«Жук» (Бабиков)/ДО

"Жук"
авторъ Александр Яковлевич Бабиков

Опубл.: 1884. Источникъ: az.lib.ru

«ЖУКЪ».

Златыя игры первыхъ лѣтъ

И первыхъ лѣтъ уроки!..
Что вашу прелесть замѣнитъ?..

Жуковскій.

Глава Первая.
Вмѣсто предисловія.

Очень недавно пришлось мнѣ посѣтить губернскій городъ въ южной полосѣ Россіи, гдѣ, много лѣтъ тому назадъ, протекло мое дѣтство.

Былъ тихій лѣтній вечеръ. Покончивъ съ дѣлами, я спѣшилъ взглянуть на старыя знакомыя мѣста. Долго пришлось отыскивать то мѣсто, гдѣ стоялъ прежде родной домикъ съ мезониномъ и съ палисадникомъ изъ бѣлыхъ акацій; теперь — тутъ высился трех-этажный домина съ зеркальными стеклами и сверкающими магазинами… Я пошелъ дальше. Вотъ главная улица, протянувшаяся черезъ весь городъ. Она измѣнилась меньше другихъ. Всѣ казенныя зданія, украшавшія ее, остались въ прежнемъ видѣ.

Почти въ концѣ улицы и отдѣльно отъ другихъ домовъ, стоялъ бѣлый каменный домъ, который я запримѣтилъ еще издали. Такъ-же непривѣтливо глядѣли гладкія, безъ всякихъ архитектурныхъ затѣй, стѣны; попрежнему нижнія стекла въ окнахъ замазаны были зеленой краской; та-же вывѣска надъ фронтономъ и, казалось, тотъ-же самый швейцаръ на подъѣздѣ. Но нѣтъ!.. швейцаръ былъ не прежній, а другой гораздо моложе и съ папироской во рту.

Я подошелъ къ нему и тѣмъ вывелъ его изъ глубокой задумчивости.

— Нельзя-ли осмотрѣть училище?

— Осмотрѣть, — повторилъ онъ, — отчего не осмотрѣть; только никого не найдете, сударь: вакаціи у насъ.

Онъ старался быть любезнымъ, но не могъ удержаться отъ зѣвоты:, непривычная тишина, царившая вокругъ, дѣйствовала на бѣдняка усыпительно.

— Изволите видѣть — никого! — продолжалъ швейцаръ, шествуя передо мною и отворяя одну дверь за другой.

Между тѣмъ картины былаго надвигались со всѣхъ сторонъ… Вотъ наши классы, наши дортуары; ничего тутъ не измѣнилось, и со стѣнъ смотрѣли на меня тѣже географическія карты, почернѣвшіе отъ времени портреты… Но какая пустота, какая тишина тамъ, гдѣ все было когда-то полно жизни!..

— Пожалуйте садъ посмотрѣть, — предложилъ швейцаръ.

И совершенно кстати: въ саду было не такъ тихо, какъ здѣсь. Дорожки, полузаросшія травой, показались мнѣ уже не такъ длинны, но по-прежнему были густы старинныя липы, и прежній напѣвъ слышался мнѣ въ ихъ таинственномъ шепотѣ.

Я прошелъ знакомой тропинкой въ конецъ сада, въ самую глушь, гдѣ, глубоко вросши въ землю, стоялъ нашъ школьный дѣдушка. Это былъ камень, напоминавшій своимъ очертаніемъ фигуру сидящаго человѣка. Много поколѣній пережилъ дѣдушка; объ этомъ краснорѣчиво свидѣтельствовали надписи, покрывавшія его сверху до низу. Каждый изъ насъ, школьниковъ, считалъ долгомъ вырѣзать свою фамилію или прозвище, а затѣмъ годъ.

Расчистивъ въ одномъ мѣстѣ мохъ, крѣпко приставшій къ камню, я нашелъ то, чего искалъ, а именно четыре буквы:

«Ж--У--К--Ъ».

Молодое поколѣніе школьниковъ, какъ видно, не подозрѣвало существованія этихъ буквъ; но еслибы кто и открылъ ихъ случайно, онѣ ничего не объяснили-бы ему. Между тѣмъ мое сердце забилось сильнѣе, когда я прочелъ слово: Жукъ. Тутъ скрывалась цѣлая, хотя и краткая, повѣсть.

— Милый Жукъ! — произнесъ я вслухъ, и туманная завѣса, скрывавшая много подробностей изъ давно прожитыхъ дней, заколыхалась… Еще мигъ — и она поднялась…

Глава Вторая,
изъ которой читатель знакомится съ дядюшкою Андреемъ Иванычемъ.

Дядюшка Андрей Иванычъ, братъ моей матери, любилъ держать рѣчь… Говорилъ онъ хорошо и, главное, убѣдительно, отдѣляя одну мысль отъ другой облаками дыма изъ черешневой трубки съ янтарнымъ мундштукомъ… Пуфъ!

— Чтобы стать отважнымъ пловцомъ, надо того… броситься сразу въ пучину! Пуфъ!!. Если не хватаетъ духу, то нужно, — понимаешь-ли, сестра? — нужно, чтобы кто другой толкнулъ… Побарахтаешься, хлебнешь водицы и — того… всплывешь наверхъ. Пуфъ! пуфъ!.. Жизнь! Что такое жизнь, какъ не искусство держаться на водѣ, потому и говорится: житейское море… Вѣрь, сестра, мальчуганъ не будетъ мужчиной, если того… не испытаетъ борьбы, не окунется въ это море. Вотъ такъ — бултыхъ!!.

Дядюшка былъ старый отставной морякъ. Онъ недавно перебрался въ нашъ городъ и поселился у насъ на правахъ ближайшаго холостаго родственника.

Я догадывался, что разговоръ шелъ обо мнѣ, десятилѣтнемъ мальчикѣ.

Не смотря на то, что дѣло было послѣ вечерняго чая и глаза мои уже смыкались подъ вліяніемъ сладкихъ грезъ, я сознавалъ, что пучинѣ и житейскому морю предназначалось играть роль именно въ моей жизни. Допуская ихъ въ переносномъ смыслѣ, съ ними можно было помириться, но меня смущало одно энергическое восклицаніе бултыхъ!! — тѣмъ болѣе, что дядюшка сопровождалъ его особеннымъ тѣлодвиженіемъ. Отложивъ въ сторону трубку и газету, онъ наклонялъ свою серебристую, гладко остриженную голову, вытягивалъ передъ собою коротенькія пухлыя руки и беззавѣтно устремлялся въ пространство, какъ бы въ самую глубь. Безъ сомнѣнія, море было его любимою стихіею; положимъ, что три раза онъ объѣхалъ вокругъ свѣта и искусился въ борьбѣ съ бурями; но зачѣмъ было колыхать до основанія нашу мирную, безмятежную жизнь среди акацій и жасминовъ? Зачѣмъ толковать о какомъ-то морѣ, когда, волею судьбы, мы посажены были въ самый центръ материка?

Мамѣ, старой нянѣ и мнѣ до сей поры казалось, что можно и должно намъ жить лишь всѣмъ вмѣстѣ, неразрывно, въ нашей глуши.

Впрочемъ, мама понимала, что вѣкъ продолжаться такъ не можетъ; иногда она объ этомъ думала, въ тѣ минуты, когда брала меня на колѣни и цаловала въ кудрявую голову.

— Вотъ, Сеня, когда ты выростешь…

Я не давалъ ей окончить фразу, горячо увѣряя, что этого никогда не будетъ, что я совсѣмъ не желаю расти…

Мое мнѣніе вполнѣ раздѣляла няня. Она не могла даже представить себѣ, какъ это я буду обходиться безъ ея помощи и совѣтовъ. Я былъ послѣднимъ ея питомцемъ и, вѣроятно, послѣднею привязанностью на склонѣ дней. Она не разъ вспоминала былое… Много дѣтей, такихъ какъ я, выростила и избаловала няня, и всѣ ея любимцы вышли, какъ она сама говорила, безпрокіе: «Этотъ — сорванецъ, тотъ — повѣса»… Отчего? Оттого, что ихъ взяли одного за другимъ изъ-подъ ея крылышка. Старушка тщательно оберегала меня отъ опасностей сдѣлаться сорванцемъ или повѣсой. Когда сосѣдніе мальчики приглашали поиграть съ ними въ горѣлки или въ снѣжки, она не пускала меня.

— Сеничка, не ходи! Ножку, ручку, а то, не дай Богъ, и головку свихнутъ, а починить не починятъ…

— Какъ-же быть, няня? Мнѣ хочется…

— Погоди! ужо придетъ Соничка: вдвоемъ наиграешься съ нею…

Соня была моя двоюродная сестра, хорошенькая двѣнадцатилѣтняя блондинка, но она занималась мною лишь тогда, когда ничего не предстояло болѣе интереснаго.

Такая домашняя обстановка сдѣлала свое дѣло. Время отъ времени на меня стала находить странная мечтательность, граничившая съ разсѣянностью. При нашихъ прогулкахъ я подолгу останавливался надъ ручьемъ въ рощѣ, опустивъ голову, или же передъ стаей галокъ, бездѣльно увивавшихся вокругъ шпица колокольни, причемъ голова моя откидывалась назадъ. Въ такія минуты я размышлялъ обо всемъ, кромѣ того, что было передъ глазами.

И вдругъ повѣяло чѣмъ-то новымъ! Перспектива чего-то неизбѣжнаго, роковаго открылась нашимъ взорамъ, и въ воздухѣ прозвучали впервые странныя слова: борьба и бултыхъ!

— Братецъ, все это прекрасно, но не рано-ли? — замѣчала кротко мама. — По моему, надо бы подготовить Сеничку и гимнастикой, и танцами…

Братецъ щурилъ лукавые глазки и улыбался.

— Подготовляй, посмотримъ… пуфъ!

Въ саду, передъ балкономъ, поставили что-то въ родѣ мачты и веревочной лѣстницы; если я падалъ сверху, то не иначе какъ — или въ объятія няни, или на мягкое сѣно. Кромѣ того, приглашенъ былъ извѣстный своею граціозностью мосье Пиша, учитель танцевъ: подъ его руководствомъ я выдѣлывалъ очень замысловатыя на. Но дядюшкѣ и этого было мало.

— Пусть будетъ… того… танцмейстеромъ, — говорилъ онъ, — но, все-таки, Мари, надо, чтобъ мальчикъ крѣпко держался на ногахъ, а то посмотри: вѣтеръ дунулъ — и нѣтъ человѣка!

— Ахъ, братецъ, оставьте! — восклицала мама.

Дядюшка незамѣтно подставлялъ ногу, и я растягивался на полу самымъ добросовѣстнымъ образомъ.

— Вотъ видишь, Мари!

Въ одно прекрасное утро я узналъ, что меня отдадутъ въ мѣстное училище, пользовавшееся очень хорошей репутаціей.

— А какъ-же съ экзаменами, братецъ?

— Не безпокойся! подготовлю его самъ въ одинъ, того… мѣсяцъ, — рѣшилъ дядюшка.

На другой же день мы начали подготовляться. Уроки происходили по утрамъ, въ комнатѣ дядюшки. Выгнавъ предварительно платкомъ или салфеткой всѣхъ докучливыхъ мухъ, дядюшка плотно затворялъ окна и двери. Прочитавъ молитву, мы чинно усаживались за столъ, заваленный книгами, но подвижная натура старика брала свое, и, минуту спустя, мы оба торопливо расхаживали по комнатѣ: онъ впереди, а я сзади. Дядюшка наглядно объяснялъ мнѣ годовое и суточное вращеніе земли; при этомъ онъ старался описывать своей фигуркой возможно правильный кругъ; я обязательно долженъ былъ поспѣвать за нимъ въ качествѣ спутника нашей планеты — луны. Случалось, что происходило столкновеніе этихъ тѣлъ, и тогда дядюшка сердился не на шутку.

Несравненно успѣшнѣе шло преподаваніе ариѳметики; самыя сложныя задачи рѣшались весьма просто: при помощи яблоковъ, вишенъ, орѣховъ и т. п. Разъ рѣшеніе было вѣрно, дядюшка довольно равнодушно взиралъ на совершенное уничтоженіе этихъ научныхъ пособій.

Но бывала бѣда, если я задумывался и отвѣчалъ невпопадъ. Дядюшка, всегда снисходительный, мгновенно превращался въ маленькаго льва, ищущаго кого поглотить… Я прятался, онъ меня настигалъ всюду; легкая мебель падала на полъ, тяжелая — трещала. Къ счастію, мама или няня всегда были не подалеку… Меня уводили въ другую комнату, въ то время какъ дядюшка жадно глоталъ сахарную воду изъ преподнесеннаго ему стакана, въ видахъ успокоенія нервовъ.

Развивая мой умъ, дядюшка старался закалить мое тѣло въ борьбѣ физической. Уроки борьбы происходили обыкновенно передъ обѣдомъ, въ залѣ.

Борьба состояла изъ двухъ отдѣленій: въ первомъ я долженъ былъ защищаться, во второмъ — нападать. О защитѣ не стоитъ упоминать; по выраженію дядюшки, она была «того… ниже критики». Нападеніе шло удачнѣе, но и тутъ меня стѣсняло строгое правило поражать только тѣ мѣста противника, которыя были заранѣе очерчены мѣломъ. Чаще всего я попадалъ туда, куда не слѣдовало, именно — въ носъ, который, по мнѣнію дядюшки и всѣхъ близкихъ людей, представлялъ не только самую выдающуюся, но и самую красивую черту его добродушнаго лица.

— Вотъ и того… ротозѣй! — замѣчалъ дядюшка и направлялся къ зеркалу, осматривать поврежденіе.

На лицѣ мамы и моемъ написано было сокрушеніе о случившемся; одна няня не только не сокрушалась, но, какъ будто, радовалась:

— По дѣломъ ему, — ворчала она, — добрый онъ человѣкъ — слова нѣтъ, а на томъ свѣтѣ отвѣтитъ, — охъ! отвѣтитъ за то, что изъ Сенички драчуна сдѣлалъ…

— Хе, xи, хе! — произнесъ однажды дядюшка, подводя меня за руку къ мамѣ.

Этотъ простой, повидимому, звукъ: хе, хе, хе! никто не умѣлъ произносить такъ, какъ Андрей Иванычъ: тутъ одновременно слышались и добродушная усмѣшка, и затаенное лукавство.

Мама отвела глаза отъ работы и взглянула на насъ вопросительно…

— Приготовилъ Сеньку, — продолжалъ дядюшка, — приготовилъ, и денька черезъ два… того… на экзаменъ маршъ!

— Очень вамъ благодарна, братецъ, но зачѣмъ такъ торопиться? пусть отдохнетъ…

Говоря это, бѣдная мама хорошо знала, что легче было перевернуть міръ, чѣмъ измѣнить рѣшеніе дядюшки.

— Сеня, ты радъ? — обратилась она ко мнѣ, цалуя въ лобъ.

Я не видѣлъ ея лица: передъ глазами разстилался туманъ, но вліяніе дядюшки уже придало мнѣ необходимое мужество.

— Да, мама, кажется, радъ!

— Хе, хе, хе! — повторилъ дядюшка.

Въ самое утро экзамена Андрей Иванычъ старался поразить всѣхъ насъ своимъ хладнокровіемъ, но это ему какъ-то не удавалось. Облекшись, для парада, во флотскій мундиръ, онъ долго искалъ свои очки; когда ему ихъ подали, оказалось, что нужны не очки, а кисетъ; послѣднюю вещь найти было очень трудно, потому что, какъ потомъ оказалось, дядюшка, бѣгая по комнатамъ, крѣпко держалъ кисетъ въ лѣвой рукѣ.

— Бери примѣръ съ меня, Сеня, — говорилъ онъ мимоходомъ, — видишь, я совсѣмъ того… не волнуюсь…

Туманъ, о которомъ я упомянулъ, окружалъ меня и во время экзамена, но подчасъ, когда, отвернувшись отъ черной доски, я устремлялъ взоръ въ глубину комнаты, то могъ различить дядюшку. Уподобившись прежнему оптическому телеграфу, онъ продѣлывалъ руками и головою самые разнообразные сигналы… Для меня важны были не эти сигналы, а его личное присутствіе.

По окончаніи экзамена, дядюшка подошелъ къ доскѣ и принялъ дѣятельное участіе въ глубокихъ поклонахъ, которые я отвѣшивалъ направо и налѣво.

Высокій черный господинъ въ синихъ очкахъ взялъ меня за подбородокъ и сказалъ:

— Вашъ племянникъ — молодецъ. Приводите его: мы опредѣлимъ его во второй классъ.

Мы вернулись домой чуть не бѣгомъ… Весь городъ, казалось мнѣ, принялъ веселый праздничный видъ по случаю нашего успѣха.

Но такое настроеніе продолжалось недолго…

Черезъ нѣсколько дней, когда мы, опять вдвоемъ, направлялись къ школѣ, тотъ-же городъ носилъ на себѣ отпечатокъ унынія: извощичьи лошадки стояли понуривъ головы; мальчишки, обыкновенно игравшіе въ бабки, всѣ куда-то попрятались, и даже торговки на городской площади безмолвствовали.

Часы протяжно били девять, когда я прощался съ дядюшкой на верхней площадкѣ училищной лѣстницы. Неясный гулъ сотни голосовъ мѣшалъ мнѣ слушать его послѣднія наставленія.

— Какъ вы сказали? какъ? — спрашивалъ я его, крѣпко ухвативъ его за руку и съ трудомъ скрывая слезы.

— Если обидитъ кто-нибудь — не жалуйся, а самъ расправляйся, Сеня, — повторилъ дядюшка. — Главное — не будь бабой, понимаешь-ли: бабой!!

Хуже бабы, по мнѣнію дядюшки, ничего не было на свѣтѣ.

— Ну, съ Богомъ!

Онъ еще разъ торопливо поцаловалъ меня, перекрестилъ и, не оглядываясь, проворно сбѣжалъ съ лѣстницы.

— Бултыхъ! — прошепталъ я, когда захлопнулась за нимъ тяжелая парадная дверь.

— Ничего, не робѣй! Пойдемъ въ классъ, тамъ, много такихъ, — прошепталъ чей-то чужой, но довольно добрый голосъ надъ моимъ ухомъ.

Вслѣдъ затѣмъ господинъ, которому принадлежалъ голосъ, взялъ меня за руку, и мы пошли туда, гдѣ много было такихъ…

Глава Третья.
Кто такой былъ Жукъ?

— Звѣрь, звѣрь, господа! Кто хочетъ посмотрѣть на звѣрка?

Такія восклицанія раздавались со всѣхъ сторонъ, когда утреніе классы кончились и вся школа высыпала въ обширную рекреаціонную залу.

Несчастное прозвище звѣрь относилось исключительно ко мнѣ, такъ какъ другихъ новичковъ, пока, не было.

— Какъ твоя фамилія?… Какъ васъ зовутъ?… Кто ты такой?…

Вопросы эти сопровождались множествомъ мелкихъ непріятностей въ родѣ щипковъ, пинковъ и т. п.

Я попалъ въ самый потокъ кипучей жизни и былъ настолько ошеломленъ, что совсѣмъ позабылъ свою фамилію… Виною тому былъ отчасти дядюшка. Онъ, предвидѣвшій рѣшительно все, не предупредилъ меня на счетъ такого простаго и естественнаго вопроса.

— Меня зовутъ Сеней, — отвѣчалъ я простодушно.

— Сенькой! ха, ха, ха! Такъ и будемъ его звать, господа, — рѣшили ученики.

— А если Сенька, то вотъ ему и шапка! — сказалъ кто-то позади меня.

Не успѣлъ я обернуться, какъ на мою голову надвинулся до самыхъ плечъ бумажный колпакъ.

— Господа, не обижать новичка! Разойдитесь! — произнесъ внушительный голосъ.

Колпакъ моментально исчезъ, и я увидѣлъ того самаго господина, который ввелъ меня утромъ въ классъ. Это былъ Зеленскій, старшій надзиратель.

Шалуны разсѣялись. Я вздохнулъ свободнѣе и поспѣшилъ укрыться въ темный уголокъ за колонной. Отсюда мнѣ все было видно; но самое зрѣлище не утѣшало меня. Крики и гамъ, игры и забавы, неизбѣжно оканчивавшіяся потасовкой болѣе или менѣе сложной, — послѣ тихой домашней жизни, — наводили на меня тоску и уныніе. Напрасно приводилъ я себѣ на память слова дядюшки: «Побарахтаешься — и всплывешь на поверхность»! Я чувствовалъ, что сижу на самомъ днѣ житейскаго моря, и барахтаться не было силы. Между тѣмъ, еще до поступленія въ школу, я мечталъ о возможности встрѣчи съ добрымъ, ласковымъ товарищемъ; такая встрѣча примирила-бы меня съ перемѣной въ моей жизни…

Передо мной мелькали самыя разнообразныя физіономіи. Что-то общее, непонятное для меня, связывало ихъ въ одну веселую, беззаботную толпу. Я прислушивался къ этому отрывочному говору безъ начала и конца, стараясь уловить его смыслъ.

— Ба! вотъ куда спрятался нашъ забавный звѣрокъ! — сказалъ черномазый мальчикъ, подходя ко мнѣ.

По тону голосу я сейчасъ призналъ въ немъ того, что напялилъ на мою голову колпакъ.

— Давеча не удалось познакомиться — продолжалъ онъ, хватая меня за руки, — хочу посмотрѣть, какой ты породы. Идемъ!

Этотъ любопытный изслѣдователь былъ выше меня ростомъ, широкоплечъ, съ порывистыми и неловкими движеніями.

Выраженіе блестящихъ черныхъ глазъ — то веселое, то серьезное, — смуглое лицо, ярко-малиновыя толстыя губы, прядь черныхъ волосъ въ видѣ оригинальнаго хохолка на лбу — все это, вмѣстѣ взятое, и въ другое время показалось-бы мнѣ очень симпатичнымъ, но теперь, когда онъ тащилъ меня противъ воли на середину залы, чтобы подвергнуть тысячѣ непріятностей, — теперь не представляло для меня ничего привлекательнаго.

Двое или трое товарищей вздумали-было къ намъ присоединиться.

— Убирайтесь прочь! — крикнулъ на нихъ мой провожатый.

Не смотря на одолѣвавшій меня страхъ, я не могъ не замѣтить, что они повиновались ему безропотно.

— Ну, давай играть! — сказалъ онъ мнѣ.

Это была игра кошки съ мышью, — игра, можетъ быть, очень забавная, но не для меня.

— Оставьте! — кричалъ я, кувыркаясь въ воздухѣ, — оставьте! не то сейчасъ… пожалуюсь надзирателю!…

Лишь только я произнесъ эти слова, какъ вспомнилъ разумный совѣтъ дядюшки, но было поздно.

— Если ужь жаловаться, такъ надо, чтобы было за что… Вотъ тебѣ!…

При этомъ я почувствовалъ на лбу щелчокъ, и въ глазахъ у меня зарябило.

— Не хочу жаловаться! — вскричалъ я, хватая его за руку.

— Чего-же ты хочешь?

— Вотъ чего!

И вслѣдъ за тѣмъ я укусилъ моего черноволосоваго тирана за палецъ.

Совершивъ такой подвигъ, я, конечно, ожидалъ за него возмездія; но тиранъ, отдернувъ руку, наклонился и взглянулъ мнѣ въ глаза.

— Неужели ты плачешь, Сенька!

Я быстро вынулъ платокъ и отеръ навернувшіяся слезы.

— На сегодня довольно, — сказалъ онъ, ласково потрепавъ меня по плечу, — но знай, что я до тѣхъ поръ буду приставать къ тебѣ, покамѣстъ…

— Что «покамѣстъ»? — переспросилъ я.

— Покамѣстъ не рѣшу, что ты за звѣрь?

Онъ засмѣялся и убѣжалъ, а я возвратился на свою обсерваторію, чтобы подвести итогъ только что пережитымъ впечатлѣніямъ… На лбу моемъ будетъ шишка, это несомнѣнно, но ея могло-бы и не быть, еслибъ я не преступилъ совѣтовъ дядюшки… Вдобавокъ, я разнюнился, а онъ? — онъ даже не пикнулъ, когда я до крови укусилъ ему палецъ. Слѣдовательно, я — баба!

Какъ ни грустенъ былъ этотъ выводъ, но разъ я дошелъ до него, кругозоръ мой сдѣлался какъ-бы шире…

Онъ сдержалъ свое обѣщаніе и каждый день мучилъ меня, а я и не помышлялъ идти жаловаться, и если плакалъ, то украдкой, чтобъ никто не видалъ. Я начиналъ, хотя и смутно, сознавать необходимость сдѣлаться такимъ, какъ они, какъ онъ, мой мучитель, не смотря на то, а, можетъ быть, именно потому, что отъ него мнѣ доставалось больше, чѣмъ отъ другихъ… Какъ этого достичь?

