Собраніе сочиненій А. В. Дружинина. Том седьмой.
С-Пб, Въ типографіи Императорской Академии Наукъ, 1865
Г. Огаревъ — поэтъ того періода нашей словесности, который не имѣлъ поэтовъ. Не многіе изъ нынѣшнихъ читателей и литераторовъ могутъ припомнить въ точности, когда г. Огаревъ напечаталъ свое первое стихотвореніе, много ли и гдѣ онъ работалъ, имѣли ли его скромныя пѣснопѣнія успѣхъ какого либо рода. Поэтъ нашъ пѣлъ лѣниво и не смѣло, рѣдко и какъ будто разсѣянно, посреди общей холодности къ дѣлу чистой поэзіи, въ бурномъ хаосѣ столкнувшихся теорій, при шумѣ полемики и борьбы, во время успѣха сатирическихъ, психологическихъ, ультрареальныхъ прозаиковъ. Если его стихотворенія когда нибудь выйдутъ въ свѣтъ полнымъ собраніемъ, читатель прочитаетъ ихъ, какъ произведенія поэта и новаго и стараго въ одно время, — а въ умѣ памятливаго цѣнителя промелькнетъ свѣтлое воспоминаніе о небольшомъ количествѣ истинно поэтическихъ вещицъ, давно-давно затерянныхъ въ журнальномъ хламѣ, но въ свое время заставлявшихъ задумываться не одного человѣка, сочувствующаго изящному. Воспоминаніе о чемъ-то миломъ, слабомъ, грустномъ, мечтательномъ какъ-то поневолѣ сливается со всякимъ отзывомъ о дарованіи и карьерѣ г. Огарева. Картины, имъ изображаемыя, могли трогать только записныхъ любителей поэзіи, масса читателей не могла съ особеннымъ радушіемъ на нихъ любоваться. Описаніе тихаго лѣтняго вечера, знойнаго полдня въ лѣсу, стараго, пустого дома, въ которомъ какъ-будто еще бродитъ тѣнь когда-то милой женщины, лунной ночи и печальныхъ думъ, навѣянныхъ ея вліяніемъ — вотъ въ чемъ состояла большая часть вещей г. Огарева. И надо признаться, много тихой грусти, много нѣжной задумчивости было въ этихъ произведеніяхъ. До сихъ поръ намъ памятно, слово въ слово, одно изъ стихотвореній нашего поэта; называется оно, кажется, «Въ дилижансѣ»; когда оно было напечатано, о томъ мы не можемъ сдѣлать даже предположенія. Въ сумерки, поэтъ садится въ почтовую карету, наполненную незнакомыми пассажирами. Ихъ бесѣда ему не по вкусу, онъ грустенъ и раздражителенъ, стукъ колесъ и безсмысленный говоръ сосѣдей причиняющій ему терзанія. Какъ вдругъ одна изъ женщинъ поворотила свое лицо къ свѣту — въ очеркѣ ея лица было что-то плѣнительное… но пускай самъ поэтъ разскажетъ намъ все происшествіе,
И изъ-подъ шляпки вился локонъ темный…
Какое сходство! Боже! Грудь моя
Стѣснилась, холодъ обдалъ тайный…
Опять оно, видѣнье прежнихъ дней
Передо мной возникло такъ случайно,
И я съ нея не могъ свести очей,
Сквозь тьму глядя на ликъ едва примѣтный;
Тревожно жизнь мою я повторялъ,
И снова былъ я молодъ, и привѣтно
Кругомъ съ улыбкой Божій міръ взиралъ!
И я любилъ такъ полно и глубоко,
О, какъ же я былъ счастливъ въ этотъ разъ!
И я бъ желалъ, чтобъ намъ еще далеко
Далеко было ѣхать, — чтобы насъ
Безъ отдыха везла, везла карета.
И не имѣлъ бы этотъ путь конца,
И лучшія я пережилъ бы лѣта,
Глядя на очеркъ этою лица!
