«Задача жизни» у Ибсена (Редько)/ДО

"Задача жизни" у Ибсена
авторъ Александр Мефодьевич Редько

Опубл.: 1905. Источникъ: az.lib.ru • (Об Ибсене и о «хмурых людях» Чехова).

«Задача жизни» у Ибсена.

(Объ Ибсенѣ и о «хмурыхъ людяхъ» Чехова).

«Жизненная задача». — Эти два слова формулируютъ суть жизни для избранниковъ художественнаго творчества Ибсена.

Ярлъ Скуле («Претенденты на корону»), провозгласившій себя королемъ Норвегіи XIII столѣтія, предлагаетъ своему другу-соратнику Ятгейру отказаться отъ своего призванія скальда и жить только для его, короля Скуле, жизненной задачи: овладѣть Норвегіей, отнявъ ее изъ рукъ признаннаго уже народомъ законнаго короля Гакона: «Будь мнѣ сыномъ! Ты получишь отъ меня въ наслѣдіе корону Норвегіи, получишь всю страну, если согласишься быть мнѣ сыномъ, жить ради моей жизненной задачи и вѣрить въ меня».

Скальдъ отвѣчаетъ отказомъ. Онъ говоритъ, что не можетъ пожертвовать своими «несложенными еще пѣснями», которыя для скальда «всегда самыя сладкія». — Скуле находитъ противорѣчіе между этимъ отказомъ и той готовностью «охотно пасть первымъ» за мятежнаго короля, которую скальдъ только что обнаружилъ при извѣстіи объ опасности. Скальдъ отвѣчаетъ: «Человѣкъ можетъ пасть изъ-за жизненной задачи другого; но, если онъ остается живъ, онъ долженъ жить ради своей собственной».

Смерть скальда въ первомъ же сраженіи разрѣшила по своему вопросъ о «несложившихся пѣсняхъ», но все-таки отказаться отъ нихъ, этихъ «самыхъ сладкихъ» пѣсенъ, скальдъ Ибсена не хотѣлъ и не могъ… Жить можно только для своей собственной и при томъ свободно избранной «жизненной задачи». Это — основной мотивъ въ творчествѣ Ибсена.

Для Шекспира «задача жизни» составляла только частную тему, разработанную въ «Гамлетѣ». Для Ибсена это — универсальная тема. Изъ «задачи жизни» онъ сдѣлалъ солнце, вокругъ котораго, какъ центра психологическаго притяженія, вращается человѣческая жизнь… Только безъ астрономическаго равновѣсія. Его замѣняетъ очень часто тяжелая борьба съ другими властными велѣніями человѣческой души. Должны быть удовлетворены и совѣсть, которая перестала быть «коренастою», какъ у древнихъ викинговъ, которые грабили, жгли, убивали, а затѣмъ «веселились какъ дѣти»; и чувство справедливости, которое у современнаго культурнаго человѣка можетъ превращаться порой въ «изнурительную лихорадку справедливости», и чувство невольной отвѣтственности за грѣхи предковъ; и, наконецъ, должны быть удовлетворены тѣ темные факторы, которые заложены въ человѣкѣ самой природой и фатально сказываются въ его наслѣдственной организаціи, физической и духовной… Ибсеновское солнце жизни — центръ притяженія, но не центръ равновѣсія. Зачастую около него, для героевъ Ибсена, концентрируются тяжкія муки неустранимаго душевнаго разлада съ самимъ собой. — И все-таки они ищутъ своей «задачи жизни», и, когда она на лицо, находятъ возможнымъ жить.

Иногда они идутъ къ своей задачѣ съ веселой, молодой бодростью, напѣвая, подобно Фальку («Союзъ молодежи»):

Пусть мой челнъ

Станетъ добычей бушующихъ волнъ..

Не дрогну я, любо мнѣ мчаться!

Иногда они вправѣ сказать, подобно нѣмецкому поэту:

Назвавши тягчайшія скорби,

Тебѣ назовутъ и мою…

потому что задача жизни, ради которой они живутъ, подобно Бранду, требуетъ отъ нихъ тяжелыхъ и мучительныхъ жертвъ. Иногда найденная задача жизни осуждаетъ ихъ на непрестанную борьбу съ своей собственной совѣстью, потому что ихъ «задача» требуетъ отъ нихъ, какъ отъ Сольнесса, жертвъ не своимъ только, а и чужимъ счастьемъ… Но все-таки они и при этихъ условіяхъ находятъ возможнымъ жить: лишь бы была для нихъ ясной ихъ «задача жизни»… Кризисъ для героевъ Ибсена начинается только тогда, когда оказывается, что ихъ задача жизни или психологическій самообманъ, или непосильная тяжелая ноша, или, наконецъ, по тѣмъ или инымъ причинамъ, невозможная и неосуществимая идея. Жизнь становится въ этомъ случаѣ ненужною, лишнею, и неудачники Ибсена быстро сводятъ съ нею окончательные разсчеты.

При такихъ условіяхъ естественно, что для героевъ Ибсена ихъ «жизненная задача» является своего рода абсолютомъ, «не отчуждаемой и не подлежащей размѣну цѣнностью».

Но понятно и другое. Понятно, что для героевъ Ибсена въ частности для героевъ современныхъ пьесъ Ибсена — «задача жизни» слишкомъ нерѣдко осложняется элементомъ трагедіи.

II.

Въ судьбѣ Гакона, норвежскаго короля XIII столѣтія, о которомъ упоминалось выше, трагическій элементъ совершенно отсутствуетъ: о немъ не можетъ быть и рѣчи. — Въ исторической дали семи вѣковъ Ибсену посчастливилось найти правдоподобную скаеку дѣйствительности — человѣка, который совершенно не знаетъ, что значитъ чувствовать себя раздвоеннымъ и у котораго наличность огромной задачи жизни, требующей тяжелыхъ жертвъ, сказывается только въ исключительномъ подъемѣ душевныхъ силъ.

Сущность драмы («Претенденты на корону») такова. — Королевская власть въ рукахъ Гакона, который, однако, владѣетъ ею по волѣ не всей Норвегіи. Власть оспариваютъ у него нѣсколько претендентовъ, которые подвергаютъ сомнѣнію, между прочимъ, королевское происхожденіе Гакона.

Гаконъ — король «будущей» Норвёгіи. Въ Норвегіи XIII столѣтія, только что спаянной изъ отдѣльныхъ, чуждыхъ и взаимновраждебныхъ государствъ, онъ долженъ создать единый норвежскій народъ, сплотивъ въ одно цѣлое и «трондцевъ», и ихъ исконныхъ враговъ «викенцевъ».

Гаконъ вѣритъ въ себя и въ то, что за нимъ помощь Божья. Поэтому, чтобы избавить Норвегію отъ страданій междоусобной войны, онъ предоставляетъ вопросъ о коронѣ, которую носитъ, рѣшенію «Божьяго суда» и народнаго голосованія. И то и другое кончается въ его пользу. «Божій судъ» — испытаніе раскаленнымъ желѣзомъ, которому добровольно подвергается вдова предпослѣдняго короля и мать Гакона, — устанавливаетъ, въ глазахъ народа, королевское происхожденіе Гакона, и народное собраніе вновь признаетъ его королемъ единой Норвегіи. — Счастье продолжаетъ благопріятствовать Гакону, и всѣ его соперники одинъ за другимъ гибнутъ и исчезаютъ, кромѣ одного самаго сильнаго — ярла Скуле, бывшаго опекуна Гакона… Скуле храбръ и даровитъ, властолюбивъ, но честенъ. Скрѣпя сердце, онъ призналъ бы, быть можетъ, власть Гакона, если бы у послѣдняго не было еще одного затаеннаго и умнаго врага. Это — епископъ Николай. Судьба сыграла съ нимъ злую шутку: вдожила въ него жажду власти, дала способности государственнаго человѣка и правителя, но не дала способностей солдата. Всѣ сраженія, въ которыхъ онъ принялъ участіе, не оставляли мѣста сомнѣнію, что Николай Арнессонъ (имя епископа) — не воинъ, что онъ — «трусъ». Но — не солдатъ, значитъ — и не король, какъ это ни нелѣпо кажется «трусу», чувствующему себя созданнымъ для роли короля — гражданскаго правителя. Въ результатѣ онъ превращается въ епископа, который безсильно грезитъ до самой смерти о коронѣ и ненавидитъ Гакона, какъ человѣка, которому дарована физическая возможность сдѣлать то, что подсказываетъ внутренній голосъ и призваніе. Но именно поэтому Гаконъ не долженъ имѣть конечнаго успѣха, поскольку это во власти епископа. — Съ этой цѣлью послѣдній внушаетъ Скуле, что судъ Божій ничего не доказалъ въ вопросѣ о происхожденіи Гакона, кромѣ факта добросовѣстнаго убѣжденія со стороны его родной матери, которая могла не подозрѣвать подмѣна ея ребенка, а между тѣмъ этотъ подмѣнъ возможенъ и вѣроятенъ по условіямъ первыхъ лѣтъ жизни Гакона. Это епископъ доказываетъ Скуле за нѣсколько минутъ до своей смерти… Возможенъ, но не несомнѣненъ. Честолюбивый, но честный Скуле не можетъ ни отказаться отъ короны, составляющей его «задачу жизни», ни рѣшиться взять ее силой по праву… Наконецъ, рѣшается, но отсутствіе твердой вѣры въ себя и въ свое право приводитъ къ пораженію: онъ никогда не можетъ «сжечь всѣ мосты кромѣ, одного», какъ это дѣлаетъ уравновѣшенный Гаконъ, — не можетъ, въ силу этого, воспользоваться самой благопріятной комбинаціей, когда обстоятельства дѣлаютъ удачу возможной… Душевный разладъ норвежскаго Гамлета — полководца разрѣшается смертью… Не найдя въ себѣ силы жить ради своей «задачи», измученный Скуле рѣшаетъ умереть ради торжества объединительной идеи Гакона, которую онъ самъ признаетъ «истинно-королевскою». «Нельзя жить, повторяетъ онъ слова своего друга-скальда, ради жизненной задачи другого, но можно за нее пасть».

Драма изобилуетъ художественными подробностями. Фигуры «пасынковъ Божьихъ» — Скуле (такъ называетъ его Гаконъ) и епископа — превосходно оттѣняютъ «счастливѣйшаго человѣка» — короля Гакона, которому судьба и природа дали все то, что раздѣлили у пасынковъ. Онъ живетъ въ неизмѣнномъ сіяніи своей истинно королевской идеи. Онъ нашелъ въ ней одновременно и жизненный стимулъ, и верховный критерій поведенія. Вопросъ о жертвахъ, разъ рѣчь идетъ объ его «задачѣ», не содержитъ въ себѣ никакихъ мучительныхъ привнесеній ни для Гакона, ни для окружающихъ; даже для тѣхъ, счастьемъ которыхъ ему приходится жертвовать, его поведеніе просто и понятно. Онъ удаляетъ правителемъ на далекую окраину своего ближайшаго друга, отсылаетъ въ почетное изгнаніе свою родную мать, только что выдержавшую «испытаніе желѣзомъ» для подтвержденія его правъ на корону… Потому что, говоритъ онъ, около короля (такого, какъ онъ) не должно быть никого, кто слишкомъ ему дорогъ. — Даже та, которую онъ взялъ въ королевы Норвегіи, для него только мудрая совѣтннца и, дочь побѣжденнаго соперника, которую нужно было взять въ жены. Что она любитъ его, что въ ея глазахъ неудачи отца — не неудачи отца, а торжество ея мужа, — все это онъ видитъ, но ничего не замѣчаетъ: все это слишкомъ далеко отъ него и скользитъ по душѣ, не оставляя прочнаго слѣда.

По началу пьесы Гаконъ, въ изображеніи Ибсена, настолько жёстокъ и прямолинеенъ въ своихъ дѣйствіяхъ, что читатель не можетъ освободиться отъ впечатлѣнія, что дѣло здѣсь не только въ сіяющей задачѣ, а и въ изрядной черствости души… Только когда читатель убѣждается, при дальнѣйшемъ ходѣ событій, что Гакону жаль своего могучаго и опаснаго соперника, что ему тяжело осудить его на смерть и онъ колеблется это сдѣлать, пока тотъ самъ не кладетъ конецъ колебаніямъ, отдавши свирѣпое приказаніе убить сына Гакона — младенца: «убить гдѣ бы онъ ни встрѣтился — убить на тронѣ, убить передъ алтаремъ, убить на груди у матери», только тогда, когда читатель вмѣстѣ съ Гакономъ переживаетъ его радость, что осужденный на смерть Скуле все-таки имѣетъ возможность спастись — эту возможность оставляетъ самъ Гаконъ — образъ Гакона становится человѣчески-привдекательнымъ, и читателю дѣлается яснымъ, что не душевная черствость создаетъ видимую прямолинейностъ Гакона, а только исключительный характеръ и исключительные размѣры его «жизненной задачи». Онъ прямолинеенъ потому, что убѣжденъ, что онъ «избранникъ Божій»; прямолинеенъ потому, что не знаетъ коллизіи между внутреннимъ призваніемъ и голосомъ совѣсти… Все, что могли ему дать природа и счастье, онъ получилъ. И все, что получилъ, все сосредоточилъ на одномъ помыслѣ… И совѣсть спокойна даже тогда, когда онъ переступаетъ, «во имя Божіе» — на порогѣ церкви — черезъ трупъ Скуле, соперника, жаждавшаго власти не ради Норвегіи, а для самого себя — хотя и по праву.

