«Исторические негативы» (Арсеньев)/ДО

"Исторические негативы"
авторъ Александр Васильевич Арсеньев

Опубл.: 1892. Источникъ: az.lib.ru • История двух кусков шелковой материи:
а) кусок времен Елисаветы Петровны
б) кусок времен Екатерины II
Курьерское пленение
Необыкновенный артиллерийский залп
Кавалерийская храбрость и провиантская неукоснительность
Типограф-метроман прошлого века

Александр Васильевич Арсеньев

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

А. В. АРСЕНЬЕВЪ

СТАРЫЯ БЫВАЛЬЩИНЫ
ИСТОРИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ И КАРТИНКИ

С.-ПЕТЕРБУРГЪ ИЗДАНІЕ А. С. СУВОРИНА

1892

«Историческіе негативы».

СОДЕРЖАНІЕ.

1. Исторія двухъ кусковъ шелковой матеріи:

а) кусокъ временъ Елисаветы Петровны

б) кусокъ временъ Екатерины II

2. Курьерское плѣненіе

3. Необыкновенный артиллерійскій залпъ

4. Кавалерійская храбрость и провіантская неукоснительность

5. Типографъ-метроманъ прошлаго вѣка

I.
Исторія двухъ кусковъ шелковой матеріи.

1. Кусокъ временъ императрицы Елисаветы Петровны.

I.

То былъ вѣкъ щеголихи-государыни, красавицы Елисаветы Петровны. Щегольство въ высшихъ кругахъ было непомѣрное.

Французы, нѣмцы, итальянцы и наши русскіе купцы галантереями торговали на славу. Товаръ шелъ все дорогой: парчи, камки, атласы, шелки, золотое и серебряное кружево, драгоцѣнные камни въ затѣйливыхъ оправахъ. Петербургскій дворъ подражалъ версальскому; мужскіе и женскіе костюмы состояли изъ невообразимо-изящной путаницы шелка нѣжнѣйшихъ цвѣтовъ, золота, серебра, кружевъ и драгоцѣнныхъ камней. Стоимость одного такого костюма была очень велика, а при дворѣ Елисаветы Петровны явиться на балъ два раза въ одномъ и томъ же платьѣ считалось очень зазорнымъ, а иногда было и невозможно. Склонность щеголихи-государыни, оставившей послѣ себя нѣсколько тысячъ платьевъ, пришлась по душѣ многимъ придворнымъ дамамъ и просто богатымъ людямъ, — и можно себѣ вообразить, какое соревнованіе возбуждалось въ поискахъ за новымъ, небывалымъ, невиданнымъ. Платились огромныя деньги; пускались въ ходъ всѣ средства; пріѣзжіе купцы съ нарядами осаждались и загребали деньги лопатами. Особенно жданными и дорогими гостьми были заграничные корабельщики: пріѣздъ ихъ составлялъ событіе для щеголей и щеголихъ, и азартъ пріобрѣтенія возбуждался въ высшей степени во всѣхъ, начиная отъ императрицы.

Въ такихъ случаяхъ, вѣрная нравамъ своей эпохи, государыня-щеголиха поступала просто и раціонально: приказывала купцамъ, во избѣжаніе конкурренціи другихъ щеголихъ, всѣ товары прежде всѣхъ показывать ей; отбирала щедрой рукой все, что ей нравилось, брала деньги изъ соляной конторы, уплачивала, а остальное, «оборыши», дозволяла пускать въ продажу всѣмъ другимъ.

При такомъ простомъ и раціональномъ образѣ дѣйствій, русскимъ щеголихамъ не удавалось перещеголять государыню; богатымъ была еще возможность обращаться прямо заграницу, но и тамъ всѣ посланники. и резиденты, въ числѣ своихъ дипломатическихъ обязанностей, имѣли очень строгую: — неуклонно слѣдить за всѣми модами и причудами щегольства и немедленно высылать ко двору все новое и замѣчательное.

Трудно было перещеголять государыню при такихъ условіяхъ, и сердца щеголихъ, безнадежно уязвленныя страстью къ нарядамъ, волновались и кипѣли, а женскій умъ неустанно работалъ, изобрѣтая способы запастись чѣмъ нибудь новенькимъ, не изъ безнадежныхъ оборышей.

Иногда щеголихамъ это удавалось, а иногда ихъ постигала горькая неудача.

II.

Къ одной изъ первыхъ щеголихъ елисаветинскаго времени, Марьѣ Павловнѣ Нарышкиной^[1], вечеромъ, пришелъ расторопный дворецкій и съ таинственнымъ видомъ сообщилъ:

— Нашелъ, матушка-барыня! — насилу урвалъ!..

Лицо барыни расцвѣло радостью.

— Ахъ, Прокофій, ты не останешься за это безъ награды! Что-жъ ты нашелъ и какъ?

— Трудненько, матушка-барыня, было: на дорогѣ француза-то поймалъ! «Не отбиться, говоритъ, отъ барынь, — а мнѣ нельзя!..» Да и при мнѣ были у француза отъ Румянцевыхъ, да отъ саксонской посланницы… Цѣны набиваютъ страсть — только отдай! Ужъ я, матушка-барыня, признаться, понакинулъ цѣну, да урвалъ…

— Ну, что тамъ за цѣной стоять! Говори, — что купилъ-то, да досталось ли что другимъ-то, Румянцевымъ, да посланницѣ?..

— Саксонская посланница тоже кое-что урвала, отвѣчалъ дворецкій, — только меньше нашего, а Румянцевымъ ничего не осталось… А купилъ я для вашей милости голубые съ серебромъ палантины, лацканы, да крагены алые для платья, тафты бруснишной, да мушекъ двѣ коробки самыхъ новыхъ, что въ Парижѣ начали дамы лѣпить недавно. Лацканы-то да палантины сама государыня облюбовала въ Царскомъ Селѣ, — французъ-то за великую силу отдалъ: только, говоритъ, для твоей барыни Нарышкиной уступаю, потому что она царская родственница и хорошая у меня покупательница.

— Ну, спасибо французу! — а картиночку на манеръ, какъ робу шить, далъ?

— Далъ, матушка-барыня, самую, говоритъ, новую, чего нѣтъ новѣе!

— Десять рублей тебѣ, Прокофій, за усердіе! Неси сюда покупки, да пошли скорой рукой за придворнымъ портнымъ Сѣверинымъ, да, смотри, по тайности!.. Скажи, что за платой не постою!

— Ужъ, знаю, матушка-барыня, меня не учить!..

III.

Черезъ три дня великолѣпная роба на самый послѣдній версальскій манеръ была почти готова и примѣрена; оставалась только отдѣлка. Черезъ домашнихъ лазутчиковъ и дворню Нарышкина узнала подъ рукою, что ни у кого нѣтъ такой робы, — и счастію ея не было предѣла.

Вдругъ, рано утромъ, докладываютъ ей, что ее желаетъ видѣть французъ-торговецъ Жирадетъ по очень важному дѣлу. Блѣдный и взволнованный входитъ къ Нарышкиной купецъ французскими галантереями.

— Madame! madame! Mes excuses profondes!.. Mais je ne puis pas!.. L’ordonnance de За Majesté!.. Ces étoffes que je vous ai vendu!.. (Сударыня! Нижайше прошу извинить меня… Но я не могу… По высочайшему повелѣнію… матеріи, которыя я вамъ продалъ)…

— Что такое? Да говори ты по-русски! Тупо я что-то понимаю тебя!

— Mille pardons! Sa Majesté l’Impératrice приказалъ отобрать палянтинъ, тафета et все, что я продавалъ!.. Au nom de Dieu, для Бога, я проситъ васъ, мадамъ, отдавать мнѣ палянтинъ, тафета et все! Voilà l’argent — все, што я полючиль!..

— Да ты съума сошелъ, французъ! Какъ я тебѣ отдамъ, коли у меня и сшито все!

— Все равно! шитый, рѣзаной на куски, — все прошу отдавать, вотъ деньги!.. Меня императрисъ накажетъ…

— А ты зачѣмъ сказалъ, что продалъ? Пеняй теперь на себя!

— Не говорилъ, — сама императрисъ видалъ, приказалъ — отбирай!

— Ничего я тебѣ не отдамъ! самъ продалъ, а платье у меня готово! начала горячо защищать свою робу Нарышкина: кромѣ меня, саксонская посланница купила у тебя! Поди, сначала отбери отъ нея, да покажи мнѣ, тогда и я, можетъ, отдамъ!..

— У посланницъ не велѣно отбирай, я не смѣй!..

— А не смѣешь, такъ и я не хуже ея — не отдамъ да. и все!.. Тебѣ кто приказалъ отбирать?

— Son excellence, Василій Иванышь Демидовъ!

— Ну, мало ли что твой Демидовъ выдумаетъ! Пожаловали изъ приказныхъ въ генералы, такъ и заважничалъ! Скажи ему, чтобы онъ не выслуживался, а я не отдамъ! Возьми сначала у посланницы!…

Ничего не добившись, французъ въ отчаяніи ушелъ, а Нарышкина, очень довольная, что отвязалась отъ француза и отбила свое пріобрѣтеніе, спѣшно послала къ придворному портному Сѣверину, чтобы сейчасъ кончалъ и приносилъ новую робу, разсчитывая, что у нея въ рукахъ робѣ будетъ безопаснѣе.

— Ишь ты! ловокъ тоже этотъ Демидовъ! Француза подослалъ покупки отобрать!.. Просто, выслужиться хочетъ передъ государыней, ну и напугалъ француза! говорила Нарышкина, пряча новую робу въ широкій шкафъ, — какъ вдругъ въ залѣ раздалось сдержанное покашливаніе новаго посѣтителя.

— Генералъ изъ кабинета государыни! доложилъ лакей.

— Демидовъ!? почти вскрикнула встревоженная Нарышкина.

— Такъ точно-съ, Василій Ивановичъ Демидовъ… По неотложной надобности-съ…

«И чего этому старому шуту надо!.. Не отдамъ!» мелькнуло въ головѣ Нарышкиной, когда она шла къ посѣтителю.

— Марья Павловна, встрѣтилъ Нарышкину Демидовъ, — извините, что я пришелъ къ вамъ съ непріятнымъ извѣстіемъ… Позвольте ваши покупочки у Абрама Жирадета взять обратно… Такъ государыня сама указала, потому что эти вещи проданы незаконно: императрица изволила ихъ отобрать для себя, въ Царскомъ Селѣ, а французъ осмѣлился продать другимъ противъ приказа… Государыня очень гнѣвается, потому что ея величество очень замѣтливы и не досчитались отобранныхъ вещей… Такъ, право, непріятно все это случилось…

— Да что ты, Василій Ивановичъ, напалъ на меня! начала Нарышкина, — давеча француза подослалъ, а теперь самъ явился!.. Да нѣтъ у меня ничего — ничего я не покупала, вретъ твой французъ!..

— Списочекъ у меня есть, реестрикъ подробный всему, что Жирадеть продалъ вамъ, — неложное извѣстіе…

— Да помилуй, Василій Ивановичъ, ты бы хошь меня-то выпуталъ, сказалъ бы, что нѣтъ!.. Неужто я такъ дешева стала, что и у француза не купи наряда…

— Душевно бы радъ, но только это не послужить вамъ въ пользу… Ея величество очень памятливы и замѣтливы: всѣ краги, лацканы, палантины и тафты онѣ замѣтили и неотступно требуютъ назадъ…

— Ну, а у саксонской посланницы? а у другихъ?..

— У всѣхъ, кромѣ саксонской посланницы, отберутъ…

— Да чѣмъ же саксонская посланница святѣе меня?..

— Воля ея величества! Ничего не могу сдѣлать, къ великому моему горю!.. Ужъ вы, Марья Павловна, не сопротивляйтесь волѣ государыни, а отдайте все добромъ…

— Выдумываешь ты все, Василій Иванычъ, вѣрно выслужиться хочешь передъ государыней! Гдѣ на то воля ея?..

— Ну, ужъ, коли вы такъ не вѣрите мнѣ, Марья Павловна, сказалъ Демидовъ, кладя руку въ грудной карманъ мундира, — то вотъ вамъ собственноручная воля ея величества!..

Демидовъ вытащилъ записку и прочелъ Нарышкиной:

«Призови купца къ себѣ, для чего онъ такъ обманываетъ, что сказалъ, что всѣ тутъ лацканы и крагены, что я отобрала, а ихъ не токмо всѣ, но и ни единаго нѣтъ, которые я видѣла, а именно алые. Ихъ было больше двадцати и при томъ такіе же и на платье, которые я всѣ отобрала, и теперь ихъ требую; то прикажи ему сыскать и никому въ угодность не утаивать. А ежели, ему скажи, онъ утаитъ, моимъ словомъ, то онъ несчастливъ будетъ, и кто не отдастъ. А я на комъ увижу, то тѣ равную часть съ нимъ примутъ!.. А я повелѣваю всеконечно сыскать всѣ и прислать ко мнѣ немедленно, кромѣ саксонской посланницы, — и прочіе всѣ должны возвратить»…

— Ну, вотъ видите, Марья Павловна, сказалъ, окончивъ чтеніе, Демидовъ, — тамъ дальше и о васъ именно сказано… Какъ же я могу не отобрать… Только ужъ вы, пожалуйста, по списочку все отдайте, да и кусочки, что откроены отъ робы, заодно!..

До глубины души огорченная, Нарышкина должна была возвратить дорогую робу и съ обрѣзками, для точности, какую хотѣлъ наблюсти исполнительный Василій Ивановичъ…

2. Пусонъ временъ императрицы Екатерины II.

I.

Всѣ должностныя лица «нажиточнаго» таможеннаго вѣдомства находились въ большомъ переполохѣ. Всѣ служившіе въ петербургской таможнѣ съ спокойною совѣстью вершили свои маленькія дѣлишки и безпрепятственно и быстро набивали карманы за маленькія услуги иностраннымъ купцамъ.

Президенты коммерцъ-колегіи, завѣдывавшіе таможнею, были люди не строгіе и покладливые, «жили и жить давали другимъ», и все шло складно и ладно.

Вдругъ съ 1-го января 1794 года президентомъ коммерцъ-колегіи назначаютъ сенатора Гавріила Романовича Державина, извѣстнаго своимъ неуклоннымъ слѣдованіемъ правдѣ и рѣшительнымъ и неуживчивымъ характеромъ. Эти личныя свойства новаго, президента тотчасъ же дали себя знать въ теченіе запутанныхъ таможенныхъ дѣлъ. Видя въ своемъ назначеніи на такой «наживной постъ» не наживу, а желаніе государыни упорядочить эту хромающую часть, новый президентъ, со свойственной ему ревностью, прозорливостью и пониманіемъ пользъ государственныхъ, принялся за упорядоченіе и возстановленіе утрачиваемыхъ «пользъ». Тотчасъ же пошли осмотры складочныхъ на биржѣ амбаровъ, льняныхъ, пеньковыхъ и прочихъ, петербургскаго и кронштадтскаго портовъ, и вездѣ смущенная тьма и плѣсень увидѣли блескъ новаго свѣтлаго луча и почувствовали, что при такомъ президентѣ ихъ темнымъ дѣлишкамъ и безбѣдному благосостоянію приходить, если не совсѣмъ конецъ, то большое ограниченіе.

Распущенные постоянными поблажками, таможенные чины начали супротивничать президенту, увертываться, а онъ, не упуская изъ виду «пользъ государственныхъ», пошелъ и дальше, и глубже: почему нашъ курсъ низокъ, «не больше 22 штиверовъ», когда ввозная къ намъ торговля, по балансамъ, на 31 милліонъ рублей превышаетъ вывозную? Курсъ есть «ходъ денегъ въ ту или другую сторону, требованіемъ оныхъ усугубляющійся», и въ таможни пошли назойливые вопросы новаго президента-реформатора. Открылось большое злоупотребленіе: иностранные товары нарочно показывали низкою цѣною, чтобы меньше платить пошлинъ, и оттого такая несообразность. Державинъ принялся за докладъ императрицѣ, а обозленные таможенные рѣшили:

— А ужъ мы спихнемъ такого президента!

Пошла борьба правды съ кривдой, свѣта съ тьмою, и вотъ какой замысловатый способъ придумала кривда, чтобы дискредитировать въ глазахъ государыни президента-реформатора!..

II.

Первая жена Державина, красавица Екатерина Яковлевна (урожденная Бастидонъ, дочь мамки великаго князя Павла Петровича) все прихварывала. Дѣло было незадолго до ея кончины.

Обожавшій ее, пожилой уже тогда, Державинъ всячески старался развлекать и тѣшить ее, ни въ чемъ не отказывалъ ей. Задумала она отдѣлать комнаты какимъ-то особеннымъ соломеннымъ плетенымъ бордюромъ, — и пошло плетенье такого бордюра у знакомыхъ и родныхъ поэта, въ угоду Екатеринѣ Яковлевнѣ. Однажды, вскорѣ послѣ назначенія его президентомъ коммерцъ-колегіи, весною, Державинъ воротился изъ таможни домой, противъ обыкновенія радостный и сіяющій.

— Катенька, обратился онъ къ женѣ, — вотъ доброе-то дѣло и не пропадаетъ: заступился я предъ императрицей за графа Моцениго, венеціанскаго посланника, а онъ теперь въ благодарность мнѣ изъ Венеціи кусокъ чуднаго атласу прислалъ. Сейчасъ извѣстился я въ таможнѣ отъ купца.