Все это полно чувства и поэзіи. Стихотвореніе, часть котораго мы сейчасъ выписали, понравилось намъ еще по другой причинѣ. Въ немъ было менѣе унылаго, недовольнаго, грустно-лѣниваго элемента, который безпрерывно и безпрерывно проявлялся въ другихъ стихотвореніяхъ г. Огарева, сообщая имъ печать однообразія и, что еще хуже, безсилія. Послѣ стихотворенія, врѣзавшагося намъ въ память и здѣсь частью выписаннаго, мы уже почти не встрѣчались съ небрежной музой нашего поэта. Она стала еще лѣнивѣе прежняго; а рѣдкія пѣсни ея сдѣлались еще унылѣе. И когда на сцену выступилъ кругъ поэтовъ нынѣ дѣйствующихъ и нынѣ пользующихся успѣхомъ, когда и читатель и критикъ стали обращаться съ стихотвореніями гораздо деликатнѣе, нежели обращались съ ними прежде, талантъ г. Огарева не откликнулся на реакцію, въ пользу поэзіи. Посреди голосовъ свѣжихъ, сильныхъ, самоувѣренныхъ, иногда нестройныхъ, но во всякомъ случаѣ громкихъ, едва-едва слышался лѣнивый шопотъ нашего поэта, шопотъ какъ-будто насмѣшливый. Молодой поэтъ Майковъ могъ увлекаться природою и древнимъ міромъ, Фетъ сочинялъ свои произведенія, исполненныя жизни и свѣжести, г. Щербина отправлялся за вдохновеніемъ въ древнюю Грецію, г. Полонскій изображалъ намъ картины Кавказа, всѣ эти поэты дѣйствовали горячо и бодро, но примѣръ не увлекъ старшаго ихъ собрата. Изрѣдка раздавалось со стороны г. Огарева какое-нибудь грустное стихотвореньице, какъ какое-то литературное memento more. Но наконецъ развитіе поэтической и журнальной дѣятельности разшевелило небрежнаго поэта. Первые номера «Русскаго Вѣстника» украсились вещью, подъ названіемъ «Зимній Путь» поэта г. Огарева. Всѣ читатели прочитали «Зимній Путь» и «Зимній Путь» понравился всѣмъ читателямъ. Никто изъ критиковъ и даже праздныхъ фельетонистовъ не сказалъ дурного слова о талантѣ г. Огарева. Многія лица, весьма развитыя въ поэтическомъ отношеніи, прочли «Зимній Путь» по нѣсколько разъ и запомнили изъ него цѣлыя страницы. Иначе и быть не могло, все произведеніе заслуживаетъ своего успѣха. Оно тепло и свѣжо, въ немъ есть мастерскія картины природы, два или три эпизода изъ временъ юности, набросанные съ талантомъ, наконецъ стихъ его легокъ и граціозенъ, удобенъ для чтенія, удобенъ для памяти. Вслѣдствіе всѣхъ этихъ неоспоримыхъ достоинствъ, «Зимній Путь» имѣлъ успѣхъ и имѣлъ бы успѣхъ еще большій, если бъ ему не вредила та странность въ дарованіи г. Огарева, до которой мы лишь мимоходомъ коснулись въ началѣ нашего очерка.
Никакой поэтъ не можетъ существовать безъ энергіи, безъ того живого и необходимаго элемента, съ которымъ лѣниво-грустная муза г. Огарева никакъ не можетъ поладить. Подъ словомъ энергія, мы разумѣемъ не пламенность, не особенную фактуру стиха, дѣлающую стихъ желѣзнымъ и алмазнымъ (любимые эпитеты старыхъ критиковъ), даже не выдержанность манеры, даже не трудолюбіе, такъ необходимое и первокласснымъ геніямъ. Подъ словомъ поэтическая энергія мы разумѣемъ убѣжденіе самого поэта въ томъ, что онъ имѣетъ право жить и пѣть во весь свой голосъ свершая тѣмъ призваніе, ему данное отъ природы. Для человѣка, одареннаго поэтическою энергіею, слово муза есть не пустая выдумка изъ старой миѳологіи, для него вдохновеніе существуетъ не въ видѣ метафоры, придуманной классиками, а въ формѣ духовнаго ощущенія, и знакомаго, и понятнаго, и уважительнаго. Поэтъ энергическій будетъ всегда твердо стоять на своихъ собственныхъ ногахъ, каковъ бы ни былъ успѣхъ его пѣснопѣній. Онъ не будетъ выставлять на показъ свою лѣность, а небрежное обращеніе съ музой станетъ онъ считать почти-что за преступленіе. Къ темѣ, его вдохновившей, такой поэтъ не будетъ подступать неохотно, какъ иногда подходитъ отъ нечего дѣлать иной бальной кавалеръ къ некрасивой дѣвицѣ, никѣмъ не приглашаемой на танцы. Всякій предметъ, затронувшій его поэтическое чутье, будетъ ему казаться высокимъ, прекраснымъ, или, по крайней мѣрѣ, живописнымъ до крайности. Онъ не станетъ двоить своихъ ощущеній о бросаться съ одного пути на другой, но схвативши извѣстный предметъ, отдастся ему весь, хотя бы на одно мгновеніе. Слѣдуя такой дорогой, поэтъ съ энергіею всегда будетъ имѣть свой вѣсъ и свою цѣну, хотя бы въ общей сложности своего направленія, онъ грѣшилъ противъ самыхъ важныхъ законовъ искусства. Жизнь и постоянство, сила и сосредоточенная мысль способны всюду влить настоящую кровь, всюду высказаться самымъ мѣткимъ способомъ. Не только поэтъ, поставившій своею цѣлью одно свободное служеніе чистому искусству, — но и поэтъ-сатирикъ, и поэтъ-дидактикъ будутъ полны значенія, если каждый изъ нихъ пойдетъ по своей тропѣ съ энергіею, про которую сейчасъ говорилось. Всѣ первые поэты стараго и новаго времени, всѣ второстепенные дѣятели, оставившіе послѣ себя почтенный слѣдъ въ искусствѣ, съ избыткомъ обладали элементомъ поэтической энергіи. Не въ одной словесности изящной, но и въ музыкѣ, и въ живописи, и въ наукѣ видимъ мы то же самое. Сколько осталось намъ великихъ и умныхъ книгъ, построенныхъ на ошибочной системѣ, на невѣрной гипотезѣ, на обманчивомъ парадоксѣ! Но ученые мужи, сочинители этихъ книгъ, вѣрили когда-то и ошибочной системѣ, и гипотезѣ, нынѣ опровергнутой, и парадоксу, нынѣ никому не кажущемуся истиной. И вѣруя въ свой предметъ, и энергически дѣйствуя въ его защиту, они создавали безсмертныя творенія, — скептики же и индефферентисты; жившіе съ ними въ одно время, ровно ничего не создали. Въ наше время музыкантъ Вагнеръ волнуетъ всѣхъ европейскихъ композиторовъ своими оперными нововведеніями — онъ можетъ быть весьма неправъ передъ общимъ ареопагомъ, но онъ богатъ энергіею, и можно смѣло ручаться, что слѣдъ его не пропадетъ въ искусствѣ. Живописцы Фламандской школы были, по нашему мнѣнію, образцомъ полезной энергіи, они, мало того, что создали новую блистательную школу въ искусствѣ, но такъ сказать породили поэзію своего родного края. Что было-бы изъ этихъ мастеровъ, еслибъ они принимались за свой трудъ безъ глубокаго убѣжденія въ его законности, если бы, рисуя окрестности Гаги, они сердцами улетали подъ ясное небо Италіи и глядѣли на свои родныя равнины съ небрежною усмѣшкою? Ихъ взглядъ раздвоился бы безплодно и вмѣсто гигантовъ въ родѣ Рюисдаля и Вандеръ-Нээра, мы имѣли бы какихъ нибудь Рафаэлей Менгсовъ, пригодныхъ на одно созженіе! Такъ велико значеніе энергіи поэтической, такъ огромна ея роль во всѣхъ искусствахъ, что каждое уклоненіе отъ ея законовъ составляетъ нѣчто подобное диссонансу или смѣшной пискливой нотѣ въ оркестрѣ. Лордъ Байронъ, въ минуту хандры, пытается увѣрить Европу, что человѣку его званія непристойно писать стихи, что онъ считаетъ унизительнымъ брать деньги за свои поэмы — эта дѣтская выходка, опровергнутая всею жизнью и дѣятельностью поэта, остается смѣшнымъ пятномъ его біографіи. Пушкинъ, въ періодъ «увядшей младости» и «баловней поэтовъ», относится къ своей музѣ съ юношескою небрежностью; всѣ лучшіе поклонники Пушкина возстали на него, и самъ поэтъ не замедлилъ искупить своего промаха самымъ геройскимъ, самымъ энергическимъ служеніемъ дѣлу своей жизни. Поэты второстепенные всего чаще терпятъ отъ заблужденій подобнаго рода, тѣмъ чаще, что въ ихъ натурѣ болѣе шаткости, что ихъ скоро плѣняетъ обманчивая прелесть дидактики съ туманностью, небрежности съ поверхностнымъ юморомъ.
