«ПРИЗРАКИ» КАКЪ ИСПОВѢДЬ ИВ. С. ТУРГЕНЕВА
правитьЛѣтъ сорокъ тому назадъ, въ 1863 году, Ив. С. Тургеневъ былъ въ полномъ расцвѣтѣ силъ и таланта. Ему было сорокъ пять лѣтъ; онъ насчитывалъ двадцать лѣтъ литературной дѣятельности, — и какой дѣятельности! къ этому времени имъ было создано уже все то, что одно могло бы упрочить за нимъ славу первостепеннаго художника слова. Послѣдній въ то время его романъ «Отцы и Дѣти» — капитальное произведеніе, вполнѣ сильное и зрѣлое, — затрогивалъ жгучій общественный вопросъ и тѣмъ глубоко волновалъ публику. Появленіе этого романа и впечатлѣніе, произведенное имъ на критику и читателей, совпали съ переломомъ въ душевной жизни писателя, — переломомъ, который отравился и на производительности его таланта, и на характерѣ творчества, и на настроеніяхъ его личной жизни. Въ этихъ настроеніяхъ, поскольку они выражаются въ перепискѣ его, начинаетъ дѣлаться замѣтною съ тѣхъ поръ какая-то усталость, какъ будто сомнѣніе въ своихъ силахъ и въ возможности создать еще что-нибудь крупное, значительное; жалобы эти по временамъ возвращаются до самаго конца жизни писателя, несмотря на то, что имъ написано было еще два большихъ романа на общественныя темы и немало повѣстей и разсказовъ, въ которыхъ упадка таланта никакъ нельзя было видѣть. Въ производительности его наступаетъ только нѣкоторый перерывъ, что и не удивительно, послѣ того подъема, которымъ отмѣчена эта производительность съ 1855-го по 1861 г. Тогда онъ въ шесть лѣтъ написалъ четыре такихъ романа, какъ «Рудинъ» (1855 г.), «Дворянское Гнѣздо» (1858), «Наканунѣ» (1859) и «Отцы и Дѣти» (1861), шесть большихъ повѣстей, какъ: «Переписка», «Як. Пасынковъ», «Фаустъ» (1855), «Поѣздка въ Полѣсье», «Ася» (1857) и «Первая Любовь» (1860), не считая мелкихъ статей, воспоминаній и т. п. (о Грановскомъ, о художникѣ Ивановѣ, «Гамлетъ и Донъ-Кихотъ», Проектъ общества грамотности и т. п.). А затѣмъ, въ слѣдующія пять лѣтъ, онъ даетъ только три небольшіе этюда: «Призраки» (1863 г.), «Довольно» (1864 г.) и «Собака» (1866 г.). Здѣсь впервые выступаетъ въ творчествѣ Тургенева элементъ фантастики, который до сихъ поръ отсутствовалъ у этого, казалось бы, трезваго наблюдателя природы и общества. Впервые у него средствомъ поэтическаго воздѣйствія на читателя являются болѣзненныя настроенія его персонажей, необъяснимыя у нихъ видѣнія, сношенія съ загробнымъ міромъ и т. п. Въ фантастическому элементу поэзіи присоединяется еще и усиленная въ ней склонность въ пессимизму. Склонность эта всегда лежала въ основѣ Тургеневскаго таланта и сказывалась мягкимъ, элегическимъ тономъ повѣствованія. Но теперь творчество его отмѣчено особою грустью, такимъ скептицизмомъ и уныніемъ, какъ будто вся жизнь человѣчества повернулась въ поэту одной темной своею стороною. И именно этотъ мрачный взглядъ на жизнь онъ и хочетъ теперь изобразить намъ. Но сперва, въ «Призракахъ», онъ его какъ бы утаиваетъ подъ покровомъ фантастическихъ видѣній. Отъ проницательности и критическаго чутья его близкаго друга, П. В. Анненкова, субъективный и даже автобіографическій характеръ разсказа не скрылся; но Тургеневъ не счелъ нужнымъ открывать его другимъ пріятелямъ. Фету, напримѣръ, онъ обозвалъ «Призраки» чѣмъ-то не имѣющимъ человѣческаго смысла, произведеніемъ «очепушившейся» фантазіи! А между тѣмъ, оказывается, что чувства, внушившія это произведеніе, имѣли серьезный смыслъ и далеко не были выдуманными или поверхностными; напротивъ, они коренились въ авторѣ такъ глубоко, что дали потомъ содержаніе и слѣдующему произведенію, «Довольно». Въ этомъ «Довольно» тотъ же скептицизмъ теоретической мысли, и такая же мучительность этого скептицизма для живой души человѣка изливается въ ясно опредѣленной лирической формѣ; но въ «Призракахъ» поэтъ какъ бы только еще провѣряетъ себя и свои чувства на отдѣльныхъ картинахъ міровой жизни и жизни человѣчества. Если мы ближе всмотримся въ эти картины и вдумаемся въ ихъ послѣдовательность, мы найдемъ и самую основу пессимизма у нашего поэта, — пессимизма, особенно обострившагося въ этотъ моментъ его жизни. И мы увидимъ тутъ не только картину личной души Тургенева, но и психологическій моментъ, переживаемый цѣлымъ поколѣніемъ и не въ одной только Россіи.
Тургеневъ назвалъ «Призраки» фантазіей; такъ же названо у Фета и то красивое стихотвореніе, изъ котораго онъ заимствуетъ эпиграфъ: «Мигъ еще — и нѣтъ волшебной Сказки… О душа опять полна возможнымъ»… Въ Тургеневской сказкѣ мы видимъ рядъ небольшихъ картинъ, удивительныхъ по своей яркости и по силѣ выразительности. Связаны эти картины внѣшнею фабулою, до сихъ поръ у Тургенева небывалою: это — необъяснимое появленіе безплотнаго существа, имѣющаго возможность, побѣждая пространство и время, дѣлать и человѣка участникомъ своихъ полетовъ и очевидцемъ различныхъ зрѣлищъ прошлаго и настоящаго. Оставимъ въ сторонѣ эту фантастическую фабулу съ ея загадочною Эллисъ, и попробуемъ установить внутреннюю связь картинъ, — символическихъ видѣній поэта. Назовемъ поэтомъ того анемичнаго помѣщика, отъ имени котораго ведется разсказъ, отчасти потому, что въ немъ дѣйствительно много свойствъ поэтической природы автора, а также и потому что только поэтъ можетъ видѣть и изобразить то, что ему показываетъ Эллисъ.