— Гдѣ-жъ этотъ атласъ? Покажи, Гавріилъ Романовичъ, — сказала обрадованная жена.

— Нельзя покуда было взять, вотъ завтра разгружать будутъ, — тогда и атласъ получу. То-то ты пощеголяешь у меня, Катенька!..

— Больше, чѣмъ атласу, я рада, что ты веселый пришелъ изъ таможни! изводятъ они тамъ тебя.

— Ничего! Богъ дастъ, я ихъ сокрушу своей правдой. Еслибъ ты знала, сколько хищенія государственнаго интереса тамъ и неправды!.. Истинно, конюшни царя Авгіаса.

— А ты не заѣдался бы съ ними очень!.. Горячка ты.

— Не могу, Катенька, видѣть неправды и скрыть отъ царицы!..

На другой день роскошный Итальянскій атласъ былъ въ таможнѣ, и директоръ Даевъ, одинъ изъ враговъ Державина, весьма ехидно спрашивалъ своего начальника:

— Какъ, ваше превосходительство, прикажете сдѣлать съ этимъ атласомъ? Записывать или не записывать его въ коносаменты въ числѣ прибывшихъ вещей?

— Запишите, отчего же не записать?

— А потому, что недавно состоялся указъ, по которому ввозъ подобныхъ цѣновныхъ товаровъ въ Россію запрещенъ. Не вышло бы непріятности для васъ, ваше превосходительство. А не записать мы всегда можемъ, — никто объ этомъ и знать не будетъ, и вы спокойно увезете атласъ къ себѣ.

Державинъ тотчасъ почувствовалъ въ рѣчахъ коварнаго директора покушеніе вовлечь его въ соучастіе въ преступленіи, чтобы потомъ заставить его молчать, и съ горячностью отвѣтилъ:

— А! въ такомъ случаѣ записать, непремѣнно записать въ коносаменты! Я не хочу обходить законы!

— Мы еще и потому можемъ не записать, продолжалъ свои соблазнительныя рѣчи искуситель, — что корабль вышелъ изъ Венеціи раньше указа о неввозѣ, и графъ Моцениго имѣлъ право послать этотъ атласъ.

— Все это прекрасно, но если надобно его записать въ коносаментъ, то и запишите. Я не хочу подавать примѣра беззаконія.

— Въ такомъ случаѣ, ваше превосходительство, вамъ придется пока оставить атласъ здѣсь въ таможнѣ. Черезъ нѣсколько дней можете его получить.

— Хорошо, я подожду, но только сдѣлайте все по закону.

— Слушаю, ваше превосходительство! сдѣлаю по закону…

III.

— Ну, Катенька! какой чудесный кусокъ атласу прислалъ тебѣ Моцениго! Настоящій веницейскій, ужъ именно! Сегодня я видѣлъ его, — просто прелесть!

— Что-же ты не принесъ его?

— Нельзя пока, душа моя, — въ таможнѣ надо его записать, да кое-какія формальности продѣлать. Директоръ предлагалъ мнѣ сейчасъ взять, не записавши, но эта было бы противозаконно, и я не согласился на это. Атласъ-то запрещенъ ко ввозу въ Россію!

— Охъ ты, мой законникъ! вздохнула Екатерина Яковлевна, — а я на твоемъ мѣстѣ взяда бы атласъ, коли директоръ предлагалъ, — вѣдь ты начальникъ!

— Матушка! меня они подловить на этомъ хотѣли, да я сейчасъ увидѣлъ: къ чему это клонить, чтобы мнѣ ротъ замазать потомъ, — и нарочно не согласился взять, не записавши въ коносаменты.

— Какіе тамъ коносаменты? порадовалъ бы меня атласомъ-то.

— Будетъ у тебя атласъ, успокойся, Катенька! А теперь, ты знаешь, какъ мнѣ строго держаться надо, — всѣ на меня злы въ таможнѣ и, какъ разъ, подведутъ!.. Нѣтъ, ужъ лучше по закону…

— Не очень что-то они законы соблюдаютъ, да вотъ живутъ богато.

— Пускай! — все это до поры, до времени! Вотъ я ихъ выведу на свѣжую воду, погоди! А атласъ я скоро къ тебѣ привезу, — тогда налюбуешься и нащеголяешься…

Черезъ нѣсколько дней Державинъ ѣхалъ въ коммерцъ-колегію съ цѣлью получить, наконецъ, свой рѣдкостный атласъ, но, подъѣзжая къ зданію таможни, увидѣлъ величественное зрѣлище публичнаго ауто-да-фе: горѣлъ костеръ, клубился ѣдкій дымъ, служители длинными кочергами что-то перемѣшивали въ кострѣ; таможенный чиновникъ наблюдалъ въ сторонѣ за сожженіемъ.

Заинтересованный Державинъ подъѣхалъ къ чиновнику; тотъ почтительно вытянулся передо нимъ.

— Что это, любезный, жгутъ? важно спросилъ Державинъ.

— А-а-атласъ какой-то, ваше превосходительство! отвѣчалъ, заикаясь, чиновникъ, знавшій всю махинацію.

— Какой такой атласъ? встревожился Державинъ, вспомнивъ про свой.

— Не-не могу знать, ваше превосходительство! — По указу ея величества жгутъ…

Державинъ проѣхалъ въ коммерцъ-колегію, позвалъ директора Даева, но тотъ оказался отлучившимся по дѣламъ, а отъ другихъ чиновниковъ узналъ онъ, что жгутъ его веницейскій атласъ, по именному указу государыни, ибо поступилъ доносъ, что онъ, Державинъ, якобы, тайно выписалъ запрещенную матерію изъ заграницы въ противность указа императрицы…

Какъ громомъ пораженный, президентъ сничала ничего не могъ сообразить во всей этой каверзѣ и скоромъ ея рѣшеніи, а потомъ поѣхалъ домой извѣстить жену и написать государынѣ объяснительную записку обо всемъ происшествіи.

— А таки подвели, подлецы! И ловко подвели!.. Какая штука! твердилъ разобиженный поэтъ, ѣдучи домой: — и кто бы это такой такъ постарался?.. Да всѣ они противъ меня, всѣмъ я поперекъ горла пришелся!.. Ну, да ладно, довѣдаюсь и все изложу государынѣ, — она заступится…

Домой пріѣхалъ Державинъ туча-тучей.

— Что съ тобой, Гавріилъ Романовичъ? Привезъ атласъ мой? встрѣтила его вопросами Жена.

— Безпримѣрная вещь, матушка!.. Атласъ-топо доносу сожгли на площади!.. По указу государыни, якобы тайно выписанный мною. Самъ видѣлъ, какъ жгли!..

— Вотъ и налюбовалась! вотъ и нащеголялась! всплеснула руками Екатерина Яковлевна, — да какъ же это такъ?

— Подвели, Катенька, умѣли очернить въ глазахъ государыни, — вишь какъ скоро и резолюція вышла моему атласу!.. И меня не спросили прежде — сожгли!.. Я сейчасъ сажусь писать письмо государынѣ и самъ свезу въ Царское Село! Если не ей лично, такъ Платону Александровичу Зубову передамъ, попрошу заступиться, объяснюсь…

— Пакетъ изъ таможни принесли, ваше превосходительство, доложилъ лакей.

— Что тамъ еще? Давай сюда!

Державинъ нетерпѣливо сломалъ печать и началъ читать бумагу. По мѣрѣ чтенія, лицо его наливалось кровью, жилы на шеѣ вздувались, такъ что жена, зная апоплексическое сложеніе Гавріила Романовича, встревожилась…

— Что ты?.. Что тамъ еще пишутъ!.. Выпей воды!..

— Ахъ, сутяги! ахъ, каверзники!.. Полюбуйся еще: штрафъ въ нѣсколько сотъ рублей наложили за тотъ же атласъ по ордеру вице-губернатора Алексѣева!..

— Ну, несчастный атласъ!.. Сядь, выпей воды, успокойся…

— Нѣтъ! я этихъ Алексѣева и Даева выведу передъ государыней!

И обиженный президентъ «шмерцъ-колегіи», какъ называлъ Державинъ безпокойное мѣсто своего служенія, заперся въ кабинетъ писать объяснительную записку государынѣ…

Екатерина Яковлевна, горюя объ обидахъ, наносимыхъ мужу, не могла вмѣстѣ съ тѣмъ не вздохнуть глубоко и объ веницейскомъ атласѣ, пепелъ котораго теперь развѣивали по площади.

II.
Курьерское плѣненіе.
(1791 г.).

I.

Свѣтлѣйшій князь Потемкинъ, безпримѣрный русскій баловень судьбы, жестоко скучалъ. Онъ не только скучалъ, но, повременамъ, доходилъ до полнаго отчаянія и неистовства: рвалъ и металъ въ своемъ Таврическомъ дворцѣ, отъ котораго какъ-то всѣ начали отшатываться, точно отъ опальнаго дома.

Временами «великолѣпный князь Тавриды» по цѣлымъ часамъ, стоя на колѣняхъ, билъ съ рыданіемъ головой въ полъ передъ образами, горячо молясь; иногда въ бѣшеной злобѣ катался по широкимъ оттоманкамъ, произнося страшныя ругательства и клятвы; иногда, цѣлыми днями сидѣлъ въ мрачной меланхоліи, безмолвный, уставившись въ одну точку, грызя ногти, не слыша и не видя никого, не принимая пиши….

Эти мрачныя настроенія внезапно, иногда среди ночи, смѣнялись бурнымъ весельемъ; гремѣла музыка, пѣли хоры, дворецъ горѣлъ огнями; начинались увлекательные танцы; дорогія вина лились рѣкою, а самъ хозяинъ, «полудержавный властелинъ», былъ безъ удержа веселъ, добръ, ясенъ, сыпалъ милостями, ухаживалъ за женщинами съ пылкостью юноши…..

И вдругъ, среди пира, онъ нахмуривался, уходилъ на полусловѣ, музыка замолкала, огни потухали, и сконфуженные гости спѣшно разъѣзжались по домамъ, на разные лады толкуя о причудахъ баловня судьбы.

И были причины такому ненормальному состоянію духа блестящаго князя: это была агонія, послѣдняя и мучительная, такая агонія, которая бываетъ разъ въ жизни и всегда кончается смертью, какъ кончилась она и для Потемкина.

Въ немъ боролась разбалованнаія гордость неограниченно-властнаго временщика съ жестокими ударами его самолюбію, наносимыми его «креатурами», людьми, которыхъ онъ, въ сатанинской гордости своей, не считалъ не только достойными соперниками, а даже способными «пикнуть» передъ нимъ. Онъ, вѣрившій въ незакатность своей ярко-блиставшей звѣзды, мучительно убѣждался, что ея блеску приходитъ конецъ; взошли новыя свѣтила, затмѣвающія ее; а ему не хотѣлось уступить ни пяди изъ своего положенія, ему горько было подумать, что кто-то другой имѣетъ больше вліянія, чѣмъ онъ — онъ, всегда царски-гордый и всевластный!..

Чувствуя ускользающую изъ-подъ его ногъ почву, онъ въ самомнѣніи своемъ, хотѣлъ скрыть смятенное состояніе души подъ преувеличенной гордостью и требовательностью, — иногда это ему прощалось, иногда онъ получалъ чувствительные щелчки слишкомъ широкимъ притязаніямъ, — и бѣсился въ душѣ и явно…

Онъ боролся, онъ долго и ожесточенно боролся, когда узналъ, что враги его, которыхъ онъ не считалъ ни во что, оказались сильнѣе даже его! Услышавъ и убѣдившись, что въ Петербургѣ его вліяніе и власть сильно падаютъ, онъ въ бѣшенствѣ бросилъ армію, которою всевластно командовалъ, поручилъ дѣло войны противъ турокъ, — запретивъ, впрочемъ, что-либо серьёзное предпринимать въ его отсутствіе, — князю Николаю Васильевичу Репнину, и помчался изъ Яссъ въ Петербургъ — «вырывать зубъ», какъ онъ иносказательно выразился. И онъ ни минуты не сомнѣвался, что стоитъ только ему явиться лично, пустить въ ходъ средства, всегда имѣвшія желаемый успѣхъ, — какъ его враги и супостаты будутъ побѣждены и разсѣяны, а ихъ ковы падутъ на ихъ же головы.

Однако, враги оказались сильнѣе, чѣмъ онъ думалъ: пораженіе ихъ затянулось; они удерживали свои позиціи, — тогда Потемкинъ пустилъ въ ходъ послѣднее средство, на которое сильно надѣялся.

Онъ затѣялъ грандіозный праздникъ въ своемъ дворцѣ. Исторія оставила намъ нѣсколько описаній этого волшебнаго праздника, гдѣ земная дѣйствительность переходила положительно въ облаетъ сказочныхъ грезъ.

На этомъ праздникѣ все было направлено къ тому, чтобы неотразимо, подѣйствовать на чувства монархини, превознести, возвеселить и растрогать ее до слезъ.

Все это удалось ему въ полной мѣрѣ: государыня была весь вечеръ въ восхитительномъ настроеніи, — и ея царственное самолюбіе, и эстетическія чувства были удовлетворены преизбыточно, а когда она, какъ лучезарное солнце, оставляла дворецъ, Потемкинъ, преклонивъ колѣно, долго не отрывалъ губъ отъ царственной руки, обливая ее горячими слезами обиженнаго, просящаго милости любимца… Государыня была тронута до слезъ и съ платкомъ у глазъ сѣла въ карету…

Въ результатахъ Потемкинъ не сомнѣвался: этотъ послѣдній ударъ долженъ былъ имѣть дѣйствіе, — враги должны быть поражены, сердце Государыни должно снова раствориться неограниченною любовью къ нему…

И вдругъ — враги его попрежнему сильны!.. И этотъ послѣдній рессурсъ обманулъ его, не возымѣлъ должнаго дѣйствія, не расточилъ враговъ!..

Безповоротно и окончательно надо было сходить съ арены, гдѣ онъ десятки лѣтъ не видалъ равнаго, — и этотъ необыкновенный метеоръ въ русской исторіи необыкновенно мучился въ предсмертной агоніи…

Его жизнь, какъ будто, обусловливалась и была, неразрывно связана съ его необыкновеннымъ положеніемъ, разъ это положеніе кончилось, — кончилась и его жизнь: черезъ четыре мѣсяца онъ умеръ, неожиданно, среди степи, на травѣ, подъ открытымъ небомъ.

II.

Съ этимъ трагическимъ началомъ неразрывно связано комическое продолженіе избраннаго нами повѣствованія.

Потемкинъ скучалъ и бѣсился въ Петербургѣ; Репнинъ завоевывалъ на свой рискъ и страхъ городъ Мачинъ въ Турціи, ежечасно опасаясь жестоко пострадать за свою «предпріимчивость безъ дозволенія» всесильнаго князя-главнокомандующаго.

На такой смѣлый шагъ подвинулъ князя Репнина, самъ того не зная, тотъ же Потемкинъ: Репнинъ, въ отсутствіе свѣтлѣйшаго главнокомандующаго и съ такими малыми полномочіями, находился въ прескверномъ положеніи. Съ одной стороны не терпящія отлагательства распоряженія военнаго времени должны быть отдаваемы разнымъ частямъ войскъ, сообразно съ обстоятельствами, съ другой стороны — запрещеніе дѣйствовать самостоятельно безъ одобреніяи инструкціи Потемкина.

Отъ Яссъ до Петербурга очень далеко: недѣлями долженъ былъ мчаться безостановочно неутомимый курьеръ, по сквернѣйшимъ дорогамъ, иногда по полной бездорожицѣ, не смѣя остановиться на ночлегъ или для обѣда. Единственная остановка на нѣсколько минуть допускалась только при перепряжкѣ измученныхъ лошадей на станціи, во время которой курьеръ долженъ былъ и поѣсть, а иногда онъ засыпалъ мгновенно, сидя на скамьѣ; и толька окрикъ: «лошади готовы!» былъ въ состояніи разбудить мертвецки-спящаго курьера.

И эти курьеры, единственное средство сообщенія для далекаго театра военныхъ дѣйствій съ Петербургомъ, гдѣ теперь находился главнокомандующій, чуть не ежедневно, одинъ за другимъ, безостановочно мчались, ожесточенно погоняя кулакомъ въ шею ямщикоѣъ, яростно звоня своимъ курьерскимъ колокольчикомъ и сверкая бѣ.лымъ султаномъ каски. Заслыша этотъ колокольчикъ и неистовые крики ямщика: «закладай кульерскихъ!», несущееся еще издали, на почтовой станціи все приходило въ судорожную дѣятельность: выводили лучшихъ свѣжихъ лошадей; если ихъ не было, — выпрягали уже впряженныхъ изъ экипажа у какого угодно проѣзжаго, и государственныя сообщенія мчались съ новой быстротой вплоть до мѣста назначенія, а частныя дѣла должны были, хотя и съ неудовольствіемъ, ждать новой возможности двинуться впередъ.

Репнинъ, памятуя строгій наказъ Потемкина, ничего не предпринималъ безъ спроса главнокомандующаго — и курьера за курьеромъ отправлялъ въ Петербургъ съ «секретными», «наисекретнѣйшими» и «спѣшными» бумагами.