Пора, однакоже, перейдти отъ общихъ соображеній къ фактамъ и доказательствамъ. Мы уже сказали, что «Зимній Путь» г. Огарева есть явленіе отрадное и почтенное, но охарактеризовать его значеніе какимъ нибудь другимъ, болѣе опредѣлительнымъ словомъ, мы почти не въ состояніи. Намъ хотѣлось сказать, что оно оставило въ насъ свѣтлое впечатлѣніе, но этого мы сказать не можемъ, потому-что у г. Огарева самыя свѣтлыя картины зачернены унылыми пятнами, неизвѣстно для какой потребы набросанными. Сказать, что «Зимній Путь» навѣваетъ читателю мысли грустныя и полезныя, мы тоже не можемъ, потому-что унылыя отступленія съ примѣсью лѣниво-небрежнаго юмора не научаютъ насъ ровно ничему. Отыскать въ «Зимнемъ Пути» слѣды энергической дидактики, которая когда-то имѣла свою цѣну и теперь по временамъ сообщаетъ оригинальную красоту вещамъ г. Некрасова — мы также не въ состояніи. Всюду, гдѣ поэтъ высказывается и кидаетъ свой личный взглядъ на предметы, имъ воспѣваемые, встрѣчаемъ мы одну блѣдность, двойственность, колебаніе и нѣкоторую кислоту взгляда: просимъ прощенія за смѣлость фразы. И надо отдать справедливость таланту г. Огарева, не смотря на эти важныя недостатки, ясно свидѣтельствующія о его бѣдности по части поэтической энергіи, вся вещь изобилуетъ замѣчательными страницами. Раздробивъ «Зимпій Путь» и выбросивъ изъ него слабыя строки, о которыхъ мы говорили, мы все-таки получимъ въ результатѣ рядъ мелкихъ стихотвореній, поэтически задуманныхъ и отчетливо выполненныхъ.
«Зимній Путь», какъ и слѣдовало ожидать, начинается описаніемъ ночного выѣзда и ясной лунной ночи; при чемъ поэтъ сообщаетъ намъ не безъ юмора, что онъ любитъ съ мудрою заботой свершить обязанности дня, то есть, вкусить обѣдъ и ужинъ, потому-что прибавляетъ онъ: «Всегда порядокъ въ жизни нуженъ». За исключеніемъ этого отступленія, въ которомъ мы не видимъ совершенно никакой надобности, идетъ рядъ очень хорошихъ страницъ, опять перерываемыхъ замѣчаніями поэта о томъ, что мѣста, по которымъ лежитъ путь «ему знакомы такъ, что даже скучно» и о томъ, что мерцающіе огоньки въ окнахъ и дѣвушки, прядущія ленъ, «тревожатъ міръ души его тоской болѣзненной и трудной». Это послѣднее замѣчаніе, уложенное въ нѣсколько стиховъ, идетъ непосредственно за картиной, прекрасно набросанной, а за нимъ идетъ картина еще лучшая, изображеніе доброй старушки-помѣщицы, молящейся и гадающей въ карты о своемъ внукѣ Ванѣ. Отдавая всю справедливость обоимъ очеркамъ, мы видимъ себя въ необходимости рѣшительно осудить отступленіе, ихъ раздѣляющее. Ежели картины, изображаемыя поэтомъ, наводитъ на него тоску болѣзненную и трудную, то для чего же онъ не ищетъ картинъ, которыя не наводили бы на него этого непріятнаго ощущенія, совершенно лишняго при творчествѣ? Или, если онѣ все-таки ему пріятны, не смотря на тоску, ими пробужденную, то поэтъ обязанъ передать ихъ такимъ образомъ, чтобы и читатель вполнѣ раздѣлилъ его воззрѣніе. Стало быть передъ г. Огаревымъ, какъ живописцемъ русскихъ сценъ, открываются двѣ дороги, двѣ манеры живописи. Онъ можетъ идти или за Пушкинымъ, картины котораго такъ свѣтлы, успокоительны и прелестны, или за Гоголемъ, придававшимъ всѣмъ своимъ пейзажамъ (за исключеніемъ украинскихъ) колоритъ мрачный, но совершенно опредѣленный и естественный. Вмѣсто того нашъ поэтъ остановился на какой-то среднепропорціональной точкѣ, на которой предметы двоятся и туманятся, выводы его пошли совершенно наперекоръ представленіямъ и самъ онъ не могъ сказать читателю ничего опредѣлительнаго.
