«Не наши» (Орфанов)/ОЗ 1881 (ДО)

«Не наши»
авторъ Михаил Иванович Орфанов

Изъ цикла «Разсказы изъ сибирской жизни». Опубл.: 1881. Источникъ: az.lib.ru

«НЕ НАШИ».

I.
Сергѣй Рожковъ.

Уже мѣсяцъ или полтора прошло съ моего пріѣзда изъ захолустья въ N, большой губернскій городъ, а мѣста мнѣ все еще не давали; я былъ только причисленъ къ N--скому общему губернскому управленію, т. е. ничего не дѣлалъ, но ничего и не получалъ. Такое положеніе, конечно, мало способствовало моему комфорту, и поэтому будетъ понятна та радость, съ какою я, тогда еще двадцати-двухлѣтній юноша, получилъ извѣстіе о назначеніи меня на должность окружного стряпчаго, въ томъ же самомъ городѣ. Вмѣстѣ съ этимъ назначеніемъ, я становился единственнымъ, по обязанности, защитникомъ всѣхъ заключенныхъ, и непосредственный надзоръ за острогомъ и арестантскими при частяхъ и въ округѣ, въ просторѣчьи, по-сибирски именуемыхъ «каталашками», возлагался всецѣло на меня; а я еще въ Петербургѣ началъ хлопотать о поѣздкѣ въ Сибирь именно съ цѣлью ознакомиться съ каторгой и острогомъ не по книгамъ только и сухимъ отчетамъ, а посредствомъ наблюденія этого міра на мѣстѣ.

На другой же день по полученіи приказа, я явился къ губернатору «благодарить», и къ прокурору «представиться и просить указаній и снисхожденія къ могущимъ быть на первыхъ порахъ моимъ ошибкамъ». Снисхожденіе было обѣщано; что же до указаній, то было сказано коротко и ясно: «изъ дѣлъ вашего предшественника вы сами увидите, что и какъ вамъ дѣлать, исключая, конечно, какихъ-либо важныхъ случаевъ; тогда вы обязаны тотчасъ же доложить мнѣ и проч.»…

Впечатлѣніе, которое испытываетъ человѣкъ, впервые входящій въ острогъ, хотя бы и въ качествѣ начальства, много разъ было описываемо въ литературѣ, и нашей, и иностранной, и поэтому я умолчу о немъ. Скажу только, что когда я очутился на дворѣ, посреди тысячи оборванныхъ, полуобритыхъ людей, большею частію худыхъ, испитыхъ, то мнѣ сдѣлалось почти больно за нихъ. Нужно замѣтить, что въ Восточной Сибири нигдѣ днемъ не запираютъ камеръ. Да оно и невозможно, какія бы инструкціи и правила ни издавались разными комитетами, засѣдающими въ Питерѣ. Я во всѣ девять лѣтъ не видалъ острога, гдѣ бы не заключалось втрое больше положеннаго по сметѣ числа арестантовъ. Гдѣ-жь тутъ еще запирать?

Провожавшій унтеръ-офицеръ, «старшой», какъ его называютъ, провелъ меня въ «контору», мѣсто, гдѣ занимается смотритель тюремными дѣлами. Отрекомендовавшись смотрителю, я выразилъ желаніе обойти острогъ и опросить претензіи. Смотритель улыбнулся и сказалъ:

— Осмотрѣть-то можно, пойдемте сейчасъ; ну, а на счетъ претензій — мой совѣтъ повременить; вы человѣкъ новый, и повѣрьте моему слову, что и безъ опроса къ выходу вашему подадутъ, по крайней мѣрѣ, двадцать прошеній и жалобъ. А, впрочемъ, какъ угодно; я, пожалуй, сейчасъ же распоряжусь, чтобы всѣ были по мѣстамъ, въ камерахъ.

— Быть по вашему, порѣшилъ я: — пойдемте только осмотрѣть.

Осмотръ показалъ то, что всякій вправѣ ожидать: мерзость, грязь, тѣснота, сырость, недостатокъ свѣта и воздуха и т. д. Какъ ни поверхностно мы смотрѣли, тѣмъ не менѣе, проходили слишкомъ часъ времени.

— Больше ничего у васъ нѣтъ? спросилъ я.

— Да только больница, да секретные остались.

— Ну, такъ въ больницу.

Едва вступивъ въ первую палату, я невольно попятился назадъ: до такой степени испорченъ былъ тамъ воздухъ. Весь острогъ, который я осмотрѣлъ, не исключая отхожихъ мѣстъ, казался барской квартирой въ сравненіи съ этимъ «исцѣляющимъ мѣстомъ».

— Да, оно съ непривычки попахиваетъ-таки, сказалъ смотритель, замѣтивъ мое движеніе: — а послѣ ничего. Вотъ мнѣ — такъ что на дворѣ, что здѣсь — все равно. Да и вы привыкнете.

— Ну, привыкну или нѣтъ, не знаю, но теперь дальше не пойду — идемъ къ секретнымъ.

И я почти побѣжалъ назадъ.

Секретные номера помѣщаются всѣ въ особомъ корридорѣ и расположены окнами въ тюремный дворъ. Освѣщеніе плохо, такъ что если смотрѣть въ маленькое, прорѣзанное въ двери окошечко, то почти невидно, что дѣлается въ номерѣ. Я попросилъ открыть двери одного, чтобы осмотрѣть помѣщеніе, и спросилъ находившагося тамъ арестанта, за что онъ сидитъ. Разумѣется получилъ неизмѣнный, за малыми исключеніями, отвѣтъ: «по сомнѣнію въ убійствѣ». Затѣмъ, когда мы осмотрѣли почти всѣ номера, такъ что осталось только два, смотритель, обращаясь ко мнѣ, сказалъ:

— Ну, а ужь этихъ отворить — нельзя. Будетъ.

— Отчего?

— Да въ этомъ сидитъ рѣшеный! Ему вышло сто плетей и надняхъ будетъ исполненъ приговоръ, такъ ему расчетъ затянуть дѣло, чтобы наказаніе отложили, поэтому мы и сами не ходимъ одни, а беремъ караулъ.

— Да я не понимаю, при чемъ же я тутъ?

— Помилуйте! какъ при чемъ? Сейчасъ вы войдете, онъ на васъ и кинется, кандалами, либо чѣмъ-нибудь зашибетъ — вотъ и опять пойдетъ слѣдствіе! Наказаніе отложатъ, начнутъ новое дѣло, когда-то оно кончится, да когда еще судить станутъ, а ему того и нужно. Убѣжать разсчитываетъ, или смѣниться съ кѣмъ-нибудь… А между прочимъ, этому, заглядывая въ дверное окошечко продолжалъ смотритель: — шибко плетей не хочется. Меня даже это удивляетъ: человѣкъ онъ могутной, сколько душъ загубилъ, а труситъ, какъ баба. Поглядите-ка, какимъ звѣремъ смотритъ!

Дѣйствительно было на что посмотрѣть: человѣкъ лѣтъ уже за 40, высокаго роста, сухощавый, но видимо имѣющій громадную силу, съ небритымъ подбородкомъ, впалыми, сверкающими глазами, безпокойно перебѣгающими съ предмета на предметъ, дѣйствительно имѣлъ ужасный видъ, тѣмъ болѣе, что онъ ни на минуту не останавливался, а все ходилъ, и каждый его шагъ сопровождался отвратительнымъ лязгомъ цѣпей. Онъ былъ закованъ по рукамъ и по ногамъ. Смотрѣть праздно на человѣка, осужденнаго почти на смерть, потому что сто плетей рѣдкій выдерживаетъ, было нетолько непріятно, но и совѣстно. Дальнѣйшей судьбы этого субъекта не знаю; знаю только, что наказаніе свое онъ выдержалъ «блистательно», по выраженію городового врача.

— Ну, а въ этотъ можно? спросилъ я, подходя къ слѣдующему номеру.

— Да, въ этотъ, пожалуй, можно, только вѣдь обругаетъ онъ насъ съ вами, хуже собаки облаетъ…

Мы вошли. Въ переднемъ углу, около окошка, стоялъ человѣкъ. Я подошелъ поближе, чтобы разсмотрѣть его, и меня прежде всего поразили глаза, въ высшей степени выразительные, пытливые, глубокіе какіе-то. Блѣдный онъ былъ, словно восковой, худой, жалкій по фигурѣ, да и лицомъ не вышелъ. Широкое, скуластое, какъ у татарина, оно было страшно изрыто оспою.

— Ты за что? обратился я къ нему.

— А за что ты, за то и я, отвѣчалъ онъ, не спуская съ меня глазъ.

— Да, я еще не сижу, а пришелъ тебя спросить: можетъ быть, могу помочь тебѣ.

— Да и я не сижу, а стою, и меня не привезли, а самъ пришелъ. Мнѣ отъ тебя ничего не надо, да, думаю, и тебѣ отъ меня не надо ничего.

— Ну, какъ хочешь, твоя воля.

— Да и воля не моя и не твоя.

— Оставьте его, вмѣшался смотритель: — видите погань какая: ты ему слово, а онъ наровитъ десять; вы не думайте, что этакъ онъ только къ вамъ отнесся. Какъ есть песъ, такъ псомъ и останется.

— Песъ вашъ, а не мой, у меня пса нѣтъ, все обобрали, только душу взять не можете!

Все это и предъидущее было сказано, не спуская съ меня глазъ, самымъ спокойнымъ, даже мягкимъ тономъ, такъ что разница между словами и выраженіемъ, какимъ они были сказаны, была громадна. Увидавъ, что и здѣсь дѣлать мнѣ нечего, я повернулся, мы пошли въ контору, чтобы записать тамъ въ шнуровую книгу, въ какомъ видѣ я нашелъ острогъ.

— Скажите, кто-жь это сидитъ въ послѣднемъ номерѣ, который насъ еще такъ обругалъ? спросилъ я надзирателя, такъ какъ смотритель ушелъ куда-то.

— Это не нашъ-съ, а по книгамъ значится Сергѣемъ Рожковымъ.

— Какъ не нашъ?

— Да такъ ихъ прозываютъ арестанты, не нашими, ну, и мы тоже.

— Отчего же арестанты ихъ называютъ такъ?

— А потому что у нихъ одинъ отвѣтъ: «это не мое, а твое». О чемъ ты его ни спроси; примѣромъ: «хлѣба хошь?» онъ сейчасъ: «Хлѣбъ твой, а не мой. Это ты хочешь, а не я». Шутъ ихъ знаетъ, недавно появились. Вотъ этотъ Рожковъ первый у нихъ запѣвало, да еще двухъ у насъ сомустилъ, такихъ же дурней играть стали — ну, съ тѣхъ поръ и заперли его въ секретный.

— А за что онъ первоначально въ острогъ попалъ?

— Сказать вамъ не могу, знаю, что онъ не здѣшній, съ партіей пришелъ, да вотъ г. смотритель знаютъ, ихъ спросите.

Но вошедшій въ это время смотритель предупредилъ меня.

— Это вы о Рожковѣ хотите узнать?

На мой утвердительный отвѣтъ онъ продолжалъ:

— Да-съ, съ первоначала имъ всякій интересуется; г. прокуроръ, такъ тотъ раза два нарочно для него пріѣзжалъ; усовѣстить, значитъ, хотѣлъ, да гдѣ! А ужь если вы хотите больше узнать, такъ сдѣлайте милость, не побрезгуйте зайти ко мнѣ, я тутъ же живу, наверху только; закусимъ, чѣмъ Богъ послалъ, а тѣмъ временемъ я вамъ поразскажу, что самъ знаю.

Квартира у смотрителя оказалась отличнѣйшей, и обстановка отнюдь не показывала, что здѣсь обитаетъ маленькій чиновникъ, получающій 400—500 рублей содержанія. Закуски тоже вполнѣ, по сибирски, приличныя; словомъ, все хорошо. Когда мы покончили съ ѣдой и выпивкой, я напомнилъ хозяину о разсказѣ.

— Да много-то я и самъ не знаю. По статейному списку, извѣстно, что судился онъ въ Тамбовской губерніи, и за скрытіе своего родопроисхожденія, безъ наказанія сосланъ въ Восточную Сибирь на поселеніе. Дорогой онъ бѣжалъ, былъ пойманъ, наказанъ, но опять бѣжалъ и теперь вотъ у насъ второй годъ. Здѣсь ему тоже не сладко. Онъ только пришелъ, мы его сразу выпороли. Вотъ какъ это было. Партія, съ которой онъ пришелъ, была большая, такъ что если безъ всякой задержки принять ее, да повѣрить одежду на всѣхъ, такъ и то нужно часовъ пять, а нѣтъ такъ и больше. При пріемѣ, какъ на грѣхъ, былъ полицеймейстеръ и стряпчій. Стали мы по списку поименно выкликать людей, дошли до этого проклятаго Рожкова — никто не откликается. Прочіе арестанты, хотя знали, что онъ самъ ни за что не отзовется, тоже молчатъ. Мы кричать: Рожковъ, да Рожковъ! а онъ знай себѣ помалкиваетъ. А тутъ одинъ какой-то курицынъ-сынъ изъ пришедшихъ съ нимъ же возьми, да и буркни подъ носъ: «Чего они выкликаютъ? если не отзывается, значитъ убѣгъ. Глухихъ въ партіи нѣтъ»! Этапный офицеръ, который привелъ партію, услыхалъ это, да такъ и подскочилъ на мѣстѣ. Имъ вѣдь тоже разсчетъ, потому что если въ теченіи года у него изъ подъ караула не убѣжитъ ни одного арестанта, такъ награда полагается въ триста рублей, а тутъ годъ къ концу подходитъ, все было благополучно, и вдругъ побѣгъ и гдѣ же? — въ самомъ городѣ! Давай и онъ кричать; проситъ полицеймейстера позволенія вновь пересчитать поголовно; поголовно вышло вѣрно, всѣ на лицо. Начали опять всѣхъ выкликать, едва-едва до зари успѣли, ну, и остался одинъ этотъ самый идолъ, котораго вы видѣли. Сейчасъ полицеймейстеръ къ нему.

— Ты кто?

«Погляди говоритъ, поди ты не слѣпой».

— Я тебя, такой-сякой, спрашиваю, какъ тебя зовутъ?

«Это, говоритъ, тебя зовутъ, ты и ступай къ тому, кто тебя зоветъ, а меня никто не зоветъ, мнѣ тебя не надобно».

