«Крымскіе очерки» гр. А. К. Толстого.
правитьКакъ Данте любилъ Беатриче и Петрарка Лауру, столь же сильно на всю жизнь и всею душою преданъ былъ графъ А. К. Толстой той, кто вдохновила его на многія прекрасныя произведенія.
Это въ одинъ голосъ говорятъ всѣ близко знавшія поэта лица.
Но кругъ такихъ лицъ становится все немногочисленнѣе и рѣже. Нѣкоторые изъ его ближайшихъ родственниковъ еще при жизни наложили на свои уста печать молчанія относительно всего, что касается Толстого. И тѣмъ, кто интересуется жизнью поэта, столь же ясной и даже болѣе безукоризненной, чѣмъ его стихи, приходится довольствоваться крохами, которыя случайно до нихъ достигаютъ.
Одною изъ такихъ крохъ является записная карманная книжка Алексѣя Толстого, относящаяся къ самой свѣтлой эпохѣ его жизни, въ частности ко времени его путешествія съ Софіей Андреевной Миллеръ по берегу Крыма лѣтомъ 1856 г. Въ книжкѣ этой находятся первоначальные наброски, а порою и окончательная редакція стихотвореній, вошедшихъ потомъ, главнымъ образомъ, въ отдѣлъ «Крымскіе Очерки». Имѣющіеся въ книжкѣ варіанты, рисуя между прочимъ мелкія подробности путешествія, даютъ итого свѣдѣній, имѣющихъ значеніе для біографіи поэта и, въ частности, проливаютъ свѣтъ на развитіе его чувства къ С. А. Миллеръ. Почти каждое изъ написанныхъ въ Крыму стихотвореній, куда слѣдуетъ отнести также «Острою сѣкирой ранена береза», «Колышется море», «Не вѣрь мнѣ, другъ» и нѣкоторыя другія включаютъ въ себѣ указанія на тѣ или другія обстоятельства въ жизни ихъ автора. На Толстого нападали иногда сомнѣнія относительно прочности чувства, которымъ онъ былъ связанъ съ С. А. Миллеръ. Порой, сидя на берегу такъ часто вдохновлявшаго его моря, онъ изливалъ эти сомнѣнія въ стихахъ. Напр. «О, другъ, ты мой бѣдный, боюсь, что со мной не быть тебѣ долго счастливой». Далѣе въ томъ же стихотвореніи онъ говоритъ о «приливахъ и отливахъ любви». Этимъ приливамъ и отливамъ своего чувства поэтъ посвятилъ другое стихотвореніе, надъ которымъ, судя по числу страницъ въ записной книжкѣ, онъ не мало поработалъ. Первоначальная его редакція была приблизительно такой:
Не вѣрь, мой другъ, когда съ тобою споря,
Я говорю, что не люблю тебя.
Слова «не люблю» позднѣе замѣнены были выраженіемъ «разлюбилъ».
Не вѣрь отливу страждущаго моря
Оно опять воротится любя.
Или:
Не вѣрь мнѣ, другъ, когда въ избыткѣ горя
Я говорю, что не люблю тебя.
Не вѣрь отливу сумрачнаго моря
Оно ушло сердяся, но любя.
Уже теперь кипучей страстью полно 1)
1) Варіантъ: «И новыхъ силъ и покой страсти полно»…
Оно груститъ, свободу разлюбивъ.
И ужъ бѣгутъ его обратно волны
Отъ чуждыхъ странъ въ покинутый заливъ.
Второе четверостишіе имѣло между прочимъ и такую редакцію:
Ужъ я тоскую прежней страстью полный.
Твоя любовь мнѣ снова дорога,
И съ ропотомъ вернувшіяся волны
Бѣгутъ обнять родные берега.
Повидимому, въ прекрасный поэтическій образъ возвращающагося моря вылились переживанія Алексѣя Константиновича послѣ одной изъ размолвокъ съ его подругой. По варіантамъ записной книжки видно какъ постепенно исчезаютъ упоминанія о спорѣ, ропотѣ, «чуждыхъ странахъ», гнѣвѣ, досадѣ, сѣтованіяхъ на неволю и т. д., замѣняясь болѣе объективными образами и безличными выраженіями.
Образъ влюбленнаго морского бога не покидалъ воображенія поэта и неоднократно ему вспоминался; напр.:
И покрытый пѣной бѣлой
Сладострастный скоро богъ,
Утомленный, онѣмѣлый,
У Тавриды ляжетъ ногъ.