Вслѣдъ за тѣмъ поэтъ проѣзжаетъ мимо кладбища, на которомъ похороненъ одинъ изъ его деревенскихъ друзей, обрисованный очень коротко и блѣдно; далѣе за кладбищемъ и косогорами и за рядомъ глупыхъ вѣхъ (можетъ быть мы черезчуръ придирчивы, но намъ досадно, для чего невинныя вѣхи названы глупыми), чернѣетъ пустырь, на которомъ недавно стояло богатое село, исчезнувшее отъ пожара. При видѣ мѣстности, свидѣтельницы печальной катастрофы, картина пожара возникаетъ передъ воображеніемъ путника и онъ передаетъ намъ съ большимъ успѣхомъ всю сцену ужаса и смятенія. Пожаръ случился ночью и зимняя вьюга разнесла пламень по кровлямъ. Стихи описанія весьма картинны и сжаты, для примѣра выписываемъ небольшое число ихъ, при окончаніи:
Хватались бабы за пожитки,
Спасать холсты, корыта, нитки,
А по дворахъ раздался рёвъ
Въ огнѣ покинутыхъ коровъ;
Въ забытой люлькѣ визгъ ребячій
Безсильно замеръ въ общемъ плачѣ.
Спасенья нѣтъ! Толпа глядитъ —
Оцѣпенѣвъ — какъ все горитъ;
Багровый свѣтъ въ мерцаньи длинномъ
Ложится по снѣгамъ пустыннымъ…
Такъ въ пору ранняго утра
Я не засталъ ужь ни двора…
Безъ словъ, безъ дѣлъ, безъ помышленій,
Бродили люди, словно тѣни…
Все это очень хорошо и наводитъ на хорошія мысли, не смотря на то, что какая-то сѣдая баба мотаетъ глупо головой во время пожара, а становой уныло щелкаетъ языкомъ.
Шестая строфа, или шестая глава, или шестое отдѣленіе, состоитъ изъ лучшихъ страницъ во всей вещи. Лѣсъ, посеребренный луннымъ сіяніемъ, обступаетъ кибитку нашего путника: по снѣгу стелются тѣни длинныхъ стволовъ. Далеко въ лѣсную глубь уходить взоръ. А за лѣсомъ, на горѣ стоитъ и старѣется старый барскій домъ, когда-то хорошо знакомый поэту. Къ этому дому когда-то вела дубовая аллея, дворъ его окаймляется литой рѣшеткой, столѣтній садъ шумѣлъ за домомъ и все вокругъ было полно жизнью, веселостью, роскошью, радушіемъ. Въ домѣ жилъ старый богатый генералъ съ красавицей дочерью; поэтъ вспоминаетъ и о старикѣ и о его дочери, и о роскошной ихъ жизни, и о первомъ балѣ, на которомъ ему пришлось быть въ ихъ домѣ, и о томъ, какъ царица вечера, молодая сосѣдка, прошла съ нимъ вмѣстѣ польскій. Выписывать всѣхъ этихъ отрывковъ мы не будемъ, потому-что они и безъ насъ будутъ оцѣнены читателемъ. Скажемъ только, что заключительная страница эпизода, приводящая многихъ цѣнителей въ восхищеніе, вовсе не кажется намъ лучшею во всемъ отрывкѣ. Весь разсказъ веденъ прекрасно и мы не находимъ причины хвалить его окончаніе въ ущербъ началу и срединѣ.
Слѣдующимъ за тѣмъ эпизодомъ мы недовольны болѣе, чѣмъ всѣми другими недостатками поэмы, взятыми въ сложности. Дѣло идетъ о жизни и смерти какого-то школьнаго учителя, съ которымъ поэтъ вмѣстѣ воспитывался и долго поддерживалъ дружескія сношенія. Мужъ этотъ въ юности отличался любовью къ философіи. изученіемъ Шеллинга. Философія не выучила его ничему, Шеллингъ не далъ гроша въ кармамъ, и бѣдный юноша
Вѣчно недовольный
И міромъ, и собой самимъ,
И тяжкой бѣдностью томимъ,
Пошелъ онъ, какъ учитель школьный,
Въ вашъ край печальный, и готовъ
Былъ съ добросовѣстностью милой
Учить читать тупыхъ птенцовъ
И по складамъ и безъ складовъ.
Но тщетно! Сила измѣнила!