— Да ты каналья сумасшедшаго разыгрываешь, что-ли? Я тебя на умъ поставлю!

А тотъ все свое.

«Я не самъ шелъ, а меня привели.»

— Молчать! шапку долой! Запорю! уже заревѣлъ полицеймейстеръ.

«Шапка не моя, ваша, коли тебѣ нужно, ты и сними, а мнѣ не нужно.»

— Такъ ты вотъ какъ! Розогъ!

Разложили мы его на дворѣ и давай ему сыпать, штукъ, надо быть, 300 влѣпили, и ничего, молчитъ. Мнѣ даже страшно стало. Полицеймейстеръ нѣтъ, нѣтъ, да и спроситъ. — Скажешь, какъ зовутъ, или нѣтъ? А тотъ, словно не его порютъ, все свое: «Это, говоритъ, можетъ, тебя зовутъ, а меня некому звать. Бить ты меня можешь и кровь пить мою тоже можешь, а больше ничего». Такъ и не добились отъ него сознанія и отнесли въ больницу.

— Тѣмъ вы и покончили съ нимъ? спросилъ я: — т. е. больше не допытывались?

— Какое не допытывались! чрезъ мѣсяцъ, онъ какъ выписался изъ больницы, полицеймейстеръ опять принялся за него, будто онъ его присушилъ. Какъ суббота, онъ къ нему въ камеру: «Ну что, зовутъ тебя какъ-нибудь или нѣтъ?» Ну, и опять пороть.

Такъ онъ бился съ нимъ два мѣсяца. Наконецъ, какъ-то послѣ порки, зашелъ ко мнѣ въ контору: «Нѣтъ, говоритъ, моихъ силъ съ этимъ мерзавцемъ, баста его драть; дайте ему недѣлю поправиться, а потомъ заковать его въ ножныя и ручныя, да посадить въ темную на мѣсяцъ, на хлѣбъ на воду; давать въ аккуратъ по фунту».

Такъ и сдѣлали. Не думалъ я, что и живъ онъ останется. Пробовали по два дня вовсе ѣсть не давать — молчитъ, даже не попроситъ, а дашь — все съѣстъ! Въ эту-то пору многіе изъ гг. начальниковъ пріѣзжали на него посмотрѣть и всѣ-то его уговаривали сознаться — все зря! Прокуроръ даже такъ говорилъ: я тебя на поруки возьму, если скажешь правду.

«Если тебѣ нужно правду, ты ее и ищи, а мнѣ не нужно».

Ну, съ мѣсяцъ его выдержали, а тутъ и сердце отошло у полицеймейстера, да и другіе уговорили его не трогать Рожкова; онъ и приказалъ его выпустить въ общую. Не прошло 2-хъ мѣсяцевъ, какъ, глядь, у насъ въ замкѣ, на мѣсто одного дурака — трое: двоихъ Рожковъ успѣлъ въ свою вѣру переманить; тоже на перекличкахъ не откликаются, шапки не снимаютъ; спросишь что, отвѣчаетъ такъ же глупо, какъ Рожковъ. Я донесъ куда слѣдуетъ, Рожкова сейчасъ въ секретную; съ тѣхъ поръ онъ и сидитъ тамъ, а тѣхъ другихъ — пороть. Одинъ-то молодой совсѣмъ, изъ военныхъ писарьковъ, еще у меня прежде занимался въ конторѣ, Николай Ивановъ, такъ тотъ и полсотни не выдержалъ, бросилъ эту дурь и теперь опять сидитъ въ конторѣ. А другой оказался такой же упорный, какъ и Рожковъ: даже ничего съ нимъ сдѣлать не могли и тоже посадили въ секретную. Только спустя полгода, вдругъ онъ ко мнѣ: такъ и такъ, виноватъ я, ваше благородіе, что этого дурака послушалъ, простите, никогда не буду, позвольте въ общую. Хорошо-съ; вотъ на третій день, выпросился онъ у меня на городскія работы въ числѣ прочихъ, да и по сихъ поръ не приходитъ; сбѣжалъ, подлецъ; поймать-то поймали, только не у насъ, а въ В--омъ округѣ, и тамъ, сказываютъ, опять ту же канитель разводитъ, что здѣсь Рожковъ. Вотъ вамъ и раскаяніе ихъ!

Понятно, что разсказъ смотрителя меня нетолько не удовлетворилъ, а напротивъ, только подзадорилъ узнать ближе Рожкова. Въ продолженіи 4—5 мѣсяцевъ, пока я былъ стряпчимъ, я каждую недѣлю бывалъ въ острогѣ, и, понятно, дѣлалъ визитъ Рожкову; являлся всегда къ нему одинъ, стараясь вызвать его на разговоръ, но тщетно. Узналъ только одно: что онъ добивается, чтобы его оставили въ покоѣ.

— Скажи мнѣ, убилъ я кого-нибудь? обокралъ кого? обругалъ? спрашивалъ онъ меня не разъ: — что же вы меня держите, кровь мою пьете? Я самъ по себѣ, а вы живите, какъ хотите. Я васъ не трогаю.

— Да кто же тебѣ велитъ не сказывать, кто ты такой. У насъ есть законъ, который всѣхъ обязываетъ имѣть паспортъ, а безъ него человѣкъ считается бродягой. Наконецъ, если у тебя нѣтъ вида, ты можешь указать, гдѣ ты прежде жилъ, мы соберемъ справки; и если вѣрно покажешь, то вытребуемъ тебѣ паспортъ и ступай себѣ съ Богомъ куда хочешь, если только ты не преступникъ.

Онъ слушаетъ внимательно, не перерываетъ, а какъ кончилъ, улыбнется чуть замѣтною улыбкою, да и начнетъ спокойнымъ, убѣждающимъ тономъ:

— Да это все ваше: и паспортъ, и справки, и законы, и Богъ, а мнѣ не нужно ничего этого.

— Да изъ-за чего же ты по острогамъ таскаешься, а дома, можетъ быть, у тебя семья голодаетъ?

— Какая семья, я не семь, я одинъ; это у васъ семь я.

— Ну, родные, земляки что ли скучаютъ?

— У меня земляковъ нѣтъ, а родной одинъ я.

— Чего же ты наконецъ хочешь?

— Это и я тебя спрошу: что ты хочешь? Я ничего не хочу.

— Да я не по своей охотѣ съ тобой разговариваю, а по службѣ.

— Значитъ тебѣ это нужно, ты и служи, а мнѣ не нужно. Мнѣ ничего не нужно. Зачѣмъ вы меня держите?

Четыре года спустя, по дѣламъ службы, мнѣ пришлось быть въ центрѣ каторги, на Карѣ, куда поступаютъ всѣ осужденные къ работамъ. Я не забылъ о Рожковѣ; спросилъ о немъ; его и тамъ знали, какъ «не нашего». Также безпощадно его били, и такіе же получили результаты, какъ и въ N--кѣ. Кончилъ онъ тѣмъ, что бѣжалъ и увелъ съ собой еще бабу, оставивъ въ видѣ сувенира, нѣсколько послѣдователей.

II.
Николай Ивановъ Чухмистовъ.

Другой субъектъ изъ «не нашихъ», Николай Ивановъ Чухмистовъ, хотя въ главныхъ чертахъ своихъ и схожъ съ Рожковымъ, и такой же «страстотерпецъ», но гораздо мягче, общительнѣе и, вслѣдствіе этого, симпатичнѣе.

Встрѣтились мы съ нимъ въ первый разъ, спустя два года, какъ я оставилъ N--скъ и попалъ, послѣ разныхъ служебныхъ мытарствъ, опять на старую должность стряпчаго, но только въ другой небольшой городокъ В--къ. Чрезъ полгода я, между прочимъ, получилъ приказаніе принять отъ подрядчика годовую пропорцію арестантскаго платья и бѣлья для мѣстнаго тюремнаго замка. Арестантовъ же обыкновенно бываетъ до 800 человѣкъ (тогда какъ острогъ выстроенъ для 240 чел.), слѣдовательно, труда и времени потратить нужно было достаточно. Сараи для храненія вещей, куда складывались они, находились внутри замка, и это много облегчило нашу работу, такъ какъ тутъ намъ помогали сами арестанты, изъ среды которыхъ, какъ лицъ непосредственно заинтересованныхъ, я и выбралъ человѣкъ десять, понимающихъ портное мастерство.

Живо кипѣла у насъ работа; арестанты, по обыкновенію, какъ русскіе люди, не упускали случая добродушно съострить надъ подрядчикомъ, если въ числѣ вещей попадались, напримѣръ, штаны, скроенные словно на семилѣтняго мальчика, или что нибудь въ этомъ родѣ.

— Это онъ, ваше благородіе, знаетъ, что у насъ въ замкѣ бабъ много; ну, думаетъ, и ребята будутъ — вотъ и припасъ, смѣется одинъ изъ моихъ экспертовъ, показывая микроскопическіе порты.

— Эхъ! хороша Маша, да не наша! какія теперь у насъ бабы? Николай всѣхъ отбилъ, перебиваетъ другой, съ притворной досадой въ голосѣ.

Дружный смѣхъ компаніи заставилъ меня посмотрѣть, кто такой Николай, надъ которымъ такъ безцеремонно «товарищество» потѣшается. По направленію взглядовъ, я увидалъ въ числѣ моихъ пріемщиковъ фигуру, которая внѣшностью рѣзко выдѣлялась изъ прочихъ. Въ противоположность остальнымъ, одѣтымъ въ казенныя грязныя и рваныя рубахи и таковые же холщевые порты, на немъ была красная, съ желтыми крапинками ситцевая рубаха, широкія, синія шаровары, заправленныя въ хорошіе кунгурскіе сапоги. Поверхъ рубахи на немъ былъ еще какой-то разноцвѣтный жилетъ, съ металлическими пуговицами; словомъ, франтъ безукоризненный. Лицо у него было чисто русскаго типа, съ славными голубыми глазами, румяными щеками и небольшой, но окладистой бородой; на видъ ему было лѣтъ за тридцать. Средняго роста, но плотный, онъ больше всего походилъ на цаловальника или содержателя постоялаго двора. Общее выраженіе лица было чрезвычайно симпатичное. Онъ усердно прикладывалъ къ образцамъ принимаемыя вещи, не обращая, повидимому, вниманія на насмѣшки товарищей.

— Что это они надъ тобою потѣшаются, Николай? обратился я къ нему.

— Ничего, полай, полай! дѣла-то вѣдь не передѣлаешь, а лаять легче, взглянувъ на меня, отвѣтилъ онъ.

Чѣмъ-то знакомымъ прозвучали въ моихъ ушахъ его слова, и я какъ-то сразу вспомнилъ Рожкова, хотя разница во внѣшности была рѣзкая: тотъ смотрѣлъ аскетомъ, а этотъ острожнымъ жуиромъ. Пока я мысленно дѣлалъ сравненія, недоразумѣнія мои были тотчасъ разрѣшены однимъ изъ работавшихъ.

— Вы на него не взыщите, ваше благородіе, онъ такой всегда, особливо съ начальствомъ; одно слово, «не нашъ».

— Не нашъ? переспросилъ я: — этотъ франтъ?

— Вѣрно, самый настоящій, только онъ добрый, а другіе изъ нихъ не лучше звѣря. Все молчатъ и на нашего брата смотрятъ, какъ на собаку, а этотъ простъ. Онъ и портной хорошій, кому побѣднѣй, даромъ зашьетъ, а нѣтъ и новое сошьетъ. До бабъ только ужь очень охочъ. Какъ только свободно, такъ онъ все у ихняго забора проклажается.

Въ острогѣ, о которомъ идетъ рѣчь, мужчины и бабы содержатся въ одной оградѣ и раздѣлены досчатымъ заборомъ, въ которомъ есть щели въ вершокъ и болѣе въ ширину. Каковы щели, можно заключить изъ того факта, что весной въ 1872 году, арестантъ К. сквозь одну изъ нихъ, ножемъ убилъ на мѣстѣ арестантку, свою «невѣрную любовь», нанесши ей три раны. Я его засталъ прикованнымъ къ стѣнѣ, въ особомъ помѣщеніи, рядомъ съ караулкой. А мѣра эта была вызвана тѣмъ, что въ острогѣ держать его нельзя было: арестанты порѣшили его убить.

Несмотря на нежеланіе Николая со мной бесѣдовать, онъ невольно втянулся въ разговоръ, и, покончивъ работы, мы разстались настолько друзьями, что онъ даже попросилъ меня объ одномъ одолженіи — знакъ величайшаго расположенія ко мнѣ. Просьбу его, къ счастію, я могъ исполнить сейчасъ же, что я и сдѣлалъ. Она заключалась въ слѣдующемъ: незадолго передъ этимъ, въ замкѣ случилась драка и одинъ былъ раненъ, хотя не опасно, ножомъ. Происшествіе это вызвало распоряженіе немедленно отобрать отъ всѣхъ мастеровъ инструменты. У Николая Ивановича, какъ у портного, было ихъ два: утюгъ и ножницы, которыя смотритель тоже отобралъ. Ножницы разрѣшить я не могъ, какъ «рѣжущее орудіе», а утюгъ приказалъ выдать сейчасъ же.

— Спасибо тебѣ, дядя, за утюгъ, а ножницы-то у меня другія есть, сказалъ мнѣ Николай Ивановичъ тихонько, указавъ глазами на смотрителя, сидѣвшаго внутри сарая у дверей. Дружба у насъ съ этого и пошла.

Николай Ивановичъ былъ человѣкъ дѣйствительно добродушный, ни къ кому не приставалъ, въ свою вѣру другихъ не совращалъ, и начальство считало его чудакомъ, который позволяетъ себѣ разныя не важныя глупости, въ родѣ не сниманія шапки, употребленія «ты», вмѣсто «вы» и т. п. Тѣмъ не менѣе, еслибы начальство, въ лицѣ исправника, помощника его, тюремнаго духовника и разнаго наѣзжаго люда, вродѣ разныхъ чиновниковъ особыхъ порученій, губернаторовъ, совѣтниковъ и проч. могло встать въ такія же близкія съ нимъ отношенія, какъ я или смотритель, то несомнѣнно, что Николай Ивановичъ тоже зачисленъ бы былъ въ «вредные и опасные сектанты», какъ и несчастный Рожковъ, и, разумѣется, испыталъ бы на себѣ всѣ послѣдствія такого зачисленія.

Насколько я могъ понять (именно понятъ, потому что онъ говорилъ въ такой туманной формѣ, что мнѣ оставалось какъ-нибудь послѣ сформулировать его слова въ «нѣчто») изъ неоднократныхъ бесѣдъ съ Николаемъ Ивиновичемъ, его убѣжденія были слѣдующія: Бога и религію какую бы то ни было онъ отрицалъ абсолютно, главнымъ образомъ, вслѣдствіе отсутствія видимыхъ, чисто непосредственныхъ результатовъ. Поясню примѣромъ: однажды онъ мнѣ рѣзко указалъ на противорѣчіе, существующее, по его мнѣнію, между тѣмъ, что «попы говорятъ», какъ онъ выразился, и дѣйствительною обыденною жизнію.

— Вашъ попъ сказывалъ, что Богъ справедливъ и милостивъ и что ни одинъ волосъ у человѣка не отымется безъ воли Бога. Хорошо. Насъ въ замкѣ чуть не тысяча человѣкъ, и всѣ мы, конечно, пойдемъ на каторгу, а изъ этой тысячи человѣкъ — я могу это завѣрить словомъ — съ полсотни наберется людей невинныхъ, осужденныхъ несправедливо. О себѣ я не говорю, я не вашъ и Богу вашему дѣла нѣтъ до меня, а что же ихъ-то онъ не защититъ? Вѣдь они вѣруютъ въ него и молятся; иной всю ночь лбомъ въ полъ стучитъ, словно дятелъ дерево долбитъ, тукъ-да-тукъ, а толку все нѣтъ. Все-таки его отпорютъ и золото пошлютъ копать! Какъ ты, дядя, думаешь?

Понятно, что человѣка, стоящаго на такой практической житейской почвѣ, требующаго для убѣжденія видимо-осязательнаго чуда, трудно наставить на путь истины.

Власти онъ то же не признавалъ. У нея не было, по его мнѣнію, ни малѣйшаго основанія. Всякъ самъ по себѣ — вотъ альфа и омега его гражданскаго и политическаго созерцанія. Особенно его раздражало сосредоточеніе власти, все равно, въ одномъ ли лицѣ или въ цѣломъ учрежденіи.

— Взять тебя теперь, говорилъ онъ мнѣ: — ты мужикъ добрый и умишко есть, а можешь ли ты по совѣсти сказать, что ты свое дѣло справляешь какъ слѣдуетъ? То есть, чтобы у тебя все всегда исправно и за всѣмъ ты углядишь во-время? А велико ли твое дѣло? Плюнуть да растереть! Какъ же тамъ-то могутъ управиться? Тамъ и морская часть, и сухопутная, и гражданская, да и духовная на придачу! Гдѣ за всѣмъ усмотрѣть? Вотъ ты неисправенъ по своему дѣлу, другой, третій неисправенъ и наберется васъ большія тысячи; глядишь, и выйдетъ, что ничего у васъ исправнаго нѣтъ… Вотъ тебѣ и власть!

— Да вѣдь и безъ власти нельзя, урезонивалъ я его: — пойдутъ безпорядки, убійства, грабежи, кражи. Кто сильнѣе, тотъ и правъ. Понравился, напримѣръ, мнѣ твой жилетъ, я сильнѣй тебя, ну, и отниму. Что ты со мной сдѣлаешь?

— А теперь я что съ тобой сдѣлаю? спросилъ онъ меня въ свою очередь совершенно серьёзно. — Жилетъ-то стоитъ два рубля, а чтобы мнѣ его назадъ отъ тебя взять, такъ три рубля истратить надо, а не истратишь, такъ шишъ получишь? Какой же разсчетъ хлопотать?

— Ну, это ты врешь! не спорю, бываетъ иногда и такъ, но рѣдко, а какъ власти-то не будетъ — и три рубля твои не помогутъ.

— Тогда всякъ о себѣ заботиться будетъ. Если ты силенъ, то у меня, можетъ, и ножъ найдется, а нѣтъ, такъ такіе же слабые, какъ я, помогутъ мнѣ; мы тебѣ шею и свернемъ. Глядь, другому-то сильному и неповадно будетъ.

— Ну, и будемъ только убивать другъ друга, а работать некогда.

— Небось, найдется время для всего! еще какъ чудесно жить будетъ!

Относительно отечества, родныхъ, онъ былъ космополитомъ чистой крови.

— Это у васъ есть русскіе, нѣмцы, татары, а у меня всѣ люди, только что не такъ говорятъ, какъ я, а кабы пожили у насъ, также говорить стали бы. Все равно, пить и ѣсть и имъ нужно.

— Да вѣдь у нихъ и вѣра другая, и обычаи не тѣ, что у насъ.

— Про вѣру говорить не буду, а обычаи… да неужели здѣсь, въ Сибири, обычаи тѣ же, что и въ Россіи? По моему, такъ совсѣмъ другіе, однако, вы всѣ русскими считаетесь? Нѣтъ, обычай, дядя, не помѣшаетъ; не тронь только насъ, мы ни съ кѣмъ ссориться не будемъ. Земли и воды для всѣхъ хватитъ!

Про семью онъ, какъ и Рожковъ, на все отвѣчалъ: «я одинъ, мнѣ никого не нужно». Когда-же я коснулся склонностей его къ женщинамъ, онъ пояснилъ коротко: «Это нужно, посмотри на любую тварь — то же и мы».

Въ своихъ отношеніяхъ къ товарищамъ-арестантамъ, Николай Ивановичъ былъ человѣкъ безупречно честный и мягкій; никогда никого не ругалъ, а случалось и помогалъ. Начальству же: смотрителю, исправнику и проч., иногда позволялъ себѣ говорить горькія истины, но въ такой шутовской формѣ, что они относили это къ его «чудачеству» и не обращали серьёзнаго вниманія.

Описавъ Николая Ивановича, или лучше, показавъ его физическую и нравственную личность, поясню, почему я назвалъ его вначалѣ этого очерка «страстотерпцемъ».

Годъ уже прошелъ, какъ мы мирно, повременамъ, бесѣдовали съ Николаемъ Ивановичемъ, и не чаялъ онъ, что скоро на дѣлѣ придется доказать свою привязанность къ излюбленнымъ мечтаніямъ. Смѣнился у насъ губернаторъ и уѣхалъ въ N--скъ; новый же, назначенный вмѣсто него, ранѣе 4-хъ мѣсяцевъ, по разнымъ обстоятельствамъ, прибыть не могъ. Вмѣсто него, временно управлялъ губерніей нѣкто X., человѣкъ военный. X. сознавалъ, что онъ «калифъ на часъ» и, не желая портить дѣло будущему губернатору, занимался только неотложными, текущими дѣлами, а чуть можно было что, изъ болѣе или менѣе серьёзнаго, отложить до пріѣзда начальника края, онъ неукоснительно откладывалъ, говоря докладчикамъ: «Пусть подождетъ, я не знаю взгляда Семена Семеныча (ожидаемаго настоящаго губернатора) на дѣла этого рода, и могу только напортить, направивъ дѣло не такъ, какъ бы, можетъ быть, онъ хотѣлъ».

Въ число такихъ могущихъ «полежать» попало и не мало арестантскихъ дѣлъ. Арестанты, не зная причины медленности въ ихъ дѣлахъ, были не особенно довольны новымъ начальникомъ, тѣмъ болѣе, что онъ пріѣхалъ непосредственно послѣ самаго дѣятельнаго губернатора, какой когда-либо бывалъ въ нашемъ захолустьѣ. Какъ командующій въ то же время мѣстными войсками, онъ задумалъ объѣздъ по ввѣренному ему краю.

Онъ былъ человѣкъ уже не молодой и въ частной жизни чрезвычайно честный, но слабохарактерный. Какъ администраторъ, да еще при тѣхъ условіяхъ, при которыхъ онъ находился, онъ ничего не стоилъ.

Во время этого объѣзда, попалъ онъ въ нашъ городъ, гдѣ также существовала мѣстная команда. Встрѣтили мы его, какъ подобаетъ, отрекомендовались; долго онъ насъ не держалъ и объявилъ, что завтра въ 9 часовъ осмотритъ команду, а оттуда въ острогъ. Началась обычная въ этихъ случаяхъ суетня, мытье половъ, выдача чистаго бѣлья, очищеніе ретирадъ, однимъ словомъ, принимались всѣ мѣры, чтобы «не ударить передъ начальствомъ въ грязь лицомъ».

На завтра, послѣ смотра команды, отправились мы всѣ, т. е. управляющій губерніей, исправникъ, я, докторъ, голова и неизбѣжный адъютантъ, онъ же завѣдующій путевою канцеляріей губернатора — въ острогъ.

Признаюсь, я самъ удивлялся, какъ это можно было въ сутки до такой степени измѣнить физіономію его? Все выбѣлено, вымыто; пескомъ посыпаны полы, люди одѣты чисто, выбриты по формѣ, дворъ, что твой паркетъ, пища вкусная, а о квасѣ и говорить нечего. Все шло, какъ по маслу, претензій не было, только нѣсколько человѣкъ подали докладныя записки объ ускорѣніи дѣлъ, находившихся на разсмотрѣніи у самого губернатора. Это насъ, мѣстнаго начальства, не касалось, и всѣ мы были довольны. Я не сказалъ еще, что росту губернаторъ былъ громаднаго, вершковъ 12-ть; съ этой-то вышины онъ и усмотрѣлъ Николая Иваныча, мирно стоящаго, позади людей, на нарахъ, да еще и въ шапкѣ.

— Эй! какая тамъ каналья сидитъ въ шапкѣ? Шайку долой!

— Шапка не моя — твоя, коли нужно, ты и снимай! спокойно, не шевелясь, отвѣтилъ Николай Иванычъ.

Не успѣлъ отъ такой дерзости придти въ себя начальникъ, какъ услужливый исправникъ подскочилъ къ нему.

— Это ваше — ство, дурачокъ-съ. Онъ всегда такой, скороговоркой объяснилъ онъ.

— Коли дурачокъ, или съумасшедшій, такъ его въ больницу нужно, внушительно замѣтилъ X.

— Осмѣлюсь доложить, чуть не прошепталъ несчастный смотритель, у котораго, какъ говорится, душа въ пятки ушла: — онъ не опасный-съ, самый смирный-съ, къ тому же, мастеровой человѣкъ — портной, только что вотъ дурости въ немъ много.

Тутъ и докторъ заявилъ, что помѣщенія нѣтъ для душевнобольныхъ.

— А-а-а! удовольствовавшись такимъ объясненіемъ, пробасилъ губернаторъ и направился къ выходной двери. У меня ужь и сердце отлегло за Николая Ивановича, какъ вдругъ, среди всеобщей тишины, раздался его голосъ:

— Ахъ, ты дубина, дубина! Ну, какой ты начальникъ! Возился бы съ своими солдатами, показывалъ бы, куда какой винтъ въ ружьѣ слѣдуетъ, а онъ — съ народомъ управляться! Вотъ кабы ты этого косого (исправникъ нѣсколько косилъ глазами) въ тюрьму спряталъ, да еще кой-кого, ну, такъ стоило бы тебя начальникомъ звать, а то что? Вытянулся съ версту, да и думаетъ: я умнѣе всѣхъ! Да ты…

Но губернаторъ ему не далъ продолжать:

— Заковать! Въ ручные и ножные! не закричалъ, а заревѣлъ X. — Въ темную! На хлѣбъ и на воду.

Онъ былъ блѣденъ, какъ полотно, и едва могъ говорить.

Нечего и толковать, что приказаніе было исполнено моментально, и Николая Иваныча повлекли…

— Этотъ негодяй лишенъ правъ? спросилъ онъ исправника уже на дворѣ.

— Никакъ нѣтъ-съ; но онъ бродяга, а бродяги, пойманные въ Сибири, если справка о происхожденіи не подтвердилась, судятся, какъ лишенные правъ, доложилъ исправникъ, сразу угадавъ причину вопроса.

— А справки объ немъ собираются?

— Никакъ нѣтъ-съ, онъ никакихъ справокъ не пожелалъ и не объяснялъ, кто онъ такой.

— Зачѣмъ же онъ сидитъ у васъ? обратился онъ ко мнѣ.

— Приговоръ уже съ мѣсяцъ представленъ вашему п--ству на утвержденіе, почтительно доложилъ я.

— Во всякомъ случаѣ, сегодня же составить постановленіе о происшествіи въ острогѣ и поступить строго, по закону; чтобъ завтра же вечеромъ я узналъ, чему онъ подлежитъ. Мнѣ не нужно будетъ утвердить приговоръ?

— Никакъ нѣтъ-съ, это подлежитъ вѣденію формальной полицейской расправы и исполненіе состоится немедленно.

— Кончайте это дѣло сегодня и объ исполненіи донесите съ первою же почтою, такъ какъ я сейчасъ уѣзжаю отсюда. До свиданья, господа, провожать меня не надо! обратился онъ ко всѣмъ намъ: — благодарю всѣхъ; все нашелъ въ примѣрномъ порядкѣ; желаю, чтобъ и Семенъ Семенычъ остался такъ же доволенъ, какъ и я! И съ этими словами онъ уѣхалъ съ адъютантомъ. Дорожный экипажъ былъ у острога.

Жалко было мнѣ Николая Иваныча, но помочь ему я былъ не силахъ. Вечеромъ того же дня, когда я встрѣтился съ исправникомъ, первый вопросъ его былъ:

— Пропустили нашъ журналъ о Чухмистовѣ?

— Я его и не видалъ.

— Пожалуйста, не задержите; завтра мы объявимъ ему опредѣленіе полицейскаго управленія; потомъ тотчасъ же приведемъ въ исполненіе и донесемъ губернатору. Журналъ теперь у васъ лежитъ, я навѣрно знаю. Я нарочно съ своимъ писаремъ къ вамъ послалъ съ часъ назадъ. А то пошлемъ отсюда за нимъ. Вы здѣсь его можете просмотрѣть (мы были въ гостяхъ), журнальчикъ маленькій.

Я согласился и черезъ 10-ть минутъ читалъ рѣшеніе. Въ немъ значилось: «За дерзости, нанесенныя начальнику края, при посѣщеніи острога, наказать 20-го ударами плетей».

Но завтра, часовъ въ 12-ть, повѣстка — немедленно прибыть въ полицію. Случилось чрезвычайное происшествіе. Прихожу и застаю всѣхъ въ неописанномъ волненіи; больше всѣхъ возбужденъ былъ исправникъ. Онъ встрѣтилъ меня у порога словами:

— Полюбуйтесь, что вашъ пріятель надѣлалъ, пройдемте въ присутствіе!