Какъ видитъ читатель, Ибсену понадобились полусказочныя условія, чтобы помирить душевное равновѣсіе и преслѣдованіе напроломъ поставленной себѣ «задачи жизни». Понадобились жизненныя условія Норвегіи XIII-го столѣтія. Но и при этихъ условіяхъ художественная задача Ибсена оказалась, какъ мы видѣли, достаточно трудной и сложной. Чтобы сдѣлать своего однодума-короля психологически возможнымъ и понятнымъ для читателя, Ибсенъ долженъ былъ прибѣгнуть, такъ сказать, къ отрицательной манерѣ письма. Онъ выдвинулъ на первый планъ Скуле и епископа и сравнительно на второмъ планѣ оставилъ центральное по смыслу пьесы лицо — Гакона. Съ особой силой и рѣзкостью подчеркивая душевную драму у «пасынковъ Божьихъ», Ибсенъ заставляетъ читателя руководиться чувствомъ контраста и угадывать то душевное равновѣсіе и покой, которые составляютъ силу и счастье Гакона. Для васъ ясно, что Гаконъ не можетъ быть — по отсутствію причинъ — ни выученнымъ Скуле, ни озлобленнымъ епископомъ. Его портретный контуръ — образъ Гакона не больше, какъ контуръ — становится для васъ заполненнымъ, значительнымъ и правдивымъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ для васъ ощутительно ясно, какъ, въ сущности, онъ мало возможенъ (не «мало вѣроятенъ») и отъ какой путаницы условій зависитъ то, что называется спокойнымъ человѣческимъ счастьемъ, даже и при наличности «истинно-королевской идеи».

---

Аналогичный образъ увѣреннаго обладателя жизненной задачи Ибсенъ создалъ и при современныхъ условіяхъ. Это — Джонъ Габріэль Боркманъ, бывшій директоръ банка, разорившій вкладчиковъ незаконнымъ расходованіемъ средствъ банка, ради торжества своихъ идей «освободить милліоны» изъ нѣдръ рудниковъ и «облагодѣтельствовать десятки, сотни тысячъ людей». Судебный приговоръ, осудившій его на пять лѣтъ тюрьмы, не измѣнилъ его глубокаго убѣжденія, что онъ имѣлъ право такъ поступить, какъ поступилъ, слушаясь своего «непобѣдимаго призванія», и онъ все ждетъ, что къ нему вернутся, станутъ «ползать» передъ нимъ и «умолять» взять снова банкъ въ свои руки…

Въ изображеніи Ибсена получился, однако, виновный банковый дѣлецъ, а не привлекательный Гаконъ въ обстановкѣ XIX столѣтія. — Оно и понятно: чтобы шествіе напроломъ въ преслѣдованіи своего «непобѣдимаго призванія» не имѣло отталкивающаго характера, нужна «истинно-королевская» идея, — нужно, чтобы «задача жизни», подобно задачѣ норвежскаго короля XIII столѣтія, имѣла исключительно высокую моральную цѣнность, ясную для непосредственнаго чувства читателя. Иначе читатель будетъ реагировать на причиненіе страданій другому только какъ на неоправдываемый моральнымъ чувствомъ проступокъ.

Съ своимъ Гакономъ Ибоенъ могъ обратиться къ непосредственному чувству читателя. Освободить родную страну отъ братоубійственныхъ междоусобицъ и создать изъ нея одно общее отечество для вчерашнихъ враговъ — идеи, внутренняя цѣнность которыхъ ясна и безспорна для всякаго, и читатель отвѣчаетъ на художественный образъ опредѣленной, исторически сложившейся эмоціей положительнаго характера… Не то съ Боркманомъ. «Освободитъ милліоны», спрятанные въ землѣ въ видѣ рудъ; на освобожденные милліоны понастроить фабрики, которыя будутъ работать «и днемъ, и ночью»; захватить въ свою власть «всѣ копи, водопады, каменоломни, дороги и пароходныя линія по всему міру»… Все это очень красиво и интересно, какъ техническій замыселъ (конечно, фантастическій), но все это не безспорная «истинно-гражданская» идея; не та всеобъемлющая идея, которая способна захватить читателя, безъ теоретическихъ разъясненій и умственныхъ усилій; не та ясная, безспорная и чарующая идея, ради которой простительны всякія жертвы. И потому читатель не въ состояніи отозваться на грезы Боркмана относительно работающихъ днемъ и ночью фабрикъ сочувотвенной эмоціей радостнаго характера, которая когда бы покрыть собою естественную отрицательную реакцію на тѣ жертвы чужимъ благополучіемъ, которыя разрѣшаетъ себѣ, безъ всякихъ колебаній, Боркманъ… Вѣрно, скорѣе, обратное: непосредственное чувство все, что отзывается такъ называемымъ «дѣломъ», окрашиваетъ, по традиціи, въ невыгодную для «дѣльца» сторону прежде даже, чѣмъ выяснятся соціальныя качества красиво задуманнаго «предпріятія»… Вотъ почему, повинуясь своему непосредственному чувству (а къ нему только и можетъ обращаться художникъ), читатель не можетъ разрѣшить Боркману требовать отъ другихъ жертвы, подобно тому, какъ онъ способенъ это сдѣлать относительно Гакона, и для него (читателя) Боркманъ остается только банковымъ дѣльцомъ, виновнымъ въ нарушеніи довѣрія вкладчиковъ, а отнюдь не героемъ своей жизненной задачи, переживающимъ трагическую коллизию между нею и объективными условіями жизни.

III.

Для героевъ современныхъ пьесъ Ибсена жизненная задача, какъ было замѣчено, очень нерѣдко связана съ тяжелой внутренней драмой. Это, однако, не измѣняетъ отношенія къ ней ни Ибсена, ни его героевъ. «Красота и счастье находятся гдѣ-то внѣ жизни», говоритъ въ одномъ мѣстѣ Чеховъ. Ибсенъ кореннымъ образомъ расходится въ этомъ отношеніи съ нашимъ писателемъ. Правда, счастье — хрупкая и рѣдкая вещь: съ этимъ и онъ вполнѣ согласенъ. Но красота — красота не изгнана изъ жизни; она возможна даже въ мелочахъ жизни. Вмѣстѣ съ энергіей жить она создается наличностью «жизненной задачи», хотя бы по размѣранъ эта задача была очень далекой отъ «истинно-королевской»… Но создается вмѣстѣ съ тѣмъ — зачастую — и внутренняя драма. У современныхъ героевъ Ибсена не только нѣтъ однодумности и внутренняго равновѣсія короля Гакона, но, очевидно, и не можетъ быть. Слишкомъ сложною стала жизнь, а совѣсть, которая еще у Гакона была достаточно «коренастою», стала «слишкомъ мягкою». Современному культурному — въ настоящемъ смыслѣ этого слова — человѣку нужно удовлетворить слишкомъ многимъ требованіямъ, выдвинутымъ эволюціей человѣческаго духа. Вѣдь очень часто удовлетворить своей жизненной задачѣ — значитъ растоптать, какъ это дѣлаетъ «во имя Божіе» Гаконъ, жизненную задачу другого, такую же законную, такую же субъективно цѣнную, какъ моя. Въ этомъ отношеніи все преимущеоство на сторонѣ древнихъ викинговъ: они, какъ простую воду, пили медъ и крѣпкое вино, но и какъ простую воду — лили человѣческую кровь. Эти представители пережитого прошлаго могли съ легкимъ сердцемъ идти напроломъ, относясь къ окровавленнымъ трупамъ и враговъ, и друаей, какъ къ простой законной подробности жизни.

Но время «коренастой» совѣсти прошло, и жизнь пошла по другому руслу.

Вся исторія сложилась въ сторону развитія норальнаго чуветва, повышенія цѣнности жизни и счастья одного въ главахъ другого и, слѣдовательно, въ сторону «мягкой» совѣсти.

Современному герою Ибсена нужно удовлетворить не только голосу призванія и голосу чести, какъ старымъ викингамъ, но и болѣзненному чувству отвѣтственности за себя (Сольнессъ), на своихъ предковъ (Роснеръ) и даже на особо благопріятныя условія, въ которыхъ проходитъ его личная жизнь (Фьельдбо въ «Союзѣ молодежи»).

Каково отношеніе къ этому процессу смягченія «коренастой» совѣсти со стороны самого Ибсена? Для многихъ онъ пѣвецъ «коренастой» совѣсти и обличитель «мягкой»: онъ не прочь былъ бы видѣть возрожденіе первой и исчезновеніе — ради счастья личности — второй… Это несомнѣнное недоразумѣніе. Въ пьесахъ Ибсена есть обладатели такой здоровой совѣсти, есть жаждующіе такой здоровой совѣсти, но въ конечномъ результатѣ вопросъ о ней разрѣшается далеко не такъ просто — въ смыслѣ устройства совмѣстнаго существованія на началахъ звѣриныхъ.

Въ этомъ отношеніи представляетъ особый интересъ «Росмергольмъ». Напомнимъ содержаніе этой драмы.

Росмеръ — потомокъ стариннаго рода; бывшій пасторъ. Его предки — все «корректные и честные люди» — представители такъ называемыхъ патріархальныхъ воззрѣній, считали нужнымъ держать окружающее населеніе въ подчиненіи и моральной приниженности. Подъ вліяніемъ перемѣнившагося міросозерцанія, Росмеръ дѣлаетъ себѣ задачу жизни изъ искупленія исторической вины своихъ предковъ. Всѣмъ своимъ вліяніемъ — и личнымъ, и какъ потомка Росмеровъ — онъ долженъ воспользоваться для духовнаго освобожденія приниженныхъ его предками людей. Въ его мечтахъ они живутъ уже «радостными аристократами духа» въ противоположность мрачнымъ аристократамъ духа его предкамъ. Этотъ переворотъ въ душѣ консерватора пастора совершился подъ вліяніемъ одаренной дѣвушки Ревекки Вестъ. Духовная эмансипація населенія — это собственно ея мысль. Она задумала провести ее въ жизнь руками Росмера (это одна изъ обычныхъ формъ, въ которыхъ отливается «задача жизни» у женщинъ Ибсена) и нашла возможность укрѣпиться въ его домѣ, его семьѣ (Росмеръ женатъ)… Скоро отношенія осложняются страстнымъ чувствомъ Ревекки къ Росмеру. Жена Росмера — хорошій, но консервативный по складу ума человѣкъ — стоитъ, очевидно, на дорогѣ Ревекки: Ревекки-борца и еще больше Ревекки-женщины.

Въ результатѣ Ревекка, которая сознательно культивируетъ въ себѣ то, что называетъ «безстрашною волей», рѣшаетъ сдѣлать «выборъ между двумя жизнями» (Росмера и его жены) и доводитъ жену Росмера до сознанія, что для мужа она тяжелая помѣха. Какъ преданный и любязій человѣкъ, та находитъ выходъ въ самоубійствѣ. Дорога къ счастью личному и къ выполненію двойной «задачи жизни» открывается, но вмѣстѣ съ тѣмъ и закрывается. Росмеръ узнаетъ разными путями, что его жена покончила съ собой не въ припадкѣ безумія, какъ онъ полагалъ, а сознательно жертвуя собой; узнаетъ и тѣмъ самымъ теряетъ и вѣру въ свою способность «перерождать» людей, и состояніе «безвинности^ы, въ которомъ онъ находилъ до сихъ поръ необходимую ему бодрость духа… Но это отнюдь не вызываетъ бурнаго протеста со стороны виновницы всего — Ревекки. Она сама уже не прежняя, не „безстрашная“. Подъ вліяніемъ совмѣстной жизни съ Росмеромъ, гипнозъ безстрашія утратилъ силу (вмѣстѣ съ чувствомъ бурной страсти). Она невольно поддалась очарованію утонченной душевной организаціи своего друга (онъ остался для нея только другомъ: это высшее, что цѣнитъ въ ихъ отношеніяхъ Росмеръ). Она признается въ своей винѣ относительно его покойной жены и признается, что она не въ силахъ была взять счастье для нихъ обоихъ, которое она такъ „безстрашно“ завоевала, потому что у нея исчезла, по ея словамъ, „прежняя, безстрашная воля, которая хотѣла освободиться… у нея теперь нѣтъ больше силы — нѣтъ положительной силы“.

Росмеръ. Какъ объясняешь ты, что съ тобой произошло?

Ревекка. Міровоззрѣніе Росмеровъ или, вѣрвѣе, твое иіровоззрѣніе — заразило мою волю.

Росмеръ. Заразило?

Ревекка. И сдѣлало ее больной. Поработило ее законамъ, которые прежде не имѣли для меня значенія. Ты и жизнь съ тобой облагородили мою душу.

Нравственный кризисъ, осложненный утратой вѣры въ свѣтившую обоимъ задачу жизни, разрѣшился новымъ двойнымъ самоубійствомъ Ревекки и Росмера.

Такимъ образомъ „хилая“ совѣсть въ глазахъ Ревекки является результатомъ привнесенія въ человѣческую жизнь какого-то высшаго начала, которое „заражаетъ“ совѣсть, дѣлаетъ ее „больной“, но вмѣстѣ съ тѣмъ является чѣмъ-то безспорнымъ и облагораживающимъ душу. Перенесеніе морали старыхъ викинговъ въ современную жизнь невозможно не только по объективнымъ, но и по субъективнымъ причинамъ. Хилый совѣстью и обреченный на бездѣйствіе Росмеръ вамъ все-таки — повидимому, и Ибсену — ближе, чѣмъ даже Гаконъ съ своей коренастой совѣстью и „истинно-королевской идеей“. Быть можетъ, виноватъ въ этомъ присущій современному человѣчеству культъ человѣческаго страданія. Давно уже вся коллективная жизнь живетъ насчитъ страданія лучшихъ. Въ концѣ концовъ, это страданіе лучшихъ для разума стало не только прочнымъ залогомъ возможности общаго счастья, но и почти синонимомъ этого счастья. Получилось странное противорѣчіе въ душевномъ укладѣ, въ силу котораго современный человѣкъ, жаждующій покоя и счастья, мало понимаетъ спокойную красоту Венеры или, если угодно, понимаетъ ее съ какимъ-то мучительнымъ чувствомъ укора; но понимаетъ Мадонну, которая знаетъ, что Сынъ ея будетъ распятъ на крестѣ… Этотъ культъ страданія, какъ страданія, отмѣтилъ, кажется, Гейне. По его словамъ, умирающей собакѣ страданія придаютъ сходство съ человѣкомъ.