Кромѣ домашняго костюма, рѣзко отличавшаго меня отъ другихъ школьниковъ, во мнѣ было еще что-то, чего я прежде не замѣчалъ, что-то, возбуждавшее желаніе меня подразнить… Между тѣмъ дома меня считали ловкимъ мальчикомъ, а его признали-бы навѣрное неуклюжимъ и смѣшнымъ.

Въ школѣ, начиная съ директора и кончая сторожемъ Михѣичемъ, всѣ звали его Жукомъ, хотя по списку онъ числился Павломъ Ильинскимъ. Пребыванію его въ школѣ шелъ уже третій годъ. За это время никто не былъ такъ часто наказанъ, какъ Жукъ; но это нисколько не мѣшало ему оставаться общимъ любимцемъ.

— Опять Жукъ! — говорилъ директоръ, сверкая очками, и прибавлялъ: — Уберите-ка его на денекъ въ карцеръ!

Жукъ уходилъ безропотно, а директоръ смотрѣлъ ему вслѣдъ и произносилъ:

— Какой, однако, школьникъ этотъ Жукъ!

Обыкновенно пасмурное лицо директора смягчалось улыбкой, и слово школьникъ звучало скорѣе похвалой, чѣмъ порицаніемъ.

— Идемъ, Жучокъ! — шепталъ въ то-же время старый Михѣичъ, похлопывая Жука по спинѣ. — Идемъ! я тебѣ свѣженькой соломки подстелю…

Жуку было двѣнадцать лѣтъ. Въ играхъ, требовавшихъ проворства и силы, онъ считался первымъ изъ первыхъ. Но — странное дѣло! — предоставленный самому себѣ въ коридорѣ, онъ не могъ сдѣлать трехъ шаговъ, чтобъ не толкнуться то объ одну, то о другую стѣну, и на плечахъ Жука были всегда бѣлые отпечатки.

Этотъ природный недостатокъ мѣшалъ нашимъ успѣхамъ на урокахъ танцевъ. Мосье Пиша, тотъ самый, что училъ меня граціознымъ па, приходилъ въ отчаяніе при видѣ того, какое страшное разстройство производилъ Жукъ въ нашихъ правильныхъ рядахъ и хитро придуманныхъ фигурахъ.

— Il а du zèle, ce Jouk! — шепталъ бѣдный Пиша, и затѣмъ кричалъ, теребя безъ жалости свою щегольскую прическу.

— Monsieur Jouk! vous dansez comme un jeune hippopotame, mon ami!..

Учился Жукъ, благодаря способностямъ, хорошо. Никто никогда не видалъ его зубрящимъ по цѣлымъ. часамъ заданные уроки. Прочитавъ раза два урокъ, онъ оставлялъ книгу и выигранное такимъ образомъ время посвящалъ дѣятельности инаго рода…. Его ящикъ въ классномъ столѣ представлялъ изъ себя маленькую выдвижную мастерскую, откуда появлялись особаго сорта резиновые мячики, волчки, дудки, переходившіе мало-по-малу въ собственность другихъ товарищей.

Жукъ никогда не хвастался своимъ мастерствомъ и лишь иногда говаривалъ кому-нибудь изъ насъ:

— Видишь ли, ты купилъ бы эту штуку за деньги, а мнѣ она не стоитъ почти ничего!

Само собою разумѣется, что приведенная здѣсь характеристика Жука составлялась въ моей головѣ постепенно и что за первую недѣлю пребыванія въ школѣ я могъ усвоить себѣ только смутное понятіе объ этой личности, — понятіе, во многомъ оказавшееся потомъ ошибочнымъ…

Въ субботу я раньше другихъ выскочилъ изъ школы и явился подъ родительскій кровъ- съ улыбкой на губахъ и съ синякомъ на лбу, который тщетно старался скрыть отъ домашнихъ.

Мама и няня не преминули усмотрѣть во мнѣ нѣкоторую перемѣну. По словамъ няни, я осунулся, отощалъ и сталъ на себя не похожъ….

— Что это у тебя на лбу, Сеничка? — спросила мама.

— Это ничего… муха укусила….

— Знаю я этихъ мухъ! — не утерпѣла, чтобъ не вмѣшаться няня. — Это такія мухи, что голову откусятъ…

— Сеничка, разскажи-ка мнѣ все, какъ было, откровенно! — упрашивала мама.

Но въ первый разъ за всю жизнь я не былъ съ ней откровененъ. Цѣлуя и обнимая ее, я пытался представить вещи не такими, какими онѣ были на самомъ дѣлѣ, а какъ подсказывало мнѣ какое-то безотчетное чувство дѣтскаго самолюбія.

Передъ дядюшкой, напротивъ того, я излилъ все, что только накопилось въ тайникѣ души за эту длинную недѣлю: оскорбленія, насмѣшки, сомнѣнія, страхи, мечты….

Мы говорили съ глазу на глазъ въ его кабинетѣ. Понятно, что дядюшка не могъ слушать меня хладнокровно; онъ проворно сѣменилъ ножками по комнатѣ, пріостанавливался, дѣлалъ — и уфъ! и затѣмъ, прищуривъ лукавые глаза, опятъ бѣжалъ и снова возвращался.

— Знаешь ли, Сенька, твой Жукъ меня очень и очень того…. заинтересовалъ…. Хе, хе, хе!

— Знаю, дядюшка!… Но еслибъ только отъ былъ добрѣе ко мнѣ…. Ахъ, еслибъ онъ былъ добрѣе!

— Пуфъ!!

Дядюшка выпустилъ правильное колечко синяго дыма и засмѣялся.

— Хочешь, чтобъ онъ былъ того?…

— Хочу!

— Есть одно средство, радикальное средство…

— Какое, дядюшка?

Дядюшка съ минутку помучилъ меня и мѣрно покачивался на мѣстѣ.

— Поколоти его!

— Кого?! — съ удивленіемъ спросилъ я.

— Кого? вотъ чудакъ! Разумѣется,^ этого Жука.

— Дядюшка, вы шутите! Онъ годовою выше и гораздо сильнѣе меня.

— Э, братъ! Тутъ дѣло не въ головѣ и въ силѣ, а въ ловкости, въ снаровкѣ…. Вспомни, какъ маленькій Давидъ побѣдилъ Голіаѳа….

Дядюшка зналъ чѣмъ задѣть меня за живое: библейскій разсказъ о побитіи Голіаѳа всегда меня очень интересовалъ…. Но, все-таки, я не могъ рѣшить: шутитъ онъ, или говоритъ серьезно?

— Вы полагаете, что я могу побить Жука?

— Хе, хе, хе! — продолжалъ между тѣмъ дядюшка. — Я привелъ сравненіе съ Давидомъ такъ себѣ, къ слову: на самомъ же дѣлѣ, хотя нападающій и имѣетъ того…. огромное преимущество, но въ данномъ случаѣ…. пуфъ!…

— Что-же въ данномъ случаѣ? — вскричалъ я.

— Этотъ Жукъ задастъ тебѣ такую трепку, что…. того….

— Зачѣмъ-же вы мнѣ совѣтуете его побить?

— …что не одно, а нѣсколько такихъ украшеній появится на лицѣ, — закончилъ свою фразу дядюшка.

— Такъ зачѣмъ же мнѣ эти украшенія?

^{; --} Затѣмъ, что такъ должно быть. Ты только не робѣй, начни, а онъ докончитъ. Остальное увидишь….

Сказавъ это, дядюшка поставилъ точку. На мои дальнѣйшія справки онъ отвѣчалъ тѣмъ, что пожелалъ мнѣ покойной ночи, взялъ меня за плечи и дружески вытолкалъ изъ кабинета.

Няня ожидала меня въ моей комнатѣ, прикурнувъ за своимъ чулкомъ.

— Ну что-же, Сеничка, — спросила она, — и ему разсказалъ про муху-то?

Рѣчь о какой-то мухѣ, послѣ серьезнаго разговора съ дядюшкой, была совершенно неумѣстна. Я не отвѣчалъ ей и продолжалъ свою думу: «Ахъ, если-бы скорѣе все это кончилось!»

Старушка, по старой привычкѣ, помогла мнѣ раздѣться и уложила меня въ постель.

— Чего ты такъ дрожишь, Сеничка?

Лихорадочное состояніе, дѣйствительно, овладѣло мною, и я долго не могъ уснуть.

Лунный свѣтъ; пробивавшійся сквозь занавѣску въ окнѣ, вносилъ съ собою миръ и успокоеніе, но и лунный свѣтъ не въ силахъ былъ разогнать сгущавшійся передъ моими глазами мракъ будущаго… Дядюшка былъ; конечно, правъ и говорилъ по собственному опыту… Ты начни, а онъ докончитъ! Дядюшка уцѣлѣлъ и теперь философствуетъ… А почему я знаю, что останусь цѣлъ и увижу остальное??

— Ахъ мама, мама, еслибы ты только знала!…

Глава Четвертая,
въ которой я сражаюсь одинъ противъ двоихъ.

Рѣшительно не помню, въ какой именно это было дѣнь…

Въ рекреаціонное время я сидѣлъ въ своемъ излюбленномъ уголкѣ и держалъ передъ глазами толстый учебникъ географіи въ кожаномъ переплетѣ. Твердя безсознательно названія озеръ и рѣкъ, я зорко слѣдилъ за происходившимъ вокругъ.

Недалеко отъ меня виднѣлся страшный Жукъ. На этотъ разъ ему пришла фантазія прокатиться верхомъ по залѣ. Выбравъ одного изъ наиболѣе солидныхъ товарищей, Жукъ взмостился на него, махнулъ кнутикомъ и закричалъ:

— Трогай!

Но не успѣлъ онъ проѣхать нѣсколько шаговъ, какъ чья-то толстая книга, описавъ въ воздухѣ дугу, ударилась въ лѣвый високъ его. Онъ вскрикнулъ отъ боли и соскочилъ наземь.

Я то-же вскрикнулъ отъ удивленія, такъ какъ толстая книга оказалась моей географіей, и отыскивалъ растерянными глазами шалуна, употребившаго во зло мое ротозѣйство… Его и слѣдъ простылъ.

Первымъ движеніемъ моимъ было броситься къ Жуку и выразить соболѣзнованіе, но онъ самъ направился въ мою сторону.

— Господа, кто швырнулъ книгу? — спросилъ Жукъ взволнованнымъ голосомъ и прикрывая рукою ушибленный високъ.

Глаза наши встрѣтились.

— Сенька, неужели ты?

— Онъ, онъ! — крикнулъ кто-то. — Посмотри, это его географія!…

Я такъ былъ озадаченъ и возмущенъ всѣмъ происходившимъ, что не могъ произнести ни слова.

— Такъ это ты, звѣрокъ?! — грозно сказалъ Жукъ, приближаясь ко мнѣ.

Сильной рукой схватилъ онъ меня за волосы и заставилъ подняться съ мѣста.

«Теперь или никогда!!» — промелькнула въ моей головѣ отчаянная мысль, подъ вліяніемъ смѣшаннаго чувства боли, стыда, негодованія.

Не помню, что я отвѣчалъ ему, но только черты его лица выразили чрезмѣрное изумленіе.

— Ты меня вздуешь, Сенька?… Ты?! — прошепталъ Жукъ, опуская руку.

«Нападающій всегда, имѣетъ преимущество», — была моя вторая отчаянная мысль въ эту критическую минуту.

Вслѣдъ за тѣмъ я такъ широко размахнулся, какъ никогда въ жизни…

Ударъ былъ хорошъ и неожиданъ! Самъ дядюшка, навѣрное, одобрилъ-бы его; но, къ несчастію, онъ попалъ не въ того, кому предназначался…

— Ой, ой! — взвизгнулъ школьникъ, физіономія котораго приходилась какъ разъ рядомъ съ лицомъ Жука.

Что было дальше — я не могъ сообразить… Я прыгалъ и падалъ — для того, чтобы снова подпрыгнуть и опять упасть… Судя по массѣ ощущеній, несомнѣнно было только одно, что я бился не съ однимъ, а съ двумя противниками одновременно… Сколько минутъ продолжалась горячая схватка — то-же вопросъ, оставшійся неразъясненнымъ. Я не видѣлъ лицъ; передо мною мелькали то зеленые, то красные круги. Круги дѣлались больше и больше, путаясь между собою; въ ушахъ слышался трезвонъ. Мнѣ показалось лишь, что гдѣ-то далеко, далеко прозвучалъ голосъ, не похожій на другіе голоса:

— Жукъ, въ карцеръ!

По кто такой этотъ Жукъ и что такое карцеръ — я не могъ опредѣлить. Какъ будто все опустилось на дно, и я то-же. Стало такъ тихо, такъ темно вокругъ…

Но, вотъ, съ трудомъ приподнялъ я отяжелѣвшія вѣки, и то, что я увидѣлъ, конечно, изумило бы меня при другихъ обстоятельствахъ, но теперь — мнѣ было все равно..Въ цѣломъ ряду кроватей стояла моя, и около нея суетились два совершенно незнакомыхъ мнѣ человѣка.

— Слява Богу, это нишего! — твердилъ одинъ изъ нихъ постарше. — Это нишего!

Другой, въ то-же время, клалъ на мою голову что-то холодное, какъ ледъ.

— Жукъ, въ карцеръ! — прошепталъ я.

— Да, въ карцеръ; туда ему и дорога, — отвѣчалъ этотъ другой, укутывая меня въ одѣяло.

Мнѣ было все равно! Отяжелѣвшіе, глаза снова сомкнулись, и — опять настала тишина…

Глава Пятая,
въ которой читатель вмѣстѣ со мною видитъ остальное.

— Пора, пора вставать! спать двое сутокъ не годится, — говорилъ человѣкъ съ рябоватымъ, совершенно круглымъ лицомъ, тотъ самый, что клалъ мнѣ на голову компрессы.

Это былъ нашъ фельдшеръ.

Съ помощью его я облекся въ зеленый халатъ, надѣлъ на ноги огромныя туфли, наконецъ, всталъ и улыбнулся:

— Неужели двое сутокъ?

— Ну-ка, попытайтесь походить, — сказалъ фельдшеръ…

Я попытался; туфли то и дѣло падали, но и ноги были, какъ будто, не мои, а чужія.

— Ничего, ладно! — замѣтилъ фельдшеръ ласковымъ тономъ и ушелъ въ другую комнату, приготовлять больнымъ чай.

Я направился несовсѣмъ твердыми шагами къ зеркалу, напротивъ. Вмѣстѣ съ мной, но только съ другой стороны, приплелся туда-же мальчуганъ моего роста, съ повязанной головой, синими пятнами на лицѣ и запекшейся кровью на верхней губѣ…

— Это что за рожа? — невольно спросилъ я вслухъ, и совсѣмъ напрасно, потому что предо мною было мое собственное отраженіе.

Я хихикнулъ, но затѣмъ меня взяло серьезное раздумье. Что скажутъ мама и няня? вѣдь тутъ нельзя будетъ сослаться на мухъ… Что, если онѣ рѣшатъ, несмотря на всѣ доводы дядюшки, взять меня изъ школы? Нѣсколько дней назадъ я согласился-бы на это охотно, теперь — нѣтъ! Теперь это невозможно, потому что пришлось-бы порвать крѣпкую связь, которая образовалась между мною и школой… Теперь, когда я вынырнулъ на поверхность, дышалъ полной грудью, чувствуя въ себѣ біеніе той жизни, о которой я мечталъ, — теперь было поздно думать о возвратѣ!

— Хорошо они докончили! — резюмировалъ я громко свои мысли, безъ малѣйшаго злобнаго чувства противъ кого бы то ни было.

Затѣмъ, все яснѣе и яснѣе стали припоминаться нѣкоторыя подробности схватки, и одна изъ нихъ заставила меня разсмѣяться, не смотря на боль въ головѣ.

— Вотъ и чай готовъ, — объявилъ фельдшеръ, входя въ комнату.

Но мнѣ было не до чая.

— Не знаешь-ли, голубчикъ, кого это я такъ свиснулъ вмѣсто Жука?

Онъ тоже разсмѣялся и покачалъ головою:

— Не знаю. Кто васъ тамъ, шалуновъ, разберетъ!..

— Зачѣмъ-же вы повязку-то сняли? — продолжалъ фельдшеръ, поднимая съ полу, какой-то платокъ. — Надо ее оставить, пока Карлъ Иванычъ придетъ…

— Кто это Карлъ Иванычъ?

— Нашъ докторъ…

Мнѣ положительно было весело! Я обнялъ фельдшера, и еслибъ въ эту минуту попался на глаза самъ Карлъ Иванычъ, я заключилъ бы и его въ объятія.

— Чего они такъ долго спятъ? вѣдь пора! — замѣтилъ я, указывая на двухъ больныхъ, лежавшихъ въ той-же комнатѣ.

— Пора-то пора, — отвѣчалъ фельдшеръ, — но вотъ этого бѣднягу, Солипева, трясла всю ночь лихорадка, а тотъ длинный, Борисовъ, пришелъ сюда лишь для того, чтобъ побольше спать… Его не добудишься!

— Не безпокойся, разбужу, кого хочешь, — отвѣчалъ я самоувѣренно.

Блѣдное лицо Солнцева имѣло страдальческій видъ… Недолго раздумывая, я чмокнулъ бѣднягу въ лобъ. Онъ открылъ глаза.

Мы встрѣтились въ первый разъ, но мнѣ казалось, что я зналъ его съ давнихъ поръ.

— Здравствуй, Солнцевъ! Будемъ вмѣстѣ чай пить.

— Будемъ, — согласился онъ.

Одного было мало. Я подошелъ къ Борисову, и такъ какъ онъ не отзывался на приглашеніе, то пришлось его толкать.

Не открывая глазъ, онъ лѣниво привсталъ, потянулся за туфлей, стоявшей тутъ-же на табуреткѣ, и, прежде чѣмъ я сообразилъ, въ чемъ дѣло, хватилъ меня по лбу.

— Этого не добудиться, — повторилъ въ утѣшеніе мнѣ фельдшеръ.

Итакъ, мы пили чай только вдвоемъ.

Я разсказалъ Солнцеву въ краткихъ, но выразительныхъ словахъ всю свою исторію… Молодая жизнь била во мнѣ ключомъ, а онъ слушалъ съ грустной улыбкой. Бѣдный Солнцевъ! Ты какъ цвѣтокъ увялъ, не успѣвши расцвѣсть…

— Директоръ идетъ, господа! — возразилъ смотритель лазарета, застегивая на-бѣгу свой форменный сюртукъ.

Мы поспѣшили стать у своихъ кроватей.

Почтенный Карлъ Иванычъ слѣдовалъ за начальствомъ на строго опредѣленномъ разстояніи и еще издали предложилъ намъ высунуть языки.

Пока Карлъ Иванычъ опредѣлялъ мой пульсъ но своему хронометру, директоръ внушительнымъ тономъ читалъ наставленіе о томъ, какъ надо вести себя съ товарищами, чтобы избѣжать непріятныхъ послѣдствій.

О, теперь я зналъ это лучше его! Глядя пристально въ синія очки, я занятъ былъ рѣшеніемъ неотвязчиваго вопроса: «Кого-же, наконецъ, я такъ хватилъ вмѣсто Жука?»

Между тѣмъ Карлъ Иванычъ рѣшалъ мою участь.

— Этотъ мальшикъ можно завтра зовсѣмъ выписывать, — молвилъ онъ.

Если-бы онъ не отошелъ къ другому, я бросилсябы къ нему на шею.

Завтра!.. Приходилось безпрестранно глядѣть на стѣнные часы, но стрѣлки ихъ, казалось, стояли неподвижно…

Сердце сильно билось, когда, на, другой день, я подходилъ къ своему классу.

Еще такъ недавно, пробирался я по этому самому корридору, озираясь по сторонамъ, чтобъ меня не зацѣпилъ кто-нибудь. Теперь шествіе мое походило на тріумфальное. Спереди и сзади толпился молодой народъ, и въ толпѣ слышались лестные отзывы на счетъ моихъ синяковъ и верхней губы въ особенности.

Громкія, радостныя восклицанія привѣтствовали мое появленіе въ классѣ. И дружески кивалъ головою, пожималъ руки направо и налѣво, но не отвѣчалъ на сыпавшіеся отовсюду вопросы.

Настоятельнѣе другихъ требовалъ отвѣта одинъ изъ товарищей, Филипповъ, котораго называли, для краткости, Филей.

— Сенька, другъ, скажи: за что ты меня такъ хватилъ? а?

— Ага! Такъ это былъ ты, Филя! — вскричалъ я вмѣсто отвѣта.

Взрывъ хохота помѣшалъ нашему оригинальному объясненію.

Филя былъ мой сосѣдъ по классу. Наружность его представляла полный контрастъ съ Жукомъ: на сколько тотъ былъ черномазъ, настолько этотъ поражалъ бѣлизною и нѣжнымъ цвѣтомъ. Волосы его напоминали ленъ и были всегда тщательно причесаны; темно-каріе глаза сверкали веселостью; въ фигурѣ и манерахъ проглядывала щеголеватость. Товарищи смотрѣли на него какъ на юношу, искусившагося въ свѣтскихъ удовольствіяхъ. Онъ хорошо танцовалъ и бойко говорилъ по-французски, чѣмъ немногіе могли похвастаться. Главною же. такъ сказать, выдающеюся чертою характера Фили — было непомѣрное любопытство. Онъ долженъ былъ все знать и все слышать. Его крайне тревожило, если кто-нибудь передавалъ на ухо другому секретъ, не сообщивъ предварительно ему, Филѣ. Этой чертѣ соотвѣтствовалъ какъ нельзя болѣе длинный носъ. Вообще этотъ носъ не нарушалъ благообразія лица; но когда Филя что-либо подслушивалъ, то выраженіе его, благодаря носу, было самое комическое… Совершенно понятно, почему дружный смѣхъ былъ отвѣтомъ на сдѣланный имъ вопросъ.

— Ты у меня зубъ вышибъ, Сеня! — продолжалъ Филя. — Вотъ, посмотри самъ…

Сказавъ это, онъ широко раскрылъ ротъ и, схвативъ мой указательный палецъ, желалъ, какъ кажется, убѣдить меня наглядно въ справедливости своихъ словъ.

Хохотъ возобновился.

— Оставь, Филя, самъ виноватъ! — замѣтилъ кто-то. — Зачѣмъ всюду суешь свай носъ…

— Сенька молодецъ!! — послышались восклицанія. — Хотя тебя и поколотили, а все-таки ты молодецъ! Филька, не приставай! Вѣдь не послѣдній же зубъ онъ у тебя выбилъ!…

— Да тутъ дѣло не въ зубѣ, а я хотѣлъ-бы только знать… — оправдывался Филя.

Я стоялъ смущенный и счастливый. Никогда никакой успѣхъ не доставлялъ мнѣ такого удовольствія; никакой аттестатъ не могъ сравниться въ моихъ глазахъ съ этимъ простымъ, но задушевнымъ восклицаніемъ: «Молодецъ»!

— А гдѣ-же Жукъ? — спросилъ я, когда волненіе нѣсколько улеглось.

— Жукъ все еще въ карцерѣ, — отвѣчалъ Филя. — Совсѣмъ отощалъ, бѣдненькій! Ѣсть нечего, работы никакой… Вотъ, только и сдѣлалъ эту дудку.

При этихъ словахъ Филя что-то вытащилъ изъ кармана и издалъ надъ моимъ ухомъ пронзительный звукъ, отъ котораго меня покоробило. Дудку сейчасъ-же перехватили, и она пошла гулять по рукамъ.

— Меня выпустили изъ карцера только вчера вечеромъ, — добавилъ Филя.

— И ты сидѣлъ въ карцерѣ?

— Еще-бы! — весело вскричалъ онъ. — Вѣдь, сказать по правдѣ, это моя работа…

Филя слегка коснулся моей губы.

Вошелъ учитель, и мы всѣ разсѣялись по своимъ мѣстамъ.

Но и во время урока отощавшій Жукъ не выходилъ у меня изъ головы… Мы съ Филей тутъ-же условились навѣстить Жука вечеркомъ, когда надзоръ за нами ослабѣвалъ.

Никогда такъ долго не тянулись классы. Нѣмецъ Шильманъ, какъ-бы угадывая мое нетерпѣніе, заставлялъ насъ въ сотый разъ разсказывать во всей подробности о мальчикѣ, вздумавшемъ просить за обѣдомъ соли вмѣсто говядины.

— Nicht so! nicht so! — останавливалъ онъ разказчика, и исторія начиналась снова.

Любопытный Филя, наконецъ, не выдержалъ:

— Желалъ-бы я знать, — обратился онъ къ учителю по-нѣмецки, — желалъ-бы я знать, живъ-ли еще этотъ интересный мальчикъ?

— Punctum! — закричалъ Шильманъ, указывая перстомъ на списокъ учениковъ, лежавшій передъ старшимъ по классу.

— Неужели умеръ? — спросилъ Филя съ испугомъ.

— Noch ein Punctum!!