Въ присутствіи, вижу, во-первыхъ, зерцало не стоящимъ на столѣ, какъ ему подобаетъ, а лежащимъ и безъ орла, который былъ брошенъ на полъ, шагахъ въ трехъ отъ стола; во-вторыхъ, кипа бумагъ, въ безпорядкѣ разбросанныхъ по столу и отчасти залитыхъ чернилами; ближайшія кресла отодвинуты. Вообще, безпорядокъ такой, какъ будто бы здѣсь происходила жестокая борьба.

— Что же тутъ было? спрашиваю.

— А вотъ видите ли, что тутъ было. Я нарочно не велѣлъ убирать ничего до вашего прихода, это все вашъ Чухмистовъ надѣлалъ. Привели его сюда для выслушанія опредѣленія, которое вы вчера читали, натурально скованнаго по рукамъ и ногамъ, согласно приказанію губернатора. Конвойныхъ, два болвана, сзади стоятъ; стали приговоръ читать, а какъ дошли до словъ: «дать ему, Чухмистову, 20 ударовъ плетьми», онъ и закричалъ: «Это не мнѣ дать, а тебѣ, подлецу, и не двадцать, а до смерти тебя забить слѣдуетъ!» (это меня-то, пояснилъ исправникъ). Слышите, каково? И въ это самое время наручнями какъ хватитъ въ зерцало, а потомъ съ ними на меня. Конвойные рты разинули и ошалѣли окончательно, да спасибо нашъ разсыльный подскочилъ, успѣлъ схватить сзади. Тутъ и конвойные опомнились, связали его, да такъ связаннаго и драли. Ужь теперь живой съ нимъ не разстанусь! Я васъ попросилъ сюда, чтобы составить сначала актъ объ этомъ происшествіи, а затѣмъ мы его обсудимъ. Какъ вы думаете?

— На счетъ акта я согласенъ, а что касается обсужденія поступка, то нужно сперва справиться съ закономъ. Кажется мнѣ, что поступокъ Чухмистова не подлежитъ веденію полицейскаго управленія, отвѣчалъ я.

Принялись мы рыться въ законахъ; потомъ осмотрѣли знаменитые петровскіе указы, помѣщаемые всегда на зерцалѣ — они, къ счастію для Николая Изаныча, оказались цѣлы. Говорю, къ счастію, потому что умышленное поврежденіе ихъ, да и всѣхъ вообще царскихъ указовъ и манифестовъ влечетъ за собою весьма суровое наказаніе. Стѣнки, за которыми помѣщены были эти указы, оказались разбитыми. На этомъ-то основаніи исправникъ и хотѣлъ примѣнить къ Чухмистову статьи о «поврежденіи указовъ». Я же стоялъ за примѣненіе статьи, налагающей наказаніе за буйство въ присутственномъ мѣстѣ, что было гораздо мягче.

Такъ какъ оба мы не уступали другъ другу, то я заявилъ, что о происшедшемъ представлю прокурору, и пусть онъ укажетъ законъ, котораго должны мы придерживаться въ данномъ случаѣ, а до тѣхъ поръ просилъ исправника не предпринимать ничего.

— Ну, нѣтъ-съ, ужь извините меня, загорячился исправникъ: — а я откладывать не буду. Завтра же полицейское управленіе заслушаетъ это дѣло, и къ чему будетъ Чухмистовъ приговоренъ, то завтра же и получитъ!

— Повторяю вамъ, что случай этотъ необыкновенный, законъ не предусмотрѣлъ его! и журнала вашего я не пропущу^[1].

— Я и безъ пропуска вашего исполню, уже прошипѣлъ исправникъ.

— Предупреждаю васъ, что я сію минуту пишу прокурору, пока сегодняшняя почта не ушла. Поэтому, и прошу васъ подождать. Статья о поврежденіи указовъ сюда не подлежитъ: указы цѣлы.

— Да зерцало не цѣло. Что я, мальчикъ что ли, что не могу опредѣлить — подходитъ, или нѣтъ законъ?

— Я вамъ сказалъ все, что имѣлъ; но помните, если вы накажете Чухмистова, я дѣла не брошу ни за что!

Съ этимъ я ушелъ, крайне разстроенный этой исторіей, потому что Чухмистову, во всякомъ случаѣ, придется плохо, правъ ли буду я или исправникъ. Разница лишь въ степени наказанія.

Утромъ, на завтра, приносятъ журналъ, и въ немъ, о ужасъ! приведены законы чуть не объ оскорбленіи Величества. Просмотрѣвъ, я, вмѣсто обычной надписи: «читалъ такого числа», написалъ: «пропустить не могу, такъ какъ законъ примѣненъ не надлежащій, да и докладъ написанъ несогласно съ актомъ, составленнымъ вчера объ этомъ происшествіи. Имѣю подать протестъ». Я былъ убѣжденъ, что исправникъ не рискнетъ послѣ этого приводить приговоръ въ исполненіе, на свой собственный страхъ: 100 ударовъ розгами, къ которымъ онъ его приговорилъ, и въ Сибири составляютъ кушъ порядочный. Городъ, гдѣ все это происходило, небольшой, и всѣ уже знали о размолвкѣ моей съ исправникомъ по поводу Чухмистова. Когда я, нѣсколько времени спустя, вышелъ изъ дома, первый же встрѣчный знакомый мнѣ объявилъ:

— А вѣдь арестанта-то, изъ-за котораго вы поссорились съ исправникомъ, онъ все-таки выпоролъ.

— Ну, да, вчера, я знаю.

— Вчера само-собой, а то сегодня. Сейчасъ же мимо меня провезли въ больницу.

Злоба меня охватила до того, что я бѣгомъ отправился въ больницу.

— Привезли наказаннаго? обращаюсь къ фельдшеру.

— Такъ-точно.

— Чухмистова?

— Да-съ.

— Гдѣ онъ, покажите?

Вошелъ я въ арестантское отдѣленіе и прежде всего увидалъ Чухмистова, съ обнаженной кровавой спиной, лежащаго ничкомъ безмолвно на койкѣ. Около него копошились фельдшеръ и служитель, накладывая компрессы на избитую спину.

— Чухмистовъ! только и могъ выкрикнуть я, чувствуя, что слезы подступаютъ буквально къ горлу, и въ тоже время сознавая полнѣйшее свое безсиліе помочь ему чѣмъ-нибудь теперь, если уже не могъ ранѣе предотвратить совершеніе этого дѣла.

— Онъ теперь не слышитъ, отвѣчалъ фельдшеръ, накладывая ему компрессъ: — съ нимъ обморокъ. Маленько придетъ въ себя, глядишь — чрезъ 5—10 минутъ опять безъ чувствъ. Вотъ часъ, какъ мы съ нимъ возимся. Шибко ужь избитъ, ваше благородіе; посмотрите, живого мѣста нѣтъ; сплошная язва.

— Докторъ видѣлъ его?

— Нѣтъ, они на дачу уѣхали, скоро будутъ.

— Но вѣдь онъ, пожалуй, не выживетъ? замѣтилъ я, показывая на Чухмистова.

— Да пожалуй, что и такъ, очень ужь избитъ, повторилъ фельдшеръ.

Изъ больницы я пошелъ къ доктору и не больше пяти минутъ посидѣлъ у него, какъ и онъ явился. Разсказавъ ему въ короткихъ словахъ всю исторію, я просилъ немедленно отправиться вмѣстѣ въ больницу, осмотрѣть наказаннаго, и что онъ найдетъ по осмотру, оффиціально, на бумагѣ сообщить мнѣ. Къ счастію, докторъ у насъ былъ отличный человѣкъ.

По свидѣтельству, которое онъ выдалъ, приблизительно значилось: «наказанный арестантъ, Николай Ивановъ Чухмистовъ, находится въ опасномъ положеніи; опасность эта вызвана какъ чрезмѣрнымъ раздраженіемъ нервовъ, такъ равно и потерей большого количества крови. По знакамъ, оставленнымъ на тѣлѣ Чухмистова орудіями наказанія, можно заключить, что онъ получилъ до 50-ти ударовъ плетью и никакъ не менѣе 300 ударовъ розгами».

Прошу читателя обратить вниманіе, что плетьми онъ былъ наказанъ наканунѣ, и, какъ дѣйствительно послѣ подтвердилось показаніями свидѣтелей, получилъ не двадцать, какъ бы слѣдовало по рѣшенію, а шестьдесятъ. А на другой день, по разорванной спинѣ его опять били розгами, въ количествѣ 300 ударовъ!

Заручившись свидѣтельствомъ отъ доктора, я немедленно представилъ его, вмѣстѣ съ своимъ протестомъ и копіями съ обоихъ журналовъ, прокурору…

Чухмистовъ, благодаря своей крѣпкой комплекціи, поправлялся, но медленно, такъ что когда я, спустя два мѣсяца, тотчасъ же по пріѣздѣ настоящаго «губернатора», былъ переведенъ на другую должность, въ другой городъ, то онъ оставался еще въ больницѣ. До отъѣзда я навѣщалъ его изрѣдка. Онъ былъ все тотъ же «не нашъ». Когда я спрашивалъ его, съ чего онъ сунулся къ губернатору? — онъ просто отвѣтилъ: — «такъ нужно было» — и больше ни слова не могъ я добиться.

Судьба его затѣмъ мнѣ въ точности неизвѣстна. Когда я былъ на Карѣ, то справлялся о немъ: его тамъ не зналъ никто. Значитъ, до каторги онъ не дошелъ, а бѣжалъ съ дороги. Къ этому выводу меня приводитъ еще слѣдующее обстоятельство: мѣсяцевъ 8 спустя послѣ этого происшествія, какой-то «не нашъ» бѣжалъ изъ Z острога. «Не нашъ» этотъ былъ совсѣмъ безъ фамиліи, а примѣтами, по описанію мѣстнаго смотрителя, подходилъ къ Чухмистову. Болѣе чѣмъ вѣроятно, что это былъ онъ.

Относительно же исправника дѣло было такъ: оставалось еще дна мѣсяца до пріѣзда настоящаго губернатора, когда было получено мое донесеніе; но, несмотря на настоянія прокурора, X. не рѣшался начать это дѣло. Такъ оно лежало безъ всякаго движенія два мѣсяца, затѣмъ было назначено слѣдствіе, которое подтвердило вполнѣ мое донесеніе, а спустя еще два мѣсяца, слѣдовательно, всего чрезъ четыре послѣ казни Чухмистова, исправнику было предложено подать въ отставку, что онъ и исполнилъ, предпочитая взять въ аренду громадный казенный заводъ, конечно, на имя жены, гдѣ и до днесь благоденствуетъ.

Мнѣ остается сказать нѣсколько словъ о третьемъ «не нашемъ», котораго хотя я зналъ, но очень немного, именно объ Александрѣ Непомнящемъ. При осмотрѣ мною тюремъ на Карѣ — а ихъ тамъ шесть — въ одной изъ нихъ въ темпомъ карцерѣ я увидѣлъ человѣческую фигуру большого роста, плечистую.

— За что это онъ у васъ посаженъ?

— Да онъ давно сидитъ, по распоряженію начальства. Работать не хочетъ, ничѣмъ его не заставишь, ну, и грубитъ постоянно. Изъ «не нашихъ».

Этотъ не производилъ уже впечатлѣнія серьёзности мысли, какъ Рожковъ, или добродушія и прямоты, какъ Чухмистовъ. У этого лицо было, хотя и красивое, но непріятные, безсмысленные глаза, съ крайне упрямымъ выраженіемъ, портили все впечатлѣніе. Со мной онъ не говорилъ ничего, кромѣ заученныхъ фразъ: «это твое — не мое», и т. д. Но стойкость характера и у него была необыкновенная. По разсказамъ смотрителя, онъ вынесъ ужасныя вещи. Били его несчетное число разъ, лишали пищи, оставляя лишь столько, сколько нужно, чтобы не умеръ съ голоду, и наконецъ, болѣе году держали въ темномъ карцерѣ, въ которомъ и пола нѣтъ, а прямо, какъ дверь отворите, то колѣнями упретесь въ нары, занимавшіе все пространство карцера. Все это онъ выдержалъ, не сдался и не пошелъ ни на какія сдѣлки, которыя ему предлагали. Съ нимъ однажды былъ такой траги-комическій случай. Послѣ чудовищной порки, его насильно выпихнули изъ тюрьмы, чтобы съ другими отправить работать. Всю дорогу, версты 1—2, онъ шелъ, понуждаемый ударами приклада. Но когда пришелъ на мѣсто работы, то легъ и никакіе побои не могли его поднять. Когда же пришло время уходить съ работы, то, чтобы его доставить въ тюрьму, пришлось самому же конвою везти его на тачкѣ, какъ тріумфатора, къ великому соблазну арестантовъ.

III.
«Смѣнился».

До появленія у насъ въ Россіи каторжныхъ тюремъ, а на арестантскомъ жаргонѣ «централокъ», приговоренные къ каторжнымъ работамъ почти всѣ направлялись въ Восточную Сибирь, гдѣ и размѣщались мѣстнымъ главнымъ начальствомъ по разнымъ мѣстамъ. Мѣстъ этихъ было достаточно; не говоря уже о пресловутыхъ нерчинскихъ рудникахъ, были еще разные Акатуи, Алгачи, Кутомары и проч., гдѣ добывалось серебро, мѣдь, свинецъ; затѣмъ, довольно многочисленные золотые пріиски Кабинета, между которыми Карійскій промыселъ или, по просту, Кара и по нынѣ занимаетъ главенствующее значеніе по сосредоточенію въ немъ наибольшаго количества каторжныхъ и властей. Кромѣ того, собственно въ Забайкальѣ былъ еще петровскій желѣзный заводъ, а въ Иркутской губерніи два солевареные завода: Усть-Усольскій и Усть-Кутскій.

Прежде все это наполнялось и работалось ссыльными. Въ настоящее же время, каторжные находятся только на Карѣ, затѣмъ небольшая команда, человѣкъ 300, въ Алгачинскомъ рудникѣ и часть на островѣ Сахалинѣ.

Дозволено также отпускать излишнихъ каторжныхъ на частные пріиски; но вся эта масса сначала слѣдуетъ на Кару и оттуда уже распредѣляется. Лучшіе рабочіе, т. е. наиболѣе здоровые, сильные и молодые, не свыше 40 лѣтъ, въ числѣ 500—800 человѣкъ, ежегодно выбираются и отправляются на Сахалинъ.

