Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
правитьТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ
править«ИСТОРИЧЕСКІЕ» ЛЮДИ.
Очеркъ.
править
I.
правитьСтанція Колотово разметала свои гнилыя избушки въ широкой луговинѣ, пересѣкаемой челябинскимъ трактомъ. Мѣсто, вообще, самое незавидное, тѣмъ болѣе, что въ двухъ верстахъ залегло прекрасное башкирское озеро Култай-Куль, гдѣ можно было бы жить припѣваючи. Но если русскія деревни лѣзутъ непремѣнно въ болото, то башкирской, какъ Колотово, и Богъ проститъ. По сторонамъ тракта разсажалось до сотни одноглазыхъ избенокъ, до того проваленныхъ, что страшно на нихъ смотрѣть. Колотовскіе башкиры по преимуществу промышляютъ воровствомъ на тракту и по сосѣднимъ русскимъ деревнямъ. Свои земли они сдаютъ за безцѣнокъ мастеровымъ изъ ближайшихъ горныхъ заводовъ.
Самый трактъ въ осеннее время представляетъ собою одну сплошную непролазную грязь, по которой тройка почтовыхъ лошадей едва можетъ двигаться со скоростью трехъ верстъ въ часъ. Зажоры, колдобины и настоящія волчьи ямы составляютъ то, что принято называть колеей. Именно въ такую погоду мой экипажъ доползъ наконецъ до Колотовой. Лошади были въ разгонѣ, и приходилось ждать. Содержатель постоялаго двора, заложивъ руки за спину, въ утѣшеніе мнѣ проговорилъ:
— Не вамъ однимъ, господинъ, дожидать приходится… Проѣзжающіе господа вонъ ужъ полсутокъ сидятъ у насъ. Можетъ, слыхали Нагибина?.. Они самые…
Въ самомъ скверномъ положеніи лучшимъ утѣшеніемъ служатъ такія же несчастія себѣ подобныхъ, и станціонные смотрители знаютъ этотъ психологическій фактъ очень хорошо. Въ Колотовой не было даже и такого смотрителя, а его замѣнялъ простой ямщикъ, державшій почтовую гоньбу. Моросилъ мелкій осенній дождь-сѣногной, и я отправился въ избу, гдѣ томились другіе проѣзжающіе господа. Въ сѣняхъ стояла та грязь, какая бываетъ только на однѣхъ почтовыхъ станціяхъ. Осѣвшая въ петляхъ дверь вела прямо въ длинную избу, перегороженную на двѣ половины: чистая для господъ и черная для кучеровъ и обозной ямщины. Блохи, клопы и тараканы служили одинаково обѣимъ половинамъ. Мнѣ сначала не хотѣлось безпокоить расположившихся въ чистомъ отдѣленіи пассажировъ, но путешествія вообще дѣлаютъ насъ эгоистами. Послѣ минутнаго колебанія я уже входилъ вмѣстѣ съ чемоданомъ въ отдѣленіе для господъ. Тамъ было двое, — на лавкѣ у окна лежала дѣвушка съ блѣднымъ лицомъ, а около нея неровнымъ шагомъ ходилъ старичокъ въ сѣрой охотничьей курткѣ съ выцвѣтшими зелеными отворотами и металлическими пуговицами. Онъ остановился, посмотрѣлъ на меня въ упоръ своими слезившимися, воспаленными глазами и хрипло проговорилъ:
— Вы куда же это лѣзете, милостивый государь? Кажется, можете видѣть, что мы заняли мѣсто раньше васъ…
— Папа, какой ты странный… Заходите, пожалуйста, всѣмъ мѣста будетъ, — отвѣтила дѣвушка, поднимаясь со своей лавочки.
