«ИЗЪ МОЕЙ ЖИЗНИ».
правитьЯ родился около восьми часовъ утра четвертаго мая 1825 года въ Калингѣ (Caling), въ то время еще маленькой, тихой деревнѣ; теперь это предмѣстье Лондона, — если не ошибаюсь, — съ 30 тысячами жителей. Не знаю, предшествовали ли моему появленію на этотъ свѣтъ какія-нибудь особенныя предзнаменованія, но припоминаю слышанный мною въ дѣтствѣ разсказъ о томъ, какъ я лишился счастливаго случая пріобрѣсти дарованіе большой практической важности. По случаю необыкновенно жаркой погоды были открыты окна комнаты моей матери; должно быть, по той же причинѣ и пчелы вылетѣли изъ сосѣдняго улья, и когда поднявшійся рой хотѣлъ было направить свой путь въ комнату, то служанка съ ужасомъ прикрыла окно. Если бы эта, имѣвшая добрыя намѣренія, женщина, воздержалась отъ своего несчастнаго вмѣшательства. тогда, можетъ быть, пчелы сѣли бы ко мнѣ на губы, и я пріобрѣлъ бы даръ сладкомедовой рѣчи, который въ нашей странѣ открываетъ болѣе надежный путь къ высшимъ мѣстамъ въ государствѣ и въ церкви, чѣмъ внутреннее достоинство, прилежаніе и честная работа. Но, къ сожалѣнію, случай былъ потерянъ; и я всю жизнь долженъ былъ довольствоваться выраженіемъ своихъ мыслей наипростѣйшимъ способомъ.
Почему меня окрестили Томасомъ-Генри — не знаю; но странная случайность, это имя, того апостола, которому я всегда наиболѣе симпатизировалъ. Я и по тѣлу и по духу совсѣмъ сынъ своей матери, настолько что едва могу открыть въ себѣ слѣды своего отца, кромѣ развѣ никогда, къ сожалѣнію, не разработаннаго, врожденнаго таланта къ рисованію, пылкаго темперамента и настойчивости, которую нѣкоторые люди недружелюбно называютъ упрямствомъ. Моя мать была стройная, впечатлительная и энергичная брюнетка, съ пронизывающими черными глазами, какихъ, я никогда не встрѣчалъ у женщинъ. Кромѣ образованія, доступнаго женщинамъ средняго круга того времени, она имѣла еще замѣчательную способность удивительно быстро соображать. Когда кто-нибудь позволялъ себѣ замѣтить, что она слишкомъ мало времени удѣляла размышленію, то она обыкновенно отвѣчала: «Я тутъ ни причемъ; въ моемъ умѣ все пролетаетъ съ быстротою молніи». Это характерное качество перешло и на меня, оно часто было мнѣ полезно, но иногда и вредило, — на всякомъ случаѣ, представляло опасность. Тѣмъ не менѣе, я отъ всего отказался бы, только не отъ этого свойства ума, унаслѣдованнаго отъ матери.
Мнѣ почти нечего разсказывать о своемъ дѣтствѣ. Въ болѣе позднее время моя мать почти съ упрекомъ говорила иногда: «Ахъ, ты былъ такимъ красивымъ мальчикомъ», — изъ чего я могъ, заключать, что въ этомъ отношеніи я не оправдалъ возлагавшихся на меня надеждъ. Дѣйствительно, я отчетливо припоминаю, что имѣлъ кудри, которыми очень гордился, помню, какъ былъ твердо убѣжденъ, что похожъ на сэра Герберта Ѳаклей’я, священника нашего прихода, котораго мы, деревенскіе жители, обоготворяли, такъ какъ его по временамъ посѣщалъ Георгъ Кембриджскій — тогда еще принцъ. Помню еще, какъ одинъ разъ, когда наши были въ церкви, произнесъ на кухнѣ проповѣдь передъ служанкой своей матери, подражая при этомъ, по возможности, манерѣ сэра Герберта. Это мое самое раннее воспоминаніе о сильныхъ клерикальныхъ симпатіяхъ, приписываемыхъ мнѣ моимъ другомъ Гербертомъ Спенсеромъ, хотя, какъ мнѣ кажется, онѣ большею частью остались въ скрытомъ состояніи. Мое школьное образованіе было очень непродолжительно, — конечно, къ моему счастію, такъ какъ, не смотря на то, что въ своей жизни я былъ знакомъ съ людьми всякаго рода и всякихъ положеній, отъ самого низкаго до самого высшаго, — я, тѣмъ не менѣе, могу сказать, что общество, въ которомъ я очутился въ школѣ, было самымъ сквернымъ изъ когда-либо видѣнныхъ мною. Мы были дѣти, какъ дѣти, способныя къ добру и къ злу; но люди, подъ наблюденіемъ которыхъ мы находились, заботились о нашемъ умственномъ и нравственномъ преуспѣяніи не больше, чѣмъ то дѣлали бы «baby farmers»[1]. Борьбу за существованіе мы вели посредствомъ собственныхъ кулаковъ, но эта грубая кулачная междоусобица была еще самымъ невиннымъ изъ распространенныхъ въ нашей средѣ пороковъ. Почти единственнымъ свѣтлымъ воспоминаніемъ, которое мнѣ представляется при мысли о школьныхъ годахъ, является драка между мною и товарищемъ по школѣ, дразнившимъ меня до тѣхъ поръ, пока мнѣ стало уже не втерпежъ. Я былъ очень слабый мальчикъ, но во мнѣ было что-то присущее дикой кошкѣ, и это свойство, когда я былъ раздраженъ, уравновѣшивало недостатокъ физической силы, благодаря чему я порядкомъ-таки помялъ своего противника. Но, какъ это обыкновенно бываетъ въ жизни, я долженъ былъ познать сущность справедливости изъ того обстоятельства, что у меня, побѣдителя, оказался синякъ подъ глазомъ, а у моего противника — ничего; слѣдовательно, посрамленъ былъ я, а не онъ.
Когда я выросъ, цѣлью моихъ тайныхъ желаній было сдѣлаться инженеръ-механикомъ. Но судьба рѣшила иначе, и я былъ еще очень молодъ, когда началъ заниматься медициной подъ руководствомъ своего шурина, медика по профессіи. Хотя «Institute of mechanical Engineers» навѣрно не принялъ бы меня, я, тѣмъ не менѣе, не увѣренъ — не былъ ли я всегда своего рода инженеръ-механикъ «in partibus infidelium». По временамъ я съ ужасомъ думаю о томъ, насколько ничтоженъ былъ мой интересъ къ медицинѣ, какъ къ искусству леченія. Единственная сторона моихъ профессіональныхъ занятій, внушавшая мнѣ настоящій и глубокій интересъ, была физіологія, которая вѣдь и есть ничто иное, какъ наука объ устройствѣ живыхъ механизмовъ. Меня интересовала архитектурная и строительная части въ естествовѣдѣніи, изученіе удивительнаго единства плана въ живой конструкціи и модификацій сходныхъ аппаратовъ для выполненія различныхъ цѣлей. Мой чрезвычайный интересъ къ механизму сложныхъ живыхъ существъ могъ оказаться для меня гибельнымъ почти въ самомъ началѣ моего жизненнаго пути. Когда мнѣ было лѣтъ четырнадцать, меня взяли съ собой первый разъ въ жизни на вивисекцію мои старшіе товарищи. Я всегда былъ очень чувствителенъ къ непріятной обстановкѣ, тѣсно связанной съ анатомическими занятіями; но въ этотъ разъ любознательность заглушила во мнѣ всѣ остальныя чувства, и я около двухъ-трехъ часовъ, какъ прикованный, просидѣлъ около препаровочнаго стола. У меня не было ни порѣзовъ, ни симптомовъ отравленія трупнымъ ядомъ, но зараженіе, тѣмъ не менѣе, произошло, и я помню, что послѣ занятій впалъ въ какую-то странную апатію. Меня отправили пожить на фермѣ, находящейся въ Варвикширѣ, къ очень хорошимъ людямъ, знакомымъ моего отца: это было послѣднимъ средствомъ, къ которому прибѣгли для моего леченія. Я помню еще, какъ въ ясное, весеннее утро, послѣ своего пріѣзда, я, пошатываясь, прошелъ отъ кровати до окна, и открылъ его. Вмѣстѣ съ врывающейся струею свѣжаго воздуха, казалось, возвращалась ко мнѣ и жизнь, и еще долго слабый запахъ дровъ, носившійся по двору въ то раннее утро, былъ для меня «сладокъ, какъ южный вѣтеръ, ласкающій фіалки». Я скоро выздоровѣлъ, но еще въ теченіе многихъ лѣтъ страдалъ отъ возвращавшихся по временамъ припадковъ боли, и съ этого времени моими неизмѣнными друзьями были — ипохондрія и диспепсія.
Къ сожалѣнію, я не могу сказать ничего поучительнаго о своихъ студенческихъ годахъ. Откровенно говоря, мнѣ бы хотѣлось даже предостеречь молодежь слѣдовать моему примѣру. Когда нападала охота, я работалъ очень прилежно, а когда ея не было, былъ страшно лѣнивъ, или-же нелѣпо тратилъ время. Я читалъ все, попадавшееся мнѣ въ руки, не исключая романовъ, хватался за все, и тотчасъ же забросывалъ схватанное. Безъ сомнѣнія, въ этомъ была, главнымъ образомъ, моя собственная вина; но, къ сожалѣнію, только преподаваніе мистера (Warton Jones) Уартонъ-Джонса, доцента физіологіи въ медицинской школѣ, принесло мнѣ пользу. Его богатыя, точныя знанія произвели на меня глубокое впечатлѣніе, а строго-точный методъ преподаванія въ его лекціяхъ совершенно соотвѣтствовалъ моимъ вкусамъ. Я не знаю, внушалъ ли кто-нибудь мнѣ большее уваженіе чѣмъ онъ; я работалъ усердно, чтобы заслужить его одобреніе, и онъ былъ очень добръ къ своему юному ученику. Ему я обязанъ появленіемъ въ печати въ «Medical Gazette» въ 1845 году моего перваго маленькаго произведенія. Онъ былъ при этомъ настолько любезенъ, что исправилъ въ моей работѣ всѣ литературныя ошибки, которыхъ въ ней было не мало, не смотря на ея ничтожную величину. Объяснялось это тѣмъ, что какъ тогда, такъ и въ теченіе многихъ послѣдующихъ годовъ, я терпѣть не могъ писать и относился къ этому очень небрежно. Въ 1846 году, когда, по окончаніи медицинскихъ занятій, я получилъ степень Bachelor of medicine, я какъ-то разъ заговорилъ съ однимъ моимъ товарищемъ по школѣ, теперь знаменитымъ врачемъ сэромъ Жозефомъ Файреромъ о томъ, что бы мнѣ предпринять въ виду необходимости собственнымъ трудомъ зарабатывать хлѣбъ. Мой другъ посовѣтывалъ мнѣ обратиться съ просьбой о мѣстѣ къ сэру Вильяму Бурнету, тогдашнему директору медицинской части по флоту. Такъ какъ я не былъ лично знакомъ съ сэромъ Вильямомъ, то мнѣ это казалось довольно смѣлымъ предпріятіемъ, но мой неустрашимый другъ заставилъ меня преодолѣть мучившія меня сомнѣнія, и я написалъ письмо. Черезъ нѣсколько дней я получилъ обычную въ такихъ случаяхъ оффиціальную бумагу съ указаніемъ явиться въ такой-то день въ Somerset Bous. Я пришелъ туда въ назначенное время и, отдавши свою карточку, усѣлся ждать въ передней сэра Вильяма. Онъ вошелъ; это былъ старикъ большого роста, съ умнымъ лицомъ, говорившій съ сильнымъ шотландскимъ акцентомъ. Я до сихъ поръ еще точно вижу его предъ собой, входящаго