Должно полагать, что условія жизни тамъ несравненно тяжелѣе, чѣмъ гдѣ бы то ни было (конечно, исключая «централокъ», о которыхъ всѣ безусловно, кто только тамъ побывалъ, отзываются съ невыразимымъ ужасомъ), что признаетъ и само правительство, распоряжаясь отправлять на Сахалинъ только безусловно здоровыхъ людей и долгосрочныхъ или, иначе говоря, самыхъ тяжкихъ преступниковъ, осужденныхъ на большіе сроки (не менѣе, какъ на 10 лѣтъ), и что прекрасно сознается самими каторжными, которые всячески стараются не попасть туда, даже бѣгая на то время, пока партія не отправится на баржахъ по Шилкѣ и дальше по Амуру. По сбытіи партіи, они добровольно являются обратно на Кару и не имѣютъ никакой претензіи на жестокое наказаніе, которое получаютъ по возвращеніи: "слава Богу, отнесъ Господь отъ острова, отъ «Соколинова», говорятъ, «а до будущаго года еще далеко!»

Когда же наряжаются партіи для работъ на частные пріиски, то охотниковъ является много, несмотря на то, что работы тамъ тяжелѣе. «Кормятъ хорошо, да и вина даютъ», говоритъ каторга. Даже въ Алгачинскій рудникъ иногда заявляются желающіе, но на Сахалинъ никогда.

Зная это хорошо, я былъ однажды пораженъ просьбой каторжнаго, въ которой онъ заявляетъ свое «задушевное желаніе» уйти съ партіей на Сахалинъ и при этомъ пишетъ, что онъ «на видъ не особенно здоровъ», а поэтому, зная «мою доброту», проситъ ходатайства передъ докторомъ о «признаніи его годнымъ для отправки на Сахалинъ».

Это я получилъ, по крайней мѣрѣ, за мѣсяцъ до сформированія партіи. Самая же формировка производится обыкновенно такъ: получается распоряженіе генералъ-губернатора приготовить столько-то человѣкъ на Сахалинъ; если требуется много людей, то отправка назначается двумя и тремя эшелонами и увѣдомляютъ, кто назначенъ принять эти партіи. Командировки эти весьма выгодны, и онѣ даются или какъ награда, или же для поправки обстоятельствъ какого-нибудь замотавшагося, но близкаго сердцу начальства юноши. Получивъ такое распоряженіе, на Карѣ начинаютъ суетиться: 1) нужно выбрать по статейнымъ спискамъ долгосрочныхъ и, конечно, гораздо больше, чѣмъ сколько требуется, такъ какъ неизвѣстно, сколько ихъ забракуетъ врачъ; 2) заготовить для нихъ одежду и 3) объѣздить всѣ тюрьмы, осмотрѣть по составленнымъ спискамъ людей и изъ нихъ уже отобрать требуемое количество, такъ сказать, квинт-эссенцію. Теперь, продолжаемъ разсказъ.

Чрезъ недѣлю послѣ полученія просьбы, мнѣ случилось быть въ той тюрьмѣ, гдѣ содержался «доброволецъ» сахалинскій.

Понятно, любопытно было взглянуть на субъекта, просящаго о томъ, отъ чего иной радъ повѣситься. Вызвали его; дѣйствительно, оказался здоровья сомнительнаго: небольшого роста, худой, желтый какой-то, да и не молодой, лѣтъ подъ сорокъ, а, можетъ быть, и всѣ 40 есть. Онъ и у насъ-то не долго бы прожилъ, а на Сахалинѣ и подавно.

— Это ты просьбу мнѣ подалъ?

— Я-съ, ваше благородіе.

— Что-жь тебѣ такъ захотѣлось на Сахалинъ?

— Давнишнее желаніе было посмотрѣть; года два хлопочу, все не принимаютъ по нездоровью, такъ ужь я къ вашей милости: похлопочите, вашескородіе, будьте отцомъ благодѣтелемъ!

— Да ты посмотри на себя! ну, какой ты работникъ? вѣдь ты поди и здѣсь въ разрѣзъ не ходишь?^[2]

— Точно такъ, не хожу-съ; да только я граматный, прежде у смотрителя занимался въ конторѣ, и тамъ тоже буду. Не оставьте!

— Мнѣ, братъ, грѣха не хочется брать на душу, да и докторъ не согласится… А пріемщикъ, думаешь, развѣ возьметъ тебя?

— Если вашескородіе захочете, все сдѣлаете.

Видя такое настойчивое желаніе, я пообѣщалъ ему попросить врача, но не обѣщался за успѣхъ.

Врачъ, однако, согласился: «Его, говоритъ, дѣло; хочетъ улизнуть скорѣй, значитъ, ему такъ нужно; съ какой стати мы будемъ мѣшать? Болѣзни у него такой, какая по закону мѣшала бы работать, нѣтъ. Онъ только немного слабогрудый, но если заниматься будетъ письмомъ, то долго проскрипитъ».

Затѣмъ, какъ-то подошло къ разговору, я передалъ завѣдывающему^[3] о такомъ странномъ желаніи и просилъ его, если возможно, не препятствовать.

— Чего препятствовать! Нынѣшній годъ громадный нарядъ, я и не знаю, откуда достать людей. Сколько бы ни явилось желающихъ, съ удовольствіемъ отправлю, отвѣчалъ тотъ.

— Онъ — не особенно здоровый человѣкъ, замѣтилъ я: — но граматный, надѣется въ писаря попасть.

— Попадай онъ куда хочетъ, а до здоровья мнѣ дѣла нѣтъ; это — дѣло врача и пріемщика. Главное, долгосрочный ли онъ?

Я совершенно упустилъ изъ вида это важнѣйшее условіе отправки на Сахалинъ и предложилъ сейчасъ же послать за статейнымъ спискомъ.

Принесли списокъ — о, Боже! что тамъ оказалось? Удачно я ему протежировалъ, нечего сказать! Тамъ значилось, ни больше, ни меньше, что онъ осужденъ на вѣчную каторжную работу, (это для его плана попасть на Сахалинъ — условіе хорошее) съ прикованіемъ къ тачкѣ на три года.

— А онъ прикованъ къ тачкѣ? обратился ко мнѣ завѣдывающій.

— Нѣтъ, говорю, не видалъ.

— Помилуйте, мы отвѣчаемъ за это строго; недавно я получилъ замѣчаніе по поводу подобныхъ упущеній. Надо сію же минуту распорядиться приковать.

— Ему недолго осталось, попробовалъ я заступиться за своего протеже: — онъ мнѣ сказалъ, что уже два года слишкомъ здѣсь; слѣдовательно, ему таскать тачку осталось нѣсколько мѣсяцевъ; стоитъ ли начинать эту исторію?

— Какое нѣсколько мѣсяцевъ! возразилъ завѣдывающій, заглянувъ въ списокъ: — онъ вамъ совралъ, онъ у насъ всего три мѣсяца; значитъ, два года и девять мѣсяцевъ ему слѣдуетъ быть съ тачкой. Нѣтъ, нельзя; пожалуйста, передайте дѣлопроизводителю, чтобы сегодня же было сдѣлано распоряженіе. Вы, кажется, недовольны? Вѣдь на Сахалинъ онъ пойдетъ навѣрное, я такихъ господъ здѣсь держать не намѣренъ; значитъ, и ваше, и его желаніе исполнится. До свиданья.

Дѣлать нечего, послалъ въ управленіе, передалъ приказаніе завѣдывающаго и сказалъ, чтобы въ тоже время его помѣстили въ списокъ Сахалинцевъ.

Чрезъ нѣсколько времени разсказываю я кому-то изъ знакомыхъ эту исторію и досадую на себя, что невольно подвелъ человѣка подъ такую скверную штуку, какъ тачка.

— А главное, человѣка-то невиннаго, раздался сзади меня голосъ. Оглядываюсь: это — мой писарь, тоже изъ ссыльныхъ, нѣкто Виницкій, отличный человѣкъ, всегда добросовѣстно исполнявшій свою обязанность, пришелъ съ пакетами.

— Какъ невиннаго? Развѣ вы его знаете? удивился я.

— Лично его не знаю и не видалъ, а дѣло знаю. Когда вы еще получили прошеніе, такъ меня удивило. Я десять лѣтъ здѣсь по письменной части и никогда не встрѣчалъ такого случая, чтобы человѣкъ самъ просился на Сахалинъ. Я тогда же подумалъ, что дѣло что-нибудь да не чисто; и вотъ сегодня на почтѣ былъ; да по пути зашелъ къ одному человѣчку: онъ мнѣ всю эту музыку и разсказалъ.

— Въ чемъ же дѣло? говорите! можетъ, можно будетъ помочь? сказалъ и.

— Позвольте разсказать вамъ послѣ, наединѣ; а то если слухи дойдутъ до тюрьмы, что исторія разъяснилась, то вы нетолько не въ состояніи ему помочь, а еще хуже сдѣлаете: его убьютъ.

Затѣмъ, Виницкій передалъ мнѣ слѣдующее: 1) доброволецъ мой — вовсе не Петръ Соколовъ, какъ онъ значился въ прошеніи, а Иванъ Гурьевъ; 2) онъ, т. е. Иванъ Гурьевъ, осужденъ всего на 4 года; 3) Иванъ Гурьевъ смѣнялся съ Петромъ Соколовымъ именами добровольно, и оба они находятся въ одной и той же тюрьмѣ, и 4) смѣнялись они на такихъ условіяхъ: когда по тюрьмамъ прошелъ слухъ, что скоро будетъ наборъ въ Сахалинъ, то Петръ Соколовъ, человѣкъ здоровый, не старый, вѣчнокаторжный и въ силу этого несомнѣнно подлежащій отправкѣ, какъ бывалый острожникъ, началъ заранѣе изыскивать способъ уклониться. Самый легкій и наиболѣе практикуемый — это «смѣна», и еслибы дѣло шло о наказаніи хотя 100 ударами розогъ, или полсотней плетей, то охотниковъ за деньги нашлось бы много; но Сахалинъ — такая штука, что туда изъ опытныхъ сознательно никто не рискнетъ. Нужно, значитъ, искать или новичка, ничего не знающаго, что очень трудно, или же пьяницу отъявленнаго. Послѣдняго ему удалось найти въ лицѣ Ивана Гурьева, готоваго изъ-за водки пойти Богъ знаетъ на что. Соколовъ началъ съ нимъ сближаться, и однажды вечеромъ ему удалось напоить Гурьева почти до безпамятства. Вѣроятно, водка была съ примѣсью чего-нибудь одуряющаго, потому что, судя но водкѣ, иногда находимой и отбираемой въ тюрьмахъ, она всегда безжалостно бывала разбавлена водой, и, чтобы одурѣть отъ нея такъ, какъ одурѣлъ Гурьевъ, нужно выпить не менѣе четверти, количество трудно доставаемое въ тюрьмѣ. Вечеромъ, Соколовъ ни однимъ словомъ не далъ понять никому о томъ, что онъ поитъ Гурьева съ цѣлью, а ограничился на завтра покупкой всей наличной въ тюрьмѣ водки въ количествѣ нѣсколькихъ бутылокъ. На утро Гурьевъ едва можетъ съ похмѣлья шевелить головой и начинаетъ изыскивать способъ добычи водки опохмѣлиться; оказывается, что водка есть только у Соколова. Выпить ему необходимо: онъ чувствуетъ, что только водка можетъ его поправить; обращается къ Соколову, проситъ стаканчикъ, предлагаетъ ему свой паекъ за полмѣсяца. Все тщетно; Соколовъ согласенъ ему дать нетолько стаканчикъ, но цѣлую бутылку, даже двѣ даромъ, если со своей стороны Гурьевъ перемѣнится съ нимъ именами. О тачкѣ онъ умолчалъ, такъ какъ, благодаря просмотру управленія, никто и въ тюрьмѣ не зналъ этого въ высшей степени отягчающаго работу обстоятельства. Мучимый страшнымъ похмѣльемъ, забывъ въ это время и о Сахалинѣ, тѣмъ болѣе, что это было задолго до набора, Гурьевъ соглашается, но водки еще не получаетъ. Нужно, чтобы тюрьма, «товариство» узнало объ этомъ и, такъ сказать, санкціонировало это превращеніе Гурьева въ Соколова, и тогда только несчастный получилъ водку. Когда же онъ получилъ свою плату, превращеніе сдѣлалось уже фактомъ, и горе ему, еслибы онъ, послѣ похмѣлья, одумавшись, захотѣлъ бы уничтожить тотъ договоръ, даже съ возвращеніемъ платы имъ полученной, или же заявить начальству, что онъ не Соколовъ, а Гурьевъ. Смерти ему тогда не избѣжать, на Карѣ ли остался бы онъ, или же былъ бы переведенъ, въ виду явной опасности его жизни, начальствомъ въ другое мѣсто. Все равно: «товариство» въ этихъ случаяхъ неумолимо, и не нужно, чтобы обманутый былъ непремѣннымъ мстителемъ. Нѣтъ, другіе за него исполнятъ эту месть и исполнятъ рано или поздно, но неукоснительно. Я встрѣчалъ поразительные случаи мести «товариства»: четыре или пять лѣтъ проходило со дня проступка, и, за 2,500 верстъ отъ того мѣста, приговоръ былъ приведенъ въ исполненіе.

Такимъ образомъ, когда прошелъ по тюрьмамъ слухъ о предстоящемъ наборѣ на Сахалинъ, то же «товариство», въ виду болѣзненности Гурьева, теперь Соколова, заставило его обратиться ко мнѣ съ просьбой заблаговременно, такъ какъ, не заяви онъ добровольно о желаніи, его, несмотря на долгосрочность, забраковали бы, а вмѣсто него взяли бы другого.

Вотъ какой казусъ передалъ мнѣ Виницкій, добавивъ, что Гурьевъ-Соколовъ, когда ему объявили о принятіи на Сахалинъ, а также выругали, зачѣмъ онъ скрылъ отъ начальства про тачку, къ которой онъ долженъ быть прикованъ три года, и тотчасъ же приковали его, то онъ страшно растерялся и теперь ходитъ, какъ помѣшанный.

— Какимъ же образомъ помочь ему? спросилъ я: — вѣдь если прямо вмѣшаться, то его, пожалуй, убьютъ?

