Собраніе сочиненій А. В. Дружинина. Том седьмой.
С-Пб, Въ типографіи Императорской Академии Наукъ, 1865
Однимъ изъ существенныхъ, вредныхъ недостатковъ новой русской журналистики должно быть признано ея замѣчательное невниманіе къ дѣятелямъ нашей словесности, жившимъ до пушкинскаго періода. Этотъ недостатокъ навлекаетъ на насъ заслуженные упреки со стороны безпристрастнаго читателя, онъ зарождаетъ холодность между дѣятелями текущей словесности и представителями старшаго литературнаго поколѣнія, онъ даетъ въ руки людей, нерасположенныхъ къ дѣлу просвѣщенія, оружіе противъ всей нашей новой дѣятельности. Въ то время, когда англійскіе, французскіе и нѣмецкіе историки литературы усиленно разработываютъ родную свою словесность, когда біографіи старыхъ писателей тысячами выходятъ въ Европѣ, когда самому скромному дѣятелю старыхъ временъ, современная критика вездѣ воздаетъ свою дань признательности, — въ нашихъ періодическихъ изданіяхъ мы не находимъ ничего подобнаго. Наши критики, рецензенты, обозрѣватели часто напоминаютъ своимъ поведеніемъ одного чудака-помѣщика, въ свободное время прочитавшаго три новыя книги и вслѣдствіе того неумѣющаго говорить ни о чемъ, кромѣ трехъ книгъ, ими прочтенныхъ. На основаніи нашихъ новыхъ критическихъ статей легко подумать, что вся наша словесность началась съ Гоголя или съ Пушкина, что труды нѣсколькихъ поколѣній, подготовлявшихъ наше настоящее развитіе, прошли на вѣки, не оставивши за собой даже мимолетныхъ послѣдствій. О самыхъ второстепенныхъ повѣствователяхъ, нынѣ живущихъ, нынѣ дѣйствующихъ, журналы говорятъ болѣе, нежели когда либо говорилось о лицахъ, имѣвшихъ опредѣленное, важное, несокрушимое вліяніе на русскую науку, на русское просвѣщеніе. Незначительный очеркъ, неконченный эскизъ, блѣдная повѣстушка, только что напечатанная, — порождаютъ толки и споры, иногда новую теорію, иногда длинный психологическій трактатъ. Голословіе льется рѣкою, время тратится по-пустому, самолюбіе раздражается, журнальный жерновъ, способный молоть хлѣбныя зерна, мелетъ по-пустому, ибо ему молоть нечего. А года проходятъ между тѣмъ, и чѣмъ далѣе уходятъ они, тѣмъ труднѣе дѣлается задача будущихъ историковъ словесности. Съ годами тратится матеріалъ, мерзнутъ живыя воспоминанія, сходятъ въ могилу очевидцы-наблюдатели. Въ 1856 году, напримѣръ, легко писать біографію Гнѣдича, но легко ли будетъ писать ее черезъ двадцать лѣтъ, когда послѣдніе современники этого поэта удалятся на послѣдній отдыхъ. Въ наше время есть возможность, безъ большого труда, собрать матеріалы для трудовъ о Карамзинѣ, Нарѣжномъ, Батюшковѣ и такъ далѣе, а между тѣмъ ихъ никто не собираетъ; а люди, способные писать объ этихъ почтенныхъ дѣятеляхъ, предпочитаютъ болтать о томъ, на сколько господинъ К. художественнѣе господина М., или, что еще хуже, повторять всѣмъ извѣстныя общія мѣста о Пушкинѣ и о Гоголѣ! Такъ дѣла не могутъ идти долго. Съ такимъ безплоднымъ направленіемъ у насъ никогда не создастся строгая критика. Читатель не выучится уважать литературу въ томъ обществѣ, гдѣ для всякаго почти литератора вся литература есть ничто иное, какъ два-три новыхъ имени, двадцать или тридцать книжекъ, изданныхъ въ свѣтъ не раньше 1830 года. Само собою разумѣется, мы не намѣрены повторять отзывовъ, въ которыхъ пристрастные судьи пытаются увѣрить читателя, что новая журналистика наша непріязненно смотритъ на всѣхъ старыхъ дѣятелей русской словесности. Въ подобномъ обвиненіи слишкомъ очевидны и хитрость и неблагонамѣренность обвинителей. Но, не раздѣляя ихъ мнѣнія, мы все-таки должны будемъ произнести свой приговоръ, и приговоръ довольно жесткій. Точно, новые наши критики, за весьма малымъ исключеніемъ, сбились съ своего прямого пути. Точно, они выказываютъ крайнюю холодность къ исторической части русской литературы. Точно, они сдѣлались фельстонистами и полемиками, но не полезными дѣятелями. И однако причина всей этой ложной дѣятельности не заключается ни въ нетерпимости, ни въ неблагодарности. Мы не разрывали нашей связи съ прошлымъ, мы не унижали (преднамѣренно) честныхъ дѣятелей русской словесности. Мы не Геростраты и не поклонники слѣпой моды. Но мы вѣтрены, заносчивы, лѣнивы и весьма бѣдны образованіемъ. Мы не любимъ говорить о старомъ только потому, что по этой части знаемъ весьма мало. Увлекаясь легкостью эфемерной работы, уклоняясь отъ всякаго упорнпго труда, мы размѣниваемъ наши свѣдѣнія на самую мелкую монету, самаго послѣдняго штемпеля. Мы не умѣемъ сидѣть ночей въ пыльной библіотекѣ и встрѣчать туманное утро, согнувшись надъ пыльнымъ фоліантомъ. Если мы беремся за какой нибудь старый періодъ словесности, намъ хочется не изучать его, не посвятить ему долгіе часы долгихъ дней, но скорѣе охарактеризовать его ловкимъ эпитетомъ. Ловкій эпитетъ можно создать лежа на диванѣ, остроумное обобщеніе легко придумать, не роясь въ книгахъ. Если мы, по странному какому нибудь случаю задумываемъ писать біографію того или другого дѣятеля нашей словесности, — біографія эта должна сама явиться въ нашъ кабинетъ, сами мы со своей стороны не сдѣлаемъ одного шага къ ея пополненію. Знакомиться съ такимъ то современникомъ моего героя? добывать его письма и для этого ѣхать въ незнакомое семейство? — да развѣ такое занятіе совмѣстно съ нашей лѣностью, съ нашей великосвѣтскостью, съ нашимъ достоинствомъ? И стоитъ ли тратить столько времени для «ничтожной компиляціи», когда я могу, не выходя изъ халата, и не раскрывая ничего, кромѣ старыхъ журналовъ, написать цѣлое сочинскіе о значеніи «Мертвыхъ Дѵшъ», о прелости пушкинской поэзіи, о романтизмѣ Жуковскаго, о повѣстяхъ господина А., o путевыхъ разсказахъ господина Б., которые оба, и г-нъ А., и г-нъ Б., вчера со мной обѣдали? И благодаря такимъ соображеніямъ, пишутся десятки печатныхъ листовъ, истины, давно уже высказанныя раньше насъ, повторяются до пресыщенія, и только не многіе, взыскательные читатели остаются въ накладѣ отъ моей вѣтренности, отъ моей скудности, отъ моего малаго образованія.
Если бы въ нашей текущей литературѣ не было малаго числа книгъ, оставшихся намъ отъ прежней поры, когда писатели страстно любили всю русскую словесность и знали ее до тонкости — трудно было бы рѣшить, до какой степени отодвинулась бы назадъ исторія нашей литературы. Вѣтрено обращаемся мы съ нею, и за то пожинаемъ горькіе плоды нашей вѣтрености. Говоря стариннымъ слогомъ «вертоградъ современнаго русскаго Пинда, изобилуя цвѣтами благоуханными и модами прелестными, полонъ крапивы и сорныхъ травъ, въ количествѣ ужасающемъ». Эта крапива, эти сорныя травы являются въ видѣ парадоксовъ, опрометчивыхъ сужденій, ложныхъ взглядовъ, одностороннихъ выводовъ, наконецъ цѣлаго разсадника общихъ мѣстъ, сдѣлавшихся законами литературными. Въ сіяющемъ вертоградѣ, о которомъ говорится, невозможно ступить шагу, не наткнувшись на сорное растеніе, не зацѣпивши рукою куста съ крапивой. Не желаете ли перечня этихъ общихъ мѣстъ? но лучше будетъ вкратцѣ припомнить нѣсколько случаевъ, ясно доказывающихъ ихъ существованіе. Давно ли мысль, кѣмъ-то высказанная по поводу «Иліады» Гнѣдича, мысль, доказывающая, что Гнѣдичъ былъ истиннѣйшій поэтъ, что его «Иліада» есть трудъ безсмертный — давно ли эта мысль была встрѣчена, какъ парадоксъ и смѣшной и дерзкій? За отсутствіемъ дѣльнаго труда, о дѣятельности и значеніи Гнѣдича въ литературѣ составился предразсудокъ о тяжеловѣсности, грубости, прозаичности, почти бездарности великаго переводчика «Иліады»! На Державина глядятъ какъ на поэта, лишеннаго всякой художественности, тогда какъ главная прелесть его поэзіи есть богатырская художественность, не скрытая ни недостатками языка, ни недостатками вкуса! Пойдемъ далѣе. У насъ въ литературѣ весьма часто упоминается имя Нарѣжнаго, хотя мы вполнѣ убѣждены, что изъ лицъ, упоминающихъ это имя, можетъ быть, одно или два знаютъ Нарѣжнаго не по наслышкѣ. И такъ, Нарѣжнаго принято признавать не бездарнымъ юмористомъ, имѣющимъ кое-что общее съ Гоголемъ, но все-таки писателемъ отжившимъ, нелѣпымъ, неудобочитаемымъ. Когда придетъ время, и этотъ въ высшей степени замѣчательный разскащикъ будетъ оцѣненъ по совѣсти, прежній вѣтреный предразсудокъ погибнетъ на вѣки, — но теперь этотъ предразсудокъ живетъ, и стоитъ несокрушимымъ общимъ мѣстомъ, кустомъ зловредной крапивы въ нашемъ вертоградѣ! А сколько еще подобныхъ кустовъ, сколько еще общихъ мѣстъ и вѣтреныхъ приговоровъ! Ни одинъ изъ старыхъ дѣятелей нашей словесности не оставался въ покоѣ, кусты крапивы растутъ около его пьедестала, часто заслоняя и самую статую, если въ ней нѣтъ ничего громаднаго. Что такое Батюшковъ? — Человѣкъ понимавшій древнее художество и подававшій надежды. Лермонтовъ? — Поэтъ, обладавшій желѣзнымъ стихомъ, представитель байроинзма въ Россіи. Грибоѣдовъ? — Сатирикъ съ озлобленнымъ умомъ, котораго «Горе отъ Ума» имѣетъ недостатокъ въ драматизмѣ. Романисты старой школы: Загоскинъ, Вельтманъ, Степановъ, Лажечниковъ? — Добрые люди, которыхъ мы еще въ дѣтствѣ читали съ удовольствіемъ, но люди теперь намъ чуждые, ибо мы читаемъ другихъ, истинныхъ романистовъ. Полевой? — Критикъ съ добрыми побужденіями, хорошій журналистъ, но дѣятель, не имѣющій таланта литературнаго. Сенковскій? — остроумнѣйшій фельетонистъ, направлявшій стрѣлы своего остроумія на все великое въ словесности. Вотъ малая частица общихъ мѣстъ и вѣтреныхъ выводовъ, сравниваемыхъ нами съ сорной травою. Если бъ эти выводы были вконецъ ложны, ихъ было бы легко осмѣять и сокрушить на вѣки, — но они хуже, чѣмъ ложны — они неполны, они вѣтрены, они состоятъ изъ смѣшенія крупицы правды съ океаномъ невѣжественнаго пустословія. Ихъ не поразишь шуткою, ибо шутка безсильна противъ тѣни. Посреди жалкаго хаоса безплодно пропадутъ всѣ вспышки самаго жгучаго остроумія. Хаосъ исчезнетъ лишь тогда, когда что нибудь прочное создастся вмѣсто хаоса. Одинъ ясный, постоянный, солнечный свѣтъ страшенъ для всякой тѣни.
Вліяніе общихъ мѣстъ и жалкихъ литературныхъ предразсудковъ еще такъ сильно въ нашей журналистикѣ, что оно по-временамъ вторгается даже въ текущую словесность и вредитъ ей, и гнѣздится по угламъ журналовъ, и если его оттуда изгоняютъ, уходитъ прочь не безъ злобы и шипѣнія. Почти всякій изъ нынѣ дѣйствующихъ писателей извѣдывалъ на себѣ недоброжелательность критики и, не пріобрѣтая ничего изъ ея вялыхъ указаній, переносилъ отъ нея одно зло. Г. Островскій, напримѣръ, писатель дарованія необыкновсннаго, человѣкъ сильный и честный, достойный любви, сочувствія, уваженія со стороны всѣхъ пишущихъ, — на нашихъ глазахъ былъ провозглашенъ бездарнымъ дидактикомъ, выписавшимся драматургомъ школы Коцебу, дѣятелемъ слабымъ и недобросовѣстнымъ. Общее мѣсто было составлено, сорная трава разрослась около имени Островскаго. Лучшіе журналы наши (нынѣ давно уже перемѣнившіе свое мнѣніе, какъ слѣдуетъ всякому ошибающемуся, но честному изданію), лучшіе журналы позволяли себѣ печатаніе опрометчивыхъ статей по поводу комедій г. Островскаго: такъ велика сила общихъ мѣстъ и вѣтреныхъ предразсудковъ! И не надо думать (мы продолжаемъ говорить о дѣлѣ г. Островскаго, взятомъ на удачу изъ многихъ примѣровъ), чтобы предразсудокъ былъ на вѣки разрушенъ, разбитъ окончательно. Общее мѣсто о талантѣ Островскаго гнѣздится во многихъ умахъ. При первомъ послабленіи контроля надъ критикой, оно появится снова, снова попробуетъ вторгнуться въ журнальные приговоры. Если такъ ведетъ себя наша критика относительно дѣятелей живыхъ, энергическихъ, способныхъ защититься, — каково же должна она поступать съ литераторами стараго вѣка, съ дѣятелями прошлыхъ поколѣній? Поспѣшимте же всѣ, всѣми нашими силами вооружиться противъ хаоса, общихъ мѣстъ, противъ предразсудковъ, основанныхъ на маломъ знаніи дѣла! Будемъ трудиться въ потѣ лица, будемъ изучать всю нашу словесность съ добросовѣстностью, — и тогда хаосъ уничтожится, а черныя тѣни исчезнутъ, какъ исчезаетъ всякая тѣнь отъ дневного свѣта!