съ моей карточкой въ рукѣ. Прежде всего онъ вручилъ мнѣ обратно эту карточку, разсчетливо замѣтивъ, что я, быть можетъ, могу воспользоваться ею еще въ другой разъ. Далѣе слѣдовалъ вопросъ, не ирландецъ ли я? Когда я съ настойчивостью отрекомендовалъ себя англичаниномъ, онъ спросилъ у меня кое-что о ходѣ моихъ занятій, и сказалъ, что я могу готовиться къ экзамену. Послѣ экзамена я получилъ должность по флоту, и началъ работать въ Гаслярскомъ госпиталѣ. Моимъ начальникомъ былъ сэръ Джонъ Ричардсонъ, превосходный естествоиспытатель и знаменитый, неустрашимый путешественникъ къ сѣверному полюсу. Внѣ интимнаго круга семьи и друзей, это былъ молчаливый и сдержанный человѣкъ; но такъ какъ мнѣ въ полной степени было присуще юношеское тщеславіе, то я чувствовалъ себя уязвленнымъ тѣмъ, что «Old John», какъ мы непочтительные молодые люди его называли, не обратилъ ни малѣйшаго вниманія на мою достойную особу, ни въ первый разъ, когда я подолгу службы посѣтилъ его, ни въ теченіе слѣдующихъ недѣль. Но однажды, когда я проходилъ по больничной площади, сэръ Джонъ заговорилъ со мною и огорошилъ меня сообщеніемъ, что онъ старался достать мнѣ постоянное мѣсто, котораго обыкновенно добиваются молодые врачи ассистенты, но что адмиралтейство назначило туда другого. «Я удержу васъ еще здѣсь», прибавилъ онъ, «пока не найду для васъ чего-нибудь, чѣмъ бы вы остались довольны». При этомъ онъ повернулся на каблукахъ, не дожидаясь выраженій благодарности, которыя я началъ-было лепетать — и пошелъ дальше. Такимъ образомъ случилось, что я не былъ отправленъ на западный берегъ Африки, подобно нѣкоторымъ моимъ младшимъ коллегамъ, а въ продолженіе семи мѣсяцевъ оставался при Гаслярскомъ госпиталѣ. Позднѣе, послѣ того, какъ «Old John» снова очень долго игнорировалъ мое существованіе, онъ, какъ-то повстрѣчавшись, заговорилъ со мною о службѣ на суднѣ «Rattlesnake», и сообщилъ мнѣ, что Овенъ Стенли, капитанъ судна, просилъ отрекомендовать ему какого-нибудь ассистента врача, имѣющаго нѣкоторыя научныя познанія. Причемъ спросилъ меня, не желаю ли я занять эту должность? Я, конечно, ухватился за это обѣими руками. «Хорошо! — замѣтилъ онъ, — я вамъ даю отпускъ, поѣзжайте въ Лондонъ и переговорите съ капитаномъ Стенли». — Я отправился въ Лондонъ къ моему новому начальнику, который принялъ меня любезно и обѣщалъ похлопотать о моемъ опредѣленіи на его судно. Въ скоромъ времени послѣдовало и назначеніе.