— Навѣрное; и если вы сообщите господину завѣдывающему это дѣло, то предупредите и его, чтобы онъ не вздумалъ сдѣлать чего своей властью. Каторга ни за что не проститъ Гурьеву; а надо подождать, когда сахалинцы будутъ помѣщены отдѣльно, и пріемщикъ станетъ ихъ принимать по спискамъ, тогда попросить его, чтобы онъ, не показывая вида, что знаетъ эту исторію, просто обратилъ бы вниманіе на примѣты (а я знаю, что примѣты будутъ не схожи) и указалъ бы г. завѣдывающему на разницу между примѣтами и арестантомъ. А завѣдывающій пусть прижметъ старосту верхней тюрьмы, пригрозивъ ему поркой; тотъ долженъ будетъ сказать правду и указать на настоящаго Соколова; его возьмутъ, прикуютъ къ тачкѣ, а Гурьевъ преспокойно вернется назадъ, и никто знать не будетъ объ участіи его въ этой неудачѣ. Значитъ, само начальство открыло.

Совѣтъ былъ превосходный; слѣдовало только разузнать, вѣрны ли свѣдѣнія, переданныя мнѣ Виницкимъ, и если вѣрны, то просить содѣйствія завѣдывающаго и убѣдить его поступить какъ сказано.

Черезъ нѣсколько дней, мы съ докторомъ отправились въ ту тюрьму, гдѣ сидѣли оба виновника настоящаго разсказа, и, подъ предлогомъ необходимости еще разъ освидѣтельствовать Соколова, а также и нѣсколько другихъ, вызвали его пятымъ или шестымъ въ контору, гдѣ, кромѣ насъ, никого не было.

— Правду про тебя мнѣ говорили, что ты не Соколовъ, а Гурьевъ, и что тачку не тебѣ нужно таскать, а ему? обратился я сразу къ нему.

Онъ до такой степени былъ пораженъ вопросомъ, что сразу, мнѣ кажется, и не разслыхалъ его какъ слѣдуетъ. Я повторилъ, добавивъ, что бояться ему нечего, что мы съ докторомъ хотимъ помочь ему такъ, чтобы никто изъ каторги не узналъ; но нужно, чтобы онъ самъ подтвердилъ слухъ этотъ; что онъ, во всякомъ случаѣ, на Сахалинъ съ тачкой не уйдетъ, потому что мы и безъ его сознанія этого не допустимъ, такъ лучше сознаться теперь и остаться въ острогѣ, чѣмъ рисковать прослыть за доносчика.

Послѣдній аргументъ убѣдилъ его, повидимому, больше всего, и онъ разсказалъ свою смѣну точно такъ, какъ передавалъ мнѣ Виницкій. Къ концу своего признанія онъ сказалъ: «Я бы и теперь не открылся вамъ, еслибы онъ меня, подлецъ, не надулъ. Про тачку никто не уговаривался, а для меня это просто мука; когда-то и я былъ дворянинъ, давно, впрочемъ, и носилъ не ту фамилію, что теперь, а все-таки кое-что отъ прежняго осталось; оно-то и коробитъ, какъ взглянешь на проклятую тачку: что я за душегубъ? Пока еще ни одного человѣка не убилъ, несмотря что лѣтъ 15 таскаюсь по острогамъ, да и на Карѣ уже третій разъ, и все Богъ миновалъ… а тутъ вдругъ тачка! Сахалина я не боюсь, все равно жить недолго».

Пересвидѣтельствовавъ еще нѣсколькихъ изъ сахалинцевъ, для замаскированія настоящей причины нашего пріѣзда, мы прямо отправились къ завѣдывающему, передали ему все, и онъ безъ особыхъ просьбъ и настояній согласился сдѣлать такъ, какъ мы его просили.

Недѣли черезъ двѣ, пріѣхали пріемщики, и старшій изъ нихъ, адъютантъ генералъ-губернатора, оказался очень милымъ молодымъ человѣкомъ; когда мы посвятили его, такъ сказать, въ нашу тайну, онъ съ удовольствіемъ согласился разъиграть свою роль.

Сахалинцы всѣ отобраны, наступилъ роковой день — день послѣдней пріемки. Чинно присутствуетъ все начальство, тщательно повѣряютъ пріемщики одежду на арестантахъ, и, послѣ свѣрки примѣтъ (прежде этого не дѣлалось), принятые отведены въ сторону и поступали подъ присмотръ уже не казаковъ, а тѣхъ солдатиковъ, которые назначены ихъ сопровождать до Николаевска, такъ что съ этой минуты они принадлежали не намъ, а новому начальству — по оффиціальному, «начальнику рейса». Дошла очередь до Петра Соколова; ряды каторжныхъ раздвинулись, и блѣдная, изможденная фигура Гурьева явилась съ тачкою впередъ.

Нисколько не измѣняя себѣ, пріемщикъ хладнокровно повѣрилъ сначала на немъ одежду, затѣмъ также равнодушно сталъ сличать примѣты и вдругъ, обращаясь къ завѣдывающему, вскричалъ:

— Это — не тотъ, этотъ едва живой; я и до Благовѣщенска его не довезу.

— Онъ идетъ по своей волѣ, спокойно отвѣчалъ завѣдывающій: — а народу годнаго мы едва-едва вамъ набрали. Пусть его! что вамъ одинъ значитъ! Да и онъ на водѣ поправится.

— Не въ томъ дѣло-съ, заговорилъ адъютантъ, какъ бы горячась: — я говорю про примѣты. Примѣты совершенно не тѣ! Смотрите сами: значится росту 2 аршина 6½ вершковъ, а въ этомъ не болѣе 5-ти? Такъ? Затѣмъ, волосы на головѣ и бородѣ рыжевато-русые, а этотъ брюнетъ. Далѣе, 34 года, а этому кажется на видъ, по крайней мѣрѣ, подъ 50! Я рѣшительно не могу принять. Какимъ образомъ я сдавать буду его на Сахалинѣ? Да онъ тамъ самъ заявитъ, что онъ не Соколовъ, и сошлется на примѣты, а я за него подъ судъ долженъ пойти. Переправьте примѣты — такъ и быть возьму, а иначе пусть ужь у васъ остается. Однимъ меньше, что дѣлать! такъ и доложу.

— Какъ однимъ меньше! заговорилъ завѣдывающій: — этого я допустить не могу, мнѣ предписано сдать вамъ 600 человѣкъ. У меня ихъ еще 3,000 осталось, и вдругъ у васъ одного не хватитъ. Это они, мошенники, вѣроятно, помѣнялись да не сообразили, что примѣты будутъ свѣрять. Его спрашивать нечего, онъ все равно ничего не скажетъ; мы иначе сдѣлаемъ. Позвать старосту верхней тюрьмы!

Является староста.

— Это кто у тебя? А? Какъ зовутъ его? Ты уже полгода староста и всѣхъ долженъ знать. Никакихъ оправданій не приму.

— Это, вашескородіе, Петръ Соколовъ называется, бойко отвѣчалъ староста, стоя на вытяжку, какъ хорошій солдатъ.

— А если я тебѣ скажу, что это не Соколовъ, что тогда тебѣ слѣдуетъ? Понимаешь ли ты, что ни одна примѣта не сходится. Что же ты меня морочишь?

— Видно, дорогой смѣнялись, когда на Кару шли — это часто бываетъ, по прежнему бойко, не теряясь, рапортовалъ староста, осматривая съ ногъ до головы Соколова, какъ будто бы въ первый разъ его увидалъ.

— Ну, съ тобой, я вижу, разговаривать нечего. Капитанъ! обратился онъ къ полицеймейстеру: — сію же минуту заковать старосту въ кандалы, а завтра, если онъ не укажетъ мнѣ настоящаго Соколова, утромъ наказать за упорство 100 розгами и сдать его, вмѣсто Соколова, на Сахалинъ. Хотя онъ и не долгосрочный, да ужь нечего дѣлать, беру отвѣтственность на себя. Вы ничего не имѣете противъ этого? спросилъ онъ адъютанта.

— Ничего, работникъ онъ отличный, давайте побольше такихъ, отвѣчалъ тотъ.

— Вашескородіе, помилосердуйте! бросившись въ ноги, чуть не зарыдалъ староста: — дай Богъ мнѣ завтра свѣту не видѣть, если я зналъ, съ кѣмъ онъ смѣнился и когда! да кабы и зналъ, вашескородіе, сказать намъ нельзя: убьютъ, сами изволите знать наши порядки каторжные! а тутъ такъ и не знаю — вотъ передъ вами, какъ передъ Богомъ, говорю!

— Ты мнѣ Лазаря не пой, невозмутимо замѣтилъ завѣдываюющій: — порядки ваши я знаю, это ты вѣрно замѣтилъ; но никто тебя не убьетъ, потому что незачто. Ты — не доносчикъ, а тебя спрашиваютъ, какъ старосту, и я увѣренъ, что ты знаешь, съ кѣмъ онъ смѣнился; однимъ словомъ, выбирай любое: или скажи правду, или завтра тебя накажутъ, и ты пойдешь на Сахалинъ; возьмите его сейчасъ же.

— Позвольте, вашескородіе, съѣздить на верхній; можетъ, кто изъ нашихъ знаетъ, такъ я доищусь.

— Никакихъ разговоровъ: или говори, или убирайся въ карцеръ до завтра. Довольно.

Его увели, пріемка шла своимъ чередомъ; несчастный Соколовъ съ своей тачкой стоялъ въ сторонѣ; около него кипятился новичекъ-смотритель, не знавшій исторіи, уговаривая его сознаться, что онъ не Соколовъ, и указать на настоящаго Соколова; но тотъ на всѣ уговоры, къ великому его огорченію, твердилъ одно: «не могу знать-съ; Соколовъ я самый и есть». Не нужно забывать, что вся эта комедія происходила при шестистахъ арестантахъ, изъ которыхъ ⅕ навѣрное знала, въ чемъ дѣло. Поэтому, Соколову и невозможно было ни однимъ словомъ выдать себя; иначе, онъ былъ человѣкъ погибшій.

Пріемка близилась уже къ половинѣ, когда къ завѣдывающему подошелъ приставникъ (это — тоже, что въ острогахъ надзиратель).

— Староста, что въ карцерѣ сидитъ, проситъ ваше высокородіе зайти къ нему; онъ секретъ имѣетъ до васъ.

— Никакихъ секретовъ у меня съ нимъ нѣтъ и быть не можетъ, такъ ему и скажите; а если онъ хочетъ что-нибудь сказать по сегодняшнему дѣлу, то пусть поторопится; я дождусь сдачи остальныхъ и уѣду домой, а завтра мнѣ некогда будетъ съ нимъ разговаривать; онъ отсюда и отправится прямо на баржу. А дѣло и безъ него разузнаю.

Черезъ нѣсколько минутъ является староста, уже закованный; опять началъ просить сроку до обѣда завтра, что онъ непремѣнно узнаетъ, но завѣдывающій пригрозилъ, что прикажетъ его сейчасъ взять въ карцеръ, и, такимъ образомъ, онъ неминуемо попадетъ на Сахалинъ. Тогда староста, обращаясь къ толпѣ арестантовъ, сказалъ:

— Что же, братцы, неужели мнѣ самому идти на Сахалинъ изъ-за нихъ? Я самъ — человѣкъ подневольный. Скажите, кто если знаетъ. Я, ей-Богу, не знаю!

— Ишь ты какой незнайка; нечего хвостомъ вилять! лучше нашего знаешь, загудѣли голоса въ толпѣ каторжныхъ. — Приперли, дѣлать нечего — говори! Говори! ничего!

— Дѣлать нечего; вашескородіе, точно, что они смѣнщики, доложилъ, наконецъ, староста.

— Что же ты упирался? Знаешь и молчишь, когда я тебя спрашиваю. Я, братъ, рѣдко шучу, и еслибы ты сейчасъ не сказалъ, то все, что я говорилъ, было бы исполнено. Съ кѣмъ онъ смѣнился? уже рѣзко, по-начальнически спросилъ его завѣдывающій.

— Этотъ, что съ тачкою теперь стоитъ, прозывался у насъ Иваномъ Гурьевымъ и смѣнялся съ Петромъ Соколовымъ.

— А гдѣ же настоящій Петръ Соколовъ?

— У насъ же, на верхнихъ работахъ.

— Онъ человѣкъ здоровый? Въ разрѣзѣ работаетъ?

— Точно такъ-съ, работникъ въ полномъ видѣ.

— Вамъ работы часа на три хватитъ еще, я думаю; а въ это время и настоящій Соколовъ появится, такъ вы уже послѣ всѣхъ его примете. Хорошо? спросилъ завѣдывающій пріемщика и, обращаясь къ полицеймейстеру, продолжалъ: — сію же минуту отправляйтесь въ разрѣзъ верхней тюрьмы, разыщите тамъ Ивана Гурьева, прикажите смотрителю, чтобы всю одежду ему прислалъ сюда завтра, чуть свѣтъ, а казака одного пошлите въ управленіе, чтобы прислали мнѣ статейный списокъ на Гурьева, нужно провѣрить примѣты, а сами съ Гурьевымъ сюда назадъ; сегодня всю сдачу и покончимъ.

Къ концу сдачи поспѣлъ и полицеймейстеръ съ Гурьевымъ, теперь ужь Соколовымъ. Онъ вовсе не выглядывалъ такимъ злодѣемъ, какимъ я представлялъ себѣ, судя по тому ужасному наказанію, какое ему присудили. Самая заурядная личность, такой наружности, которая ничѣмъ особымъ вниманія возбудить не можетъ. Правда, необычайно здоровой комплекціи, но и только.

Сличивши примѣты, оказавшіяся вѣрными, тотчасъ же распорядились освободить несчастнаго Гурьева отъ тачки и приковать къ ней настоящаго Соколова. Онъ все это время молчалъ, какъ бы не понимая и удивляясь, что съ нимъ дѣлаютъ. Я стоялъ не далеко отъ него, глядя, какимъ именно образомъ производится операція приковки къ тачкѣ, которой я еще не видывалъ. Это и на Карѣ — рѣдкость: я помню всего въ два года три случая. Наконецъ, онъ заговорилъ вполголоса, спрашивая окружающихъ: какимъ образомъ обнаружилась его «смѣна»? Ему обстоятельно разсказали. Онъ выслушалъ спокойно все и потомъ уже загремѣлъ на старосту:

— Припомни это, и съ Сахалина сюда уходятъ; не знаю, какъ тогда называть меня будешь, а вспомнишь все!

