Собраніе сочиненій, т. VII, 1865
Кто такой былъ Козловъ? когда умеръ Козловъ? въ которомъ году написалъ онъ своего «Чернеца», когда-то пользовавшагося популярностью въ Россіи? Отчего онъ называетъ себя слѣпцомъ-поэтомъ и оплакиваетъ потухшій свѣтъ своихъ глазъ? Былъ ли онъ въ самомъ дѣлѣ слѣпъ, или представлялся слѣпцомъ для красоты слога? Съ кѣмъ изъ своихъ литературныхъ товарищей Козловъ былъ особенно близокъ? Какъ смотрѣла современная ему критика на «Чернеца», «Наталью Долгорукую» и переводы слѣпца-Козлова? Самъ Козловъ, какъ кажется, былъ человѣкомъ весьма образованнымъ — гдѣ получилъ онъ свое образованіе? Во многихъ своихъ произведеніяхъ онъ упоминаетъ о царскихъ милостяхъ и о благосклонномъ вниманіи Августѣйшихъ особъ къ его музѣ — въ чемъ заключались эти милости, и чья благая рука поддерживала на трудномъ пути жизни слѣпца-Козлова, одного изъ образованныхъ, кроткихъ, полезныхъ дѣятелей нашей словесности? Когда началъ писать Козловъ, и когда кончилъ? Въ какую категорію поэтовъ надо намъ отнести Козлова, автора «Чернеца», переводчика прелестнѣйшихъ произведеній изъ Байрона, Скотта, Борнса, Тасса и Кэмбелля? Вотъ какого рода вопросы каждый русскій читатель, особенно молодой и не имѣющій большого собранія книгъ подъ рукою, вправѣ дѣлать человѣку или нѣсколькимъ человѣкамъ, издавшимъ въ свѣтъ «Полное Собраніе Сочиненій Ивана Козлова». У насъ нѣтъ еще пространныхъ энциклопедическихъ лексиконовъ (пока мы должны довольствоваться однимъ «Справочнымъ Энциклопедическимъ Словаремъ»), да еслибъ они и были, это не избавило бы издателя Козлова отъ необходимости приложить къ сочиненіямъ покойнаго поэта возможно полную его біографію. Есть что-то небрежное и непріятное въ изданіи полныхъ сочиненій какого бы то ни было писателя, безъ біографіи, замѣтокъ и комментаріевъ на его произведенія. Если литераторъ писалъ и заслуживаетъ послѣ смерти своей быть изданнымъ въ приличномъ видѣ, — тѣмъ болѣе заслуживаетъ онъ подробнаго упоминанія о своей дѣятельности. Есть требованія литературнаго приличія, которыми нельзя пренебрегать безнаказанно. Издатели «Полнаго Собранія Сочиненій И. Козлова» поступили вдвойнѣ не ловко и въ отношеніи къ покойному поэту, и въ отношеніи къ читателю, а сверхъ того и сами себѣ нанесли вредъ, сдѣлавши все изданіе чѣмъ-то неполнымъ, бѣднымъ, недостаточнымъ, и — просимъ прощенія за простонародное выраженіе — «обгрызеннымъ». Если большинство людей, основательно занимающихся русской литературой, имѣютъ смутное понятіе о личности Козлова и о случайностяхъ его поэтической дѣятельности, — можно легко судить, до какой степени біографія поэта необходима къ собранію его сочиненій. Долгомъ считаемъ напомнить объ этомъ гг. издателямъ «Полныхъ Сочиненій Русскихъ Авторовъ», присовокупляя при томъ, что если бъ имъ дѣйствительно захотѣлось добавлять къ своимъ книжкамъ по хорошей біографіи нашихъ старыхъ писателей, они найдутъ для работы подобнаго рода много способныхъ людей и въ Москвѣ и въ Петербургѣ. Стоитъ только глядѣть на свое изданіе внимательно и желать ему улучшеній, а люди найдутся, — и за дѣльными статьями остановокъ не будетъ.
Нѣтъ сомнѣнія что біографія Ивана Ивановича Козлова, написанная со знаніемъ дѣла и съ теплымъ чувствомъ, способна будетъ навести читателя на благотворныя и полезныя мысли. Если жизнь всякаго существа, играющаго роль въ извѣстной сферѣ, стоитъ изученія и вниманія, какого же вниманія стоитъ жизнь человѣка благородно-развитаго, образованнаго, кроткаго духомъ, но удрученнаго всевозможными бѣдствіями, и въ собственномъ своемъ внутреннемъ мірѣ ищущаго силы на борьбу съ ними? Если поэзія и словесность на всѣхъ поприщахъ жизни нашей являются отрадными свѣтилами, — какой высокой интересъ принимаютъ онѣ, являясь во всемъ блескѣ ихъ утѣшительной силы, въ своемъ вліяніи на жизнь несчастнаго поэта? Разбирая жизнь поэта Козлова, мы убѣждаемся въ одной истинѣ, которая стоитъ десяти великихъ открытій — въ той истинѣ, что поэзія есть дивное благо, сближающее человѣка съ духовною жизнью, умягчающее его горе, мирящее его со страданіями, благо — трудно замѣнимое. Тутъ-то увидимъ мы, какъ поэзія, многими изъ насъ до сей поры считаемая за роскошь жизни за возвышенное наслажденіе счастливыхъ дилетантовъ міра, — является насущнымъ хлѣбомъ страдающаго человѣка, свѣтлымъ лучомъ сходитъ къ одру недуга, озаряетъ пріютъ бѣдности облекается въ плоть и кровь, и, взявши за руку изнемогающаго труженика, говоритъ ему: «ты не все потерялъ, потому-что я съ тобою»! Все, о чемъ мы говоримъ теперь, совершилось въ жизни Козлова. Волшебный міръ поэзіи для него не былъ волшебнымъ міромъ, пѣсни поэтовъ не казались ему отдаленнымъ голосомъ, книги для нашего страдальца были болѣе чѣмъ книгами: свѣтлая богиня вьявѣ подходила къ его бѣдному одру, и протягивала больному свою могучую руку. Поэтъ далеко непервоклассный и дѣятель не очень блистательный, Козловъ взялъ отъ поэзіи все, что она могла дать ему, — забвеніе бѣдъ, сладкія минуты мечтанія, двойную жизнь, часы полезнаго труда, духовное зрѣніе, замѣнившее ему потухшія очи. Муза обошлась съ темнымъ своимъ поклонникомъ по царски, какъ царица, съ наслажденіемъ отирающая слезы страждущихъ и обремененныхъ, она осыпала своими дарами больного, темнаго, едва замѣтнаго труженика. Передъ музою Козловъ былъ великъ, потому что былъ несчастенъ и любилъ поэзію.