Отдавшись во власть Эллисъ, поэтъ поднимается на страшную высоту; но тамъ его охватываетъ ужасъ; онъ спѣшитъ опуститься къ землѣ и движется въ непосредственной близости отъ лѣса, отъ рѣки, съ интересомъ замѣчая всѣ особенности ночного пейзажа. Проносится онъ и надъ уѣзднымъ городомъ, гдѣ все отягчено сномъ, все безмолвно. Освоиваясь понемногу съ полетомъ, онъ хочетъ большихъ разстояній, большей отдаленности… Выборъ предоставленъ Эллисъ, и она приноситъ его въ утесу Блакгангъ — на о. Уайтъ, гдѣ разбиваются и гибнутъ корабли. Тутъ картина ужаса, смерти и разрушенія: разъяренное море, леденящее дыханіе расколыхавшейся беэдны — этотъ произволъ враждебной человѣку стихіи — подавляетъ поэта своимъ безмѣрнымъ, космическимъ могуществомъ; душа его наполняется ужасомъ, онъ не выдерживаетъ этого зрѣлища: «прочь, прочь отсюда… домой, домой!» И онъ очутился — какой контрастъ съ только-что покинутыми видѣніями хаоса, скрывающаго въ себѣ гибель человѣку! — на плотинѣ своего пруда… Первый слабый отблескъ зари… первый вздохъ утра… очарованная тишина ранняго полусвѣта..; розовымъ призракомъ прелестной женщины исчезаетъ Эллисъ, — занимается заря, просыпаются птицы… И повседневность вступила въ свои права.
Ужасъ поэта передъ могуществомъ стихійной природы не разъ вдохновлялъ Тургенева въ тѣхъ его стихотвореніяхъ въ прозѣ, которыя не заключены только въ произведеніяхъ этого названія, но разсѣяны у него повсюду, начиная съ «Записокъ Охотника». Особенно ярко выражено это чувство въ «Поѣздкѣ въ Полѣсье». Вспомнимъ начало разсказа, гдѣ автору и лѣсъ, и море, даютъ одинаковое впечатлѣніе первобытной, нетронутой силы, широко и державно разстилающейся передъ лицомъ зрителя. «Мнѣ нѣтъ до тебя дѣла, говоритъ природа человѣку, я царствую, а ты хлопочи о томъ, какъ бы не умереть». «Неизмѣнный мрачный боръ молчитъ или воетъ глухо; при видѣ его еще глубже и неотразимѣе проникаетъ въ сердце людское сознаніе нашей ничтожности. Трудно человѣку, существу единаго дня, в^едва рожденному и уже сегодня обреченному смерти, трудно ему выносить холодный, безучастно устремленный на него взглядъ вѣчной Изиды; не однѣ дерзостныя надежды и мечтанья молодости смиряются и гаснутъ въ немъ, охваченныя ледянымъ дыханіемъ стихіи; — нѣтъ, вся душа его никнетъ и замираетъ; онъ чувствуетъ, что послѣдній изъ его братій можетъ исчезнуть съ лица земли, и ни одна игла не дрогнетъ на этихъ вѣтвяхъ; онъ чувствуетъ свое одиночество, свою слабость, свою случайность, и съ торопливымъ тайнымъ испугомъ обращается онъ къ мелкимъ заботамъ и трудамъ жизни; ему легче въ этомъ мірѣ, имъ самимъ созданномъ; здѣсь онъ дома, здѣсь онъ смѣетъ еще вѣрить въ свое значеніе и въ свою силу». Если сосновый боръ можетъ охватить душу ледянымъ дыханіемъ стихіи и смутить ее. взглядомъ Изиды, этимъ символомъ невѣдомой, непостижимой сущности вещей, то разъяренное море, такъ видимо враждебное человѣку, и подавно вѣетъ на поэта ужасомъ, и онъ бѣжитъ отъ смертоносной бездны «на плотину своего пруда».
А между тѣмъ въ немъ проснулась уже потребность подниматься надъ этимъ прудомъ, т.-е. надъ міромъ мелкихъ заботъ и трудовъ жизни, и созерцать жизнь съ высоты, направляя созерцаніе, при участіи таинственной женщины, по собственной иниціативѣ. Эта потребность заставляетъ его опять и на слѣдующую ночь отдаться во власть Эллисъ. «Я даже не старался понять, что со мною происходитъ, — говоритъ онъ, — мнѣ только хотѣлось полетать подальше, по любопытнымъ мѣстамъ». Прежде всего его тянетъ туда, куда романтика всегда влекла сѣверная натуры, — въ обѣтованную страну красоты и искусства, въ Италію. Тутъ, въ мягкомъ, тепломъ воздухѣ поэта охватываетъ чувство величавой унылости отъ заброшеннаго края Понтійскихъ болотъ. Стихійная сила разрушенія и здѣсь торжествуетъ надъ трудомъ и жизнью прежнихъ поколѣній; символомъ разрушенія и является — то у старинной латинской дороги буйволъ съ косматой, чудовищной головой, который косо поводитъ бѣлками безсмысленно злобныхъ глазъ; то надъ священной землей Кампаньи, на окраинѣ ночного неба чернѣющій, порванный мѣстами древній водопроводъ… Въ видѣніи поэта воскресаетъ античный Римъ; поэтъ вызываетъ тѣнь великаго римлянина, и передъ нимъ возстаетъ колоссальная сила цезаризма: «несмѣтная толпа легіоновъ ростетъ, надвигается, несказанное напряженіе, напряженіе достаточное для того, чтобы приподнять цѣлый міръ, чувствовалось въ ней; но ни одинъ образъ не выдавался ясно»… Обезличенная масса, готовая нести съ собою смерть и разрушеніе, сила человѣческая, но въ то же время и стихійная, сжимаетъ сердце поэта еще большимъ ужасомъ, чѣмъ зловѣщая сила океана. «На языкѣ человѣческомъ нѣтъ словъ для выраженія того ужаса, который сжалъ мнѣ сердце», — говоритъ поэтъ. — «Грубый, грозный Римъ!» — называетъ онъ его. Римъ пугаетъ его силою власти человѣка надъ человѣкомъ, отдѣльнаго лица надъ жизнью и волей цѣлой массы себѣ подобныхъ. И сила эта, дисциплинированная культурою, страшнѣе и ужаснѣе, чѣмъ слѣпая сила, которою стихійная природа губитъ человѣка.