Старикъ посмотрѣлъ на дочь, потомъ на меня, сердито плюнулъ и безмолвно зашагалъ по другому направленію. Вышла неловкая сцена. Я бросилъ свой чемоданъ въ уголъ и помѣстился у другого окна. На столѣ около потухшаго самовара были разложены дорожныя закуски, табакъ въ коробочкѣ, и тутъ же валялась разогнутая книга. По костюму дѣвушки можно было заключить, что она изъ небогатой трудовой семьи, — простое ситцевое платье, суконная кофточка, дорожная сумочка черезъ плечо. Сердитый старикъ принадлежалъ къ типу «отставныхъ». Озлобленное, изжелта-сѣрое лицо свидѣтельствовало о достаточномъ количествѣ житейскихъ неудачъ
— Не прикажете ли насчетъ самоварчика? — предлагалъ мнѣ хозяинъ, появляясь въ дверяхъ.
— Пожалуйста…
Старикъ сердито взметнулъ на него глазами и сдѣлалъ нетерпѣливое движеніе.
— Можно съ самоварчикъ ослобонить? — справился хозяинъ, обращаясь къ дѣвушкѣ
— Мы кончили чай, можете убирать, — отвѣтила та и закашлялась тяжелымъ, нехорошимъ кашлемъ.
Когда хозяинъ, широко разставивъ руки и тяжело ступая своими сапогами, потащилъ самоваръ, старикъ отставной какъ-то даже зашипѣлъ отъ злости и, догнавъ мужика, заговорилъ своимъ хриплымъ голосомъ:
— А… ты не знаешь меня?!.. А… не узналъ?!.. А… не знаешь?!..
— Что вы, Иванъ Митричъ, какъ не узнать… Не одинъ разъ допрежь того стаивали у насъ на фатерѣ. Оченно хорошо помнимъ…
— А зачѣмъ каблучищами своими стучишь, какъ лошадь… а?.. Если знаешь, такъ какъ ты смѣлъ рожу свою сыромятную показывать сюда… а?..
— Папа…
Мужикъ посмотрѣлъ на насъ какъ-то черезъ плечо, осклабился и, не отвѣчая ничего, вышелъ съ самоваромъ. У дѣвушки на лицѣ выступили розовыя пятна.
— «Оченно хорошо помнимъ»… — передразнивалъ Иванъ Митричъ, обращаясь уже ко мнѣ. — Меня всѣ по тракту помнятъ. Да… Развѣ прежде онъ смѣлъ войти ко мнѣ въ комнату?.. Нѣтъ, каблучищами-то онъ какъ стучалъ, бестія… а?.. Впрочемъ, всѣ они на одну колодку.
— Тебѣ вредно волноваться, папа… Помнишь, что докторъ сказалъ?
— Ахъ, Нюрочка, отстань… Совсѣмъ это не твое дѣло!.. Ну что же, пусть будетъ у меня ожирѣніе сердца, а я не могу… Не могу я видѣть этой подлости. Понимаешь: ввалился въ комнату и давай возить по полу каблучащами, какъ только-что подкованная лошадь. «Оченно хорошо помнимъ, Иванъ Митричъ»… "
Дѣвушка какъ-то вся съежилась и отвернулась къ окну. Старикъ забѣгалъ опять по комнатѣ, размахивая ожесточенно руками, точно онъ отбивался отъ какого-то невидимаго непріятеля.
II.
правитьПить чай одному, когда другіе стараются изъ вѣжливости не смотрѣть на васъ, вообще непріятно. Я предложилъ своимъ неважнымъ компаньонамъ принять участіе въ чаепитіи.
— Что же, отъ скуки можно… — согласился Иванъ Митричъ и, какъ-то быстро шаркнувъ ногой, отрапортовалъ: — А позвольте отрекомендоваться: Иванъ Митричъ Нагибинъ… Можетъ-быть, и слыхали? А это моя дочь, Анна Ивановна Нагибина… Это ужъ принято: если отецъ Иванъ, то дочь А. Ивановна. Анна Ивановна, будь нашей дамой и займи мѣсто хозяйки.
Фамилію Нагибина я дѣйствительно слыхалъ: это былъ какой-то становой, о которомъ что-то такое было напечатано въ мѣстной прессѣ. Анна Ивановна покорно занялась разливаніемъ чая и взглядомъ спросила меня, какой крѣпости нуженъ чай.
