«Подъ дождемъ».
правитьШелъ дождь. Учитель русскаго языка и словесности возвращался изъ гимназіи. Онъ былъ невысокъ ростомъ и худой, съ лицомъ невзрачнымъ, нахмуреннымъ, самоуглубленнымъ; въ форменной фуражкѣ и въ пальто нескладномъ, толстомъ.
Ему оттягивалъ руку кожаный портфель съ тетрадками, а голова его была набита, какъ сорный ящикъ, отрывками изъ хрестоматіи для чтенія.
Но на улицѣ не было холодно, и домой итти не хотѣлось. Дойдя до Лубянской площади, онъ замедлилъ шагъ и подумалъ, что спѣшить домой не стоитъ.
Онъ остановился у угла дома въ позѣ человѣка, ожидающаго конку, и глядѣлъ внизъ вдоль проѣзда.
— Странный пейзажъ, — сказалъ себѣ Нахимовъ: кажется, знакомый, будничный, а имѣетъ свою прелесть!
Мимо шли люди подъ зонтами, въ калошахъ, съ засученными брюками. Нѣкоторые изъ нихъ говорили «виноватъ» или «позвольте», другіе толкались, ничего не говорили и шли дальше. Словно, изъ тротуара рождались люди, спереди и сзади, и безпрерывное движеніе ихъ вызывало чувство безпокойное и нервное.
Онъ стоялъ и думалъ.
— О, какъ возвышаетъ человѣка это намѣреніе подняться надъ собой, быть сильнѣй, крупнѣе. И какъ унижаетъ, мучитъ! Но, Боже, какъ много на свѣтѣ людей, которые не хотятъ ни на вершокъ быть выше, чѣмъ ихъ создалъ Богъ! И только хлопочутъ и устраиваютъ дѣла свои, и, по умѣнію устраиваться, спокойно получаютъ блага жизни. О, почтенные буржуа, мирные и средніе! Нѣтъ, мучительно сомнѣваться и вѣчно твердить себѣ: ты долженъ, долженъ! Почему такое долженъ? а если не могу, если нѣтъ душевнаго предрасположенія, таланта, силы?
Онъ вспоминалъ, что наканунѣ онъ былъ у одной ученой знаменитости. Тамъ весело болтали между собой, а его не слушали, и онъ сидѣлъ для всѣхъ чужой и лишній, но топорщился, старался поспѣть за другими. Отъ этого все, что говорилось, казалось низменнымъ, недостойнымъ знаменитостей. А за ужиномъ прислуга, какъ нарочно, подала ему грязную тарелку, а всѣмъ рядомъ чистыя, и этимъ словно отмѣтили его, и всѣ увидѣли, что онъ здѣсь послѣдній. И отъ этого захотѣлось зарыдать и уйти, но онъ остался до конца. И уходя благодарилъ и кланялся, цѣловалъ у хозяйки руку и ждалъ, что его позовутъ и въ слѣдующую пятницу, и далъ на чай прислугѣ.
Онъ думалъ, что все кончено, и онъ навсегда погубилъ себя въ глазахъ людей интересныхъ, и не поправится. И во всемъ городѣ нѣтъ никого, къ кому стоило бы пойти.
Отъ этого съ самаго утра у него болѣло сердце, и хотѣлось вспоминать объ этомъ и мучить себя, но мѣшали уроки.
А теперь снова болѣло внутри, и была усталость и разбитость, какъ будто наканунѣ ему избили тѣло, и хотѣлось сѣсть въ прохладную ванну и успокоиться, забыться. Онъ глядѣлъ на лица прохожихъ и искалъ въ нихъ чего-нибудь родного, ласковаго, семейнаго. Хотѣлось видѣть около себя одно пріятное и думать только о пріятномъ, утѣшающемъ.
Тарахтѣли извозчики. Стоялъ городовой въ капюшонѣ, похожій на болотную птицу. Прогремѣло листовое желѣзо. Мужики подъ мокрыми рогожами сидѣли на телѣгахъ съ кирпичемъ. Проѣхали бутылки съ пивомъ въ корзинкахъ съ переборами. Вагоны конокъ останавливались, припрягали неуклюжихъ мальчиковъ-форрейторовъ и, звонко стуча подковами лошадей, скакали въ гору.