Но Римъ создалъ не одну только силу власти, силу цезаризма. Если на почвѣ древней Италіи окрѣпла стройность государственныхъ и административныхъ формъ жизни, то впослѣдствіи здѣсь же проявились и выросли формы красоты, невѣдомой древнему міру; и душу поэта теперь влечетъ здѣсь въ себѣ красота музыки, а въ ней инструментъ, наиболѣе способный выразить силу душевныхъ чувствъ, а потому и наиболѣе насъ плѣняющій — голосъ человѣческій. — Вы помните эту романтическую картину (XIV): лазоревый блескъ ночи, зелень лавровъ и померанцевъ, мраморный дворецъ, въ который плещется волна озера, статуи, стройныя колонны, портики храмовъ и — сильные, чистые звуки молодого женскаго голоса. Молодая женщина «пѣла итальянскую арію; она пѣла и улыбалась, и въ то же время черты ея выражали важность, даже строгость… признавъ полнаго наслажденія!» «Очарованный звуками, красотой, блескомъ и благовоніемъ ночи, потрясенный до глубины сердца зрѣлищемъ этого молодого, спокойнато, свѣтлаго счастья», поэтъ готовъ отдаться ему, готовъ все забыть, но Эллисъ бѣшено уноситъ его прочь; а голосъ пѣвицы, не переставая звенѣть, оборванный на высокой нотѣ, переходитъ въ иной напѣвъ, и «несомнѣнно русскій человѣкъ поетъ русскую пѣсню!» Поэтъ на родинѣ: необъятный просторъ; въ безконечность уходятъ луга, въ безконечность уходитъ и ровная гладь великой, многоводной рѣки. Но и здѣсь поэтъ испытываетъ ужасъ передъ стихійностью человѣческихъ силъ, болѣе страшныхъ, чѣмъ разъяренныя моря: въ Жигулевскихъ горахъ, крутыхъ, съ большими разсѣлинами, на пустынномъ одичаломъ берегу угрюмой рѣки чинятъ расправу разбойники шайки Стеньки Разина. Дикость и разнузданность злобныхъ, хищническихъ инстинктовъ въ толпѣ не менѣе ужасны, чѣмъ напряженная сила легіоновъ. Хаосъ звуковъ: "крики и визги, яростная ругань и хохотъ, хохотъ пуще всего, удары веселъ, трескъ, какъ отъ взлома дверей и сундуковъ, скрипъ снастей и колесъ, и лошадиное скаканье, и звонъ набата, и лязгъ цѣпей, гулъ и ревъ пожара, пьяныя пѣсни и скрежещущая скороговорка, неутѣшный плачъ, моленіе жалобное, отчаянное и — повелительныя восклицанія, предсмертное хрипѣніе и удалой посвистъ, гарканье и топотъ пляски… «Бей, вѣшай, топи, рѣжь, — любо, любо, такъ, не жалѣй!»
Какой контрастъ съ красотою свѣтлаго счастья и восторгомъ итальянской пѣвицы! Какой контрастъ и въ стройно дисциплинированныхъ формахъ власти, выработанныхъ культурою, съ кровожадной яростью, съ тѣмъ самовластіемъ мятежей и разбоя, которое было у насъ на Руси единственнымъ протестомъ противъ злоупотребленій власти…
Отъ ужасовъ прошлаго, отъ вида массовыхъ, стихійныхъ силъ, властвующихъ въ человѣческомъ обществѣ, поэтъ малодушно, и сознавая это малодушіе, стремится въ иному, — въ картинамъ спокойной, ясной любви, одухотворенной красотою искусства; и теперь уже не въ Италію, страну прошлаго, а въ столицу современнаго міра, — въ Парижъ. Но тутъ красоты онъ не находитъ: любовь приняла отвратительную форму, которая напоминаетъ о себѣ голосомъ уличной лоретки: «этотъ голосъ кольнулъ меня, — говоритъ поэтъ (XIX), — какъ жало гадины. Я тотчасъ представилъ себѣ каменное, скулистое, жадное, плоское, парижское лицо, ростовщичьи глаза, бѣлила, румяна, взбитые волосы и букетъ яркихъ поддѣльныхъ цвѣтовъ подъ остроконечной шляпой, выскребленные ногти въ родѣ когтей, безобразный кринолинъ… Я представилъ себѣ также и нашего брата степняка, бѣгущаго дрянной припрыжкой за продажной куклой». Такова красота любви; не лучше и красота цезаризма, сила власти, поддерживаемая только войскомъ; она внушаетъ не ужасъ, какъ въ древнемъ Римѣ, а такое же отвращеніе, какъ пародія любви. Тургеневъ даетъ тутъ нѣсколькими штрихами историческую картину второй имперіи во Франціи. Вотъ прежде всего Тюльерійскій дворецъ: желѣзныя рѣшотки, крѣпостной ровъ около дворца, звѣроподобные зуавы на часахъ, а затѣмъ и память о насилій Наполеона І-го, о пролитіи французской крови Наполеономъ III, и при этомъ — нарядная толпа, раззолоченные кофейни и рестораны, все горитъ огнями, кипитъ и сіяетъ, все движется и живетъ. Но этотъ внѣшній блескъ не прельщаетъ поэта. Для такой жизни онъ не покинетъ ту чистую темную, воздушную высь, съ которой онъ созерцаетъ современность. Напротивъ, бѣжать, бѣжать отъ всего парижскаго! И Тургеневъ перечисляетъ все это парижское: «мабили» и «мезонъ дорё», вылощенныя казармы, игроки на биржѣ, мутный абсентъ, притупляющая игра въ домино по кофейнямъ, и т. д., и т. д. А. изъ этого перечисленія и сопоставленія возникаетъ передъ нами картина разжирѣвшей, деморализованной буржуазіи, которой власть императора давала полную свободу богатѣть, веселиться и проявлять всю свою тупость и тщеславіе. Власть эта задавила въ народѣ всѣ лучшія проявленія общественности; она поддерживала свой престижъ «вылощенными казармами», т.-е. блескомъ ненужныхъ побѣдъ и тріумфовъ; она могла поэтому опираться только на войско, а главное — на невѣжественность массъ. Отъ этой жизни Эллисъ уноситъ поэта въ Германію.
Что говоритъ намъ Шветцингенскій паркъ съ его дворцомъ «рококо» и незримо падающей струйкой воды, которая, кажется, твердитъ все одни и тѣ же слова: «Да, да, да, всегда да…»? Этотъ садъ, гдѣ въ аллеѣ между стѣнъ стриженой зелени мелькаютъ образы пудренныхъ жеманныхъ дамъ и ихъ изящныхъ кавалеровъ? Это — видѣніе Германіи, отсталой въ своей политической жизни, — раздѣленной на мелкія государства, гдѣ такъ много принцевъ имѣли свои маленькіе Версали и образовали отдѣльные центры. Но при этой политической разрозненности и при застоѣ государственной жизни, въ этихъ центрахъ создалась міровая литература, выросла глубокая отвлеченная мысль. Это — Германія поэтовъ и философовъ, страна идеализма и мечтательности. «Воздухъ струится мягко и легко. Мнѣ самому, — говоритъ поэтъ, — легко и какъ-то возвышенно спокойно и грустно» (XX)…. Съ любовью останавливается Тургеневъ надъ живописнымъ ландшафтомъ лѣсистыхъ горъ, гдѣ такъ многое говоритъ о вѣкахъ, богатыхъ событіями, и о народной фантазіи, богатой поэзіею. Но — «впередъ, впередъ», — повторяетъ онъ за Эллисъ, и они направляются на родину, въ центръ ея государственной власти и новыхъ умственныхъ движеній — въ Петербургъ.