Вылѣзая вонъ изъ кожи отъ усердія, не доѣдая и не досыпая, летѣли курьеры тысячеверстные пути, везя «важныя бумаги» отъ Репнина къ «свѣтлѣйшему» изъ грустной Молдавіи въ его волшебные чертоги въ «Конногвардейскомъ домѣ»; позднѣе названномъ Таврическимъ дворцомъ…

III.

Съ рѣзкимъ грохотомъ твердо-окованныхъ колесъ по крупному булыжнику мостовой около дворца и звономъ курьерскаго колокольца, молодцовато, напрягая послѣднія усилія, подлеталъ къ боковымъ служебнымъ воротамъ дворца измученный и запыленный курьеръ. Тѣло его было избито, но душа преисполнена сознанія молодецки исполненной обязанности: тысячи верстъ онъ промчался, оберегая на груди въ кожаной сумочкѣ драгоцѣнную «бумагу», отъ которой зависитъ, можетъ быть, военная слава государства.

Поэтому курьеръ съ большимъ апломбомъ подлеталъ къ воротамъ дворца главнокомандующаго и грозно требовалъ моментальнаго открытія воротъ для пропуска телѣжки, — но тутъ онъ встрѣчался съ возмутительной апатіей сторожа-старика. Видя мчащагося курьера, старый служивый медленно вынималъ берестяную тавлинку, вывертывалъ ее- изъ платка, а когда слышалось громогласное приказаніе немедленно пропускать «государственныя бумаги», — то равнодушно постукивалъ по ней пальцами, не двигаясь съ мѣста, и открывалъ ее, засовывая туда два пальца…

— Да отворяй, старая ты гарнизонная крыса! оралъ разбалованный въ сквернословіи курьеръ, — нешто не видишь — наисекретнѣйшія бумаги къ свѣтлѣйшему отъ его сіятельства князя Репнина!.. По шеѣ что ли тебѣ дать, чтобы былъ поворотливѣе!..

На такіе нетерпѣливые окрики старикъ-сторожъ сердито взглядывалъ изъ-подъ густыхъ бровей на грубіяна, но, не вставая съ мѣста, вытаскивалъ здоровую щепоть табаку, набивалъ обѣ ноздри всласть и, закрывши глаза, отчихивался во все свое удовольствіе, пока нетерпѣливый курьеръ бѣсился и кричалъ.

— По шеѣ… попробуй… прытокъ больно… аль еще не отмяло бока-то? ворчалъ служивый, — не торопись, слѣпой, въ баню, жди, пока сведутъ!.. Не ты первый — много такихъ-то гоголей сидятъ у меня… поспѣешь…

Курьеръ бывалъ огорошенъ такимъ невниманіемъ къ его важной миссіи и нѣкоторое время стоялъ, безъ движенія, затѣмъ не Знавшіе удержу кулаки его судорожно поднимались… но тугъ ворота медленно бывали открыты, и сторожъ, стоя за створомъ, ехидно провожалъ торжественный въѣздъ курьера въ ворота насмѣшливыми словами:

— Поспать захотѣлъ въ амуниціи — поспи!.. Не одинъ у насъ такой-то дрыхнетъ затянутый… По шеѣ тоже… молокососъ ты… Видали мы…

Во дворѣ новопріѣзжій мученикъ-курьеръ съ прежнимъ апломбомъ требовалъ немедленнаго представленія къ свѣтлѣйшему, дабы вручить ему «наисекретнѣйшія» бумаги его сіятельства Репнина.

Но и тутъ звонъ курьерскаго колокольца и бѣлый султанъ не производили должнаго эфекта, какъ вездѣ: — къ нему не выбѣгали, торопливо не освѣдомлялись, откуда и отъ кого? Не летѣли стремглавъ съ докладомъ, не приглашали торжественно шествовать къ «самому» для врученіе драгоцѣнныхъ бумагъ, — словомъ, весь привычный эфектъ пріѣзда курьера съ театра военныхъ дѣйствій къ главнокомандующему былъ испорченъ.

Не освѣдомленный ни о чемъ курьеръ совершенно недоумѣвалъ!..

Появившійся не очень спѣшно чиновникъ довольно равнодушно выслушалъ курьера и велѣлъ подождать въ передней, пока онъ доложитъ Василію Степановичу Попову, секретарю свѣтлѣйшаго.

Истомленный курьеръ долго ждалъ, пока лакей въ ливреѣ вышелъ звать его не къ свѣтлѣйшему, какъ бы слѣдовало, а къ секретарю.

— Еще молодецъ пріѣхалъ, встрѣтилъ его Василій Степановичъ, — изъ Турціи? Умаялся, поди?.. Ну, давай сюда бумаги.

— Отъ его сіятельства князя Репнина приказано лично вручить пакетъ свѣтлѣйшему главнокомандующему…

— Да ты давай, — я лучше тебя знаю, что надо.

— Затрудняюсь, ваше превосходительство…

— Давай, тебѣ говорятъ!.. Вишь, какой исполнительный! Не знаешь ты, что ли, меня?..

— Какъ не знать, ваше превосходительство? Знаю-съ.

— Ну и давай!.. А теперь отдохни съ пріѣзда-то, выспись хорошенько, да отъѣшься, — у насъ кормы хорошіе, а тамъ, можетъ, и отвѣть получишь. Ну, ступай въ курьерскую…

IV.

— Карпенко! Ха! Нашего полку прибыло! встрѣтили новоприбывшаго курьера товарищи въ отведенныхъ имъ покояхъ въ служебномъ флигелѣ, — изъ Турціи прикатилъ?.. Вона, какъ рожу-то обтянуло, — видно, дралъ безъ остановки, какъ и мы, грѣшные!.. Садись, брать, разстегивайся, — сейчасъ мы скомандуемъ новую порцію.

— Да что у васъ, братцы, здѣсь такое? Будто, какъ, и не курьеръ пріѣхалъ, а мужикъ съ навозомъ… Живъ ли свѣтлѣйшій, или отставку получилъ?

— Живехонекъ и отставки не получилъ, а что здѣсь дѣлается, — мы и сами ума не приложимъ!..

— Ты, Ѳедотовъ, уже три недѣли, какъ уѣхалъ отъ Репнина, — пора бы ужъ обратно бытъ… А какъ ждалъ-то тебя князь съ отвѣтомъ!..

— Подождать, видно, ему и еще.

— Ба! да и Каптеровъ здѣсь!.. Ты еще раньше Ѳедотова уѣхалъ!..

— Уѣхалъ, да не воротился!.. Вотъ сидимъ здѣсь, какъ въ плѣну, — ни отвѣта, ни привѣта; со двора не пускаютъ; съ женой, али сестрой повидаться, — такъ дай приворотному халтуру, тогда и пропуститъ прямо, а то въ канцелярію, да пропускъ, да справки… Бѣда, какія дѣла заварились, — не понять ни за что!..

— Истинно, какъ въ плѣну сидимъ, подхватилъ другой курьеръ, — сюда въѣхали, а отсюда ни ногой!.. Жди приказа, — можетъ, его сіятельству вздумается послать кого, — будь день и ночь готовъ мчаться за тридевять земель…

— У насъ и лошади день и ночь запряженныя стоять для спѣшной посылки…

— И ни одинъ съ тѣхъ поръ не посланъ назадъ?

— Ни на одно письмо нѣтъ отвѣта, — говорятъ, свѣтлѣйшій заскучалъ, всѣ дѣла бросилъ и писемъ не читаетъ…

— Много тутъ слышно, да не обо всемъ болтать можно!..

Новоприбывшій курьеръ напился и наѣлся и завалился спать. Пока онъ богатырски храпѣлъ до полудня слѣдующаго дня, на дворъ въѣхалъ и еще курьеръ, и повторилась та же исторія равнодушной встрѣчи.

Попавшіе въ плѣнъ курьеры подсмѣивались надъ прибывающими товарищами, но и самимъ было не сладко. Въ ожиданіи внезапныхъ приказаній своевластнаго и капризнаго вельможи ихъ никуда не отпускали изъ дворца; со своими видѣться они могли только въ курьерской комнатѣ, да и то пропускъ родныхъ и знакомыхъ затруднялся приворотными сторожами, и ихъ надо было ублажать.

Невоздержный на языкъ Карпенко скоро почувствовалъ всю цѣну своего невѣжливаго обращенія со старикомъ приворотнымъ, когда пришлось и самому обратиться къ его услугамъ.

— А ты бы и билъ по шеѣ гарнизонную крысу, вспомнилъ ему старикъ его слова.

— Ну, дядюшка, оставь, что вспоминать! Ну, прости… на вотъ тебѣ на табачокъ, да ужъ не волочи въ канцелярію, коли женка придетъ.

— То-то, не волочи… прытокъ больно… не наахальничался еще съ ямщиками-то?.. видали мы…

V.

Курьеры и пакеты отъ князя Репнина все прибывали и прибывали; Василій Степановичъ Поповъ все принималъ ихъ и принималъ и складывалъ на столъ кабинета Потемкина. Свѣтлѣйшій былъ, вотъ уже недѣля, въ мрачной меланхоліи и бросилъ всѣ дѣла: доклады секретаря были отмѣнены, бумаги валялись непрочитанныя, а если когда Василій Степановичъ и пытался, побуждаемый крайне неотложными дѣлами, нарушить одиночество и самоуглубленіе свѣтлѣйшаго капризника, то при первомъ открытіи рта слышалъ:

— Убирайся! — сопровождаемое энергическими жестами, а иногда и словами.

Поповъ, по долгому опыту, считалъ за лучшее стушевываться и не показываться болѣе, зная, что когда періодъ меланхоліи пройдетъ, — его сами позовутъ, и застоявшіяся дѣла получатъ свое теченіе.

Онъ отписывался и отговаривался на всѣ стороны, какъ могъ, многое рѣшалъ на свой рискъ и страхъ, какъ бы отъ имени свѣтлѣйшаго, — и все ждалъ, когда свѣтлѣйшій, придя въ себя, позоветъ его.

Но свѣтлѣйшій своенравенъ не звать его: валялся въ халатѣ и въ туфляхъ на босу ногу по бархатнымъ турецкимъ диванамъ, грызъ ногти, молился и ругался, а о дѣлахъ и слышать не хотѣлъ.

Дѣла застаивались, курьеры отъ Репнина все прибывали и попадали въ таврическій плѣнъ, — и, Богъ знаетъ, чѣмъ бы все это могло окончиться, еслибъ не происшествіе, о которомъ узнаете изъ слѣдующихъ главъ…

VI.

Пакеты князя Репнина съ донесеніями о военныхъ дѣйствіяхъ и съ требованіемъ инструкцій лежали нераспечатанными въ кабинетѣ Потемкина.

Фактъ долгаго неполученія извѣстій съ театра войны, которая интересовала всѣ высшіе круги и императрицу въ особенности, началъ возбуждать подозрѣнія и толки. Толковали на разные лады: кто обвинялъ Потемкина, а кто — Репнина. Заботливый Василій Степановичъ Поповъ, вѣрный и преданный секретарь Потемкина, устроилъ дѣла такъ, что слухи о плѣненіи курьеровъ въ «Конногвардейскомъ домѣ» отнюдь не проникали за ворота его.

Поэтому большинство сваливало вину на князя Репнина, упрекая его въ бездѣятельности и недачѣ свѣдѣній о положеніи дѣлъ на театрѣ военныхъ дѣйствій.

Но Василію Степановичу не удалось вполнѣ скрыть грѣшки. своего всемогущаго патрона, и слухъ о плѣненіи «эскадрона курьеровъ», (молва уже пріукрасила фактъ), черезъ дворню достигъ до матераго чесменскаго героя, графа Алексѣя Григорьева Орлова.

Графъ Орловъ былъ коренной русскій бояринъ, съ хитрецой, съ остроуміемъ, не сыпалъ словами попусту, да и не долюбливалъ блестящаго и своенравнаго Потемкина.

Онъ рѣшилъ довести этотъ фактъ до свѣдѣнія императрицы, но, какъ старый дипломатъ, чтобы не стать въ открытую вражду съ Потемкинымъ, облекъ свои дѣйствія въ замысловатую форму, которую такъ цѣнила императрица, любившая среди своихъ придворныхъ такого великаго шута и остроумца, какъ Левъ Александровичъ Нарышкинъ.

На другой день послѣ того, какъ узналъ Орловъ о плѣненіи репнинскихъ курьеровъ въ Таврическомъ домѣ, довелось ему быть во дворцѣ за завтракомъ среди небольшого кружка первыхъ вельможъ екатерининскаго двора.

Тутъ, среди другихъ, находился и неистощимо остромный Нарышкинъ. Императрицы не было за столомъ, потому что она находилась въ своей лѣтней резиденціи, Царскомъ Селѣ. Общій разговоръ, среди петербургскихъ и иныхъ сплетенъ, коснулся и турецкой войны, еще не оконченной, но близкой къ окончанію.

Необыкновенное молчаніе, яко бы, Репнина о военныхъ новостяхъ стало обсуждаться со всѣхъ сторонъ; больше всѣхъ ораторствовалъ противъ Репнина Левъ Александровичъ Нарышкинъ. Орловъ хранилъ молчаніе и подъ шумовъ общаго разговора и оживленія незамѣтно собиралъ со всего стола ножи и клалъ ихъ подъ салфеітку около своего прибора.

Догда ни одного ножа на столѣ не было, онъ вдругъ неожиданно обратился къ Нарышкину, бывшему на другомъ концѣ стола:

— Левъ Александрычъ! отрѣжь мнѣ, благодѣтель, вонъ телятинки-то, что около тебя стоить.

— А? съ удовольствіемъ, Алексѣй Григорьичъ, съ удовольствіемъ…

Нарышкинъ началъ искать ножа около телятины — нѣтъ, у своего привора — нѣтъ, у сосѣда — нѣтъ, нигдѣ нѣтъ ни одного ножа!..

Оцъ удивился такой необыкновенной вещи и обвелъ столь и присутствующихъ недоумѣвающимъ взглядомъ.

— Чудеса въ рѣшетѣ!.. точно отъ сущеглупыхъ^[2], всѣ ножи обобрали… Эй, кто тамъ!..

— Постой, Левъ Александрычъ, не надо ножей, вотъ они всѣ здѣсь; это я, нарочно… Ты вотъ говоришь, что Репнинъ вѣстей не шлетъ, и здѣсь ничего о войнѣ неизвѣстно!.. А и какъ же быть извѣстнымъ, коли всѣ репнинскія вѣсти, вотъ какъ у.меня ножи, у свѣтлѣйшего Григорія Александровича подъ спудомъ лежать?..

— Какъ? что такое? что ты, Алексѣй Григорьичъ, говоришь? Какъ подъ спудомъ?

— Да такъ!.. Онъ нынче въ грустяхъ находится, а курьеровъ, что письма отъ Репнина привозятъ, безъ отвѣта во дворцѣ своемъ держитъ, и писемъ не читаетъ, и подступиться къ нему никто не смѣетъ…

— Да нешто же это можно?..

— Намъ съ вами не можно, а ему можно! съехидничалъ Орловъ.

— Нѣтъ! это великолѣпно!.. это восхитительно! воскликнулъ Нарышкинъ, очень довольный выходкою Орлова, — Алексѣй Григорьичъ! Я думалъ, что я уменъ, а ты умнѣй меня оказался!.. Это великолѣпно! — обобрать всѣ ножи, и просить отрѣзать… Такъ и письма Репнина?.. Восхитительно!.. Сегодня же, какъ буду у ея величества въ Царскомъ, насмѣшу ее до слезъ!.. Ножей нѣтъ, а отрѣжь!.. Ха, ха, ха!..

Вся компанія залилась дружнымъ смѣхомъ: очень опасаться всесильнаго временщика теперь не считали нужнымъ, ибо чувствительный придворный барометръ уже показывалъ большое паденіе относительно свѣтлѣйшаго князя Потемкина…

Ловкая придворная шутка графа Орлова въ тотъ же вечеръ была съ остроуміемъ передана Нарышкинымъ въ Царскомъ Селѣ за высочайшимъ столомъ.

Всѣ присутствующіе смѣялись до слезъ; смѣялась и императрица, но изъ-за стола вышла съ досадливою морщиной между бровей, — всѣ видѣли, что надъ Потемкинымъ стряслась бѣда; придворная сплетня сдѣлала свое дѣло: подбавила еще яду въ ужасное положеніе, въ какомъ находился падающій временщикъ…

VII.

Василій Степановичъ Поповъ, просидѣвъ до поздней ночи въ кабинетѣ за бумагами, легъ, когда сквозь спущенныя занавѣси уже пробивался свѣтъ лѣтняго утра.

ЕДва успѣлъ онъ забыться первымъ крѣпкимъ сномъ, какъ его неожиданно разбудилъ встревоженный камердинеръ.

— Ваше превосходительство! курьеръ пріѣхалъ изъ Царскаго Села, отъ императрицы…

— А? что? Курьеръ? вскочилъ въ переполохѣ Поповъ, — отъ ея величества? съ бумагами?.. Пусть подастъ!..

— Курьеръ говоритъ: приказано вамъ самимъ явиться къ ея величеству немедленно, къ утреннему чесанью.