Взвѣсивъ и оцѣнивъ мысли, сейчасъ нами высказанныя, всякій читатель безъ труда сообразитъ съ какимъ отраднымъ чувствомъ привѣтствуемъ мы появленіе новаго труда, составленнаго человѣкомъ новымъ въ нашей литературѣ: мы говоримъ о сочиненіи г. Колбасина «Иванъ Ивановичъ Мартыновъ, переводчикъ греческихъ классиковъ». Статьи подобнаго рода дѣлаютъ честь и тому, кто ихъ составляетъ, и журналу, въ которомъ онѣ помѣщаются, и словесности, въ которой онѣ появляются. Не обинуясь и не задумываясь, мы ставимъ всякое сочиненіе подобнаго рода гораздо выше новаго романа или новой повѣсти, хотя бы и художественно выполненныхъ. Конечно — сравнивать значеніе отличной повѣсти съ значеніемъ историческо-литературнаго этюда есть почти то же, что разсуждать о пользѣ теплаго сюртука сравнительно съ пользой хорошей шляпы, — но какъ бы то ни было, мы имѣемъ свое основаніе въ нашемъ отзывѣ. Большинство нашихъ литераторовъ бросается въ изящную словесность, имѣя къ ней лишь весьма слабое призваніе, и бросаясь въ нее, лишаетъ всѣ остальные отдѣлы литературы дѣятелей, къ нимъ подходящихъ. Даже лучшіе и образованнѣйшіе изъ нашихъ товарищей вдаются по этой части въ одну неизвинительную слабость — для нихъ всякая новая повѣсть есть вещь существенная, тогда какъ о трудѣ другого рода они говорятъ мало, или не говорятъ вовсе. Мы слыхали своими ушами отъ почтееныхъ, опытныхъ литераторовъ отзывы такого рода по поводу статей, въ родѣ И. И. Мартынова: «да, статья хорошая, но вѣдь это компиляція!» Умилосердитесь, господа литераторы и цѣнители! да развѣ въ словѣ компиляція есть что-нибудь постыдное, развѣ человѣкъ съ душой и талантомъ, компилируя свой трудъ изъ разныхъ источниковъ, не живитъ его огнемъ собственнаго дарованія, развѣ можно положить какую-нибудь грань между тѣмъ, что вы называете компиляціею, и тѣмъ, что достойно служить яснымъ проявленіемъ яснаго дарованія? Маколей въ своихъ этюдахъ былъ не болѣе какъ компмляторомъ, Скоттъ компилировалъ свои статьи о романистахъ Англіи, Карлейль составлялъ компиляціи но поводу Ж. П. Рихтера, Гете, Шиллера и старой нѣмецкой литературы! Нѣмецкіе цѣнители Шекспира не открыли ни одного неизвѣстнаго факта въ жизни авонскаго барда, — Муръ, составляя жизнь лорда Байрона, трудился надъ матеріалами, уже напечатанными или добытыми изъ чужихъ рукъ, чужими людьми, для его изданія. Послѣ такихъ умозрѣній — все, что только является въ литературѣ по части исторіи, біографіи, путешествій, экономическихъ вопросовъ, ученыхъ изслѣдованій, все это компиляціи, все это жалкій трудъ и ничего болѣе. Господинъ К. изображаетъ въ повѣсти типъ сельскаго старосты — зато ему честь и слава, — но отчего же господинъ N. не имѣетъ возможности изобразить, по мѣрѣ силъ своихъ и таланта, портретъ великаго писателя, великаго воина исторической эпохи, великаго государственнаго мужа, великаго дѣятеля въ области просвѣщенія? Для чего господина К. за его трудъ, знающіе люди зовутъ художникомъ, а господину N. тѣ же знающіе люди лишь воздаютъ честь, какъ составителю компилятивныхъ произведеній? Для чего двое вѣсовъ и двѣ мѣры въ этомъ случаѣ? Пускай сантиментальныя Коринны благоговѣютъ передъ бельлетристами, и присылаютъ букеты цвѣтовъ поэтамъ и романтистамъ русскимъ, — но мы, люди опытные и твердые, должны быть безпристрастными по этой части.
Мы можемъ сказать, сколько ума, поэзіи, таланта, силы душевной надо писателю для всякаго труда, изящнаго или серіознаго, повѣствовательнаго или спеціальнаго, историческаго или стихотворнаго, юмористическаго или критическаго. Мы знаемъ, что первые историки нынѣшняго поколѣнія, всѣ безъ исключенія одарены высокимъ поэтическимъ тактомъ, мы можемъ назвать въ русской старой журналистикѣ ряды блистательныхъ критическихъ статей, неподражаемыхъ по энергіи и увлекательности изложенія. Какъ же послѣ этого намъ не цѣнить статей компилятивнаго значенія, и не перечитывать ихъ со вниманіемъ, и не отдавать справедливости таланту ихъ автора, если этотъ талантъ выказывается съ надлежащею ясностью?
