«На дне» Максима Горького (Дорошевич)/ДО
| «На днѣ» Максима Горькаго : Гимнъ человѣку |
| Опубл.: «Русское слово», 1902, № 349, 19 декабря. Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ IV. Литераторы и общественные дѣятели. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 35. |
«Человѣкъ вотъ правда! Что такое человѣкъ? Это не ты, не я, не они... нѣтъ! Это ты, я, они, Наполеонъ, Магометъ. Понимаешь? Это огромно. Въ этомъ всѣ начала и концы. Все въ человѣкѣ, все для человѣка, все же остальное дѣло его рукъ и его мозга. Человѣкъ! Это великолѣпно. Это звучитъ гордо. Человѣкъ! Надо уважать человѣка. Не жалѣть, не унижать его жалостью. Уважать надо! Выпьемъ за человѣка, баронъ!»Сатинъ. «На днѣ». 4-й актъ.
На днѣ гніютъ утонувшіе люди.
Въ ночлежкѣ живутъ какой-то баронъ, прошедшій арестантскія роты, «дѣвица», гуляющая по тротуару, спившійся актеръ, телеграфистъ, сидѣвшій въ тюрьмѣ за убійство, воръ, «наслѣдственный воръ», еще отецъ его былъ воромъ и умеръ въ тюрьмѣ.
Отъ нихъ смердитъ.
Бывшій баронъ за рюмку водки становится на четвереньки и лаетъ по-собачьи. Бывшій телеграфистъ занимается шулерничествомъ. Дѣвица «гуляетъ». Воръ воруетъ.
И они принюхались къ смраду другъ отъ друга.
Баронъ пропиваетъ деньги «дѣвицы», актеръ пропиваетъ деньги шулера. Воръ у нихъ первый человѣкъ.
— Нѣтъ на свѣтѣ людей лучше воровъ!
— Имъ легко деньги достаются.
— Многимъ деньги легко достаются, да немногіе легко съ ними разстаются.
Имъ не смердитъ другъ отъ друга. Чему возмущаться? Совѣсти?
— Всякій человѣкъ хочетъ, чтобъ сосѣдъ его совѣсть имѣлъ.
— Все слиняло, одинъ голый человѣкъ остался.
Люди, какъ видите, «конченные».
Бывшіе люди.
Все сгорѣло. Груды пепла.
Но дотроньтесь. Пепелъ теплый. Гдѣ-то подъ пепломъ теплится огонекъ. Теплится.
— У всѣхъ людей души сѣренькія, — всѣ подрумяниться хотятъ.
Вотъ это «подрумянить душу» и есть человѣческое, вѣчно человѣческое, «das ewig menschliches»[1].
Баронъ подрумяниваетъ себѣ душу тѣмъ, что вспоминаетъ, какъ онъ «благородно» пилъ по утрамъ кофе со сливками, какъ у него были предки и лакеи.
Актеръ подрумяниваетъ душу тѣмъ, что съ гордостью произноситъ «громкое» названіе своей болѣзни:
— Мой организмъ отравленъ алкоголемъ!
Не просто пьяница, а нѣчто звучное:
— Организмъ отравленъ алкоголемъ!
Звучитъ «благородно».
«Дѣвица» читаетъ благородные романы. Гдѣ все самая возвышенная любовь и самопожертвованіе. И воображаетъ себя на мѣстѣ героинь. И вѣритъ этому.
Телеграфистъ произноситъ «необыкновенныя слова»:
— Органонъ… Транс-цен-ден-тальный.
— Надоѣли мнѣ, братъ, всѣ человѣческія слова. Всѣ наши слова надоѣли. Каждое изъ нихъ слышалъ я, навѣрное, тысячу разъ!
Глупы эти люди, не правда ли? И румяны у нихъ грошевыя?
И вдругъ эти «сѣренькія души» вспыхиваютъ яркимъ румянцемъ. Не румянцемъ грошевыхъ румянъ. А настоящимъ, человѣческимъ румянцемъ.
Что случилось?
Въ ночлежку пришелъ старикъ бродяга Лука.
И раздулъ пламя, которое таилось подъ грудою пепла.
И изъ этой груды грязи, навоза, смрада, отрепьевъ, гнусности, преступленія вызвалъ человѣка.
Человѣка во всей его красотѣ.
Человѣка во всей его прелести мысли и чувства.
Какъ случилось такое чудо?
Лука не проповѣдникъ.
Лука суетливый старикашка, онъ говоритъ забавно и наивно.
Но каждое его слово сейчасъ же переходитъ въ дѣло.
Онъ проповѣдуетъ дѣлами, и въ этомъ, какъ въ толстовскомъ Акимѣ, его сила.
Лука съ полицейской точки зрѣнія — темная личность. Съ нашей — обыкновенный:
— Потерялъ всякую нравственную брезгливость.
Онъ входитъ со словами:
— Мнѣ все равно. Я и жуликовъ уважаю. По-моему, ни одна блоха не плоха. Всѣ черненькія, всѣ прыгаютъ.
Лука полонъ вѣры въ человѣка.
— А какъ ты думаешь, добьются люди правды?