Тотъ же образъ привлекъ сердце поэта настолько, что онъ даже отожествилъ себя съ нимъ въ наброскахъ къ одному, увы, не законченному и неотдѣланному стихотворенію.
Если бъ я былъ богомъ океана,
Я бъ къ ногамъ твоимъ принесъ, о другъ,
Всѣ богатства царственнаго сана,
Всѣ мои кораллы и жемчугъ.
Изъ морского сдѣлалъ бы тюльпана
Я ладью тебѣ, моя краса.
Мачты были бъ розами убраны,
Изъ чудесной ткани паруса…
Если бъ я былъ богомъ океана,
Я бъ любилъ тебя, моя душа,
Я бъ любилъ безъ бури, безъ обмана,
Я бъ носилъ тебя, едва дыша.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Море гладко было-бъ разостлано,
Ночь и день горѣло бы огнемъ,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Рыба-птица вмѣсто капитана.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И бѣда тому, кто захотѣлъ бы
Разлучить меня съ тобою, другъ.
Черной бурей всталъ и закипѣлъ бы,
Всѣ валы свои подѣялъ бы вдругъ.,
Затопилъ бы степи и курганы,
Доплеснулъ волной до синихъ скалъ.
Всюду, всюду я бъ тебя сыскалъ,
Если бъ я былъ богомъ океана…
Врядъ ли когда путешествіе поэта съ любимой имъ женщиной было плодотворнѣе въ области художественной лирики. Вернувшись къ жизни послѣ долгой и опасной болѣзни, чувствуя въ себѣ притокъ новыхъ силъ и находясь въ обществѣ любимаго существа, Толстой не могъ не чувствовать себя ясно и жизнерадостно среди окружающей его цвѣтущей и прекрасной природы. Эта ясность и жизнерадостность отражалась и на его стихахъ.
Какъ въ этомъ ущельѣ пріятно!
Какъ запахъ деревъ я люблю!
Орѣшника листъ ароматный
Тебѣ я въ тѣни постелю…
Я тамъ, у подножья аула,
Тебѣ шелковицы нарву…
А лошадь и бураго мула
Мы пустимъ въ густую траву.
Ты здѣсь у фонтана приляжешь,
Пока не минуется зной.
Ты мнѣ улыбнешься и скажешь,
Что ты не устала со мной…
Этотъ набросокъ стихотворенія заключаетъ въ себѣ столько нѣжности, что невольно становится жалко и досадно на то, что оно не закончено и не отдѣлано.
Въ сопровожденіи друзей и цѣлаго штата проводниковъ и слугъ, заботившихся объ удобствахъ путешествія, объѣхали Алексѣй Толстой и его будущая жена южный берегъ Крыма, мѣстами занятый еще непріятельскими отрядами. Присутствіе послѣднихъ порою непріятно отражалось на настроеніи поэта. Случалось, что начатое стихотвореніе, въ которомъ онъ восторгался красотами природы, получало совершенно неожиданный конецъ, благодаря появленію на горизонтѣ непріятельскихъ солдатъ или туристовъ.
Но мѣшаютъ мнѣ немножко
Средь волшебныхъ этихъ странъ
Скорпіонъ, сороконожка
И фигуры англичанъ.
Воображеніе увлекало поэта къ тѣмъ временамъ, когда берега Тавриды были покрыты колоніями выходцевъ изъ Эллады, перенесшихъ сюда свои нравы, обычаи и боговъ.
Гдѣ горный ключъ, спускаясь внизъ,
По сѣрымъ камнямъ точитъ слезы,
Ползутъ на черный кипарисъ
Гроздями пурпурныя розы.
Сюда когда-то въ жгучій зной
Подъ темнолиственные лавры,
Бѣжали львы на водопой
И буропѣгіе кентавры.
Съ козломъ бодался здѣсь сатиръ
Среди нагихъ вакханокъ смѣха,
И звонъ четверострунныхъ лиръ
Вторило радостное эхо.
Прошла счастливая пора;
И вмѣсто лиры и тимпана
Мы слышимъ звуки топора,
Да скучный грохотъ барабана.