Какъ первый взглядъ на Парижъ — съ Тюльерійскимъ дворцомъ и церковью св. Роха, гдѣ Наполеонъ пролилъ французскую кровь, — говоритъ о силѣ императорской власти, такъ и въ Петербургѣ первый звукъ, поражающій поэта, — это оклики часовыхъ на Петропавловской крѣпости. А затѣмъ пейзажъ: «Сѣверная блѣдная ночь! Да и ночь ли это? Не блѣдный, не больной ли это день?» (XXII). Освѣщенію соотвѣтствуетъ и сѣрый, въ полутонахъ колоритъ улицъ и домовъ, и однообразіе ихъ архитектуры. Въ сильномъ, сжатомъ эскизѣ внѣшняго вида Петербурга, точно такъ же, какъ въ перечисленіи парижскихъ примѣтъ второй имперіи, вскрывается внутренняя жизнь города. «Этотъ запахъ пыли, капусты, рогожи и конюшни, эти окаменѣлые дворники въ тулупахъ у воротъ, эти скорченные мертвеннымъ сномъ извозчики на продавленныхъ дрожкахъ, — да, это она, наша сѣверная Пальмира». Такъ заключаетъ Тургеневъ свое описаніе, и вы уже получили впечатлѣніе внѣшней, показной величавости, скрывающей застой и бѣдность народной культуры. А мысль этого общества или спитъ, или судорожно рвется впередъ. Три характерныя для Петербурга встрѣчи даетъ тутъ поэтъ: молодые люди съ испитыми лицами толкуютъ о танцклассахъ; солдатъ, стоя на часахъ у пирамидки ржавыхъ ядеръ, что-то безсмысленно кричитъ спросовку; дѣвица, богато и небрежно одѣтая, съ папиросою во рту, благоговѣйно читаетъ книгу — одного изъ новѣйшихъ Ювеналовъ. Смыслъ этихъ сопоставленій очень краснорѣчивъ: молодежь или опошливается въ мелкомъ развратѣ и въ мелочности служебной рутины (охраняя ржавыя ядра), или, въ лучшемъ случаѣ, какъ дѣвица въ жемчужной сѣткѣ на волосахъ, благоговѣйно, т.-е. безъ критики и провѣрки, безпорядочно и урывками усвоиваетъ себѣ то новое и свободное, что такъ крикливо пробивается въ литературѣ со всѣми крайностями, со всею уродливостью долго подавляемой мысли. Поэтъ спѣшитъ прочь: «больная ночь, больной день, больной городъ — все осталось позади».
Но куда уйти? Грустно смотрѣть на вещи съ той высоты, на которой находится поэтъ. «Весь земной шаръ съ его населеніемъ, мгновеннымъ, немощнымъ, подавленнымъ нуждою, горемъ, болѣзнями»…; «эти люди — мухи, въ тысячу разъ ничтожнѣе мухъ»…; «ихъ мелкая, однообразная возня, ихъ забавная борьба съ неизмѣняемымъ и неизбѣжнымъ» — все вызываетъ въ немъ отвращеніе въ жизни, отвращеніе и къ самому себѣ (XXIII). Такое созерцаніе является безплодной работой ума. Если мы смотримъ на человѣка въ ряду другихъ органическихъ существъ, какъ «существъ единаго дня», слабыхъ, случайныхъ и мгновенныхъ, мы не находимъ отвѣта на вопросъ ни о причинахъ, ни о цѣли нашего существованія. Наука на эти вопросы не даетъ отвѣта. Научная мысль, задаваясь ими, не рѣшаетъ ихъ, а только оставляетъ тосву неразрѣшимаго, но и неустранимаго сомнѣнія, тяжелое чувство безцѣльности, безсмысленности, ненужности всего того, что есть… «Ступай домой!» — говоритъ поэтъ своей спутницѣ — «тѣмъ же голосомъ, вавимъ я, — добавляетъ Тургеневъ, — говаривалъ эти слова моему кучеру, выходя въ четвертомъ часу ночи отъ московскихъ пріятелей, съ которыми съ самаго обѣда толковалъ о будущности Россіи и значеніи общины». Нашъ идеализмъ сороковыхъ годовъ, на которомъ выросъ Тургеневъ, и который давалъ пищу безконечнымъ спорамъ славянофиловъ и западниковъ, такъ же мало удовлетворялъ Тургенева, какъ смѣнившія его научныя теоріи, констатирующія ничтожество человѣка передъ всесильнымъ могуществомъ природы. Всѣ эти теоріи оказались безплодны для жизни; онѣ породили скептицизмъ, уныніе, горечь обманутыхъ желаній и безвыходную тоску.
Видѣніе смерти, какъ неизмѣннаго и единственнаго результата существованія, заканчиваетъ фантазію. Ужасомъ искажаются черты Эллисъ отъ приближенія этой неотвратимой силы; и уже только потому, что ей подвластно и это безтѣлесное существо, поэтъ чувствуетъ, что такой власти не можетъ быть сопротивленія. Когда она надвигается, какъ нѣчто громадное, неизъяснимо ужасное, но и неизъяснимо противное, безъ зрѣнія, безъ образа, безъ смысла — поэтъ не въ силахъ вынести: онъ лишается чувствъ. — Съ этой ночи таинственныя видѣнія превратились.