Жизнь на военномъ суднѣ въ то время была совершенно иная, чѣмъ теперь; наша же жизнь была тѣмъ болѣе тяжела, что мы цѣлыми мѣсяцами не получали писемъ и не встрѣчали культурнаго человѣка. За то мы имѣли то преимущество, что были почти послѣдними путешественниками (напримѣръ, у южныхъ береговъ Новой Гвинеи), которые могли наблюдать людей, не знавшихъ огнестрѣльнаго оружія, и познакомиться съ интересными дикими и полуцивилизованными народами. Помимо подобныхъ встрѣчъ и случаевъ, благопріятныхъ для научныхъ занятій, мое путешествіе имѣло для меня еще другое важное значеніе. Мнѣ было очень полезно пожить подъ строгой дисциплиной; послѣ ночного отдыха на доскахъ, подъ открытымъ небомъ, вмѣсто балдахина, предвкушать завтракъ изъ какао и сухарей, проточенныхъ червями, и, тѣмъ не менѣе, чувствовать цѣнность жизни, а главное, сознавать, что научаешься работать. Мои товарищи-офицеры были славные ребята, какъ это и подобаетъ морякамъ. Я не могъ, конечно, найти въ нихъ ни достаточнаго пониманія моихъ стремленій, ни интереса къ нимъ, и они не могли постигнуть, зачѣмъ я такъ усердно занимаюсь предметами, которые мои друзья — мичманы окрестили: «буфонадой» потому что на моей книжной полкѣ стояли сочиненія Бюффона.
Во время моего четырехлѣтняго путешествія я четыре раза посылалъ сообщенія въ Общество Линнея, приблизительно, съ тѣмъ же успѣхомъ, какъ Ной, когда онъ изъ своего ковчега посылалъ вороновъ. Мнѣ стало, наконецъ, досадно такъ-таки ничего не слышать объ участи своихъ сообщеній, и я рѣшился написать болѣе крупную работу, которую отослалъ въ 1840 году въ Royal Society. Эта работа была голубемъ моего ковчега, что я, впрочемъ, узналъ лишь по возвращеніи въ Англію (въ 1850 г.), гдѣ нашелъ свою статью напечатанной, а у себя дома — толстый пакетъ съ отдѣльными оттисками. Когда я иногда слышу, какъ иные мои молодые друзья жалуются на недостатокъ поддержки и участья, то начинаю думать, что мое морское путешествіе прошло не безполезно для моего воспитанія.
Въ теченіе трехъ лѣтъ послѣ моего возвращенія, шелъ споръ между моими учеными друзьями и адмиралтействомъ, не должно ли это послѣднее, согласно своему обѣщанію, поддержать тѣхъ офицеровъ, которые совершили научныя работы, и не слѣдуетъ ли помочь мнѣ въ напечатаніи моей книги. Споры эти надоѣли адмиралтейству, и оно положило имъ конецъ, назначивши меня на новое судно. Я отклонилъ это предложеніе: я желалъ получитъ профессуру по физіологіи или сравнительной анатоміи и всюду обращался, гдѣ только открывалась свободная вакансія, — но все было напрасно. Мой другъ, профессоръ Тиндаль, и я одновременно поставили свою кандидатуру: онъ на каѳедру физики, а я на каѳедру естественной исторіи при университетѣ въ одномъ городѣ, который, къ счастью, не счелъ достойнымъ ни одного изъ насъ. Я сказалъ: къ счастью — не потому, что питаю недостаточное уваженіе къ этому университету, но потому что въ скорости пришелъ къ убѣжденію, что только Лондонъ настоящее для меня мѣсто.