Г. Колбасинъ, о сочиненіи котораго мы бесѣдуемъ съ нашимъ читателемъ, выказываетъ въ своихъ статьяхъ о Мартыновѣ талантъ неоспоримый, много обѣщающій. Онъ задумалъ благородное дѣло, и исполнилъ его самымъ благороднымъ образомъ. Послѣ его статей рѣдкій изъ людей, интересующійся исторіею русскаго просвѣщенія, не скажетъ самъ себѣ по поводу И. И. Мартынова — «и этого человѣка я не зналъ вовсе, и объ этой превосходной личности у насъ не было ничего писано». Авторъ разсказываетъ намъ, что Мартыновъ, оканчивая свое изданіе греческихъ классиковъ, посреди полной холодности публики, говорилъ своимъ пріятелямъ — «за границей, особливо въ Англіи, меня озолотили бы за мой трудъ». И дѣйствительно, если сообразимъ, что англійскій поэтъ Поппъ, за свой переводъ или вѣрнѣе за передѣлку «Иліады», собралъ подпискою значительный капиталъ, купилъ себѣ богатую виллу и до конца дней жилъ въ изобиліи, мы найдемъ кроткую жалобу Мартынова весьма справедливою. Но не одна публика и не за одинъ переводъ классиковъ Греціи, Мартыновъ могъ чаять себѣ великой награды отъ современниковъ и потомства. Его должны были возвысить біографы и историки нашей словесности, его должны были они прославить какъ дѣятеля просвѣщеннаго и честнаго, незлобнаго и неутомимаго, какъ человѣка христіански милосердаго, какъ одного изъ первыхъ двигателей нашего драгоцѣннаго просвѣщенія. А между тѣмъ и критики, и біографы, и историки литературы до сихъ поръ почти не произносили имени Мартынова. Всѣ заслуги этого благого и просвѣщеннаго человѣка никѣмъ не были разъяснены, и память о нихъ утратилась бы на-всегда со смертью его современниковъ и лицъ къ нимъ близкихъ. Отрадно думать, однако, что со стороны правительства Мартыновъ постоянно встрѣчалъ и почетъ и поощренія, и пособія во времена нужды, и вниманіе въ часы горести. Правительство щедро наградило честнаго труженика за все имъ сдѣланное, охранило его отъ бѣдности и заботъ о себѣ, постоянно давало ему просторъ для полезной дѣятельности, мало того, — ставило его въ возможность отирать слезы страждущихъ, ознаменовать свой вѣкъ дѣлами безконечнаго милосердія! Благодаря заботамъ нашего правительства, Мартыновъ не служитъ для насъ и отцовъ нашихъ живымъ упрекомъ. Человѣкъ, столь много сдѣлавшій для просвѣщенія, прожилъ свой вѣкъ безъ нужды и тяжкаго горя. На насъ — на публикѣ и литературныхъ цѣнителяхъ, остается одно пятно въ этомъ отношеніи: наше невѣдѣніе по части заслугъ Мартынова. Послѣ статей г. Колбасина и это пятно смыто.
Жизнь Ивана Ивановича Мартынова — жизнь русскаго человѣка старыхъ временъ, жизнь неутомимаго, тихаго, благороднаго дѣятеля, способнаго на величайшія гражданскія доблести. Мартыновъ произошолъ на свѣтъ отъ дворянской, но весьма бѣдной фамиліи; отецъ его былъ священникомъ въ Полтавской губерніи. Первое воспитаніе получилъ онъ въ полтавской семинаріи, гдѣ получалъ неоднократно награды за успѣхи въ греческомъ языкѣ и философіи. Съ раннихъ лѣтъ пробудилась въ немъ страсть къ стихотворству, и архипастырь Амвросій, которому Мартыновъ поднесъ свою оду, поощрилъ его такими словами: «и я, въ свое время занимался сочиненіями. Продолжай, Богъ благословитъ твои труды».