Иванъ Ивановичъ Козловъ родился въ 1774 году, въ Москвѣ, если не ошибаемся. Въ Москвѣ же прошли лучшіе года его свѣтлой жизни. Москва, московскія окрестности, московское общество занимали въ воспоминаніяхъ поэта, до самой кончины его самое замѣтное мѣсто. Изъ краткаго изображенія жизни Козлова, въ настоящую минуту находящагося у насъ передъ глазами, узнаемъ мы, что Козловъ «имѣя прекрасную наружность, будучи ловокъ, любезенъ и весьма хорошо образованъ, считался душею свѣтскихъ обществъ». Произведенія слѣпого поэта, какъ источники его біографіи, не ноперечатъ такому отзыву. Изо всѣхъ піитовъ, когда либо писавшихъ о старой Москвѣ (и Боже мой, сколько высокопарныхъ и восторженныхъ пѣснопѣній порождено было нашей древней столицей!), изо всѣхъ людей, говоримъ мы, вдохновлявшихся Москвою и московскими пріятностями, Козловъ лучше чѣмъ кто либо описывалъ свой любимой городъ и его знаменитыя окрестности. Къ Москвѣ, гдѣ промелькнули лучшіе дни поэта, гдѣ онъ страдалъ, любилъ и отдалъ свое сердце, къ Москвѣ тянулась вся его душа, и тамъ всего яснѣе и ярче видѣли глаза, сомкнутые недугомъ. Лучшія страницы Козлова внушены воспоминаніемъ о Москвѣ, картинами Москвы, историческою жизнью Москвы. Въ первый разъ испытывая силу своей фантазіи, пытаясь оторваться отъ душной дѣйствительности, — Козловъ рисуетъ себѣ Москву и говоритъ о ней съ Жуковскимъ:
Какъ ты, мой другъ, я не скитался
Въ чужихъ далёкихъ сторонахъ:
Все родина въ моихъ мечтахъ,
Однажды, какъ-то я забылся
Обманчивымъ, но сладкимъ сномъ:
И вдругъ далёко очутился
Одинъ на берегу крутомъ —
Тамъ, у родной Москвы. День знойный,
Мнѣ снилось, ярко догаралъ,
И вечеръ пламенно-спокойный
Но всей красѣ своей блисталъ;
Внизу Москва-рѣка сверкала,
Игриво рощу обтекала;
Въ дали гористой подъ селомъ
Былъ видѣнъ лѣсъ, желтѣли нивы,
А близъ Дербента надъ прудомъ
Тѣнистыя дремали ивы,
И зеленѣло за рѣкой
Дѣвичье поле предъ глазами,
И монастырь бѣлѣлъ святой
Съ горящими, какъ жаръ, крестами…
И зелень рощей и полянъ
Сливалась съ твердью голубою;
И стлалса золотой туманъ
Надъ бѣлокаменной Москвою.
Стихи подобнаго рода не сочиняются вслѣдствіе раздраженія плѣнной мысли, не пишутся на тему, заблаговременно избранную. Въ нихъ очевидно лежитъ душа и кровь самого пѣвца, ихъ значеніе и горячность, не подлежа никакому сомнѣнію, представляютъ плодъ всей опытности писателя, соединенный съ гармоніей самой задушевной пѣсни.
И такъ, Иванъ Ивановичъ Козловъ, проживая въ Москвѣ, былъ веселъ, влюбленъ, любимъ и счастливъ. Онъ женился на любимой женщинѣ (гласитъ некрологъ, изъ котораго мы уже взяли три строки для сообщенія ихъ читателю) «и соединивъ такимъ образомъ радости домашней жизни съ блескомъ и удовольствіями свѣта, былъ совершенно счастливъ; но вдругъ ударъ паралича лишилъ его ногъ, и, на 20 году жизни, приковалъ къ одру страданій, съ котораго Козловъ уже никогда не вставалъ. Черезъ нѣсколько времени послѣ удара паралича, онъ лишился зрѣнія… Вмѣстѣ съ тяжкой болѣзнью, поэтъ былъ еще обремененъ бѣдностью. Иванъ Ивановичъ, прострадавъ около двадцати лѣтъ, умеръ въ 1838 году въ С.-Петербургѣ».