— Слышите вы его, дурака, я же и виноватъ остался! Мало тебѣ, что я по твоей глупости ношу вотъ эти браслеты! вскричалъ староста, указывая на наручники: — ты сначала посмотри, какой ты и какой Гурьевъ! Тебѣ въ ворота дай Богъ войти, а. тотъ въ щель влѣзетъ. Ишь нашелъ смѣнщика! Ты бы, прости Господи, съ холерой бы смѣнился, да захотѣлъ, чтобы не узнали. Зря пошелъ бы я на островъ, только и есть! Да что говорить! дуракъ, всегда дуракъ; нешто тебѣ не сказывали люди, что смѣнщикъ не сойдетъ? А ты по своему. Теперь и расхлебывай; а что если вернешься, такъ милости просимъ; какъ теперь величаю, при всѣхъ тебѣ говорю, такъ и тогда буду величать дуракомъ. Плевать я на тебя хотѣлъ.

На другой день, часовъ въ девять, баржа отчалила, а съ ней и Соколовъ, съ своей неразлучной на три года подругой, тачкой, и поплыли на «Сакалиный островъ», гдѣ, какъ говорятъ бывалые тамъ и по увѣчью возвращенные для излеченія на Кару каторжники, «уголь добываютъ, на углѣ спятъ, да имъ же и кормятся», обозначая этимъ ужасную обстановку, въ особенности пищу.

Когда мы проводили рейсъ, я вспомнилъ о старостѣ, все еще закованномъ.

— Старосту-то расковать надо? обратился я къ начальству.

— Ничего, пусть походитъ съ недѣльку, вѣдь я съ нимъ шесть часовъ бился. Ему не вредно, отвѣтилъ завѣдывающій.

Гурьевъ до моего отъѣзда былъ еще на Карѣ; теперь же, если только онъ не умеръ, то находится на поселеніи, что, при его здоровьѣ, гораздо хуже каторги; а почему поселенцамъ иногда бываетъ хуже, я постараюсь разсказать впослѣдствіи.

IV.
Пасха въ острогѣ.

Поздно вечеромъ, часовъ въ десять, подъѣхалъ я къ своей квартирѣ, возвращаясь изъ далекой командировки. Пробывши три недѣли въ глуши, между бурятами, я несказанно радъ былъ попасть въ городъ во время. Я говорю, во время, потому что имѣлъ еще часа полтора, нужныхъ для умыванія, переодѣванія etc., а затѣмъ долженъ отправиться въ соборъ, къ утрени, такъ какъ завтра наступалъ великій день Свѣтлаго Воскресенія.

Когда я туда прибылъ, всѣ власти и почетнѣйшіе граждане города были уже на лицо; пока съ тѣмъ, съ другимъ поздоровался, потолковалъ, узналъ новости, незамѣтно приблизилось время уходить. Страшно усталый съ дороги, я было тихонько направился домой, думая уснуть до 10-ти часовъ; но легче, я полагаю, было Осману-пашѣ пробиться сквозь наши войска подъ Плевной, нежели мнѣ изъ собора домой. На паперти уже ждали добрые знакомые, чтобы вмѣстѣ разговѣться у добрѣйшаго хохла Петра Александровича Кривченко, котораго домъ какъ разъ стоялъ противъ соборнаго входа и ворота были давно гостепріимно распахнуты для пріема гостей, какъ это велось уже искони въ этотъ день.

Никакія отговорки мои приняты не были, и я принужденъ былъ покориться большинству. Сонъ сразу у меня прошелъ, какъ только я увидалъ на столѣ разныхъ индюшекъ, гусей, поросятъ и все то, чѣмъ особенно привлекателенъ для голоднаго и усталаго человѣка этотъ праздникъ. Всевозможныя домашнія водки и наливки, чѣмъ особенно славится Восточная Сибирь, занимали особый столъ. Долго не видавшись съ пріятелями и при такомъ угощеніи, я не видалъ, какъ прошло время, и когда я вздумалъ справиться, было уже семь часовъ.

— Не стоитъ и ложиться, давайте начнемъ визитировать, предложилъ мнѣ одинъ пріятель: — скорѣй отдѣлаемся, да и спать; а вечеромъ всѣ соберемся у Ѳедотыча. Ѣдемъ.

Поѣхали. Визиты въ Сибири — великая вещь. Боже сохрани, если вы, человѣкъ, бывающій постоянно въ обществѣ, а слѣдовательно знакомый со всѣмъ городомъ, кого-нибудь пропустили. Это просто сочтутъ за нежеланіе дальнѣйшаго знакомства, и трудно уже возстановить прежнія дружескія отношенія. Я не говорю, конечно, о людяхъ близкихъ, съ которыми вы сошлись какъ съ родными; но мало знакомые — съ тѣми бѣда!

Визиты сибирскіе — не то, что питерскіе, гдѣ вы забросили карточку или росписались у швейцара, да и дальше. Тамъ нѣсколько иначе. Прежде всего неизбѣжное христосованіе со всѣми чадами и домочадцами и столь же неизбѣжное знакомство съ окороками и проч. Про водки, настойки и вина я не говорю, и нужно имѣть очень крѣпкую голову, чтобы благополучно объѣздить всѣхъ. Большая часть бастуетъ на 12-мъ или 15-мъ визитѣ, откладывая продолженіе до завтра и т. д., и на это уже не сердятся. Въ этомъ случаѣ, совершенно входятъ въ ваше положеніе, потому что нерѣдко самъ хозяинъ, въ свою очередь, еще не окончилъ визитовъ по тои же причинѣ.

Домовъ десять мы посѣтили, когда насъ нагналъ на улицѣ полицейскій разсыльный, что-то крича. Мы остановились.

— Ваше благородіе! пожалуйте въ замокъ, тамъ неблагополучно. Смотритель съ ногъ сбился., никого отыскать не можемъ. Ни исправника, ни помощника, ни доктора, а въ замкѣ чуть не бунтъ. Перерѣзались!

Послѣ десяти визитовъ, при тѣхъ условіяхъ, при какихъ они совершаются, какъ я разсказалъ уже, и послѣ безсонной ночи, мнѣ было не совсѣмъ пріятно ѣхать въ острогъ, но дѣлать нечего.

Одновременно со мной пріѣхалъ исправникъ, а немного погодя, и врачъ. У воротъ снаружи стояло человѣкъ сорокъ солдатъ, сверхъ обычнаго караула, и нетерпѣливо прохаживался, въ ожиданіи насъ, начальникъ мѣстной команды.

— Зачѣмъ вы солдатъ-то столько нагнали? спрашиваю.

— А вы не хотите ли пойдти одни туда? Они всѣ пьяны; троихъ ужь зарѣзали.

— А раненые или убитые гдѣ?

— Тамъ внутри, около нихъ хлопочутъ смотритель съ фельдшеромъ.

— Ну, господа, войдемте. Василій Васильичъ отлично сдѣлалъ, что лишнихъ солдатиковъ припасъ; чѣмъ еще кончится рѣзня — неизвѣстно, заговорилъ исправникъ.

Отворилась калитка — и ни души на обширномъ дворѣ. Изъ острога выбѣжалъ смотритель, перепуганный, блѣдный.

— Ну что, до смерти зарѣзали? спросилъ Сѣкуновъ (исправникъ).

— Нѣтъ, слава Богу, двое немного задѣты; ну, а третій плохъ: кишки вышли. Они тутъ лежатъ, въ первой камерѣ.

Вошли. Я взглянулъ на главную жертву и тотчасъ узналъ его: это былъ чуть не саженный красавецъ, блондинъ, лѣтъ подъ 30, по имени Алексѣй Бергъ. Но насколько внѣшность его была привлекательна, на столько же, если не болѣе, онъ былъ негодяемъ первой руки. Онъ держалъ такъ называемый «майданъ» въ острогѣ^[4] и безбожнѣйшимъ образомъ эксплуатировалъ арестантовъ. Главное, онъ былъ отличнымъ шуллеромъ и обыгрывалъ до гола, кто только ему попадался. Личность темная, онъ по бродяжничеству имѣлъ еще другое имя, и тоже, конечно, не настоящее, «Строгоновъ», и писалъ красиво и безъ ошибокъ. Остальные двое раненыхъ были люди заурядные, и оба дѣйствительно легко ранены: одинъ подъ мышку, ножъ скользнулъ по кости — а другой сзади въ лопатку, совсѣмъ поверху.

Бергъ былъ безъ чувствъ. Оставивъ доктора возиться съ ними, мы вышли на дворъ. Тутъ же стояли и солдаты.

— Пошлите-ка всѣхъ на дворъ. Скорѣй! распорядился Сѣкуновъ смотрителю.

Смотритель вошелъ въ острогъ, что-то шумѣлъ тамъ, ругался и, наконецъ, вышелъ одинъ съ докладомъ, что арестанты заперлись но камерамъ и выходить не желаютъ. Боятся.

Надо сказать, что исправникъ былъ у насъ отставной полковникъ, старый сибирскій служака временъ Муравьева-Амурскаго, сломалъ знаменитый амурскій походъ, доставившій намъ громадный Амуръ, самъ прирожденный сибирякъ, нрава жестокаго, шутить не любилъ и вполнѣ былъ согласенъ со старинною поговоркой, гласившей «десятерыхъ забей, одиннадцатаго выучи». Онъ съ гордостью вспоминалъ, что въ былое время, когда онъ служилъ на Амурѣ, съ нимъ сдѣлали такой фортель. Въ то время на Амуръ посылались отовсюду, для заселенія его, штрафованные солдаты, изъ нихъ формулировались команды, и, конечно, управляться съ такими головорѣзами было очень трудно: начальники мѣнялись, за неисправность, чуть не каждый мѣсяцъ. Вотъ такую-то команду и ему дали, но онъ вышелъ изъ испытанія блистательно. Вышло, что лучшіе люди были у него по цѣлому Амуру, и добился онъ результата такого, какъ самъ разсказывалъ, «единственно строгостью, случалось, по пяти сотъ давалъ».

Отвѣтъ арестантовъ, переданный смотрителемъ, что-де «не хотятъ выйти», взбѣсилъ его. Старая кровь заговорила.

— Какъ не хотятъ? Что это значитъ! заоралъ онъ во все богатырское горло: — да скажите имъ, мерзавцамъ, что я сію минуту пошлю солдатъ, топорами выбью двери и отдамъ приказъ стрѣлять по комъ только попало. Капитанъ! пошлите дежурнаго по карауламъ, пусть выгоняетъ всѣхъ сюда, а ежели сопротивляться будутъ, такъ колоть, какъ собакъ.

Все это онъ не говорилъ, а ревѣлъ такъ, что въ острогѣ каждое слово слышали и, не дожидаясь команды, которая начала заряжать ружья (это сдѣлано было нарочно, на виду арестантовъ), стали выходить сначала по немногу, потомъ гуще и, наконецъ, уже ни одного не осталось.

— Дежурный, сколько арестантовъ? построить ихъ въ три шеренги и провѣрить, всѣ-ли вышли; ставь не по росту, а какъ попало. Солдатъ половину поставь сзади, а другую — передъ фронтомъ арестантовъ.

Когда все это было кончено, дежурный доложилъ, что всѣ на лицо, кромѣ больныхъ въ околоткѣ^[5] и двоихъ раненыхъ. Сѣкуновъ обратился къ арестантамъ съ рѣчью, въ которой указалъ, какой грѣхъ, дескать, въ такой праздникъ убивать человѣка, что сдѣлать это могъ только безбожникъ, и что хотя онъ знаетъ, что товарищей они не выдаютъ, но такого слѣдуетъ выдать. Жалѣть его нечего.

— Такъ что-жь, ребята, говори! кто?

— Не можемъ знать, вашескородіе! грянула толпа: — мы не были при дракѣ.

— Такъ сами они перерѣзались, что-ли? Не хотите добромъ, я васъ заставлю указать: несмотря на праздникъ, пятаго перепорю! Приведите-ка двухъ легко раненыхъ сюда! они покажутъ.

Явились раненые; каждый, при помощи двухъ солдатъ, еле-еле ноги передвигалъ.

— Кто васъ ранилъ, указывай! нетерпѣливо прикрикнулъ на нихъ Сѣкуновъ.

— Гдѣ вашескородіе! кто ихъ знаетъ! слабымъ голосомъ отвѣчалъ одинъ: — такая страсть была, и себя-то забудешь. Меня какъ сзади ножемъ вдарили, такъ я свалился — и не знаю кто. и за что.

— Какъ не знаешь! за что-нибудь ранили же тебя? Съ кѣмъ-нибудь поссорился прежде, а можетъ быть, и подрался. Говори, не бойся.

— Да всѣ тутъ были, вашескородіе; значитъ, стали мы разговляться, тутъ это шумъ пошелъ, драка, мнѣ здѣсь и попало, отъ кого не знаю.

— А ты можешь указать? спрашиваетъ онъ другого.

— Никакъ нѣтъ-съ, вашескородіе, потому я только въ дверь вошелъ, какъ меня оттуда полѣномъ по головѣ, я значитъ назадъ повернулся, тутъ меня взадъ ножемъ и ткнули.

— Ну, дѣлать нечего. Г. смотритель! распорядитесь розогъ принести съ караулки. Послѣдній разъ, ребята, говорю: либо сами выходи, кто сдѣлалъ, либо укажи вся артель. Буду драть пятаго! значитъ, невинныхъ много пострадаетъ изъ-за нѣсколькихъ мерзавцевъ.

Но толпа упорно молчала. Ни одного звука не было слышно. Принесли розги, большущій ворохъ, стали вязать по 10 штукъ въ пучекъ. Твердо подошелъ Сѣкуновъ къ длинному фронту арестантовъ и началъ громко отсчитывать съ перваго попавшагося: «Разъ, два, три, четыре, пять. Бери этого въ сторону!» потомъ такъ же пошелъ далѣе; выбралъ онъ уже 9 человѣкъ, когда стоящій рядомъ съ роковымъ пятымъ, высокій арестантъ вышелъ, изъ фронта со словами: «Не троньте этого, вашескородіе, онъ не виноватъ. Берга я пырнулъ» и, обращаясь къ арестантамъ, закричалъ:

— Что же, братцы, невинные изъ-за насъ будутъ страдать!' выходи сами, кто былъ со мной, авось не убьютъ, добавилъ онъ съ усмѣшкой: — какъ я Алешку.