Punctum ставились какъ за разсѣянность, такъ и за неумѣстные разговоры. Послѣ трехъ такихъ отмѣтокъ, провинившагося записывали на особый листокъ, который вручался инспектору для надлежащаго взысканія. Хорошо зная это, я шепотомъ началъ упрашивать Филю умѣрить любопытство, такъ какъ если-бы его наказали, то мы не могли-бы исполнить нашъ планъ, и бѣдный Жукъ умеръ-бы въ карцерѣ съ голоду… Филя далъ мнѣ слово больше ни о чемъ не разспрашивать, но, взамѣнъ, я долженъ былъ отдать ему мою единственную резинку…

Глава Шестая --
о томъ, что происходило въ карцерѣ.

Вожделѣнный вечеръ, наконецъ, наступилъ…

Спотыкаясь и безпрестанно наталкиваясь то другъ на друга, то на какіе-то предметы, пробирались мы съ Филей по темному и холодному корридору.

— Ай, ай! — воскликнулъ Филя, шествовавшій впереди.

— Что съ тобой?

— Ткнулся носомъ въ какой-то сундукъ…

— Экая невидаль!

И вслѣдъ за тѣмъ со мной происходило тоже самое.

— Кто тутъ? — окликнулъ насъ знакомый хриплый голосъ Михѣича, когда мы вошли въ пустую комнату, раздѣленную перегородкой на двѣ части.

Онъ сидѣлъ на корточкахъ и чиркалъ о стѣну сѣрными спичками, пытаясь зажечь ночникъ.

— Свои! — сказалъ Филя.

Свѣтъ спички на мгновеніе озарилъ большую мохнатую голову и лицо, обросшее до самыхъ глазъ черными съ просѣдью волосами.

— Эхъ, барчуки, барчуки! Вы знаете, вѣдь, что эфтаго…

Хитрый Филя сунулъ ему что-то въ руку и твердымъ голосомъ сказалъ:

— Можно!

Въ глазахъ Михѣича сверкнула снисходительная улыбка, и онъ только махнулъ рукой.

— Пусти насъ къ Жуку, Михѣичъ!

— Пустить-то, пожалуй, пущу, — проговорилъ Михѣичъ, почесывая за ухомъ, — да только…

— Что? — спросили мы.

— Спитъ Жучокъ… будить жаль!…

Дверь перегородки отворилась, и при слабомъ мерцаніи ночника мы увидѣли нашего товарища, свернувшагося клубкомъ на скамейкѣ, прикрытой соломой.

Филя зажегъ стеариновый огарокъ и поставилъ его на табуретѣ, рядомъ съ жестяной кружкой и корочкой чернаго хлѣба.

— Осторожнѣй съ огнемъ, барчуки! — посовѣтовалъ намъ Михѣичъ и вышелъ.

Мы поспѣшно выложили изъ кармановъ запасы провизіи и послѣ того растолкали спавшаго Жука.

Онъ вскочилъ, протеръ глаза, посмотрѣлъ на насъ, потомъ на огарокъ и, наконецъ, на съѣстные припасы…

— Это мнѣ?

— Ѣшь, Жукъ! — сказалъ Филя.

Онъ не заставилъ себя упрашивать…

Проглотивъ послѣдній кусокъ, Жукъ взялъ въ руку огарокъ и посмотрѣлъ, не упало-ли что случайно подъ скамью и подъ табуретъ; но тамъ ничего не оказалось.

— Все! — произнесъ онъ, успокоившись, и прибавилъ:

— Все! а казалось такъ много….

Я не спускалъ съ него глазъ: лицо его осунулось, и. онъ. сталъ, какъ-будто, меньше.

Филя заговорилъ первый:

— Это Сеня подговорилъ меня придти къ тебѣ, Жукъ, — сказалъ онъ.

Жукъ улыбнулся, положилъ руки мнѣ на плечи и принялся меня разсматривать, поворачивая то въ одну, то въ другую сторону.

— Ты изъ лазарета, Сенька?

— Да, Жукъ!

— Что-же Карлъ Иванычъ сказалъ? пройдетъ это? слѣдовъ не будетъ?

— Ничего не будетъ! — вскричалъ я.

Улыбка сбѣжала съ лица Жука; онъ глядѣлъ серьезно…

— Знаешь-ли, Жукъ, кто швырнулъ въ тебя географіей? Вѣдь это не онъ…

— Знаю!

Онъ вздохнулъ, привлекъ меня къ себѣ и посадилъ рядомъ. Филя присѣлъ съ нами на краю скамейки.

— Какой-же я оселъ! — замѣтилъ Жукъ, и затѣмъ сказалъ: — Ты на меня очень сердишься?

— Нисколько!

— Если такъ, — вскричалъ Жукъ, — если такъ, то ты, Сенька, долженъ исполнить мою просьбу!..

Со свойственной ему живостью онъ вскочилъ на ноги. Я тоже. Скамья опрокинулась, и бѣдный Филя грохнулся на полъ.

Жукъ привлекъ вниманіе Михѣича.

— Эфтаго нельзя, барчуки! — сказалъ онъ, показываясь въ дверяхъ и грозя пальцемъ.

— Можно! — возразилъ Филя, поднимаясь съ полу.

— Какую-же просьбу? Какую? — приставалъ я къ Жуку.

— Дай сперва слово, что исполнишь.

— Изволь…

— Просьба вотъ въ чемъ, — сказалъ Жукъ совершенно серьезно. — Хвати меня такъ, чтобы въ ушахъ зазвенѣло… понимаешь?

И онъ подставилъ мнѣ лѣвую щеку.

Филя, присоединившійся-было къ намъ, благоразумно отскочилъ въ сторону.

— Вотъ такъ, какъ меня тогда, — пояснилъ онъ мнѣ издали…

— Ты шутишь, Жукъ?

— Не шучу! Ты далъ слово….

Довольно звонкая пощечина раздалась подъ мрачнымъ сводомъ карцера. Филя привскочилъ отъ восторга.

Одинъ Жукъ казался недоволенъ:

— Не то, — молвилъ онъ, тряхнувъ головою, — не то, совсѣмъ не то…

Симпатичное лицо его смотрѣло угрюмо.

— Тогда лучше такъ! — вскричалъ я, бросаясь къ нему на шею.

Ахъ, какъ давно хотѣлось мнѣ это сдѣлать!..

Онъ живо подхватилъ меня, перевернулъ нѣсколько разъ въ воздухѣ и поставилъ на скамью.

— Слушай, Сенька! есть у тебя мячикъ?

— Нѣтъ…

— Ну, такъ бери вотъ этотъ!

Порывшись въ соломѣ, Жукъ вытащилъ оттуда большой резиновый мячикъ собственной работы и вложилъ его мнѣ въ руку.

Многіе, въ томъ числѣ и Филя, предлагали ему все, что угодно, за эту вещицу, но онъ ни на что, не соглашался.

— Вотъ ужь кому повезетъ, такъ повезетъ! — рѣшилъ, вздохнувъ, Филя.

Но Жука и это не удовлетворило:

— Если тебѣ полюбится изъ моихъ вещей какая-нибудь, — сказалъ онъ мнѣ, — ты не спрашивай, а прямо тащи… Слышишь, Сенька, я этого требую. Тащи!

Такъ извинился передо мною Жукъ. Онъ ни разу не обмолвился словомъ прости, но блескъ его добрыхъ глазъ, порывистыя движенія, подъ которыми скрывалось что-то свое, въ высшей степени оригинальное и милое, говорили краснорѣчивѣе всякой ласки, всякаго извиненія.

— Пора вамъ убираться отсель, барчуки, — объявилъ намъ Михѣичъ, — не равно дирехтуръ придетъ… бѣда!

Эта угроза не могла не подѣйствовать.

— Прощай, Жукъ! — сказали мы.

— Кстати, не знаете-ли, когда меня выпустятъ? — спросилъ Жукъ. — Тутъ меня скоро крысы заѣдятъ… Посмотри, сапогъ перегрызли!

И онъ показалъ намъ свой сапогъ.

— Тебя выпустятъ послѣ-завтра, — утѣшилъ его Филя. — Я совсѣмъ случайно слышалъ, какъ директоръ шептался объ этомъ съ Зеленинымъ.

— Вотъ кстати подслушалъ, Филя!.. До свиданія, Сенька!

Онъ протянулъ руки, но пожатія не послѣдовало, такъ какъ потерявшій терпѣніе Михѣичъ схватилъ Филю и меня въ охапку и вынесъ въ корридоръ.

— Покойной вамъ ночи, барчуки!

Глава Седьмая --
о нашемъ классѣ вообще а объ одномъ изъ нашихъ въ частности.

Пока Жукъ, герой этой правдивой повѣсти, томится въ карцерѣ, я позволю себѣ оборвать нить разсказа и набросаю легкій очеркъ того муравейника, въ которомъ мнѣ суждено было провести нѣсколько лѣтъ.

Нашъ классъ, если не принимать въ разсчетъ двухъ-трехъ оригинальныхъ личностей, къ числу которыхъ принадлежалъ и Жукъ, распадался на двѣ неравныя группы. Къ первой относились прилежные ученики, посвящавшіе, какъ говорится, дѣлу время, забавѣ — часъ. Каждый изъ нихъ имѣлъ собственныя исправныя книги, тетради въ чистенькихъ красивыхъ переплетахъ, карандаши, перья и прочіе припасы. Всѣ эти предметы хранились въ классныхъ ящикахъ подъ замкомъ.

Другая группа была гораздо многочисленнѣе; принадлежавшіе къ ней — объ ученьи помышляли меньше всего на свѣтѣ, Время они проводили несравненно веселѣе и разнообразнѣе первыхъ; но случались и непріятныя минуты.

— Господа, кто взялъ мою ариѳметику? — объявлялъ кто-нибудь изъ нихъ, держа въ рукахъ только истрепанный переплетъ.

— Господа, у меня кто-то стибрилъ послѣдній карандашъ… писать нечѣмъ, — жаловался другой.

— У меня резинка пропала! — пищалъ, чуть не плача, третій.

Надо замѣтить, что изъ всѣхъ учебныхъ пособій резинки пользовались особеннымъ предпочтеніемъ… Остаться безъ резинки считалось большимъ несчастіемъ; изъ-за нихъ чуть не каждый день происходили горячія схватки, даже между друзьями…

Крайняя нужда заставляла членовъ этой группы прибѣгать къ займамъ, разумѣется, безъ отдачи, или же, пользуясь отсутствіемъ замковъ въ ящикахъ, самимъ брать у сосѣдей то, въ чемъ ощущалась потребность. Но, къ сожалѣнію, въ этихъ ящикахъ можно было найти все, кромѣ того, что нужно: яблоки, утратившіе свой первоначальный видъ, скорлупу отъ орѣховъ, корки, веревочки, иногда ремешки, а въ теплое время года — цѣлый рой мухъ, непремѣнно попадавшихъ въ ротъ и носъ того, кто выдвигалъ ящикъ.

Несмотря на такое распаденіе класса на двѣ группы, нашъ муравейникъ жилъ одною общею жизнью, имѣлъ однѣ и тѣ-же радости, одно и то-же горе… Товарищество, въ лучшемъ его смыслѣ, было сильно развито и проявлялось въ особенности въ трудные дни, какъ, напримѣръ, во время экзаменовъ. Хорошіе ученики усердно помогали плохимъ, и послѣдніе переползали изъ класса въ классъ.

Большинство учителей не настаивало на томъ, чтобы всѣ мальчики одинаково внимали преподаваемому ученію. У каждаго изъ нихъ было нѣсколько избранныхъ, для которыхъ и читалась, такъ называемая, лекція; остальные ученики пріятно проводили классные часы среди самыхъ разнообразныхъ занятій, твердо уповая, что эти избранные своевременно подѣлятся съ ними сѣменами просвѣщенія.

Французскій учитель Жерве, веселый, разговорчивый малый, проспрягавъ съ своими фаворитами нѣсколько глаголовъ, любилъ поболтать о томъ, о семъ. Нашъ Филя былъ его всегдашнимъ собесѣдникомъ. Разговоръ между ними начинался обыкновенно съ погоды; но мало-помалу воображеніе Фили и Жерве увлекало ихъ далеко за предѣлы школы и временъ года. Такъ, они вдвоемъ, не сходя съ мѣста, попадали подъ проливной дождь зимою; укрывались отъ грозы въ гостепріимной хижинѣ какого-то пастуха; потомъ вмѣстѣ съ нимъ стригли овецъ, доили воображаемыхъ козъ… Филя, любившій поѣсть, неустанно предлагалъ Жерве козьяго молока, сыру и еще чего-то; но тотъ постоянно отказывался, увѣряя спутника, что онъ — très rassasié… Наконецъ, они уходили такъ далеко, что мы переставали понимать ихъ разговоръ и предоставляли собесѣдниковъ собственной участи. На случай-же, когда Жерве обращался къ намъ, у насъ были на-готовѣ двѣ очень лаконическія фразы: «Oui, monsieur», и «Non, monsieur»! Чаще употреблялась послѣдняя, такъ какъ она не поощряла Жерве къ продолженію разспросовъ.

Учитель географіи, Вержбинъ, никогда не выѣзжавшій, сколько намъ были извѣстно, изъ роднаго города, тоже любилъ уноситься за предѣлы школы. Живо и увлекательно описывалъ Вержбинъ нашихъ антиподовъ, которые ложились спать, когда мы вставали, и вообще всѣ мѣста на земномъ шарѣ, куда и ему, и намъ попасть было очень трудно. Кромѣ Фили, онъ бралъ съ собою еще нѣсколькихъ учениковъ. Безстрашно углублялся онъ со своими избранными въ тропическія страны.. Они задыхались подъ палящими лучами солнца, спѣшили вмѣстѣ съ учителемъ укрыться въ тѣни гигантскихъ пальмовыхъ лѣсовъ; тамъ утоляли голодъ кокосами и бананами, путались въ пестрыхъ ліанахъ, купались благополучно въ рѣкахъ, наполненныхъ крокодилами и аллигаторами. Отдѣлавшись счастливо отъ этихъ чудовищъ, Вержбинъ и его спутники попадали въ берлогу хищныхъ звѣрей, или къ людоѣдамъ, и тамъ находили преждевременную смерть… Но бывали случаи, когда Вержбинъ вдругъ забывалъ не только своихъ спутниковъ, а все на свѣтѣ и погружался въ глубокую задумчивость. Онъ садился тогда на стулъ, далеко протягивалъ ноги и, устремивъ свой взоръ въ пространство, переставалъ видѣть то, что происходило вокругъ. Въ такомъ положеніи на всѣ наши вопросы, подчасъ самые нелѣпые, Вержбинъ отвѣчалъ однимъ и тѣмъ же восклицаніемъ:

— У… у… у! Еще-бы!!

Само собою разумѣется, что при этомъ географія уходила на задній планъ, и мы предавались самой необузданной веселости.

За-то батюшка, преподававшій Законъ Божій, и нѣмецкій учитель Шильманъ умѣли заставить весь классъ держать ухо востро, благодаря очень строгой методѣ.

Батюшка требовалъ, чтобы мы подсказывали хоромъ послѣднее не произнесенное имъ слово обращенной къ намъ фразы. Обыкновенно, при напряженномъ общемъ вниманіи, послѣднія слова подбирались удачно; если-же кто-нибудь нарушалъ гармонію и обмолвливался горою Араратомъ вмѣсто горы Синая, то зоркій глазъ и тонкій слухъ преподавателя тотчасъ-же открывали провинившагося. Батюшка призывалъ его къ себѣ, заставлялъ разсказывать все прочитанное сначала, и затѣмъ отправлялъ въ надлежащій уголъ.

Шильманъ не требовалъ отъ насъ окончанія своихъ фразъ, но чутьемъ угадывалъ, когда чьи-нибудь мысли уклонялись въ сторону. — «Folgender!» — восклицалъ онъ зычнымъ голосомъ, простирая руку къ одному изъ учениковъ и непремѣнно попадалъ на такого, который не могъ продолжать прерваннаго чтенія или перевода и лишь отчаянно хлопалъ глазами. Съ плохо скрываемою радостію Шильманъ бралъ бѣдняка за плечи и направлялъ его къ каѳедрѣ, гдѣ тотъ и опускался на колѣни. Такихъ колѣнопреклоненныхъ къ концу урока набиралось довольно много, и группу эту Шильманъ называлъ «коллекціею сталактитовъ». Онъ становился среди ихъ и, сложивъ набожно руки, внималъ словамъ молитвы послѣ ученія, которую читалъ вслухъ по-русски старшій по классу…

Въ результатѣ было то, что Законъ Божій и нѣмецкій языкъ мы знали очень порядочно.

Изъ сорока моихъ одноклассниковъ, ярко выдѣлялся своими особенностями одинъ, по фамиліи Клейнбаумъ. Онъ не подходилъ ни къ одной изъ названныхъ выше группъ, во-первыхъ, потому что превосходилъ всѣхъ насъ ростомъ; сидѣлъ-ли онъ или двигался, его продолговатая голова съ торчавшими по сторонамъ большими ушами возвышалась надъ окружающими; во вторыхъ, потому что, несмотря на все прилежаніе, онъ вѣчно попадался въ незнаніи урока и, наконецъ, въ третьихъ, по той причинѣ, что двухлѣтнее пребываніе въ школѣ не измѣнило его первобытнаго домашняго характера. Онъ обливался слезами часто безъ всякаго повода, а просто отъ полноты чувствъ. Эта способность плакать служила приманкой не только для товарищей, но и для всей школы. Утѣшать Клейнбаума считалось великимъ удовольствіемъ, и такихъ утѣшителей была масса… Дѣло въ томъ, что отъ утѣшеній, плачъ его не только не прекращался, но усиливался и по-немногу переходилъ въ вой, сопровождавшійся подобіемъ лая. Клейнбаумъ былъ нѣмцемъ только по фамиліи; знакомство его съ этимъ языкомъ исчерпывалось единственной краснорѣчивой фразой: «Bitte, bitte, verzeihen Sie mir, Herr Shielmann»! Отвѣтомъ на эту фразу было восклицаніе Шильмана: «Noch ein Punctum»! или-же: «Punctum punctorum»!

Науки, которыя, по выраженію поэта, юношей питаютъ, составляли отраву мирнаго существованія Клейнбаума. Въ то время, какъ молодежь рѣзвилась въ залѣ или въ саду, онъ выбиралъ укромное мѣстечко и, дѣлая пять шаговъ впередъ и столько-же назадъ, долбилъ на распѣвъ одну и ту-же строчку по книжкѣ или по тетрадкѣ, не обращая вниманія на то, кончалась-ли строка, цѣлымъ словомъ или нѣтъ… Нерѣдко, свѣтло-голубые глаза его, наполненные слезами, обращались туда, откуда неслись веселые клики; но это дѣлалось имъ больше по привычкѣ, потому что на самомъ дѣлѣ онъ дальше своей книги не видѣлъ, такъ какъ былъ крайне близорукъ. Клейнбаума любили за недостатки, какъ другихъ любятъ за достоинства. Подчасъ жаль было бѣдняка, когда шалуны, пользуясь его простодушіемъ и близорукостью, окончательно сбивали его съ толку, но я долженъ признаться, что это сожалѣніе ничуть не мѣшало мнѣ хохотать вмѣстѣ съ другими. Такіе случаи бывали у насъ часто и въ особенности во время уроковъ географіи, когда Вержбинъ погружался въ задумчивость… У каждаго изъ насъ была своя любимая часть свѣта; но мы изучали и всѣ другія… Клейнбаумъ ничего не хотѣлъ знать, кромѣ Африки. Все въ ней прельщало его: и простота очертаній, и скудость, особенно въ то время, какихъ-нибудь ученыхъ изслѣдованій этого интереснаго материка. Онъ рисовалъ Африку на тетрадяхъ и на книгахъ не только своихъ, но и чужихъ, чертилъ ее чѣмъ попало на стѣнахъ и заборахъ и разъ даже изобразилъ ее на спинѣ самого Вержбина, за что и отсидѣлъ недѣлю въ карцерѣ. Сказавъ два-три слова о своемъ любимомъ предметѣ, Клейнбаумъ неизбѣжно заканчивалъ одной и той же фразой:

— Остальное, г. профессоръ, покрыто мракомъ неизвѣстности…

Если бы зависѣло отъ него, то онъ никогда не разсѣялъ бы этотъ мракъ, пришедшійся ему такъ по вкусу; но однажды намъ сказали, что какіе-то господа отправились изслѣдовать источники Нила…

— Кто ихъ только проситъ туда лазить! — вскричалъ Клейнбаумъ плаксивымъ тономъ и долго не могъ успокоиться.

Разъ, на репетиціи географіи, Вержбинъ смотрѣлъ вдаль пристальнѣе обыкновеннаго.

— Клейнбаумъ, или отвѣчать! — крикнулъ кто-то съ передней скамейки.

Клейнбаумъ, всегда горѣвшій желаніемъ отвѣчать, быстро перепрыгнулъ черезъ столы, схватилъ указательную палку и предсталъ передъ учителемъ, который въ эту минуту, вѣроятно, меньше всего думалъ о немъ. Карта Африки, какъ и всѣ другія, была нѣмая, т. е. безъ всякихъ надписей, и висѣла на опредѣленномъ мѣстѣ, хорошо извѣстномъ Клейнбауму. О чемъ-бы его ни спросили, онъ очень ловко съѣзжалъ на Африку, и теперь его безпокоило не это, а то, что учитель не подавалъ ему никакого знака.

— Прикажете начинать, г. профессоръ? — нѣсколько разъ произнесъ дрожащимъ голосомъ Клейнбаумъ, прыгая между картой и каѳедрой и поминутно заслоняя своей фигурой окно, въ которое глядѣлъ Вержбинъ.

Надо полагать, что эта искусственная игра тѣни и свѣта привела учителя къ нѣкоторому сознанію дѣйствительности.

— Что вамъ надо*? — спросилъ онъ.

— Разсказать про Африку? — спросилъ его, въ свою очередь, Клейнбаумъ.

И, не теряя золотаго времени, онъ подскочилъ къ картѣ…

— Африка, г. профессоръ, граничитъ съ сѣвера… Ахъ, что это?!..

Мы едва удерживали смѣхъ. Конецъ палки Клейнбаума вмѣсто сѣвернаго берега пришелся какъ разъ на мысѣ Доброй Надежды такъ какъ одинъ изъ нашихъ шалуновъ заранѣе перевернулъ карту.

— Это… это — не Африка! — въ отчаяніи восклицалъ Клейнбаумъ, поглядывая то на насъ, то на карту, то, наконецъ, на Вержбина.

Мы хохотали, а онъ прыгалъ отъ одной карты къ другой, что-то соображалъ, снова подбѣгалъ къ своей и — запутался окончательно.

Неизвѣстно, чѣмъ кончилась-бы эта сцена, еслибъ одинъ изъ добрыхъ товарищей не сжалился надъ нимъ и- не перевернулъ карту какъ слѣдуетъ. Клейнбаумъ мгновенно перешелъ отъ отчаянія къ восторгу.

— Это была она! И это совсѣмъ вѣрно! — вскричалъ онъ такъ громко, что даже Вержбинъ встрепенулся и сказалъ:

— У… у… у! еще бы!!

На урокахъ батюшки никто усерднѣе Клейнбаума не подбиралъ послѣдняго слова и никто такъ не попадался. Онъ считалъ долгомъ оканчивать и такія рѣчи, которыя не требовали окончанія.

— Итакъ, мои друзья, — говорилъ, напримѣръ, батюшка, — мы должны въ эти минуты отрѣшаться отъ всего земнаго…

— Шара! — досказывалъ Клейнбаумъ.

По вечерамъ мы любили собираться въ кружокъ и помечтать о томъ, что ожидало того или другаго изъ насъ въ туманномъ будущемъ… Филя обѣщалъ быть механикомъ. Онъ наглядно подтверждалъ такую претензію, между прочимъ, своими серебряными часами. Механизмъ ихъ, благодаря Филѣ, былъ уже упрощенъ настолько, что, во-первыхъ, часы не шли, несмотря на то, что мы по очереди трясли ихъ очень усердно, и во-вторыхъ, можно было сколько душѣ угодно заводить ихъ ключикомъ, причемъ слышалось только безпрерывное трещанье. Процедура эта въ минуты досуга доставляла намъ несказанное удовольствіе.

Послѣ механика — шло нѣсколько докторовъ, нѣсколько сельскихъ хозяевъ, два-три архитектора, одинъ сапожникъ и масса кавалеристовъ. Доходила очередь и до Клейнбаума.

— Ты чѣмъ будешь? — вопрошали его.

— Путешественникомъ. Это совсѣмъ вѣрно! — отвѣчалъ Клейнбаумъ.