Онъ сталъ грустить, потомъ спился
И помѣшался…
Вся эта тирада, съ ея сухостью, съ ея неестественнымъ и лишнимъ юморомъ, съ ея страннымъ тономъ, въ которомъ слышится все, что угодно, кромѣ твердаго поэтическаго голоса, есть совершенный диссонансъ, которому лучше было бы и на свѣтъ не появляться. Отъ нея такъ и вѣетъ слабой стороной отжившаго литературнаго періода, который былъ болѣе всего бѣденъ поэзіею, а богатъ хитро-сплетенностью теорій. Можно прикрывать свою поэтическую бѣдность шутливо-грустно-ироиическими выходками, но при дарованіи г. Огарева мы не можемъ объяснить этой ошибки ничѣмъ, кромѣ того недостатка въ поэтической энергіи, о которомъ мы говорили такъ много. Ясно видимъ мы, что тема, служившая началомъ всего эпизода, взята нашимъ поэтомъ отъ нечего дѣлать, какъ бы изъ милости, безъ сердечнаго къ ней влеченія. Неопредѣленность замысла привела и къ неопредѣленности исполненія, какъ всегда бываетъ въ такихъ случаяхъ. Что хотѣлъ сказать поэтъ личностью своего школьнаго учителя? Изобразить избранное существо, погибшее посреди житейской прозы? — но гдѣ же факты и гдѣ сочувствіе и гдѣ протестъ противъ невниманія людей къ избранному? Просто честнаго юношу, угасшаго безвременно въ скромной долѣ — но отчего же вмѣсто слезъ и теплаго сожалѣнія, поэтъ отзывается о своемъ героѣ съ пустымъ юморомъ? Педанта, непонимающаго дѣйствительности и за то уничтожающагося? — но авторъ даже не накидываетъ намъ слабаго абриса, по которому мы могли бы судить такимъ образомъ. И наконецъ, неужели поэзія можетъ состоять въ томъ, чтобы о всѣхъ предметахъ говорить небрежно и ироническимъ тономъ? Стерна упрекали въ томъ, что онъ льетъ слезы, говоря о мертвомъ ослѣ — не бросаются ли поэты нашего времени въ другую крайность, то есть въ стремленіе къ сатирѣ и юмору, тамъ, гдѣ по ходу дѣла, ни того ни другого не требуется?
Послѣднія страницы «Зимняго Пути» однакоже сглаживаютъ часть непріятнаго впечатлѣнія, оставляемаго вышеизложеннымъ эпизодомъ. Въ нихъ встрѣчаемъ свѣжее описаніе лѣтней пышной ночи съ соловьинымъ пѣньемъ, и нѣсколько строкъ, весьма вѣрно передающихъ ощущенія утомленнаго проѣзжаго въ глухую ночь, на короткомъ отдыхѣ въ станціонной комнатѣ, передъ нагорѣвшею свѣчою, возлѣ часовъ, смѣло пощелкивающихъ гдѣ-то въ уголку. Послѣднее описаніе, конечно, не можетъ назваться сіяющимъ или свѣтлымъ, но въ немъ авторская манера примѣнена къ дѣлу съ точностью, выдержана отъ первой строки до послѣдней, оттого и ведетъ къ желаемой цѣли какъ нельзя удовлетворительнѣе. Не одинъ дорожный человѣкъ вспомнитъ строки г. Огарева въ минуты, подобныя имъ описаннымъ, а это значитъ много и весьма много.
Короткой, но изящной картиной заканчивается все произведеніе. Ночь миновалась, путь кончается, и скоро долженъ показаться городъ, къ которому неслись мы вмѣстѣ съ нашимъ поэтомъ.
Но кони мчатся на востокъ;
Луна потухла. По немногу
Разсвѣта трепетный потокъ
Яснѣй ложится на дорогу.
И свѣтомъ пурпурнымъ горя
Встаетъ студеная заря,
И солнце съ выси блѣдно-синей
Блеститъ надъ бѣлою пустыней.
Здѣсь оканчиваемъ мы разборъ съ немного тяжелымъ чувствомъ. Мы должны были высказать нѣсколько истинъ и, можетъ быть, не совсѣмъ пріятныхъ истинъ поэту, котораго уважаемъ и цѣнимъ отъ всего сердца. Но можемъ сказать съ полной искренностью: мы не позволили себѣ ни одного замѣчанія пристрастнаго, ни одного совѣта, непримѣнимаго къ дѣлу. Мы не тѣшили своего самолюбія и не позволяли себѣ, увлекаясь правами рецензента, строго говорить о талантѣ, заслуживающемъ общей симпатіи. Именно оттого, что мы цѣнимъ г. Огарева и разсчитываемъ на его труды, мы позволимъ себѣ быть можетъ слишкомъ придирчивый взглядъ на его прошлую и настоящую дѣятельность.
1856.