Что же хотѣлъ ими сказать Тургеневъ? Но прежде: въ правѣ ли мы символически толковать эти видѣнія, если самъ авторъ не придавалъ имъ такого значенія? Несомнѣнно въ правѣ, потому что они связаны одною общею мыслью. А почему эта мысль приняла у поэта такую именно картинную, а не иную, болѣе логически-ясную форму, — кто скажетъ? Это вопросъ художническаго произвола или временныхъ настроеній фантазіи. Вѣроятно, мысль эта вытекала у него изъ тѣхъ мучительно-смутныхъ, самому ему не совсѣмъ ясныхъ ощущеній, отъ которыхъ онъ отдѣлывался этими образами, а дѣлиться которыми съ публикой или даже съ пріятелями ему было тяжело. "Я даже дрогнулъ, — пишетъ онъ Анненкову («В. Е.», 1887, I, стр. 14), — прочтя слово "автобіографія « и невольно подумалъ, что когда, у добраго лягаваго пса носъ чутокъ, то ни одинъ тетеревъ отъ него не укроется, въ какую бы онъ ни забился чащу. Тетеревъ, разумѣется, я». Для чего ему надо было забиваться въ чащу, т.-е. скрывать свои настоящія мысли отъ читателей, — онъ не объяснилъ, какъ и всю повѣсть не объяснилъ иначе, чѣмъ «чепухой», или безсмысленнымъ капризомъ фантазіи. А между тѣмъ, можно ли допустить такой капризъ у крупнаго художника при большомъ мыслящемъ умѣ? Можно ли допустить непродуманность и безцѣльность фантастическихъ образовъ у Тургенева, особенно если припомнить, какъ долго, съ длинными перерывами, работалъ онъ надъ этою вещью, и какъ тщательно выписалъ въ ней всѣ детали ландшафтовъ, городовъ, призраковъ, и т. п. Несомнѣнно, что за этими конкретными, такъ опредѣленно, рѣзко очерченными внѣшними фактами разсказа, надо, видѣть отвлеченныя мысли и задачи автора. Это отчасти однимъ намекомъ подтверждаетъ и онъ самъ, указывая въ полетѣ журавлей — символъ высшихъ стремленій человѣка. На пути изъ Германіи въ Россію Эллисъ съ поэтомъ встрѣчаютъ запоздалыхъ журавлей. Немногими сильными, точными словами авторъ передаетъ ихъ криви, ихъ движенія, и прибавляетъ: «Чудно было видѣть на такой вышинѣ, въ такомъ удаленіи отъ всего живого, такую горячую, сильную жизнь, такую неуклонную волю. Не переставая побѣдоносно разсѣкать пространство, журавли изрѣдка перекликались съ передовымъ товарищемъ, съ вожакомъ, и было что-то гордое, важное, что-то несокрушимо-самоувѣренное въ этихъ громкихъ возгласахъ, въ этомъ подоблачномъ разговорѣ. „Мы долетимъ, небось, хоть и трудно“, — казалось, говорили они, ободряя другъ друга.
И тутъ мнѣ пришло въ голову, что такихъ людей, каковы были эти птицы — въ Россіи — гдѣ въ Россіи, въ цѣломъ свѣтѣ немного» (XXI). Если авторъ даетъ намъ тутъ яркое изображеніе журавлей не только какъ перелетныхъ птицъ, съ любовью наблюдаемыхъ художникомъ, а какъ нѣчто характерное, свойствеи-! мое человѣческой жизни, то почему же намъ и въ другимъ предметамъ его встрѣчъ и видѣній не примѣнить того же взгляда, и за внѣшними формами изображаемыхъ явленій не поискать ихъ скрытаго значенія? Оно тѣмъ болѣе легко, что это значеніе выясняется уже изъ самой послѣдовательности явленій. Дѣйствительно, окинемъ ихъ однимъ общимъ бѣглымъ взглядомъ — и они дадутъ намъ цѣлую исповѣдь художника, они покажутъ намъ свойства и направленія его мысли. Не будемъ касаться загадочной Эллисъ: этотъ образъ могъ бы быть объясненъ или изъ біографическихъ данныхъ, доселѣ еще неизвѣстныхъ, или правильнѣе, быть можетъ, изъ сопоставленія съ другими женскими образами Тургенева; а это завело бы насъ слишкомъ далеко.
Свой полетъ, т.-е. свое созерцаніе, поэтъ устремляетъ сначала на ближайшія окружающія его мѣстности: такъ и въ первыхъ стихотвореніяхъ, обратившихъ на Тургенева вниманіе Бѣлинскаго, а потомъ и въ «Запискахъ Охотника» его талантъ ростетъ на изученіи родной природы, родного быта. Но, какъ человѣкъ широкой любознательности и широкаго образованія, Тургеневъ не можетъ удовлетвориться только тѣмъ, что даетъ ему непосредственное наблюденіе и изученіе природы и людей. Мысль его стремится къ болѣе обширному кругозору: проникаясь красотою природы, онъ вноситъ въ созерцаніе ея явленій свою пытливость, онъ ищетъ въ нихъ отвѣта на вѣчныя загадки бытія. Но сурово-безучастная стихія не знаетъ этихъ мучительныхъ вопросовъ, для нея человѣкъ — эфемерида; и ей ничего не стоитъ уничтожить это случайное, мгновенное существованіе. Таковъ единственный выводъ, къ которому приходитъ поэтъ въ своемъ созерцаніи человѣка передъ лицомъ вселенной. Оттого въ «Призракахъ» его странствія по отдаленнымъ отъ повседневности областямъ начинаются и заканчиваются мрачными видѣніями смерти и разрушенія. Сперва невыразимый ужасъ испытываетъ онъ надъ мысомъ Блакгангъ, гдѣ морская бездна губитъ жизнь и силы людей. Ужасъ охватываетъ его до потери сознанія и въ послѣдней картинѣ, когда сама смерть преслѣдуетъ Эллисъ. Но жизнь человѣка не вся въ борьбѣ съ природой: ея стихійной силѣ онъ можетъ противопоставить свою силу, разумъ и волю человѣческую. Человѣкъ группируется въ общества и государства, а сила, которая объединяетъ и направляетъ эти группы, создаетъ въ нихъ новую особую стихію; но и эта стихія, это могущественное, безличное цѣлое, наводитъ страхъ на трепетное сердце поэта, является ли она въ видѣ легіоновъ Цезаря, или въ видѣ шайки Стеньки Разина. И тутъ, и тамъ его страшитъ насиліе, которое губитъ и обезличиваетъ отдѣльнаго человѣка. Государственная власть создаетъ это насиліе изъ строго-дисциплинированной, вооруженной массы людей; и это насиліе, какъ ни ужасно, когда оно тяготѣетъ надъ свободной душой и волей человѣка, какъ ни безпощадно, когда по одному слову повелителя несетъ табель и смерть массѣ себѣ подобныхъ, — менѣе ужасно, однако, чѣмъ никакою властью не обуздываемые, разъяренные инстинкты людской толпы, устремленной на разгулъ и убійства. Это — два полюса стихійной силы въ человѣческомъ обществѣ, и они оба глубоко потрясаютъ душу Тургенева. Человѣкъ сильныхъ соціальныхъ инстинктовъ, онъ любилъ общественную жизнь, близко наблюдалъ ее и даже видѣлъ ее однажды въ моментъ исключительной напряженности (революція 1848—49 г. въ Парижѣ). Но личное дѣятельное участіе въ политической жизни никогда не прельщало его. Властность была совершенно чужда характеру Тургенева. Напротивъ, проявленіе власти, насилія надъ личностью — внушали ему только страхъ. Оттого и потрясаютъ его такъ сильно призраки и Цезаря, повелителя легіоновъ, и разбойниковъ, вѣшающихъ бѣлоручекъ. Онъ чувствуетъ въ нихъ тѣ грозныя стихійныя силы, которыя губятъ индивидуальность, когда она имъ сопротивляется, и обезличиваютъ, когда подчиняютъ ее себѣ. А для свободной, развитой личности, для ея творческой души, всякое насиліе, — откуда бы оно ни исходило, отъ власти природы или отъ власти человѣка, — одинаково невыносимо. Въ виду этого насилія и содрогается такимъ ужасомъ душа поэта передъ призраками и государственной власти, и народнаго самовластія, не менѣе, чѣмъ передъ призраками смерти, которую несутъ въ себѣ морская бездна и всесильное нѣчто, преслѣдующее Эллисъ. Все, что стираетъ, уничтожаетъ индивидуальность, или что сокращаетъ силу и значеніе личности, — глубоко ненавистно чуткой натурѣ поэта, и наоборотъ, то, что даетъ просторъ личнымъ чувствамъ, или равновѣсіе свободнымъ силамъ души, — все, что возвышаетъ и усиливаетъ нашу жизнеспособность и жизнедѣятельность, — неотразимо привлекательно для него. Оттого красота природы и искусства и любовь женщины, одухотворенная высшими инстинктами, вмѣстѣ съ обаяніемъ художественнаго произведенія, — ароматная итальянская ночь, пѣвица, восторженно исполняющая пѣснь любви и счастья, — являются для Тургенева символомъ высшаго счастья на землѣ.