Но мы отклонились въ сторону. Какъ бы ни объяснять исчезновеніе коренастой совѣсти, фактъ тотъ, что ея у современныхъ людей нѣтъ; она замѣнилась до странности болѣе цѣнною — „хилою“ совѣстью. А эта „хилая“ совѣсть очень часто стоитъ на дорогѣ, когда человѣкъ пытается идти напроломъ къ своей жизненной задачѣ…^[1]. И не только, когда онъ виновенъ — какъ Ревекка и до извѣстной степени Росмеръ — въ юридическомъ смыслѣ этого слова, но и тогда, когда никакой вины по существу нѣтъ и человѣкъ только „безъ вины виноватъ“ въ своихъ собственныхъ глазахъ.

IV.

Едва ли не самымъ обездоленнымъ въ этомъ отношеніи является „Строитель Сольнессъ“. У него есть задача жизни, по своимъ размѣрамъ не уступающая задачѣ Гакона.

Символическій „строитель“ въ области человѣческаго духа, онъ въ началѣ своей дѣятельности, по традиціи (онъ — бывшій крестьянинъ), строилъ въ качествѣ высшаго, на что онъ способенъ, церкви и колокольни {Въ первый періодъ духовнаго строительства Сольнессъ опирается на базу религіозныхъ вѣрованій (постройка церквей и колоколенъ); во второй — перестраиваетъ жизнь, внося въ нее благополучіе, но не выходя изъ сферы прямыхъ и конкретныхъ нуждъ людей (постройка уютныхъ домовъ и очаговъ); въ третій — перестраиваетъ повседневную жизнь, внося въ нее идеальный элементъ (постройка домовъ съ башнями); въ четвертый — превращаетъ идеалъ въ самостоятельную цѣль жизни (воздушные замки на каменномъ фундаментѣ. Вліяя на міроразумѣніе окружающихъ и жены, онъ создаетъ въ ихъ душѣ „пожары“ и гибель всего, съ чѣмъ они сроднились, чѣмъ жили и были счастливы. Новое міроразумѣніе не даетъ (многимъ) того покоя и счастья, которое давали старыя религіозныя воззрѣнія. — Вотъ общій смыслъ символовъ въ пьесѣ (Какъ извѣстно, Ибсенъ вложилъ въ пьесу много подробностей о себѣ, какъ писателѣ).

Само собой разумѣется, что драма Ибсена имѣетъ характеръ общаго символа, и въ лицѣ Сольнесса мы вправѣ видѣть всякаго новатора, всякаго реформатора, „задача“ котораго требуетъ жертвъ во имя идеала.} Но церкви и колокольни безсильны дать человѣку то, что ему больше всего нужно, — краcоту человѣческаго cчаcтья; они только прибѣжища для человѣческаго несчастія. „Строитель“ рѣшается измѣнить традиціонному строительству. Отнынѣ онъ будетъ строить только свѣтлыя, уютныя жилища для людей, красивыя и веселыя гнѣзда и для дѣтворы, ихъ матерей и отцовъ». Съ увѣреннымъ вызовомъ «строитель» обращается къ Богу, которому служилъ «съ такимъ честнымъ и теплымъ чувствомъ»: — «Слушай, Всемогущій! Съ этихъ поръ и я хочу быть свободнымъ строителемъ. Въ своей области. Какъ Ты въ своей. Я никогда не буду больше строить церквей. Только жилища для людей». И такъ же, какъ раньше, когда онъ строилъ церкви и колокольни, его строительная дѣятельность сопровождается успѣхомъ; дальше больше: его почти «преслѣдуетъ» успѣхъ, какъ другихъ преслѣдуютъ несчастье и горе… Но этотъ неизмѣнный успѣхъ не приноситъ ни покоя, ни счастья. «Строитель» вѣчно помнитъ о тѣхъ жертвахъ, которыя связаны — не для него, къ сожалѣнію — съ перемѣной въ его строительной дѣятельности. Въ однѣхъ жертвахъ онъ не повиненъ, какъ не повиненъ, по существу, въ болѣзни и бездѣтности своей жены. Память, однако, не перестаетъ связывать эти несчастья близкаго человѣка съ его первымъ успѣхомъ. Его женѣ такъ легко и привычно жилось въ старомъ домѣ отцовскихъ воззрѣній. Домъ былъ снаружи похожъ на «большой мрачный и безобразный ящикъ», но внутри было «очень хорошо и уютно».

Сольнессу страстно хотѣлось, чтобы этотъ домъ сгорѣлъ и далъ ему случай построить первый настоящій домъ. И домъ дѣйствительно сгорѣлъ, сгорѣлъ по чистой случайности, — не въ силу его попустительства. На его мѣстѣ Сольнессъ выстроилъ то, что хотѣлъ, и на желанной постройкѣ создалъ себѣ славу лучшаго «строителя». А для его жены послѣдствіемъ пожара была болѣзнь, смерть близнецовъ ея, которыхъ она сама кормила и потеря навсегда надежды быть матерью. Сгорѣло ея міросозерцаніе: сгорѣли «кружева»^[2] жизни, передававшіяся изъ поколѣнія въ поколѣніе, сгорѣли «куклы»^[3] ея дѣтскихъ воспоминаній и традиціонныхъ вѣрованій. Алина (жена Сольнесса) признается, что, когда около нея не было мужа, она никогда не разставалась съ этими старыми «куклами», и ихъ она оплакиваетъ такъ же неутѣшно, какъ своихъ двухъ малютокъ…

«Пожары» очень часто предшествуютъ «строительству» и, нужно думать, «строитель» видѣлъ не одинъ такой, какой изуродовалъ жизнь его жены. Но тутъ послѣдствія пожара слишкомъ на глазахъ. Слишкомъ близкій человѣкъ (припомните выраженіе Гакона: «около короля не должно быть никого, кто слишкомъ ему дорогъ») утратилъ навсегда то, чѣмъ живъ самъ Сольнессъ, и жена его заживо стала «мертвою», по его выраженію. Когда юная энтузіастка Гильда, во время бесѣды внезапно спрашиваетъ: «Теперь вы думаете о ней» (объ Алинѣ)? Онъ отвѣчаетъ: «Да. Больше всего объ Алинѣ. Потому что у Алины… у нея тоже было свое жизненное призваніе. Совершенно такъ же, какъ у меня… Но ея призваніе должно было быть разбито, уничтожено, оттѣснено, для того, чтобы мое повело къ своего рода великой побѣдѣ», и на недоумѣвающіе вопросы Гильды, «волнуясь и нѣжно» — по авторской ремаркѣ — разъясняетъ сущность «задачи жизни», какъ она представлялась его женѣ: «Ростить дѣтскія души, Гильда! Воздвигать ихъ такъ, чтобы онѣ могли рости въ уравновѣшенности и благородныхъ, прекрасныхъ формахъ. Чтобы изъ нихъ вышли прямыя взрослыя души. Вотъ къ чему у Алины было призваніе… и все это пропало безъ употребленія… навѣки… Точь въ точь какъ пепелъ послѣ пожара».

Во всемъ этомъ онъ, конечно, не виноватъ, если пользоваться терминологіей юристовъ, но для себя самого онъ виноватъ — виноватъ уже потому, что хотѣлъ этого символическаго пожара.

Къ этому присоединяются (у Ибсена драма всегда сложная) еще и сомнѣнія, возникшія у Сольнесса относительно внутренней цѣнности его задачи жизни. — Гаконъ чувствовалъ себя избранникомъ божьимъ; Сольнессъ чувствуетъ себя бунтовщикомъ, взявшимъ на себя всю отвѣтственность за успѣхъ. И вотъ люди, слѣдуя его совѣтамъ, строятъ дома, но не хотятъ имѣть на этихъ домахъ ничего, что уходило бы въ высь къ небу^[4], подобно старымъ колокольнямъ и церквамъ. Въ концѣ концовъ, оказывается, что, если не давали счастья эти старыя прибѣжища людей, то не больше дали и его символическіе дома безъ башенъ. Онъ чувствуетъ, что все дѣло можно поправить надстройкой этихъ башенъ, но жизненная усталость сказывается и его надорванныхъ силъ уже недостаточно. Съ другой стороны, его «задача жизни» обошлась ему слишкомъ дорого (по его выраженію), чтобы онъ могъ добровольно уступить ее другому, который оттѣснитъ стараго «строителя», оставивъ въ его жизни только одну перенесенную муку. Онъ готовъ — на этотъ разъ уже сознательно — растоптать чужое призваніе, лишь бы не пріобрѣсти въ лицѣ Рагнара (его помощника) возможнаго замѣстителя — талантливаго замѣстителя — въ «строительствѣ». Противорѣчіе между поведеніемъ, основной идеей его строительства и его «задачей жизни»^[5] онъ сознаетъ, конечно, когда говоритъ (по ремаркѣ Ибсена, «подавленнымъ голосомъ и съ внутреннимъ волненіемъ»):

«Слушайте внимательно, что я вамъ скажу, Гильда. Все, что мнѣ дано создавать, строить, воздвигать, все прекрасное, уютное, свѣтлое… возвышенное (домаетъ руки)… все это я долженъ искупать. Платить за это. Не деньгами, а человѣческимъ счастьемъ. И не только своимъ, но и чужимъ… И каждый Божій день я долженъ видѣть, какъ плата все заново вносится. Все вновь, все вновь… вѣчно вновь!» Но практическое послѣдствіе этого — только усиленіе душевнаго разлада. Когда при немъ говорятъ объ его счастьѣ, онъ слушаетъ это «съ мрачной улыбкой», по ремаркѣ Ибсена, и разъясняетъ это «счастье» Гильдѣ: «…люди называютъ это счастьемъ! Но я вамъ скажу, какъ ощущается это счастье! и ощущаю его, какъ больное мѣсто на груди лишенной кожи. И вотъ являются помощники и слуги и снимаютъ куски кожи у другихъ людей, чтобы закрыть мою рану! Но раны этой не залѣчить. Никогда… никогда! О, если бы знали, какъ иногда это жжетъ и рѣжетъ!»

Устранить душевный разладъ, парализующій «строительство» Сольнесса беретъ на себя Гильда. — Въ принципѣ она представитедь «коренастой» совѣсти, какъ и Ревекка. Если она и заставляетъ Сольнесса сдѣлать все, что хочетъ для себя Рагнаръ, то только потому, что поступить иначе недостойно ея строителя; потому что — въ принципѣ — она не хочетъ считаться ни съ чьимъ горемъ, разъ дѣло идетъ о «строителѣ» и его «задачѣ». «У васъ слишкомъ мягкая совѣсть», говоритъ она Сольнессу, «такъ сказать, нѣжная. Не выноситъ ударовъ, не можетъ ни поднять, ни нести ничего тяжелаго». И на вопросъ Сольнесса: «Какою же должна быть совѣсть, если можно спросить?» отвѣчаетъ: «у васъ мнѣ бы лучше всего хотѣлось, чтобы совѣсть была… ну… очень крѣпкая».

Она настаиваетъ на томъ, чтобы Сольнессъ закончилъ все, что задумалъ 10 лѣтъ тому назадъ. Онъ долженъ побороть свои сомнѣнія, принижающія его еилы, долженъ чувствовать себя, какъ встарь, долженъ подняться на «головокружительную высоту», а затѣмъ онъ долженъ, вмѣстѣ съ нею, приняться за осуществленіе его идеи: за постройку единственнаго, въ чемъ можетъ житъ человѣческое счастье — «воздушные замки» человѣческихъ идеаловъ «на каменномъ фундаментѣ»^[6] дѣйствительныхъ нуждъ, ни съ кѣмъ и ни съ чѣмъ (въ своемъ прошломъ) не считаясь.

Попытку подняться на «головокружительную» высоту требованій юной дѣвушки ободренный Сольнессъ дѣлаетъ: счастливо поднимается, вѣнчаетъ вѣнкомъ свой символическій домъ съ высокой башней, «уходящей въ небо», но силъ удержаться у него не хватаетъ; онъ падаетъ и разбивается на смерть.

Н. К. Михайловскій назвалъ Сольнесса «изъѣденнымъ совѣстью человѣкомъ». Это совершенно точное опредѣленіе его душевнаго состоянія. И причина, какъ мы видимъ, въ томъ, что ему съ самаго начала не свѣтитъ его «истинно-строительская» идея — такъ же, какъ Гакону свѣтила его «истинно-королевская», когда онъ посылалъ свою мать въ почетное изгнаніе. Для Гакона его «истинно-королевская» идея была одновременно и стимуломъ, и верховнымъ оправданіемъ. Не было никакой другой задачи, которая могла бы сравниться съ его задачей и всякая должна была уступить «во имя Божіе». У Сольнесса такого объективнаго масшиаба нѣтъ. Онъ умѣетъ цѣнить задачи только съ объективной точки зрѣнія. "У нея тоже было свое жизненное привзаніе. Совершенно такъ-же, какъ и у меня, " говоритъ онъ о женѣ. — Между тѣмъ задача Сольнесса обладаетъ несомнѣнной объективной цѣнностью. Ею же живетъ Гильда и изъ моральнаго содѣйствія Сольнессу дѣлаетъ свою собственную «задачу жизни».