Дождь шелъ ровный, неторопливый, мелкій.
Не торопясь, сбѣгали внизъ уличные ручьи; изъ-подъ желтой грязи обнажались булыжники синіе и розовые. Капало съ зонтовъ, фонарей и вывѣсокъ. Намокли рукава пальто и плечи. Мелкія капли, попадая въ уши, вызывали ощущеніе мокрое, сырое!
И на всемъ лежали пятна тусклаго и матоватаго стального отблеска: на мокрыхъ крышахъ, на лужахъ, на резиновыхъ плащахъ, кожаныхъ фартукахъ, на спинахъ лошадей и сбруѣ.
Люди переходили улицу, несли покупки, догоняли конку.
На площадкахъ вагоновъ плотно набились пассажиры. Было полно и на имперіалахъ, гдѣ сидѣли съ большими черными зонтами.
Но не было испуга, суеты. И отъ дождя не опустѣли улицы: напротивъ, сдѣлались сильнѣй движеніе и настойчивость…
— Дождливый, сѣренькій денекъ, — размышлялъ Нахимовъ: и для города весьма типичный, но не безъ пріятности!
Онъ сталъ спускаться книзу, и снова остановился около магазина, гдѣ за зеркальными окнами виднѣлись выставленные осенніе плащи, пледы и фуляры. И опять глядѣлъ, нарочно старался думать о постороннемъ, внѣшнемъ.
Стояли тяжелые многоэтажные дома, похожіе на европейскіе и съ подобіемъ величавости.
Виднѣлась театральная площадь: тамъ казалось широко, просторно. Во влажномъ воздухѣ сѣрѣла большая гостиница, и силуэты крошечныхъ людей, скользя, темнѣли на бѣломъ туманѣ.
Ближе громоздилась и ползла въ ширь другая гостиница, недостроенная, огромная, сверху до низу зашитая въ деревянный щитъ, съ надписью на полотнѣ «сдаются торговыя помѣщенія», и глядѣла черными оконными прорѣзами. А на трубахъ, крышахъ лежало небо однообразное, ровное, тяжелое, непроницаемое, какъ одѣяло.
— Вотъ и небо хорошо, — размышлялъ Нахимовъ: сползло сверху и лежитъ…
— Словно громадная лапа, лохматая, сѣрая, сцапала, накрыла городъ и не выпуститъ!.. Да, но хорошо!.. Типично!.. и очень идетъ къ этимъ мокрымъ плащамъ, къ темнымъ людямъ, къ осеннимъ пальто и фулярамъ. Какъ мягко тушуются крыши!.. Какая пріятно-скучная гармонія сѣраго, влажнаго! А когда на этой мглѣ вспыхнутъ золотые огни, зажгутся газовые рожки и лиловые шары электричества, то будетъ чувство уютное и трепетное, давно знакомое, воспоминаніе дѣтства! Вѣдь тутъ вся жизнь вся жизнь; другой не было жизни!..
Онъ сталъ думать въ тонѣ укоризненномъ, и печально ухмыльнулся.
— Нѣтъ, гдѣ ужъ горожанину понимать идеи и думать о развитіи личности! — Почему такъ пошло, что нуженъ городъ, а не что-нибудь другое? Вотъ, если ѣхать въ контору, къ парикмахеру и въ циркъ, — это понятно! А какой смыслъ? Зачѣмъ тротуары, улицы? А чтобы ходили и ѣздили. Зачѣмъ идутъ и ѣдутъ? — А за тѣмъ, что есть улицы, конки, извозчики. Вотъ походитъ конка, а придетъ время, будетъ трамвай… Все естественно, по эволюціи, само собой… А можетъ быть, есть идея? Большое, важное?.. Чортъ знаетъ, что такое: человѣкъ ѣдетъ въ баню, а я спрашиваю: какая идея? Даже непріятно!
И ему сдѣлалось въ самомъ дѣлѣ непріятно, жутко.