Онъ находился подъ сильнымъ вліяніемъ разсказовъ Вержбина объ антиподахъ и, можетъ быть, потому въ головѣ его сложился чрезвычайно оригинальный способъ путешествія. Онъ не отправлялся, какъ другіе путешественники, на сѣверъ, на югъ, на востокъ или на западъ — нѣтъ! Вооружась прочной лопатой и взявъ въ дорогу фунтъ пряниковъ, до которыхъ онъ былъ охотникъ, Клейнбаумъ рылъ подъ своими ногами ямку, и рылъ такъ проворно, что скоро его голова съ распростертыми ушами скрывалась подъ землею…

— Стой, стой! — кричалъ кто-нибудь. — Куда же ты будешь выбрасывать землю изъ ямки? Вѣдь наверхъ нельзя!..

— Выбрасываю въ тѣ пустоты, о которыхъ Вержбинъ говорилъ, помнишь?.. — отвѣчалъ Клейнбаумъ.

— Валяй дальше!

Не встрѣчая болѣе возраженій, Клейнбаумъ быстро опускался все глубже и глубже…

— И вдругъ, къ неописанному удивленію… этихъ… антилопъ… — заключалъ онъ.

— Антиподовъ, — поправляли его.

— Этихъ антиподовъ… я появляюсь на поверхности, но уже съ противоположной стороны земли… понимаешь?

— Понимаемъ… ногами вверхъ!

— Да, вверхъ, — согласился Клейнбаумъ, немного подумавъ.

— Но какъ-же ты будешь ходить, Клейнбаумъ? ха, ха, ха!

— Я перевернусь вотъ такъ…

И, опершись на скамью, онъ пытался поднять ноги къ потолку.

— Подумай, Клейнбаумъ, вѣдь тогда ты будешь стоять опять головою внизъ!

Хохотъ усиливался, между тѣмъ какъ путешественникъ смотрѣлъ на насъ растерянными глазами…

Глава Восьмая,
въ которой снова появляется Жукъ.

— Сеня, садись здѣсь, возлѣ меня, — сказалъ однажды Жукъ, ^ вскорѣ послѣ того, какъ его выпустили изъ карцера.

— А я куда? — спросилъ Клейнбаумъ, помѣщавшійся до сихъ поръ возлѣ него на третьей скамейкѣ.

— Филя, возьми Клейнбаума вмѣсто Сеньки къ себѣ! — крикнулъ Жукъ.

— Охотно! — отозвался Филя.

Клейнбаумъ повиновался безропотно, хотя и со вздохомъ. Онъ любилъ почему-то Жука, не взирая на то. что послѣдній не обращалъ на него никакого вниманія.

Жукъ, не дававшій прохода новичкамъ и всѣмъ тѣмъ изъ товарищей, которые выдѣлялись изъ ряда своими странностями, Жукъ оставлялъ въ покоѣ Клейнбаума. Разгадка тому заключалась, можетъ быть, въ фактѣ, что Жукъ не могъ равнодушно видѣть слезъ, и тѣмъ болѣе такихъ слезъ, которыя сопровождались плачемъ, воемъ и лаемъ. Онъ никогда не бывалъ въ числѣ утѣшителей, никогда не принималъ участія въ потѣхахъ, служившихъ неизсякаемымъ источникомъ веселости для всѣхъ другихъ одноклассниковъ.

— Смотри, Сеня, не вздумай когда нибудь и ты плакать, — говорилъ Жукъ, помогая мнѣ устраиваться на новомъ мѣстѣ.

— Что же ты сдѣлаешь?

— Я убѣгу отъ тебя за тридевять земель…

Довольно было такой угрозы, чтобы слезы никогда не навертывались на глазахъ.

Милый Жукъ! Часто, украдкой, я взглядывалъ на него, когда онъ сидѣлъ, согнувшись надъ своей мастерской, и въ головѣ моей рождалось сомнѣніе: неужели это тотъ самый буянъ, который наводилъ на меня еще недавно такой страхъ и трепетъ?

Если онъ замѣчалъ, что мнѣ нравилась какая-нибудь изъ неприхотливыхъ вещицъ его работы, то говаривалъ:

— Тащи ее, Сеня!

И я обязанъ былъ тащить… Жукъ хмурился, и — никакія отговорки не принимались въ разсчетъ.

Взамѣнъ, онъ не только не требовалъ, но и не желалъ брать отъ меня ничего. Лишь въ рѣдкихъ случаяхъ Жукъ дѣлалъ изъ этого правила исключеніе, а именно, когда мнѣ присылали изъ дому пирожки, но и тутъ у него была своя манера:

— Сеня, знаешь что, — объявлялъ Жукъ на мое предложеніе подѣлиться, — знаешь что? Ты начинку-то съѣшь, а мнѣ отдай только корочки.

— Жукъ, если ты любишь меня, то ѣшь вмѣстѣ съ начинкой!

Въ отвѣтъ — онъ моталъ головою.

Вообще я долго не могъ рѣшить: любилъ-ли Жукъ меня, или чувствовалъ ко мнѣ только жалость и хотѣлъ вознаградить за прошедшее. Онъ пребывалъ для меня загадкой.

Удивительно, впрочемъ, не то, что я, новичокъ, не зналъ его. Другіе, жившіе съ нимъ уже третій годъ, не больше моего могли разсказать объ этой интересной личности. Одно казалось несомнѣннымъ: Жукъ былъ бѣднѣе насъ всѣхъ. Его педантически-аккуратное обхожденіе съ книгами, тетрадями, бумагой и прочимъ — наглядно подтверждало такое предположеніе. Въ то время какъ многіе изъ нашихъ тратили на никому ненужныя бездѣлушки гривенички и двугривенные, Жукъ тщательно берегъ нѣсколько мѣдныхъ копеекъ въ копилкѣ собственной работы, — копилкѣ, которую остроумный Филя называлъ мышеловкой.

Подобно тому, какъ жители земли ничего не могутъ сказать о противоположной, относительно насъ, сторонѣ луны, не смотря на вѣчное присутствіе земнаго спутника передъ нашими глазами, такъ и мы, товарищи Жука, ничего не знали о его мѣстопребываніи и образѣ жизни по ту сторону стѣнъ нашей школы…

Я давно повѣрилъ ему немногосложную исторію своего дѣтства и описалъ не только маму, дядюшку и няню, но и нашу старую дворовую собаку Волчка. Я самъ очень скоро узналъ, что у Клейнбаума есть папенька и маменька; что они его нѣжно любятъ и балуютъ; что Филя живетъ на углу двухъ улицъ, въ собственномъ домѣ, что у него есть тоже собака неизвѣстной породы, но большущая и очень умная, кличкой Полканъ. Одинъ Жукъ отдѣлывался отъ нашихъ разспросовъ молчкомъ, иногда-же махалъ очень неопредѣленно рукою, указывая намъ, въ какомъ направленіи находится мѣсто его жительства.

Съ другой стороны, хотя онъ и присоединялся подчасъ къ нашимъ вечернимъ бесѣдамъ, но никогда не проговаривался насчетъ плановъ будущаго. Неужели Жукъ, живой и пылкій, ни о чемъ не мечталъ? Филя, который по складу своего характера терпѣть не могъ чьихъ-нибудь секретовъ, пока не узнавалъ ихъ, Филя всячески помогалъ Жуку высказаться, но ничего не выходило!

— Стой, Жукъ, — говорилъ онъ, — теперь я знаю!… Ты живешь въ десяти верстахъ за городомъ.

— Нѣтъ, — добродушно отвѣчалъ Жукъ.

— Прекрасно, — продолжалъ Филя такимъ тономъ, какъ-будто Жукъ съ нимъ согласился, — вашъ хуторъ называется Дерябинскимъ…

— Нѣтъ… совсѣмъ не то…

— По Московской дорогѣ, проѣхавъ деревню Мартышкино.

— Да нѣтъ-же, говорю тебѣ!

Филя даже плевалъ съ досады и принужденъ быль переводить разговоръ на другой, болѣе извѣстный ему предметъ.

Между тѣмъ, каждую субботу, около трехъ часовъ пополудни, къ крыльцу школы подъѣзжалъ, гремя и звеня, незатѣйливой наружности деревенскій экипажъ, извѣстный подъ названіемъ таратайки. На козлахъ возсѣдала пожилая женщина съ платкомъ на головѣ. Пѣгая лошадка, очень нетерпѣливая, не любила стоять на мѣстѣ. Послѣ каждаго тпррру! произносимаго женщиной, лошадка, помахивая хвостомъ, принималась описывать кругъ по ширинѣ улицы. Такія круги и восклицанія: тпррру! не прерывались до тѣхъ поръ, пока не вскакивалъ въ таратайку Жукъ. Смѣлой рукой бралъ онъ вожжи, раздавался здоровый ударъ кнута, лошадка отвѣчала на него ляганьемъ — и, минуту спустя, дребезжанье таратайки замирало въ отдаленіи.

— Еслибъ лошадь умѣла говорить, — повѣдалъ намъ разъ огорченный Филя, — отъ нея узнали-бы мы гораздо больше, чѣмъ отъ этой молчаливой бабы!… Это не баба, а просто идолъ! — добавилъ онъ.

Загадочность, которую напускалъ на себя Жукъ, нисколько не мѣшала ему оставаться въ пріятельскихъ отношеніяхъ со всѣми, и съ Филей въ особенности. Филя цѣнилъ въ немъ его gros bon sens, увѣряя насъ, что по-русски этого и передать нельзя; а неразговорчивый Жукъ побилъ подчасъ остроумную болтовню Фили. Этимъ отношеніямъ не препятствовало и то маленькое коварство, которое проявлялъ иногда нашъ загадочный другъ. Такъ, однажды, Жукъ бродилъ безцѣльно по комнатѣ и наткнулся на ящикъ Фили, остававшійся почему-то незапертымъ…

— Господа, я сдѣлалъ открытіе! — объявилъ онъ, порывшись съ минуту въ ящикѣ товарища…

Послышались любопытные вопросы.

— Помните вы хижину пастуха, самого пастуха и козій сыръ, которымъ Филя кормилъ Жерве подъ проливнымъ дождемъ? — продолжалъ Жукъ.

— Помнимъ, конечно!

Нѣкоторые при этомъ вообразили, что въ ящикѣ, дѣйствительно, нашелся сыръ и подбѣжали, желая въ томъ убѣдиться.

— Все это вотъ тутъ, въ этой книгѣ, и въ томъ самомъ порядкѣ, — закончилъ Жукъ, поднимая кверху старую растрепанную книжку!

— Неужели? Ха, ха, ха!

— Жукъ! какъ ты смѣешь рыться въ чужомъ ящикѣ? — вскричалъ не во-время подоспѣвшій Филя…

— Самъ виноватъ: зачѣмъ не запираешь? — хладнокровно отвѣчалъ Жукъ.

Но Филя не хотѣлъ слушать резоновъ и, забывъ опасность, запустилъ руки въ густые волосы Жука. Мы знали, чѣмъ должна была окончиться баталія и тѣмъ сильнѣе апплодировали беззавѣтной отвагѣ Фили. Жукъ повалилъ противника на полъ и сѣлъ на него… На этомъ дѣло и кончилось. Старая книга съ діалогами пострадала больше всего: она окончательно распалась на двѣ неравныя части.

Но, вотъ, случайно и мнѣ удалось сдѣлать открытіе. Какъ-то разъ, на вечернемъ урокѣ, учитель русскаго языка читалъ намъ интересную повѣсть. Даже Жукъ отложилъ въ сторону свой ножикъ и, подперевъ рукою голову, слушалъ съ большимъ вниманіемъ. Описывалась лѣтняя ночь. Серпъ мѣсяца дробился блестящей полосой въ струяхъ рѣки, на берегу вспыхивали огоньки разложенныхъ костровъ, и звонкая пѣсня рыбаковъ разносилась по водѣ далеко…

Чтеніе кончилось, ушелъ учитель, а Жукъ все еще сидѣлъ задумавшись.

— Совсѣмъ какъ у насъ, — произнесъ онъ, обращаясь ко мнѣ. — Смотри, Сеня, я тебѣ нарисую!… Вотъ это рѣка… крутой берегъ… здѣсь нашъ домъ, тутъ тропинка въ лѣсъ, такой лѣсъ, что въ самый полдень въ немъ темно и прохладно…

— Да гдѣ-же все это Жукъ?

— Тамъ, гдѣ живетъ мой отецъ, на хуторѣ, въ пятнадцати верстахъ отсюда, немного въ сторону отъ большой петербургской дороги. Хуторъ такъ и называется Ильинскимъ…

И въ тонѣ его взволнованнаго голоса звучалъ какъ будто упрекъ на мою непростительную непонятливость.

— Ага! — произнесъ я, узнавъ такія подробности о мѣстопребываніи Жука, которыхъ Филя и во снѣ не видалъ.

— Ахъ, какъ тамъ хорошо, Сеня! — продолжалъ Жукъ, закрывая глаза рукою. — Иногда съ отцомъ, иногда съ лѣсничимъ, мы бродимъ цѣлый день, а лѣсу и конца не видно… Беремъ съ собой ружье… Впрочемъ, мнѣ даютъ только заряжать его, а стрѣлять — ни-ни, потому что разъ попалъ въ этого самаго лѣсничаго…

— Врр! — замѣтилъ я нѣсколько съеживаясь. — У васъ тамъ должны быть и волки, и медвѣди?..

— Медвѣдей не видалъ, а волки есть, и вотъ какіе…

Онъ такъ широко и неопредѣленно развелъ руками, что я не могъ точно замѣтить ни начала, ни конца страшнаго звѣря.

— Не жалѣемъ мы этихъ волковъ! — продолжалъ Жукъ. — Зимой то и дѣло слышится: пафъ! пафъ! пафъ!… Выстрѣлятъ разъ, а въ лѣсу пойдетъ такая трескотня, что страсть!… Всѣ вороны разлетятся… На пушистомъ снѣгу всюду видны слѣды… Ты умѣешь различать слѣды, Сенька?

— Человѣческіе, — отвѣчалъ я скромно.

— Только то!… Ха, ха, ха!… А я прослѣжу тебѣ какого хочешь звѣря… Спалъ ты когда-нибудь подъ открытымъ небомъ, Сенька?

— Никогда.

— Жаль! Мнѣ часто случалось; разумѣется, не зимою, а лѣтомъ. Бывало, забредешь такъ далеко, что къ ночи и домой не вернешься… На берегу рѣки пылаетъ рыбачій костеръ. Рыбаки готовятъ себѣ ужинъ. Они меня знаютъ! Подсядешь къ нимъ, поѣшь съ аппетитомъ кашицы, и потомъ приляжешь на травкѣ. Они долго еще толкуютъ между собой. Слушаешь ихъ и — глядишь вверхъ. Тамъ все такъ тихо и радостно… Вдругъ загорится падающая звѣздочка, одна, другая… А на травѣ, вокругъ тебя, все что-то пищитъ, суетится, трещитъ. Ахъ, какъ хорошо все это, Сеня!…

— Хорошо-то хорошо, но на травѣ спать не годится, Жукъ, — замѣтилъ я. — Пищатъ и трещатъ кузнечики и букашки; они могутъ залѣзть тебѣ въ ухо…

Онъ разсмѣялся и слегка хлопнулъ меня по затылку.

— Въ томъ-то и дѣло, что всѣ вы, городскіе, ужасно глупенькіе! Ну, о чемъ-же съ вами разговаривать?

Я счелъ себя обиженнымъ и не отвѣчалъ.

— Не сердись, Сенька! Не знаю почему, мнѣ хочется, чтобы ты не былъ похожъ на другихъ… Мнѣ хочется показать тебѣ эту глушь, дичь… ну, словомъ, деревенщину…

— Пожалуй, покажи, если хочется, — отвѣчалъ я равнодушно.

Жукъ, переставшій-было смѣяться, опять захохоталъ.

— Я тебѣ покажу живаго волка, Сеня. Понимаешь ли — живаго?

Говоря это, онъ зачѣмъ-то выдвинулъ свой ящикъ, и я не на шутку струсилъ: въ его мастерской могло быть все, что угодно…

— Ха, ха, ха! Ты вообразилъ, что отсюда вытащу! — вскричалъ онъ, подмѣтивъ мой испугъ, и потомъ сказалъ мнѣ на ухо:

— На праздникахъ… пріѣзжай ко мнѣ, Сеня!

— Отлично придумалъ! Мы поѣдемъ вмѣстѣ…

Это отвѣчалъ не я, а Филя, незамѣтно просунувшій между нами любопытный носъ.

— Вотъ тебѣ разъ! — произнесъ Жукъ, немного озадаченный. — Ты пропадешь тамъ съ тоски, Филя.

— Не булавка — найдутъ! — утѣшилъ онъ насъ и прибавилъ: — ѣдемъ, непремѣнно ѣдемъ!

Благодаря этому обстоятельству, скоро весь классъ узналъ, гдѣ живетъ Жукъ и что онъ пригласилъ меня въ гости… Одинъ Клейнбаумъ ничего не вѣдалъ. Положивъ на бортъ ящика локти и поддерживая руками голову, онъ крѣпко спалъ надъ открытой книгой.

— Клейнбаумъ, что ты на это скажешь? — спросилъ неугомонный Филя.

Не получивъ отвѣта, онъ выдвинулъ ящикъ: локти спавшаго провалились съ глухимъ шумомъ, и вслѣдъ за ними голова хлопнулась о столъ.

— Ѣдемъ, Клейнбаумъ!

— Ѣдемъ… и это совсѣмъ вѣрно, — отвѣчалъ бѣднякъ чуть не сквозь слезы, потирая рукою лобъ.

Глава Девятая.
Жукъ и Филя у меня въ гостяхъ.

Нѣсколько дней оставалось до рождественскихъ вакацій… Затѣйливыми узорами разрисовалъ морозъ огромныя окна нашей школы. На улицу — ничего не видать, но мы знаемъ очень хорошо, что какъ здѣсь, такъ и тамъ жизнь бьетъ ключемъ… Рождество на дворѣ!.. Веселымъ роемъ окружали мы большую, ярко пылавшую печь въ рекреаціонномъ залѣ. Углы зала давно погрузились въ мракъ раннихъ сумерекъ, но тѣмъ рельефнѣе выдѣлялись подвижныя фигуры передъ огнемъ, сновавшія туда и сюда. Всѣ суетились; одинъ Михѣичъ, скорчившись въ три погибели и всунувъ мохнатую голову чуть не въ самое жерло печи, сидѣлъ покойно съ длинной кочергой въ рукахъ.

— Отойди, барчуки, — поминутно предупреждалъ онъ подвертывавшихся подъ руку школьниковъ, — не равенъ часъ: заѣду кого-нибудь…

— Не заѣдешь!

— Право слово, заѣду… Отойди!

И случалось, что заѣзжалъ; никто не былъ на это въ претензіи — все заживетъ до Рождества!

Разговоры вертѣлись на предстоявшемъ катаньи въ разныхъ его видахъ: съ горъ, по льду на конькахъ, на ухарской тройкѣ съ бубенчиками…

— Ахъ, еслибъ только морозъ продержался подольше!

— Михѣичъ, а Михѣичъ, какъ ты полагаешь, будетъ оттепель¹?

— Какая-такая оттепель, барчуки?

— Ну, вотъ, было холодно, а вдругъ потеплѣло…

— Да гдѣ-жь потеплѣло-то: въ комнатахъ, али на дворѣ? говори толкомъ…

— Ха, ха, ха! Разумѣется, на дворѣ.

— На дворѣ-то?

— Да!

— А это, какъ Богу будетъ угодно, — разрѣшалъ, наконецъ, вопросъ Михѣичъ.

— Господа, посмотрите, Кѣлейнбаумъ уже и книги веревочкой связалъ. не рано-ли?

Дѣйствительно, Клейнбаумъ сидѣлъ тутъ же на связкѣ книгъ и что-то напѣвалъ вполголоса!..

— Чудакъ! вѣдь завтра книги еще понадобятся!

— Нѣтъ не понадобятся: я все уже наизусть выучилъ. Спроси, что хочешь!

Воспользовавшись удобной минутой, я отвелъ Жука къ сторонкѣ.

— Послушай, Жукъ, мама и дядя просятъ тебя непремѣнно придти къ намъ на праздникахъ…

— Не могу, Сеня! Ты знаешь, что я живу далеко…

— А лошадка-то на что?

— Лошадка поминутно нужна въ хозяйствѣ… Нельзя, Сеня!

— Пусть только она привезетъ, — настаивалъ я, — пусть привезетъ, а назадъ мы тебя доставимъ… Вѣдь ты хочешь, чтобъ я пріѣхалъ?

— Хочу.

— Такъ, вотъ, и поѣдемъ назадъ вмѣстѣ.

Но у Жука была въ запасѣ и другая причина.

— Сеня, ты знаешь, что я никогда не бывалъ въ обществѣ, а тутъ, вдругъ! кромѣ твоихъ еще придутъ гости?… вѣдь праздники…

— Никого не будетъ; мы живемъ очень тихо; а если и зайдетъ кто изъ родныхъ, такъ что же тутъ страшнаго, Жукъ?

Онъ потупился, складка легла на его лбу.

— Вѣдь ты не хочешь, чтобъ надо мной смѣялись? — спросилъ онъ, не глядя на меня.

— Полно, Жукъ, всѣхъ морочить! — вскричалъ я, крѣпко пожимая его руку. — Ты совсѣмъ не такой дикарь, какимъ представляешься!..

— Объ этомъ я лучше могу судить, чѣмъ ты…

— Прости, Жукъ, но я уже далъ слово дядѣ, что ты придешь… Не обмани, голубчикъ, приходи!"

Онъ пристально глядѣлъ на огонь. Блестящія искорки въ черныхъ глазахъ то меркли, то разгорались… Я ждалъ…

— Слушай, Сенька! Если кто-нибудь чужой придетъ, особенно, если изъ дамъ, то ты меня спрячь, понимаешь?

Филя, вертѣвшійся возлѣ, не выдержалъ.

— Первый разъ въ жизни вижу такого чудака! — вскричалъ онъ. — Зовутъ его въ гости, а онъ отказывается!… Правда, что ты его къ себѣ зовешь? — спросилъ онъ, обращаясь ко мнѣ.

— Да, зову.

— Кого же еще?

— Хотѣлъ и тебя пригласить, Филя.

— Къ чему такая церемонія! Ты только скажи въ какой день, я и прибѣгу…

— На третій день можешь?

— На третій день?… — повторилъ Филя, что-то соображая. — Хорошо, я буду свободенъ.

Онъ отвелъ меня въ сторону и спросилъ:

— Будетъ кто-нибудь, кромѣ насъ?

— Не знаю… можетъ быть.

— Голубчикъ, Сеня, устрой такъ, чтобъ былъ кто-нибудь! Главное, чтобъ были барышни… Вѣдь есть-же у васъ знакомыя… Танцы устроимъ…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пробилъ желанный часъ — и школа опустѣла. Я немедленно сообщилъ мамѣ радостную вѣсть, что на третій день праздника придутъ Филя и Жукъ, о которыхъ она имѣла до сихъ поръ весьма смутное понятіе.

— Хе, хе, хе! — сказалъ дядюшка, — милости просимъ!

Старикъ вспомнилъ былое, пріосанился и разсказалъ кстати, какъ, лѣтъ сорокъ тому назадъ, онъ приглашалъ къ себѣ на Святки товарищей.

— Люблю молодежь! — закончилъ онъ. — Приготовленій, того… никакихъ, хлопотъ — никакихъ, и, все-таки, того!…

Одна няня не выразила при этомъ ни малѣйшаго удовольствія и поспѣшила принять мѣры предосторожности. Особенно этотъ Жукъ представлялся воображенію доброй старушки такимъ разбойникомъ, что она сочла за благо припрятать въ надежное мѣсто всѣ мои игрушки и книги съ картинками.

— Сама на чердакъ уйду, — говорила няня, — дядюшка Андрей Иванычъ пригласилъ ихъ, такъ и пущай расправляется съ ними, какъ знаетъ, а меня не зовите.

— Знаешь ли, няня, что Жукъ не только никого здѣсь не тронетъ, но будетъ бояться, чтобъ его кто не обидѣлъ?

— Понимаю, понимаю… Вотъ и тогда, онъ не самъ собой, а по твоей просьбѣ такъ тебя разрисовалъ…. Благодари Боженьку, что еще зажило…. Эхъ, Сеня, Сеня!

— Эхъ, няня, няня! ничего-то ты не понимаешь….

Всего полгода тому назадъ, мы отлично понимали другъ друга… У насъ были почти однѣ и тѣ же воззрѣнія на вещи. Кто же виноватъ, что я выросъ, что предо мною открылись новые обширные горизонты, а она продолжала копошиться въ своемъ крохотномъ міркѣ, гдѣ мнѣ было бы теперь тѣсно и душно….

На второй день праздника, за чаемъ, дядюшка объявилъ намъ, что врачъ посовѣтовалъ ему дѣлать какъ можно больше моціона и прописалъ какія-то простыя лекарства.

— Гдѣ вы видѣли врача, братецъ? — спросила мама недовѣрчивымъ тономъ.

— На улицѣ, того… встрѣтились….