Что касается Гильды, въ принципѣ — какъ мы видѣли — она готова ничѣмъ не стѣесняться: дебатируя вопросъ о крѣпкой и нѣжной совѣсти, она говоритъ Сольнессу: «…Да почему мнѣ и не быть хищной птицей! Почему и мнѣ не выходить на добычу? Захватить ту добычу, которая мнѣ нравится? Разъ я могу запустить въ нее свои когти? И удержать ее?» Но лишь только приходится столкнуться съ живымъ человѣческимъ горемъ, какъ дѣломъ ея рукъ, и она превращается въ «хилаго человѣка», не чувствуя, напр., въ себѣ способности добить злополучную жену Сольнесса, отнявъ у вся Сольнесса, хотя бы и въ интересахъ будущихъ «воздушныхъ замковъ»… «Я не могу поступить нехорошо съ человѣкомъ, котораго я знаю», признается она Сольнессу. «Не могу отнять… чего нибудь»…

Таковы взаимныя отношенія между «задачей жизни» и совѣстью у современныхъ героевъ Ибсена. Имъ не достаетъ того, что было въ пору полузвѣриныхъ отношеній между людьми и что безвозвратно исчезло въ силу «облагороженія» человѣческой природы. Они уже не способны идти напроломъ къ намѣченной цѣли — спокойные, ясные и уравновѣшенные, не смущаясь чужимъ страданіемъ, подобно старымъ викингамъ. Задача жизни можетъ порою превратить ихъ жизнь въ тяжелое испытаніе. Но все же они будутъ жить, будутъ знать, для чего живутъ и для чего страдаютъ, — пока имъ сіяетъ ихъ задача жизни… Пока она сіяетъ, они не «лишніе» люди. Они только мучащіеся люди!

V.

Мы переходимъ съ анализу душевной драмы у лишнихъ людей Ибсена.

«Лишніе» люди — это, конечно, «не приспособленные» къ жизни или «не приспособившіеся». Обыкновенно въ словѣ «лишніе» слышится извѣстный укоръ по отношенію къ тѣмъ, которые не сумѣли приспособиться. Объ Ибсенѣ вѣрнѣе было бы сказать обратное.

Какъ психологъ, онъ считаетъ счастье крупнымъ факторомъ не только дѣйствительнаго, но и моральнаго характера: по Ибсену «радость облагораживаетъ» (Росмеръ), а «горе дѣлаетъ человѣка злымъ и суровымъ» (Альмерсъ въ «Маленькомъ Энольфѣ»). Тѣмъ не менѣе авторскія симпатіи его всего меньше принадлежатъ людямъ, которые спокойны и счастливы въ силу присущей имъ нетребовательности, и ни къ кому онъ такъ жестко и пренебрежительно не относится, какъ къ приспособившимся и приспособляющимся — при всякихъ условіяхъ жизни. «Онъ никогда не хочетъ большаго, чѣмъ можетъ», иронически отзывается объ одномъ изъ своихъ единомышленниковъ неудачникъ Брендель въ «Росмергольмѣ», и симпатіи Ибсена явно на сторонѣ этого неудачника, въ итогѣ всей своей жизни нашедшаго только «тоску по великому Ничто», какъ онъ шутитъ на свой счетъ передъ смертью. Въ глазахъ Ибсена люди, которые никогда не хотятъ того, чего не могутъ, никогда, конечно, не могутъ быть безполезными; но на то не въ нихъ и источникъ творческихъ силъ, создающихъ будущее; не въ нихъ залогъ этого будущаго и не въ нихъ причина неизбѣжности роста человѣческаго духа и пересозданія жизни на иныхъ началахъ.

Для этого нужны его неуравновѣшенные люди съ безпокойною душой, которые должны неустанно искать и найти… Изъ нихъ вербуются «Строители», если свою чудотворную жизненнуію задачу имъ посчастливится найти. Но изъ нихъ-же пополняются и ряды лишнихъ людей, если имъ это не удастся… Кто-то сказалъ, что всякій человѣкъ въ чемъ нибудь геніаленъ, только онъ случайно не напалъ на то дѣло, которое обнаружило бы его геніальность.

Героевъ Ибсена то же невѣдѣніе держитъ вдали отъ ихъ «жизненной задачи», на которую они полностью могли бы отдать свои силы и на которой они могли бы развернуться въ дѣйствительную свою величину. Узелъ ихъ личной драмы всегда въ этомъ удаленіи. У однихъ это удаленіе имѣетъ хроническій характеръ непрерывнаго состоянія; у другихъ результатъ болѣе или менѣе случайной комбинаціи внѣшнихъ условій, разрушившихъ жизненную «задачу», которая была или — иногда — казалось, что она была. Психологическая особенность и тѣхъ и другихъ — въ изображеніи Ибсена — это, что они отчетливо сознаютъ свое положеніе и степень его безысходности, отчетливо сознаютъ, чего имъ не хватаетъ и что дѣлаетъ ихъ «лишними» въ ихъ собственныхъ глазахъ… Не въ глазахъ читателя, для котораго они остаются и въ томъ и другомъ случаѣ психологически цѣннымъ матеріаломъ, не реализованнымъ жизнью, какъ она, по тѣмъ или инымъ причинамъ, сложилась. Для читателя они не лишніе, а желанные, но для самихъ себя они несомнѣнно лишніе: «тринадцатые за столомъ», по выраженію Грегерса въ «Дикой уткѣ».

Принять жизнь, какъ простой фактъ существованія въ роли «тринадцатаго», они не могутъ, даже пытаясь это сдѣлать, какъ пыталась Гедда Габлеръ. Остается выходъ, съ которымъ нельзя примириться, но который логически понятенъ и для нихъ, и для читателя: «добровольно» уйти и перестать быть «тринадцатымъ»… Такъ они и дѣлаютъ. Такъ развязываютъ свою внутреннюю драму Росмеръ и Брендель въ «Росмергольмѣ»; такъ исправляетъ ошибочное рѣшеніе своей «задачи» злополучный Грегерсъ въ «Дикой уткѣ», такъ разрѣшаетъ вопросъ о себѣ блестящая неудачница Гедда Габлеръ.

Эта послѣдняя является типичнымъ лишнимъ человѣкомъ — «хроникомъ», который всю свою короткую жизнь прожилъ безъ задачи жизни, по личнымъ условіямъ не могъ ея имѣть и напрасно пытался заполнить душевную пустоту эстетическими суррогатами жизненной задачи — внѣшнимъ блескомъ жизни и красотой ея отдѣльныхъ подробностся и мелочей. Жажда настоящаго и крупнаго не покидаетъ ея (по настоящему живетъ она развѣ только нѣсколько часовъ, когда ждетъ духовнаго возрожденія любимаго человѣка) до момента «красиваго» выстрѣла въ високъ — непремѣнно въ високъ. Подчеркивая эту ультраэстетичность Гедды вплоть до способа, какимъ надо покончить съ собой, Ибсенъ отнюдь не дѣлаетъ изъ нея прозелитку эстетиэма ради самого эстетизма.

Образъ тоскующей и непроизвольно жестокой Гедды Габлеръ далъ бы намъ очень цѣнный матеріалъ для анализа драмы у лишнихъ людей Ибсена, но онъ очень сложенъ и вдобавокъ въ немъ слишкомъ много спорныхъ подробностей (напримѣръ, элементъ несомнѣнной «преступности»^[7] въ поведеніи Гедды Габлеръ), которыхъ нельзя устранить въ нѣсколькихъ словахъ, сказанныхъ мимоходомъ. Разсчитывая вернуться къ «Геддѣ Габлеръ» въ отдѣльномъ очеркѣ, пока ограничимся о ней сказаннымъ и перейдемъ къ другимъ «тринадцатымъ».

VI.

Съ фактической стороной душевнаго кризиса у владѣльца Росмергольма мы уже знакомы. Пока драма развернулась передъ нимъ только въ половину и для него остается неизвѣстною роль Ревекки въ самоубійствѣ жены, жить для Росмера тяжело: — потеряно «состояніе радостной безвинности», которое усиливало его работоспособность, но тяжесть была еще въ мѣру силъ. Умная и любящая Ревекка знаетъ это и неизмѣнно напоминаетъ Рослеру, что у него есть для чего жить. «О, не думай ни о чемъ, кромѣ твоей прекрасной задачи». Она знаетъ, что въ этихъ словахъ онъ найдетъ достаточную точку опоры для жизни, хотя бы и не «радостной». Но положеніе рѣзко мѣняется, когда Росмеръ узнаетъ изъ уосъ самой Ревекки, что самоубійстзо его жены въ дѣйствительности не самоубійство; что цѣной ея жизни самый близкій ему человѣкъ хотѣлъ обезпечить успѣхъ ихъ общей «задачи жизни» и ихъ собственное счастье. Тогда кризисъ у Росмера пріобрѣтаетъ рѣшительный характеръ. Росмеръ потерялъ послѣднее, что у него оставалось: вѣру въ свою способность перевоспитывать и передѣлывать людей, т. е. въ свою «задачу жизни». Если Ревекка, съ которой онъ цѣлые годы прожилъ, дѣля лучшія, завѣтныя мечты, не поддалась вліянію, то какъ онъ можетъ разсчитывать подчинить своему вліянію другихъ — чужихъ ему людей? заставить ихъ силою своего авторитета и моральнаго воздѣйствія^[8] передѣлать свою жизнь, приниженную мрачными Росмерами, на новыхъ началахъ, достойныхъ человѣка? Онъ перестаетъ вѣрить въ это, и сторонникамъ сохраненія въ неприкосновенности добраго стараго времени, нетрудно вырвать у него согласіе — оставить жизнь въ покоѣ, какъ она есть. Задача его жизни, въ которую онъ вложилъ свое лучшее я, больше не существуетъ и тѣмъ самымъ для него безповоротно

О жизни поконченъ вопросъ…

Вотъ діалогъ между нимъ и Ревеккой (Ревекка собирается уѣхать изъ дома Росмера, и онъ считаетъ нужнымъ предупредить ее, что возможныя случайности имъ «уже давно» предусмотрѣны и Ревекка отъ нихъ въ матеріальномъ отношеніи «обезпечена». Ревекка возражаетъ, что это лишнее).

Ребекка. Ахъ, Росмеръ, ты проживешь дольше, чѣмъ я.

Росмеръ. Предоставь ужъ мнѣ распорядиться моей жалкой жизнью.

Ревекка. Что это значитъ? Не думаешь же ты о томъ…

Росмеръ. Нашла бы ты это страннымъ? Послѣ печальнаго жалкаго пораженія, которое я потерпѣлъ! Я, который хотѣлъ осуществить задачу своей жизни… и вотъ сдѣлался перебѣжчикомъ раньше даже, чѣмъ началась битва!

Ревекка. Возобнови борьбу, Росмеръ! Ты увидишь, что побѣдишь, — если ты попытаешься. Ты облагородишь сотни, тысячи душъ. Только попытайся.

Росмеръ. О, Ревекка! Я не вѣрю уже больше въ задачу моей жизни.

Росмеръ оказался неправъ: въ дѣйствительности Ревекка, какъ мы видѣли, «переродилась» подъ его вліяніемъ, и онъ могъ вѣрить въ свою «задачу жизни»… Но ему нужно было чувствовать это, нужно было несомнѣнное доказательство, которое было бы сильнѣе совершеннаго Ревеккой преступленія. Такое доказательство Ревекка могла дать только въ моментъ ихъ двойнаго самоубійства.

---

Въ томъ же «Росмергольмѣ» есть еще неудачникъ — бывшій учитель Росмера, Брендель. Эта вводная фигура, мало обрисованная и недостаточно ясная, повидимому, должна оттѣнить, что въ роковомъ исходѣ душевной драмы Росмера не слѣдуетъ ничего относить насчетъ его темперамента. Хотя Росмеръ, какъ и всѣ его предки, «никогда не смѣется», — а Брендель, наоборотъ, всегда смѣется: — даже свою «тоску по великомъ Ничто» онъ мотивируетъ только въ шуточной формѣ, прося Росмера одолжить ему «парочку отжившихъ идеаловъ», которыхъ ему не достаетъ, — но результатъ утраты «парочки идеаловъ» тотъ же, что и у Росмера.

Впервые съ Бренделемъ мы встрѣчаемся въ домѣ Росмера. По ремаркѣ Ибсена, Брендель одѣтъ, какъ «обыкновенный бродяга».

Какъ всегда, небрежный въ передачѣ конкректныхъ подробностей положенія, Ибсенъ останавливаетъ свое вниманіе только на психологической обрисовкѣ. Въ этомъ отношеніи для читателя выясняется, что Брендель стоитъ на поворотѣ своей жизни: ему кажется (не совсѣмъ такъ или — вѣрнѣе — совсѣмъ не такъ, какъ это кажется Росмеру), что наступило уже «бурное время» и для сѣдого бойца мысли и слова пришла пора настоящаго дѣла… Но практическій дѣятель — тотъ самый Моргенегордъ (онъ — редакторъ мѣстной гаветы), который «никогда не хочетъ большаго, чѣмъ можетъ», скоро вернулъ сѣдого идеалиста на землю, уяснивъ ему малую рыночную цѣну его «отжившихъ идеаловъ» — именно здѣсь, на родинѣ его юношескихъ мечтаній… И Брендель, которому легко было занять у стараго ученика, при первомъ же свиданіи послѣ многолѣтней разлуки, «крахмальную сорочку» и сюртукъ и «пару порядочныхъ сапогъ», не хочетъ пережить необходимость занимать «парочку отжившихъ идеаловъ». Вспоминая по контрасту свое первое появленіе у Росмера съ наружной внѣшностью «обыкновеннаго бродяги», онъ резюмируетъ разницу между тѣмъ, что было, и тѣмъ, что есть, въ слѣдующихъ словахъ: «Когда я вступилъ въ этотъ залъ послѣдній разъ, я стоялъ передъ тобой (Росмеромъ), какъ достаточный человѣкъ и похдопывалъ себя по карману»… А теперь онъ — «банкротъ», «голъ, какъ соколъ» и представляетъ «свергнутаго короля на грудѣ пепла своего сгорѣвшаго дворца».