— Вотъ извозчикъ тарахтитъ. Чего хочетъ этотъ господинъ, который тамъ забился, съежился подъ кожанымъ фартукомъ? Или вотъ этотъ, — прошелъ быстро, — похожій на приказчика? или эта семейная дама въ огромной шляпѣ, въ японскомъ пальто и съ мальчикомъ?
— Ненавижу ихъ всѣхъ, ограниченныхъ, земныхъ и плоскихъ. Ихъ лица и души однообразны и тусклы, похожи на пальто.
— На иного посмотришь и думаешь: ну какъ жить?
Онъ нервничалъ, дрожалъ мелкой дрожью, старался успокоиться.
— Нѣтъ, гдѣ ужъ горожанину высоко думать! — Мысль его ударится объ это хмурое небо, какъ въ низкій сѣрый потолокъ, и шлепнется обратно, какъ дырявый резиновый мячъ. Мысль горожанина волочится по мостовой, словно обклеенная тягучей грязью, какъ подмокшая курица… Она плетется вслѣдъ за этими извозчиками по кривымъ улицамъ и переулкамъ; входитъ въ грязные дворы, звонится у подъѣздовъ. А по дорогѣ цѣпляется за вывѣски, за объявленія, за столбы съ афишами… Кружится по городу, какъ эти пѣшеходы, чтобы притти обратно къ мѣсту, съ котораго пошла.
— И если горожанинъ взберется на самый высокій изъ чердаковъ, то подъ нимъ будутъ все тѣ же чердаки и трубы, а сверху то же небо глухое, какъ крыша, и мглистое отъ копоти, тумана, дыма.
— И углубиться въ суть своей жизни некогда: помѣшаютъ конторы, банки, клубы, засѣданія, визиты.
— Взять къ примѣру вотъ это молчаніе на улицахъ: сотни, тысячи людей съ ихъ думами, заботами… И общее безмолвіе… Всѣ чужіе, разрозненные… Нѣтъ разговора, не слышно голосовъ. И только грохотъ желѣза и камня… Но чтобы замѣтить это молчаніе, горожанинъ долженъ отойти отъ себя въ сторону: долженъ подумать о молчаніи…
— Только чудо можетъ вознести горожанина, поднять его надъ самимъ собой, надъ горожанами, надъ городомъ, надъ сѣрой мглой…
Онъ вдругъ радостно ударилъ себя по груди и съ взволнованнымъ изумленіемъ, словно сдѣлалъ открытіе, подумалъ:
— Чортъ возьми, а вѣдь въ самомъ дѣлѣ: развѣ плохо во всемъ быть среднимъ обывателемъ? И развѣ ужъ такъ трудно, особенно тому, кто, какъ родное, чувствуетъ и этотъ дождливый день, и этотъ пейзажъ изъ камня и тумана, у кого тутъ вся жизнь?..
— Посѣщать театры, принимать лѣкарства и ходить въ аптеку, звать къ себѣ на именины и служить безъ притязаній, смирно, по ночамъ спать крѣпко. — Мѣсить калошами и брюками грязь на мостовой, а если съ ногъ до головы тебя обрызгаютъ резиновыя шины, то не обижаться, ибо это участь всѣхъ, и всѣ смиренно равнодушны, благодарны.
— О, какъ спокойно, какъ хорошо, какъ тихо!..
— Интересоваться жизнью, покупать газеты, фотографіи. Слѣдить за успѣхами счастливыхъ, гордиться, если можешь, разсказать о нихъ. Вотъ какъ эта Марья Карповна, которая все знаетъ, или Семенъ Ивановичъ, который собираетъ карточки.
— Быть публикой. Ходить на засѣданія думы. Читать о грабежахъ, пожарахъ, разсказывать о докторахъ, о душникахъ съ угаромъ, и радоваться, если подвергнешься городскому происшествію: подкинутому младенцу, посѣщенію форточниковъ. Такъ чувствуютъ и говорятъ и дядюшка, и тетушка, и дентистка Мейендорфъ, и провизоръ въ аптекѣ: люди, которые боятся глухого и пустого молчанія собственной жизни и очень цѣнятъ каждаго съ точки зрѣнія происшествій.