— Къ чесанью?.. Что такое?.. который часъ? Три?.. Одѣваться и закладывать въ коляску самыхъ лучшихъ лошадей!.. Господи милостивый! что тамъ такое стряслось?.. Зови сюда курьера…

Съ Попова и сонъ соскочилъ; все въ домѣ задвигалось: кучеровъ разбудили чуть не палками; къ Попову прибѣжалъ крѣпостной парикмахеръ съ заспаннымъ лицомъ, и пока курьеръ передавалъ ему приказаніе императрицы, начисто выбривалъ его. Одинъ лакей ждалъ съ параднымъ мундиромъ, другой — съ умывальнымъ приборомъ, все дѣлалось въ суетѣ и смущеніи…

Черезъ часъ Поповъ уже мчался въ Царское Село, предаваясь многочисленнымъ и тревожнымъ мыслямъ.

Много грѣховъ числилось за его всесильнымъ патрономъ, въ которыхъ, какъ ближайшее повѣренное лицо, былъ замѣшанъ и Василій Степановичъ, по долгу подчиненности, — и душа секретаря Потемкина была въ ужасномъ смятеніи. Онъ былъ рѣшительно между двухъ огней: съ одной стороны — своеволіе и капризы временщика, съ другой стороны — неуваженный законъ и гнѣвъ императрицы.

Ничего хорошаго не ждалъ Василій Степановичъ отъ этой спѣшной поѣздки, и когда, въ шесть часовъ утра, онъ вступилъ во дворецъ и вошелъ въ пріемную въ ожиданіи доклада о немъ императрицѣ, на немъ лица не было: онъ былъ растерянъ и блѣденъ.

Ждать ему пришлось недолго: государыня была уже вставши, успѣла позаняться письмомъ и вошла въ уборную, гдѣ ее ждалъ парикмахеръ съ инструментами для сложной прически, камеръ-юнгферы съ уборами и нарядами и Марья Савишна Перекусихина.

Усѣвшись передъ зеркаломъ въ пудермантелѣ, она однимъ изъ первыхъ велѣла позвать Василія Степановича Попова. Когда онъ вошелъ, блѣдный отъ волненія, Екатерина обратила къ нему гнѣвный взоръ и, покраснѣвъ отъ досады, спросила:

— Правда, что у васъ цѣлый эскадронъ курьеровъ отъ Репнина съ извѣстіями задержанъ въ домѣ?

— Правда, ваше величество, но не эскадронъ, а человѣкъ десять найдется, отвѣтилъ, запинаясь, Поповъ.

Полное лицо Екатерины еще болѣе покраснѣло отъ негодованія; она сдѣлала нетерпѣливое движеніе и громко, гнѣвно заговорила:

— Что-жъ это вы тамъ со свѣтлѣйшимъ дѣлаете?.. На что это похоже?.. Чего-жъ вы смотрите?.. Одинъ глупитъ, а другой глупости покрываетъ?.. Смотрите, Василій Степановичъ! непроштрафиться бы вамъ!..

— Ва-ваше величество!.. я неоднократно… ежедневно докладываю его сіятельству… но они какой-то странный… какъ будто не въ своемъ умѣ… Я опасаюсь за здоровье его сіятельства…

Догадливый Василій Степановичъ подпустилъ эту ноту, чтобы отвесть возможный ударъ отъ своего патрона, — и попалъ въ цѣль: Екатерина съ безпокойствомъ обернулась къ Попову и уже съ оттѣнкомъ жалости спросила:

— Что такое? что съ нимъ дѣлается?..

Поповъ описалъ состояніе, въ какомъ находился свѣтлѣйшій.

— Ну, это старыя штуки, — я знаю!.. Капризничаетъ!..

Тонъ императрицы смягчился, однако.

— Чтобы сейчасъ были всѣ бумаги прочитаны! на все дать обстоятельный отвѣтъ Репнину!.. Подумайте, въ какое положеніе вы его поставили!.. Всѣ письма переслать ко мнѣ… Если свѣтлѣйшій заупрямится, скажите, что я это ему приказываю, и чтобъ онъ пересталъ шалить… Довольно!..

Поповъ преклонилъ колѣно, императрица дала ему руку для поцѣлуя, и секретарь Потемкина выкатился изъ уборной, многократно крестясь и красный отъ волненія. У него съ души какъ камень свалился.

— Вона, какъ Василій Степанычъ угодниковъ благодаритъ!..

— Что, ваше превосходительство, влопались со свѣтлѣйшимъ-то?..

— А и была, вѣрно, баня!.. Благополучно ли?..

Такими замѣчаніями встрѣтили Попова, который безостановочно крестился, вельможи въ сосѣднемъ покоѣ.

— Слава Богу! — пронесло!.. Да и чортъ съ нимъ не влопается!.. Каторжная жизнь!..

VIII.

Василій Степановичъ мимоѣздомъ поставилъ рублевую свѣчу въ церкви и помчался въ Петербургъ, ломая голову, какимъ это образомъ императрица узнала о плѣненіи курьеровъ?.. Ужъ онъ ли не принялъ всѣ мѣры для сокрытія этого дѣла!.. «Перехитрилъ кто-то меня!.. ну, да я узнаю!» думалъ онъ…

Раздосадованный Поповъ не взошелъ, а ворвался въ кабинетъ Потемкина — и засталъ его за бумагами отъ Репнина…

— Давно бы пора, ваше сіятельство! съ запальчивостью произнесъ секретарь, забывая должный этикетъ, — а то вы съ вашими штуками надѣлали дѣлъ!..

Потемкинъ удивленно обернулся къ Попову.

— Что ты? словно съ цѣпи сорвался?..

— Да, вѣдь, я сейчасъ отъ ея величества: она узнала, что вы задержали репнинскихъ курьеровъ и изволить страшно гнѣваться на васъ, да и на меня вмѣстѣ: ты, говоритъ, покрываешь шалости своего господина!..

— Ну, и что-жъ?..

— Ну и велѣно, во что бы то ни стало, сегодня же отправить курьеровъ къ Репнину!.. Прошу, ваше сіятельство, поторопиться, а то, ей-Богу, мы наживемъ большую бѣду!..

— Ну, ну! раскудахтался!.. Садись вотъ, да давай справимъ все сразу… Вѣрно, тебѣ хорошо попало въ Царскомъ-то?..

— Да что, ей-Богу, ваше сіятельство!.. Вы изволите капризничать, а мнѣ, какъ карасю на сковородѣ, прыгать приходится!.. Каторжная жизнь!..

— Василій! молчи — и занимайся дѣломъ!.. Авось, и пронесетъ бѣду — еще и не то сходило…

— Да я ужъ передъ ея величествомъ и такъ, и сякъ — выгораживаю ваше сіятельство, какъ могу, — боленъ, молъ, и все такое… Ну, не повѣрили, а все-таки смягчились, а были страхъ какъ гнѣвны!..

— Еще бы ты посмѣлъ меня выдавать!… Ладно, вотъ пиши…

Потемкинъ съ секретаремъ занялись усердно дѣломъ, изготовили бумаги, и въ тотъ же день всѣ плѣненные курьеры были отпущены по домамъ, а одинъ отосланъ въ Турцію къ Репнину съ полномочіемъ заключить миръ…

Снова загремѣлъ курьерскій колокольчикъ по тысячеверстной дорогѣ, но на полпути встрѣтился съ другимъ, который везъ извѣстіе о битвѣ при Мачинѣ и о завоеваніи этого города Репнинымъ, совершившемся 28-го іюня 1791 года.

III.
Необыкновенный артиллерійскій залпъ.
(1837 г.).

I.

Событіе, послужившее темою настоящаго повѣствованія, совершилось въ самомъ началѣ эпохи обширныхъ раскольничьихъ бунтовъ, именно въ половинѣ тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ настоящаго столѣтія.

Это были лихіе годы для приверженцевъ древляго благочестія: волненія охватили громадныя пространства Поволжья, Заволжья, сѣверо-востока Россіи, втянули во враждебныя отношенія къ правительству десятки тысячъ старообрядцевъ.

Къ «укрощенію» этихъ бунтовъ были привлечены всѣ разнообразныя части, всѣ вѣдомства русскаго управленія: нижніе и верхніе суды, губернскія и уѣздныя управы, исправники, становые, даже пожарныя команды!..

И, какъ это было встарину непререкаемымъ, хотя не писаннымъ, закономъ, около этихъ безпорядковъ «щечилось» безчисленное приказное сословіе, «крапивное сѣмя», ловя рыбу въ мутной водѣ, мѣшая правительству дѣлать свое дѣло, создавая тысячи лишнихъ проволочекъ и препятствій, — все въ видахъ той же наживы. И много состояній и карьеръ составилось въ эти годы печальныхъ недоразумѣній, самоистребленія, когда люди, не понимая другъ друга, съ азартомъ устремлялись во взаимную борьбу.

Начало этихъ безпорядковъ, тянувшихся добрыхъ пятнадцать лѣтъ и стоившихъ правительству сотенъ тысячъ рублей, очень интересно и притомъ свѣдѣнія объ этомъ періодѣ русской исторіи мало распространены, будучи заключены въ безконечно длинныхъ дѣлахъ старыхъ архивовъ, благополучно гніющихъ въ подвалахъ присутственныхъ мѣстъ, да въ немногочисленныхъ монографіяхъ, помѣщенныхъ въ журналахъ болѣе десяти лѣтъ тому назадъ.

II.

Въ то время правительство обратило особенное вниманіе на заволжскіе иргизскіе скиты и монастыри, являвшіеся разсадниками раскола по всей Россіи, а вмѣстѣ съ этимъ уже назрѣла мысль и объ уничтоженіи главныхъ очаговъ и пріютовъ старообрядства.

Приступлено было правительствомъ къ этому дѣлу очень осторожно и осмотрительно, памятуя прежнія непріятности, когда наступали на расколъ съ «властельскою грозою», — но тутъ все дѣло испортила чиновничья неумѣлость и безтактность.

Вновь назначенному саратовскому губернатору А. П. Степанову, при отправленіи на должность въ 1836 году, предложено было развѣдать: — насколько склонны иргизскіе скиты перейти въ единовѣріе и, разузнавъ всѣ обстоятельства осторожно, доложить о положеніи этого дѣла.

Новый губернаторъ поступилъ съ чисто канцелярскою проницательностью: поѣхалъ на Иргизъ, въ богатый Средне-Никольскій монастырь и, импонируя своимъ саномъ и властью, освѣдомился, — желаютъ ли старообрядцы повиноваться распоряженіямъ правительства?

Монахи отвѣтили хитро и уклончиво.

— Мы, ваше превосходительство, завсегда въ волѣ его императорскаго величества и исполнять начальственныя распоряженія весьма благорасположены.

— Даже, если бы вамъ предложили перейти въ единовѣріе?..

— Воля его императорскаго величества… Это дѣло большое.

Благоувѣтливые монахи обошлись съ новымъ властителемъ съ почтеніемъ, хорошо угостили и съ поклонами проводили изъ монастыря.

Изъ этого Степановъ тотчасъ же заключилъ, что произвести реформу — плевое дѣло! Лишніе служебные лавры для него — и безо всякихъ хлопотъ! Однимъ почеркомъ пера рухнетъ вѣковое дѣло, закоренѣлыя души обратятся на стезю правды!..

И полетѣло къ министру внутреннихъ дѣлъ донесеніе, что иргизскій монастырь обратится въ единовѣріе «безъ всякаго со стороны раскольниковъ противословія, а потому и безъ отлагательства времени!»…

Скоро и хорошо!

III.

Началось «присоединеніе». Безъ малаго годъ тянулись предварительныя канцелярскія обрядности и переписка и, наконецъ, присоединители съ «опытнымъ» архимандритомъ во главѣ и гражданскими властями пріѣхали «принимать» монастырь и его имущества, — словно облупленное яичко съѣсть!…

Собрали монаховъ, прочли имъ высочайшее повелѣніе; архимандритъ Зосима сказалъ имъ приличную рѣчь, — и вдругъ власти получаютъ твердый единодушный отвѣть:

— Не хотимъ единовѣрія! Не примемъ! Умремъ въ вѣрѣ отцовъ!

Власти были огорошены. Какъ такъ?.. Это что?..

— Да вы-жъ сами пожелали присоединиться!.. Говорили о непротивленіи властямъ!..

— Властямъ покоряться мы во всемъ согласны, а единовѣрія не примемъ.

— Ну такъ вотъ, — нашелся опытный архимандритъ Зосима, — по описи сдавайте намъ церковь и всѣ монастырскія имущества, — что въ земляхъ, что въ угодьяхъ, все…

— И церкви, и имущества не сдадимъ: — оно не наше, а окрестныхъ жителей, а мы, иноки, «токмо стражи и хранители мѣста сего!»…

За такимъ неожиданнымъ упорствомъ должны бы слѣдовать, по-настоящему, «крутыя мѣры», но ихъ предпринять при десяти взятыхъ съ собою солдатахъ, съ двумя ундерами, было опасно, тѣмъ болѣе, что въ монастырь, во время разговора, привалило нѣсколько сотъ окрестнаго раскольничьяго населенія, на защиту «своей святыни».

Пошли разговоры уже съ народомъ, чтеніе повелѣній, увѣщанія, но и народъ отвѣтилъ рѣшительно:

— Монастырь и церкви не отдадимъ, хотя бы пришлось и смерть принять!

Чиновникамъ показалось, что ихъ мало — послали еще за четверыми, но и съ тѣми ничего не подѣлали.

Вытребовали отъ настоятеля монастыря, инока Корнилія, ключи церковные, — ихъ принесли и положили на столъ, но никто не рѣшался «передать ихъ», съ рукъ на руки, Зосимѣ, не желая быть «предателемъ своей святыни».

— Берите и идите безъ насъ, творите волю пославшаго васъ!

Архимандритъ Зосима взялъ, наконецъ, ключи и пошелъ къ церкви, но многочисленная толпа народа окружила церковь и никого не допустила. На колокольнѣ раздался набатъ; изъ окрестныхъ селеній началъ сбѣгаться народъ къ монастырю.

Опасаясь за собственную жизнь и цѣлость, власти-чиновники ушли изъ монастыря ни съ чѣмъ. И такъ, губернаторское незнаніе жизни, въ погонѣ за дешевыми лаврами, создало цѣлый бунтъ.

Теперь ни той, ни другой сторонѣ возвращаться назадъ было нельзя — дѣло зашло слишкомъ далеко.

Тугъ началось уже «укрощеніе», которое тянулось слишкомъ мѣсяцъ, въ теченіе котораго случилось два интересныхъ эпизода: первый — когда, послѣ безуспѣшныхъ увѣщаній и угрозъ, въ монастырь вдругъ явился жандармскій оберъ-офицеръ Быковъ, одинъ, собственною своею персоною, въ твердомъ убѣжденіи, что одного его появленія будетъ достаточно для водворенія поколебленнаго «приказными» порядка…

Но и Быковъ уѣхалъ, какъ и должно было, не солоно хлебавши.

Второй эпизодъ случился на другой день единоличнаго визита жандармскаго офицера: къ вечеру, слыша о неповиновеніи, явился, наконецъ, и «самъ» губернаторъ, и тоже вообразилъ, что онъ имѣетъ какую-то панацею въ своей персонѣ. Не смотря на доводы чиновниковъ, что идти въ монастырь, защищаемый тысячами народа, къ ночи не слѣдуетъ, онъ властительски велѣлъ «слѣдовать всѣмъ за собой».

Послѣдовали, прихвативъ до 800 человѣкъ православныхъ крестьянъ, согнанныхъ по приказу къ монастырю еще раньше.

Войдя въ монастырь, губернаторъ Степановъ даже и разговаривать не сталъ, а «изъявилъ негодованіе» иноку Корнилію, т. е. попросту избранилъ его и съ канцелярскимъ азартомъ велѣлъ своимъ 800 православнымъ крестьянамъ, не смотря на надвинувшіяся сумерки, «силою выгонять» собравшихся въ монастырь раскольниковъ, которыхъ, къ слову сказать, было въ стѣнахъ до 500 человѣкъ, не считая того, что было за стѣнами!..

Здѣсь канцелярское легкомысліе перешло уже въ какую-то тупость…

Какой адскій кавардакъ произошелъ вслѣдъ за этимъ — описать трудно… Поднялось всеобщее и взаимное избіеніе: въ темнотѣ «своя своихъ не познаша», — православные били православныхъ, тащили ихъ за шиворотъ изъ монастыря; раскольники лупили всѣхъ безъ разбора; крики, стоны, ругательства, — и надъ всѣмъ этимъ ужаснымъ гамомъ разсвирѣпѣвшихъ народныхъ массъ зловѣще раздавались призывные зычные удары набатовъ!..

Конечно, изъ этого отвратительнаго кровопролитія вышло то, что самъ же губернаторъ Степановъ ночью бѣжалъ изъ монастыря, спасая свою полезную для государства жизнь, а побоище длилось и послѣ него далеко за полночь, при гулкихъ раскатахъ набатныхъ колоколовъ. Къ утру и въ монастырѣ, и за стѣнами его слышались стоны; на землѣ валялись избитые люди, клочки бородъ, обрывки одежды, обильно смоченные кровью братоубійственной драки, а сами виновники этого событія, убѣжавъ подъ покровомъ темноты, отъ общей свалки, цѣлыхъ двадцать одинъ день не могли придти въ себя и собраться снова «покорять» крѣпко стоящихъ за свою вѣру людей!..