Тотчасъ вышли еще пять человѣкъ, заявившихъ себя участниками. Двое изъ нихъ были выпивши, остальные совершенно трезвые.

— Всѣ, вашескородіе, теперь, заговорилъ опять первый: — въ шестеромъ мы задумали покончить съ Алешкой, насъ шесть и есть; а тѣхъ двухъ ужь такъ прихватили, потому что заступиться за того подлеца хотѣли. Вѣрно я говорю. Какое хотите слѣдствіе производите — тоже самое, все одно будетъ, что я говорю.

— Отлично, давно бы такъ! уже гораздо ласковѣе заговорилъ Сѣкуновъ: — мы васъ закуемъ, наказывать теперь не будемъ, а слѣдствіе сегодня же начнемъ. Потомъ, обращаясь къ помощнику, который явился поздно, попросилъ его осмотрѣть всѣхъ арестантовъ: — я замѣтилъ, много выпившихъ есть, такъ вы ихъ запишите. Я съ ними послѣ потолкую.

Не до визитовъ уже мнѣ было, когда мы, покончивъ все это, вышли изъ острога. Видъ зарѣзаннаго человѣка, составившій такой контрастъ съ общимъ веселымъ праздничнымъ настроеніемъ города, тяжело подѣйствовалъ на мои нервы.

По важности этого происшествія (оно важно не тѣмъ, что человѣкъ зарѣзанъ, а тѣмъ, что его въ острогѣ зарѣзали), мнѣ было поручено присутствовать при производствѣ слѣдствія.

Обвиняемые, особенно Гололобовъ, тотъ самый, что вышелъ первымъ изъ рядовъ, совершенно ясно разсказали какъ самое преступленіе, такъ и его мотивъ. Показанія ихъ были провѣрены спросомъ многихъ другихъ арестантовъ, на которыхъ они указывали, какъ на свидѣтелей, причемъ тѣ подтвердили истину ихъ показаній. Алексѣй Бергъ, въ бытность свою на Карѣ подъ именемъ Строгонова, задумалъ бѣжать вмѣстѣ съ другимъ каторжнымъ, бѣгавшимъ уже не разъ съ каторги, «бродягой, какъ есть настоящимъ, не плоше меня», говорилъ Гололобовъ. Бродяга этотъ имѣлъ деньги и не маленькія, ста три у него было накоплено, вырученныхъ отъ продажи краденаго золота, продажи водки и проч.

Побѣгъ былъ задуманъ въ самое неудобное время — зимой, и Бергу ни за что не уйти бы одному, еслибы товарищъ его не зналъ въ совершенствѣ мѣстности, по которой пролегалъ ихъ путь, а также и людей, у которыхъ они останавливались. Не малую роль играли тутъ и деньги, которыхъ у Берга не было ничего; но за обоихъ платилъ его спутникъ.

Когда они благополучно прошли Иркутскъ и были уже недалеко отъ Енисея, а слѣдовательно и отъ Красноярска, откуда, по слухамъ, Бергъ и попалъ на каторгу, Бергъ, ночуя въ зимовьѣ^[6], измѣннически убилъ спящаго товарища, ограбилъ его и, подпаливъ зимовье, отправился по знакомымъ мѣстамъ одинъ.

Нѣсколько часовъ спустя, на это же зимовье наткнулись другіе бродяги и, потушивъ огонь, который не былъ очень силенъ, такъ какъ зимовье было сырое и все въ снѣгу, увидали убитаго. Онъ былъ сначала оглушенъ ударомъ по головѣ, повидимому, топоромъ, а затѣмъ, своимъ же кушакомъ удавленъ.

Изъ этихъ бродягъ одинъ узналъ убитаго, который пользовался извѣстностью между своими, какъ первоклассный бѣгунъ; немедленно стали слѣдить за ушедшимъ Бергомъ, и имъ удалось нагнать его уже въ одномъ селеніи къ вечеру, гдѣ спрашивать его и расправиться съ нимъ было неудобно.

Отложили они до утра и заночевали въ банѣ. Утромъ, рано, они поднялись и за поскотиной (изгородь вокругъ селенія, гдѣ скотъ пасется) прождали Берга до полудня, когда встрѣтившійся въ саняхъ крестьянинъ на ихъ спроси отвѣчалъ, что онъ такого, какого они ждутъ, отвезъ на зарѣ еще въ сосѣднее село, и тамъ онъ при немъ нанялъ подводу дальше. Догнать его было уже невозможно, и Бергъ на этотъ разъ улизнулъ.

Надо замѣтить, что населеніе каторги, остроговъ Сибири и бродяги — все это составляетъ одинъ міръ, имѣетъ одни интересы, свою почту, свои пути сообщенія и т. д. То, что дѣлается между ссыльными на Карѣ, извѣстно и въ острогахъ Тюмени и Тобольска ранѣе, чѣмъ узнаетъ это непосредственное начальство. Такъ и въ этомъ случаѣ, скоро-ли, не скоро-ли, на каторгѣ стало извѣстно объ убійствѣ одного изъ доблестнѣйшихъ бѣгуновъ, и убійцею, по примѣтамъ, сообщеннымъ тѣми бродягами, которые видѣли Берга въ селеніи, каторга признала Строгонова или теперешняго Берга.

Такой субъектъ, какъ Бергъ, не заставилъ острогъ долго ждать себя и за поджогъ въ Канскомъ округѣ вскорѣ судился тамошнимъ окружнымъ судомъ. Сидѣлъ онъ, конечно, въ мѣстномъ тюремномъ замкѣ, но, не дождавшись рѣшенія, воспользовался первымъ встрѣтившимся случаемъ и бѣжалъ. Съ годъ тому назадъ, онъ попался съ другими бродягами въ томъ округѣ, гдѣ и я служилъ, и судился, какъ простой бродяга, непомнящій родства. Такъ бы онъ и ушелъ на Кару, какъ бродяга, еслибы не телеграмма Канскаго суда, въ которой говорилось, что суду частно извѣстно, что такой-то — ужь не помню подъ какимъ именемъ слылъ онъ у насъ — содержится въ нашемъ замкѣ, и что онъ — не кто иной, какъ Алексѣй Бергъ, о которомъ въ судѣ дѣло; поэтому просятъ справиться, и если это дѣйствительно окажется Бергъ, то повременить отправкой его на каторгу и доставить въ Канскъ.

Когда его стали спрашивать про «Канское» дѣло, то онъ сразу сознался, что его зовутъ Алексѣемъ Бергомъ, и, по наступленіи теплаго времени, долженъ былъ отправиться въ Канскъ.

— Какъ, значитъ, намъ въ Карѣ стало извѣстно убійство топарища этилъ самымъ Строгоновымъ, мы его и поджидали, продолжалъ свое показаніе Гололобовъ.

Убійство это было совершено года четыре назадъ слишкомъ, а Строгонова нѣтъ да нѣтъ. Старыхъ товарищей спрашивали, которые вновь на Кару пришли: не сидитъ-ли, молъ, гдѣ Строгоновъ? и отъ нихъ-то узнали, что онъ назвался Алексѣемъ Бергомъ и находится въ Канскѣ.

— Мы, значитъ, т. е. не мы, что передъ вами шестеро стоимъ, а «товариство все», порѣшили, что его надо убить, и въ Канскъ это передали. Тамъ около него, мерзавца, съ годъ вертѣлись, чтобы случай какой вышелъ! Тоже изъ-за такой гадины обидно плети принимать, а потому и сноровили, убивши его, чтобы самимъ цѣлыми остаться. Примѣрно бываетъ въ острогахъ, что дровами, говорятъ, задавитъ или самъ повѣсится ночью, и виноватыхъ не было бы. Такъ нѣтъ, шибко сторожится; пишетъ хорошо, поддѣлался къ смотрителю; тотъ ему позволилъ въ конторѣ спать. Онъ запрется на ночь, ну и возьми его; да и днемъ все терся то въ конторѣ, то въ караулкѣ. Однимъ словомъ, накрыть его въ Канскѣ было нельзя. А и тамъ бы не дрогнули руки на него!

— Тѣмъ временемъ онъ убѣжалъ, продолжали показывать обвиняемые: — смотритель послалъ его въ городъ за покупками, онъ солдата напоилъ въ кабакѣ, а самъ ушелъ; но здѣсь какъ привели, мы сразу признали его за Строгонова. Пришлось покончить съ нимъ. Дня за два до праздника, онъ выпивши былъ да между своими прихлебателями и похвасталъ, что скоро уйдетъ въ Канскъ судиться, а дорогой, молъ, утеку. Ну, мы и смекнули: денегъ у него много, человѣкъ онъ бойкій, граматный, (за пятитку или за десятку любой солдатъ отпуститъ), припишется гдѣ-нибудь къ обществу умершимъ поселенцемъ, торговлю откроетъ и ищи его тогда. Одинъ изъ насъ справился у смотрителя: «правда-ли, молъ, что Бергъ въ Канскъ уходитъ? письмо, молъ, роднымъ хочу отправить съ нимъ?» Тотъ, извѣстно, не зналъ, для чего его спрашиваютъ, «вѣрно, говоритъ, уходитъ съ первой обратной партіей!» Значитъ, ужь судьба ему помереть здѣсь!.. Только все-жь, еслибы онъ покаялся, я бы его не убилъ, закончилъ свое показаніе Гололобовъ.

— Какъ, еслибъ покаялся? спрашиваю: — въ чемъ?

— Да въ убійствѣ, значитъ; потому я прежде, чѣмъ ударить ножемъ, спросилъ его при всѣхъ — народу было много — что говорю, Алешка, сознайся, ты убилъ Ѳедьку (это — товарищъ его по бродяжничеству)? а онъ говоритъ: «убирайся, нищій! стану я объ васъ, объ паршивыхъ, руки марать!» Онъ стоялъ спиной къ столу, на которомъ розговѣнье стояло, а я лицомъ къ лицу съ нимъ. — Ей, говорю, Алешка, сознайся для праздника, мы тебя простимъ — богъ съ тобой! А онъ какъ закричитъ: «Что ты присталъ, подлецъ эдакій, или хочешь, чтобы я тебя отшлифовалъ для праздника! Такъ не сомнѣвайся, говоритъ, выйдешь изъ моихъ рукъ, родная мать не узнаетъ!» Да за воротъ меня и схватилъ. Тутъ я его ножемъ — онъ у меня въ рукавѣ былъ — и пырнулъ; онъ сразу-то не упалъ да еще успѣлъ ударить меня; я тогда въ другой разъ хотѣлъ, да ужь свалка пошла общая, и я-ли тѣхъ двухъ дураковъ зацѣпилъ, или другой кто — видитъ Богъ, не знаю.

— Изъ твоихъ словъ видно, сказалъ слѣдователь: — что ты одинъ задумалъ и одинъ убилъ, и даже, можетъ быть, одинъ ранилъ и тѣхъ; зачѣмъ же эти пятеро вышли изъ рядовъ? Они напрасно только пострадаютъ?

— Зачѣмъ напрасно? мы по совѣсти положили всѣмъ участвовать, да они и не отопрутся, возразилъ Гололобовъ: — кабы мы не были въ сговорѣ, я бы одинъ не убилъ, потому могли меня пріятели Алешки убить самого; да на меня и кинулись ужь съ ножами, да эти вотъ не дали, выручили. Я разсказалъ, ваше благородіе, все справедливо. Теперь весь острогъ до единаго человѣка знаетъ, за что я убилъ Берга, и всякій скажетъ: подѣломъ!

Такъ начался первый день Свѣтлаго Христова Воскресенія въ В--мъ острогѣ въ 1873 году. Долго тянулось слѣдствіе, забирались справки о всѣхъ дѣйствующихъ лицахъ, у каждаго оказалось чуть не по десяти именъ и прозвищъ. Конца его я не дождался; но наказаніе не предполагалось очень жестокимъ, потому что лошадиная натура Берга вынесла даже это тяжкое поврежденіе. Слѣдовательно, судились только за нанесеніе раны при взаимной дракѣ.

Бергъ выздоровѣлъ и на моихъ глазахъ былъ отправленъ въ Канскъ, но уже далеко не тѣмъ франтомъ, богачемъ, какимъ былъ ранѣе. Пока онъ лежалъ въ больницѣ, благопріятели отыскали всѣ его деньги и, разумѣется, присвоили. Все-таки, должно быть, онъ впослѣдствіи бѣжалъ, потому что три года спустя я справлялся на Карѣ — онъ туда еще не прибывалъ.

Мишла.

"Отечественныя Записки", №№ 6—7, 1881

---

1. Считаю умѣстнымъ указать на одинъ крупный недостатокъ въ сибирскомъ законодательствѣ. Законъ, давая право и даже обязывая стряпчаго слѣдитъ за всѣмъ дѣлопроизводствомъ, для чего всѣ журнальныя постановленія присутственныхъ мѣстъ проходятъ какъ бы чрезъ его цензуру, и только послѣ пропуска стряпчаго, становятся вполнѣ законнымъ актомъ, этотъ же законъ, въ случаѣ несогласія стряпчаго съ изложеннымъ въ журналѣ опредѣленіемъ, предоставляетъ ему право только протестовать, т. е. предложить письменно — положимъ, полиціи — измѣнить свое рѣшеніе и въ случаѣ упорства ея, свой протестъ вмѣстѣ съ дѣломъ представить куда слѣдуетъ выше. Исполненія же самаго онъ пріостановитъ не можетъ, какъ это и было въ описываемомъ случаѣ.
2. Разрѣзомъ называется мѣстность, гдѣ производятся земляныя работы по добыванію золота.
3. Главный начальникъ каторги на Карѣ носитъ оффиціальный титулъ «завѣдывающаго нерчинскими ссыльно-каторжными». Онъ же и мѣстный комендантъ.
4. Если можно только сравнить острогъ съ клубомъ, то майданъ вполнѣ соотвѣтствуетъ буфету при немъ, только не гласному. Достать можно все: и водки, и карты, и табакъ, и денегъ подъ залогъ и т. д.
5. Околоткомъ называется особая камера, гдѣ содержатся слабые арестанты, напримѣръ, выздоравливающіе или больные, но не на столько, чтобы стоило ихъ таскать въ больницу.
6. Зимовьемъ называется въ Сибири избушка или, вѣрнѣе, шалашъ, въ которомъ все-таки возможно укрыться отъ непогоды. Ставятся они обыкновенно промышленниками, какъ въ Сибири называютъ охотниковъ, и часто очень далеко отъ жилыхъ мѣстъ.