Да и мало ли еще чего? — Жизнь полная и незамѣтная, безъ боли. А главное, спокойствіе, легкость… О, какъ хочется отдохнуть отъ оскорбленій, отъ натугъ!.. Лѣчиться… Вырвать съ корнемъ это ненатуральное желаніе: никто не переросъ собственныхъ волосъ. И если ты во всемъ «среднее мѣсто», то и гордость неси въ себѣ среднюю, не имѣй высокой гордости, чтобы она не казнила тебя. О, какъ сильна судьба! И какъ калѣчатъ и уродуютъ насъ жизнь и воспитаніе: горы книгъ, побѣды, гимны, критика и біографіи! Культурное идолопоклонство, первобытная война и зависть!
Онъ старался убѣдить себя, что ему въ самомъ дѣлѣ сдѣлалось легко. И сталъ удивляться, что могъ раньше чувствовать иначе, и отчего додумался такъ поздно. Мысль казалась новой, и отъ этого дѣлалось пріятно. Должна была начаться жизнь иная: все прошлое уйдетъ далеко, смоется дождемъ, закроется туманомъ, а впереди одно хорошее и убаюкивающее, какъ свѣжая постель. Онъ примирится и здоровый, окрѣпшій, доживетъ до глубокой старости и умретъ спокойно…
Онъ постоялъ еще, потомъ шагнулъ на мостовую, побѣжалъ и сталъ догонять конку… По дорогѣ два раза спотыкнулся, выпачкалъ въ грязи портфель, хотѣлъ защититься зонтомъ отъ шинъ, и былъ обрызганъ, но не оскорбился. Наконецъ, добѣжалъ, вскочилъ и кое-какъ умѣстился на площадкѣ. Рядомъ стояли люди съ покупками, свертками, съ мокрыми усами, розовыми щеками. Дышали тяжело отъ тѣсноты, курили.
Нахимовъ вглядывался въ эти чужіе носы и щеки, и видѣлъ пріятное, родное. Онъ уже не говорилъ себѣ, что лица похожи на пальто, и если бы не души одинокія, исключительныя, которыя надо искать, искать, и можно не найти, то слѣдуетъ съ ума сойти отъ этихъ лицъ, покупокъ, пледовъ. Онъ заботливо припоминалъ и своихъ знакомыхъ, у которыхъ лица были особенно благодушныя и круглыя: всѣхъ тѣхъ, у кого всегда гости, играютъ въ карты и охотно ужинаютъ.
На конкѣ онъ ѣхалъ долго, а когда доѣхалъ, то еще долго шелъ пѣшкомъ по длинному переулку, по обѣ стороны котораго стояли бревенчатые и низкіе дома, окрашенные въ красное и желтое.
Онъ позвонилъ у своей двери. Отворила кухарка, и запахло кухней. Въ передней было узко, тѣсно, и стоялъ дѣтскій шарабанъ, синій и съ обивкой бархатной и красной, такой же шарабанъ, какой имѣлся и у квартирантовъ внизу, жившихъ скудно, убого: съ грязными занавѣсочками и грязной ватой въ окнахъ на улицу.
И оттого, что въ передней было узко и темно, и стоялъ синій, пошлый шарабанъ, такъ же какъ стоялъ вчера, въ душѣ Нахимова вдругъ что-то прорвалось и хлынуло… Онъ прошелъ въ свой кабинетъ, и тутъ, около письменнаго стола, съ нимъ сдѣлался припадокъ слезъ, рыданій.
Онъ стоялъ въ позѣ смѣшной и неестественной: — на колѣнкахъ въ креслѣ и, охвативъ руками спинку, бился головой о рѣзьбу деревянную и острую.
Онъ всхлипывалъ и лепеталъ:
— Я не могу, не въ силахъ терпѣть, мириться!.. Ждалъ годы и терпѣлъ!.. Молился!.. Сочинялъ иллюзіи… Гдѣ Ты?
Онъ вздрагивалъ плечами.