IV.

«Крутыя мѣры» оказались рѣшительно неизбѣжными, относительно столь явно непокорнаго раскольническаго населенія и монаховъ Средне-Никольскаго монастыря.

Двадцать одинъ день губернаторъ Степановъ сносился «по сему предмету» съ высшими властями, чтобы, наконецъ, нанести рѣшительный и кровавый ударъ мятежникамъ, столь упорно отвергающимъ всѣ мѣры кротости и увѣщанія, расточенныя начальствомъ.

Все это время, отъ самаго начала безпорядковъ" въ монастырѣ неисходно проживали въ стѣнахъ болѣе пятисотъ человѣкъ раскольниковъ-креетьянъ, питаясь на счетъ богатыхъ запасовъ монастыря, а кругомъ стѣнъ монастырскихъ стояли второю тѣсной стѣной нѣсколько тысячъ окрестнаго раскольничьяго населенія, готовыя защищать свою святыню до послѣдней капли крови. Всѣ приготовились заслужить мученическіе вѣнцы за преданность старой вѣрѣ. Объ уступкахъ, соглашеніяхъ и единовѣріи — теперь не могло быть и рѣчи.

И вотъ — это было 21-го марта 1837 года, — укротители, въ составѣ команды солдатъ въ 200 человѣкъ, съ боевыми патронами, команды казаковъ, конно-артиллерійской батареи и двухъ тысячъ понятыхъ изъ православнаго населенія, явились передъ стѣнами Средне-никольскаго монастыря.

Снова начались увѣщаній и угрозы, но раскольники, даже въ виду многочисленной военной силы, блестящихъ ружей, штыковъ и мѣдныхъ пушекъ, приготовившись къ вѣрной мученической смерти, — отвѣтили рѣшительнымъ отказомъ сдать монастырь!..

— Умремъ, а не выдадимъ нашей святыни!.. Хошь убивайте, хошь по тюрьмамъ разсаживайте!..

Раздались военныя команды; солдаты, съ ружьями на перевѣсъ, двинулись впередъ; загромыхали мѣдныя пушки и уставили зловѣщія дула къ толпъ; у артиллеристовъ въ рукахъ дымились фитили; казаки стали объѣзжать толпу… Толпа взвыла, упала на колѣни, творя предсмертныя молитвы, но дорогу къ монастырю не очищала…

Облитые кровью мученическіе вѣнцы уже какъ бы витали надъ головами фанатиковъ…

И вдругъ, по артиллерійской командѣ: «пли», на разгоряченныхъ мучениковъ, вмѣсто огня и картечи, разомъ, въ нѣсколько трубъ, полилась холодная вода изъ скрытыхъ за войсками пожарныхъ насосовъ!..

Трудно описать эффектъ, произведенный этимъ неожиданнымъ душемъ! Раскольники пришли просто въ ужасъ; они этого никакъ не ожидали!.. Они вскочили и заметались, а непрерывныя струи воды энергично обдавали горячія головы, сбивали шапки, летѣли въ ротъ, носъ, глаза, уши, въ минуту не оставляя нитки сухой!..

Извольте тутъ сохранить высокое благоговѣйное настроеніе, когда, вмѣсто крови и ранъ, налагаемыхъ властительскою немилостивою десницей, — васъ безъ устали, не давая ни отдыха, ни срока, обкачиваютъ лихіе пожарные холодной водой!…

Эта неожиданность была самая срамная и конфузная: кровь, стоны и смерть — это что-то высокое, мученическое, къ чему всѣ были готовы, а тутъ — поливаютъ, точно шутовъ какихъ, и поливаютъ ловко, со всѣхъ сторонъ, не переставая!

«Что за анафемская артиллерія у еретиковъ?.. не дьявольское ли это навожденіе?» — мелькнуло даже въ нѣкоторыхъ головахъ… Толпа взревѣла и заметалась, спасаясь отъ неумолимыхъ водяныхъ потоковъ, а въ эти самые моменты общей паники и переполоха, понятые крестьяне хватали и вязали растерявшихся мокрыхъ защитниковъ старой вѣры. Тѣмъ и не до борьбы было: лишь бы убѣжать изъ-подъ адскихъ струй, отряхнуться да обсушиться!…

Тысяча семьсотъ человѣкъ было перевязано, а остальные въ ужасѣ разбѣжались, — и власти вошли съ войсками въ монастырь…

Архимандритъ Зосима живо окропилъ раскольническій храмъ святою водою и «присоединилъ» его къ единовѣрію. Послѣ такой операціи старообрядцы, конечно, уже отступились отъ своего храма, въ который вошла «никоніанская прелесть».

Такъ съ обильнымъ «водопролитіемъ» было присоединено къ единовѣрію одно изъ раскольническихъ гнѣздъ на Иргизѣ.

IV.
Кавалерійская храбрость и провіантская неукоснительность.
(1843 г.)

I.

Въ 1843 году въ Енисейской губерніи произошли раскольничьи безпорядки. Старообрядцы не поладили почему-то съ начальствомъ, доселѣ мирволившимъ имъ, позволявшимъ, конечно за мзду, иногда вещи прямо противозаконныя. Безпорядки, постепенно разгораясь, дошли уже до явнаго неповиновенія властямъ, соединеннаго съ весьма дерзкими поступками: старообрядцы выпороли исправника и чуть не убили губернатора!…

Такой фактъ самосуда, когда былъ доведенъ до свѣдѣнія высшихъ властей въ Петербургѣ, былъ принятъ очень серьезно. Во-первыхъ, сдѣланъ былъ выговоръ самому губернатору и приснымъ его за нераспорядительность, а во-вторыхъ, приказано было двинуть до десяти тысячъ войска для усмиренія взбунтовавшейся округи, заселенной десятками тысячъ старообрядцевъ.

Требовалось уничтожить сборный пунктъ ихъ, часовню, отобрать образа и книги и арестовать смутьяна-попа изъ отставныхъ солдатъ. Такое предпріятіе въ густо населенной раскольниками мѣстности не могло обойтись безъ кровопролитія.

Задумался сконфуженный высочайшимъ выговоромъ губернаторъ, но въ это время одинъ изъ состоявшихъ при немъ чиновниковъ особыхъ порученій, штабъ-ротмистръ K. С. Безносиковъ, подалъ ему совѣтъ:

— А не попытаться ли, ваше превосходительство, прежде военной силы, уговорить ихъ, обѣщая милость государя?…

— Конечно, это надо сдѣлать, но кто за это возьмется?

— Позвольте мнѣ сдѣлать эту попытку, — я здѣшній уроженецъ и знаю сибиряковъ хорошо. Я думаю, что съумѣю съ ними сговориться какъ нибудь…

— Попытайтесь, коли хотите; я дамъ съ вами команду солдатъ и чиновниковъ губернскаго правленія для письмоводства, — согласился губернаторъ.

— О, нѣтъ! мнѣ большой команды не надо! Я возьму только горсть казаковъ съ эсауломъ на всякій случай.

— И чиновника губернскаго правленія для протоколовъ.

— Хорошо, ваше превосходительство, пожалуй, если вы хотите, и чиновника.

При этомъ надо сказать, что штабъ-ротмистръ Безносиковъ былъ въ это время очень молодымъ человѣкомъ. Воспитанный въ первомъ кадетскомъ корпусѣ, онъ поступилъ на службу въ Сибирь, гдѣ служили отецъ его, наказнымъ атаманомъ, и старшій братъ при отцѣ.

Это былъ очень дѣльный молодой офицеръ, уже имѣвшій орденъ св. Владиміра за какіе-то ученые гидрографическіе труды, относившіеся до описанія рѣки Амура, тогда мало изслѣдованнаго.

Безносикову дали 36 казаковъ съ эсауломъ и чиновника для письменной работы, и онъ, сказавши нѣсколько словъ своей малочисленной командѣ объ опасностяхъ, какія ихъ ожидаютъ въ этой экспедиціи, пустился въ путь.

Путь былъ не легкій, экспедиція рискованная; молодой штабъ-ротмистръ, знавшій народъ не по канцелярски, а путемъ живого обращенія съ нимъ, рѣшилъ, что участь его порученія много будетъ зависѣть отъ бодраго духа его команды. Для этого онъ изъ отпущенныхъ съ нимъ суммъ приказалъ выдавать казакамъ ежедневно мясную и водочную порціи и этимъ сдѣлалъ то, что казаки, земляки усмиряемыхъ, отчасти сами старообрядцы, отчасти индиферентные къ православію, полюбили своего молодого начальника и сманить ихъ или заставить дѣлать свое дѣло съ умышленнымъ небреженіемъ въ минуты опасности (чему бывало много примѣровъ), стало очень трудно, если не невозможно.

II.

Въ первое взбунтовавшееся селеніе пріѣхали укротители къ вечеру. Сейчасъ же нашелся благоувѣтливый мужикъ, прикинувшійся покорнымъ предержащей власти, пригласилъ офицера и команду къ себѣ на ночлегъ и разсыпался передъ ними мелкимъ бѣсомъ:

— Господи милостивый! да нешто я… да нешто мы?.. Оно, конечно, народъ глупъ… много ихъ такихъ-то… Вы, ужъ у меня будьте, какъ за каменной стѣной!…

Хитрый мужикъ, видя юность предводителя малочисленной команды, рѣшилъ попытаться «сплавить» его безъ особенныхъ хлопотъ и для этого «тихимъ словомъ» велѣлъ сыну своему запречь тройку лошадей и ждать на задворкахъ, но и Безносиковъ не ввѣрился всецѣло хитрецу и обставилъ домъ казаками.

Пока экспедиція закусывала, чѣмъ Богъ послалъ, приготовляясь къ отдыху, чтобы на утро рано начать «дѣло», — въ избу таинственно вошелъ благоувѣтливый мужикъ и съ испугомъ сообщилъ:

— Ваше благородіе!.. неладно! Наши-то глупцы… обступаютъ домъ со всѣхъ сторонъ, — грозятся убить царскаго посла… Вотъ-то шалыя головы!.. Одначе, вы будьте за мной, какъ за каменной стѣной… Вѣрьте Богу, выручаю я васъ… Бѣжать вамъ надо… вамъ и господину приказному, а казаченьки?.. что имъ? — они и сами ускачутъ какъ нибудь! А для васъ я приготовилъ, видючи бѣду неминучую, троечку… сынишко мой на задворкахъ ждетъ ужъ — лихо умчитъ!..

Безносиковъ обезпокоился; однако рѣчи мужика показались ему подозрительны, потому что разставленные на караулѣ казаки ни о чемъ подобномъ не доносили ему.

— Эсаулъ! поди-ка провѣдай, что тамъ такое?

— Что провѣдывать? вѣрно говорю, садитесь съ Богомъ, пока цѣлы, — я васъ задворочками проведу, — наши-то и не узнаютъ: ждать будутъ вонъ тутъ, а вы ужъ за десять верстъ будете!..

Подьячій схватился бѣжать, но Безносиковъ все-таки послалъ эсаула узнать истину. Хозяинъ вышелъ вмѣстѣ съ эсауломъ.

Скверныя минуты переживалъ штабъ-ротмистръ; еще того сквернѣе чувствовалъ себя приказный, ожидая разрѣшенія этой загадки.

Наконецъ эсаулъ возвратился.

— А гдѣ этотъ проклятый мужикъ? съ досадой сказалъ эсаулъ, — прикажите этого обманщика арестовать!.. Онъ все совралъ: никого ни гдѣ нѣтъ!..

— Понимаю! — это онъ хотѣлъ дурака изъ меня сдѣлать: напугать, да назадъ и увезть ни съ чѣмъ!.. Сыскать его и арестовать, мерзавца!..

Бросились искать благоувѣтливаго мужика, но онъ, видя, что его затѣя не удалась, предпочелъ скрыться безъ слѣда…

На первомъ шагу наша экспедиція наткнулась на вѣроломную хитрость, прикрытую самымъ большимъ почтеніемъ; дальнѣйшіе шаги не обѣщали тоже ничего хорошаго.

Въ большомъ безпокойствѣ легла наша экспедиція спать въ безхозяйномъ домѣ, разставивъ казачій караулъ вокругъ, — и тутъ случилось нѣчто волшебное…

Вообще эта экспедиція молодого штабъ-ротмистра протекла и окончилась довольно волшебно и мало понятно, но мы не имѣемъ повода сомнѣваться въ истинѣ событій, ибо передаемъ разсказъ о нихъ только изъ вторыхъ рукъ, гдѣ первымъ источникомъ былъ самъ почтенный затѣйщикъ экспедиціи Константинъ Степановичъ Безносиковъ, умершій въ чинѣ генералъ-маіора въ 1876 году.

Волшебство это, вѣроятно, произошло отъ разстроенныхъ и напряженныхъ нервовъ, но тѣмъ не менѣе въ немъ заключалось нѣчто пророческое объ исходѣ опасной и почти безнадежной экспедиціи.

Въ ночной темнотѣ, когда все погрузилось въ сонъ, и самъ молодой предводитель уже начинамъ дремать, отогнавъ, наконецъ, докучливыя мысли, — выясняется передъ нимъ во мракѣ какой-то неясный человѣческій образъ и, наклонившись надъ нимъ, явственно обращаетъ къ нему рѣчь:

— Будь покоенъ!.. Завтра до вечерни попостись, — и все будетъ хорошо!..

Молодой офицеръ взбудился отъ легкой дремоты въ испугѣ и прянулъ съ постели, хватаясь за оружіе.

— Эсаулъ! огня! вскричалъ онъ громко.

Вскочилъ и эсаулъ, спѣшно высѣкъ огня кремнемъ, раздулъ трутъ и зажегъ свѣчку.

— Сейчасъ кто-то здѣсь былъ!.. Я слышалъ слова!.. Нѣтъ ли тутъ потайной двери?..

Оглядѣлись — никого! Осмотрѣли стѣны и двери, подъемный люкъ изъ подполицы — ничего подозрительнаго!

— Вѣрно, вамъ погрезилось во снѣ, ваше благородіе, спите съ Богомъ, — утро вечера мудренѣе, завтра работы много…

III.

Ночь прошла благополучно; на другой день рано поднялась экспедиція. Предстояло самое трудное и опасное: ѣхать въ селеніе, гдѣ стояла подлежащая къ сносу часовня и проживалъ наставникъ-смутьянъ, и откуда безпорядки начались и поддерживались.

Послѣ неудачи «самого» губернатора, что могъ тутъ сдѣлать какой-то молокососъ-офицеръ?.. Но дѣло въ томъ, что «самъ» не зналъ, не понималъ и не любилъ народа, — и въ этихъ же отношеніяхъ стоялъ къ нему и народъ — а молокососъ-офицеръ зналъ и любилъ народъ и умѣлъ съ нимъ говорить; кромѣ того, онъ былъ беззавѣтно храбръ и всегда готовъ былъ рисковать своею жизнью для общаго блага безъ фразъ, а самымъ дѣломъ, тогда какъ губернаторъ свою жизнь любилъ…

Пріѣхали рано утромъ, чуть свѣтъ, и послали оповѣстить по селу, чтобы собрать выборныхъ для разглагольствія.

Черезъ нѣсколько времени началъ подваливать народъ, да не десятками, а сотнями и тысячами, со всего обширнаго села и изъ окрестностей, куда уже проникли вѣсти о пріѣздъ молодого укротителя съ малочисленной командой. Вокругъ дома заволновалось живое шумное море головъ; галдѣнье сотенъ голосовъ переходило въ какой-то ревъ разсвирѣпѣвшаго стада.

Отважный штабъ-ротмистръ вышелъ, однако, смѣло за ворота передъ толпу и началъ уговаривать, но его голосъ совершенно терялся въ общемъ мощномъ шумѣ. Сотни головъ совались къ нему, что-то горячо доказывая, на что-то жалуясь, сотни корявыхъ рукъ энергично жестикулировали передъ самымъ его носомъ; во всѣхъ устремленныхъ на него горящихъ глазахъ онъ видѣлъ только возбужденіе, гнѣвъ, угрозу, — но понять что нибудь изъ этого шума было невозможно.

— Громада! рявкнулъ, наконецъ, офицеръ, — такъ нельзя!.. Никто ничего не слышитъ!.. Выберите человѣкъ шесть, которые поумнѣе да поопытнѣе, и пошлите во дворъ, — я съ ними поговорю, какъ надо, а они вамъ перескажутъ!..

Сказалъ и ушелъ во дворъ, а громада начала снова галдѣть, выбирая депутатовъ, и выбрали не шесть человѣкъ (съ которыми-де легко поправиться казакамъ), а семьдесятъ человѣкъ. Ихъ впустили во дворъ, заперли ворота, приставили къ воротамъ казаковъ изнутри и снаружи, — и началось собесѣдованіе.

— Братцы — громада! началъ было Безносиковъ.

— Какіе мы братцы щепотнику^[3] — табачнику! оборвали выборные на первыхъ порахъ оратора.

— Я — царскій посланникъ!.. Признаете вывласть государя императора надъ собою?..

— Амператору мы завсегда покорны, а только ежели исправникъ!.. Да ежели губернаторъ таки дѣла!..

И посыпались обвиненія на ближайшія власти въ самомъ возмутительномъ вымогательствѣ, жалобы на нихъ, раскрывались картины попустительства за взятки, картины знакомыя и извѣстныя офицеру, мѣстному уроженцу.