Такимъ образомъ и этотъ сѣдой неудачникъ, какъ только сгорѣлъ его дворецъ, не хочетъ больше выносить жизнь, обезцѣненную крушеніемъ его личной «задачи жизни», и «добровольно» уходитъ изъ нея, какъ и всѣ неудачники Ибсена.

VII.

Мы оcтановимся еще на одномъ варіантѣ о лишнемъ человѣкѣ. Это — Грегерсъ въ «Дикой уткѣ», такъ ненужно изувѣченной символизмомъ. Попутно мы получимъ отвѣтъ на одинъ вопросъ, который самъ собой останавливаетъ читателя^[9] Ибсена: какъ, въ концѣ концовъ, относится къ правдѣ этотъ углубленный въ человѣка писатель, если въ одной своей вещи («Столпы общества») онъ провозглашаетъ устами Лоны: «свобода и правда — вотъ столпы общества!» а въ другой («Дикая утка») устами скептика врача — совершенно обратное: «стимулирующій принципъ — ложь жизни».

Мы легко убѣдимся, что въ дѣйствительности противорѣчія нѣтъ. Для самого Ибсена и для избранниковъ его творчества правда — верховный критерій жизни. Они жаждутъ этой правды — истины и правды-справедливости, почти какъ страстотерпцы. «Врагъ народа» Штокманъ, не задумываясь, отвѣчаетъ на упрекъ, что своимъ разоблаченіемъ истины онъ можетъ подорвать благосостояніе родного города: «я такъ люблю свой родной городъ, что желалъ бы лучше видѣть его разореннымъ, чѣмъ процвѣтающимъ на почвѣ лжи». Для Штокмана правда выше всего. Но вѣдь та же самая правда не можетъ позволить Ибсену, какъ психологу, скрыть, что это не для всѣхъ такъ, что иногда «правда» налагаетъ на человѣка такую тяжелую ношу, что при малыхъ душевныхъ силахъ съ ней не справиться: она не подниметъ, а придавитъ. — Такимъ образомъ философія «Дикой утки» не противорѣчіе съ общей идеей Ибсена о «правдѣ», а дополненіе. Н. К. Михайловскій отмѣтилъ, какъ особенность писательско манеры Ибсена, что онъ часто беретъ «одни и тѣ же движенія человѣческой души (прибавимъ: важнѣйшія), только въ различныхъ комбинаціяхъ». Для этого онъ прибѣгаетъ къ «симметричнымъ» положеніямъ, которыя должны подчеркнуть и рѣзче выдвинуть все существенное. Эта «симметричность» построеній часто вредитъ художественности впечатлѣнія, — когда она рѣзко и неотступно преслѣдуетъ — такъ сказать — читателя (напримѣръ, въ «Сѣверныхъ богатыряхъ»). Для художественнаго разъясненія вопроса о «правдѣ» въ жизни, Ибсенъ прибѣгнулъ къ тому же пріему «симметричныхъ» построеній, но обѣ пары симметричныхъ фигуръ: Лоны и Грегерса, Берника и Гіальмара онъ размѣстилъ въ двухъ разныхъ пьесахъ: въ «Столпахъ общества» и въ «Дикой уткѣ». Благодаря этому, выиграла художественность впечатлѣнія: аналогія не навязывается, а естественно раскрывается мысли читателя, но за то является возможностъ просмотрѣть ее, какъ это мы и видѣли на фактѣ мнимыхъ противорѣчій у Ибсена.

И Лона («Столпы общества») и Грегерсъ («Дикая утка») задаются одной и той же цѣлью: имъ нужно, чтобы окружающая жизнь была цѣликомъ основана на «правдѣ». У близкихъ имъ обоимъ лицъ жизнь основана какъ разъ обратно — на кривдѣ. Они и становятся прежде всего объектомъ для ихъ нравственнаго воздѣйствія. Оба добиваются желаннаго устраненія внѣшнихъ проявленій кривды. Но результатъ совершенно различный въ зависимости отъ того, къ кому они адресовались со своими требованіями устранить кривду. Лона имѣла дѣло съ человѣкомъ крупнаго масштаба (Берникъ); Грегерсъ имѣлъ дѣло съ жалкимъ человѣкомъ (Гіальмаръ). Поэтому первая, въ концѣ концовъ, произноситъ знаменитую побѣдную фраву: «свобода и правда — вотъ столпы общества!» а второй долженъ молчать, когда при немъ говорятъ, что скрасить жизнь Гіальмаровъ можетъ только одна «ложь» (иллюзія).

Такъ какъ драма въ душѣ «лишняго» человѣка — Грегерса — станетъ рельефнѣе отъ сопоставленія съ торжествующей Лоной, то мы и станемъ разсматривать ихъ параллельно.

VIII.

Богатый судостроитель, дѣлецъ и общественный дѣятель — консулъ Берникъ когда-то былъ на пути къ разоренію. Больше, чѣмъ когда-либо, онъ нуждался въ довѣріи согражданъ, потому что въ переводѣ на языкъ денежныхъ отношеній «довѣріе» значитъ «кредитъ»: пусть припомнитъ читатель, какъ Гейне-школьникъ изводилъ своего учителя, упорно переводя слово «вѣра» французскимъ словомъ — «le credit». И въ это самое время съ Берникомъ приключается любовная исторія въ жанрѣ того же Гейне. Если откроется, что герой ея Берникъ, это подорветъ его солидную репутацію въ глазахъ дѣлового и ханжеского общества (Ибсенъ очень нерѣдко изображаетъ въ такихъ краскахъ «культурное» общество своей родины). Спасаетъ его другъ Іоганнъ, который бремя «скандала» принимаетъ на себя и на свое имя. Онъ уѣзжаетъ на неопредѣленное время въ Америку вмѣстѣ съ Лоной, бывшей (тайно) невѣстой Берника: послѣдній предпочелъ ей — ради спасенія своей промышденной фирмы, пережившей три столѣтія — нелюбимую дѣвушку, но съ крупнымъ состояніемъ. Отъѣздъ обоихъ освободилъ Берника отъ всякихъ тревогъ и далъ ему возможность встать на ноги. Свѣдѣнія о затрудненныхъ финансовыхъ обстоятельствахъ старинной фирмы, хотя и сдѣлались достояніемъ молвы, но нашли себѣ легкое объясненіе въ слухѣ, что скрывшійся Іоганнъ обокралъ кассу своего друга. Берникъ слуха не поддерживаетъ, но и не отвергаетъ, пользуясь выгодами такого положенія.

Къ началу пьесы Ибсева, и Лона, и Іоганнъ возвращаются изъ Америки и встрѣчаютъ въ Берникѣ даровитаго дѣльца и уважаемаго общественнаго дѣятеля… Своей Лонѣ Ибсенъ придалъ много чертъ, напоминающихъ ея современницу — русскую нигилистку шестидесятыхъ годовъ. Та же небрежность въ костюмѣ, то же отсутствіе заботы о внѣшней привлекательности, такая же рѣзкость языка вплоть до возраженій: «къ чорту эту глупую исторію» и та же фанатичная преданность правдѣ. Угловатая рѣзкость въ поведеніи Лоны переплетается у Ибсена въ своеобразное гармоничное цѣлое съ обычными особенностями его женщинъ: съ чувствомъ требовательнаго поклоненія любимому человѣку и высокой оцѣнкой нравственнаго элемента въ любви мужчины и женщины. По пьесѣ оказывается, что за 15 лѣтъ разлуки старая любовь Лоны къ Бернику не «заржавѣла», говоря словами пословицы. И внѣ родины, и послѣ разрыва онъ остался для нея тѣмъ, чѣмъ былъ — «героемъ ея юности», заслоненнымъ и затемненнымъ главою «дома Берниковъ», который долженъ по необходимости ежедневно и ежечасно притворяться, молчать и скрывать^[10].

Естественно, что «задача жизни» для нея прежде всего отлилась въ заботу о нравственномъ освобожденіи любимаго человѣка. Еще въ Америкѣ, когда она узнала отъ Іоганна, что Берникъ малодушно согласился взвалить на своего друга послѣдствія «скандала», она «поклялась себѣ» освободить его отъ безчестящихъ воспоминаній. «Я поклялась себѣ, — говоритъ она впослѣдствіи, — герой моей юности долженъ свободно и правдиво стоять передъ всѣми»! Ганнибалова клятва не могла, конечно, утратить силу отъ того, что Лона, по своемъ возращеніи, узнаетъ, что «герой ея юности» ради себя и «дома Берниковъ» 15 лѣтъ не мѣшалъ клеветнической молвѣ называть своего великодушнаго друга воромъ. Подъ вліяніемъ общаго положенія вещей, Лона рѣшительно становится на сторону «тероя ея юности» въ борьбѣ противъ главы уважаемой торговой фирмы.

«Все твое величіе покоится на зыбкомъ болотѣ — и ты вмѣстѣ съ нимъ», — говоритъ Бернику Лона — «Я задумала помочь тебѣ пріобрѣсти твердую почву подъ ногами». Она требуетъ отъ Берника, чтобы онъ открыто признался въ своихъ проступкахъ, очистилъ имя Іоганна отъ клеветы и тѣмъ самымъ пріобрѣлъ «твердую почву подъ ногами», т. е. правду. Берникъ отказывается. У него и Лоны разное пониманіе «правды». Для первой сознаніе своей правоты нужно, какъ гарантія внутренней свободы и чувства обезпеченности отъ возможныхъ случайностей; для второго все дѣло разрѣшается тѣмъ, что онъ чувствуетъ за собой право на все, чѣмъ онъ фактически пользуется. «Какъ, чтобы я добровольно пожертвовалъ своимъ семейнымъ счастьемъ и своимъ положеніемъ въ обществѣ!» — восклицаетъ онъ. А на вопросъ послѣдней: имѣетъ ли онъ право на это, счастье, отвѣчаетъ, что имѣетъ, такъ какъ «въ теченіи пятнадцати лѣтъ (разлуки) ежедневно зарабатывалъ себѣ частицу этого права правильной жизнью и той пользой, какую приносилъ». Однако, рядъ событій выясняетъ Бернику, какъ онъ не «свободенъ» въ дѣйствительности и до какой степени онъ можетъ пасть въ своихъ собственныхъ глазахъ при защитѣ своего «величія»… И когда ему уже ничто, по внѣшности, не угрожало: Лона намѣренно вернула ему всѣ компрометировавшіе его документы, — онъ рѣшается исполнить то, чего требовала Лона. Въ моментъ общественнаго чествованія его, какъ заслуженнаго и безукоризненнаго человѣка, онъ разъясняетъ истинную роль Іоганна въ его жизни и свою вину передъ нимъ… Лона торжествуетъ.

Ея «задача жизни» завершилась успѣхомъ. Ложь изгнана. Герей ея юности стоитъ передъ всѣми «свободно и правдиво».

Мы значительно отклонились въ сторону отъ лишнихъ людей Ибсена и слишкомъ надолго, быть можетъ, вернулись, къ — не «лишнимъ» людямъ. Но мы считаемъ, что пока вопросъ о правдѣ въ міроразумѣніи Ибсена не будетъ достаточно выясненъ, до тѣхъ поръ «Дикая утка» не освободится отъ неясности, а въ такомъ случаѣ драма въ душѣ послѣдняго лишняго человѣка, которымъ мы займемся, не станетъ отчетливой и доступной анализу.

Въ «Дикой уткѣ» Грегерсъ такой же фанатикъ «правды во всемъ», какъ и Лона, но имѣетъ онъ дѣло не съ крупномасштабнымъ Берникомъ, а съ ничтожнымъ говоруномъ Гіальмаромъ и это одно опредѣляетъ неудачный исходъ задачи жизни Грегерса.

Фактическая основа драмы въ «Дикой уткѣ» слѣдующая.

Заводчикъ Верле зналъ, что планъ, по которому его компаньонъ совершаетъ вырубку купленнаго лѣса, невѣренъ, но не мѣшалъ операціи, которая могла быть очень выгодной. Когда, наконецъ, вмѣшался въ дѣло судъ, оказался виновнымъ одинъ только компаньонъ Верле, лейтенантъ Экдаль. Только онъ и пострадалъ, разоренный и обезчещенный приговоромъ суда. Верде оказался совершенно въ сторонѣ отъ рискованной операціи: въ глазахъ общества, даже въ глазахъ семьи обвиненнаго Экдаля, онъ является не виновнымъ, а пострадавшимъ лицомъ: его доброе имя, по чужой винѣ, чуть было не подверглось судебному опороченію. Отношеній къ семьѣ Экдаля Верле не прервалъ, но придалъ отношеніямъ харакіеръ покровительства. Это дало ему возможность использовать нищету и позоръ Экдалей какъ нельзя удобнѣе, когда обстоятельства сдѣлали для Верле неизбѣжнымъ удаленіе изъ дому его экономки, чтобы «прикрыть грѣхъ». Въ качествѣ необходимаго мужа онъ намѣтилъ сына своего бывшаго компаньона Гіальмара и безъ труда добился, что послѣдній на Гинѣ (имя экономки) женился, не догадываясь объ ея прошломъ и очень довольный свадебнымъ подаркомъ Верле — денежной помощью на устройство фотографіи. Относя это, также какъ платную переписку, которую контора Верле обезпечила бывшему лейтенанту, за счетъ доброты сердца заводчика, недалекій Гіальмаръ чувствуетъ къ нему искреннюю признательность.