— Если у васъ ожирѣніе сердца, то не совѣтую очень крѣпкій, — пробовалъ Иванъ Митричъ тономъ радушнаго хозяина. — Впрочемъ, доктора всегда врутъ…
Старикъ какъ-то сразу отмякъ и даже улыбнулся безъ всякой побудительной причины. Во время завязавшагося разговора ни о чемъ онъ нѣсколько разъ какъ-то сбоку посмотрѣлъ на дочь, а потомъ съ дѣланымъ спокойствіемъ проговорилъ:
— Нюрочка, тамъ у насъ, кажется, тово… осталось еще въ бутылочкѣ…
Анна Ивановна сдѣлала видъ, что не слышитъ, и спокойно продолжала разсказывать, какъ они разсчитывали доѣхать вечеромъ домой, а теперь должны сидѣть на этой отвратительной станціи, какъ ужасно трясетъ дорогой, какъ у нихъ чуть не перевернулся экипажъ въ канаву и т. д.
Въ этой разговорчивости такъ и чувствовалось напускная живость, особенно когда Анна Ивановна дѣлала паузы, чтобъ перевести духъ, — ей, видимо, трудно было говорить, и она сдерживала приступы сухого чахоточнаго кашля. Иванъ Митричъ торопливо выпилъ свой стаканъ, взъерошилъ коротко остриженные волосы съ сильной просѣдью и задумчиво проговорилъ, продолжая какую-то внутреннюю нить мыслей:
— Весь трактъ зналъ Ивана Митрича… да. Бывало, еще подъѣзжаешь къ станціи, а онъ ужъ ворота растворилъ и самъ безъ шапки передъ вами трясется… Да, и трясется, а не то, чтобы каблучищами… А почему? Потому что онъ хотя и скотина, а чувствовалъ… Да-съ, чувствовалъ; имѣлъ уваженіе къ «твердости» и опять чувствовалъ. Развѣ тогда могло не быть лошадей?.. а? Да тогда бы я всю ихнюю деревню вверхъ дномъ повернулъ, а теперь вотъ сидимъ-съ и ждемъ-съ. Ослабла власть и не стало чувства, а осталась одна дерзость. Нюрочка, у насъ, кажется, тово…
— Да вѣдь докторъ строго запретилъ, папа?
— Ахъ, отстань, пожалуйста… Развѣ ты можешь понимать? Вотъ онъ меня возмутилъ, и мнѣ необходимо успокоиться. Всего одну рюмочку! Нюрочка, голубчикъ….
Дѣвушка поднялась со своего мѣста и съ недовольнымъ лицомъ вышла изъ комнаты. Черезъ минуту подъ окномъ, шлепая голыми ногами по грязи, пробѣжалъ посланный за водкой мальчикъ. Иванъ Митричъ облегченно вздохнулъ и, лукаво подмигнувъ въ мою сторону, проговорилъ:
— Славная эта Нюрочка и весьма довѣрчива даже… Ежели бы была жена, такъ хоть лопни, а не дала бы капли. Конечно, женская слабость. Да-съ… Я, знаете, часто смотрю на Нюрочку и удивляюсь, что это моя собственная дочь. Ничего похожаго… А вы читали въ газетахъ мое дѣло?..
— Кажется, что-то читалъ, а хорошенько не помню.