Отряды союзниковъ безпощадно вырубали лѣса и вели себя, какъ обычно ведутъ себя солдаты во время войны въ непріятельской странѣ. Впечатлѣніе отъ видѣнныхъ въ Балаклавѣ французскихъ отрядовъ отразилось въ слѣдующемъ находящемся въ записной книжкѣ отрывкѣ:
Что за время, что за нравы!
Гдѣ вы, Генуи сыны?!
По руинамъ Балаклавы
Ходятъ красные штаны….
Отправляясь на свою продолжительную прогулку, наши путники имѣли намѣреніе прожить нѣсколько времени въ имѣніи Меласъ, принадлежавшемъ дядѣ поэта, графу Льву Алексѣевичу Перовскому. Усадьба послѣдняго сильно потерпѣла отъ постоя союзныхъ войскъ. Окружавшій строенія паркъ былъ незадолго до того вырубленъ непріятельскими солдатами. Домъ Петровскаго былъ разоренъ, разграбленъ, кромѣ того, по всей вѣроятности, поврежденъ пушечными выстрѣлами. Мебель была изрублена, картины на стѣнахъ изорваны и прострѣлены, самыя стѣны были залиты виномъ и исписаны неприличными и хвастливыми надписями торжествующихъ побѣдителей. Нѣкоторыя изъ надписей Алексѣй Толстой скопировалъ и отослалъ Льву Перовскому.
Тѣмъ не менѣе поэтъ и его друзья прожили тутъ около двухъ недѣль. Картина разрушенія вдохновила его на общеизвѣстное стихотвореніе, первоначальная редакція котораго была приблизительно слѣдующей:
Привѣтствую тебя, опустошенный домъ,
Завядшіе дубы, лежащіе кругомъ,
И море синее, и васъ, крутыя скалы,
И пышный прежде садъ, ужъ нынѣ одичалый.
Еще ты, бѣдный домъ, въ іюльскій жаркій день
Усталымъ странникамъ даешь пріютъ и тѣнь;
Еще стоятъ твои поруганныя стѣны,
Недавней оргіи обрызганныя пѣной.
Съ невольнымъ трепетомъ подъ твой вступая кровъ,
Я вижу надписи хвастливыя враговъ,
Рисунки грубые, насмѣшки площадныя,
Вездѣ оскорблены и взоры, и Россія.
Вотъ въ рамкахъ сломанныхъ висятъ клочки картинъ;
Вотъ опрокинутъ столъ; вотъ мраморный каминъ,
Разбитый въ дребезги; вотъ древняя статуя,
Вся въ сабельныхъ рубцахъ, какъ будто негодуя,
Вперила на меня свой неподвижный взглядъ.
А вотъ прострѣленныхъ виситъ портретовъ рядъ
И смотритъ на меня въ молчаніи могильномъ,
Осколки на полу, зеркальные лежатъ,
И солнца лучъ на нихъ столбомъ играетъ пыльнымъ.
Вездѣ развалины, насиліе, угрозы…
А въ окна ужъ вползли віющіяся розы;
За сломанный карнизъ цѣпляясь тамъ и тутъ,
Гроздями по стѣнѣ душистыми ползутъ,
Какъ будто на дѣла враждебнаго народа
Набросить свой покровъ старается природа.
На одной изъ страницъ записной книжки противъ набросковъ приведеннаго стихотворенія съ описаніемъ внутренности разгромленнаго дома бросается въ глаза фраза: «Такъ вотъ, что представлялъ тѣ часто сонъ упорный». Фраза эта даетъ возможность думать, что поэтъ, подобно другимъ впечатлительнымъ людямъ, видѣлъ ранѣе во снѣ, быть можетъ, даже нѣсколько разъ обстановку, въ которой ему пришлось въ данномъ случаѣ очутиться наяву.
Пребываніе въ этой похожей на сонъ обстановкѣ неодинаково дѣйствовало на поэта и на его подругу. Въ то время, какъ онъ, чувствуя приливъ творчества, зачастую уединялся, чтобы, забывъ обо всемъ, отдаваться стихамъ, она принимала первое время это уединеніе за начало охлажденія, мучилась ревностью и высказывала поэту свои опасенія за будущее.
Въ отвѣтъ ей онъ началъ писать слѣдующее стихотвореніе:
О, не страшись несбыточной измѣны
И не кляни грядущаго, мой другъ.