Короткое, грустное свѣдѣніе — къ сожалѣнію не совсѣмъ вѣрное по числамъ. Если Козловъ родился въ 1771 году и очутился на одрѣ болѣзни, имѣя 20 лѣтъ отъ роду, значитъ онъ занемогъ около 1801 года стало-быть страдалъ не двадцать, а тридцать четыре года, ибо кончина его послѣдовала въ 1838 году. Вѣроятно въ нашихъ матеріалахъ есть ошибка хронологическая. Но двадцать лѣтъ, или тридцать четыре года томился Козловъ въ своей болѣзни, для нашей задачи все равно, ибо намъ нужна сущность дѣла, а не разсчеты времени.
До своего несчастья, Козловъ никогда не пускался въ литературу, но обладая, какъ мы сказали, замѣчательнымъ для своего времени образованіемъ, любилъ читать и говорить о прочитанномъ. Онъ зналъ въ совершенствѣ французскій и италіянскій языки, обладая хорошею памятью, могъ читать наизусть всего Расина, Тасса и многія мѣста изъ Данта. Успѣхи родной словесности не могли не занимать члена того общества, которое проливало слезы на берегахъ лизина пруда и ѣздило гулять въ Кунцово съ Кларисой или переводами Стерна въ карманѣ. Карамзинъ, человѣкъ сдѣлавшій для русскаго просвѣщенія можетъ быть болѣе нежели для него сдѣлали всѣ наши величайшіе писатели, взятые вмѣстѣ, пользовался безграничнымъ обожаніемъ Козлова и (какъ можно судить по нѣкоторымъ стихамъ послѣдняго) былъ съ нимъ знакомъ лично. Идолъ всѣхъ своихъ друзей, находчикъ и открыватель всего геніальнаго и новаго для русскихъ читателей, — ораторъ «подъ сѣрымъ юберрокомъ», владѣющій даромъ увлекать и вразумлять головы самыя непонятливыя, Карамзинъ могъ казаться человѣкомъ безъ недостатковъ, за исключеніемъ одной слабости, то-есть чрезвычайно мягкаго духа, побуждавшаго его чтить убѣжденія во всякомъ человѣкѣ, хотя бы эти убѣжденія прямо шли на перекоръ всему, что чтилъ и любилъ Карамзинъ. Слабость эта впрочемъ сдѣлалась только тогда слабостью, когда ее перенимали и примѣняли къ дѣлу; она была слабостью поклонниковъ Карамзина, но въ немъ самомъ сказанная черта показывала натуру истинно свѣтлую, высоко-вознесшуюся надъ міромъ, любящую родину и въ высшей степени способную на благо. Терпя псевдоклассицизмъ, поощряя и плохихъ поэтовъ, боясь рѣзкихъ сужденій въ критическомъ мірѣ, Карамзимъ поступалъ какъ великій и нѣжный наставникъ причудливыхъ, недостаточно развитыхъ поколѣній. Но поступая такимъ образомъ, онъ незамѣтно клалъ печать своей личности на всѣхъ своихъ поклонниковъ, и поклонники эти являлись просто слабы тамъ, гдѣ Карамзинъ былъ только снисходителенъ. Оттого просвѣщенное и благородное поколѣніе, воспитанное Карамзинымъ, не сдѣлало для литературы всего того, что оно могло для нея сдѣлать, не сбросило съ нея оковъ французскаго вкуса, не упростило достаточно литературнаго языка нашего, не подготовило насъ къ основательной критикѣ, не могло понять полной поэзіи дѣйствительности, и съ половиной своихъ сокровищъ обходилось, какъ съ опаснымъ даромъ. Въ самыхъ своихъ нововведеніяхъ оно дѣйствовало робко и какъ бы безсознательно, гоняясь за народностью, не имѣло рѣшимости быть народнымъ, обладая значительной начитанностью, не дѣлилось ею съ читателемъ, жаждущимъ знанія. Поколѣніе это знало всѣ недостатки подражательности литературной, а истинно оригинальнымъ быть не хотѣло. Оттого большая часть его зданій строилась на зыбкомъ фундаментѣ, и когда байроновскій элементъ, исполненный отрицанія, вторгнулся въ нашу словесность, онъ не нашелъ себѣ противодѣйствія, овладѣлъ всѣми умами и на нѣсколько лѣтъ превратилъ нашу литературу въ потѣшный маскарадъ, обильный москвичами въ гарольдовыхъ плащахъ, кіевлянами съ пиратскихъ острововъ Архипелага и горько улыбающимися мальчишками, поющими про
увядшій жизни цвѣтъ,
Безъ малаго въ осьмнадцать лѣтъ.
Но мы отвлеклись отъ Козлова, который впрочемъ совершенно подходитъ къ нашему отступленію, представляя изъ себя образецъ литератора, воспитаннаго на тонкомъ, снисходительномъ, осторожномъ Карамзинскомъ направленіи. Другомъ Козлова былъ знаменитый поэтъ нашъ В. А. Жуковскій, другая натура нѣжная, тихая, сочувствующая всему прекрасному, всегда готовая на сладкія пѣсни, но отчасти пренебрегающая необходимой черной работой истолкователя, той работой, вслѣдствіе которой ея сладкія пѣсни могли бы сдѣлаться понятными для неразвитой публики. Въ кругу Шиллера, Виланда, Карамзина и ихъ горячихъ поклонниковъ, отлично было бы пѣть Жуковскому и за нимъ Козлову; но, увы! русская публика ихъ времени, не взирая на «Бѣдную Лизу» и переводы Стерна, была еще очень юна и не совсѣмъ понятлива. Когда ей подносили балладу, она желала бы спросить: что такое баллада, но не спрашивала, совѣстясь своего невѣдѣнія, — когда ее знакомили съ романтическими изліяніями нѣмецкихъ пѣвцовъ, публика хотѣла бы имѣть ясныя съѣденія о нѣмецкихъ пѣвцахъ и о поэтахъ-романтикахъ! вслѣдствіе непонятливости съ одной стороны и идеальныхъ поползновеній съ другой, дѣятельность Жуковскаго и дѣятельность Козлова имѣютъ въ себѣ нѣчто неполное. Но оба поэта, не смотря на разность въ силѣ талантовъ, сходствовали въ томъ, что страстно любили искусство, и своимъ образованіемъ даже превышали образованіе окружавшихъ ихъ современниковъ.