— Все такъ, но вы имѣли дорогу жаловаться на притѣсненія, дойти до самого государя императора, а не самимъ расправляться!.. Шутка ли? — выпороть исправника!..

— А и дуракъ же ты, ваше благородіе, не въ обиду тебѣ будь сказано!.. Жалиться?.. Вотъ это твое глупое слово было!..

Дальше — больше: — переговоры приняли характеръ какихъ-то взаимныхъ угрозъ.

— Вы знаете, что государь императоръ повелѣлъ двинуть сюда десять тысячъ войска, — и оно уже идетъ!.. оно уже близко!.. У васъ камня на камнѣ не останется!.. всѣ вы въ тюрмѣ сгніете!..

— Экая угроза выискалась!.. Что ты со своими казачишками подѣлаешь?.. Мы вотъ тебя, ровно курченка, ощиплемъ, да и крылья назадъ завернемъ…

— Глупцы! да неужели вы не видите милости императора въ томъ, что я посланъ одинъ, съ малою силой къ вамъ, гдѣ васъ двадцать тысячъ?.. Конечно, вы можете меня убить, да я этого и не боюсь, я хочу только уговорить васъ покориться волѣ его величества, чтобы не быть вамъ разоренными въ конецъ!..

Много и резонно говорилъ молодой офицеръ съ выборными; одни слушали, другіе галдѣли, — толку, все-таки, какъ будто не выходило. Тогда пылкій молодой офицеръ вышелъ изъ себя и закричалъ на толпу:

— Да знаете ли, что мнѣ дана неограниченная власть! — я могу казнить и миловать!.. Если вы будете еще сопротивляться, — ни одинъ изъ васъ не выйдетъ живой отсюда!..

И въ это время казаки ловкимъ маневромъ загнали какъ-то толпу въ обширный сарай и заперли засовомъ…

Измученный, вошелъ Безносиковъ въ избу, гдѣ всѣ находились въ страхѣ и опасеніи за свою жизнь, ибо толпа на улицѣ все прибывала и прибывала и ревѣла, какъ бурное море. Но дерзкихъ предпріятій не было, хотя эта маленькая горсточка казаковъ съ офицеромъ моментально могла-бы быть раздавлена толпою.

Трудно описать смятенное состояніе душъ всей этой экспедиціи и самого Безносикова. И страхъ за свою участь, и досада на неудачу, и сознаніе, что наговорено въ раздраженіи много лишняго и глупаго, волновали сердце молодого офицера.

Предложили ему обѣдать, но не до ѣды было Безносикову, хотя въ хлопотахъ и возбужденіи онъ не ѣлъ со вчерашняго дня.

Безсознательно онъ выполнялъ приказаніе таинственнаго пророческаго голоса, о которомъ и забылъ.

IV.

Два-три часа прошло въ самой томительной неизвѣстности; ворота и сарай съ депутатами охранялись казаками, готовыми стрѣлять по толпѣ въ случаѣ непріязненныхъ дѣйствій. Наконецъ, запертые въ сараѣ, горячо обсуждавшіе слова офицера, склонились на рѣчи болѣе разумныхъ и умѣренныхъ и стали просить отпустить къ толпѣ двѣнадцать человѣкъ, чтобы уговорить ее покориться.

Покорность эта обрадовала Безносикова, но въ то же время была и сомнительна. Онъ отпустилъ шесть человѣкъ.

Въ толпѣ произошло невообразимое волненіе: шумъ усилился; массы то отхлынутъ отъ дома, гдѣ находилась команда, то снова наднинутся, но какое-то рѣшеніе уже было ими предпринято.

Черезъ нѣсколько времени къ дому подъѣхала тройка и изъ телѣги свалили къ воротамъ какой-то тюкъ, который казаки быстро подхватили и втащили во дворъ.

Въ тюкѣ оказался смутьянъ-попъ, котораго раскольники рѣшились выдать обманомъ для него самого и большинства волновавшагося здѣсь народа, для чего и завязали его въ тюкъ. Послѣ нѣсколькихъ часовъ невообразимаго гвалта, вызвали, наконецъ, офицера къ толпѣ и нѣсколько стариковъ выразили готовность покориться требованіямъ правительства.

— Ты ужь только, батюшка, ваше благородіе, упроси за насъ у царя, чтобы простилъ онъ насъ за нашу глупость и дерзновеніе!.. Только, видитъ Богъ, что сами «они» виноваты во всемъ!.. Сколько это тысячъ намъ стоило, чтобы и часовню держать, и попа выписать, и чтобы исправникъ ничего не зналъ и не видѣлъ!.. Пропали наши денежки!..

— Ужъ коли на то воля его величества, — дѣлай, что приказано!.. Видно, плетью обуха не перешибешь!.. Только упроси милость царскую на насъ…

Безносиковъ обѣщалъ всѣми силами хлопотать о прощеніи ихъ и для этого представить дѣло въ лучшемъ для нихъ свѣтѣ, выставивъ ихъ добровольную покорность правительству, — и велѣлъ вести его къ часовнѣ, чтобы разобрать ее.

Съ малымъ конвоемъ и приказнымъ для протоколовъ, дрожавшимъ отъ страха, отправился Безносиковъ къ часовнѣ.

Вещи, книги и образа были описаны, вынесены и запакованы; казаки по бревнышку разнесли срубъ и сложили въ кучку. Подьячій наложилъ печати.

Безносиковъ не вѣрилъ глазамъ, видя такой неожиданный и полный успѣхъ своего предпріятія, но факты были на лицо: попъ выданъ, часовня разобрана, книги, иконы и утварь въ его рукахъ подъ охраной казаковъ…

Торжествующій, возвратился онъ домой, гдѣ тотчасъ же выпустилъ заложниковъ-депутатовъ, а сіяющій чиновникъ началъ писать самый радостный протоколъ событій этого тревожнаго дня.

Толпы разошлись, хотя тамъ и сямъ по обширному селу старообрядцы стояли кучами, о чемъ-то горячо споря.

Въ сосѣднемъ православномъ селѣ ударили въ колоколъ къ вечернѣ, и снова истомленному офицеру былъ предложенъ обѣдъ… Тутъ только вспомнилъ Безносиковъ вчерашнее видѣніе и пророчество съ приказаніемъ о постѣ до вечерни… Все сбылось точь-въ-точь по словамъ таинственнаго пришельца, — и юный укротитель съ полнымъ удовольствіемъ сѣлъ за похлебку съ доброй чаркой вина…

V.

Послѣ обѣда эсаулъ отозвалъ офицера въ сторону и таинственно сообщилъ, что казаки слышали мимоходомъ, что ему не дадутъ благополучно выбраться со своими безкровными завоеваніями, что его трофеи хотятъ отбить на дорогѣ, сваливъ вину на неизвѣстныхъ злоумышленниковъ!

— Ага! Такъ вотъ она и разгадка ихъ скорой покорности! догадался Безносиковъ, — они во второй разъ хотятъ меня въ дуракахъ оставить!.. Хорошо! я приму свои мѣры!..

Раскинувши умомъ, молодой офицеръ сообразилъ, что дѣлать.

Собравшись уѣзжать, онъ собралъ команду и назначилъ маршрутъ, по которому казаки должны везти арестованнаго попа и вещи изъ часовни. Хотя онъ и озаботился, чтобы при этомъ не было никого изъ мѣстнаго населенія, но сдѣлалъ это больше для вида, и потому чуткія настороженныя уши раскольниковъ узнали тайну распоряженія.

Хитрость пошла противъ хитрости: расколѣники распорядились послать засаду верстъ за тридцать отъ селенія въ глухомъ и лѣсистомъ мѣстѣ, на пути слѣдованія команды, велѣвъ посланнымъ дѣйствовать, какъ разбойникамъ (любимый пріемъ людей древляго благочестія), а догадливый офицеръ направилъ конвой съ попомъ и вещами совсѣмъ по другой дорогѣ, отъѣхавъ отъ села нѣсколько верстъ по назначенному маршруту…

Засада напрасно прождала ожидаемаго поѣзда и когда воротилась во-свояси, Безносиковъ съ попомъ былъ уже на мѣстѣ и докладывалъ губернатору о благополучномъ исходѣ рискованной экспедиціи.

Не было конца благодарностямъ губернатора молодому офицеру, выручившему его изъ очень большого затрудненія.

Немедленно въ Петербургъ полетѣло самое радужное донесеніе о благополучномъ окончаніи безпорядковъ, обошедшихся безъ военной силы, причемъ губернаторъ представлялъ предпріимчиваго молодого офицера къ наградѣ, а для провинившихся раскольниковъ испрашивалъ высочайшаго прощенія.

Но съ вопросомъ о наградѣ вышло затрудненіе; штабъ-ротмистру Безносикову только въ прошломъ году пожалованъ былъ орденъ св. Владиміра (за гидрографическіе труды) и наградить его еще разъ въ скоромъ времени министру показалось слишкомъ щедро. Надо все въ очередь: дождался — и получи, а то найдутся предпріимчивые офицеры, которые расхватаютъ всѣ награды у тѣхъ, кто терпѣливо выжидаетъ ихъ годами, безполезно вытягивая служебную лямку.

Такова была, вѣроятно, логика г. министра внутреннихъ дѣлъ, когда онъ отказалъ Безносикову въ наградѣ, но дѣло должно было еще идти на высочайшее разсмотрѣніе.

Императоръ Николай Павловичъ заинтересовался столь неожиданнымъ исходомъ большого дѣла и лично подробно разсмотрѣлъ всѣ частности его.

Кладя высочайшую резолюцію, онъ возмутившихся старообрядцевъ, въ виду ихъ добровольной покорности, простилъ и, не выпуская изъ рукъ пера, искалъ бумаги, ходатайствующей о награжденіи храбраго штабъ-ротмистра, чтобы и ее съ полнымъ удовольствіемъ подписать, — но таковой не было придѣлѣ.

— А чѣмъ же награжденъ щтабъ-ротмистръ Безносиковъ? спросилъ онъ у министра.

Министръ доложилъ его величеству причины, по которымъ онъ считалъ нужнымъ отклонить ходатайство губернатора о наградѣ его чиновника особыхъ порученій, но государь, не дослушавъ объясненій, собственноручно написалъ въ дѣлѣ: «Ротмистра Безносикова, въ примѣръ прочимъ, произвести въ слѣдующій чинъ»…

Служебная логика на этотъ разъ не сошлась съ логикой высшей…

VI.

Бумаги съ высочайшей резолюціей пролетѣли четыре, пять тысячъ верстъ въ Сибирь и разцвѣтили души радостью. Штабъ-ротмистръ Безносиковъ получилъ приказъ о производствѣ его за подписью наказного атамана Безносикова же и скрѣпою дежурнаго штабъ-офицера Безносикова же (отца и брата его) и съ легкомысліемъ молодости опустошилъ свой не толстый карманъ на взносъ за производство…

Но когда въ провіантское вѣдомство поступилъ отчетъ о расходованіи данныхъ Безносикову въ экспедицію суммъ, оно усмотрѣло превышеніе власти и расхищеніе казеннаго интереса въ тѣхъ водочной и мясной порціяхъ, какія штабъ-ротмистръ произвольно велѣлъ выдавать своей казачьей командѣ…

И, какъ послѣдній аккордъ въ мастерски сыгранной симфоніи, засаленный провіантскій курьеръ принесъ къ новопроизведенному «бумагу»:

«(Названіе учрежденія, годъ, число, мѣсяцъ, столъ, повытье, исходящій номеръ!) Усмотрѣвъ изъ поданнаго отчета о расходованіи провіантскихъ суммъ» — и такъ далѣе: — «взыскать съ онаго офицера самовольно растраченный казенный интересъ»…

О расходахъ на тысячи войска забыли, но это не входило въ компетенцію провіантскаго вѣдомства.

Обратился тріумфаторъ къ папашиному карману и уплатилъ нѣсколько десятковъ рублей неукоснительному вѣдомству, ибо не стоило же заводить дальнихъ хлопотъ!

Отвяжитесь!..

V.
Типографъ-метроманъ прошлаго вѣка.

I.

Это было въ царствованіе императрицы Екатерины Великой. Типографское дѣло до ея знаменитаго указа было правительственною регаліею и, если частнымъ лицамъ дозволялось имѣть типографіи, то на особыхъ условіяхъ съ правительствомъ и подъ особымъ надзоромъ.

Сознавая, что возможно-широкая свобода книгопечатанія есть одинъ изъ могущественныхъ факторовъ народнаго просвѣщенія, императрица-законодательница въ 1784 году, 15 января, указомъ вывела типографское дѣло изъ тѣсныхъ и спеціальныхъ рамокъ и сдѣлала его достояніемъ всѣхъ.

Знаменитый указъ ея, напечатанный въ «Полномъ собраніи законовъ», томъ XXI, 15,634, очень любопытенъ и здѣсь кстати привести его: «Всемилостивѣйше повелѣваемъ типографіи для печатанія книгъ не различать отъ прочихъ фабрикъ и рукодѣлій и вслѣдствіе того позволяемъ, какъ въ обѣихъ столицахъ нашихъ, такъ и во всѣхъ городахъ имперіи нашей, каждому по своей собственной волѣ заводить оныя типографіи, не требуя ни отъ кого дозволенія, а только давать знать о заведеніи таковомъ управѣ благочинія того города, гдѣ онъ типографію имѣть хочетъ. Въ сихъ типографіяхъ печатать на россійскомъ и на иностранныхъ языкахъ, не исключая и восточныхъ, съ наблюденіемъ, однакожъ, чтобъ ничего въ нихъ противнаго законамъ Божіимъ и гражданскимъ, или же къ явнымъ соблазнамъ клонящагося издаваемо не было; чего ради отъ управы благочинія отдаваемыя въ печать книги свидѣтельствовать, и ежели что въ нихъ противное сему нашему предписанію явится, запрещать, а въ случаѣ самовольнаго напечатыванія таковыхъ соблазнительныхъ книгъ, не только книги конфисковать, но и о виновныхъ въ подобномъ самовольномъ изданіи недозволенныхъ книгъ сообщать, куда надлежитъ, дабы оные за преступленіе законно наказаны были».

Этимъ указомъ дѣло веденія типографій и изданія книгъ облегчено было до крайности. Типографіи быстро размножились; изданіе книгъ оживилось; только при такой свободѣ книгопечатанія могла развиться до грандіозныхъ размѣровъ дѣятельность «Типографической компаніи» Новикова и другихъ масоновъ, дѣятельность высоко-гуманная и принесшая много пользы просвѣщенію и нравственному совершенствованію народа…

II.

Но исторія, на ряду съ грандіозными и величественными картинами, событіями и типами, показываетъ намъ картины и типы комическіе, отрицательные.

Какъ Н. И. Новиковъ есть личность крупная и благородная среди типографовъ и издателей прошлаго вѣка, такъ нѣкій помѣщикъ Пензенской губерніи Николай Еремѣевичъ Струйскій есть типъ комическій, утрировка, не выдуманная писательскимъ творчествомъ, а созданная самой жизнію.

Струйскій былъ довольно состоятельный Пензенскій помѣщикъ. Его село Рузаевка, въ Писарскомъ уѣздѣ, по дорогъ изъ Нижняго-Новгорода въ Пензу, въ 7 верстахъ отъ большого села Голицына, было очень велико, о чемъ можно судить по тому, что въ немъ находилось три церкви, а самое село, по барской затѣѣ, было обведено вокругъ валомъ, вѣроятно для отраженія непріятеля, подобнаго Пугачеву, если бы онъ явился къ владѣніямъ затѣйливаго помѣщика.

Владѣнія Струйскаго распространялись вокругъ Рузаевки верстъ на тридцать, а въ самомъ селѣ въ 1772 году былъ построенъ огромный и роскошный барскій каменный домъ съ великолѣпною залою въ два свѣта, облицованною по стѣнамъ мраморомъ. О великолѣпіи и грандіозности постройки рузаевскихъ хоромъ даетъ понятіе одна частность, именно: за одно желѣзо, потребовавшееся для постройки дома, помѣщикъ заплатилъ поставщику цѣлою подмосковною деревнею въ триста душъ крестьянъ!..

При домѣ былъ прекрасный, правильно разбитый садъ, который поэтъ Ив. Мих. Долгорукій, лично знавшій Струйскаго, во время бытности на вице-губернаторствѣ въ Пензѣ, назвалъ «регулярнымъ».

Обширныя дачи, «всѣ изобилія натуры», многочисленное и пріятное семейство, по словамъ того же И. М. Долгорукаго, давали Струйскому возможность «наслаждаться жизнію благополучнаго человѣка, ежели она есть гдѣ нибудь, кромѣ нашего воображенія…»

Личность самого Струйскаго довольно загадочна и непонятна была даже для его современника, князя Долгорукаго, который, разсуждая о ходившихъ про Струйнаго слухахъ, восклицаетъ: «Впрочемъ, кто знаетъ, что такое человѣкъ? Кто искусилъ это непонятное твореніе столько, чтобъ найти и опредѣлить мѣру его заблужденіямъ? Подивимся и замолчимъ!..»

Струйскій былъ, безспорно, однимъ изъ «чудодѣевъ» екатерининскаго времени, довольно богатаго такими типами.