Исполняя совѣты врача, дядюшка сталъ по нѣскольку разъ въ день исчезать изъ дому и возвращался обремененный свертками и кулечками. Мы дѣлали видъ, что ничего не замѣчаемъ; но кулечки падали на полъ, и тогда я бросался поднимать ихъ.

— Разныя, того… лекарства, — пояснялъ дядюшка…

— И миндаль, — добавлялъ я, поднимая съ полу миндалинку и кладя ее въ ротъ.

— Да, миндаль, случайно попалъ, а ты, поди, того… радъ? Хе, хе, хе!

На третій день, утромъ, кромѣ няни и меня, никого не было дома. Няня распорядилась по хозяйству и присѣла съ своимъ чулкомъ ко мнѣ. Я глазѣлъ на улицу. Она прислушивалась къ моимъ разсказамъ, которые всѣ клонились къ тому, чтобы расположить старушку въ пользу Жука.

— Вотъ и это онъ мнѣ подарилъ, — сказалъ я, вынимая изъ кармана извѣстный мячикъ, съ которымъ не разставался.

— Хорошій мячикъ, — молвила няня, разсматривая его сквозь очки, — а, все-таки, Сеня, ты его имъ не давай: они и зеркало разобьютъ, и тебя по лбу такъ попотчуютъ, что ты своихъ не признаешь…

— Пріѣхали! — вскричалъ я, завидя въ окно деревенскія сани и знакомую лошадку.

Изъ саней выпрыгнуло нѣчто, закутанное въ большой полосатый платокъ.

Мы пошли отворить дверь.

Изъ-подъ платка ничего не было видно, только слышалось: бррр! Передняя наполнилась облакомъ холоднаго пара.

— Брр!

Мы поспѣшно размотали платокъ, подъ которымъ скрывался не кто иной, какъ Жукъ, румяный и смущенный.

— Никого у васъ нѣтъ? — былъ первый его вопросъ.

— Никого, кромѣ няни… Здравствуй, Жукъ!

— Здравствуй, Сеня! Здравствуйте!

Онъ отвѣсилъ нянѣ поклонъ.

Сбросивъ теплые сапоги, Жукъ, вѣроятно, почувствовалъ себя въ своей тарелкѣ и рѣшился ознаменовать это тутъ же, въ прихожей, небольшимъ антраша. Его ли была вина, что одновременно съ антраша съ вѣшалки полетѣла на полъ дядюшкина медвѣжья шуба, а изъ рукъ няни выскочилъ чулокъ?..

— Голубушка, не безпокойтесь! — вскричалъ Жукъ при видѣ наклонившейся старухи. — " — Я сейчасъ вамъ подниму!

Онъ бросился поднимать — новая неожиданность: Жукъ и няня стукнулись лбами….

— Вотъ тебѣ разъ! — невольно сказалъ я, озадаченный неблагопріятнымъ для моего друга стеченіемъ обстоятельствъ.

Но няня поднялась съ полу живѣе обыкновеннаго и, вмѣсто сердитаго выраженія, я подмѣтилъ на лицѣ ея улыбку.

— Вишь ты, прыткій какой! сразу всѣ петли спустилъ…

— Не то что прыткій, а неловкій, — пояснилъ Жукъ. — Много мнѣ мѣста надо, чтобы я никого не задѣлъ.

— Ну, хорошо, хорошо, — сказала няня уже совсѣмъ ласково и прибавила: — Сенечка, или съ нимъ въ комнаты, а я кофею принесу.

Мы прошли въ дядюшкинъ кабинетъ. Тутъ только я разглядѣлъ, что Жукъ очень прифрантился: воротнички и манжетки блистали бѣлизною, на платьѣ не было ни одного пятнышка….

— Неправда-ли, чистенькій? — спросилъ онъ, подмѣтивъ мой взглядъ. — Ну, что же дѣлать? Со вчерашняго дня меня чистили, и сегодня не позволяли ни до чего дотрагиваться… Такъ надоѣло, что хотѣлъ на все махнуть рукой и остаться дома.

Мы принялись разсматривать разныя диковинки въ родѣ зуба мамонта, подзорной трубы и проч.

— А гдѣ же Филя? — спросилъ Жукъ.

— Здѣсь, здѣсь! — послышался знакомый голосъ изъ столовой.

И вслѣдъ за нимъ мы увидѣли Филю, спѣшившаго къ намъ изъ внутреннихъ аппартаментовъ.

— Филя, какъ ты туда попалъ?

— Очень просто, — пояснилъ Филя, дружески пожимая намъ руки. — Шелъ къ тебѣ съ Полканомъ, онъ на дворъ — я за нимъ, онъ въ кухню — и я туда же… У васъ пирогъ сегодня, Сеня!

— Ты, кажется, что-то жуешь? — замѣтилъ Жукъ.

— Можетъ быть, — отвѣчалъ Филя. — Эта Сенькина няня ужасно добрая… Увидѣла насъ, дала чего-то Полкану; ну, и мнѣ перепалъ кусочекъ….

Няня, легкая на поминѣ, принесла намъ три стакана кофе и усадила всѣхъ за дядюшкинъ столъ.

— Я уже завтракалъ, merèi, — отозвался Филя. — Развѣ для компаніи….

Туалетъ Фили, безукоризненный самъ по себѣ, оказался очень неудобнымъ для компаніи. Туго накрахмаленные воротнички не позволяли наклонять голову. Жукъ и я допивали свои стаканы, а онъ все еще приспособлялся, непомѣрно вытягивая губы, чтобы поймать ими край стакана.

— Не люблю этотъ кофе: того и гляди — обольешься, или обожжешь носъ, — ворчалъ онъ.

— Однако, какъ же быть? — серьезно спросилъ Жукъ.

— Ничего не подѣлаешь! просто, хоть раздѣвайся, — отвѣчалъ раскраснѣвшійся Филя.

— И ложись, — докончилъ Жукъ.

Вопросъ о кофе все еще былъ не рѣшенъ, когда вернулись наши. Я пошелъ предупредитъ ихъ, что мои гости уже тутъ.

— А знаешь ли, — сказалъ дядюшка, — знаешь ли, что вечеркомъ, того… Соня и Катя придутъ… Совсѣмъ случайно ихъ встрѣтилъ…

Дядюшка, по обыкновенію, проворно вошелъ въ кабинетъ.

— Гдѣ же онъ? покажи мнѣ… хе, хе, хе!

Мама слѣдовала за нимъ.

Филя раскланялся очень развязно, какъ старый знакомый. Жуку попался подъ правую ногу коврикъ, и потому его поклоны вышли не совсѣмъ удачны. Непривычному глазу могло показаться, будто Жукъ отпихивалъ отъ берега лодку, или, наконецъ, увязалъ въ болотѣ, но только не кланялся….

— Довольно церемоній! — рѣшилъ дядюшка. — Вѣдь мы уже давно того… знаемъ васъ по разсказамъ Сени… Давайте руки… вотъ такъ!

Мама заговорила съ Филей, а дядюшка занялся исключительно Жукомъ. Онъ поворачивалъ его во всѣ стороны, всматривался въ черные глаза, произносилъ хе, хе, хе, и пытался даже пригладить упрямый хохолокъ на лбу…

— Тебя зовутъ Павломъ?

— Да.

— Ильинскимъ?

— Точно такъ.

— А по батюшкѣ?

— Ивановичъ, — отвѣчалъ Жукъ.

— Хе, хе, хе! Я знаю тебя съ тѣхъ поръ, какъ ты… того….

Дядюшка чмокнулъ его въ голову и взглянулъ на меня. Жукъ вдругъ зарумянился: вѣроятно, показалось ему, что подъ словомъ: того… былъ намекъ на извѣстное непріятное происшествіе со мною…

Странно то, что подобная же мысль одновременно посѣтила и Филю, несмотря на серьезный разговоръ его съ мамой.

— Поцѣлуйте же тогда и меня! — вскричалъ онъ, подходя къ дядюшкѣ. — Я вѣдь также «того»…

— Что ты хочешь этимъ сказать? — спросилъ дядюшка.

— Того… пояснилъ Филя, — поколотилъ Сеню!

Такая неожиданная наивность развеселила всѣхъ.

Дядюшка, принявшійся было за трубку, не могъ набить ее табакомъ, потому что, въ припадкѣ веселости, совершенно забылъ, куда дѣвалъ свой кисетъ.

— Совсѣмъ не то, совсѣмъ не то! — твердилъ онъ, бѣгая по комнатѣ. — Я хотѣлъ сказать, что знаю тебя съ тѣхъ поръ, какъ ты… родился…

— Неужели? — спросилъ Жукъ, встрепенувшись.

— Да, да! Вѣдь твой отецъ — морякъ?

— Вѣрно! Отставной морякъ.

— Онъ мой старый товарищъ по корпусу и но службѣ. Вотъ и весь сказъ… Понимаешь?

— Понимаю, — отвѣчалъ Филя, вмѣсто Жука, который задумался…

Вошла няня и возвѣстила, что пирогъ на столѣ.

— Мы обѣдаемъ позже, но, впрочемъ, я готовъ и теперь, — любезно отозвался Филя и предложилъ мамѣ руку.

Дядюшка посадилъ Жука возлѣ себя.

— О чемъ ты задумался, Ильинскій? — спросилъ онъ своего сосѣда, который ѣлъ съ аппетитомъ, но молча.

— Андрей Иванычъ, называйте его просто Жукомъ: онъ тогда скорѣе будетъ отвѣчать, — предложилъ Филя.

— Хе, хе, хе! О чемъ думаешь, Жукъ? — повторилъ дядюшка.

— Я думаю объ отцѣ, — отвѣчалъ Жукъ, тряхнувъ головою. — Было бы очень хорошо, еслибъ вы его навѣстили… Вѣдь около него никого нѣтъ, кромѣ Андревны да Перушкина — лѣсничаго…. Отецъ совсѣмъ отвыкъ говорить…

— То же самое будетъ и съ тобою, Жукъ, — вмѣшался Филя.

— Кто эта Андревна? — спросила мама.

Моя бывшая кормилица, а теперь наша хозяйка: она смотритъ за всѣмъ домомъ, — отвѣчалъ Жукъ.

— Ахъ! это, вѣрно, та самая молчаливая баба, которая пріѣзжаетъ за тобою по субботамъ? — спросилъ Филя.

— Та самая.

— Вотъ такъ баба, доложу вамъ! — обратился Филя къ своей сосѣдкѣ. — Ничего отъ нея не узнаешь… Жукъ назвалъ ее за это идоломъ, и по дѣломъ!

— Не я, а ты назвалъ, — замѣтилъ тотъ, засмѣявшись.

Дядюшка, въ свою очередь, задумался.

— Идея твоя… того… хороша, — объявилъ онъ. — Я не зналъ, съ кѣмъ отправить Сеню… Теперь рѣшено: ѣдемъ вмѣстѣ! Выберемъ санки попросторнѣе, подвяжемъ колокольчикъ и — въ путь…

Филя вскочилъ, какъ будто лошади уже были поданы.

— Я стану на запятки, — объявилъ онъ.

— Погоди! сперва надо условиться съ Митрофаномъ насчетъ доброй тройки, — осадилъ его дядюшка.

— Позвать его сюда — и дѣло съ концомъ! — рѣшилъ Филя.

Дядюшка, вмѣсто того, досталъ изъ буфета бутылку, покрытую мхомъ, и принялся ее откупоривать. Я былъ пріятно изумленъ; дядюшка берегъ эту бутылку съ самаго пріѣзда къ намъ, какъ зѣницу ока.

— Братецъ, это очень крѣпко для дѣтей, — замѣтила мама.

— Не бойся, Мари! Я дамъ имъ столько, чтобъ развязать языки, а больше — ни-ни! — успокаивалъ сестру братецъ.

Онъ налилъ намъ по рюмкѣ душистой наливки.

— Знаю я эти бутылки, — сказалъ Филя, съ видомъ знатока отвѣдавъ свою рюмку. — Какъ будто бы старыя, а вино въ нихъ молодое… Помнится, что кто-то выразилъ мою мысль стихами…

— Ну-ка, повтори стишки! — подхватилъ дядюшка.

Лобъ Фили принялъ розоватый оттѣнокъ и, не глядя ни на кого изъ насъ, онъ произнесъ скороговоркой.

— Отвагою пылая,

Бутылка вѣковая

Летитъ стрѣлой!…

— Хе, хе, хе! въ жизни не слыхалъ ничего подобнаго! — сказалъ дядюшка.

Мы всѣ расхохотались. Одинъ Филя не смѣялся и обводилъ насъ глазами.

— Филя, ты немножко перепуталъ, — замѣтилъ ласково Жукъ, переставая смѣяться. — Въ этомъ родѣ есть стихи Пушкина къ портрету…

— Ну-ка, ну-ка! — поощрилъ и его дядюшка.

Жукъ покраснѣлъ еще больше, чѣмъ его пріятель, и прочиталъ стихи:

Смотрите! вотъ летитъ, отвагою пылая!

Порой обманчива бываетъ сѣдина…

Такъ, мхомъ покрытая, бутылка вѣковая

Хранитъ струю кипучаго вина!…

— Молодецъ, Жукъ! — послышались одобренія.

— Не то ли самое я сказалъ, только вкратцѣ! — вскричалъ Филя. — Ссылаюсь на всѣхъ…

— Разумѣется, сказалъ, и твои стихи, если хочешь, были того… еще выразительнѣе этихъ, — рѣшилъ дядюшка.

Филя, все еще розовый, отчаяннымъ движеніемъ расправилъ свои воротнички:

— Нѣтъ, Жукъ правъ, а я совралъ, — признался онъ.

Экспромтъ Фили и вкусная наливка имѣли самыя благопріятныя послѣдствія. Задумчивость Жука исчезла. Мы декламировали, спорили, горячились и приглашали дядюшку рѣшать недоразумѣнія… Старикъ только этого и хотѣлъ… Больше всѣхъ горячился Филя, потому что не могъ свободно поворачивать голову.

— Ахъ, еслибъ только не эти воротнички, — восклицалъ онъ по временамъ, — я переспорилъ-бы васъ! Непремѣнно бы переспорилъ!..

Глава Десятая --
о томъ, какъ мы провели святочный вечеръ.

Въ камелькѣ пылалъ яркій огонь. Дядюшка облекся въ халатъ, закурилъ трубку и усѣлся въ свое любимое старое кресло.

— Вы болтайте, а я слегка того… подремлю, — сказалъ онъ.

Мы расположились около него на коврѣ. Въ печной трубѣ завывалъ вѣтеръ, непогода разыгрывалась на дворѣ, но тѣмъ уютнѣе чувствовали мы себя въ маленькой комнатѣ, озаренной теплыми лучами гостепріимнаго очага. Трепетныя тѣни причудливой формы рисовались на противуположной стѣнѣ, и между ними носъ Фили игралъ не послѣднюю роль: то протягивался онъ черезъ всю комнату до самаго угла, то пропадалъ совсѣмъ…

По совѣту Андрея Иваныча, Фиця отдѣлался отъ докучныхъ воротничковъ, и теперь, вертя свободно головою, ощущалъ извѣстный комфортъ.

— А я совсѣмъ не хочу того… дремать, — сказалъ онъ. — Но странное дѣло! я не могу вамъ разсказать ни одного анекдота… Совершенно позабылъ, чѣмъ они кончаются..

Жукъ не сводилъ глазъ съ огня; въ его черныхъ зрачкахъ отражалось пламя, и лицо казалось очень оживленнымъ.

— Ну-съ, господа, я ложусь и буду слушать то, что вы разскажете, — рѣшилъ Филя.

— Ты любишь огонь, Жукъ!

— Люблю… Всѣ дикари любятъ огонь. Посмотри только, какъ тамъ весело! сколько камней самоцвѣтныхъ… Тамъ живутъ саламандры, Сеня!

— Никогда не видалъ, — замѣтилъ я наивно.

— Господа, если вы будете говорить такой вздоръ, то я засну, — объявилъ намъ Филя.

— Засыпай, Филька, не то разбудишь Андрея Иваныча, — сказалъ ему Жукъ и снова повернулся къ камельку. — Когда я смотрю на огонь, мнѣ всегда представляется, что такъ-же свѣтло и весело было у насъ въ домѣ давно тому назадъ… Я былъ такой маленькій, что меня носили еще на рукахъ… Все блестѣло вокругъ. Слышались не то музыка, не то пѣсни. Мать тогда была жива, но я вижу ее какъ въ туманѣ; отецъ представляется, напротивъ, очень ясно… онъ бралъ меня на руки и танцовалъ… Андревна увѣряетъ, что ничего такого не было, что все это я видѣлъ во снѣ…

— Отчего-же ты не спросишь у отца: было это, или нѣтъ? — полюбопытствовалъ я.

Жукъ усмѣхнулся.

— Отчего?!. Вотъ ты будешь у насъ и — увидишь отчего…

— Впрочемъ, продолжалъ Жукъ серьезно, — если-бы отецъ и любилъ разговаривать, то именно объ этомъ я боялся-бы его спросить…

— Когда-же вы перебрались въ деревню?

— Съ тѣхъ поръ, какъ я себя помню… Все у насъ было такъ-же, какъ и теперь, но только отецъ и Андревна постарѣли… Никто никогда къ намъ не заглядывалъ… Онъ все рѣже со мной говорилъ, но не любилъ, чтобъ я отходилъ далеко. Я долженъ былъ непремѣнно что-нибудь пилить, строгать или вырѣзывать. Ни дѣтскихъ книгъ, ни игрушекъ у меня не было… Отецъ очень рано началъ меня учить, но не такъ, какъ другихъ учатъ, Сеня. Половина азбуки нарисована была на стѣнѣ дома, другая — на заборѣ; самъ я писалъ буквы углемъ на чемъ попало. Чтобы написать короткое словцо, приходилось подчасъ много бѣгать, за-то и оставалось оно въ головѣ навсегда. У меня были картинки, но не такія, какъ у тебя въ книжкѣ, а большія, во весь ростъ…

— Что-же это за картинки, Жукъ?..

Онъ усмѣхнулся.

— Ну, вотъ, напримѣръ, у тебя дерево нарисовано и подписано ясень. Поди разбирай, что это такое? А мой ясень былъ настоящій, — высокій такой, что голову вотъ какъ надо закинуть, — понимаешь?.. Потомъ отвезли меня въ школу. Послѣ деревни мнѣ показалось тамъ такъ тѣсно, душно… Да и говорить-то я не привыкъ, а имъ это и любо… Доставалось мнѣ на первыхъ порахъ больше, чѣмъ тебѣ, Сеня…

Огонь догоралъ въ камелькѣ. Мы замолчали и задумались.

— Вотъ странно, какъ я разговорился сегодня! — неожиданно замѣтилъ Жукъ, озираясь по сторонамъ.

— Хе, хе, хе! — произнесъ дядюшка, открывая хитрые глаза и потягиваясь.

— Дядюшка, вы спали, или нѣтъ? — спросилъ я.

— Спалъ, Сеня, и во снѣ слышалъ того… вашъ разговоръ, и помню твоего отца, Жукъ, не совсѣмъ такимъ, какъ ты его описалъ. Въ мое время — это былъ того… проказникъ…

Жукъ подсѣлъ къ нему и спросилъ:

— Когда-же вы видѣлись съ отцомъ послѣдній разъ?

— Давненько, Жукъ! на твоихъ крестинахъ. Я уѣхалъ потомъ въ Петербургъ.

— Такъ вы знали мою мать, Андрей Иванычъ?

— Еще-бы! — отвѣчалъ дядюшка.

Огонь догаралъ въ камелькѣ. Трепетныя тѣни скользнули по лицу Жука. Мнѣ показалось, что оно приняло печальное, какъ будто старческое выраженіе.

— Отецъ не разсказывалъ тебѣ, какъ онъ оставилъ службу, какъ перебрался на хуторъ? — спросилъ дядюшка, наклоняясь и мѣшая щипцами горячіе угли.

— Нѣтъ, — протяжно произнесъ Жукъ въ глубокомъ раздумьи.

— Значитъ, и не надо.

Онъ, какъ будто, хотѣлъ что-то сказать, но вмѣсто вопроса тихо повторилъ слова:

— Значитъ, и не надо.

За дверью послышался стукъ и голосъ мамы:

— Братецъ, къ намъ гости!

Дядюшка всталъ и спѣшилъ одѣться.

— Гости! — вскричалъ Жукъ, тоже вскакивая на ноги, — гости?! такъ позвольте мнѣ остаться здѣсь…

— Какъ-бы не такъ! — возразилъ дядюшка. — Нѣтъ, почтеннѣйшій, съ этого дня ты долженъ быть того…

Мы не узнали, чѣмъ долженъ быть Жукъ, потому что дядюшка, шагая проворно по комнатѣ, набрелъ на распростертаго Филю и чуть не упалъ.

— Это что за… того?!. — воскликнулъ онъ.

Мы растолкали Филю; но оказалось, что если давеча онъ многое позабылъ, то теперь рѣшительно ничего не понималъ… Холодная вода привела его въ сознаніе…

— Ахъ, гости! давно-бы вы сказали! Очень радъ… — заговорилъ Филя.

Минутъ черезъ пять мы вышли въ залу.

Филя проскочилъ впередъ, я за нимъ; дядюшка, съ Жукомъ на буксирѣ, замыкалъ шествіе.

Въ залѣ, кромѣ мамы, сидѣли еще двѣ мамаши: тетушка Марья Сергѣвна Лямина и Анна Гавриловна Брянская, наша сосѣдка; двѣ дѣвочки, дочки ихъ: блондинка Соня, моя кузина, и брюнетка Катя, ея ровесница, ходили взадъ и впередъ по комнатѣ, взявшись подъ руки, и весело болтали между собою.

У самыхъ дверей въ столовую стоялъ высокій и плотный господинъ съ гладко выбритымъ, лоснящимся подбородкомъ, — нашъ старинный знакомый. Мы звали его просто толстякомъ. Онъ приходилъ въ гости собственно для того, чтобы поѣсть, и теперь съ неудовольствіемъ замѣчалъ, что столъ въ столовой до сихъ поръ не былъ накрытъ.

— Здравствуйте, Андрей Иванычъ, — сказалъ онъ дядюшкѣ. — Я тутъ обсерваторію устроилъ… смерть хочется чайку выпить…

— Сейчасъ, сейчасъ! — утѣшилъ его Андрей Иванычъ, не выпуская изъ рукъ Жука.

— Bonjour, m-lle Sophie, bonjour, m-lle Catherine! Comment va la, santé? — освѣдомлялся Филя, расшаркиваясь передъ барышнями.

— Замѣчай, — Жукъ, какіе свѣтскіе люди бываютъ, — наставлялъ дядюшка своего спутника.

— Филя, ты развѣ съ ними знакомъ? — спросилъ я на ухо.

— Еще-бы! сколько разъ танцовалъ, — отвѣчалъ онъ и, отведя меня въ сторону, прибавилъ:

— Эта бѣленькая Соня мнѣ особенно нравится…

— Моя двоюродная сестра, — пояснилъ я ему не безъ гордости ц, чтобы доказать это, поцаловался съ ней очень фамильярно.

Филя посмотрѣлъ на меня какъ-бы съ упрекомъ и снова обратился къ дамамъ.

— Кто этотъ черненькій, что тамъ прячется? — спросила его Соня.

— Оставьте его, mesdames! это дикарь съ острова, съ острова… забылъ какъ зовутъ…

— Вѣдь онъ вашъ товарищъ?

— Это вѣрно! но я забылъ названіе пустыннаго острова… Довольно сказать, что тамъ живутъ людоѣды, и одного изъ нихъ, вотъ этого самаго, зовутъ Жукъ

— Ха, ха, ха! — смѣялись дамы.

— Приведите къ намъ этого дикаря, — упрашивала Катя, — я тоже дикарка, и потому его не боюсь, но мнѣ ужасно хочется посмотрѣть, какъ онъ будетъ ѣсть этого живчика Соню…

Филя почему-то медлилъ исполнить желаніе Кати.

Дядюшка, держа Жука за плечи, подвелъ его сперва къ дамамъ, сидѣвшимъ на диванѣ.

Бѣдный Жукъ, какъ видно, понялъ, что отступленіе немыслимо и принялся усердно кланяться, далеко отодвигая лѣвую ногу и придвигая къ ней правую: дядюшка тоже двигался бокомъ, и такимъ манеромъ оба они приблизились къ барышнямъ. Жукъ отвѣсилъ поклонъ…

— Ой, ой! — сдержанно произнесла Соня* дѣлая гримасу.

Смѣшливая Катя закрыла лицо платкомъ.

— Нечаянно наступилъ, — проговорилъ Жукъ, обращаясь къ своему проводнику, и затѣмъ расшаркнулся еще разъ.

— Ухъ! какъ больно — крикнула Катя, переставая смѣяться…

— Еще наступилъ. — сообщилъ Ж.укъ тѣмъ-же порядкомъ.