Какъ мы уже сказали, Козловъ былъ пораженъ неизлѣчимой болѣзнью на тридцатомъ году своей жизни. Первыя пять лѣтъ страданія, какъ говоритъ онъ самъ въ своемъ посланіи къ Жуковскому, были для него самой тяжкой порою во всѣхъ отношеніяхъ — въ эти пять лѣтъ ему предстояло отказаться отъ всѣхъ радостей свѣта, встрѣтить нищету, проститься со всѣми надеждами и создать всю свою новую жизнь. Твердая вѣра въ Бога, заботы преданной жены помогли страдальцу пройти весь переходный періодъ его существованія. Наука и поэзія, всегда дорогія Козлову, отплатили за его любовь такъ, какъ мы уже о томъ сказали. Не взирая на слѣпоту, Иванъ Ивановичъ выучился по-нѣмецки и по-англійски, и все, что ему читали на этихъ языкахъ, врѣзывалось въ его память. Занятіямъ предавался онъ съ горячностью, цѣня въ нихъ не одно временное развлеченіе, но дѣло всей жизни. Изучая первыхъ поэтовъ своей эпохи, Козловъ слѣдилъ не за однимъ ихъ вдохновеніемъ, но и за самыми поэтами, — по этой причинѣ англійская словесность, какъ наиболѣе разработанная и разнообразная въ своей исторіи, плѣняла его особенно. Иной любитель фантастическаго могъ сказать не безъ основанія, что души Скотта, Борнса, Байрона и Шиллера, перелетая моря и горы, по извѣстнымъ часамъ слетали къ бѣдному труженику и держали бесѣду око.то его постели. Въ стихахъ Козлова есть посланіе къ Вальтеръ-Скотту, въ которомъ слѣпецъ благодаритъ шотландскаго барда за всѣ доставленныя ему наслажденія, и наконецъ воображаетъ себя въ Абботсфордѣ, за чайнымъ столомъ, посреди дѣтей и внуковъ Скотта. Цѣлый вечеръ изъ жизни автора «Айвенго» описанъ такъ, какъ развѣ могъ бы описать его старинный другъ его семейства. Замужняя дочь В. Скотта (Софія Локгартъ) разливаетъ чай, вокругъ хозяйки сидѣли гости-чужестранцы, прибывшіе изъ дальнихъ краевъ для свиданія съ абботсфордскимъ лордомъ, — маленькія дѣти играютъ или дремлютъ на его колѣняхъ, разговоръ идетъ о народныхъ балладахъ, легендахъ и вѣдьмахъ… Въ заключеніе картины Козловъ говоритъ Скотту два стиха, изъ которыхъ послѣдній — лучшая характеристика писателя, доставившаго отцамъ нашимъ такія несравненныя наслажденія:
О какъ благословенъ твой вѣкъ,
Великій… добрый человѣкъ!
Дѣйствительно, для слѣпца-Козлова и Скоттъ, и Борнсъ, и другіе поэты, которыхъ перечислять слишкомъ долго, были не только поэтами, но и людьми: однихъ онъ любилъ съ особенною нѣжностью, къ другимъ (какъ, напримѣръ, къ Байрону) питалъ трепетное благоговѣніе. Духовный взоръ его, по ясности своей, часто замѣчалъ потухшія очи Козлова, услаждалъ его длинный досугъ, порождалъ иллюзіи, стоющія дѣйствительности. Исторія одного изъ его стихотвореній вполнѣ подтвердитъ наши слова.
Между друзьями, непокидавшими слѣпого пѣвца въ дни его страданій и бѣдности, находился одинъ иностранный дипломатъ, женатый на красавицѣ, какъ кажется итальянскаго происхожденія. Намъ неизвѣстно, видѣлъ-ли Козловъ эту молодую даму еще до своей слѣпоты, или онъ составлялъ о ея красотѣ понятіе изъ разсказовъ окружающихъ, только образъ сказанной особы для поэта постоянно сливался съ однимъ изъ плѣнительнѣйшихъ образовъ, когда-либо созданныхъ геніемъ человѣка. При имени графини Ф. слѣпцу представлялась Франческа ди-Римини, снова явившаяся на землю, но уже не для страданій, а для счастья и всѣхъ радостей семейной жизни. Эту двойственность представленія Козловъ передалъ намъ въ одномъ изъ самыхъ поэтическихъ своихъ произведеній подъ названіемъ «Сонъ». Этого сна невозможно читать равнодушно: еслибъ у нашего автора было много подобныхъ страницъ, мы признали бы его поэтомъ первокласснымъ. Въ морозный вечеръ онъ сидитъ у камина, подъ вліяніемъ недавно прослушанной пѣсни Данта, сонъ смыкаетъ его глаза и ему грезятся ужасы, воспѣтые вдохновеннымъ скитальцемъ. Не смотря на вольность перевода въ слѣдующихъ строкахъ, мы смѣло говоримъ, что ни одинъ изъ замѣчательнѣйшихъ поэтовъ не передавалъ съ подобною плѣнительною вѣрностью знаменитаго Дантова эпизода:
И вихрь шумитъ, какъ бездна въ бурномъ морѣ,
И тѣни мчитъ, — и вихорь роковой
Сливаетъ въ гулъ ихъ ропотъ: «горе, горе!»
И всё крутитъ, стремясь во мглѣ сырой.
Въ слезахъ чета прекрасная, младая
Несётся съ нимъ, другъ друга обнимая:
Погибло всё — и юность, и краса,
Утрачены Франческой небеса!
И смерть дана — и знаю, чьей рукою…
И вижу я, твой милый другъ съ тобою!
Но гдѣ и какъ, скажи, узнала ты
Любви младой тревожныя мечты?
И былъ отвѣтъ: "О, нѣтъ мученья болѣ,
"Какъ вспоминать дни счастья въ тяжкой долѣ!
"Безъ тайныхъ думъ, въ привольной тишинѣ,
"Случилось намъ читать наединѣ,
"Какъ Ланцелотъ томился страстью нѣжной.
"Блѣднѣли мы, встрѣчался взглядъ мятежной,
"Сердца увлекъ плѣнительный разсказъ;
"Но, ахъ, одно, одно сгубило насъ!
"Какъ мы прочли, когда любовникъ страстный
"Прелестныя уста поцаловалъ,
"Тогда и онъ, товарищъ мой несчастный,
"Но мой навѣкъ, къ груди меня прижалъ —
"И на моихъ его уста дрожали;
«И мы тотъ день ужь болѣ не читали».
Сцена персмѣняется и обманчивый сонъ персноситъ поэта въ другую область. Онъ въ какомъ-то замкѣ, гдѣ слышна музыка, гдѣ рѣзвятся молодыя женщины, гдѣ все такъ весело, кромѣ самого пѣвца, еще омраченнаго воспоминаніемъ о Франческѣ. Но вотъ къ нему подходитъ женщина съ длинными волосами, перевитыми жемчугомъ, въ черной бархатной одеждѣ, съ отрадной улыбкой на устахъ, со взглядомъ, въ которомъ свѣтится столько любви и счастія, со стыдливой улыбкой на устахъ…. Неужели это она, та Франческа, о которой поэтъ думалъ засыпая, которой исповѣдь онъ сейчасъ слышалъ, замирая отъ состраданія? Такъ, это она, это та женщина, которую онъ знаетъ, та женщина, которая, во всемъ блескѣ красоты и радостей, находитъ время думать о слѣпыхъ друзьяхъ, та, которой посвящено все стихотвореніе, нѣжная мать малютки-дочери, прекрасный утѣшитель безвѣстнаго слѣпца. Счастлива женщина, которой выпадаетъ на долю поэтическій привѣтъ такого рода! Счастливъ и писатель, испытывающій подобныя иллюзіи!
Изо всѣхъ стиховъ, приведенныхъ нами выше, можно съ ясностью заключить о томъ, какого рода дарованіе дано было въ удѣлъ Козлову, какъ поэту. Призваніе его не могло назваться призваніемъ непосредственнымъ и очень сильнымъ, а между тѣмъ исключительное положеніе самого поэта не могло не препятствовать его усовершенствованію. Трудно быть поэтомъ великимъ, не имѣя глазъ тѣлесныхъ и никогда не покидая своей постели. Но Козловъ все-таки могъ назваться поэтомъ талантливымъ, поэтомъ несомнѣннымъ. Молодость его прошла не даромъ, онъ развилъ свой тактъ чтеніемъ, онъ любилъ русскую природу и былъ умнымъ русскимъ человѣкомъ. Обладая воспріимчивостью въ дѣлѣ поэзіи, изучая каждый день величайшихъ дѣятелей чужестранной словесности, Козловъ имѣлъ время работать, и любилъ работать. Какъ переводчикъ-поэтъ, онъ сдѣлалъ многое. По его книгамъ, читатель, не знающій иностранныхъ языковъ, можетъ составить себѣ понятіе о талантѣ Борнса, Тасса, Манцони и десяти другихъ поэтовъ. Писатели съ теплымъ сердцемъ, не требующіе большой энергіи отъ переводчика, хорошо понимающіе природу и по своему міросозерцанію подходящіе къ Козлову, достойнымъ образомъ оживаютъ въ его страницахъ. У него есть стихотвореніе изъ Вордсворта «We are seven», въ которомъ маленькая дѣвочка, потерявшая брата и сестру, никакъ не хочетъ признать ихъ умершими, а играя на ихъ могилахъ повторяетъ: «насъ всѣхъ семеро дѣтей»; оно передано превосходно. Нельзя не упомянуть также объ извѣстномъ стихотвореніи Борнса, по поводу полевой маргаритки, сорванной его плугомъ: тутъ Козловъ, не смотря на никоторую неловкость стиха, почти возвышается до безсмертнаго оригинала. Намъ хотѣлось бы знать: почему Козловъ не захотѣлъ перевести другого стихотворенія Борнса, однороднаго съ предыдущимъ: «Гнѣздо полевыхъ мышей, разоренное земледѣльцемъ»? Можетъ-быть, онъ по нѣкоторой современной робости считалъ предметъ слишкомъ низкимъ, можетъ-быть стихи о полевыхъ мышахъ казались Козлову униженіемъ поэзіи! Истинно жаль, что, при своемъ сочувствіи къ искусству, слѣпой поэтъ не былъ чуждъ нѣкоторыхъ предразсудковъ — слава отличнаго переводчика не казалась ему завидною славою, истинная простота мысли и изложенія подчасъ казались ему ничтожествомъ.