И Богъ благословилъ труды Мартынова. Ученическіе успѣхи его дошли до того, что онъ, еще не покидая учебнаго заведенія, занималъ въ немъ каѳедру греческаго языка. По повелѣнію императрицы Екатерины Великой, изъ полтавской семинаріи нѣсколько лучшихъ студентовъ должны были отправиться въ Петербургъ, въ александро-невскую семинарію, для образованія въ учители. Мартыновъ, какъ и слѣдовало ждать, попалъ въ число этихъ избранныхъ; вмѣстѣ съ нимъ прибыли въ Петербургъ, изъ полтавской и владимірской губерній, студенты Котляревскій и Сперанскій. Единственнымъ покровителемъ нашего молодого эллиниста въ Петербургѣ, былъ архипастырь Евгеній Булгаръ, основатель полтавской семинаріи; но необыкновенныя дарованія Мартынова и безъ покровительства скоро обратили на него общее вниманіе какъ товарищей, такъ и начальниковъ. Студенты александро-невской семинаріи, по установленному правилу, должны были по-очереди говорить проповѣди въ разныхъ церквахъ. Проповѣдь Ивана Ивановича заслужила огромный успѣхъ, не только по содержанію, но и по манерѣ изложенія, приближавшейся къ обыкновенному разговорному слогу. На молодого человѣка стали смотрѣть, какъ на замѣчательнаго ученика, способнаго принести много пользы, какъ въ гражданскомъ, такъ и въ духовномъ званіи. Сердце Мартынова лежало къ занятіямъ свѣтскимъ, къ литературѣ, гражданской службѣ и семейной жизни; но митрополитъ Гавріилъ, отговаривая его отъ подобныхъ помысловъ, предсказывалъ ему блистательную будущность, со вступленіемъ въ монашескую жизнь. Надо было на что-нибудь рѣшиться, тѣмъ болѣе, что будущій переводчикъ греческихъ классиковъ успѣлъ влюбиться въ одну изъ своихъ ученицъ, бѣдную дѣвушку, которой давалъ уроки русскаго языка. Къ счастію, добрый архипастырь Евгеній устроилъ все дѣло, лично повидавшись съ митрополитомъ. Мартынову дали дозволеніе поступить въ гражданскую службу, а вице-канцлеръ графъ Остерманъ принялъ его въ коллегію иностранныхъ дѣлъ актуаріусомъ со ста тридцатью рублями жалованья. Такъ началась служба Ивана Ивановича, ознаменованная подвигами всякаго рода (1793 г.).
Литературныя занятія молодого Мартынова начались гораздо ранѣе. Въ мартѣ 1793 года, онъ напечаталъ въ журналѣ «С.-Петербургскій Меркурій» два свои стихотворенія: «Къ бардамъ» и «Взоръ на прошедшія лѣта» — первый литературный шагъ былъ лестенъ для юноши. Первый изъ всѣхъ товарищей, онъ выступилъ передъ публику въ печатномъ нарядѣ, познакомился съ Крыловымъ и Клушнинымъ, издателями «Меркурія», раздѣлялъ ихъ труды, а по отъѣздѣ изъ столицы обоихъ издателей (въ старое патріархальное время такая безцеремонность не была рѣдкостью), велъ журналъ до его прекращенія. Само собой разумѣется, литературные доходы Мартынова были не велики, а говоря проще, совершенно ничтожны.
О литературной и служебной дѣятельности Ивана Ивановича отъ 1795 до 1802 г. мы не считаемъ возможнымъ распространяться, стѣсняясь предѣлами нашей статьи; но о томъ, какъ высоко цѣнились и та и другая, всего лучше скажетъ слѣдующее обстоятельство. Послѣ манифеста объ учрежденіи министерствъ, И. И. Муравьевъ, товарищъ министра народнаго просвѣщенія, потребовалъ къ себѣ Мартынова, и сказалъ ему, что Государь возлагаетъ на него должность директора департамента министерства народнаго просвѣщенія. Велико было удивлеіне скромнаго надворнаго совѣтника, велики были его недовѣріе къ своимъ силамъ, его благоговѣйное чувство къ высокому довѣрію Монарха. По утвержденіи штатовъ, Мартыновъ, не взирая на свой малый чинъ, остался директоромъ и занималъ эту должность до Февраля 1817 года. Всего что было сдѣлано Мартыновымъ, при Мартыновѣ и черезъ Мартынова во время сказанныхъ 12-ти лѣтъ, трудно перечислить въ сжатомъ отчетѣ. Составленіе штатовъ министерства, образованіе с.-петербургскаго педагогическаго института (въ которомъ Мартыновъ, не взирая на свои занятія, читалъ лекціи эстетики съ огромнымъ успѣхомъ), дѣйствія по коммисіи объ учрежденіи губернскихъ, военныхъ училищъ, составленія уставовъ для университетовъ дерптскаго, московскаго, казанскаго и харьковскаго, образованіе учебныхъ округовъ, уставы для гимназій, приходскихъ и уѣздныхъ училищъ, составленіе цензурнаго устава, проектъ учрежденія царскосельскаго лицея, — вотъ главнѣйшія дѣла на пользу просвѣщенія, дѣла, при совершеніи которыхъ труды Мартынова всегда выдавались впередъ, привлекая на себя вниманіе министра, и Государя Императора, и Цесаревича Константина Павловича. Постоянно обремененный занятіями, не имѣя праздныхъ часовъ и дней отдыха, Иванъ Ивановичъ доказалъ всю справедливость извѣстнаго афоризма — «люди наиболѣе занятые, наиболѣе трудолюбивые, всегда имѣютъ свободное время для занятій». На всякій новый благородный трудъ, на всякій призывъ Монарха, Мартыновъ откликался съ полною готовностью, и находилъ время для новой дѣятельности, и совершалъ геркулесовскіе труды, самъ не цѣня своихъ усилій. Императрица Марія Ѳеодоровна поручила ему надзоръ за учебною частью въ Имп. воспитательномъ домѣ, и Мартыновъ два года посвящалъ ему всякую свободную минуту, хотя Императрица милостиво писала черезъ своего статсъ-секретаря: «сія часть будетъ въ цвѣтущемъ состояніи, если вы только взглянете хотя два или одинъ разъ въ недѣлю». Онъ засѣдалъ во многихъ комитетахъ, трудился по Академіи, которая избрала его своимъ членомъ, издавалъ журналы: «Лицей» и «Сѣверный Вѣстникъ», бывалъ въ обществѣ Державина, Крылова, Карамзина, Батюшкова, Жуковскаго, Нарѣжнаго; слѣдилъ за ходомъ изящной словесности, и, какъ увидимъ впослѣдствіи, ознаменовывалъ каждый день своей жизни дѣлами неизреченной благотворительности. Воображеніе нѣмѣетъ при имени этого сильнаго и безстрашнаго человѣка, труженика и просвѣтителя, истиннаго героя, полнаго жизни и добрыхъ помысловъ. Графъ Завадовскій, тогдашній министръ просвѣщенія и начальникъ Мартынова, отзывался о немъ, какъ о человѣкѣ труда неусыпнаго и пространнаго. Выраженіе это и мѣтко и справедливо, какъ замѣчаетъ настоящій біографъ Ивана Ивановича.