— Разгромили и уничтожили… Въ грязь вкомкали. Э, да что тутъ толковать: не я одинъ пострадалъ. За взятки пострадалъ… А что же, позвольте васъ спросить, капиталы у меня, милліоны? Взяточникъ, а весь тутъ… Да-съ, бралъ жаренымъ и варенымъ, а выгнали со службы — ничего не осталось. Вотъ господа адвокаты, господа врачи, купцы — это все не взяточники… Ха-ха!.. Это, изволите видѣть, законные способы благопріобрѣтенія, а Иванъ Нагибинъ взяточникъ… Въ шею Ивана Нагибина!.. Нюрочка сколько слезъ пролила изъ-за этого одного слова. Особенная она у меня, все хочется по-нынѣшнему… Тоже учительницей служитъ… Да… Два жениха подвертывались: не пошла. А надъ ребятишками заморила себя. Это откуда, по-вашему?.. Время, сударь, такое, общее затемнѣніе. Могу сказалъ одно: я крѣпко держалъ власть и не скомпрометировалъ себя какой-нибудь слабостью. У меня со всѣми былъ короткій разговоръ, и всѣ въ струну… Нѣтъ-съ, старое время уплыло. Теперь ужъ другое-съ…
Хозяинъ принесъ бутылку съ водкой и поставилъ ее на столъ. Иванъ Митричъ дрожавшей рукой налилъ рюмку, поморщился и опрокинулъ ее съ ловкостью записного пьяницы. Понюхавъ корочку хлѣба, онъ оглянулся на дверь и повторилъ.
— Вѣдь какіе орлы прежде-то были, — заговорилъ онъ послѣ приличной паузы. — Мужика спросите, когда то-то или то-то было, онъ вамъ и скажетъ: до мамаевщины или послѣ герасимовщины… Въ другихъ мѣстахъ мужичье по пожарамъ счетъ годамъ ведетъ, а у насъ по исправникамъ или становымъ. Сила была… Мѣста богатѣйшія, писаря тысячные, ярмарки — ну, однимъ словомъ, жить было можно. Про станового Фуксинова слыхали?.. Голова была, ѣдетъ мимо деревни, а у деревни камень лежитъ вѣсомъ тысячи въ три пудовъ. Кажется, что бы тутъ? Ну деревня, ну камень — ничего не выйдетъ. А Фуксиновъ сейчасъ старшину: «Хорошій у васъ камень…» — «Точно такъ-съ, вашескородіе». — «Нужно его въ Петербургъ непремѣнно отправить». Ну, обыкновенно, по гривеннику съ души и обошлось. Какъ вы думаете, вѣдь это надо придумать? И въ другой разъ взялъ по гривнѣ и въ третій, а камень все лежитъ… Въ другой деревнѣ этотъ же Фуксиновъ озеро опечаталъ и тоже взялъ. Ха-ха… Въ третьей подъѣзжаетъ къ волости, а на улицѣ народъ столпился. «Что за народъ?» — «Да такъ, вашескородіе, ребята балуются… Гусь, значитъ, подохъ, а ребята, извѣстно, дѣло праздничное — не отъ ума, давай, говорятъ, будемъ мертвое тѣло потрошить… Конечно, глупость ихняя ребячья, вашескородіе!» Ну, Фуксиновъ на дыбы: какъ такъ мертвое тѣло, какъ такъ потрошить, да я, да вы — и пошелъ… Что же бы вы думали: заставилъ временную могилу вырыть, положилъ туда гуся и приставилъ къ нему караулъ. Конечно, деревня взвыла, а Фуксиновъ сидитъ себѣ да посмѣивается. Ну, сами догадались и принесли по двугривенному съ души да еще сколько кланялись, а Фуксиновъ имъ: «Только для васъ послабленіе сдѣлаю»… Или взять Чебакова — молодой человѣкъ-съ, смотрѣть не на кого, а хватки были. Повадился онъ на мельницу ѣздить… Мельникъ, конечно, радъ, что начальство съ нимъ за панибрата. Ну, конечно, что тамъ натурой, что деньгами — это своимъ чередомъ. Только пріѣзжаетъ разъ Чебаковъ на мельницу совсѣмъ пьяный. Мельникъ угощаетъ, а чтобы поскорѣе Чебаковъ захмелѣлъ — вывелъ его на балконъ, а самъ бросился въ погребъ за бутылкой коньяку. Сидитъ пьяный Чебаковъ на балконѣ, и показалось ему обидно, что мельникъ такъ просто хочетъ его обойти. Хорошо-съ… Обидно, а самъ пьянъ. Что бы, вы думали, онъ устроилъ: по водосточной трубѣ залѣзъ на крышу да прямо на конекъ: сѣлъ верхомъ и посвистываетъ. Мельникъ бѣжитъ по двору съ бутылкой, да какъ глянулъ наверхъ-то, такъ и обмеръ. «Вашескородіе, не погубите»… А Чебаковъ ему съ крыши:то: «Выноси пятьдесятъ рублей, тогда слѣзу». Понимаете, какое положеніе мельника: вдругъ становой оттуда сверзится… А Чебаковъ ему: «Выноси скорѣе, а то прямо внизъ головой чебурахну!» Конечно, вынесъ и со слезами просилъ принять. Вотъ это была голова!.. Ха-ха..