— Экая бѣда, не робѣй! — шепнулъ ему дядюшка. — Ужь если давить, такъ лучше того… сразу, и съ колокольни долой!

Ободрительное ли слово дядюшки, или просто сознаніе, что хуже этого ничего не будетъ, но только Жуцъ поднялъ голову, тряхнулъ волосами и — бойкіе, насмѣшливые глазки дѣвочекъ потупились при встрѣчѣ съ черными глазами дикаря.

Его взглядъ остановился на Сонѣ. Смущенное за минуту передъ тѣмъ, лицо Жука неожиданно приняло то доброе, ласковое выраженіе, которое я подмѣтилъ на немъ при первой нашей встрѣчѣ и которое мнѣ такъ нравилось. Не спуская глазъ съ бѣлокурой головки, онъ съ обычною неловкостью, но дружески взялъ обѣими руками протянутую ему ручку.

— Excusez du peu, — молвилъ за него нашъ насмѣшникъ Филя.

Соня не обратила вниманія на эти слова.

— Правду-ли говорятъ, что вы дикарь? — спросила она Жука.

— Совсѣмъ правда, — отвѣчалъ Жукъ со вздохомъ.

— Тѣмъ больше я рада, что познакомилась съ вами…

— И я тоже, — добавила Катя, подавая ему свою руку.

Жукъ довольно любезно пожалъ и ея руку.

Мы усѣлись въ маленькій кружокъ въ уголку залы, и скоро нашъ говоръ и смѣхъ разбудили канарейку, мирно дремавшую въ клѣткѣ. Она принялась тоже чирикать. Няня вынесла ее въ другую комнату.

— Товарищъ вашъ… — говорила Соня, указывая глазами на Филю.

— Мосье Жоржъ, — подсказалъ тотъ, граціозно склоняя голову.

— …Мосье Жоржъ сообщилъ намъ, что вы пріѣхали съ острова, но только онъ названіе забылъ.

— Какъ это странно! — замѣтилъ Жукъ серьезно. — А вѣдь онъ самъ оттуда-же прикатилъ… Мы земляки.

— Неужели?! ха, ха, ха!..

— Mesdames, вамъ ничего нельзя сказать по секрету: все разболтаете! — съ упрекомъ проговорилъ Филя.

— И еще онъ намъ сказалъ, что тамъ живутъ людоѣды, что вы одинъ изъ нихъ…

— Онъ никогда не вретъ, — объявилъ Жукъ тѣмъ-же тономъ, и затѣмъ, повернувшись всѣмъ корпусомъ къ Филѣ, прибавилъ: — Мосье Жоржъ, готовься умирать… Я тебя сейчасъ…

— Какъ?! на нашихъ глазахъ? — вскричали барышни.

Видно было по всему, что манера Жука говорить смѣшныя вещи совершенно серьезно пришлась имъ очень по вкусу.

Филя перескочилъ на другой стулъ подальше.

— Вы воображаете, mesdames, что я позволю себя съѣсть безнаказанно! — вскричалъ онъ.

— Что-же вы съ нимъ сдѣлаете? ха, ха, ха!

Мы не узнали, что сдѣлаетъ Филя. Подошелъ толстякъ съ извѣстіемъ, что самоваръ давно кипитъ на столѣ, и няня проситъ пить чай.

Весело болтая, мы пошли въ столовую. Жукъ настолько уже освоился съ новымъ положеніемъ любезнаго кавалера, что давалъ дорогу дамамъ; но такъ какъ въ то-же время онъ не могъ отстать ни на шагъ отъ Сони, то въ дверяхъ произошла давка.

— Жукъ, ты, кажется, того… разошелся, пріятель, — замѣтилъ дядюшка.

— Даже очень того! — подтвердилъ Филя.

Жукъ не слышалъ этихъ замѣчаній; онъ наклонился ко мнѣ и сказалъ тихо:

— Знаешь-ли, Сенька, я никакъ не воображалъ, чтобъ могло быть такъ весело…

Немного дальше подошла ко мнѣ Соня и шепнула въ другое ухо:

— Онъ презабавный, твой Жукъ! зачѣмъ ты мнѣ не показалъ его раньше?

Мы обступили чайный столъ. Филя поспѣшилъ сѣсть рядомъ съ Соней, но стулъ, на который онъ разсчитывалъ, вдругъ исчезъ, и мосье Жоржъ, неожиданно для всего общества, сѣлъ на полъ.

— Вотъ тебѣ разъ! — сказалъ онъ, удивленный не менѣе другихъ и почесывая затылокъ. — Кто это устроилъ, господа?

Мы вопросительно взглянули другъ на друга. Жукъ, какъ-будто, потупился; но когда всѣ захохотали, то и онъ принялъ въ этомъ смѣхѣ живое участіе.

Сильное подозрѣніе пало на него.

Филя помѣстился съ Костей, и скоро оказалось, что онъ въ нѣкоторомъ отношеніи даже выигралъ: въ то время какъ намъ передавали каждый сухарь, каждую булочку, онъ, болтая и смѣясь, производилъ непосредственно страшныя опустошенія въ корзинкѣ, стоявшей возлѣ.

— Няня, принеси-ка еще хлѣба, — сказала мама.

— Не надо, не надо! — возразилъ дядюшка.

Въ его рукахъ очутился огромный мѣшокъ, изъ котораго, какъ изъ рога изобилія, посыпались всевозможныя печенья.

— Однако, — замѣтила Катя своему кавалеру, — васъ, должно быть, плохо кормятъ на этомъ островѣ?

— Ужасно плохо: одними кореньями и трав…

Филя не докончилъ и странно съежился…

— Подавился мальчикъ, — объявилъ намъ толстякъ, его сосѣдъ, и вслѣдъ затѣмъ онъ началъ тузить бѣднаго Филю по верхней части спины.

— Ахъ, Боже мой! — вскричали барышни.

— Про… шло! — проговорилъ Филя, вскакивая со стула…

Но колотушки не прекращались. Онъ бросился въ другую комнату, толстякъ за нимъ. Жукъ и я поспѣшили на выручку.

— Бзынь! бзынь! бзынь!

Звуки эти неслись изъ залы и спасли Филю отъ преслѣдованія толстяка. Мы всѣ остановились въ удивленіи. На встрѣчу намъ попался дядюшка.

— Что такое? — посыпались вопросы.

— Бзынь! бзынь!

— Братецъ, что это? — спрашивала мама, выходя въ залу съ остальными гостями.

— Ничего, пустяки, — объяснилъ, наконецъ, дядюшка, довольный какъ нельзя болѣе своимъ сюрпризомъ: — Пустяки! три музыканта чуть-чуть того… не замерзли на дворѣ… вотъ я и посадилъ ихъ тутъ; пусть обогрѣются…

— Бзынь!

— Дай-ка имъ по стаканчику чаю, Мари, — добавилъ дядюшка.

— Віолончель, скрипка и кларнетъ! — радостно вопіялъ Филя, прыгая среди музыкантовъ и хлопая въ ладоши.

— Ну да, да! Віолончель, скрипка и кларнетъ. Что-жь тутъ такого? Простая того… случайность, — настаивалъ дядюшка.

— Братецъ, признайтесь, что вы ихъ пригласили еще съ утра, — настаивала съ своей стороны мама.

— Pour faire danser les enfants, — добавила Анна Гавриловна.

— Какое тамъ заранѣе? какое дансе, когда люди совсѣмъ мерзлые, — спорилъ дядюшка. — Скорѣе дай имъ чайку, Мари!

Музыканты прихлебывали горячій чай. Мы бродили вокругъ и, разъ допустивъ такую простую случайность, придумывали, какъ-бы ее обратить на пользу нашу.

— Если они не умѣютъ играть, то я могу, — предложилъ, между прочимъ, Филя.

Онъ взялъ кларнетъ и заигралъ такую какофонію вмѣсто вальса, что дѣвочки заткнули себѣ уши.

— Нѣтъ, это совсѣмъ не того! — согласился онъ, наконецъ.

Барышни разговаривали съ дикаремъ.

— Какъ, мосье Жукъ! вы не танцуете? — спросила Катя.

— Быть этого не можетъ, — молвила Соня.

— Очень жаль, но это сущая правда, — сказалъ Филя, доставая что-то изъ кармана, — Сеня и я будемъ танцовать, а ты, Жукъ, посмотри да поучись…

Жукъ вздыхалъ, краснѣлъ и моргалъ. Видно было, что внутри его происходила отчаянная борьба.

Дядюшка подошелъ къ музыкантамъ.

— Можетъ быть, вы случайно захватили съ собою того… ноты; такъ сыграйте-же, а мы послушаемъ, — сказалъ онъ.

— Зачѣмъ-же слушать? Танцовать будемъ! — вскричали барышни.

Музыканты затянули очень нехитрый вальсъ.

— Ахъ, какая досада! — воскликнулъ Филя.

— Что съ вами, мосье Жоржъ?

— Перчатки, которыя я такъ берегъ…

— Ну?!

— Обѣ съ лѣвой руки!…

— Ха, ха, ха!

— Дай мнѣ одну, Филя, — попросилъ Жакъ.

— Зачѣмъ?

— Танцовать буду…

— Ну, нѣтъ, братъ, глупишь! — отвѣчалъ Филя. — Праздникъ-то на моей улицѣ… Перчатку, впрочемъ, возьми…

И, подхвативъ Соню, онъ завертѣлся по залѣ, а Жукъ принялся усердно натягивать на лѣвую руку перчатку.

— Со мной! — пригласила его Катя.

— Нѣтъ, я лучше подожду, — отвѣчалъ Жукъ, поднимая съ полу отскочившую пуговку.

— Ну, такъ и ждите, а я пойду съ Сеней!

— И подожду. — рѣшилъ Жукъ.

Вальсъ между тѣмъ шелъ благополучно. Въ немъ приняли участіе и взрослые. Дядюшка провальсировалъ съ двумя дамами и мамой. Онъ^: танцовалъ по старинному, въ три на: любо было смотрѣть, какъ его плотная фигура чинно и плавно описывала круги. Ободренный примѣромъ дядюшки, и толстякъ пытался вальсировать. Онъ уже ангажировалъ Марью Сергѣевну и сталъ въ позицію. какъ вдругъ вспомнилъ, что лѣвая нога его лѣтъ десять не сгибается. Среди общаго веселья, толстякъ водворилъ свою даму на прежнее мѣсто.

— Со мной пойдете? не такъ-ли? — ангажировала Жука сіяющая отъ удовольствія Соня.

— Да, да, непремѣнно! Вотъ я ужь и перчатку почти надѣлъ, — отвѣчалъ не менѣе сіяющій Жукъ.

Онъ энергически обхватилъ ея тоненькую талію и не двигался съ мѣста.

— Чего-же мы стоимъ? — спросила Соня, едва сдерживая смѣхъ.

— Стоимъ? — переспросилъ Жукъ и тутъ-же объяснилъ. — Вотъ, я думаю, не перейти-ли намъ въ тотъ уголокъ: оттуда будетъ лучше начинать…

— Въ какой? — спросила дѣвочка, ужо не сдерживая смѣха.

— А вонъ въ тотъ, — съ таинственнымъ видомъ пояснялъ кавалеръ, указывая рукою направленіе.

Они перешли на другую сторону залы, я за ними.

— Развѣ васъ не учатъ танцовать на вашемъ островѣ, мосье Жукъ?

— И какъ еще учатъ! Всѣмъ танцамъ…

— Ха, ха, ха!

— Sophie! если ты такъ будешь хохотать, то я тебя домой увезу, ma chиre, — замѣтила издали Марья Сергѣвна.

— Душечка, мама, прости, больше не буду! — обѣщала Соня и, обратясь къ Жуку, спросила, прикусывая губки:

— Что такое вы шепчете?

Я не могъ разслышать отвѣта моего друга, но, вѣроятно, онъ сказалъ ей, что считаетъ тактъ.

Звонкій смѣхъ Сони снова огласилъ комнату. Мать подошла къ ней и сдѣлала строгій выговоръ.

— Если-бъ вы знали только, мама, какой онъ забавникъ… вы бы сами… — оправдывалась хохотунья, вытирая глаза платкомъ.

Въ эту самую минуту, къ счастію или къ несчастію, на віолончели лопнули двѣ струны, и вальсъ прекратился самъ собой.

— Сядь со мной, успокойся! — молвила Сонѣ Марья Сергѣвна.

— Только, пожалуйста, не отвозите ея домой, — упрашивалъ Жукъ, освобождая свою даму, — лучше накажите меня.

Марья Сергѣвна смягчилась и улыбнулась:

— Хорошо: протанцуйте съ нею кадриль: это будетъ легче, не правда-ли!

— О, гораздо легче! — вскричалъ любезный кавалеръ. — Въ кадрили я знаю четыре фигуры…

Новыя струны, при содѣйствіи Фили, были скоро натянуты, и музыканты заиграли что-то въ родѣ «Чижика».

Дядюшка прислушался и рѣшилъ:

— Ну, пусть это будетъ того… кадриль!

Кавалеры спѣшили ангажировать дамъ. Филя бросился къ Сонѣ, но по дорогѣ столкнулся съ Жукомъ, который направилъ его въ другую сторону. Толстякъ пригласилъ Марью Сергѣвну, дядюшка — Анну Гавриловну… Я не танцовалъ, а бродилъ между танцующими и дѣлалъ наблюденія.

— Теперь будетъ какая фигура? — спрашивалъ Жукъ.

— Четвертая, — отвѣчала Соня.

— Вотъ эту-то я и не танцую…

Вставшій было Жукъ снова сѣлъ на стулъ и прибавилъ совершенно серьезно:

— Пусть Филя за насъ двоихъ отличается!

— Какъ такъ?!

Соня закрылась платкомъ, и по вздрагиванію голубыхъ бантиковъ на ея плечахъ слѣдовало думать, что хохотунья забыла объ угрозѣ своей мамаши. Впрочемъ, Марьѣ Сергѣвнѣ было не до нея. Толстякъ, знавшій фигуры не тверже Жука, крайне нуждался въ добрыхъ совѣтахъ своей дамы.

— Пятую знаете? — спросила Соня, не отнимая платка отъ глазъ.

— И пятую — ни-ни! Лучше посидимъ… — уговаривалъ Жукъ. — Въ пятой есть solo, и для него надо очень много мѣста…

Оставивъ эту парочку, я отправился на другой конецъ залы — къ Филѣ и Катѣ.

Имъ тоже не было скучно.

— Время летитъ такъ скоро, когда не нужно, — замѣтила Катя и спросила: — Который можетъ быть часъ?

— Который прикажете, тотъ и будетъ! — отвѣчалъ услужливый кавалеръ, проворно вынимая изъ жилета знакомые намъ часы.

— Неужели? Какъ мило! Я желаю,* чтобы было не больше восьми.

Филя произвелъ манипуляцію съ ключикомъ…

— Какъ разъ восемь! — молвилъ онъ, предъявляя Катѣ свой хронометръ. — Ни больше, ни меньше!..

— Дайте поближе посмотрѣть эти чудные часы!

— Извольте… но только намъ танцовать!

Когда они возвратились на мѣсто, Филя посмѣшилъ исполнить желаніе дамы; часы брякнулись на полъ.

— Боже мой, какое несчастіе! воскликнула жалостнымъ тономъ Катя.

— M-lle Catherine, успокойтесь! — спѣшилъ утѣшить ее Филя. — Ни малѣйшаго несчастія нѣтъ и не было… Стекло давно пропало, а внутри очень и очень немного осталось… Voyez! presque rien…

Кадриль кончилась. Музыканты утирали свои лбы платками; барышни обмахивались вѣерами, которые мы смастерили изъ бумаги. Мы втроемъ ходили за ними. Когда онѣ поворачивались, то занятый разговоромъ Жукъ наталкивался или на Катю, или на Соню.

— Вы никогда не извиняетесь? — спросила, улыбаясь, Соня.

— Никогда! — подтвердилъ Жукъ. — Я только даю себѣ слово быть ловчѣе въ другой разъ…

— Я боюсь, что мы не доживемъ, mesdames, до этого другаго раза, — замѣтилъ Филя.

— Дѣтки, дѣтки, посторонитесь! Дессертъ несутъ! — хлопоталъ нашъ пріятель толстякъ, прочищая дорогу нянѣ съ подносомъ.

На подносѣ возвышалась дѣлая гора сластей; тутъ былъ и миндаль, купленный дядюшкою въ аптекѣ.

— Кушайте безъ церемоніи, — приглашалъ насъ толстякъ, наполняя тарелку.

— Merci, — сказала Катя, протягивая руку.

Но оказалось, что этотъ эгоистъ меньше всего думалъ о ней. За-то Филя дѣйствовалъ какъ вполнѣ свѣтскій человѣкъ. Онъ усердно угощалъ дамъ и, казалось, совсѣмъ забылъ о себѣ.

— Мосье Жоржъ, что же вы сами-то? — поинтересовалась Катя, усаживаясь въ уголокъ съ своей тарелкой.

— Jamais de ma vie! — отвѣчалъ Филя. — Ça gâte les dents…

Добрая Катя настояла, чтобы онъ раздѣлилъ съ нею ея долю: финиковъ, изюму и миндалю. Мосье Жоржъ согласился только изъ любезности; но не прошло и минуты, какъ мы услышали жалобное восклицаніе:

— Оставьте же мнѣ хоть что-нибудь, мосье Жоржъ!

Порѣшивъ съ Катей, Филя направился къ Сонѣ, но тарелка ея была уже пуста: Жукъ и я помогли ей своевременно…

— Il fait trop chaud… Allons nous promener, — предложилъ мосье Жоржъ, подавая Сонѣ руку и бросая на насъ взглядъ, полный упрека.

— Послушай, Сеня, — обратился ко мнѣ Жукъ шепотомъ, — я не трогаю его даму, зачѣмъ же онъ?…

На лбу Жука появилась морщинка. Онъ, Кажется, вообразилъ, что Соня была его дамой не только на кадриль, но и на весь остальной вечеръ.

— Ахъ, Жукъ, какой ты странный! Ему вѣдь тоже хочется поболтать съ нею.

Жукъ тряхнулъ хохолкомъ.

Къ намъ подскочила Катя.

— Полно вамъ буку изъ себя представлять! — вскричала она. — Пойдемте смотрѣть фокусы.

Мы отправились къ столу, гдѣ сидѣли взрослые.

Дядюшка, съ картами въ рукахъ, показывалъ дамамъ и толстяку фокусъ съ валетомъ пикъ. Это былъ, помнится, единственный фокусъ, который зналъ Андрей Иванычъ, и на немъ онъ всегда попадался.

— Вотъ это… того… валетъ пикъ, не такъ ли?

— Такъ, такъ! — отвѣчали хоромъ зрители.

— Теперь я подброшу его — и вотъ вамъ того… король червей!…

— А гдѣ же валетъ пикъ? — приставала Катя.

Дядюшка показалъ на потолокъ.

— Нѣтъ же! Я видѣла, какъ вы его въ рукавъ положили.

Дядюшка сдѣлалъ очень сердитое лицо.

— Докажите ей, Андрей Иванычъ, что она ошибается: тряхните рукавомъ, --предложила одна изъ дамъ.

— Разумѣется, того… ошибается.

Онъ тряхнулъ рукавомъ: валетъ пикъ полетѣлъ на полъ, а за нимъ еще два какіе-то туза.

Заслышавъ смѣхъ, Филя и Соня не замедлили къ намъ присоединиться.

Въ общему удовольствію, толстякъ объявилъ, что онъ тоже можетъ показать фокусъ… Сказавъ это, онъ взялъ въ одну руку горсть миндалю, а въ другую горсть изюму.

— Прекрасно! — рѣшилъ Филя и тоже прихватилъ съ подноса малую толику. — Что-же дальше?…

— Теперь, — продолжалъ толстякъ, — я скажу: разъ, два, три… Въ правой рукѣ ничего, а въ лѣвой и того меньше…

— То-же самое, что и у меня, — перебилъ Филя, раскрывая руки и проворно работая челюстями.

— Хе, хе, хе! — твердилъ дядюшка, поглядывая на подносъ, который быстро пустѣлъ.

Въ самый разгаръ фокусовъ няня объявила, что за Филей лакей пришелъ.

— Вотъ увѣряли насъ, что вы большой, а за вами лакея присылаютъ, — замѣтила ему Соня.

— Cest une méprise, — объявилъ Филя.

Всѣ поднялись съ своихъ мѣстъ и стали прощаться.

Напрасно Филя показывалъ свои часы со стрѣлкою на цифрѣ восемь, напрасно увѣрялъ дядюшка, что еще слишкомъ рано… того… даже толстякъ взялся за шапку и, посматривая на пустой подносъ, говорилъ, что пора бай-бай.

— Когда же мы увидимся? — спрашивала Соня Жука, который помогалъ ей одѣваться.

— Я думаю, что никогда, — грустно отвѣчалъ онъ.

— Пріѣзжайте на дѣтскій балъ въ четвергъ… Танцовать будемъ подъ настоящую музыку.

— Я пріѣду непремѣнно. — отвѣчалъ Филя. — А его, mesdames, и не упрашивайте: онъ у насъ совсѣмъ не того…

Дядюшка, на прощанье, взялъ Филю за ухо:

— Будешь меня передразнивать, такъ я тебя хорошенько того…

Проводивъ гостей, мы вернулись въ комнаты; Жукъ послѣ всѣхъ. Само собою разумѣется, что онъ долженъ былъ ночевать въ моей комнаткѣ. Няня приготовила ему постель на диванѣ.

— Какъ это странно, — говорилъ Жукъ, бережно складывая свои вещи на табуретъ, — всего нѣсколько часовъ прошло, какъ я сидѣлъ одинъ одинешенекъ въ деревнѣ, а мнѣ кажется, что это было такъ давно…

— Это бываетъ, когда спать очень хочется, — пояснилъ я.

— Нѣтъ, Сеня, это не оттого.

— А отчего?

— Прежде всѣ дни проходили однообразно, а сегодня…

Онъ докончилъ свою рѣчь прыжкомъ, схватилъ меня за плечи и тряхнулъ порядкомъ.

— Понимаешь, Сеня? Никогда мнѣ не было такъ весело.

— Понимаю, и покойной ночи, Жукъ…

Сонъ одолѣвалъ меня.

— Одно только непріятно, — продолжалъ неугомонный Жукъ, — надо учиться танцовать и говорить по-французски…

Я не видалъ его лица, но, судя по тону голоса, оно было грустное.

— Къ чему это, Жукъ? Ты мнѣ нравиться такъ гораздо больше.

— Тебѣ? — произнесъ онъ и прибавилъ: — я не хочу, чтобы на до мной смѣялись въ обществѣ.

Несмотря на сонъ, я почувствовалъ обиду; мнѣ показалось, что Жукъ совсѣмъ не дорожитъ мною, считаетъ меня дурачкомъ, а потому я съ досадой отвѣчалъ:

— Совсѣмъ я не такъ глупъ, какъ ты воображаешь.

Казалось все конченнымъ между нами, и мнѣ грезились уже фантастическія вещи.

— Сеня, — спросилъ меня, какъ ни въ чемъ небывало, спустя минуту, Жукъ: — послѣдній вопросъ тебѣ и больше не буду…

— Говори!

— Она всегда была такая насмѣшница?

— Кто?

— Да эта Соня.

— Всегда, Жукъ…

Глава Одиннадцатая.
Вдали отъ городскаго шума.

Тройка лихихъ коней, позвякивая бубенчиками и крутя снѣжную пыль, неслась по большой дорогѣ. Покрытыя ковромъ просторныя сани то поднимались, то опускались, стуча по ухабамъ, причемъ сѣдоки поминутно откидывались назадъ, или кланялись чуть не до земли. На раскатахъ сани скользили въ сторону, наклоняясь на бокъ, и тогда сѣдоки, чтобы соблюсти равновѣсіе, дѣлали отчаянныя тѣлодвиженія.

Сѣдоками были: дядюшка, Жукъ и я. Филя намъ сопутствовалъ, примостившись на запяткахъ, нарочно для него прикрѣпленныхъ къ санямъ.

Фигура Андрея Иваныча, закутаннаго въ громадную медвѣжью шубу, способную вмѣстить десятокъ дядюшекъ; уже порядкомъ покраснѣвшій Филинъ носъ, который онъ старался повернуть по вѣтру; наши восклицанія, когда сани наклонялись влѣво или вправо — все это казалось намъ, молодежи, очень забавнымъ…

Дядюшка, человѣкъ въ высшей степени опытный, напротивъ того, ворчалъ на Митрофана, нашего возницу, и изъ-подъ шубы давалъ ему совѣты, какъ ѣхать.

— Правѣе, правѣе держи! не видишь развѣ того… канаву… — шумѣлъ дядюшка.

Митрофанъ находилъ эти совѣты излишними.

— Эхъ, баринъ! не впервой намъ возить господъ по эфтой самой дорогѣ, — возражалъ онъ, ухмыляясь.

— А вотъ опрокинешь, тогда что? — спрашивалъ дядюшка.

