— А я ужъ посадилъ да и полилъ.
— Ну, и еще разъ польешь. Въ мокротѣ-то она лучше растетъ. Перо у ней дѣлается зеленѣй.
— Води. Гдѣ здѣсь огородъ-то? Въ верхнемъ колодцѣ я ужъ черпалъ поливку.
— А теперь для разнообразія въ нижнемъ зачерпнемъ. Ну-ка, я паровозомъ впередъ, а вы багажные вагоны за мной. Верти колесы-то, что сталъ!
— Вася мальчикъ-забалуй, на пару словъ. Уговоръ лучше денегъ.
Дяденька Анисимъ Федорычъ схватилъ юнца за рукавъ и подтащилъ къ себѣ.
— Ну?
— Только теткѣ ни гу-гу, что я здѣсь… Понялъ? А то она мнѣ дома рыбьи слова, я а ей въ отвѣтъ бомбардировку. Такъ зачѣмъ-же? Лучше мирный конгрессъ промежъ себя.
— Ага, боишься? А еще хвастался, что ты дома Наполеонъ!
— Еще хуже. Я иногда татарское разореніе изображаю, только ужъ публикаціи-то эти самыя надоѣли. Вѣдь она сейчасъ къ тестю выть побѣжитъ. А тотъ каменными банями хотѣлъ насъ благословить за согласіе, такъ прямой разсчетъ.
Юнецъ подбоченился.
— Пьянъ, пьянъ, сказалъ онъ, кивнулъ на дядю: — а выгоду соблюдаетъ. Впрочемъ, и то сказать: человѣкъ торговый.
— Чудакъ-человѣкъ, да просто сегодня не ловко. Поѣхалъ я, видишь ты, на обѣдъ чрево тѣшить, а оттуда ко всенощному бдѣнію преподобному Саввѣ Освященному помолиться. А самъ здѣсь. Тесть у меня грѣхопаденія не любитъ. Такъ молчокъ?
— Откупайся, чтобъ я молчалъ.
— Чѣмъ хочешь? Ходитъ полъ-дюжины ледеру?
— Ты прежде коньяковымъ спиритизмомъ насъ поподчуй.
— Знать ничего не хочу! За услугу ледеру и ничего больше
— Ну, пожалуй. Отъ навалу, говорятъ, люди разживаются! Поѣздъ номеръ первый, трогай!
Компанія двинулась къ буфету.