— Да ужъ разъ взялись, — какъ же не добиться. Люди добьются.
Міра будущаго человѣку бояться нечего:
— Ты, Анна, не бойся. Ты неба не бойся. Преставишься ты, и скажетъ Господь: «Приведите ко мнѣ Анну. Я эту Анну знаю. Эта Анна много страдала, много мучилась въ жизни. Отведите Анну теперь на покой. Пусть Анна отдохнетъ».
У Луки религія человѣка.
Всегда во всемъ у него прежде всего «человѣкъ».
На него, когда онъ былъ сторожемъ, напали съ топоромъ бѣглые каторжники. Онъ «осерчалъ за топоръ». Изъ ружья нацѣлился.
— Бросай топоръ. Наломай вѣтокъ. Пори другъ друга по очереди. Зачѣмъ на человѣка съ топоромъ кидаетесь!
Они падаютъ на колѣни передъ направленнымъ на нихъ дуломъ.
— Покорми насъ. Мы съ голода.
Лука кормитъ ихъ, беретъ къ себѣ. Бѣглые живутъ у него до весны, работаютъ, весной прощаются и уходятъ бродяжить:
— Славные люди.
Эта любовь къ человѣку ведетъ его, и ведетъ правильно, даже тамъ, гдѣ онъ, какъ въ туманѣ, ничего не понимаетъ.
— Спившійся актеръ старается припомнить стихотвореніе:
— Самое любимое стихотвореніе! Я всегда его со сцены читалъ! Забылъ! Забылъ!
И это, казалось бы, непонятное для Луки горе сразу находитъ въ его сердцѣ самый настоящій, человѣческій откликъ.
— Какъ не понять? Легко ли! Даже самое любимое для человѣка забыть!
«Дѣвица» рыдаетъ:
— Вѣрно это, все вѣрно написано! Со мной это было! Со мной! Студентъ онъ былъ. Гастошей звали!
Баронъ хохочетъ:
— А въ прошлый разъ звала Раулемъ!
— Въ лаковыхъ сапожкахъ онъ былъ! Съ бородкой!
Лука слушаетъ съ сочувствіемъ.
— Гастошей, говоришь? Въ лаковыхъ сапожкахъ? Скажи, пожалуйста!
«Религія человѣка», который онъ весь пропитанъ, инстинктивно подсказываетъ ему:
— Здѣсь, въ этихъ мечтахъ, самое дорогое для человѣка.
«Религія человѣка» подсказываетъ Лукѣ, что какому человѣку сейчасъ нужно.
Боленъ человѣкъ, — его надо отвести на воздухъ. Умираетъ человѣкъ, — его надо успокоить, чтобъ не боялся. Убить человѣкъ хочетъ, — ему нужно какъ-нибудь невзначай помѣшать.
Актеръ въ отчаяньи:
— Отравленъ алкоголемъ.
Лука разсказываетъ ему о больницѣ, гдѣ отъ этого лѣчатъ. Есть такая больница:
— Только приходи! Узнаемъ, гдѣ, — и иди.
Онъ ничего не проповѣдуетъ. Онъ суетится и дѣлаетъ.
Онъ говоритъ дѣлая.
Онъ и говоритъ и дѣлаетъ весело, съ шутками, поетъ пѣсни.
Ему, полному «религіи человѣка», свѣтло и радостно. Онъ въ храмѣ своего божества. Кругомъ столько людей. И каждому можно помочь.
Для него нѣтъ ни дурныхъ, ни плохихъ, ни ужасныхъ, ни страшныхъ. Для него есть люди. Просто люди. Только люди.
И оттого онъ со всѣми одинаковъ. И оттого онъ веселъ, говоря съ человѣкомъ.
— Что-то я тебя не знаю! — говоритъ ему мрачно городовой.
— А другихъ-то людей развѣ всѣхъ знаешь? — весело шутитъ съ нимъ Лука.
— Въ моемъ околоткѣ всѣхъ.
— Ну, такъ это, значитъ, оттого, что не вся земля въ твоемъ околоткѣ.
Лука начинаетъ пѣсню.
— Не вой! — останавливаетъ его одинъ изъ ночлежниковъ.
— А развѣ не любишь, когда поютъ?
— Люблю, когда хорошо.
— А я, значитъ, плохо? Скажи, пожалуйста! А я думалъ, хорошо. Всегда вотъ такъ-то. Человѣкъ думаетъ, что хорошо дѣлаетъ. А другимъ-то видать, что плохо.
И перестаетъ пѣть.
Потому что онъ не можетъ стѣснять человѣка. Не можетъ нарушать правъ человѣка. Не можетъ доставлять непріятности человѣку.
Какъ на свѣтломъ пиру, онъ и въ ночлежкѣ. Потому что кругомъ есть люди.
Къ вору относились всѣ какъ къ вору. Барону кололи глаза:
— Бариномъ былъ!
«Дѣвицѣ» говорили только:
— Ты кто? Ты вотъ кто!
Актеру:
— Ты пропоица!
Телеграфисту:
— Шулеръ, — и больше ничего.