«Счастье» улыбнулось ему и съ другой стороны. У него есть «прекрасная задача». Въ дѣйствительности онъ ни на какую задачу жизни не способенъ, но ему создалъ иллюзію такой задачи нѣкто Реллингъ, благожелательный скептикъ и врачъ по профессіи. По его глубокому убѣжденію, чтобы переносить жизнь, ее надо скрасить «ложью», и въ качествѣ такой лжи онъ внушаетъ Гіальмару вѣру въ его творческія способности, въ будущее изобрѣтеніе въ дѣлѣ фотографіи, которое онъ непремѣнно сдѣлаетъ, вернувъ имъ своей семьѣ прежній почетъ и уваженіе. И Гіальмаръ, простодушный болтунъ, нискренно счастливъ настоящимъ человѣческимъ счастьемъ. Онъ говоритъ товарищу своего дѣтства Грегерсу, сыну Верле: «Передо мной днемъ и ночью стоитъ моя задача жизни».

Грегерсъ — идейный антогонистъ Реллинга. Если для этого между «ложью жизни» и человѣческими «идеалами» такая же разница, какъ «между тифомъ и гнилой горячкой», то для Грегерса, какъ и для Лоны, не понятна самая возможность существованія безъ «твердой почвы подъ ногами» — правды въ человѣческихъ отношеніяхъ.

"Если бы я могъ выбирать, то я лучше всего хотѣлъ бы быть быстроногой собакой… Да необыкновенно проворной собакой, такой, которая ныряетъ на дикими утками^[11], когда они идутъ внизъ и зарываются въ траву и тину!..» Это говоритъ о себѣ самъ Грегерсъ, слушая разсказъ бывшаго лейтенанта, страстнаго охотника, о дикихъ уткахъ, которыя, когда ранены, всегда «идутъ ко дну, глубоко, какъ могутъ… зарываются крѣпко въ траву — и во всю эту чертовщину, которая лежитъ тамъ, и никогда уже не показываются назадъ».

Такъ же, какъ и для Лоны, для Грегерса характерно общее стремленіе быть спасающей «быстроногой собакой». Въ этомъ его общая задача жизни, и содержаніе "Дикой утки^ы только частный случай изъ жизни Грегерса, пріобрѣвшій особое значеніе, благодаря нѣкоторымъ обстоятельствамъ.

Дѣло въ томъ, что Грегерсъ чувствуетъ себя непоправимо виноввымъ передъ Гіальмаромъ: и за отца, и на себя. Въ свое время онъ «предчувствовалъ» исходъ сотрудничества Верле и Экдаля, но предупредить у него не хватило смѣлости. Когда катастрофа разразилась, Грегерсу остается реагировать на нее только упреками совѣсти. «Тебя я долженъ благодарить за то, что изнываю отъ терзаній нечистой совѣсти», говоритъ онъ своему отцу… И вотъ Грегерсу улыбается возможность загладить, хоть отчасти, и вину отца, и свое малодушіе. Онъ узнаетъ обстоятельства, при которыхъ женился обманутый его отцомъ Гіальмаръ, и приходитъ въ ужасъ за друга своего дѣтства, вѣрнѣе, за тотъ привлекательный образъ, который жилъ въ его виноватой памяти съ тѣхъ поръ, какъ они разстались (16—17 лѣтъ назадъ). Въ сценѣ съ отцомъ, упрекая послѣдняго во всемъ, что тотъ сдѣлалъ, Грегерсъ восклицаетъ: «И онъ (Гіальмаръ) сидитъ теперь съ великой довѣрчивой дѣтской душой, живетъ подъ одной кровлей съ такой женщиной и не знаетъ, что то, что онъ называетъ своей семьей, основано на лжи!..» Не менѣе удручаетъ Грегерса та вялость, съ которой его другъ реагируетъ на удары жизни. И вотъ онъ задумываетъ возродить Гіальмара, какъ это удалось Лонѣ относительно Берника. Никакой внѣшней помѣхи своему намѣренію онъ не видитъ. Жена Гіальмара, какъ убѣдился потомъ Грегерсъ, оказалась простой, но но своему хорошей, любящей женщиной, преданной Гіальмару и стойко выносящей всѣ печали жизни впроголодь. Правда, Грегерсу уже не разъ приходилось убѣждаться, что его «идеальныя требованія», какъ выражается Реллингъ, не встрѣчаютъ сочувствія со стороны придавленныхъ жизнью людей, но ему такъ хочется видѣть себя хоть разъ торжествующимъ въ своей задачѣ жизни и такъ хочется загладить вину, такъ хочется считать Гіальмара способнымъ перенести кризисъ и выйти изъ него съ удесятеренными силами, нужными для перестройки жизни, — что онъ и дѣйствительно видитъ въ Гіальмарѣ то, что хочетъ видѣть: человѣка съ «великою, дѣтской душой», а не празднаго болтуна и никчемнаго человѣка.

Для человѣка, утомленнаго жизнью, какимъ является въ пьесѣ Грегерсъ, созданный имъ самимъ миражъ принялъ формы реальной задачи жизни. Онъ будетъ правъ, — жизнь, наконецъ, свела его съ человѣкомъ, которому правда и подвигъ окажутся нужными — больше всего… «Я ужъ постараюсь вытянуть тебя на поверхность, — ободряетъ онъ своего друга, — потому что я тоже нашелъ себѣ задачу жизни». — Вытянуть на поверхность — значитъ пробудить въ немъ дремлющія силы; вызвать въ душѣ спасительный кризисъ. Вызвать — полнымъ раскрытіемъ правды, дать возможность пережить чувство совершеннаго «подвига» и затѣмъ фактически помочь Гіальмару перестроить свою жизнь на хорошихъ, честныхъ началахъ труда и любви къ виноватой… Вотъ «задача», которая на нѣсколько дней освѣтила усталую и сумеречную жизнь Грегерса… «Вѣдь въ мірѣ нѣтъ другого столь же высокаго подвига, какъ простить согрѣшившему и любовью поднять его до себя», неизмѣнно убѣждаетъ Гіальмара Грегерсъ.

Положеніе вещей обоотрилось еще однимъ контрастомъ… Среди окружающихъ, съ которыми долженъ былъ прожить свою жизнь Грегерсъ, нашелся, наконецъ, одинъ, который по собственному почину, устранилъ «ложь». Это — его собственный отецъ, безчестный, но умный человѣкъ. Ему «правда» оказалась нужною. Онъ овдовѣлъ, освободился отъ Гины и теперь женится на женщинѣ тоже съ «прошлымъ». Чтобы обезпечить себя и свое счастье отъ всякаго страха въ будущемъ, они сразу раскрываютъ свое «прошлое» одинъ относительно другого и это только укрѣпляетъ ихъ будущій союзъ.

Грегерсъ не можетъ допустить и мысли, что его другъ мелочнѣе и въ духовномъ отношеніи ниже его отца. Но онъ оказался ниже.

Перерожденіе оказалось миражемъ. И «подвигъ» тоже — со всѣмъ подъемомъ нравственныхъ силъ, на который разсчитывалъ Грегерсъ, когда прошлое жены открылось, его другъ остановился мыслью не на искупающихъ вину обстоятельствахъ (т. е. совмѣстной жизни, тяжесть которой лежала на Гинѣ), а только на самой винѣ. Униженіе въ прошломъ стало явнымъ, но не смѣнилось — для Гіальмара — надеждой на иное будущее.

Не оказалось ни силъ, ни энергіи, о которыхъ мечталъ Грегерсъ… Итакъ, вмѣсто торжества, новое крушеніе задачи жизни Грегерса… И больная совѣсть не излѣчена, и задача жизни разбита: «Если вы правы, а я ошибаюсь, — говоритъ Грегерсъ Реллингу, — тогда не стоитъ и жить на этомъ свѣтѣ.

Реллингъ. О, жизнь на этомъ свѣтѣ можетъ быть и недурной, если только насъ оставятъ въ покоѣ господа, вторгающіеся къ намъ съ идеальными требованіями.

Грегерсъ (смотритъ передъ собой). Въ такомъ случаѣ я радъ, что мое назначеніе таково, какъ оно есть.

Реллингъ. Смѣю спросить — каково ваше назначеніе.

Грегерсъ (собираясь уходить). Быть 13-мъ за столомъ.

Реллингъ. Чортъ вамъ повѣритъ!..

Но Ибсенъ несомнѣнно „повѣритъ“ своему лишнему человѣку. Повѣритъ, что „тринадцатымъ“ онъ не станетъ жить.

Какъ видитъ читатель, никакого диссонанса въ отношеніи Ибсена къ „правдѣ“ человѣческихъ отношеній нѣтъ. Для его сильныхъ, одаренныхъ людей, правда признается высшимъ благомъ и на страницахъ „Дикой утки“, какъ и во всѣхъ произведеніяхъ… И правда, и „задача жизни“.

X.

Но что же представляетъ собою эта всеобъемлющая „задача жизни“ въ толкованіи Ибсена? Каково ея конкректное содержаніе?

Ибсенъ не связываетъ этого содержанія съ какой-нибудь опредѣленной категоріей душевныхъ движеній человѣка. Для него задача жизни такой же „постоянный законъ съ непостояннымъ содержаніемъ“, какъ и вообще всѣ повелительные нравственные законы, направляющіе жизнь человѣчества при перемѣнныхъ условіяхъ времени и мѣста. Содержаніемъ „задачи жизни“ можетъ быть истинно-королевская идея Гакона; можетъ быть освободительное строительство Сольнесса; можетъ быть проповѣдь суроваго, опредѣленнаго, но не спокойнаго душой Бранда. Но содержаніе можетъ не выходить и за предѣлы обыденной жизни. Если у жены Сольнесса, какъ мы видѣли, жизненной задачей было выростить въ своихъ дѣтяхъ „прямыя взрослыя души“, выростить ихъ „въ уравновѣшенности и въ благородныхъ, прекрасныхъ формахъ“, то для Марты^[12], сестры Бервика, вся жизненная задача исчерпывалась сначала исправленіемъ проступка въ тайнѣ любимаго человѣка: воспитаніемъ брошенной дѣвочки, въ которой она видѣла вмѣстѣ съ молвой — дочь Іоганна отъ „скандальной“ исторіи, а потомъ, когда эта цѣль была достигнута, вообще въ заботахъ о безпризорныхъ дѣтяхъ. Для Эллиды („Женщина съ моря“) задача еще обыденнѣе: будучи мачихой, замѣнить мать для дѣтей своего мужа.

Но есть одна непреложная особенность въ „задачѣ жизни“ по Ибсену. Она должна быть свободной: свободно избранной — на свою собственную отвѣтственность». Она должна быть взята на себя совершенно добровольно. Иначе это будетъ уже не «задача жизни», а урочная работа, опредѣленная тюремнымъ уставомъ. Сообразно съ этимъ, то, что взвалили на плечи человѣка внѣшнія условія и личная ошибка, никогда не можетъ стать задачей жизни, какъ ее понимаетъ Ибсенъ. Но не но внѣшнимъ признакамъ этой обузы, а только по внутреннимъ — по отсутствію во взятой на себя обузѣ признаковъ нравственной свободы. Тѣ же самыя обязанности, которыя такъ тяготятъ, когда онѣ невольно взяты, могутъ быть легко носимы, когда онѣ взяты вольно. Иллюстраціей этого основного свойства Ибсеновской «задачи жизни» служитъ «Женщина съ моря».

Совмѣстная жизнь супруговъ Вангель готова рухнуть: ею тяготится Эллида, вторая жена доктора Вангеля. Не потому, что ее не любятъ въ новой семьѣ или она сама не любитъ мужа и его дѣтей — двухъ дѣвушекъ на возрастѣ… Женщины у Ибсена часто томятся сознаніемъ, что бракъ для нихъ былъ не свободнымъ союзомъ свободныхъ людей, а самопродажей, въ качесгвѣ женщины, за заботы о нихъ мужа. Такое сознаніе тяготитъ и Эллиду, хотя фактической правды въ ея терзаніяхъ нѣтъ… Но самое тяжелое для нея, это — мысль, что она несвободна во всемъ, что она должна дѣлать. Такъ какъ «Женщина съ моря», съ нашей точки зрѣнія, представляетъ особый интересъ, то мы позволимъ себѣ привести цѣликомъ слѣдующій діалогъ между Эллидой и Вангелемъ:

Эллида. Слушай же, Вангель… намъ нельзя долѣе обманывать себя самихъ… и другъ друга.

Вангель. Развѣ мы это дѣлаемъ? Мы обманываемъ себя!

Эллида. Да. Или во всякомъ случаѣ, мы скрываемъ истину. Потому что вѣдь истина… настоящая, прямая истина… состоитъ въ томъ… что ты явился и купилъ меня.

Вангель. Купилъ!.. Ты говоришь… купилъ!

Эллида. Ахъ, вѣдь я была ничѣмъ не лучше тебя. Я согласилась на торгъ. Я продала себя тебѣ.

Вангель (болѣзненно взглянувъ на нее). Эллида… и у тебя хватаетъ сердца называть это такъ?

Эллида. Но развѣ же можно называть это иначе! Ты не могъ болѣе выносить пустоты въ твоемъ домѣ. Ты сталъ искать себѣ жены.

Вангель. И матери для дѣтей, Эллида!

Эллида. Можетъ быть, и это — между прочимъ. Хотя… ты не зналъ вѣдь, гожусь ли я къ этому. Вѣдь ты только видѣлъ меня… и раза два разговаривалъ со мной. Я стала тебѣ нравиться и…

Вангель. Назови это, какъ думаешь!