Наконецъ, въ 1854 году, когда мой покровитель Эдвардъ Форбесъ былъ переведенъ въ Эдинбургъ, то директоръ геологическаго института Генри-де ла-Бетъ предложилъ мнѣ освободившееся послѣ ухода Форбеса мѣсто палеонтолога и профессора естественной исторіи. Первую должность я категорически отклонилъ, вторую — принялъ до поры до времени, заявивъ при этомъ сэру Генри, что не интересуюсь ископаемыми и поэтому оставлю эту каѳедру, какъ только откроется каѳедра по физіологіи. Тѣмъ не менѣе, я 31 годъ оставался въ этой должности, и большая часть моихъ работъ посвящена палеонтологіи. Въ то время я очень неохотно говорилъ публично, и каждый разъ, какъ открывалъ ротъ, былъ убѣжденъ, что запнусь. Мнѣ кажется, что въ моей рѣчи, произнесенной мною въ 1852 году, въ первый разъ, въ Royal Institution передъ значительной аудиторіей, заключались всѣ недостатки, какіе могутъ быть свойственны, оратору, за исключеніемъ многословія и риторической напыщенности. Я долженъ, однако, сознаться, что, по части публичнаго многоговоренія, я, помимо моей воли, согрѣшилъ не менѣе большинства моихъ современниковъ. Съ теченіемъ времени этотъ актъ для меня ужъ не былъ связанъ съ большими терзаніями.
Мнѣ кажется, не совсѣмъ удобно касаться трудовъ моей собственной жизни. Мнѣ неловко теперь, когда уже наступилъ вечеръ этой жизни, говорить о томъ, заслужилъ ли я поденную плату, или нѣтъ. Говорятъ, что люди склонны судить о самихъ себѣ слишкомъ пристрастно. Въ молодости — можетъ быть это и такъ; но никакъ не думаю, чтобы это было свойственно старости. Когда старики оглядываются назадъ, жизнь имъ представляется въ страшно укороченной перспективѣ. Гора, на которую они мечтали подняться въ юности, оказывается предгоріемъ неизмѣримо болѣе высокихъ горныхъ цѣпей, въ тотъ самый моментъ, когда, задыхаясь, они уцѣпилась уже за ея вершину…
Но если мнѣ позволено говорить о цѣляхъ, которыя я ставилъ себѣ съ тѣхъ поръ, какъ началъ подниматься на свою маленькую вершину, то, въ краткихъ словахъ, онѣ сводятся къ слѣдующему: способствовать увеличенію научныхъ знаній; работать, на сколько это было въ моихъ силахъ, въ томъ направленіи, чтобы методы научнаго изслѣдованія были приложены ко всѣмъ проблемамъ жизни. Я исходилъ при этомъ изъ того убѣжденія, что нѣтъ другого облегченія для страданій человѣчества, какъ правдивость въ мышленіи и поступкахъ и мужественное созерцаніе міра такимъ, какимъ онъ является, когда съ него сорванъ покровъ иллюзіи, которою окутали его набожныя руки, чтобы скрыть его неприглядныя стороны. Такъ какъ такова была моя цѣль, то всякое честолюбіе, — справедливое или несправедливое, — какое я могъ себѣ позволить, я подчинялъ другимъ интересамъ, — популяризаціи науки и организаціи научнаго образованія, безконечнымъ спорамъ изъ-за ученія объ эволюціи и неутомимой оппозиціи противъ того церковнаго духа, который у насъ, въ Англіи, является смертельнымъ врагомъ науки.
Въ стремленіи къ достиженію названныхъ цѣлей я былъ однимъ изъ многихъ, и съ меня довольно, если въ этомъ смыслѣ останется обо мнѣ память, — или если даже и не останется… Въ силу обстоятельствъ, къ которымъ я съ гордостью причисляю благожелательство моихъ друзей, я достигъ различныхъ выдающихся должностей. Было бы ложной скромностью, если бы я, тѣмъ не менѣе, сталъ утверждать, что не имѣлъ успѣха на жизненномъ поприщѣ, на которое вступилъ болѣе подъ давленіемъ внѣшнихъ обстоятельствъ, чѣмъ по внутреннему влеченію. Но и все это я не считалъ бы признаками успѣха, если бы не позволялъ себѣ думать, что по мѣрѣ силъ моихъ участвовалъ въ томъ умственномъ движеніи, которое такъ мѣтко назвали эпохой «новой реформаціи».
- ↑ Кличка людей, набирающихъ воспитанниковъ съ цѣлью получить какъ, можно болѣе выгоды.