— Уходятъ силы, послѣднія мгновенія молодости!.. А я все тотъ же, тотъ же… старый, скучный!.. Такъ сдѣлай чудо, сдѣлай!.. Дай все другое, свѣжее, другія чувства, мысли, другую душу… Все, все другое, новое… Чтобы я самъ не узналъ себя… Пойми же!.. Чтобы я весь сгорѣлъ въ страданіяхъ, дошелъ до глубины, до бездны!.. И возроди!.. И чтобы новое шло отъ меня и наполняло все: мои бумаги, письма, вотъ эту комнату!..
Болѣла голова, все тѣло… Казалось, что размякли мозгъ и сердце, и что надвинулось и разразится грозное, ужасное и темное. Кругомъ мутилось, двигалось кругами… Не хватало воздуха. Становилось жутко, и нужно было остановить рыданія, вздохнуть свободно… Но хотѣлось страдать и молиться, чтобы дойти до глубины отчаянія, чтобы глубиной исторгнуть чудо.
Раздались шаги. Онъ вскочилъ, отеръ глаза, оправился.
Жена прошла черезъ кабинетъ въ столовую.
— Кушать подали. Пойдемъ.
Изъ столовой пахло супомъ и чернымъ хлѣбомъ. И не было новаго.
Отъ этого опять хотѣлось рыдать; чтобы новое было въ отчаяніи… Небывалая глубина!..
Онъ снова бился и шепталъ:
— Ты всемощный, Что Тебѣ стоитъ? Мановеніе рѣсницы… А для меня вся жизнь… И другой нѣтъ жизни! Отецъ! Такъ сдѣлай же, чтобы я молился въ послѣдній разъ, въ послѣдній разъ!
Жена въ столовой говорила:
— Супъ простынетъ, отчего ты не идешь? Голосъ ея сдѣлался тревожнымъ.
— Ты, можетъ быть, нездоровъ? притти къ тебѣ?
Онъ оторвался отъ кресла и нехотя пошелъ.
На столѣ было сорно отъ черныхъ крошекъ хлѣба. Кухарка съ красными, тупыми пальцами принесла котлеты и картофель.
Въ дѣтской блаженно распѣвалъ младенецъ: бэ, бэ, бэ! Но нянька испуганно и грозно пыхтѣла на него:
— Папа, папа!
Нахимовъ ѣлъ и думалъ, что и вчера онъ такъ обѣдалъ и думалъ, и завтра будетъ то же.
Дѣлалось тяжело и смутно. Казалось, что это было давно и всегда будетъ.
Жена сидѣла смущенная. И супругу думалось, что жизнь ея однообразная, будничная и проходитъ даромъ. Давно не было гостей, не ѣздили въ театръ. Она молодая, чуткая. Вышла замужъ за серьезнаго, интеллигентнаго и имѣла право требовать хорошей, умной жизни. Онъ ждалъ, что попроситъ она куда-нибудь поѣхать. И если не поѣхать сегодня же, то опять вечеръ будетъ казаться долгимъ и пустымъ. Оба лягутъ спать неудовлетворенные, и будетъ чувство жуткое, безысходное: что всѣ забыли ихъ, и кругомъ нѣтъ ничего, за что схватиться, искать помощи.
Онъ разсердился и сказалъ:
— Ты какъ хочешь, а я сегодня буду заниматься!
Въ кабинетѣ горѣла лампа. На обояхъ рябили сѣрые букеты. А на столѣ стояли словно напросившіяся въ неизмѣнные друзья вещицы: прессъ-папье, чернильницы.
Жизнь казалась устроенной прочно, до гроба неизмѣнной, не имѣющей износа, какъ сѣрая пеньковая съ узоромъ, разсчитанная на пыль и время, матерія на креслахъ и диванахъ.
Нахимовъ ходилъ и собирался съ мыслями.
Онъ курилъ и кашлялъ, шевелилъ бровями и губами, и отъ этого щеки его худѣли, выступали скулы, и морщина на лбу становилась глубже.
Жена, сидя за обѣденнымъ столомъ, сначала чинила платье, а потомъ для мужа набивала папиросы.