— А давно это было?
— Да уже давненько… Нынче и такихъ не стало. Куда, что вы!.. Вѣдь какія головы были, а нынче ходи да оглядывайся самъ… Напримѣръ, были два брата Копорскіе: одинъ на одномъ концѣ тракта, другой — на другомъ. Два брата. Хорошо-съ, Ну что, кажется, взять съ тракта?.. А Копорскіе придумали. Да-съ.. Поправлять трактъ должны крестьяне, ну-съ… одинъ братъ Копорскій и погналъ съ своего конца мужиковъ на другой — верстъ за сто, а другой братъ къ нему своихъ мужиковъ гонитъ. Конечно, мужики взвыли… ну, конечно, по рублю съ рыла. Да-съ, этого-такого Адамъ Смитъ не придумаетъ или какъ его тамъ, Милль Стюартъ, что ли… Нюрочка у меня любитъ ученыя книжки читать. Такъ я что собственно говорю-съ… Видите ли, чтобы взять, нужно имѣть большое остроуміе, — такъ-съ?
Иванъ Митричъ съ какимъ-то ожесточеніемъ хлопнулъ третью рюмку и закашлялся. Наступилъ нѣкоторый перерывъ, а потомъ разговоръ принялъ тотъ непріятно-интимный характеръ, какъ умѣютъ говорить захмелѣвшіе люди. Выпивая рюмку за рюмкой, старикъ два раза успѣлъ посвятить въ разныя фамильныя тайны, а потомъ слѣдовала безконечная глаза пережитыхъ Иваномъ Митричемъ несправедливостей и огорченій. Когда этотъ матеріалъ исчерпался съ достаточной полнотой, мой мучитель перешелъ къ изложенію своихъ плановъ, надеждъ и разныхъ «самонаивѣрнѣйшихъ» ожиданій: да, его, Ивана Митрича, призовутъ… у него есть рука въ канцеляріи губернатора… тогда ужъ онъ покажетъ нынѣшнимъ молокососамъ-становымъ, какимъ долженъ быть настоящій становой и т. д.
III.
правитьАнна Ивановна все время сидѣла на крылечкѣ и какъ-то безучастно смотрѣла на грязнѣйшій постоялый дворъ, по которому бродили точно общипанныя курицы. Ей, видимо, было тяжело дышать сквернымъ воздухомъ, какой стоялъ въ избѣ, а можетъ-быть, не хотѣлось видѣть пьянаго отца.
Лошади явились только подъ-вечеръ, когда уже начало замѣтно темняться. Иванъ Митричъ еще разъ вспылилъ на хозяина и обругалъ его нехорошими словами. Усаживаясь уже въ экипажъ, расходившійся старикъ по старой полицейской привычкѣ нѣсколько разъ спрашивалъ хозяина:
— Какъ тебя зовутъ?.. Сидоромъ?.. Хорошо… я поимѣю тебя въ виду… Значитъ, Сидоромъ?
— Точно такъ, Сидоромъ.
— Хорошо… Нюрочка, подвинь подушку за спину. Вотъ такъ… Да. Такъ Сидоромъ?..