Таковы общіе взгляды Тургенева на жизнь и смерть, на власть и любовь. Какими же окажутся они въ частности, въ примѣненіи въ дѣйствительности даннаго историческаго момента? Тургеневу, какъ и всѣмъ русскимъ людямъ 40-хъ годовъ, всегда дорога была Франція высшими идеалами гражданственности, человѣчности, науки; отъ нея «ожидалось что-то великое въ предстоящемъ служеніи человѣчеству» — говоритъ Достоевскій (Соч. III, 384), передъ нею преклонялись «съ благоговѣніемъ, доходящимъ до странности». И тѣмъ сильнѣе было разочарованіе, произведенное въ передовыхъ русскихъ людяхъ февральскою революціею и особенно іюньскими днями; тѣмъ ожесточеннѣе было ихъ презрѣніе въ торжеству и успѣхамъ бонапартизма. Центръ французской жизни, Парижъ, гдѣ всегда бился пульсъ и міровой жизни, доказывалъ теперь всѣмъ своимъ оживленіемъ и блескомъ крушеніе тѣхъ идеаловъ разума и справедливости, на которыхъ воспитаны были лучшіе умы того времени.
Тургеневъ зналъ Францію 40-хъ годовъ; всѣ его друзья, какъ русскіе, жившіе тогда за границей, — Анненковъ, Герцены, Тучковъ, — такъ и иностранцы, съ которыми онъ сблизился въ семействѣ Віардо, — назовемъ хотя бы Ж.-Сандъ изъ крупныхъ именъ — были сторонниками тѣхъ идеаловъ свободы, равенства и братства, надъ которыми такъ жестоко насмѣялась судьба въ лицѣ сперва Наполеона I, а затѣмъ и Наполеона ІІІ-го. Франція 60-хъ годовъ, гдѣ по своимъ семейнымъ обстоятельствамъ Тургеневъ живалъ подолгу, была глубоко ненавистна ему всѣмъ строемъ своей жизни, и онъ не разъ выражалъ на нее свое негодованіе въ письмахъ въ друзьямъ; напр., въ 1859 г., онъ уѣхалъ сперва въ Виши, потомъ въ деревню Куртавенель, чтобы не видѣть торжествъ, которыя, на подобіе тріумфовъ древнихъ кесарей римской имперіи, Наполеонъ устроилъ для войскъ, участвовавшихъ въ итальянской кампаніи: « преторіански-цезарское празднество… Императоръ будетъ держать алловуцію въ цезарско-римскомъ духѣ…; сотни поѣздовъ со всѣхъ концовъ Европы… мчатъ тысячи гостей въ центръ міра…; всякое военное торжество ist mir ein Greuel (возмущаетъ мою душу)», — такъ жаловался онъ Анненкову, браня не только императора, но и буржуазію, и литературу («В.Е.»,ІИ, 1885 г., стр. 29). «Сказатьвамъ, — писалъ онъ Фету черезъ годъ (1865 г.) изъ Парижа, — до какой степени я ненавижу все французское, особенно парижское, превосходитъ мои силы: „Каждый мигъ минуты“, какъ говоритъ Гоголь, я чувствую, что я нахожусь въ этомъ противномъ городѣ, изъ котораго я не могу уѣхать»… (Фетъ, «Мои воспом.», 1, 354). Торжество грубаго насилія, побѣда матеріальныхъ, буржуазныхъ интересовъ надъ высшими задачами гражданственности, власть, мѣщанская пародія на римское могущество, воплощаемая военной силой, — не могутъ создать среду, благопріятную для свободнаго проявленія личности. Парижъ даетъ просторъ только низменнымъ ея инстинктамъ; своею внѣшнею красотою и роскошью онъ удовлетворяетъ мелкія и грубыя натуры: высшія, утонченныя — чувствуютъ только смрадъ и чадъ этой жизни; а между тѣмъ это — тотъ центръ, на который обращены глаза со всей Европы.
Не то въ Германіи, куда переселился Тургеневъ изъ Парижа. Не даромъ Эллисъ несетъ поэта въ Шварцвальду и въ лѣсистымъ горамъ, пограничнымъ съ нимъ: это тотъ Баденъ-Баденъ, въ красивыхъ лѣсахъ котораго такъ любилъ охотиться Иванъ Сергѣевичъ и гдѣ ему такъ привольно жилось и работалось. Въ Германіи того времени, въ странѣ легендъ, поэзіи и философіи, созидается громадная военная сала, которая въ нѣсколько дней съумѣетъ уничтожить французскую игру въ цезаризмъ. Но эта сила зрѣетъ пока невидимо. Извнѣ Германія все еще живетъ традиціонными формами минувшаго вѣка. Не революціоннымъ движеніямъ 48-го года дано было всколыхнуть ея общественныя силы. Эти силы заключены еще въ тѣсныя рамки провинціалънаго быта, гдѣ господствуетъ мелочный формализмъ отжившаго рококо и глубоко-внѣдрившагося бюрократизма. Невидимо пока ростетъ и та сила научной мысли, которая не имѣетъ здѣсь блеска, свойственнаго французскому генію: мысль эта работаетъ незамѣтно въ тиши кабинетовъ и лабораторій, но эта работа подтачиваетъ основы идеализма и съ университетскихъ каѳедръ перевоспитываетъ человѣчество, создавая новое, позитивное міровоззрѣніе. А пока въ провинціальной Германіи идетъ работа этихъ подспудныхъ силъ, она плѣняетъ писателя мирною дѣйствительностью своей внѣшней жизни, красотою и поэзіею своего ландшафта. Въ ней ему живется спокойно и легко. Только живымъ запросамъ его духа, потребности общественныхъ интересовъ и любви къ широкой дѣятельности на пользу своего народа не можетъ удовлетворить Германія съ красивымъ Баденъ-Баденомъ. Красота эта проникнута для Тургенева памятью прошлаго; потому она и представляется поэту не только «возвышенной и спокойной», но и «грустной», какъ грустно все пережитое, уходящее въ прошлое и не отвѣчающее уже вновь возникшимъ требованіямъ живого народа. Впередъ, впередъ, въ Россію стремится Тургеневъ. На пути туда онъ и встрѣчаетъ стаю журавлей.