Было еще одно важное обстоятельство, отвлекшее Козлова отъ того рода произведеній, который могъ доставить ему весьма почетное мѣсто въ ряду русскихъ писателей. Когда нашъ поэтъ началъ писать, литературный міръ всей почти Европы находился подъ вліяніемъ странной и блистательной карьеры лорда Байрона. До-сихъ-поръ еще повсюду свѣжи слѣды Байронова генія, но не смотря на то, наши ровесники и сверстники не въ силахъ составить себѣ даже приблизительнаго понятія о «Байроновскомъ ураганѣ», взволновавшемъ океанъ нашей поэзіи, налетѣвшемъ на всю жизнь современнаго общества и охватившемъ все, что только читало, мыслило и подражало въ Европѣ. Безпредѣльная энергія Байроновскихъ произведеній, соединясь съ безпредѣльно эффектнымъ вліяніемъ самого поэта, сдѣлали Байрона властителемъ думъ, незакатною кометою поэтическаго міра. Подобныхъ примѣровъ, подобнаго вліянія никогда не бывало на свѣтѣ. Много полезнаго и прекраснаго пробудила въ современникахъ муза лорда Байрона, но и много пороковъ со смѣшными слабостями было ею расшевелено. Обаяніе этой поэзіи, совмѣщавшей въ себѣ особенности несовмѣстимыя, нѣжность души съ горделивой сухостью, высокій лиризмъ съ презрѣннымъ франтовствомъ, геніальное фразерство съ трогательной мизантропіей, слезы съ хохотомъ, шутку съ безотраднымъ цинизмомъ, — было безгранично и въ дурномъ, и въ хорошемъ отношеніи. Люди, никогда не цѣнившіе поэтическаго восторга, со слезами вдохновенія отрывались отъ страницъ Байрона. и благоговѣйно преклонялись передъ силой его поэзіи. Души зачерствѣлыя пробуждались звуками этого мощнаго голоса. Но если многіе люди научались и вдохновлялись, слушая Байроновъ голосъ, другіе люди, слабые или порочные, становились еще порочнѣе и слабѣе. Примѣръ юнаго, блистательнаго, очаровывающаго барда, подчасъ хваставшагося своими дурными качествами и старавшагося представлять себя хуже, чѣмъ онъ былъ созданъ, тлетворно подѣйствовалъ на всѣхъ любителей лжи, на всѣхъ фразеровъ, джке на всѣхъ франтовъ и нахаловъ. Человѣку какъ-будто дозволялось быть надутымъ злоязычникомъ, невѣрнымъ любовникомъ, сухимъ развратникомъ, ложнымъ другомъ, безсовѣстнымъ эгоистомъ, — всѣ эти пороки были возведены великимъ пѣвцомъ вѣка чуть не въ героизмъ. Гнуснѣйшему гордецу не возбранялось пренебрегать меньшими своими братьями, изъ щегольства наружнаго сдѣлать занятіе всей жизни, вдаваться въ нравственное бреттерство, смѣяться надъ порывами душъ довѣрчивыхъ и нѣжныхъ. Лордъ Байронъ, идолъ всеобщій, прототипъ юнаго поколѣнія, служилъ для него оправданіемъ. Какое дѣло было дурнымъ людямъ до того, что поэтъ «Корсара» и «Жуана» самъ обманывался въ своемъ сердцѣ, что онъ по натурѣ своей былъ ничто иное, какъ любящій юноша, къ несчастью страшно зараженный гордостью; кто могъ разсуждать о томъ, что Гарольдь-Байронъ, сокрушитель сердецъ, лордъ и денди, при всѣхъ своихъ слабостяхъ, умѣлъ любить, быть вѣрнымъ другомъ и разбрасывать неимущимъ почти все свое имѣніе? Кто могъ сообразить все нами сказанное, кто рѣшился бы сознаться, что слабости и недостатки геніальнаго человѣка, привитыя къ людямъ, лишеннымъ геніальности, становятся не недостатками и слабостями, а отвратительными пороками?
При огромности Байронова вліянія на литературу нашу, легко понять, до какой степени важно долженствовало оно выказаться въ отношеніи къ писателямъ скромнымъ и не слишкомъ самостоятельнымъ, къ натурамъ честныхъ и тихихъ тружениковъ, подобныхъ И. И. Козлову. Нашъ переводчикъ Скотта и Борнса поспѣшилъ упасть во прахъ передъ юнымъ Ахиллссомъ поэзіи, явившимся на берегахъ сребристо-лучистаго Кеанѳа, во всемъ блескѣ скованнаго ему оружія. Многіе поэты, подобно младому Пріамиду Ликтону, стояли уже на колѣняхъ передъ сокрушительнымъ ратоборцемъ; къ нимъ присоединился и нашъ слѣпецъ. Для Козлова Байронъ сталъ существомъ неземнымъ, предметомъ поклоненія самаго пламеннаго. Робкимъ стихомъ своимъ силился нашъ переводчикъ передать хотя малую часть Байроновыхъ красотъ; но трудъ не оказался ему по силамъ: кроткій пѣвецъ, съ очами, закрытыми навсегда, не могъ передавать огненной энергіи своего идеала. «Абидосская Невѣста» и отрывки изъ «Чайльдъ-Гарольда», въ стихахъ Козлова, являются весьма блѣдными и даже бѣдными; стремительный потокъ поэтической силы, одушевлявшій поэмы Байрона, не видѣнъ въ трудахъ его переводчика, между тѣмъ какъ слабыя стороны великаго поэта, какъ-то однообразіе мысли безпорядочная непослѣдовательность разсказа, лишась всей прикрывавшей ихъ судорожной мощи, выставляются впередъ съ полной ясностью. Противники Байроновскаго элемента могутъ изучить всѣ его слабыя стороны по передѣлкамъ Козлова.