До его маніи къ стихотворству и страсти къ типографіи, онъ, по слухамъ, дошедшимъ до пензенскаго вице-губернатора князя И. М. Долгорукаго, былъ маніакомъ судебныхъ розысковъ, если можно такъ выразиться.

Слухи эти имѣютъ долю вѣроятія, потому что

Струйскій, какъ видно изъ разсказа современника, былъ очень подозрителенъ по природѣ, а приближавшаяся къ его владѣніямъ гроза Пугачевскаго возмущенія, въ которой, можетъ быть, и онъ пострадалъ или рисковалъ пострадать отъ своихъ «подданныхъ», потерявшихъ всякое уваженіе къ власти, могла увеличить эту подозрительность и сдѣлать ее жестокою. Вѣроятно и то, что розыски эти, которымъ онъ со страстью предавался за стѣнами своей усадьбы, были лишь возмездіемъ за пугачевскіе безпорядки своихъ крестьянъ и дворовыхъ, гдѣ онъ хотѣлъ доискаться и добраться до подстрекателей, участниковъ или опредѣлить степень виновности каждаго.

Какъ бы тамъ ни было, но розыски Струйскаго въ своей дворнѣ имѣли мрачный и жестокій характеръ; производилъ съ увлеченіемъ онъ ихъ самъ въ своихъ собственныхъ застѣнкахъ; копируя тайную канцелярію съ Шешковскимъ, онъ прибѣгалъ даже къ пыткамъ, чтобы добиться признанія; производя самодѣльное судбище, онъ говорилъ рѣчи за и противъ обвиняемыхъ.

Какъ видно, это ему сошло безнаказанно: онъ былъ счастливѣе своей современницы, извѣстной Салтычихи, за жестокости заточенной въ монастырь неисходно по смерть.

«Ежели это было подлинно такъ, восклицаетъ князь И. М. Долгорукій, — то чего смотрѣло правительство?»

Вопросъ для администратора екатерининскихъ временъ наивный. Правительство могло и не знать ничего о розыскахъ Струйскаго; мѣстной полиціи тоже трудно было слѣдить за дѣйствіями помѣщиковъ въ усадьбахъ; доносамъ крестьянъ, если таковые были, могли не дать вѣры или просто спрятать это дѣло подъ сукно, не желая ссориться съ богатымъ помѣщикомъ, находившимся въ связяхъ съ графами Орловыми.

III.

«Ежели то было такъ, — то какой удивительный переходъ отъ страсти самой звѣрской, отъ хищныхъ такихъ произволеній къ самымъ кроткимъ и любезнымъ трудамъ, къ сочиненію стиховъ, къ нѣжной и вселобзающей литературѣ!… Все это непостижимо!»…

Непостижимо, если мы описываемъ и разбираемъ дѣйствія нормальнаго человѣка, а помѣщикъ Струйскій былъ несомнѣнный маніакъ.

Что же касается совмѣщенія въ одномъ лицѣ самыхъ противоположныхъ страстей, то исторія намъ оставила разительные примѣры подобнаго явленія. Неронъ, при всей своей жестокости, считалъ себя поэтомъ и артистомъ и писалъ стихи; Иванъ Грозный во время самыхъ жестокихъ казней читалъ акафисты Сладчайшему Іисусу; наконецъ барышни эпохи романтизма, заливаясь слезами надъ «Бѣдной Лизой» Карамзина, имѣли достаточно жестокости бить по щекамъ своихъ дворовыхъ дѣвокъ и посылать ихъ на конюшню для дранья розгами за невыглаженную юбку или уколъ булавкой во время одѣванья.

Манія Струйскаго, насытившись зрѣлищемъ тайноканцелярскихъ розысковъ и потаенныхъ пытокъ, обратилась на стихотворство, но и прежняя и новая его маніи были — одно уродство. Вотъ какъ отзывается о стихахъ Струйскаго князь Иванъ Михайловичъ Долгорукій, бывшій самъ очень извѣстнымъ и популярнымъ стихотворцемъ конца прошлаго и начала нынѣшняго столѣтія.

«Письма его и сочиненія разсмѣшили бы мертваго. Потѣшнѣе послѣ Телемахиды ничего нѣтъ на свѣтѣ». «Они (стихи его) во всемъ несносны». «Письма Струйскаго, неисчерпаемый источникъ нелѣпостей, смѣшили меня, когда меланхолія слишкомъ удручала сердце. Тутъ весьма хорошо прочесть что нибудь изъ Третьяковскаго, Струйскаго, Черкасова и тому подобныхъ парнасскихъ буфоновъ. Они очистятъ путь мыслямъ и пробудятъ человѣка отъ сна и задумчивости его»… Слушать «стихотворныя съумашествія» Струйскаго Долгорукій почиталъ «отяготительною скукой».

Впослѣдствіи мы ознакомимъ читателя въ этой статьѣ съ образцами поэтическихъ твореній рузаевскаго помѣщика-метромана. Его страсть къ стихотворству, пожалуй, превосходила даже страсть препрославленнаго метромана графа Дмитрія Ивановича Хвостова, писавшаго стихи ежедневно и на каждый пустячный случай и предметъ.

«Ежели бы его (Струйскаго) вѣкъ продолжился, — онъ бы отяготилъ вселенную своими сочиненіями» — говорилъ кн. Долгорукій послѣ смерти рузаевскаго метромана.

Изъ этого свидѣтельства современника мы видимъ, что и производительностью своей отчаянной музы Струйскій едва-ли не превосходилъ графа Хвостова, ибо, охваченный бѣсомъ стихокропанія, пензенскій помѣщикъ по двое сутокъ сидѣлъ за столомъ безъ сна и безъ пищи, запершись отъ семейства и домочадцевъ, на своемъ «Парнасѣ», какъ онъ называлъ верхній покой своего дома.

На этотъ «Парнасъ» никто изъ обитавшихъ въ домѣ Струйскаго, не исключая даже жены и дѣтей, не смѣлъ входить никогда; однако, въ знакъ особаго вниманія, онъ принималъ въ немъ иногда своихъ почетныхъ гостей.

IV.

Такого исключительнаго пріема на «Парнасѣ», знака высшаго уваженія, удостоился и князь Иванъ Михайловичъ Долгорукій, когда въ 1793 году, будучи пензенскимъ вице-губернаторомъ, онъ лѣтомъ случайно заѣхалъ въ Рузаевку къ Струйскому.

О его стихотворствѣ и типографіи Долгорукій уже слышалъ, но все-таки, пріѣхавъ въ Рузаевку и увидя ея чудака-хозяина, былъ очень удивленъ и самимъ хозяиномъ, и его пріемомъ. Начать съ того, что Струйскій представился гостю въ самомъ необыкновенномъ костюмѣ, или вѣрнѣе въ смѣси костюмовъ. Подъ фракомъ, конечно по тогдашней модѣ цвѣтнымъ, у него, вмѣсто жилета, былъ надѣть парчевой камзолъ, подпоясанный шелковымъ розовымъ кушакомъ; панталоны до колѣнъ узкіе, отъ колѣнъ бѣлые чулки и башмаки, украшенные бантиками.

Голова его была причесана по прусской военной модѣ въ букляхъ на вискахъ съ длинною привязною косою съ бантомъ.

Пріѣхавшій гость имѣлъ для Струйскаго двойное значеніе и интересъ — и какъ вице-губернаторъ пензенскій, и какъ извѣстный въ то время и бойкій стихотворецъ.

Струйскій, самъ считавшій себя великимъ поэтомъ и, какъ всѣ метроманы, любившій угощать всѣхъ охотниковъ слушать чтеніемъ своихъ произведеній, былъ, конечно, радъ увидѣть собрата по стихотворству, да еще такого извѣстнаго, — и торжественно повелъ его на свой «Парнасъ», представивъ предварительно знатнаго стихотворца второй женѣ своей Александрѣ Петровнѣ (которую Долгорукій называетъ «пріятною») и показавъ ему многочисленное свое семейство («изъ коихъ иныя (дѣти), — говоритъ Долгорукій, — были въ занимательномъ возрастѣ»).

Войдя въ поэтическое святилище хозяина, Долгорукій опять былъ пораженъ его видомъ и убранствомъ: комната представляла настоящую давно забытую кладовую для разныхъ вещей. Столъ былъ заваленъ всякой всячиной: «рядомъ съ сургучомъ — описываетъ Долгорукій — былъ брошенъ перстень алмазный, возлѣ большой рюмки стоялъ поношенный бюстъ». Шкафы и полки были уставлены статуями Аполлона и девяти музъ; на стѣнахъ, въ контрастъ съ поэтическимъ назначеніемъ покоя и съ его напыщеннымъ названіемъ, оказалось развѣшеннымъ много самаго разнообразнаго оружія. И на всѣхъ вещахъ, на столѣ, мебели и бюстахъ лежалъ толстый слой никѣмъ нетронутой пыли!..

— Почему у васъ, Николай Еремѣевичъ, здѣсь такая пыль? кажется, у васъ дворовой челяди довольно? замѣтилъ Долгорукій.

— Преизбыточно этого добра, ваше сіятельство, но я сіе дѣлаю не безъ умысла: пыль сія есть мой стражъ, ибо по ней я узнаю и вижу тотчасъ — не былъ ли кто у меня и что онъ трогалъ?.. Строжайше всѣмъ въ домѣ запрещено переступать порогъ моего Парнаса!..

— Но почему же вы положили такой строгій запретъ?

— Парнасъ — мое святилище!.. Здѣсь меня посѣщаетъ самъ богъ поэзіи и его музы, изображенія коихъ вы видите здѣсь! здѣсь я замышляю и творю поэтическія произведенія. Кто изъ окружающихъ меня можетъ постигнуть святость сего творчества?.. Никто!.. А ежели никто не понимаетъ, то, — не мечите бисера передъ свиніями, да не попрутъ его!..

Иванъ Михайловичъ Долгорукій былъ огорошенъ такими оригинальными тирадами и новыми длянего мыслями. «Пыль — стражъ святилища», «не мечите бисера»…

Но дальнѣйшій разговоръ хозяина отличался не меньшею оригинальностью. Попавъ въ святилище полупомѣшаннаго поэта, князь Долгорукій долженъ былъ вытерпѣть добрыхъ нѣсколько часовъ разглагольствій и чтенія высокопоэтическихъ твореній хозяина.

Когда Струйскій началъ читать одну изъ своихъ «анакреонтическихъ одъ», сильно размахивая руками, корча соотвѣтствующія мины и закатывая глаза, — слушатель старался держаться подальше отъ восторженнаго чтеца, припоминая разсказъ одного изъ своихъ знакомыхъ, поплатившагося за удовольствіе слушать влюбленнаго въ свои стихи метромана. Струйскій во время чтенія одного изъ своихъ «лучшихъ» произведеній передъ этимъ знакомымъ пришелъ въ такой восторгъ отъ поэтическихъ красотъ своего генія, что каждое особенно поэтическое мѣсто, сильное выраженіе, поразительную картину отмѣчалъ пребольными щипками за разныя части тѣла слушателя, желая сильнѣе обратить его вниманіе на эти красоты…

V.

Князь Иванъ Михайловичъ слишкомъ высоко былъ поставленъ сравнительно съ помѣщикомъ Струйскимъ, чтобы послѣдній позволилъ себѣ какую нибудь фамильярность, хотя бы и въ поэтическомъ азартѣ, но Долгорукій все-таки сторонился отъ чтеца.

Можно себѣ вообразить, что терпѣла отъ такого увлекающагося чтеца своихъ вдохновеній его семья и домочадцы!..

Метроманы — народъ безжалостный; исторія оставила намъ массу анекдотовъ, какъ они, всѣми правдами и неправдами, залучали къ себѣ слушателей и тѣшились надъ ними, сами обливаясь потомъ отъ піитическаго увлеченія.

Недаромъ Струйскій презрительно относился къ своей семьѣ, когда рѣчь шла о его стихотвореніяхъ; вѣроятно, онъ надоѣлъ всѣмъ до зла-горя, такъ что всѣ стали бѣгать отъ него, или браниться съ нимъ, — и онъ, въ самомнѣніи своемъ, отнесъ все это къ ихъ невѣжеству, непостигающему его избраннаго высокаго генія.

Чтеніе поэтическихъ произведеній продолжалось; сначала князь Долгорукій, охотникъ до курьезовъ всякаго рода и самъ затѣйливый человѣкъ, слушалъ съ любопытствомъ и едва сдерживаемымъ смѣхомъ, но потомъ, когда за пятою одой послѣдовала шестая, а за шестою рисковало явиться и еще двѣнадцать, — Долгорукій зналъ привычку метромановъ, — онъ не выдержалъ и, не давъ хозяину-поэту перейти къ седьмому геніальному творенію, поспѣшно постарался перевести разговоръ на другую тему.

— Извѣстно, почтеннѣйшій Николай Еремеевичъ, что у васъ великолѣпная типографія… Очень былъ бы любопытенъ познакомиться съ произведеніями вашего искусства…

Увы!.. Иванъ Михайловичъ попалъ съ этимъ вопросомъ изъ огня да въ полымя… Типографія тоже была маніею Струйскаго, и какъ всему, что онъ любилъ, онъ придавалъ уродливыя формы, — такъ и типографія была имъ заведена не безъ особенной задней мысли.

Онъ не былъ простымъ любителемъ типографскаго дѣла, желавшимъ довести до извѣстнаго совершенства техническую сторону его, не былъ также и просто богатымъ самодуромъ, устроившимъ ее, чтобы невозбранно печатать свои безчисленныя поэтическія творенія — нѣтъ! — онъ былъ «изобрѣтателемъ», открывшимъ новые «законы оптики», примѣнительно къ книгопечатанію!..

И вотъ, какъ только князь Долгорукій напомнилъ ему другой его конекъ, Струйскій досталъ съ полокъ отпечатанныя въ его типографіи книги и началъ объяснять преимущества своей печати передъ всѣми типографіями въ мірѣ.

— Вотъ-съ, ваше сіятельство, извольте посмотрѣть на мои издѣлія! Вы видите, что шрифтъ новый и оригинальный, бумага французская; но не въ этомъ преимущество моихъ изданій, ибо и всякая типографія можетъ взять этотъ шрифтъ и такую бумагу. Особенность моего книгопечатанія, ваше сіятельство, состоитъ въ томъ, что оно согласно съ наукою оптикою!.. Я первый и единственный додумался до этого. Безъ этого открытія — скажу прямо: открытія — многія сочиненія нашихъ авторовъ теряютъ свою цѣну, отъ того только, что листы не по правиламъ оптики обрѣзаны! Голосъ отъ этого ожидаетъ продолженія рѣчи тамъ, гдѣ переходъ ея прерывается; отъ нескладности тона теряется сила мысли сочинителей!..

Часа два толковалъ примѣнитель оптическихъ законовъ къ печатанію книгъ о своемъ открытіи, но «весьма втунѣ», какъ говоритъ Долгорукій, ибо слушатель ничего не понялъ изъ этой белиберды и вынесъ только заключеніе, что «счастливы были бы его читатели, если бы его стихи отъ погрѣшностей противъ одной оптики были дурны! но увы! — они во всемъ несносны!..»

Измученный во второй разъ, Долгорукій прервалъ и эти объясненія, когда хозяинъ пошелъ за новыми доказательствами и спросилъ, указывая на коллекцію разнообразнаго оружія, находившуюся въ этой комнатѣ:

— Скажите, почтеннѣйшій Николай Еремѣевичъ, зачѣмъ у васъ здѣсь столько оружія и при томъ ничѣмъ не замѣчательнаго, ни древностью, ни отдѣлкою!..

— А это, ваше сіятельство, для собственной моей обороны!.. Вы знаете нашъ народъ! — вѣдь это разбойникъ, а не народъ! Они готовы своего барина задушить, зарѣзать, а имѣніе его разграбить!.. О! я знаю этотъ народъ и опасаюсь его! И я принялъ мѣры: когда я, случается, сижу здѣсь по цѣлымъ ночамъ, то я держу ухо востро, и оружіе мое все наготовѣ!.. Хотя ко мнѣ сюда и трудно пробраться, но я не вѣрю этимъ скотамъ и разбойникамъ ни на грошъ!..

Глаза Струйскаго злобно сверкнули, лицо перекосилось злою гримасою, — бывшій потаенный инквизиторъ своей дворни проглянулъ сквозь метромана и оптическаго типографщика столь ясно, что Долгорукій, не знавшій ничего доселѣ о Струйскомъ, обратилъ на эту черту вниманіе и получилъ отъ знавшихъ рузаевскаго помѣщика свѣдѣнія о его розыскахъ, о которыхъ мы говорили выше…

Ошеломленный князь Иванъ Михайловичъ заторопился наконецъ домой; дольше терпѣть становилось не подъ силу. Когда онъ выбрался изъ проклятаго «Парнаса», въ нижнихъ покояхъ его встрѣтила и удержала любезная жена Струйскаго и усадила за обильный и изысканный столъ. Во время угощенія ни объ оптикѣ, ни о стихотвореніяхъ хозяина не было и рѣчи; Долгорукій-поэтъ былъ польщенъ хозяйкою хвалебными отзывами о его произведеніяхъ; хозяинъ преподнесъ ему произведенія своего творчества и типографіи, — и такимъ образомъ дурное впечатлѣніе перваго визита было сглажено. Князь Долгорукій распростился со всѣми и обѣщалъ бывать у чудака-помѣщика.