Любовь души не знаетъ перемѣны;
Моя душа любить не будетъ двухъ…
Далѣе, впрочемъ, онъ допускалъ:
Быть можетъ, вихрь житейской непогоды
Меня съ тобой надолго разлучитъ…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Какъ бы то ни было, къ тому времени ни у того, ни у другого не было твердой увѣренности, что всю свою остальную жизнь они проведутъ неразлучно, Это не мѣшало Толстому быть душевно привязаннымъ къ Софьѣ Андреевнѣ и благодушно переносить ея упреки, которые онъ самъ, быть можетъ, легкомысленно вызывалъ. Поэтъ не принималъ близко къ сердцу ея гнѣвныхъ словъ, произносимыхъ голосомъ, который былъ такъ пріятенъ для слуха, что Толстой недаромъ сказалъ:
Не брани меня, мой другъ,
Гнѣвъ твой выразится худо,
Онъ мнѣ только нѣжитъ слухъ,
Я слова ловить лишь буду.
Какъ они польются вдругъ,
Такъ посыплются, что чудо,
Точно падаетъ жемчугъ
На серебряное блюдо.
Кромѣ нѣкоторой ревности, причиной для кратковременныхъ размолвокъ были споры. Софья Андреевна Миллеръ, при всей своей женственности, обладала почти мужскимъ умомъ, громадною начитанностью и хорошимъ литературнымъ образованіемъ. Политическія и общественныя ея симпатіи во многомъ не сходились съ убѣжденіями Алексѣя Константиновича, который въ нѣкоторыхъ вопросахъ былъ значительно «правѣе» ея. Конечно, умной и самолюбивой женщинѣ хотѣлось, какъ это часто бываетъ, всецѣло подчинить себѣ влюбленнаго въ нее человѣка. Но это оказалось труднымъ, и даже въ теченіе всей послѣдующей совмѣстной жизни Софья Андреевна не вполнѣ въ этомъ успѣла.
Споры съ любимой женщиной не затрагивали, однако, душевнаго спокойствія поэта, и онъ считалъ ихъ даже какъ бы интереснымъ дополненіемъ къ окружавшей ихъ обстановкѣ.
Какъ вчера хорошо у моря
Былъ нашъ русскій самоваръ.
Шли мы долго вмѣстѣ, споря,
Между саклями татаръ…
Въ жгучій полдень начала крымскаго лѣта ему нравилось лежать среди розовыхъ кустовъ запущеннаго Меласскаго парка и, не сводя глазъ съ сидящей по близости подруга, слушать мелодичное журчаніе ключа.
Съ черныхъ глазъ твоихъ, о Лора,
Съ загорѣлаго лица
Не сводя до ночи взора,
Я бы слушалъ безъ конца,
Какъ изъ камней вытекая,
Однозвученъ и гремучъ,
Говоритъ, не умолкая,
И поетъ нагорный ключъ… 1)
1) Варіантъ. Очарованнаго взора
Не сводя съ твого лица,
Мнѣ хотѣлось бы, о Лора,
Слушать, слушать безъ конца.
У Софьи Андреевны были прекрасные печальные глаза, придававшіе выраженіе какой-то неземной грусти ея не отличавшемуся особою красотою лицу. И глубокаго сочувствія къ ней полны нѣкоторыя стихотворенія Толстого. «Твою тоску я знаю съ давнихъ поръ». «Знаю, что тебѣ въ думушку вкралося», говоритъ онъ, обращаясь въ стихахъ къ своей спутницѣ. Поэту казалось, что она мучится сожалѣніями о покинутомъ ею мужѣ, конногвардейскомъ полковникѣ Львѣ Ѳедоровичѣ Миллеръ.
Ты клонишь ликъ, о немъ воспоминая,
И до чела твоя восходитъ кровь;
Не вѣрь себѣ. Сама того не зная,
Ты любишь въ немъ лишь первую любовь…
старался онъ утѣшить свою грустную подругу.
Грусть С. А. Миллеръ, объясняемая поэтомъ, какъ слѣдствіе перенесенныхъ ею душевныхъ ранъ, вызывала въ его воображеніи поэтическіе образы и уподобленія. Свѣжій слѣдъ топора на корѣ попавшагося ему на глаза дерева напоминалъ Толстому о раненомъ сердцѣ любимой женщины.
Топоромъ глубоко ранена береза.
По корѣ, по бѣлой, покатились слезы.
Дерево, утѣшься, бѣдное, не сѣтуй,
Будешь вновь здорово къ будущему лѣту;
Будешь красоваться, листьями убрана.