Окончаніемъ служебнаго поприща заключается первая статья г. Колбасина о переводчикѣ греческихъ классиковъ, вторая и послѣдняя статья, заключающая въ себѣ подробности о послѣднихъ годахъ жизни Мартынова, о его огромномъ литературномъ трудѣ, о неудачахъ, бѣдствіяхъ и радостяхъ его преклоннаго возраста, несравненно занимательнѣе первой. Ясно можно видѣть, какъ авторъ, начавшій свое дѣло съ робостью начинающаго писателя, разгорѣлся подъ вліяніемъ симпатической личности имъ описанной, и достоинствомъ второй части своего этюда затмилъ даже достоинства первой части. Мы не намѣрены слѣдить за нимъ въ его выводахъ и указаніяхъ, мы надѣемся, что весь трудъ будетъ прочитанъ и оцѣненъ каждымъ умнымъ читателемъ. Потому-то мы не станемъ говорить много ни o частной жизни Мартынова послѣ службы въ министерствѣ народнаго просвѣщенія, ни o его ботаническихъ занятіяхъ, ни о наводненіи 1824 года, нанесшаго значительный ущербъ его благосостоянію, ни o сношеніяхъ Мартынова съ литературными знаменитостями его времени, ни о его огромномъ достопамятномъ трудѣ, за который, по выраженію почтеннаго старца, «его бы озолотили въ Англіи».
Всѣ эти предметы возвышенны, прекрасны, обильны поученіемъ, но о нихъ самъ г. Колбасинъ разскажетъ читателямъ лучше нашего.
Объ одной только особенности покойнаго Мартынова мы позволяемъ себѣ сказать нѣсколько словъ, а именно о его безпредѣльной благотворительности. Иванъ Ивановичъ былъ христіаниномъ и другомъ меньшихъ своихъ братій, и вся его дѣятельность, всѣ его стремленія, всѣ его подвиги по этой части превосходно очертаны біографомъ. Задача не могла зваться легкою, ибо у Mapтынова правая рука не знала о благодѣяніяхъ, расточаемыхъ лѣвою, и самъ онъ, по причинѣ христіанскаго смиренія не придавалъ никакой цѣны своимъ дѣламъ милосердія. Но г. Колбасинъ съумѣлъ выспросить у современниковъ, достать кой-какіе матеріалы, собрать малое число полузабытыхъ разсказовъ и на основаніи данныхъ, которыя пропали бы безъ его изслѣдованій, возсоздалъ самое свѣтлое, сердцу-говорящее изображеніе русскаго благотворителя, защитника сирыхъ и беззащитныхъ, кормильца вдовъ и престарѣлыхъ тружениковъ, однимъ словомъ одного изъ людей, которыми гордится и должно гордиться всякое просвѣщенное общество.