И вотъ пришелъ человѣкъ, который отнесся къ нимъ, какъ къ людямъ. Только какъ къ людямъ. Увидѣлъ въ нихъ людей. Только людей.
Къ каждому подошелъ:
— Человѣкъ.
Что этому человѣку сейчасъ нужно? И что для этого человѣка сейчасъ сдѣлать?
— Человѣкъ!
И отъ этого обращенія «человѣкъ», дремавшій человѣкъ проснулся и поднялся во всей гордости своей, во всей своей прелести мысли и чувства.
Какъ видите, и чуда здѣсь никакого не было.
Лука не создавалъ здѣсь человѣка.
Человѣкъ здѣсь былъ. Человѣкъ спалъ. Человѣкъ проснулся.
И только.
И только душа его, вмѣсто грошевыхъ румянъ, залилась, зардѣлась настоящимъ, человѣческимъ румянцемъ.
И страшно, и радостно, и гордо было пробужденіе человѣка.
Актеръ не захотѣлъ больше жить среди грязи, смрада, паденія и удавился.
Воръ готовъ было бросить свое воровское дѣло:
— Мнѣ съ дѣтства твердили: воръ, воровъ сынъ. Я и говорилъ: я и покажу, какой я воръ. И показывалъ.
Теперь человѣкъ въ немъ потребовалъ человѣческаго къ себѣ отношенія.
— Относись, — говоритъ онъ любимой дѣвушкѣ, — ко мнѣ по-человѣчески, и я человѣкомъ буду.
И когда Сатинъ, бывшій арестантъ, шулеръ, въ ночлежномъ дому, поднялся со своимъ тостомъ:
— Выпьемъ за человѣка, баронъ!
Вы, зритель, почувствовали, что онъ, бывшій арестантъ, шулеръ, ночлежникъ, выше васъ въ эту минуту и умственно и нравственно.
Потому что въ васъ человѣкъ спитъ, а тутъ человѣкъ всталъ, поднялся во весь свой ростъ, во всей красотѣ мысли и чувства.
Кто пробудилъ эти мысли? Кто заставилъ эти умы и чувства работать?
Лука.
Солнце заглянуло въ ночлежку.
И полъ залился солнцемъ, и веселые зайчики заиграли по стѣнамъ. И все стало радостно. И много-много всего освѣтило солнце. И свѣтлы стали закоулки душъ.
Что изъ этого получилось?
Ничего.
Ничего реальнаго.
Дѣвица пойдетъ на тротуаръ. Иначе ее изъ ночлежнаго дома прогонятъ. Васька Пепелъ, отсидѣвъ въ острогѣ, опять воровать примется. Что жъ ему другое дѣлать? Сатинъ, послѣ монологовъ: «человѣкъ, это звучитъ гордо», — будетъ шулерничать попрежнему.
Жизнь этого требуетъ.
Жизнь такъ сложилась, что они не могутъ быть иными
Только развѣ удавиться, какъ актеръ.
Ничѣмъ не кончилось, ничѣмъ не могло кончиться. Въ жизни ничто не кончается ничѣмъ.
Жизнь идетъ, идетъ, идетъ кругомъ, какъ колесо!
Но среди безпросвѣтнаго мрака была минута, — когда ярко свѣтило солнце.
Но по щекамъ блѣднымъ, исхудалымъ, мертвымъ, — была минута, — разлился яркій, живой, горячій, радостный румянецъ.
Мгновенье! Будь благословенно! Ты было прекрасно.
Что принесла несчастнымъ эта «религія человѣка».
Спросите у религіознаго человѣка:
— Можно ли, прочитавъ молитву, освободиться ото всѣхъ грѣховъ?
Онъ вамъ скажетъ:
— Надо всю жизнь измѣнить и молиться.
— Значитъ, прочитать молитву безполезно? Не нужно?
— Нѣтъ. Нужно! Нужно! Нужно! Пусть даже среди грѣховъ, на одну минуту въ сердцѣ человѣка воскреснетъ Богъ! И наполнится душа его Богомъ! Значитъ, въ этой душѣ живетъ Богъ! Это важно! Это нужно! Это важнѣе! Это нужнѣе всего! Безъ этого нельзя!
На минуту проснулся человѣкъ.
Во всей своей человѣческой прелести, во всемъ своемъ человѣческомъ совершенствѣ.
И дивное зрѣлище неописанной красоты представилось нашимъ глазамъ.
Подъ грязью, подъ смрадомъ, подъ гнусностью, подъ ужасомъ, въ ночлежкѣ, среди отребьевъ:
— Живъ человѣкъ!
Это пьеса — пѣснь. Это пьеса — гимнъ человѣку.
Она радостна и страшна.
Страшна.
Видя «на днѣ» гніющихъ, утонувшихъ людей, вы говорите своей совѣсти:
— Что жъ! Они ужъ мертвые. Они ужъ не чувствуютъ.
Вы спокойны, что бы съ нимъ ни дѣлалось.
И вотъ вы въ ужасѣ отступаете:
— Они еще живые!
Примѣчанія
править- ↑ нѣм. Вѣчно человѣческое