Лишь больное сердце не залѣчитъ раны.
Безконечное сочувствіе и состраданіе слышатся въ элегическомъ стихотвореніи: «Усци, печальный другъ, уже съ грядущей тьмой», первоначальные наброски котораго мы здѣсь приводимъ:
Скорѣй, о сонъ, скорѣй! Спустися въ часъ полночи
Бесѣдовать со мной, единственный мой другъ.
Давно затменія мои желаютъ очи;
Забвенія и тьмы тревожный проситъ духъ…
Пусть разумъ у меня уста твои отнимутъ.
Пусть вольная душа почуетъ свой полетъ.
Незримая рука тихонько приподниметъ
На сердцѣ цѣлый день тоски лежавшій гнетъ.
Сонъ, призываемый поэтомъ первоначально для себя, приглашается имъ слетѣть къ любимому существу. «Слети къ ней тихій сонъ», пишетъ Толстой въ наброскахъ этого стихотворенія. Начинаетъ послѣднее онъ картиной вечерней природы, тишина которой такъ гармонируетъ съ призываемымъ имъ сномъ и успокоеніемъ души.
Усни, печальный другъ. Сливаяся со тьмой,
За очрекомъ лѣсовъ день меркнетъ понемногу.
Съ мычаніемъ стада вернулися домой,
И улеглася пыль на темную дорогу.
Къ тебѣ нисходитъ сонъ, прекрасенъ и крылатъ;
Онъ скоро унесетъ тебя въ страну иную,
Онъ въ горѣ былъ давно мнѣ вѣрный другъ и братъ.
Усни, мой другъ, къ нему тебя я не ревную.
Цѣлительный покой на раны онъ прольетъ,
Пытливость горькую у мысли онъ отыметъ,
И съ горестной души воспоминаній гнетъ
До новаго утра тихонько приподыметъ.
Встрѣчать всегда, вездѣ съ душевною борьбой
Враждебный взоръ людей, ты, бѣдная, устала;
Усни, мое дитя, межъ міромъ и тобой
Онъ благостной рукой опуститъ покрывало…
Возвратясь изъ путешествія, Толстой нашелъ, по всей вѣроятности, письмо отъ матери, ждавшей его въ Красномъ Рогу, Черниговской губ. Еще до путешествія по Крыму онъ ей обѣщалъ туда пріѣхать. Въ записной книжкѣ поэта сохранился набросокъ части письма къ ней на французскомъ языкѣ, показывающій, какъ, не смотря на всю любовь къ ней и желаніе высказаться, онъ боялся излить передъ ней свою душу, опасаясь, что она невѣрно пойметъ и истолкуетъ его чувства.
«Боже мой, Maman, какъ я люблю тебя и какъ я хотѣлъ бы сказать тебѣ это, бросившись тебѣ на шею и проливая слезы у тебя на плечѣ; ноя не осмѣливаюсьи не могу сдѣлать этого, такъ какъ ты могла бы превратно это истолковать. Я очень несчастливъ, потому что постоянно долженъ изливать въ самомъ себѣ мои лучшія чувства»…
Софья Андреевна поѣхала вмѣстѣ съ поэтомъ до Кіева, гдѣ они и остановились; Левъ Жемчужниковъ, котораго Толстой звалъ пріѣхать туда съ нимъ повидаться, нашелъ тамъ его въ обществѣ Софіи Андреевны, ея золовки Екатерины Андреевны и жениха послѣдней барона Розена. «Въ Кіевѣ, пишетъ Левъ Жемчужниковъ, мы провели нѣсколько дней, разсказывая другъ другу о прожитомъ за время нашей разлуки. Были чудные теплые дни и лунныя ночи; мы просиживали и дни, и ночи въ городскомъ саду, на берегу Днѣпра»…
Разставшись съ своей подругой, Толстой прибылъ въ Красный Рогъ, гдѣ ждала его мать, Анна Алексѣевна. Ревнуя сына къ любимой имъ женщинѣ, графиня Толстая употребила всѣ усилія для того, чтобы поколебать въ немъ чувство любви и внушить недовѣріе къ Софьѣ Андреевнѣ. Объясненіе между сыномъ и матерью стоили обоимъ многихъ слезъ и горя. Но Алексѣй Толстой былъ непоколебимъ, хотя нѣкоторыя изъ мыслей, высказанныхъ Анной Алексѣевной и глубоко ранили его душу, всплывая порой въ его мозгу, въ часы одиночества. Онъ не вѣрилъ ея утвержденіямъ, что знакомство его съ Софіьей Андреевной на маскарадѣ въ Большомъ Театрѣ было далеко для нея не случайнымъ. Поэтъ всю жизнь былъ убѣжденъ въ случайности этой встрѣчи и дважды высказываетъ это въ своихъ стихахъ.