Постоянно занимаясь искусствомъ и слѣдя за всѣми порывами собственнаго своего вдохновенія, нашъ слѣпой поэтъ медленно, но упорно готовился явиться передъ читателемъ въ образѣ писателя самостоятельнаго. Уже въ фантазіи Козлова послѣдовательно слагались тихія картины русской природы, уже свѣтлыя воспоминанія души любящей и нѣжной, наводили его на темы, стоящія серіозной обработки, когда талантъ Козлова перенесъ свое столкновеніе съ вліяніемъ Байроновскаго таланта. Скромная самостоятельность, начавшая было развиваться въ русскомъ поэтѣ, внезапно остановилась въ своемъ развитіи. «Корсаръ» съ «Манфредомъ» и «Гяуръ» съ «Ларой» стали на дорогѣ Козлова, и запретили ему идти далѣе. Чтобы онъ ни замышлялъ, въ какія бы тихія области не уносилась его муза, — всюду стоялъ на пути юный красавецъ съ сумрачнымъ челомъ и повелительнымъ взглядомъ. Настроивая лиру свою для того, чтобъ пѣть Москву, Козловъ слышалъ, какъ струны ея бряцаютъ дѣянія греческихъ пиратовъ, воспѣвая Днѣпръ широкій, онъ забывалъ о Днѣпрѣ и пѣлъ угрюмыхъ незнакомцевъ, разрушительныя страсти, видѣнія при свѣтѣ лупы, отчаянные бои и безнадежное отчаяніе. Подъ вліяніемъ такой борьбы создались двѣ лучшія поэмы Козлова, поэмы странныя и неполныя, то почти самостоятельныя, то исполненныя подражанія самаго рабскаго. Поэмы эти были «Чернецъ» и «Наталья Долгорукова», стихотворенія весьма любимыя нашими отцами и до сихъ поръ достойныя вниманія читателей. Мѣстами эти произведенія смѣшны, какъ пародія, мѣстами они трогательны и поэтичны. Оба частью народны, частью исполнены чужестраннаго духа. Оба исполнены Байроновскихъ цвѣтовъ, вышитыхъ на русскомъ фонѣ. Оба покупались и правились оттого, что, изображая русскихъ людей и Байроновскія страсти, равно увлекали и простого человѣка, и умника, слѣдившаго за иностранной словесностью. Въ обѣихъ поэмахъ Козловъ сказывается и какъ поэтъ, и какъ подражатель. Въ нихъ его сила и еще болѣе его слабости.
Въ «Чернецѣ» и сила и слабость слѣпого поэта выказываются рѣзче, нежели въ «Натальѣ Долгорукой». Повидимому, когда Козловъ сочинилъ «Чернеца», — фантазія самого сочинителя, и безпредѣльное увлеченіе Байрономъ слились въ немъ такъ, что онъ самъ себѣ не могъ дать отчета въ планѣ всего произведенія. Что тутъ принадлежитъ британскому барду, что тутъ создано самимъ Козловымъ, рѣшить трудно. Вся постройка поэмы или, вѣрнѣе, повѣсти очевидно взята изъ «Гяура», но самъ герой, существо тихое и вовсе не подходящее къ страстямъ, о которыхъ идетъ его разсказъ, вынесъ на себѣ черты самого Козлова, слѣды его тихихъ и неэффектныхъ страданій. Поэма открывается извѣстной картиной монастыря, картиной русскою, неподдѣланною, но за ней тотчасъ же выступаетъ «одинокій калоеръ», то есть гяуръ, бурный любовникъ Леилы, брошенной въ морѣ, калоеръ, кончающій свою жизнь въ уединенномъ греческомъ монастырѣ. Описаніе наружности чернеца цѣликомъ взято изъ британскаго поэта, только не проникнуто его энергіей, а между тѣмъ — кто не вспомнитъ о Байронѣ послѣ такихъ стиховъ:
Утраты, страсти и печали
Свой знакъ ужасный начертали
На пасмурномъ его челѣ;
Гроза въ сердечной глубинѣ.
Судьба его покрыта тьмою…
Въ разсказѣ «Чернеца» звучитъ много струнъ истинно поэтическихъ, по какъ содержаніе его бѣдно, какъ оно прозаично, и, не смотря на свою прозаичность, какъ далеко отъ дѣйствительности! Сочинитель мелодрамы не погнался бы за подобнымъ сюжетомъ! И тутъ видимъ мы всю слабость тихой натуры самого поэта, съ усиліемъ стремящагося но пути своего идола. Содержаніе «Гяура», если хотите, вовсе необильно событіями, оно расположено точно также, какъ и сюжетъ «Чернеца». Молодой европеецъ любитъ женщину изъ гарема паши, за что бѣдная жертва зашита въ мѣшокъ и кинута въ волны. Юноша мститъ страшной местью и умираетъ, разсказавъ свою исторію. Такъ, все это просто — но здѣсь горитъ ненависть европейца къ мусульманину, теплится огонь сердца, разбитаго тяжкимъ страданіемъ. Здѣсь люди скачутъ на вороныхъ коняхъ по каменному морскому берегу, подъ голубымъ небомъ Греціи, здѣсь кипятъ битвы на смерть, мститель смотритъ въ лицо умирающему врагу, и, кончивъ свое дѣло, идетъ умирать, не имѣя никакой привязанности въ жизни! Здѣсь судорожное могущество поэзіи, здѣсь жизнь и кровь, и потому вся поэма, по словамъ критика, похожа на роскошный цвѣтокъ, распустившійся одиноко, на развалинахъ взятаго штурмомъ города.