— Не сумлѣвайтесь, Андрей Иванычъ… Вѣрно говорю вамъ: ни въ жисть!

— Правѣй, дур…

Это было послѣднее восклицаніе дядюшки. Сани сильно раскатились влѣво и вдругъ стали ребромъ на его сторону… Кто-то въ медвѣжьей шубѣ кубаремъ покатился внизъ по снѣжному откосу… Прежде чѣмъ Жукъ и я успѣли сообразить, что это дядюшка, какъ насъ постигла та-же непріятность. Одинъ Филя остался на своихъ запяткахъ вслѣдствіе того, какъ онъ потомъ увѣрялъ, что ухватился за сани зубами. Митрофанъ очутился подъ лошадьми…

Жукъ первый вскочилъ на ноги и помогъ дядюшкѣ подняться. Подняться было легко, но взобраться на откосъ труднѣе; дядюшка то и дѣло наступалъ на полы шубы, падалъ носомъ въ снѣгъ и тащилъ за собою Жука. Падая, дядюшка каждый разъ посылалъ по адресу Митрофана самые нелестные эпитеты.

— Экая оказія! — лепеталъ въ отвѣтъ Митрофанъ, стоя безъ шапки и приводя въ порядокъ сани. — Экая оказія! Вѣдь, вотъ, ономнясь везъ по эфтому самому мѣсту купца…

— Ну, и что-же? — строго спросилъ дядюшка, подходя къ санямъ.

— Тоже опрокинулъ! — сказалъ Митрофанъ съ глубокимъ вздохомъ.

— Дурр…акъ! — рѣшилъ дядюшка.

Послѣ этого мы снова усѣлись и поѣхали дальше безъ приключеній, если не считать кратковременной остановки по случаю исчезновенія трубки и кисета. Митрофанъ былъ командированъ верхомъ на лошади къ мѣсту нашего паденія и отыскалъ эти необходимыя вещи.

Еще издали Жукъ указалъ сверкающій на солнцѣ крестъ деревенской церкви. Скоро изъ-за пригорка показалось и село, раскинувшееся привольно на берегу рѣки.

— Брр!.. я совсѣмъ замерзъ, — жаловался Филя, потирая то одной, то другой рукой посинѣвшій носъ. — Охота-же ему жить въ такой глуши!

Но неудовольствіе Фили возрасло и перешло въ неописанный ужасъ, когда мы въѣхали въ село и понеслись по широкой улицѣ: стая деревенскихъ злыхъ псовъ неслась вслѣдъ за нами, и Филѣ казалось, что каждая изъ собакъ имѣла въ виду схватить его за пятки.

— И это ты тутъ живешь! — съ упрекомъ сказалъ онъ Жуку.

— Нѣтъ не тутъ, — хладнокровно отвѣчалъ Жукъ, — мы живемъ на хуторѣ, вонъ… тамъ!

Въ полуверстѣ за селомъ, изъ-за группы деревьевъ, покрытыхъ инеемъ, мы увидѣли частоколъ, и внутри его бѣлый домикъ подъ соломенной крышей.

— Вотъ будетъ сюрпризъ отцу, — шепталъ Жукъ.

Митрофанъ благополучно завернулъ въ узкія ворота и подкатилъ къ крыльцу съ деревянными колонками.

Насъ встрѣтила знакомая всей школѣ пожилая женщина.

— Андревна, здравствуй! — крикнулъ ей Жукъ. — Посмотри, сколько гостей!

— Милости просимъ!

Они поцѣловались. Жукъ проскочилъ впередъ и пропалъ… Мы вошли въ крошечную прихожую. Запахъ свѣжихъ бѣлилъ и свѣжаго дерева защекоталъ носъ Фили.

— Недавно ремонтировали, — замѣтилъ онъ.

— Ивана Павлыча дома нѣтъ, но скоро будетъ… пошелъ лѣсъ мѣрить, — говорила Андревна, помогая намъ раскутываться.

— Хе, хе, хе! — произнесъ дядюшка, потирая руки. — Какъ у васъ тепло и чистенько!..

Дѣйствительно, чистота была образцовая.

Жукъ встрѣтилъ насъ въ слѣдующей комнатѣ, которая была и пріемною, и столовою. Столъ былъ уже накрытъ.

— Я распорядился самоваромъ, — объявилъ онъ. — сію минуту поспѣетъ.

— А кто это- тамъ такъ стучитъ? — освѣдомился Филя.

— Васька помогаетъ кухаркѣ рубить котлеты, — пояснилъ ему Жукъ.

Филѣ это очень понравилось, и онъ изъявилъ желаніе познакомиться съ Васькой.

Меблировка комнатъ носила отпечатокъ старины и прочности. Диванъ и стулья, обитые кожею, чинно стояли въ симметрическомъ порядкѣ. Украшеніе стѣнъ составляли четыре хорошія гравюры въ гладкихъ рамкахъ, изображавшія морское сраженіе, и стѣнные деревянные часы съ большими букетами розъ по угламъ циферблата. Тутъ-же стоялъ солидный шкафъ съ книгами. Въ комнатѣ, рядомъ со столовой, виднѣлась походная кровать хозяина дома, и надъ ея изголовьемъ арматура изъ ружей, пистолетовъ и охотничьихъ принадлежностей. Ни трубокъ, ни табаку не попадалосъ на глаза. Дальше была конурка Жука, потомъ еще пустая комната съ выходомъ въ садъ и, наконецъ, кухня.

Обѣжавъ все это небольшое помѣщеніе, я занялся разсматриваніемъ гравюръ, а Филя, заглянувъ въ кухню и убѣдившись, что тамъ дѣйствительно рубили мясо, уставился на стѣнные часы.

— Тутъ должна быть кукушка, — рѣшилъ онъ, какъ опытный механикъ, — неправда-ли, Жукъ¹?

Но Жука не было въ столовой; онъ помогалъ дядюшкѣ устраиваться.

Филя побѣжалъ за своимъ пріятелемъ, но скоро вернулся совершенно разстроенный. За нимъ показался Васька съ огромнымъ самоваромъ.

— Что случилось, Филя?

— Обжегся и обварился, — объявилъ Филя, и прибавилъ, указывая на Ваську: — Этотъ Степка-растрепка на меня наскочилъ…

Лицо Васьки освѣтилось добродушной улыбкой.

— Ладно окрестилъ меня барчукъ, — молвилъ онъ, грузно опуская самоваръ на столъ.

Въ сосѣдней комнатѣ появился дядюшка въ облакахъ табачнаго дыма. Судя по его распоряженіямъ, можно былъ заключить, что онъ намѣренъ провести тутъ остатокъ дней, а между тѣмъ мы пріѣхали сюда только на двое сутокъ.

Съ помощью Жука, Андревны и Васьки дѣлались разныя приспособленія, чтобы дядюшкѣ удобно было читать газеты и журналъ, которые онъ захватилъ съ собою; клѣтку съ чижомъ унесли куда-то далеко; на окно повѣсили стору, такъ какъ яркій свѣтъ заставлялъ дядюшку жмурить глаза; дорожныя вещи, въ числѣ ихъ халатъ, погребецъ и подушку, размѣстили такъ, чтобы Андрей Иванычъ могъ имѣть ихъ постоянно въ виду.

Устроивъ дядюшку, Андревна спѣшила заварить чай. Мы прихлебывали горячій чай, когда часы зашипѣли, дверца открылась и изъ нея показалась кукушка, чтобы хриплымъ голосомъ возвѣстить часъ и скрыться.

Филя, съ цѣлымъ кренделемъ во рту, схватилъ Жука за рукавъ и носомъ показалъ на часы.

— Да, это кукушка, — отвѣчалъ ему Жукъ, — ей уже сорокъ лѣтъ, и она, бѣдная, осипла.

— Ничего… я тебѣ ее починю, — сказалъ Филя, проглотивъ крендель.

Чья-то тѣнь мелькнула въ крайнемъ окнѣ; Жукъ отставилъ недопитый стаканъ и быстро вышелъ изъ комнаты.

— Гости? — произнесъ незнакомый мужественный: голосъ за дверью. — Радъ!..

Вслѣдъ за тѣмъ на порогѣ появился высокій мужчина, лѣтъ за пятьдесятъ. Сходство съ Жукомъ подсказало намъ, что это и есть Иванъ Павлычъ. Смуглое лицо его, длинная черная борода съ сильной просѣдью и рѣзкія манеры придавали ему суровый видъ; но выраженіе это умѣрялось мягкимъ блескомъ глазъ, которые какъ будто улыбались въ то время, какъ физіономія была серьезна. Баранья шапка, короткій полушубокъ и высокіе охотничьи сапоги очень шли къ его статной фигурѣ.

Дядюшка вскочилъ и, не выпуская изъ лѣвой руки трубку, заключилъ стараго товарища въ объятія.

— Андрей!.. судьба!! — успѣлъ лишь произнести Иванъ Павлычъ, въ то время какъ дядюшка разсказалъ уже ему цѣлую исторію своей жизни, чуть-ли не за тридцать лѣтъ.

— Твои? — ласково спросилъ Ильинскій, указывая на меня и Филю.

Дядюшка распространился не только на мой счетъ, но кстати разсказалъ и біографію Фили, не забывъ прибавить, что онъ «большой того… проказникъ!»

— Школяры! — резюмировалъ Ильинскій, гладя насъ по головѣ. — Радъ!..

Филя отвелъ въ сторону Жука и меня. Лицо его вытянулось и вообще выражало крайнее изумленіе.

— Послушай, Жукъ, — сказалъ онъ, — твой отецъ всегда такъ говоритъ?

— Всегда, — отвѣчалъ тотъ весело.

— Такъ я тебя поздравляю.

— Съ чѣмъ, Филя?

— А съ тѣмъ, что тутъ ровно ничего не узнаешь.

Мы не могли удержаться отъ смѣха.

— Нѣтъ, ты скажи, — продолжалъ Филя, — какъ же мы проведемъ время?

Вкусный запахъ щей, которые принесъ Васька, далъ мыслямъ Фили болѣе весело направленіе.

Мы сѣли обѣдать. Старые товарищи помѣстились другъ противъ друга.

— Еще! — сказалъ Иванъ Павлычъ.

Мы не заставили себя просить и съѣли по второй тарелочкѣ щей.

Въ началѣ обѣда мы съ интересомъ слѣдили за разговоромъ старыхъ товарищей и почти все понимали.. Разговоръ велъ исключительно дядюшка. Иванъ Павлычъ время отъ времени кратко и выразительно резюмировалъ его рѣчь…

Описавъ вкратцѣ состояніе нашего балтійскаго флота, дядюшка перепрыгнулъ на свой родной Черноморскій флотъ, и собесѣдники остановились на послѣднихъ часахъ этого доблестнаго богатыря, въ эпоху крымской войны.

— Флотъ тю-тю! — заключилъ Иванъ Павлычъ съ глубокимъ вздохомъ.

Онъ сдѣлалъ знакъ Андревнѣ, и на столѣ появилась сплюснутая съ высокимъ горлышкомъ бутылка. Ильинскій налилъ дядюшкѣ и себѣ по стаканчику.

— Хе, хе, хе! — протестовалъ дядюшка, прикрывая рукою стаканъ, когда онъ былъ уже полонъ, — не пью, Иванъ…

— Тоже… не пью, — молвилъ хозяинъ.

Дядюшка посмотрѣлъ свой стаканъ на свѣтъ.

— Мадера того… хороша! Сколько ей годковъ?

— Тридцать, — объяснилъ Иванъ Павлычъ.

— Тридцать?! Хе, хе, хе!..

Нѣсколько секундъ старые пріятели сидѣли понуривъ головы, потомъ оба одновременно встрепенулись и крѣпко пожали другъ другу руки…

— Однихъ ужь нѣтъ, а тѣ…

— Далече, — докончилъ дядюшка.

— За нихъ! — рѣшилъ Иванъ Павлычъ, поднимая стаканъ.

Они чокнулись и осушили стаканы до дна.

— Да, винцо хорошо, — замѣтилъ Филя, обоняя издали букетъ мадеры.

Ильинскій взглянулъ въ нашу сторону. Глаза его улыбнулись.

— Школярамъ? — спросилъ онъ дядюшку.

— Можно, — отвѣчалъ тотъ, — но только не больше того…

— Мы больше и не просимъ, — объявилъ Филя.

Намъ налили по рюмкѣ.

Углубляясь, со стаканами вина въ рукахъ, все дальше и дальше въ прошедшее, наши собесѣдники дошли до Наварина.

Тутъ-то, къ огорченію всѣхъ насъ, и Фили въ особенности, мы начинали понимать все меньше и меньше… Подъ вліяніемъ-ли Ивана Павлыча, или по чему нибудь другому, не знаю, но только краснорѣчивый дядюшка сталъ быстро утрачивать способность выражаться опредѣлительно…

Подъ конецъ обѣда, за пирожнымъ, съ той и другой стороны сыпались большею частью однѣ междометія.

— Іегудіилъ^[1], въ атаку! — возгласилъ Иванъ Павлычъ.

Дядюшка поднялъ правую руку и скомандовалъ:

— Лѣвый бортъ… или!

— Брандеръ… гдѣ?! — горячился Ильинскій.

— Тутъ, — отвѣчалъ дядюшка и зашипѣлъ.

— Пшшш…

— Морская битва, — пояснилъ намъ Жукъ вполголоса и не сводя глазъ съ отца.

Филя не вытерпѣлъ до конца сраженія.

— Что такое: «пшшш»? — спросилъ онъ.

— Брандеръ, — пояснилъ Ильинскій.

— А что значитъ брандеръ?

— Брандеръ, — повторилъ дядюшка такимъ тономъ какъ будто собирался разсказать цѣлую исторію, — это того… пшшш!..

Мы засмѣялись. Филя былъ недоволенъ.

— Жукъ, скажи хоть ты, что такое брандеръ?

— Это зажженая барка, Филя, которую пускаютъ по вѣтру, въ средину непріятельскаго флота, чтобы его сжечь.

— Только-то! И стоитъ объ этомъ толковать…

— Андрей, смотри! — продолжалъ между тѣмъ Иванъ Павлычъ, показывая рукою на одну изъ гравюръ.

— Куда? — спросилъ дядюшка, поворачиваясь всѣмъ корпусомъ влѣво.

— Видишь… что? — спросилъ, въ свою очередь, хозяинъ.

— Ваську? — спросилъ дядюшка.

Дѣйствительно, осклабившаяся физіономія Васьки скрывала отъ дядюшки картину, на которой изображенъ былъ взрывъ корабля.

— Ваську прочь! — скомандовалъ Ильинскій.

Васька шарахнулся въ нашу сторону.

— Турецкій фрегатъ, — продолжалъ Иванъ Павлычъ, — тотъ самый…

— Тотъ самый, — повторилъ дядюшка.

И мнѣ казалось, что все-таки онъ глядитъ не туда, куда слѣдовало.

— Фрегатъ тю-тю!

— А ну его! — рѣшилъ дядюшка тономъ полнѣйшаго равнодушія.

Сильныя ощущенія утомили его.

— Ну, вотъ, видишь, Жукъ, — сказалъ Филя, когда мы одѣвались въ передней, — видишь: твой отецъ не только самъ отвыкъ говорить, но и дядюшку отучилъ. Что мы будемъ здѣсь дѣлать!

— Пойдемъ, я тебѣ покажу то, что ты желалъ видѣть, — отвѣчалъ Жукъ.

Мы вышли на крыльцо. Ранній зимній вечеръ уже окрашивалъ верхушки деревьевъ, покрытыхъ инеемъ, въ яркій розовый цвѣтъ, и въ безоблачной вышинѣ уже загоралась первая звѣздочка…

— Филя, не бѣги одинъ! — крикнулъ Жукъ, сходя съ крыльца.

Но Филя былъ уже далеко, около собачьей конуры у амбара… Слышался хриплый лай, сопровождаемый воемъ, и вслѣдъ за тѣмъ тонкій голосъ Фили:

— Ай, ай!

Мы побѣжали къ нему.

— Звѣробой, цыцъ! — закричалъ Жукъ.

Поблѣднѣвшій Филя стоялъ безъ шапки и смотрѣлъ то на свою руку, то на большую сѣрую собаку, извивавшуюся передъ нимъ на натянутой цѣпи.

— Счастливо отдѣлался! — сказалъ Жукъ, надѣвая: ему шапку. — Вѣдь это и есть волкъ, котораго ты желалъ видѣть.

— Волкъ! — воскликнулъ Филя, отскакивая на нѣсколько шаговъ, — я никогда не желалъ встрѣчаться съ волкомъ!..

Между тѣмъ, видя, что волкъ при появленіи Жука совсѣмъ присмирѣлъ, Филя отнесся къ нему критически:

— Во первыхъ, — сказалъ онъ, — развѣ такіе бываютъ волки? Они должны быть красные…

— Это на картинкахъ только, — кротко замѣтилъ Жукъ.

— Во вторыхъ, — продолжалъ Филя, — неужели лишь для этого ты меня сюда привезъ?

Это во вторыхъ было такъ смѣшно, что мы расхохотались.

Филя все еще дрожалъ отъ волненія и чуть не плакалъ.

— Въ третьихъ, — сказалъ онъ, показывая Жуку свою руку, — смотри — кровь!

— Пустяки Филя, это царапина!.. Звѣробой задѣлъ тебя лапой. Я его сейчасъ накажу.

Жукъ отважно схватилъ Звѣробоя за ухо; тотъ поджалъ хвостъ, защелкалъ зубами и сталъ ласкаться.

— Фи! какой противный. — рѣшилъ Филя. — еще притворяется.

— Ошибаешься. Онъ меня въ самомъ дѣлѣ любитъ, — сказалъ Жукъ, — и во всякомъ случаѣ больше, чѣмъ нѣкоторые изъ моихъ товарищей.

Раздраженіе начинало звучать въ его тонѣ.

— Понимаю, — отвѣчалъ Филя, — и лучше всего было-бы сейчасъ-же уѣхать, домой!

Затѣмъ онъ озадачилъ меня неожиданнымъ вопросомъ:

— Нѣтъ-ли здѣсь лошадей, Сеня?

Не знаю, чѣмъ-бы кончилась эта траги-комическая сцена, въ которой принималъ участіе и Звѣробой, еслибъ на выручку не прибѣжалъ къ намъ Васька. Оказалось, что, кромѣ разныхъ игръ, онъ знаетъ въ совершенствѣ: вертѣться колесомъ, кричать по совиному, свистать соловьемъ и много кое-чего другаго.

— Да это прелесть, что за Степка-растрепка! — вскричалъ радостно Филя. — Я буду у него брать уроки!

Мысль объ отъѣздѣ была брошена, какъ никуда негодная, и мы вчетверомъ затѣяли такую игру, что намъ стало жарко, несмотря на двадцати-градусный морозъ… Только изрѣдка взглядывалъ Филя, а за нимъ и мы, въ дальній уголокъ обширнаго двора, откуда пристально уставились на насъ двѣ блестящія точки, глаза волка.

Я усталъ прежде другихъ. Жукъ усадилъ меня на завалинку избы, въ которой помѣщалась людская. Уже совсѣмъ стемнѣло. Изъ крошечныхъ оконъ лились на бѣлый снѣгъ яркія полосы свѣта, и въ предѣлахъ этихъ полосъ быстро двигались тѣни… Дверь въ людскую безпрестанно отворялась и тогда долетали до нашего уха разудалые звуки гармоники и учащенный топотъ.

— Вѣдь и у насъ умѣютъ веселиться, — сказалъ Жукъ, улыбаясь. — Хочешь посмотрѣть?..

Я взглянулъ въ окно. Митрофанъ, спустивъ съ одного плеча свой армякъ, откалывалъ какой-то бурный танецъ; противъ него выступали плавно три фигуры, изъ которыхъ двѣ были несомнѣнно женскія, но третья походила и на мужика, и на бабу одновременно.

— Что это? — спросилъ я чуть не со страхомъ.

— Мать Васьки, и тоже растрепка, но славная женщина, — успокоилъ меня Жукъ.

Мы снова усѣлись на прежнее мѣсто.

— Сеня, скажи мнѣ по правдѣ, — молвилъ Жукъ, — неужели у насъ здѣсь такъ скучно, такъ гадко, что жить нельзя?

— Напротивъ… мнѣ нравится, — отвѣчалъ я.

— Смотри, говори истинную правду… не то…

Онъ взялъ палку и принялся раскапывать ею твердый снѣгъ…

— Мнѣ ужасно хочется, чтобъ ты согласился со мною… я не даромъ-же тебя пригласилъ, — продолжалъ Жукъ. — Неужели я въ самомъ дѣлѣ такой дикарь, что мнѣ одному только здѣсь хорошо, а другимъ нѣтъ?..

Я не зналъ, что сказать, но онъ и не ждалъ отвѣта.

— Это лишь по праздникамъ здѣсь такая суета. Сеня… Въ будни мы живемъ вмѣстѣ съ солнышкомъ: оно зашло и все заснуло вокругъ… А въ городѣ у васъ только вечеромъ и начинается настоящая жизнь…

— Жукъ! Сенька! Что-же вы пропали? — послышался голосъ Фили съ другаго конца двора.

— Сейчасъ придемъ! — крикнулъ Жукъ.

— Вотъ этотъ свѣтскій человѣкъ, какъ твой дядюшка его назвалъ, — продолжалъ Жукъ, — здѣсь скоро соскучится.

— Почему ты думаешь? Слышишь, какъ ему весело?

— Я его знаю лучше, чѣмъ ты… это тебѣ весело. Для его любопытства тутъ нѣтъ ничего… Я разсчитывалъ, что его займетъ этотъ живой волкъ, но ты видѣлъ, что изъ этого вышло? Зачѣмъ онъ пріѣхалъ? Что ему здѣсь дѣлать?

Какъ ни былъ я неопытенъ, но отъ меня не ускользнули недовольство и раздраженіе, звучавшія въ тонѣ Жука.

Онъ опять схватилъ палку.

— Филю я любилъ… Въ немъ есть все то, чего недостаетъ мнѣ: ловкость, остроуміе… Я считалъ его хорошимъ малымъ…

— Да онъ и въ самомъ дѣлѣ славный малый, — отвѣчалъ я.

— Можетъ быть; но онъ никого не любитъ, кромѣ…

— Кого? — полюбопытствовалъ я.

— Самого себя. И еслибъ когда-нибудь былъ такой случай, что… ну, просто, случай, — онъ не пожалѣетъ меня… ни за что не пожалѣетъ!

Я любилъ Филю. Мнѣ было жаль слышать о немъ такіе нелестные отзывы…

Жукъ перебилъ мою защитительную рѣчь.

— Знаю, что ты хочешь сказать… Онъ желаетъ и умѣетъ нравиться. Въ этомъ-то вся штука… Другое дѣло — ты!

— Что же я по твоему?

— Ты — глупенькій!… — отвѣчалъ Жукъ такимъ тономъ, какъ будто бы сказалъ величайшій комплиментъ.

— Который разъ ты даешь мнѣ такое названіе!

Онъ хотѣлъ притянуть меня къ себѣ, но я уперся и рѣшилъ не поддаваться.

— Въ твоихъ глазенкахъ… — началъ онъ и засмѣялся.

— Ну?

— Я вижу всѣ твои мысли…

— Что же изъ того?

— Ничего! Я знаю, что ты меня любишь.

— Да, иногда!

— Нѣтъ, всегда! — вскричалъ Жукъ! — И даже теперь, когда ты смотришь букой!

Я старался не глядѣть на него, и не могъ.

— Вотъ, Сенька, за то, что ты глупенькій — ты мой; понимаешь ли — и о й?

Недовольство разлетѣлось въ дребезги. Я, какъ глупенькій, обнялъ его крѣпко и поцѣловалъ въ раскраснѣвшуюся щеку.

— Да, Жукъ, я твой!

— А теперь пойдемъ къ Филѣ, — рѣшилъ онъ.

Мы отыскали Филю въ снѣжной пещерѣ, которую успѣлъ соорудить Васька. Онъ что-то жевалъ…

— Знаете ли, — признался намъ Филя, — что на чистомъ воздухѣ страсть какой аппетитъ, и я думаю, въ городѣ у насъ ѣдятъ для того, чтобы жить, а здѣсь живутъ для того, чтобы ѣсть.

Андревна, какъ-будто, угадала его мысли.

— Пожалуйте ужинать, — сказала она, подходя къ намъ…

— Ахъ, какая вы милая и добрая! — вскричалъ Филя.

Онъ нѣжно обнялъ ее и затѣмъ, обращаясь къ Жуку, прибавилъ:

— Нѣтъ, ты совсѣмъ напрасно обозвалъ ее идоломъ!

Въ столовой, кромѣ своихъ, мы застали еще лѣсничаго Перушкина.. Онъ не принималъ непосредственнаго участія въ бесѣдѣ, а поочередно поддакивалъ то дядюшкѣ, то Ильинскому.