— Сидоромъ…
Экипажъ тронулся. Лошади тяжело шлепали по грязи. Гдѣ-то скыркала и визжала какая-то отчаянная гайка. Кучеръ, размахивая кнутомъ, выкрикивалъ: «Эй, вы, залетныя, плавай!»…
— Вотъ однихъ спасажировъ сплавилъ, слава Богу, — объяснялъ Сидоръ, провожая глазами удалявшуюся повозку, — а потомъ и вамъ лошадокъ сгоношимъ… Экое ненастье Господь послалъ: всѣмъ ямщикамъ одинъ изморъ. А лошадокъ вамъ сгоношимъ… Должны скоро подойти…
Мы долго стояли такимъ образомъ на крыльцѣ и разговаривали о разныхъ постороннихъ предметахъ. Сидоръ оживился, когда зашла рѣчь о башкирахъ: самый проваленный народъ… Среди богатства умираютъ съ голода. Только и боятся, что одного становаго.
— А этотъ Нагибинъ хорошъ былъ? — спросилъ я.
— Да такъ… Извѣстно, всѣ начальники одинаковы. У Ивана Митрича одна нехорошая повадка была: куражиться любилъ. Никакъ его не укладешь, бывало, какъ козьи рога въ коробъ. А такъ ничего, даже вызволялъ многихъ… Свѣтленько пожилъ, ну, а теперь сильно захудалъ.
Переставшій-было дождь заморосилъ въ осенней назойливостью. Въ воротахъ остановилось нѣсколько башкиръ, — посмотрѣли на насъ, перекинулись двумя-тремя фразами и побрели дальше. Сумерки надвигались все больше.
— А я, знаете, вотъ эту самую барышню изъ головы своей никакъ не могу выкинуть, — послѣ длинной паузы проговорилъ Сидоръ, перебирая воротъ своей ситцевой рубахи.
— А что?
— Да такъ-съ… Особенный нонѣ народъ пошелъ. Какъ-то на недѣлѣ возилъ вотъ такую же барышню. Она, значитъ, поповна… да, ѣдемъ и разговариваемъ. «Куда вы, говорю, барышня, изволите проѣзжать?» — «Въ городъ», говоритъ. — «А за какимъ дѣломъ?» — «А, говоритъ, работы ѣду искать въ городѣ. Дома-то не у чего сидѣть…» Такъ-съ. — «Какъ-то, говорю, барышня, неловко, поди, вамъ по вашей женской части и ѣхать, напримѣръ, по тракту одной? Неровенъ часъ — и пообидѣть могутъ…» — «Ничего, говоритъ, я не боюсь». И этакъ, знаете, обстоятельно сказала, а сама молодая и изъ лица красивая. Я вотъ своимъ умомъ и мекаю: нашему брату, мужику, на заработки ходить солоно, а тутъ барышня ѣдетъ незнамо куда и этакъ обстоятельно все говоритъ. Удивительно мнѣ это очень, потому что много ихъ нонѣ такихъ-то… Тоже вотъ и Анна Ивановна: учительша она и родителя своего содержитъ. Да еще водки ему подай… Давѣ вышла, добыла изъ сумочки портмонетъ, считала-считала свои меліоны и справила-таки родителю полуштофчикъ, чтобы передъ посторонними людями не острамить старика… Совѣстливо такъ сдѣлала, да. Въ ней, въ Аннѣ-то Ивановнѣ, золотая душа, а она гинетъ на работѣ… Отдохнуть бы надо, повеселиться молодымъ дѣломъ, а она какой возъ везетъ. У кого, главное, чему научилась-то, а?.. Вотъ это и сумнительно: родитель-то вонъ какое сокровище, а дочь точно съ того свѣту къ нему пришла. И я такъ своимъ умомъ полагаю, что нашей крестьянской бабѣ, напримѣръ, тяжело достается, а барышнямъ-то вотъ такимъ, пожалуй, вдвое.
Я только теперь разсмотрѣлъ, что за человѣкъ былъ этотъ Сидоръ. Плечистый и широкій въ кости, съ широкимъ русскимъ лицомъ и маленькими сѣрыми глазами; мочальная бородка скрывала такую умную усмѣшку. Эта мужицкая жалость къ барышнѣ такъ шла къ его могучей, ширококостной фигурѣ.
1888.