VI.

Знакомство князя Долгорукаго со Струйскимъ продолжалось около четырехъ лѣтъ, до самой смерти рузаевскаго помѣщика. Они видѣлись и переписывались; письма Струйскаго отличались тою нестройностью мысли, какая царила въ головѣ его и которую Долгорукій называлъ «неисчерпаемымъ источникомъ нелѣпостей».

Въ концѣ 1795 года князь Иванъ Михайловичъ сочинилъ стихотвореніе «Каминъ въ Пензѣ», ставшее впослѣдствіи очень извѣстнымъ любителямъ поэзіи и даже переведенное въ Москвѣ на французскій языкъ. Въ первый разъ напечатанъ былъ этотъ «Каминъ» въ рузаевской типографіи Струйскаго въ небольшомъ количествѣ экземпляровъ для раздачи знакомымъ, и это изданіе не значится ни въ какихъ библіографическихъ каталогахъ.

Здѣсь кстати будетъ сказать о наружномъ видѣ издѣлій рузаевской типографіи. Наборъ стариннымъ шрифтомъ очень чистъ и ровенъ: тиснуто на бумагѣ прекрасно и хорошей краской; рисунки съ мѣдныхъ досокъ (гербы), находящіеся въ нѣкоторыхъ книгахъ, оттиснуты тоже очень чисто.

Что же касается до его особыхъ воззрѣній на «оптику», примѣнительно къ книгопечатному дѣлу, — то въ тѣхъ, по крайней мѣрѣ, образцахъ, которые пришлось видѣть намъ, на этотъ счетъ все обстоитъ благополучно.

Одно, что въ книгахъ Струйскаго оригинально и безпорядочно — это пунктуація! Понять невозможно, чѣмъ руководствовался плодовитый стихотворецъ, разставляя свои знаки препинанія?..

Допустить мысль, что такая оригинальность и даже дикость, въ разстановкѣ знаковъ препинанія проистекала отъ полнаго незнанія грамматики и орѳографіи Струйскимъ — нельзя, ибо, хотя онъ и не зналъ правильнаго употребленія буквъ Ѣ и Е, но и въ самой дикости разстановки знаковъ есть какая-то система.

Не объ этой ли особой системѣ знаковъ препинанія толковалъ Струйскій нѣсколько часовъ, «но весьма втунѣ» князю Ивану Михайловичу Долгорукому, а тотъ, разсѣянно его слушая, принялъ за какую-то оптику!..

H. Е. Струйскій, по всѣмъ вѣроятіямъ, былъ воспитанія домашняго, то есть учился, какъ всѣ зажиточные дворяне того времени, очень мало отходя отъ типа Митрофанушки, нарисованнаго Д. И..Фонъ-Визинымъ въ «Недорослѣ». Типъ этотъ, не смотря на то, что кажется намъ утрированнымъ до каррикатуры, въ дѣйствительности очень близокъ къ истинѣ и современнымъ ему нравамъ, и въ этомъ надо видѣть причину его громкаго успѣха въ свое время и большой литературной цѣнности — въ наше. Митрофанушка не умеръ до сихъ поръ, хотя сотни комедій того времени безвозвратно погребены въ архивахъ, извѣстныя только литературнымъ «хламовѣдамъ», сирѣчь библіографамъ.

Въ убѣжденіи о домашнемъ весьма скудномъ образованіи рузаевскаго метромана, укрѣпляютъ насъ и свѣдѣнія о служебной его карьерѣ.

Въ 1763 году онъ поступилъ (вѣроятно, рядовымъ) въ лейбъ-гвардіи Преображенскій полкъ и, прослуживъ въ немъ семь лѣтъ, получилъ абшидъ (отставку) 23 февраля 1771 года по прошенію, съ чиномъ гвардіи «прапорщика». Служба его, конечно, была болѣе номинальная, чѣмъ дѣйствительная, и онъ ждалъ только перваго офицерскаго чина, чтобы выдти въ отставку и заняться своими дѣлами.

За годъ до своей смерти, въ ноябрѣ 1795 года, онъ подавалъ прошеніе въ собраніе дворянскихъ депутатовъ Московской, губерніи о внесеніи его съ семействомъ въ родословную книгу, гдѣ и заключались эти данныя о его службѣ въ полку. На основаніи этихъ данныхъ мы съ вѣроятностью можемъ отнести годъ его рожденія къ началу 1740-хъ годовъ, а зная годъ его смерти, 1796, опредѣлить и общую продолжительность его жизни, около пятидесяти лѣтъ.

VII.

Струйскій, какъ литераторъ, совсѣмъ не интересенъ: это заурядный метроманъ, безъ признака поэтическаго таланта, влюбленный въ свои стихи, производившій ихъ въ огромномъ количествѣ и заведшій даже собственную типографію, чтобы имѣть невозбранное удовольствіе видѣть ихъ напечатанными.

Но, какъ типичный представитель екатерининской эпохи, отразившій на себѣ нѣкоторыя черты характера и убѣжденій современниковъ славнаго царствованія, онъ представляетъ интересъ для изслѣдователя.

Къ сожалѣнію, наши книгохранилища имѣютъ очень немного изъ изданій рузаевскаго помѣщика и его типографіи и представляютъ довольно скудный матеріалъ для характеристики Струйскаго по его произведеніямъ.

Прежде всего ясно, что рузаевскій стихотворецъ былъ, какъ и многіе люди его эпохи, страстнымъ поклонникомъ Екатерины, какъ императрицы, признавалъ ее истинно-великою и безустанно воспѣвалъ ее въ своихъ виршахъ. Въ подражаніе Державину и его «Фелицѣ» Струйскій хотѣлъ присоединить и свой голосъ къ хору славословцевъ великой монархини.

Въ этомъ отношеніи онъ предпринималъ огромныя усилія, плодомъ и свидѣтелемъ которыхъ служитъ нынѣ рѣдкостная книга, хранящаяся въ Императорской Публичной Библіотекѣ, напечатанная и отдѣланная со всею роскошью, доступною по тому времени, и предназначенная, вѣроятно, для поднесенія самой императрицѣ.

Экземпляръ этотъ переплетенъ въ красный сафьянъ съ золотымъ тисненіемъ на переплетѣ, напечатанъ на отлично выдѣланномъ пергаментѣ или на бумагѣ, весьма сходной съ нимъ толщиною и качествами, въ форматѣ in-folio. Заглавный листъ и всѣ страницы украшены широкимъ, гравированнымъ весьма тонко на мѣди бордюромъ съ императорскою короною наверху, пальмовыми и дубовыми вѣтвями по сторонамъ и лирою въ цвѣточномъ вѣнкѣ; внизу подъ бордюромъ надпись: «dessiné par Nabholz et gravé par Schcenberg. 1789».

Въ этой книгѣ 27 нумерованныхъ римскими цифрами страницъ и 465 нумерованныхъ стиховъ.

Заглавіе этой книги слѣдующее: «Епистола Ея Императорскому Величеству всепресвѣтлѣйшей Героинѣ Императрицѣ Екатеринѣ II. Отъ вѣрноподданнѣйшаго Николая Струйскаго. Саранскъ. 1789 г».

Начало:

«Къ ТЕБѢ, Монархиня! днесь, въ жертву я лію,

Весь чистый огнь души; и къ трону вопію.

Простри! ко мнѣ ТВОЙ лучъ, съ превысочайша трона!

Вниманіе Царей, для Музъ, имъ есть корона…»

Приводимъ выдержки изъ разныхъ мѣстъ «епистолы».

«Бери! ТВОЙ въ руки лавръ: ТЫ въ новь увѣнчевайся;

А ты мой лирный гласъ въ вселенну раздавайся!

Какъ есть ли въ слухъ моей ВЛАДЫЧИЦЫ втечешъ;

Почтенье ты къ себѣ не ложно привлечешь:

Потомство будетъ знать, что я ТОЕ прославилъ

КОТОРУ цѣлой миръ въ примѣръ Царямъ поставилъ.

Воспѣлъ часть действіевъ ТВОИХЪ и самъ Вольтеръ:

ТВОЙ лучъ къ нему въ Ферней какъ солнце подлетѣлъ!

Все можетъ оживить!.. САМА рождаетъ пламень!..

Удобна оживить ТЫ и безчувственъ камень…

…ВЛАДЫЧИЦѢ моей! достойной олтарей!..

И превзошедшей всѣхъ ИРОЕВЪ изъ Царей…

Явимъ! сугубую о Муза? въ жертву трату.

Явимъ днесь ону рѣчь, и сладку и крылату!..

Да будетъ сей мой стихъ… свободенъ и текутъ;

И слухъ ВЛАДЫЧИЦЫ, къ вниманью мнѣ влекутъ.

Укрась мою главу днесь въ розы и въ лілеи!..

Не будемъ въ слѣдъ парить мы пышной Епопеи!

Пристойный тонъ явлю; лишъ съ лирой я въ рукахъ:

И воспою ЕЕ… на Инзарскихъ брегахъ?..» ¹).

¹) Рѣка Инзара протекаетъ въ Пензенской губерніи, по владѣніямъ Струйскаго.

Окончаніе этой эпистолы:

«Прійми! МОНАРХИНЯ: отъ устъ къ ТЕБѢ нелестныхъ;

Здѣсь жертву слабую странъ зрѣть, ТЕБѢ невмѣстныхъ!¹)

И удостой меня покрова ТВОЕГО!»

И здравіе ТВОЕ дороже намъ всего!..

Николай Струйской.

с. Рузаевка".

¹) Здѣсь Струйскій намекаетъ на глухую провинцію, гдѣ онъ проживалъ, недостойную, якобы, обозрѣнія императрицы.

Правописаніе и разстановка знаковъ препинанія воспроизведены точь-въ-точь, какъ въ оригиналѣ и даютъ понятіе о томъ сумбурѣ относительно ихъ или особенной системѣ, какія находились въ головѣ рузаевскаго метромана.

Роскошное изданіе это отпечатано, однако, не въ рузаевской типографіи, а въ Петербургѣ, у I. К. Шнорра. Въ экземплярѣ, принадлежащемъ Императорской Публичной Библіотекѣ, на послѣдней страницѣ красивою и четкою рукою самого автора оговорено, что всѣ ошибки въ буквахъ Ѣ и Е переправлены въ текстѣ собственноручно, но не перомъ, а того же шрифта литерами; исправленныя мѣста замѣтны потому, что литеры на нихъ тиснуты слабѣе по подскобленному пергаменту и нѣкоторыя изъ нихъ стоятъ криво.

По всему видно, что другой подобный же экземпляръ предназначался для поднесенія воспѣваемой «героинѣ» императрицѣ Екатеринѣ II, около которой Струйскій, можетъ быть, втайнѣ мечталъ занять мѣсто придворнаго барда, прельстившись славою и популярностью Г. Р. Державина.

VIII.

Что стремленіе приблизиться, благодаря своему піитическому дарованію, ко двору, къ обожаемой императрицъ или хотя быть благосклонно замѣченнымъ ею, было весьма сильно у H. Е. Струйнаго, — это видимъ мы и изъ другихъ его произведеній, напечатанныхъ въ его рузаевской типографіи.

Такъ, напримѣръ, въ стихотвореніи, озаглавленномъ: «Письмо къ другу или изліяніе сердца» и адресованномъ къ Нарышкину, Струйскій, взявъ грустный тонъ, описываетъ свою скуку въ одиночествѣ ипроситъ предстательствовать за него передъ императрицею, чтобы обратила на него вниманіе.

Интересно въ этомъ «письмѣ къ другу» описаніе мѣстожительства метромана:

«Есть здѣсь рѣка, мою пустыню обтекаетъ?..

Предъ сѣверомъ она къ востоку тихо льется!

Повыше къ Евру тожъ моя Погарма вьется!

И впадаетъ гремя долиной раздѣлясь

Смѣсившись съ Пишлею, во Инзару гордясь!

На сей рѣкѣ мое здѣсь счастье созидаю…»

Въ другомъ произведеніи, озаглавленномъ: «Письмо о россійскомъ театрѣ нынѣшняго состоянія» и адресованномъ къ знаменитому актеру Дмитревскому въ 1794 г., Струйскій, въ угоду взглядамъ императрицы, сдѣлавшей бурную сцену княгинѣ Дашковой за напечатаніе комедіи Княжнина «Вадимъ», въ которой государыня, по навѣтамъ приближенныхъ, усмотрѣла идеи революціи, разразившейся въ то время во Франціи, — ругаетъ автора этой комедіи и его произведеніе:

«И мертвый Владисанъ изъ гроба лѣзетъ вонъ!

И что еще предъ тѣмъ изъ гроба слышенъ стонъ!

То копія худыхъ и самыхъ сценъ негодныхъ…»

Далѣе онъ ругаетъ французовъ, видимо, въ надеждѣ, что его піитическая поддержка взглядовъ императрицы и ея приближенныхъ удостоится, наконецъ, долго жданнаго царственнаго вниманія; но и это, кажется, было безъ результата для усерднаго стихокропателя.

Въ послѣдній годъ своей жизни рузаевскій помѣщикъ все еще не оставлялъ мысли преклонить ухо императрицы къ своей поэзіи и издалъ въ Рузаевкѣ новое свое произведеніе подъ пышнымъ заглавіемъ: «Ея Императорскому Величеству Государынѣ Императрицѣ Екатеринѣ Алексѣевнѣ, Самодержицѣ Всероссійской. Ода анакреонтическая и труды всеусерднѣйше посвящаются отъ вѣрноподданнаго Николая Струйскаго».

Въ этой одѣ рузаевскій воспѣватель Екатерины сознается, наконецъ, что всѣ его попытки къ диѳирамбамъ предмету корыстнаго или безкорыстнаго обожанія — были неудачны.

Сто кратъ я принимаюсь

Воспѣть мою Царицу.

Но нѣтъ во мнѣ той силы,

И нѣтъ такого духа

Который-бы внушилъ мя

Подобно какъ Гомера…"

Но даже и сознаваясь въ своей піитической слабости, Струйскій мечталъ сравниться не съ кѣмъ инымъ, какъ съ Гомеромъ!.. Пѣвецъ «Фелиды», удивленье и обожаніе своего вѣка, Г. Р. Державинъ, какъ образецъ, казался, вѣроятно, Струйному слишкомъ ничтожнымъ, а можетъ быть это игнорированіе проистекало и изъ авторской зависти къ шумнымъ успѣхамъ екатерининскаго барда, въ сіяніи котораго совсѣмъ пропадала свѣтящаяся гнилушка пензенскаго метромана…

Примѣчаніе. Въ дополненіе къ этимъ свѣдѣніямъ о Струйскомъ скажемъ, что въ его потомствѣ (онъ былъ дважды женатъ и имѣлъ 18 человѣкъ дѣтей) отчасти унаслѣдовалась страсть къ стихотворству. Несчастный по своей судьбѣ поэтъ А. И. Полежаевъ былъ побочнымъ сыномъ одного изъ сыновей Струйскаго, и одновременно съ нимъ поднизался на этомъ поприщѣ другой внукъ рузаевскаго метромана: Д. Ю. Струйскій (писавшій подъ псевдонимомъ «Трилуннаго»), про котораго И. И. Панаевъ въ своихъ «Литературныхъ воспоминаніяхъ» пишетъ, что это былъ «господинъ съ грязнымъ циническимъ направленіемъ».

↑ Урожденная Балкь-Полева, жена славнаго егермейстера С. К. Нарышкина, подруга юности Екатерины II.
↑ «Сущеглупые» во время Екатерины II было равносильно слову «сумасшедшіе».
↑ «Щепотью» старообрядцы называютъ православное перстосложеніе для крестнаго знаменія по сходству его со щепотью для нюханья табаку.

[1] Урожденная Балкь-Полева, жена славнаго егермейстера С. К. Нарышкина, подруга юности Екатерины II.

[2] «Сущеглупые» во время Екатерины II было равносильно слову «сумасшедшіе».

[3] «Щепотью» старообрядцы называютъ православное перстосложеніе для крестнаго знаменія по сходству его со щепотью для нюханья табаку.

[1]

[2]

[3]

«Исторические негативы» (Арсеньев)/ДО

А. В. АРСЕНЬЕВЪ

СТАРЫЯ БЫВАЛЬЩИНЫ ИСТОРИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ И КАРТИНКИ

1892

«Историческіе негативы».

I. Исторія двухъ кусковъ шелковой матеріи.

1. Кусокъ временъ императрицы Елисаветы Петровны.

I.

II.

III.

2. Пусонъ временъ императрицы Екатерины II.

I.

II.

III.

II. Курьерское плѣненіе. (1791 г.).

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

III. Необыкновенный артиллерійскій залпъ. (1837 г.).

I.

II.

III.

IV.

IV. Кавалерійская храбрость и провіантская неукоснительность. (1843 г.)

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

V. Типографъ-метроманъ прошлаго вѣка.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

СТАРЫЯ БЫВАЛЬЩИНЫ
ИСТОРИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ И КАРТИНКИ

I.
Исторія двухъ кусковъ шелковой матеріи.

II.
Курьерское плѣненіе.
(1791 г.).

III.
Необыкновенный артиллерійскій залпъ.
(1837 г.).

IV.
Кавалерійская храбрость и провіантская неукоснительность.
(1843 г.)

V.
Типографъ-метроманъ прошлаго вѣка.