Ребенка успокоили и уложили. Нянька обиженно и чопорно приткнулась въ дѣтской и, въ очкахъ, поднося къ огню тонкую и поучительную книжку, читала: «Что такое’верблюдъ и какая отъ него польза?»
И весь домъ затихъ и притаился, и прислушивался, какъ въ кабинетѣ шагалъ, отплевывался и вздыхалъ хозяинъ.
Въ 8 часовъ, за вечернимъ чаемъ, Нахимовъ думалъ: почитать ли что-нибудь съ женой или поберечь время, не отвлекаться.
Одинъ край стола былъ заваленъ табакомъ и суконными лоскутками. Жена чихала отъ табаку. Лицо ея стало тоньше, заострилось, и въ немъ что-то дрожало.
Она говорила тономъ дѣловымъ:
— Нѣтъ, я собственно думала о томъ, что у насъ скучно, и отъ этого тебѣ писать трудно. И что я должна сдѣлать, чтобы было веселѣй и тебѣ легче…
Нахимовъ покраснѣлъ, согнулся, взялъ чаю и ушелъ къ себѣ…
Онъ писалъ на большомъ листѣ бумаги:
— «Въ виду того значительнаго интереса къ вопросамъ школы, которые сама жизнь поставила на первую очередь, было бы весьма своевременнымъ обратить должное вниманіе на подготовку педагоговъ»…
Рядомъ лежали ученическія тетрадки съ сочиненіями, и ихъ нужно было поправить къ завтрему.
Онъ вспоминалъ, что вчера его обидѣли у извѣстнаго профессора, а завтра опять уроки и послѣзавтра то же.
Онъ говорилъ себѣ, что люди, вѣчно глядящіе въ себя, терзающіеся, — невыносимы, и что такъ жить нельзя.
Онъ всталъ, пошелъ по комнатѣ и думалъ:
— Но вѣдь есть же другіе, удавшіеся, настоящіе, великолѣпные!… Люди, у которыхъ идеалъ совпадаетъ съ самоощущеніемъ… Нѣчто невѣдомое намъ, «завидующимъ»… Сознаніе, что воплотилъ въ себѣ свой образъ человѣка… Что ты именно такой, какимъ долженъ, какимъ хочешь быть!… Господи!… Хоть разъ въ жизни, хоть одну минуту почувствовать себѣ такимъ!… Испытать это чудесное, дивное самодовольство!…
Онъ сталъ ломать пальцы, холодные и нервные.
— Вздоръ все это! Ну, и счастливые, ну, и великолѣпные!.. Ну, и прекрасно, поздравляю!.. Мнѣ то что? — Опять все тоже, прежнее: «ты долженъ, долженъ!» Не имѣешь права быть собой! Тяни себя въ гору… Хоть этимъ-то, хоть этимъ уподобляйся, возвышай себя! Тащись, заморышъ-кляча, вскарабкайся хоть на вершокъ выше!
Казалось, что въ самомъ воздухѣ, какъ низко опущенный потолокъ, нависла тоска.
И изъ всего, всего было очевидно, что все это не «въ послѣдній разъ»!…
Пройдутъ недѣля-двѣ въ кроткомъ смиреніи, оцѣпенѣніи, и опять въ душѣ наростетъ, накопится, и сорвется, какъ обвалъ.
И будутъ рыданія, ужасъ, мужественная требовательность и молитвы, чтобы это было въ послѣдній разъ, въ послѣдній разъ… Онъ махнулъ рукой…
Нахимовъ сѣлъ къ столу и опять писалъ. Зналъ, что пишетъ что-то чужое, не свое, не новое, не то, что надо, не такъ, какъ надо… Но говорилъ себѣ, что это все-таки лучше, чѣмъ совсѣмъ не думать, не работать, что такъ выше…
Горѣла лампа подъ картоннымъ абажуромъ. На стѣнѣ виднѣлись приколотые булавками портреты ученыхъ знаменитостей на открытыхъ письмахъ… А на столѣ стояли давно знакомые подсвѣчники съ незажженными свѣчами…
Статью, которую онъ написалъ, приняли въ журналъ, толстый, старый.