Иванъ Ивановичъ Мартыновъ вставалъ очень рано, и около пяти часовъ отправлялся, вмѣстѣ съ другомъ своимъ академикомъ I—вымъ, въ какіе то дальніе, никому не извѣстные походы. Замѣчено было въ семействѣ, что наличныя деньги хозяйки всегда уменьшались послѣ прогулки; иногда Иванъ Ивановичъ приходилъ домой безъ часовъ, безъ кольца, безъ какой нибудь дорогой вещицы, которую носилъ до того времени постоянно; такъ одинъ разъ онъ отдалъ бѣдному семейству дорогой жалованный перстень. Жена догадывалась о томъ, куда идутъ деньги и вещи, но по добротѣ своей и по привычкѣ къ неприхотливой жизни, и не думала полагать предѣла добрымъ дѣламъ благого человѣка. Но только послѣ смерти Мартынова вполнѣ выказалась огромность его благотвореній. Толпы бѣдняковъ явились на похороны Мартынова, могила его украшалась цвѣтами, принесенными неизвѣстно кѣмъ и когда, одно бѣдное семейство сознавалось въ полученіи отъ него постоянной помощи, другое вспоминало о какомъ нибудь единовременномъ важномъ пособіи, третье начало жить безъ нужды подъ его покровительствомъ. Мартыновъ не былъ филантропомъ суровымъ и проницательнымъ, какіе (надо признаться) въ практическомъ отношеніи приносятъ огромную пользу, — но долгая практика изощрила его наблюдательность. Раздавая свой собственный избытокъ, онъ поддерживалъ тайныя сношенія съ богатыми благотворителями и, такъ сказать, служилъ лучшимъ посредникомъ въ ихъ дѣятельности. И отрадно видѣть, сколько чистыхъ, завидныхъ, ни съ чѣмъ несравненныхъ наслажденій извлекалъ онъ изъ своего милосердія! Съ какой юношескою радостью онъ устремлялся въ пріюты нищеты и лишеній; какими любовными, кроткими словами онъ привѣтствовалъ несчастливцевъ; какими деликатными способами вручалъ онъ имъ пособія; какъ тщательно скрывалъ свое имя, и, наконецъ, покончивъ свое высокое дѣло, съ какими сладостными мечтами удалялся онъ куда нибудь на взморье, въ уединеніе, дабы мечтать о добрѣ, которое ему удалось совершить за день! Благословенна рука, расточавшая эти дары, и благословенно сердце, умѣвшее ими наслаждаться! Такъ была своя неизслѣдованная, утѣшительная сторона въ томъ обществѣ, котораго членомъ былъ Мартыновъ, въ той литературѣ, для благъ которой Мартыновъ дѣйствовалъ съ своей обычной неутомимостью. Намъ, людямъ черезъ-чуръ практическимъ и часто стремящимся выставлять себя съ худой, черствой стороны, кажутся дѣтскими, странными сантиментальные выходки писателей карамзинской школы, ихъ частыя рѣчи о томъ, какъ сладко отирать слезы удрученныхъ людей, ихъ готовность лить слезы при видѣ нищаго старца, ихъ поползновеніе воспѣвать добрые помыслы, приходящіе на мысль поэту у взморья или посреди сельскаго уединенія… Пріостановимъ наше осужденіе, — взглянемъ на предметъ, какъ это слѣдуетъ дѣлать взрослымъ людямъ, а не мальчикамъ начитавшимся Байрона и Фейербаха во французскомъ переводѣ. Много сердечной мягкости, много христіанства и милосердія жило въ душахъ нашихъ учителей и предшественниковъ. Карамзинъ плакалъ не объ одной бѣдной Лизѣ — хотя теперь едва ли кто знантъ добрыя дѣла, сдѣланныя Карамзинымъ, Тургеневымъ, Жуковскимъ и ихъ друзьями-литераторами. Страницы Благонамѣреннаго, за неимѣніемъ другихъ обстоятельствъ, цифрами свидѣтельствуютъ о томъ, сколько нищихъ было призрѣно, сколько слезъ было осушено веселымъ А. Измайловымъ, писателемъ не для дамъ, пѣвцомъ фіолетовыхъ носовъ и витязей въ бронѣ сермяжной. С. И. Глинка, первый ратникъ московскаго ополченія и издатель «Русскаго Вѣстника», по свидѣтельству стариковъ, его знавшихъ (а кто изъ старожиловъ Москвы и Петербурга не зналъ С. И. Глинки?), отличался самой порывистою, необузданною благотворительностью, доходившей до крайностей забавныхъ, сказали бы мы, если бы осмѣлились употребить слово забавный въ этомъ случаѣ. Вотъ люди, вотъ ихъ дѣла, вотъ ихъ паѳосъ, вотъ ихъ сантиментальность, и вотъ ихъ слезы, и вотъ ихъ милосердіе. Подумаемъ обо всемъ этомъ и укротимъ шутливость вѣтреныхъ приговоровъ нашихъ! А сколько, во времена Мартынова, между его литературными сверстниками, между его поклонниками и друзьями, находилось лицъ, подражавшихъ его жизни, завидовавшихъ его наслажденіямъ, ступившихъ по его слѣду, осушавшихъ чужія слезы и облегчавшихъ чужія страданія? Человѣкъ такого рода не могъ быть исключеніемъ изъ общаго правила, не могъ вырости самъ по себѣ, не могъ скончаться, не оставивъ по себѣ преемниковъ. Чьи деньги раздавалъ Мартыновъ, когда у него своихъ не оказывалось — отъ какого лица носилъ онъ по триста и по двѣсти рублей разомъ въ то или другое страдающее семейство? Не таилась ли гдѣ нибудь рука великаго М. М. Сперанскаго? не участвовали ли здѣсь какія нибудь другія лица, любимыя и чтимыя обществомъ? Кто разъяснитъ эту тайну, кто воздастъ хвалою тѣмъ людямъ, которые не искали ни похвалы, ни одобреній, — не искали ничего, кромѣ исполненія своего долга и, можетъ быть, одной сладкой слезы гдѣ нибудь у взморья, при одинокомъ помыслѣ о добрѣ, сдѣланномъ за день?
1856.