Мы достаточно знаемъ Козлова для того, чтобы понять, на сколько его собственное призваніе поперечило принятому имъ направленію. Будто сознавая свои недостатки, нашъ поэтъ дѣйствустъ гораздо осторожнѣе въ своемъ второмъ оригинальномъ произведеніи. Замыселъ и экспозиція «Княгини Натальи Долгоруковой» по истинѣ прелестны — прелестны до нашего времени. Въ нихъ видна поэзія сердца и еще болѣе богато-развитый умъ Козлова, болѣе плѣнительной темы трудно добыть себѣ поэту и нашего времени. Ночная тѣнь приготовляется лечь на дымное поле; лучъ багряной зари, слабо пылая между сгустившихся облаковъ, угасаетъ мало-по-малу; передъ нами подмосковное село старыхъ временъ, съ барскими великолѣпными хоромами, утонувшими въ тѣни древнихъ садовъ. Запустѣлымъ великолѣпіемъ дышетъ отъ огромнаго строенія съ величавымъ графскимъ гербомъ, отъ широкаго двора, поросшаго травою, отъ зеркальной равнины соннаго пруда, въ который глядятся ряды старыхъ липъ. По владимірской дорогѣ идетъ молодая женщина въ бѣдной одеждѣ, согрѣвая у груди своей прозябшаго младенца. Глаза ея потускнѣли при видѣ древняго дома, исполненнаго памятниковъ старины и преданій знатнаго рода. Въ домѣ этомъ жилъ фельдмаршалъ Борисъ Шереметевъ; бѣдная женщина передъ старымъ строеніемъ — дочь покойнаго графа, Наталья Борисовна, послѣдовавшая въ ссылку за княземъ Долгорукимъ, своимъ супругомъ.
Здѣсь есть наша поэзія! Не споримъ о томъ, что краски поэта могли бы быть живѣе, что величіе древняго дома, переданное иначе, иначе бы говорило сердцу нашему, но мы не имѣемъ права требовать отъ Козлова того, что въ его время развѣ могъ бы намъ дать одинъ Пушкинъ. Замыселъ прекрасенъ, и за него мы умѣемъ быть признательными. Почти вся первая часть поэмы проникнута духомъ Козлова едва ли не болѣе, нежели всѣ его предъидущія и послѣдующія произведенія. Въ преданности Натальи Долгорукой, въ ея христіанской покорности передъ гнетущей рукой Провидѣнія нѣтъ ничего сантиментальнаго и неестественнаго, хотя ея невѣденіе о судьбѣ мужа, а еще болѣе невѣденіе сельскаго священника объ этомъ предметѣ, болѣе чѣмъ странны. Домъ священника и бесѣда его съ Натальей описаны хорошо; а сцена передъ портретами, не безъ основанія, извлекала столько слезъ у читательницъ двадцатыхъ годовъ. За то вторая часть, за исключеніемъ изображенія Москвы въ лунную ночь, кажется намъ неудачнымъ винегретомъ, гдѣ можно найдти и видѣніе Лары, передѣланное на русскіе нравы, и длинныя разсужденія, навѣянныя Байрономъ въ минуты нѣжности, и отсутствіе движенія, и всѣ недостатки пѣвца, отклонившагося отъ своей собственной дороги. О третьей поэмѣ Козлова «Безумная» мы можемъ упомянуть только потому, что въ ней есть прекрасное вступленіе, обращенное къ Москвѣ.
Весь остатокъ своей жизни Козловъ оставался поклонникомъ Байронова генія, и не мудрено — изъ когтей ньюстидскаго орла могли только выбиваться пѣвцы, подобные поэту «Евгенія Онѣгина»! Но намъ пріятно прибавить, что лордъ Байронъ и его вліяніе, во многомъ обезсиливъ талантъ Козлова, не только не нанесли вреда жизни самого поэта, но содѣйствовали къ увеличенію его умственныхъ наслажденій. Ни скептицизма, ни сухости душевной не вынесъ слѣпецъ изъ бесѣдъ съ любимымъ своимъ бардомъ, — намъ кажется даже, что для Козлова худыя стороны великаго поэта не существовали — онѣ были закрыты самою силою поклоненія. Пѣвецъ «Манфреда», сокрушитель многихъ, Козлову являлся не иначе, какъ въ образѣ истиннаго Ахиллеса, «прекраснѣйшаго между юношами», вдохновеннаго друга, безукоризненнаго смертнаго. Говорить о Байронѣ Козловъ не могъ равнодушно; смерть поэта повергла его въ горесть, какъ смерть дорогого сына. Памяти лорда Байрона слѣпой писатель оставался вѣренъ до могилы, хотя въ послѣднее время, потерявъ всѣ надежды переводить его достойнымъ образомъ, часто брался за поэтовъ болѣе сродныхъ собственному призванію. Послѣ поэмы «Безумная», И. И. Козловъ въ оригинальномъ родѣ писалъ однѣ мелкія стихотворенія, изъ которыхъ многія стоятъ и упоминанія и прочтенія.
Вѣрный другъ поэта нашего, В. А. Жуковскій, оставался вѣрнѣйшимъ его другомъ до кончины. Его стараніемъ всѣ творенія Козлова были собраны и изданы въ 1840 году, третьимъ изданіемъ. Черезъ ходатайство Жуковскаго, Козловъ часто удостоивался знаковъ Высочайшаго вниманія. Всѣ лучшіе наши писатели уважали слѣпого поэта и бесѣдой своею смягчали для него часы тѣлесныхъ и душевныхъ страданій.
1855.