Какъ журавли въ удаленіи отъ всего живого несутъ на сѣверъ свою горячую, сильную жизнь и неуклонную волю, такъ и новыя идеи, родившіяся на Западѣ, приносятся въ Россію и заявляютъ тутъ о себѣ несокрушимо, самоувѣренно. Тургеневъ созданіемъ Базарова и своей симпатіей къ нему отдалъ справедливость этимъ стремленіямъ молодежи и отмѣтилъ въ «Отцахъ и Дѣтяхъ» появленіе отрицанія, необходимаго для проведенія въ жизнь новыхъ началъ. Но теперь онъ видитъ всѣ препятствія, которыя ставятся въ ней дорогимъ для него началамъ культуры: праву личности, ея свободѣ и человѣческому достоинству. Препятствіе ставится какъ въ видѣ внѣшней силы государственной власти, такъ и въ видѣ внутренняго сопротивленія и неподготовленности самого общества. И это послѣднее внутреннее препятствіе въ данный моментъ было сильнѣе перваго, потому что правительство рѣшительно вступило на путь прогрессивныхъ реформъ, а въ обществѣ, какъ это особенно больно на себѣ испыталъ Тургеневъ, проявлялось если не тупость и косность въ воспріятіи освободительныхъ началъ, то значительное злоупотребленіе имя. И этому злоупотребленію суждено было затормазить только-что начавшуюся прогрессивную дѣятельность власти. Послѣдняя черта въ картинѣ Петербурга — богато и небрежно одѣтая дѣвица, благоговѣйно читающая одного изъ новѣйшихъ Ювеналовъ, — и намекаетъ на это злоупотребленіе словомъ я общественнымъ мнѣніемъ. Грубость обличенія, крайности въ проведеніи новыхъ началъ производятъ впечатлѣніе уродливаго, больного. «Больная ночь, больной день, больной городъ», — говоритъ поэтъ, удаляясь отъ Петербургѣ. Тоска сжимаетъ сильнѣе, чѣмъ гдѣ-либо, сердце поэта, когда онъ смотритъ на Россію. Онъ бѣжитъ отъ центра ея умственной жизни, но куда? Тургеневъ хорошо знаетъ родину: живя, въ это время, то у себя въ деревнѣ, то за границей, онъ пристально изучаетъ ея Настроенія, зорко слѣдитъ какъ за правительственными мѣропріятіями, такъ и за общественной мыслью. Но всѣ впечатлѣнія, получаемыя отъ родины, только будятъ вопросы, только наводятъ уныніе. "У васъ, при непочатой природѣ, — писалъ въ эту пору Герценъ въ 1862 г. «въ статьѣ „Концы и Начала“), — люди и учрежденія, образованіе и варварство, прошедшее, умершее вѣка тому назадъ, и будущее, которое черезъ вѣка народится, — все въ броженіи и разложенія, валится и строится, вездѣ пыль столбомъ, стропилы и вѣхи… водоворотъ, искупающій все неустройство свое пророчествующими радугами И великими образами, постоянно вырѣзывающимися изъ-за тумана, который постоянно не могутъ побѣдить» (Герценъ, т. X, стр. 137—198). Тургеневъ по мѣрѣ силъ, какъ человѣкъ глубоко преданный прогрессивнымъ начинаніямъ, принималъ дѣятельное участіе въ этомъ водоворотѣ; но для него не существовало «пророчествующихъ радугъ, искупающихъ неустройство» настоящаго. Отъ мечтательныхъ надеждъ на общину, на будущность Россіи, ему становилось только «скучно, — хуже, чѣмъ скучно». И это чувство тоски, отвращенія къ жизни и къ себѣ самому смѣняется страхомъ передъ неизбѣжной и всесильной властью смерти. Ужасомъ этого видѣнія и заканчивается появленіе «Призраковъ». Какой же общій смыслъ этихъ видѣній?
Поэтъ вызываетъ передъ нами призраки великихъ силъ, во власти которыхъ находится наше существованіе, и прежде всего и ярче всего призраки тѣхъ силъ, которыя угнетаютъ его личную жизнь и волю. Онъ показываетъ вамъ, какъ безсильна личность и передъ стихійной властью природы, и передъ стихійными проявленіями человѣческаго общества, и эти проявленія, въ видѣ ли массы, сплоченной, какъ войско, государственной необходимостью, въ видѣ ли толпы, объединенной общностью инстинктовъ, внушаютъ ужасъ тому, кто дороже всего цѣнитъ свободу личности. Въ защиту этой свободы личности человѣчество создало общественные идеалы, провозглашенные великой французской революціей, тѣ идеалы свободы, равенства и братства, на которыхъ и у насъ выросло поколѣніе передовыхъ людей, а въ ихъ числѣ и Тургеневъ. Но ко времени написанія «Призраковъ» вѣра въ эти идеалы уже сильно поколебалась: ей нанесенъ былъ жестокій ударъ революціей 48-го года, а затѣмъ сама Франція своей исторической судьбой вполнѣ опровергла ожиданія, которые на нее возлагались, какъ на хранительницу высшихъ началъ гражданственности и человѣчности. Уже тогда, тотчасъ послѣ революціи, въ послѣдовавшую за ней реакцію, талантливѣйшій русскій писатель глубоко прочувствовалъ всю непримѣнимость въ жизни, всю практическую несостоятельность тѣхъ идеаловъ, передъ которыми онъ привыкъ преклоняться; въ письмахъ «Съ того берега» Герценъ высказалъ это разочарованіе съ проницательностью, свойственной крупному уму, со всею искренностью глубокоубѣжденнаго человѣка и со всѣмъ блескомъ выдающагося литературнаго таланта. Повже, въ томъ же 1862-мъ году, когда писались и «Призраки», вызванный разговорами и спорами съ Тургеневымъ, Герценъ снова, въ статьѣ «Концы и Начала», высказалъ свои отрицательные взгляды на основныя начала европейской общественности. Тургеневъ защищалъ противъ него западную культуру, европейскія формы жизни и искусства, но отрицаніе общественныхъ началъ находило себѣ подтвержденіе и въ личномъ опытѣ Тургенева: недаромъ онъ съ такимъ отвращеніемъ бѣжалъ изъ Парижа, изъ мірового центра, обманувшаго наши идеальныя ожиданія; и не даромъ писалъ въ слѣдующемъ за «Призраками» «Довольно», что идеалъ красоты, завѣщанный античнымъ искусствомъ, выше гражданскихъ идеаловъ, провозглашенныхъ французской революціей. «Венера Милосская, пожалуй, несомнѣннѣе римскаго права или принциповъ 89-го года», — говоритъ онъ. Такое же отвращеніе къ Парижу второй имперіи и еще болѣе обоснованное сомнѣніе въ великихъ принципахъ революціи выражалъ въ томъ же году и другой великій нашъ писатель, Достоевскій, въ «Зимнихъ замѣткахъ о лѣтнихъ впечатлѣніяхъ», напечатанныхъ въ 1863 г. По Достоевскій, какъ и Герценъ, разочаровавшись въ идеалахъ западной общественности, создали себѣ новые идеалы, вѣру въ великое будущее Россіи и русскаго народа. А Тургеневъ, въ силу основныхъ свойствъ своей натуры, не былъ способенъ въ такой вѣрѣ… Служа родинѣ всѣми дарованіями своими, онъ хорошо зналъ ея людей, ея битъ, но трезво смотрѣлъ на нее и на ея исторію; онъ не вѣрилъ въ ея особую отъ Запада великую будущность; онъ не надѣялся ни на соціальное обновленіе Европы тѣми началами, какія заключены въ русской общинѣ, — какъ вѣрилъ Герценъ, — ни на нравственное ея обновленіе тѣми религіозными идеями, которыя Достоевскій видѣлъ въ нашемъ «народѣ-богоносцѣ»… Но въ такомъ случаѣ, оставаясь скептикомъ въ области какъ религіозныхъ вѣрованій, такъ и высшихъ общественно-политическихъ идеаловъ, что же могъ Тургеневъ противопоставить угнетающимъ личность стихійнымъ началамъ природы и общества? «Призраки» даютъ на это отвѣтъ. Мы видѣли, что поэтъ отдыхаетъ душой на видѣніи женской любви, одухотворенной искусствомъ, и на созерцаніи красоты въ природѣ и въ жизни отдѣльныхъ исключительныхъ личностей. Итальянская пѣвица, ночь въ Германіи, журавли… Сила личнаго чувства, внушаемаго женщиной, и сила художественнаго наслажденія или творчества мирятъ до нѣкоторой степени съ тоской невѣрія и аептицизна. Но это — сила непроизвольнаго чувства, непроизвольныхъ очарованій. Устоятъ ли они противъ натиска разсудочной мысли съ ея сознаніемъ бренности всего человѣческаго, противъ страшныхъ видѣній неизбѣжнаго, неотразимаго уничтоженія? На это Тургеневъ отвѣтилъ произведеніемъ, написаннымъ тотчасъ послѣ «Призраковъ»: тамъ у художника «вся жизнь поблекла. Свѣтъ, который даетъ ея краскамъ и значеніе и силу, — тотъ свѣтъ, который исходитъ изъ сердца человѣка, — погасъ или едва тлѣетъ, безъ лучей и теплоты; тамъ этотъ слабый лучъ ненужнаго свѣта» замѣнилъ собой высокій подъемъ сердечныхъ чувствъ и восторговъ; — а сознаніе преходящности всего существующаго, сознаніе безпощадности стихіи, заставляютъ художника спокойно отвернуться отъ всего, сказать: довольно! къ счастью, мы знаемъ, что Тургеневъ послѣ этого «Довольно» не скрестилъ, какъ совѣтовалъ его художникъ, «на пустой груди ненужныя руки». Бездѣйствіе пессимизма было у него настроеніемъ временнымъ. Сила сердечнаго чувства и сила художественнаго дарованія восторжествовали надъ уныніемъ, порожденіемъ его разсудочнаго скептицизма: въ груди его не было пустоты, — тамъ оказался неистощимый запасъ любви къ людямъ и прежде всего къ русскимъ людямъ. И руки его не были ненужныя руки: его литературная дѣятельность оказалась нужна очень многимъ, и не только въ Россіи, но и въ остальной Европѣ. Года черезъ три-четыре послѣ «Призраковъ», онъ вернулся въ общественнымъ темамъ въ романѣ и написалъ «Дымъ». Онъ и тутъ изображаетъ уродливыя, больныя формы, которыя приняло у насъ какъ новое прогрессивное направленіе мысли, такъ и старое, защищаемое «молодыми генералами Тутъ мы находимъ и много озлобленныхъ выходокъ противъ поклоненія мужику, противъ увлеченія „будущностью Россіи“ и пренебреженіемъ къ. Западу. „Я — западникъ, — говоритъ Тургеневъ устами Потугина, — я преданъ Европѣ, т.-е., говоря точнѣе, я преданъ образованности, той самой образованности, надъ которою такъ мила у насъ теперь потѣшаются, — цивилизаціи — да, да, это слово еще лучше — и люблю ее всѣмъ сердцемъ, и вѣрю въ нее, и другой вѣры у меня нѣтъ и не будетъ. Это слово: ци… ви… ли… зація (Потугинъ отчетливо, съ удареніемъ произнесъ каждый слогъ) и понятно, и чисто, и свято, а другія всѣ, — народность тамъ, учто-ли, слава, — кровью пахнутъ…“
Эта вѣра въ цивилизацію, въ ея чистоту и святость, вѣра въ силу и красоту человѣческой мысли, — вмѣстѣ съ дѣятельное» любовью къ родному обществу, не дали пессимизму надолго овладѣть душою Тургенева. Вѣра въ «Европу» и любовь въ родинѣ помогли ему вынести борьбу съ тѣми стихійными началами, призраки которыхъ онъ съ такой силой вызываетъ передъ нами. Со времени этой исповѣди прошло четыре десятилѣтія; съ того психологическаго момента, который пережилъ тогда передовой русскій человѣкъ, многое измѣнилось въ настроеніи нашего общества; за это время могли обновиться взгляды на сущность и задачи цивилизаціи, могли намѣтиться новые идеалы въ соотвѣтствіи съ новыми ученіями о смыслѣ жизни. Но смѣна теоретическихъ построеній — доктринъ и идеаловъ — не разрушаетъ того, что наиболѣе цѣнно въ художественномъ произведеніи. Красота поэзіи и любовь въ природѣ и въ человѣку переживаютъ у писателя его міровоззрѣніе. Все разсудочно-теоретическое подлежитъ превращенію, по мѣрѣ движенія впередъ человѣчества; но сила нравственной личности, которая сказалась у Тургенева непосредственнымъ, горячимъ участіемъ въ живымъ людямъ, въ ихъ судьбѣ и высшему благу, а вмѣстѣ съ нею и красота его творчества, изящество формы, богатство типовъ и образовъ — долго еще будутъ жить въ нашей литературѣ, какъ источникъ утѣшенія, надежды и радости для многихъ поколѣній.