Эллида. А я!.. Вѣдь я была такъ безпомощна и такъ одинока. Что же тутъ удивительнаго, что я согласилась на сдѣлку, когда ты предложилъ взять на себя заботу обо мнѣ!

Вангель. Увѣряю тебя, дорогая Эллида, что я вовсе не такъ смотрѣлъ на это. Я честно спросилъ тебя, согласна ли ты дѣлить со мною и съ дѣтьми, то немногое, что у меня было.

Эллида. Да, ты правъ. Но я все же не должна была принимать этого! Ни за какія блага въ мірѣ не должна я была принимать этого. Не должна была продавать себя! Лучше самая тяжелая работа… лучше нищета при свободѣ и по собственному выбору!

Вангель. Значитъ, тѣ 5—6 лѣтъ, которыя мы провели вмѣстѣ, ничего не стоятъ въ твоихъ глазахъ?

Эллида. О, вовсе нѣтъ, Вангель! Мнѣ было у тебя такъ хорошо, какъ только можно желать. Но я не свободно вступила въ твой домъ. Вотъ въ чемъ дѣло!

«Не свободно» вступила. Въ устахъ Эллиды это значитъ, что между ея душевнымъ строемъ и ея поведеніемъ нѣтъ внутренней свободной и самоопредѣлившейся связи.

Въ одной фантастической сценѣ Перъ Гинтъ оказывается среди троллей, которые его поучаютъ разницѣ между человѣкомъ и троллемъ: для послѣднихъ правило: «будь доволенъ собой», а для перваго законъ: «будь самимъ собой». «Быть довольнымъ собой» значитъ принимать жизнь, какъ она есть. «Быть самимъ собой» значитъ создавать свою жизнь по собственному «усмотрѣнію» (слова Росмера).

Душевный разладъ Эллиды и опредѣляется невозможностью, въ силу допущенной ошибки, «быть самой собой», т. е. вступить въ жизнь, повинуясь только своему собственному внутреннему влеченію. Вся ея жизнь опредѣлилась фактомъ замужества, и она навсегда утратила возможность выбрать себѣ «задачу жизни». Задачу жизни для нея должно замѣнить то, къ чему принудили ее случай и ошибка. Эллида не можетъ освободиться ни отъ чувства тяжелой вины передъ собой, ни отъ чувства какой-то невозвратной потери — потери «несложившихся пѣсенъ», которыя, по словамъ Ятгейра, всегда бываютъ «самыми сладкими». То обстоятельство, что ея мужъ, какъ она не сомнѣвается, связанъ съ ней искреннимъ и честнымъ чувствомъ; тотъ фактъ, что отъ нея ждутъ заботы и ласки дочери этого хорошаго человѣка, — все это только усиливаетъ боль въ душѣ, не заглушая самой тоски по утраченномъ «возможномъ» счастьѣ. «Быть можетъ, вотъ гдѣ задача» (фактическое содержаніе задачи), — говоритъ она, когда узнаетъ, съ какой скрытой нѣжностью относится къ ней ея падчерица Гильда (будущая Гильда въ «Строителѣ Сольнессѣ»), но все же не можетъ заглушить щемящее чувство «утраченнаго». «О, не думай, — говоритъ она мужу, — что не бываетъ минутъ, когда я вижу миръ и спасеніе въ томъ, чтобы бѣжать душой къ тебѣ… И бороться со всѣми притягивающими и пугающими меня силами. Но я не могу этого. Нѣтъ, — я не могу.»

Власть неизвѣстнаго — того, что могло бы быть, если бы ошибка не лишила свободы — Ибсенъ символизировалъ въ лицѣ «неизвѣстнаго», который является въ пьесѣ — таинственнымъ, неяснымъ, но реальнымъ лицомъ и доводитъ терзанія Эллиды до высшей стенени напряженія. Наконецъ, она не въ силахъ бороться съ собой и проситъ Вангеля возвратить ей свободу («Отдай мнѣ назадъ всю мою свободу»), чтобы она могла идти, не считаясь больше съ принудительной властью «случайныхъ» обязательствъ. Душевный кризисъ, символизируемый въ появленіи на сценѣ неизвѣстнаго, заставляетъ ее добиваться расторженія тягостной «сдѣлки», пока еще не поздно. «Теперь онъ (неизвѣстный — символъ невынужденный жизни) является и предлагаетъ мнѣ… единственный и послѣдній разъ начать жизнь сначала… жить моей собственной истинной жизнью… жизнью, которая пугаетъ и влечетъ… и отъ которой я не могу отказаться. Не могу добровольно!» .

Честный и любящій Вангель считаетъ съ своей стороны преступленіемъ «расторгнуть сдѣлку», обрекши Эллиду всѣмъ случайностямъ неизвѣстнаго. Онъ готовъ прибѣгнуть, хотя бы къ силѣ, лишь бы удержать ее… Все это «ты можешь»… возражаетъ Эллида. «Для этого у тебя есть и власть, и средства! Но души моей… всѣхъ моихъ мыслей… всѣхъ моихъ влеченій и стремленій… ты не можешь сдержать! Они будутъ стремиться и мчаться… къ неизвѣстному… которое ты закрылъ для меня!» — говоритъ Эллида.

Безысходность положенія становится очевидной и для Вангеля. Души и мыслей, дѣйствительно, нельзя удержать. И какъ врачъ, и какъ любящій человѣкъ, Вангель рѣшается на неизбѣжное…

Съ расторженіемъ Вангелемъ «сдѣлки» въ состояніи Эллиды происходитъ немедленный переломъ въ благопріятную сторону. Кризисъ обострялся увѣренностью, что Вангель не возвратитъ свободу женѣ. Когда Вангель съ тяжелымъ усиліемъ, но все же рѣшается сказать: «И потому… потому я теперь же… уничтожаю сдѣлку… Можешь выбирать свой путь въ полной… полной свободѣ», — Эллида, по ремаркѣ Ибсена, «съ минуту смотритъ на Вангеля, широко раскрывъ глаза, не произнося ни слова»… Она уже свободна. Ея прежняя жизнь въ семьѣ Вангеля стала объектомъ свободнаго выбора; она больше не фактъ, который нужно принять не споря. Ничто не затемняетъ больше въ сознаніи дѣйствительной цѣнности тѣхъ людей, съ которыми ее связала «ошибка». Оставить ихъ оказывается для Эллиды невозможнымъ, и она остается съ ними, но уже «по собственному выбору и подъ своей отвѣтственностью».

Счастливый Вангедь задаетъ ей вопросъ: «А неизвѣстное… не влечетъ тебя болѣе?» Эллида отвѣчаетъ отрицательно: «Не влечетъ и не пугаетъ. Я получила возможность взглянуть на него… пойти къ нему… если бы захотѣла. Теперь я могла избрать его. Теперь я могла отказаться отъ него». Отвѣчаетъ она отрицательно и на вопросъ, что собственно опредѣляло ея тоскливую неуравновѣшенность. «Не знаю», говоритъ она и утверждаетъ только фактъ, что Вангель примѣнилъ единственное средство, которое могло помочь ей: «Да, дорогой мой, вѣрный Вангель, теперь я возвращаюсь къ тебѣ. Теперь я могу сдѣлать это. Теперь я иду къ тебѣ свободно… добровольно и подъ своей отвѣтственностью».

«Задача жизни» стоитъ теперь передъ Эллидой во всей очевидности — та самая, которую она раньше не «замѣчала», выражаясь словами Эллиды. Когда Вангель начинаетъ вслухъ мечтать, какъ въ дальнѣйшемъ сложится ихъ совмѣстная жизнь — жизнь вдвоемъ, Эллида вноситъ поправку. Вотъ этотъ діалогъ:

Эллида. И для нашихъ дѣтей, Вангель.

Вангель. Нашихъ!^[13].

Эллида. Тѣхъ, которыя еще не принадлежатъ мнѣ… но которыхъ я сумѣю сдѣлать моими".

Докторъ Вангель оказался хорошимъ врачемъ: благодаря его проницательности на свѣтѣ стало одной счастливой жизнью больше, однимъ лишнимъ человѣкомъ — меньше.

---

Мы остановились на «Женщинѣ съ моря» съ особой подробностью, такъ какъ находимъ въ ней глубокое и тонкое освѣщеніе такой стороны въ человѣкѣ, которая меньше всего бросается въ глаза и которая, быть можетъ, больше всего раскрываетъ, почему счастью ведется счетъ на дни и на часы даже и тѣми, у которыхъ въ жизни есть «счетъ счастья»… Если бы не символизмъ, который мѣшаетъ читателю и заставляетъ видѣть символъ даже тамъ, гдѣ Ибсенъ говоритъ безъ всякихъ иносказаній, и если бы не экскурсіи въ область научной психологіи и мировыхъ «тайнъ», — «Женщина съ моря» была бы поистинѣ художественнымъ откровеніемъ {Чтобы избѣгнуть упрека въ произвольномъ толкованіи роли «Неизвѣстнаго» въ пьесѣ Ибсена, оговоримся, что есть и иное толкованіе, не совпадающее съ нашимъ. Именно, по Швейцеру, Ибсенъ въ своей драмѣ «рисуеть присущую человѣку чувственность, заглушающую въ его душѣ голосъ божественныхъ велѣній, въ видѣ своего рода морского чудовища, въ лицѣ чужеземца, вліяніе котораго на героиню драмы тѣмъ сильнѣе, чѣмъ болѣе ее отдаляетъ отъ него гнетъ обстоятельствъ». («Скандинавское творчество новѣйшаго времени»; этюдъ, приложенный къ «Исторіи скандинавской литературы» Горна. Стр. 337). Но это явное недоразумѣніе, такъ какъ самъ Ибсенъ, устами Вангеля, даетъ разъясненіе того, что именно онъ символизировалъ въ «Неизвѣстномъ»… Пытаясь разъяснить душевный процессъ у Эллицы, создавшій почву для драмы, Вангель, въ концѣ пьесы, говоритъ Эллидѣ: «твое влеченіе къ нему… къ этому иностранцу… все это было лишь выраженіемъ пробудившагося въ тебѣ и выросшаго стремленія къ свободѣ. Вотъ и есе».

Очевидно, что никакой рѣчи о «чувственности» не можетъ быть. Ибсенъ самъ далъ то толкованіе, которое мы положили въ основу анализа душевной. драмы у Эллиды.}. Не говоря уже о насъ, "русскихъ, создавшихъ крылатыя слова объ «ежовыхъ рукавицахъ».

Итакъ вотъ что по Ибсену нужно человѣку, чтобы чувствовать себя человѣкомъ. Нужна задача жизни, центрирующая его душевныя силы. Нужна задача жизни свободно избранная, — избранная подъ своей личной отвѣтственностью. Внѣ этихъ услобій жизнь можно только переносить, — кто можетъ переносить.

XI.

Нашей непосредственной задачей было изслѣдованіе одного изъ основныхъ мотивовъ творчества Ибсена.

Но русскому читателю невозможно остановиться на этой чисто литературной сторонѣ вопроса. Передъ нимъ встаетъ естественно, хотя, быть можетъ, неожиданно, нашъ собственный вопросъ о лишнихъ людяхъ. Вездѣ возможны лишніе люди, и Ибсенъ думаетъ, что они никогда не исчезнутъ: объ этомъ позаботится усердный поставщикъ драмъ — жизнь, какъ она сложилась, слѣдуя своимъ противорѣчивымъ законамѣ.

Но мы, русскіе — какъ цѣлое, сумѣли сдѣлать «лишнихъ» людей привычными для глаза и обезпечили себѣ первое мѣсто по проценту «лишнихъ», какъ обезпечили его по проценту слѣпыхъ и умирающихъ.

Трудпо представить себѣ двухъ писателей болѣе разныхъ, чѣмъ Ибсенъ и нашъ Чеховъ. Одинъ говоритъ о родныхъ ему людяхъ и другой тоже говоритъ — съ такой искренностью и такой душевной болью — о близкихъ ему людяхъ! Но одного — внѣ родины слушаютъ, какъ своего писателя; другого слушаютъ съ оттѣнкомъ недоумѣнія (чтобы не сказать больше), какъ слушаютъ доклады путешественниковъ въ географическихъ обществахъ, когда не вполнѣ вѣрятъ точности сдѣланныхъ наблюденій. — У одного чувствуются люди, ведущіе упорную борьбу за свою жизнь; у другого чувствуется только настроеніе неудачной борьбы: чувствуется побѣдительница — жизнь, а сами побѣжденные съ ихъ душевными ранами остаются какъ-то недоступныни для точнаго изслѣдованія… Одинъ — по манерѣ скульпторъ въ старомъ стилѣ, хотя и новаторъ по стремленіямъ: его фигуры отчетливы и рѣзки зачастую; у другого — только намеки на рельефъ и контуры расплывчаты, какъ у Родена. — Одинъ стремителенъ въ своемъ творчествѣ: его драмы цѣлый «водоворотъ»; другой ровенъ, какъ русскія степныя рѣки. — Одинъ все передумалъ, другой все перечувствовалъ, но перечувствовалъ въ какихъ-то тискахъ мысли и сердца.

Быть можетъ, впрочемъ, это-то и заставляетъ думать о нихъ вмѣстѣ. По началу контраста. Заставляетъ вслѣдъ за энергичными строителями жизни Ибсена и не менѣе энергичными его «лишними людьми» вспомнить о «хмурыхъ людяхъ» русскихъ «сумерекъ».

"Каждый человѣкъ созданъ для своего дѣла и цѣль его жизни — это рай его, Онъ неуклонно долженъ къ ней идти, хотя бы между нимъ и ею лежалъ широкій океанъ^и («Брандъ»).