Средь шумнаго бала случайно
Въ тревогѣ мірской суеты
Тебя я увидѣлъ, но тайна
Твои покрывала черты…
Иногда, подъ вліяніемъ рѣчей матери, Толстымъ овладѣвали въ часы одиночества горькія мысли. Ихъ онъ высказываетъ въ стихотвореніи, гдѣ передаетъ разговоръ со своимъ двойникомъ во время возвращенія съ охоты («Съ ружьемъ за плечами одинъ при лунѣ»…). Двойникъ обращается къ нему со словами:
Смѣюсь я, товарищъ, мечтаньямъ твоимъ,
Смѣюсь, что ты будущность губишь,
Ты мыслишь, что вправду ты ею любимъ,
Что вправду ты самъ ее любишь.
Смѣшно, мнѣ, смѣшно, что такъ пылко любя,
Ее ты не любишь, а любишь себя.
Опомнись. Порывы твои ужъ не тѣ,
Она для тебя ужъ не тайна,
Случайно сошлись вы въ мірской суетѣ,
Вы съ ней разойдетесь случайно".
Но чувство привязанности къ подругѣ было еще слишкомъ сильно у Толстого, онъ упорно боролся какъ съ собственными сомнѣніями, такъ и съ волею любившей его матери. Уступая желаніямъ послѣдней, поэтъ при жизни ея не дѣлалъ попытокъ къ тому, чтобы обвѣнчаться съ Софьей Андреевной. Тоска вслѣдствіе отсутствія любимой женщины внушила ему еще не одно прекрасное стихотвореніе. Тоску эту, очевидно, замѣчали и его товарищи по полку во время коронаціонныхъ торжествъ.
«Мѣшаютъ мнѣ горевать на досугѣ», — писалъ поэтъ въ своей книжкѣ, — «пусть бы мѣшали веселью и счастью»…
Да, братцы, вижу самъ, я не подъ пару вамъ.
То я весь въ солнцѣ, то въ туманѣ.
Веселость у меня со грустью пополамъ
Какъ золото на черной ткани…
Вамъ весело, друзья. Пируйте жъ въ добрый часъ.
Не врагъ я пѣснямъ и потѣхамъ.
Но дайте погрустить, и, можетъ быть, я васъ
Еще опережу неудержимымъ смѣхомъ.
Рядомъ съ этимъ стихотвореніемъ въ записной книжкѣ находятся наброски полныхъ тоски посвященій любимой женщинѣ, а среди нихъ:
Гляжу ли я съ любовію на нивы,
На тѣнь деревъ;
Иль закипитъ во мнѣ нетерпѣливо
Правдивый гнѣвъ;
Во храмѣ ль я пустомъ и молчаливомъ
Одинъ молюсь;
Иль возлюблю съ неудержнымъ порывомъ
Родную Русь;
Прошу ли я у Бога возрожденья
Родной земли;
А всѣ мои святыя убѣжденія
Лежатъ въ пыли;
Когда вся жизнь моя покрыта тьмою,
Какъ мракомъ тучъ;
Или вдали мелькнетъ передо мною
Надежды лучъ.
Средь суеты мірского развлеченья,
Среди заботъ,
Моя душа въ надеждѣ и сомнѣньѣ
Тебя зоветъ.
Тогда твой образъ кроткій оживится
Въ душѣ больной.
И всѣмъ хочу съ тобою подѣлиться
Съ тобой одной.
Я забываю дальнюю разлуку.
Ты такъ близка.
И хочетъ сжать твою родную руку
Моя рука.
Все время онъ поддерживалъ оживленную переписку съ любимой женщиной.
Софья Андреевна сочувственно относилась къ его давнишней мечтѣ оставить военную службу и всецѣло отдаться литературѣ. Быть можетъ, именно благодаря ей онъ, удаляясь отъ отнимавшей у него много времени придворной жизни, имѣлъ возможность написать свою знаменитую трилогію.