Русскихъ людей отъ ихъ задачи жизни, маломальски крупной, всегда отдѣлялъ широкій океанъ, въ родѣ того, о которомъ говоритъ Брандъ. Но всегда находились смѣлые люди, которыхъ океанъ не пугалъ; они уходили изъ нормальной жизни, жили напроломъ — подъ своей собственной отвѣтственностью и погибали… Даже среди героевъ Чехова есть «неизвѣстный человѣкъ», которому символъ вѣры Бранда понятенъ.

Но вѣдь это все то, что называется «подвигомъ» и чему нѣтъ мѣста въ обыденной жиизни и для силъ средняго человѣка. Что же они должны были дѣлать — средніе люди, если имъ случалось хотѣть больше, чѣмъ они могутъ? Если имъ нужно была, какъ Эллидѣ, хотя и маленькая, но свободно избранная, подъ своей отвѣтственностью, задача жизни?..

…Они пополняли ряды «хмурыхъ людей» Чехова… Объ этихъ злополучныхъ людяхъ сложилось представленіе, какъ о «пустозвонныхъ говорунахъ», нытикахъ и «неврастеникахъ», ни къ чему органически не пригодныхъ. Это, однако, справедливо только въ томъ случаѣ, если справедливо и относительно лишнихъ людей Ибсена.

Что нужно хмурымъ людямъ русскаго писателя? — "Я вѣрю, слѣдующимъ поколѣніямъ будетъ легче и виднѣе, къ ихъ услугамъ будетъ нашъ опытъ. Но вѣдь хочется жить независимо отъ будущихъ поколѣній и не только для нихъ. Жизнь дается одинъ разъ, и хочется прожтпь ее бодро, осмысленно, красиво. Хочется играть видную, самостдятельную, благородную роль, хочется дѣлать исторію, чтобы тѣ же поколѣнія не имѣли права сказать про каждаго изъ насъ: то было ничтожество, или еще хуже того. Я вѣрю въ цѣлесообразность и въ необходимость того, что происходитъ вокругъ, но какое мнѣ дѣло до этой необходимости, зачѣмъ пропадать моему «я»!

Подобно Норѣ Ибсена жаждетъ этотъ «неизвѣстный человѣкъ» чуда, огромнаго чуда: «Что если бы чудомъ настоящее оказалось сномъ, страшнымъ кошмаромъ, и мы проснулись бы обновленные, чистые, сильные, гордые своей правдой?.. Сладкія мечты жгутъ меня и я едва дышу отъ волненія. Мнѣ страстно хочется жить, хочется, чтобы наша жизнь была свята, высока и торжественна, какъ сводъ небесный» («Разсказъ неизвѣстнаго человѣка»). Иногда мечта о невозможномъ чудѣ пріобрѣтаеть характеръ вѣры въ возможное чудо. «Знаете, я съ каждымъ днемъ все болѣе убѣждаюсь, что мы живемъ наканунѣ величайшаго торжества, и мнѣ хотѣлось бы дожить, самому участвовать» («Три года» — Ярцевъ). Но участвовать хмурымъ людямъ приходится совсѣмъ въ другомъ, и ихъ тяготитъ ложь и безобраніе жизни — не въ отдѣльныхъ проявленіяхъ, а какъ общій неустранимый признакъ коллективной жизни, въ которой они должны участвовать. «Я человѣкъ отъ природы неглубокій, — говоритъ о себѣ герой разсказа „Страхъ“, — и мало интересуюсь вопросами, какъ загробный міръ, судьбы человѣчества, и вообще рѣдко уношусь въ высь поднебесную. Мнѣ страшна, главнымъ образомъ, обыденщина, отъ которой никто изъ насъ не можетъ спрятаться. Я неспособенъ различить, что въ моихъ поступкахъ правда и что ложь, и они тревожатъ меня, я сознаю, что условія жизни и воспитаніе заключили меня въ тѣсный кругъ лжи, что вся моя жизнь есть не что иное, какъ ежедневная забота о томъ, чтобы обманывать себя и людей и не замѣчать этого, и мнѣ страшно отъ мысли, что я до самой смерти не выберусь изъ этой лжи». Изъ безобразной, ничѣмъ неприкрашенной лжи… У Чехова есть маленькій символическій разсказъ: «Знакъ восклицательный». Маленькій чиновникъ неожиданно убѣждается, что на свѣтѣ существуетъ восклицательный знакъ; наводитъ у своей жены, которая «недаромъ 7 лѣтъ въ пансіонѣ была», справку о смыслѣ этихъ невѣдомыхъ знаковъ. Оказывается, что смыслъ грамматическій есть: жена еще не забыла, что «этотъ знакъ ставится при обращеніяхъ, восклицаніяхъ и при выраженіяхъ восторга, негодованія, радости, гнѣва и прочихъ чувствъ». Открытіе оказалось ошеломляющимъ. «Сорокъ лѣть писалъ онъ (чиновникъ) бумаги, написалъ онъ ихъ тысячу, десятки тысячъ, но не помнитъ ни одной строки, которая выражала бы восторгъ, негодованіе или что-нибудь въ этомъ родѣ». И маленькаго чиновника мучаетъ до галлюцннацій этотъ "восклицательный знакъ, безъ котораго и жизнь, и онъ сдѣлались «пишущей машиной».

Развѣ все это не то же, чего жаждутъ энергичные герои Ибсена?

Въ противность Ибсену, который всегда является въ роли часовщика: разыскивающимъ, какое именно колесико перестало правильно работать въ душѣ его неудачниковъ: чувство «безвинности», чувство «отвѣтственности», чувство «долга», чувство правды, переходящей въ «изнурительную лихорадку справедливости», жажды и внутренней свободы и самоопредѣленія и т. д., — Чеховъ передаетъ только фактъ и созданное имъ настроеніе, отказываясь отъ анализа, какой именно психологическій факторъ сдѣлалъ его хмурыхъ людей хмурыми, и что именно должно измѣниться въ ихъ личной жизни — какое колесико нужно перемѣнить въ ихъ душевномъ строѣ, чтобы они перестали себя чувствовать хмурыми и лишними. Самое большое, что онъ говоритъ о нихъ, это — что они не виноваты, хотя чувствуютъ себя виноватыми, чувствуютъ себя той травой въ «Степи», сожженной солнцемъ, «странную пѣсню» которой слушалъ Егорушка. «Въ своей пѣснѣ она, полумертвая, уже погибшая, безъ словъ, но жалобно и искренно убѣждала кого-то, что она ни въ чемъ не виновата, что солнце выжгло ее понапрасну; она увѣряла, что ей страстно хочется жить, что она еще молода и была бы красивой, если бы не зной и не засуха; вины не было, но она все-таки просила у кого-то прощенія и клялась, что ей невыносимо больно, грустно и жалко себя».

Пѣсня травы — пѣсня хмурыхъ людей Чехова. Имъ тоже (сравните «Разсказъ неизвѣстнаго человѣка»: почти тождественныя^[14] выраженія) хочется быть «красивыми», имъ хочется прожить жизнь «бодро, осмысленно, красиво», хочется «дѣлать исторію», но какое-то солнце «выжгло ихъ понапрасну», и имъ, какъ и травѣ, «невыносимо больно, грустно и жалко себя».

Что же выжгла жизнь въ этихъ близкихъ Чехову людяхъ? Отвѣтъ — конечно, не исчерпывающій — мы находимъ у Ибсена. Сравнивая его лишнихъ людей и хмурыхъ людей Чехова, мы убѣждаемся, что наши ненужные люди только варіантъ на общечеловѣческую тему о людяхъ, лишенныхъ задачи жизни, — но варіантъ въ самобытной формѣ. Въ самомъ дѣлѣ, если человѣку для бодрой и сильной жизни нужна, какъ абсолютное условіе, задача жизни свободная, свободно избранная, избранная подъ своей отвѣтственностью, — то, очевидно, что у насъ не можетъ не быть лишнихъ людей, не можетъ не быть массоваго производства лишнихъ людей. — Можетъ ли быть рѣчь о «свободномъ выборѣ» задачи жизни для тѣхъ, кто хотѣлъ бы — хоть немножко хотѣлъ бы, — чтобы жизнъ была «свята, высока и торжественна, какъ сводъ небесный»? Задача жизни свободно избираема только для тѣхъ, кто равнодушенъ къ такимъ вещамъ. Но тогда неудивительно, что мы фабрикуемъ лишнихъ людей сотнями, что русская жизнь создала такого исключительнаго художника, какъ Чеховъ, и обезпечила его художественнымъ матеріаломъ на всю жизнь!

Единственное, что самобытно въ этихъ десяткахъ незамѣтныхъ драмъ, въ нѣсколькихъ словахъ, разсказанныхъ Чеховымъ, это — что хмурые люди не знаютъ, отъ чего они страдаютъ и не могутъ указать «единственнаго средства», подобно Эллидѣ, которое могло бы имъ помочь.

Представители «умѣренности» не разъ указывали, что русскіе хмурые люди не «занимаются дѣломъ»^[15]. Указывали на примѣръ «здоровыхъ людей» за рубежомъ, которые занимаются тѣми же мелкими дѣлами, которыя невозбранны и для хмурыхъ русскихъ людей; занимаются, потому что они здоровые, а не дряблые… Въ этомъ будто бы вся суть нашей хмурости — въ томъ, что мы не способны здорово относиться къ жизни… Вопросъ, однако, въ томъ, что люди, ставимые въ примѣръ «хмурымъ», все, что дѣлаютъ, — дѣлаютъ свободно, мы подъ давленіемъ. Надъ ними не виситъ сознаніе подневольнаго выбора, не виситъ «притягивающая» власть того, что нужно и что невозможно. Что это не наша самобытная болѣзнь, не наслѣдственная болѣзнь русской души, — порукой въ этомъ общечеловѣческія драмы Ибсена. И мы вылѣчимся отъ этой болѣзни такъ же внезапно, какъ вылѣчилась Эллида. И хмурые люди такъ же точно возьмутъ на себя черную работу, которой тяготились, когда она была для нихъ обузой факта… Для этого нужно то «единственное средство», которое примѣнилъ Вангель: нужно, чтобы свобода нравственнаго выбора и самоопредѣленія перестала быть достояніемъ только тѣхъ героевъ русской жизни, которые осмѣливались уходить въ «широкій океанъ» и тамъ погибали; она должна стать достояніемъ "массовой нормальной жизни, въ которой гибнущіе теперь герои займутъ мѣсто «строителей» домовъ съ башнями, «уходящими въ небо», и «воздушныхъ замковъ на каменномъ фундаментѣ», въ которыхъ только и можетѣ, по Ибсену, жить «настоящее человѣческое счастье».

А. Е. Рѣдько.

"Русское богатство", № 1, 1905

---

1. Крупное значеніе вопросовъ о больной совѣсти и чести въ драмахъ Ибсена отмѣтилъ еще покойный Н. К. Михайловскій. Насъ интересуютъ эти элементы только въ отношеніи ихъ къ основной задачѣ — разъясненію вопроса о „жизненной задачѣ“ и ея роли.
2. Мы уясняемъ символы. (Въ подлинникѣ — дѣйствительныя «кружева» и «куклы»).
3. Мы уясняемъ символы. (Въ подлинникѣ — дѣйствительныя «кружева» и «куклы»).
4. Символъ идеальнаго элемента въ повседневной жизни.
5. Неуловимый переходъ между тѣмъ, что называется проступкомъ" и тѣмъ, что составляетъ «подвигъ», вообще близкая для Ибсена тема.
6. Отнынѣ идеалъ не «пристройка» къ жизни, а самостоятельная цѣль.
7. «Преступность» въ пьесахъ Ибсена подвергается очень своеобразному толкованію, поскольку рѣчь идетъ о богато одаренныхъ людяхъ.
8. Какъ мы видѣли, это — одно изъ существенныхъ (по замыслу Ибсена) орудій при осуществленіи задачи Росмера.
9. У насъ этотъ вопросъ былъ, въ извѣстной мѣрѣ, вопросомъ дня, когда ставилась «Дикая утка» на сценѣ Московскаго Художественнаго театра.
10. По пьесѣ Лона права: позорныя для Іоганна обвиненія не забыты, и память о нихъ заботливо культивируется сплетниками мѣстнаго общества.
11. Значеніе символовъ въ пьесѣ. — Грегерсъ полагаетъ, что Пальмаръ является какъ разъ такою дикою уткой, которая пошла ко дну, завязла въ тинѣ (несчастныхъ обстоятельствъ жизни) и рвется изъ нея, но не въ силахъ вырваться безъ чужой помощи (собаки). Грегерсъ и долженъ быть такой «собакой» для всѣхъ гибнущихъ «утокъ». Въ этомъ его задача жизни. — По отношенію къ Пальмару онъ, однако, впалъ въ ошибку. Пальмаръ — дикая утка другого типа, давно забывшая, что такое «настоящая дикая жизнь» (на началахъ правды и достоинства), способная жить въ неволѣ, вполнѣ удовлетворяющаяся корзиной, въ которую посажена, и способная даже «жирѣть» на готовыхъ кормахъ. (Такая «дикая утка» фигурируетъ въ пьесѣ Ибсена въ качествѣ «дѣйствующаго лицаи)… Корень драмы въ этой ошибкѣ Грегерса.
12. „Столпы общества“.
13. Курсивъ Ибсена.
14. Мы подчеркиваемъ это совпаденіе, въ виду сдѣланныхъ уже попытокъ истолковать Чехова, какъ художника, для котораго символъ вѣры исчерпывается словами: люди дурны, потому что дурны, и никто въ этомъ не виноватъ, кромѣ нихъ самихъ.
15. Напомнимъ, что Эллида тоже не «занимается дѣломъ» у Ибсена.