— Замѣть, — шепнулъ мнѣ Жукъ, — отецъ говоритъ гораздо больше, чѣмъ прежде…

Дядюшка, какъ видно, недавно окончилъ чтеніе газеты и имѣлъ очки на лбу, надъ глазами.

— Отвыкъ… давно не читалъ, — продолжалъ свою рѣчь Иванъ Павлычъ, — но, по моему, много тутъ…

— Чего? — спросилъ дядюшка.

— Ерунды!

— Вѣрно-съ. Ерунды!… — подтвердилъ Перушкинъ.

— Вы разсуждаете, какъ два того… медвѣдя въ берлогѣ, — возражалъ дядюшка, махая руками. — Дальше вотъ этой сальной свѣчки ничего не видите. А вѣдь ты былъ когда-то изъ передовыхъ, Иванъ! Стыдно, братъ!

— Стыдно вамъ, Иванъ Павлычъ! — молвилъ лѣсничій, глядя съ укоризной на Ильинскаго.

Между тѣмъ глаза начинали смыкаться. Насъ уложили спать на душистомъ сѣнѣ, въ пустой комнатѣ, а дядюшка помѣстился, съ газетами и журналомъ, въ кануркѣ Жука.

— Кто это тамъ все ходитъ? — спросилъ Филя, привставая и протягивая носъ къ кабинету.

— Отецъ. Онъ страдаетъ безсонницей, — отвѣчалъ Жукъ, — а между тѣмъ встаетъ чуть свѣтъ.

— Чѣмъ дальше въ лѣсъ, тѣмъ больше дровъ, — проворчалъ Филя, закутываясь въ одѣяло.

На другое утро мы всѣ сошлись за чаемъ. Иванъ Павлычъ что-то диктовалъ, а Жукъ, согнувшись въ три погибели, писалъ въ большой хозяйственной книгѣ.

— Строчимъ по утрамъ… Мой писарь… — объяснилъ намъ Ильинскій.

Явился и нашъ вчерашній собесѣдникъ, Перушкинъ.

Ильинскій собирался что-то осматривать.

— Возьмемъ ружья, — сказалъ онъ, — лѣсъ… дичь! — Лѣсничій распространился на эту тему и представилъ намъ очень наглядно волковъ, лисицъ и зайцевъ.

— Охотники… врутъ, — резюмировалъ Иванъ Павлычъ и, повернувшись къ своему коллегѣ, спросилъ:

— Стрѣляешь?

Дядюшка отвѣчалъ очень скромно:

— Когда-то того… стрѣлялъ, но только несчастливо…

— Дичь?

— Хе, хе, хе! Дѣйствительно, она была довольно того… дикая.

— Про что говоришь?

— Про собаку! — признался дядюшка.

Жукъ подобралъ коньки для насъ троихъ, потому что мы, молодежь, отправлялись на прудъ, который расчистили еще наканунѣ.

Лишь только мы всѣ вмѣстѣ достигли опушки лѣса, дядюшкѣ стали мерещиться дикіе звѣри. Филя шелъ съ нимъ рядомъ и вполнѣ ему сочувствовалъ.

— Не отставай… не то того… — предостерегалъ дядюшка.

— Какое удовольствіе въ деревнѣ, — замѣтилъ Филя, — когда кругомъ тебя то волки, то медвѣди!… Нельзя и носа высунуть.

— Да вотъ же онъ! — воскликнулъ неожиданно дядюшка, взявъ при этомъ ружье на-перевѣсъ.

— Кто? — спросилъ Ильинскій.

— Волчище, да еще какой… того!

Волкъ поднялся на заднія лапы.

— Стой, Иванъ! — крикнулъ Ильинскій и пояснилъ: — это Васька… осматриваетъ капканъ…

Дядюшка взялъ ружье на плечо и произнесъ лишь:

— Хе, хе, хе!

Мы свернули на прудъ, а взрослые пошли дальше.

Тутъ оказалось, что одинъ изъ насъ троихъ никогда не надѣвалъ коньковъ: это былъ я.

Послѣ тщетныхъ попытокъ выучить меня держаться на льду, Жукъ и Филя рѣшили кататься вдвоемъ.

Я смотрѣлъ на нихъ, перепрыгивая съ ноги на ногу… Взявшись за руки, они дружно и весело неслись впередъ, выдѣлывая разнообразныя эволюціи… Тутъ, на льду, скорѣе Филя могъ бы позавидовать Жуку въ ловкости и проворствѣ движеній.

Я любилъ и того, и другаго, и невольно припоминались мнѣ вчерашнія слова Жука: «если случится что нибудь, онъ не пожалѣетъ меня, ни за что не пожалѣетъ…» Къ чему ссориться имъ¹? Что можетъ помѣшать стремиться рука объ руку къ свѣтлой, прекрасной цѣли, какъ теперь стремились они по гладкой поверхности ль Да?..

Размышленія мои прервалъ морозъ, который начиналъ крѣпчать не на шутку.

— Жукъ, Филя, идите сюда!.. Я замерзъ!

Мы бѣгомъ вернулись домой.

Вечеръ промелькнулъ, какъ и предыдущій, но мы почти не видѣли ни дядюшки, ни Ивана Павлыча. Они затворились въ спальнѣ и долго о чемъ-то разсуждали.

На слѣдующее утро, ровно въ десять часовъ, мы должны были пуститься въ обратный путь. Дядюшка оставался непреклоненъ.

На дворѣ разыгрывалась непогода. Иванъ Павлычъ кратко, но ясно рисовалъ намъ ожидавшую насъ участь въ такую мятель.

— Хе, хе, хе! — возражалъ дядюшка, — отъ смерти никуда того… не уйдешь…

Заранѣе укутавшись какъ можно теплѣе, мы бродили по комнатамъ.

Я отвелъ Жука къ сторонкѣ.

— Ты, Жукъ, пріѣзжай къ намъ еще разикъ, — говорилъ я.

— Ахъ, Сеня, какъ это трудно!

Дядюшка пригласилъ всѣхъ присѣсть передъ отъѣздомъ, по старому обычаю.

— Вотъ кукушка десять разъ того… мы перекрестимся — да и въ путь…

Одинъ Филя не сѣлъ съ нами. Онъ забрался въ другую комнату и тамъ усердно разсматривалъ какія-то трещины на стѣнѣ.

Мы понапрасну ждали боя часовъ. Большая стрѣлка перешла цифру X, а кукушка хоть-бы пикнула.

— Странное того… дѣло! — замѣтилъ дядюшка.

— Кукушка… гдѣ? — спросилъ Иванъ Павлычъ, обращаясь къ сыну и къ Андревнѣ.

— Не знаю, — отвѣчали они въ одинъ голосъ.

Дядюшка всталъ, помолился и началъ прощаться, не дожидая кукушки.

Филя вышелъ тогда изъ своей засады.

Жукъ, простившись со мной, подбѣжалъ къ нему.

— Починилъ? — спросилъ онъ шепотомъ.

— Да, — отвѣчалъ Филя также тихо. — Прошу тебя, пускай это будетъ въ секретѣ.

— Ладно, — обѣщалъ Жукъ.

Дядюшкина шуба уже была въ саняхъ. Митрофанъ съ трудомъ сдерживалъ застоявшихся коней. Мы, наконецъ, усѣлись, и бубенчики зазвенѣли…

Глава Двѣнадцатая.
Мое свиданіе съ кузиной.

Вскорѣ послѣ описанныхъ событій произошло свиданіе мое съ кузиною.

Я сидѣлъ въ своей комнатѣ у окна и углубился въ раскрашиваніе картинки, изображавшей рыцаря верхомъ на конѣ…

— Сеня, здравствуй!

Я вздрогнулъ, и, вслѣдствіе этого, синяя краска, предназначенная для пояса, попала на лицо рыцаря.

— Ха, ха, ха, — засмѣялась Соня, наклоняясь ко мнѣ, — такъ-то мою картинку отдѣлалъ!

Мы поцѣловались, и она сѣла напротивъ меня.

— Я зашла къ тебѣ на минутку, — продолжала Соня, — чтобы разсказать о вчерашнемъ дѣтскомъ-балѣ…

— Хорошо! Но нельзя-ли только это поправитъ?..

— Что такое?

— Щеку рыцаря…

— Можно; сдѣлай ему густые бакенбарды черной краской.

Я сдѣлалъ бакенбарды и, вздохнувъ свободнѣе, устремилъ взглядъ на Соню.

Мнѣ было какъ-то особенно пріятно ее видѣть. Она сидѣла предо мною, оперевъ голову на руку, блѣдная и немного утомленная. Свѣтлые шелковистые волосы ея разсыпались по плечамъ; небольшой носъ, чуть-чуть приподнятый, придавалъ лицу насмѣшливое выраженіе, которое не пропадало и тогда, когда она ласково смотрѣла на меня темно-голубыми глазами. Нѣжный цвѣтъ кожи, маленькія прожилки на лбу и крошечныя уши также не ускользнули отъ моей наблюдательности. Въ общемъ, вся ея фигурка была изящна и подвижна въ высшей степени.

Я слушалъ разсказъ кузины очень внимательно…

— Соня, я думаю, ты была всѣхъ лучше?

— Это весьма любезно, но не совсѣмъ вѣрно, милый братецъ, — сказала она, привставая и дѣлая книксенъ.

— Я это говорю серьезно, Соня.

— И ошибаешься… Тамъ были покрасивѣе, и понаряднѣе меня… Мама говоритъ, что послѣ двухъ турокъ вальса я сдѣлалась похожа на маковый цвѣтъ.

— А развѣ этотъ цвѣтъ дуренъ?

— Хорошъ въ полѣ, въ глуши, въ деревнѣ.

— Какъ жаль, что ты не любишь деревни; тамъ много хорошаго, Соня…

— Да, лѣтомъ, а теперь зима. Послушай-ка, что разсказываетъ про деревню твой товарищъ, мосье Жоржъ.

— Филя? — спросилъ я, улыбаясь.

— Да, Филя! Онъ говорилъ мнѣ и Катѣ про волка, совершенно сѣраго, который началъ было его ѣсть; онъ спасся тѣмъ, что зарылся въ глубокій снѣгъ…

— Ты танцовала съ нимъ?..

— Очень много. Онъ ловкій танцоръ, и весело съ нимъ, но только злой же онъ, должно быть: надъ всѣми смѣется…

— Да вѣдь ты сама…

— Что такое?

— Не прочь посмѣяться.

— Во первыхъ, я не насмѣхаюсь, а просто хохочу, и во-вторыхъ, я не люблю этого въ другомъ комъ-нибудь… Представь, что онъ продѣлалъ съ однимъ чудакомъ, тоже съ вашего острова! Какъ его зовутъ — не помню: высокій, худой и съ длинными ушами…

— Клейнбаумъ! — вскричалъ я, хлопая въ ладоши.

— Этотъ Филя уговорилъ его танцовать мазурку и устроилъ такъ, что когда нашъ кругъ разорвался, то бѣдный Клейнбаумъ упалъ и его волочили по полу, чуть не черезъ всю залу…

Я расхохотался…

— Вотъ и мы тоже хохотали, — продолжала Соня, — такъ ужь принято; но развѣ это хорошо? Я увѣрена, что твой черненькій дикарь никогда-бы такъ не поступилъ съ товарищемъ…

— Не понимаю, про какого дикаря ты говоришь, Соня?

— Про твоего Жука! Отлично понимаешь, не притворяйся. Почему онъ не былъ? Вѣдь я его приглашала…

— Ты шутишь, Соня! Онъ никогда не бываетъ въ обществѣ и къ намъ попалъ тогда потому, что ужъ очень я приставалъ… Живетъ онъ далеко отсюда…

— Въ деревнѣ, я знаю, — перебила Соня, — но вѣдь можно и изъ деревни пріѣхать?

— Онъ совсѣмъ плѣхо танцуетъ, и, пожалуй, ему пришлось-бы хуже, чѣмъ Клейнбауму, — защищалъ я своего друга.

Соня громко засмѣялась, вспомнивъ, вѣроятно, танцы Жука.

— Пусть учится, — сказала она.

— Я ему это передамъ.

— И передай! Не думаешь-ли ты, что я его очень боюсь?

— Хе, хе, хе! — произнесъ я такъ тихо, что никто кромѣ меня не слышалъ.

— Знаешь-ли, Сеня, что моя мама нашла твоего Жука очень интереснымъ и обѣщала мнѣ пригласить его вмѣстѣ съ тобой, если у насъ будетъ вечеринка.

— Это хорошо, Соня, но только одно жаль: онъ не пріѣдетъ!

— Это почему?

— Потому, что онъ дикарь, живетъ на островѣ…

— Пускай садится въ лодку и пріѣзжаетъ!

Противъ этого я ничего не могъ возразить. Надо-же ему, въ самомъ дѣлѣ, рѣшиться когда-нибудь сѣсть въ лодку и выѣхать въ свѣтъ.

— Послушай, Соня, — сказалъ я серьезно, выводя въ то-же время затѣйливые узоры синей краской, — скажи мнѣ, зачѣмъ ты надъ нимъ смѣешься?

Она всплеснула руками съ самымъ забавнымъ видомъ.

— Сеня! ничего-то ты не понимаешь!

И это въ ту минуту, когда я, казалось, понималъ её.

— Вы точно сговорились! — вскричалъ я, подскочивъ на стулѣ. — Не прибавишь-ли ты къ этому еще, что я — глупенькій?

По моему, она никакъ не могла этого прибавить.

— Конечно, Сеничка! А ты что-же воображалъ?

Къ крайнему удивленію, мн.ѣ опять не удалось разсердиться. Тонъ, которымъ она произнесла эти слова, ласковый жестъ, ихъ сопровождавшій, производили впечатлѣніе подкупающей искренности…

— Сеничка, ты знай, что мальчики всегда бываютъ глупенькіе, пока не вырастутъ.

— Ну-съ, а потомъ? — спросилъ я, откидываясь на спинку стула.

— Потомъ… многіе изъ васъ дѣлаются умными, умнѣе насъ.

Значитъ, для меня, не все еще было потеряно.

— Ха, ха, ха! Выходитъ, по твоему, Соня, что и Жукъ, и Филя…

— Разумѣется, глупенькіе, — докончила кузина самымъ убѣжденнымъ тономъ.

Признаюсь, что такое открытіе, вмѣсто того, чтобъ огорчить, окончательно меня развеселило.

— Мы заболтались, а мнѣ пора домой! — сказала Соня, взглянувъ на часы и вставая.

— Посиди! что тебѣ дома дѣлать?

— Спать ужасно хочется… Вчера поздно вернулись… Вотъ ты заходи вечеркомъ, еще о многомъ потолкуемъ…

Она торопилась надѣть шляпку.

— Чуть не забыла! Тутъ у меня въ карманѣ три конфетки со вчерашняго бала. Нарочно выбрала самыя красивыя…

— Что-же съ ними дѣлать?

— Двѣ изъ нихъ съѣшь самъ, а вотъ эту съ фигуркой подари… кому хочешь.

— Merèi, Соня! но кому-же дать третью?

— Говорю тебѣ: кому хочешь. Какой- непонятливый! До свиданія!

Она поцѣловала меня и исчезла такъ-же быстро, какъ и появилась.

Глава Тринадцатая,
въ которой старые знакомые снова сходятся.

Двадцать двѣ тысячи пятьсотъ свѣчей въ люстрахъ и канделябрахъ… Не вѣришь? Самъ считалъ!.. Свѣтло, какъ днемъ!

— Филя, ты, однако, ужасно врешь!

— Можетъ быть. Но, что касается до мороженаго, то ужь это совсѣмъ вѣрно, какъ говоритъ Клейнбаумъ… Я съѣлъ двѣнадцать блюдечекъ за себя и своихъ двухъ дамъ!..

— Балъ! это совсѣмъ не весело, а вотъ я былъ въ балаганѣ! — послышался чей-то возгласъ.

Подобные разговоры и мнѣнія слышались въ нашемъ муравейникѣ въ первый будничный день послѣ праздниковъ, передъ утренними уроками… За двѣ недѣли впечатлѣній накопилась цѣлая масса… Нѣкоторые же изъ нашихъ, болѣе благоразумные, принесли съ собою, вмѣсто впечатлѣній, запасы домашней стряпни и. не взирая на ранній часъ, уже уничтожали ее, прислушиваясь къ веселому говору. Клейнбаумъ сидѣлъ надъ ворохомъ кренделей, которые особенно вкусно пекла его маменька. Кромѣ кренделей, у него были и впечатлѣнія.

— Со мною, господа, случились двѣ забавныя вещи, — нѣсколько разъ начиналъ онъ, но его никто не слушалъ.

На счастье, подошелъ Филя, который, забравъ сразу нѣсколько кренделей, полюбопытствовалъ и насчетъ вещей…

— Во первыхъ, — сказалъ Клейнбаумъ, дѣлая невѣроятныя усилія заглушить смѣхъ, — во-первыхъ, я катался… хи, хи, хи!!

— Ну, если не можешь окончить во-первыхъ, то начинай прямо со вторыхъ, — рѣшилъ Филя, закусывая кренделемъ.

— Нѣтъ, я все разскажу… Катался въ манежѣ верхомъ на ослѣ, а оселъ этотъ брык…

Новый припадокъ смѣха.

— Ты шлепнулся! — докончилъ Филя.

— Да! Во-вторыхъ, въ собраніи я танцовалъ мазурку; все шло отлично…

— Это можешь не разсказывать… вѣдь я тамъ былъ.

— Разсказывай, Клейнбаумъ, мы тамъ не были, — послышались голоса.

— Я началъ такъ хорошо, — продолжалъ Клейнбаумъ, — а потомъ вдругъ… хи, хи, хи!

— Что такое?

— Поѣхалъ на спинѣ по всей залѣ…

— Ха, ха, ха! Вотъ забавная фигура!

— Это совсѣмъ не была фигура, — протестовалъ Клейнбаумъ, — а просто я… самъ по себѣ.

Смѣхъ усилился.

— Ты не ушибся, Клейнбаумъ? — спросилъ Филя съ участіемъ.

— Ничуть! но я потерялъ… хи, хи, хи!

— Что?

— Свою даму… Искалъ, искалъ… такъ меня и увезли…

Жукъ и я сидѣли на старыхъ мѣстахъ. Онъ приводилъ въ порядокъ свою мастерскую и имѣлъ нѣсколько пасмурный видъ. За послѣднее время я сдѣлался настолько опытнымъ въ житейскихъ дѣлахъ, что, казалось, прозрѣвалъ Жука насквозь. Въ моихъ рукахъ было средство его развеселить.

— Хе, хе, хе! — произнесъ я, невольно подражая дядюшкѣ.

— Что значитъ это «хе, хе, хе»!? — спросилъ Жукъ, не глядя на меня.

— Значитъ, что я совсѣмъ не такой глупенькій, какъ полагаютъ нѣкоторые…

Онъ засмѣялся.

— Чѣмъ-же ты докажешь?

— Вотъ хотя этимъ…

Я досталъ изъ ящика свертокъ и передалъ ему такъ, чтобъ никто не видалъ.

— Конфекты! — сказалъ Жукъ.

— Да, конфетки съ бала… Мнѣ ихъ дали, и одну съ тѣмъ, чтобъ передать кому хочу…

— Такъ что-же?

— Я и передаю ихъ всѣ три, кому хочу, понимаешь?

— Все-таки не понимаю!

— Ахъ, Жукъ, какой-же ты… глупенькій!

Жукъ такъ расхохотался, какъ никогда.

— Впрочемъ, утѣшься, — продолжалъ я, не обращая вниманія на его смѣхъ, — утѣшься: всѣ мальчики, пока не вырастутъ…

— Перестань утѣшать, — перебилъ онъ, — лучше скажи прямо: это отъ твоей кузины?

— Да!

— Значитъ, она не забыла меня и не будетъ больше насмѣхаться надо мной…

— Если-бъ она забыла, то не сердилась бы.

— За что же она сердилась, Сеня?

— За то, что ты не пріѣхалъ на дѣтскій балъ.

Мы разговаривали очень тихо, а, все-таки, Филя уже повернулъ носъ въ нашу сторону. Еще мигъ, и онъ увидалъ бы конфекты. Жукъ проворно спряталъ ихъ въ самый дальній уголъ мастерской и заперъ ящикъ. Затѣмъ онъ раскрылъ какую-то книгу и задумался.

— Какъ ты полагаешь, Сеня: хочется мнѣ, или нѣтъ посмотрѣть, что это за балы такіе?

— Я думалъ, что нѣтъ…

— Вотъ и я тоже такъ думалъ…

Жукъ вздохнулъ.

Начался классъ Закона Божія, и мы усердно принялись подбирать послѣднія слова…

Снова потекла обычная школьная жизнь.

Праздничныя мысли еще не улеглись въ нашихъ головахъ, а уже передъ нами стоялъ Шильманъ съ громаднымъ запасомъ punetum’омъ; Жерве толковалъ о прелести спряженій и о перемѣнахъ погоды; Вержбинъ бросалъ насъ на произволъ судьбы въ пампасахъ Америки, и когда мы взывали къ нему, то слышалось снова однообразное: «У… у… у! Еще-бы!»

Внѣшность была все та-же, но внутри каждаго изъ насъ жизнь сказывалась въ перемѣнахъ, которыя не замедлили отразиться и въ нашемъ быту. Камешекъ, брошенный въ воду, исчезаетъ изъ глазъ, но, взамѣнъ, на спокойной поверхности появляются круги, которые идутъ все расширяясь…

Впрочемъ, въ Жукѣ перемѣны совершались съ такою постепенностію, что прослѣдить ихъ съ самаго начала могли только мы, т. е. Филя и я. Для другихъ Жукъ долго оставался все тѣмъ-же.

Наклонность къ щегольству у Жука выразилась на первыхъ порахъ лишь болѣе продолжительнымъ расчесываніемъ густыхъ волосъ и щепетильной стрижкою ногтей. Затѣмъ явилась потребность чистить платье какъ можно чаще. Для удовлетворенія этихъ потребностей надо было увеличить запасы мастерской, — не вдругъ, а постепенно. Каждый понедѣльникъ пѣгая лошадка привозила вмѣстѣ съ Жукомъ необходимую вещицу: зеркальце, ножницы, щетку и, наконецъ, баночку помады. Послѣднюю труднѣе всего было скрыть…

— Господа, слышите вы запахъ violettes de Parme? — вопросилъ однажды Филя, поворачивая носомъ во всѣ стороны.

Жукъ думалъ отдѣлаться молчкомъ, но Филя, соблюдая строгую очередь, дошелъ и до его головы. Новость, что Жукъ напомадился, произвела нѣкоторое впечатлѣніе въ нашемъ муравейникѣ. Филя первый попросилъ себѣ чуточку, за нимъ другіе. Комната наполнилась благоуханіемъ; дня черезъ три баночка была уже пуста.

Несравненно большее впечатлѣніе произвели его успѣхи въ танцахъ. Самъ Пиша, очень не щедрый на похвалы, не преминулъ разъ высказать лестное мнѣніе:

— Allons, monsieur Jonk! — воскликнулъ онъ, — allons, si vous continuez comme èa, vous finirez par…

Обрадовался-ли Жукъ, или по другой причинѣ, но онъ не далъ Пиша докончить фразу и отдавилъ ему ногу, сказавъ при этомъ вмѣсто извиненія:

— C’est pour la dernière fois, monsieur!

Пиша, скорчившій было ужасную гримасу, улыбнулся и ласково потрепалъ его по плечу…

— Hé! Hé! pas si fort, mon ami!

Филя былъ внѣ себя отъ изумленія…

— Жукъ, голубчикъ! признайся: откуда ты стащилъ эту фразу? — приставалъ онъ.

— De ton tiroir, — отвѣчалъ тотъ очень серьезно.

Страсть къ танцамъ стала обнаруживаться съ каждымъ днемъ рельефнѣе. Гимнастическія упражненія, которыя Жукъ всегда любилъ, теперь отошли на второй планъ, уступивъ мѣсто страннымъ на, требовавшимъ пропасть энергіи и въ то же время не безопаснымъ для постороннихъ. Случалось, что онъ просилъ наиболѣе ловкихъ, и чаще всего Филю, высказать свое мнѣніе объ этихъ на Филя пробовалъ, но времена были уже не тѣ… Прежде Жукъ позволялъ смѣяться надъ собой сколько угодно, теперь онъ выказывалъ щепетильность. Вотъ почему откровенность со стороны Фили и другихъ стала сопровождаться жестокими потасовками, послѣдствіемъ которыхъ бывало заключеніе Жука въ карцеръ.

— Одно только желаю знать, Жукъ, — говорилъ неугомонный Филя, приводя въ порядокъ свой туалетъ, — гдѣ и съ кѣмъ собираешься ты такъ отплясывать?

— Гдѣ случится, тамъ и буду.

— Если въ деревнѣ, — продолжалъ Филя, — то тебѣ за глаза довольно одного трепака.

Въ такіе моменты Жукъ обыкновенно пріостанавливался и утиралъ платкомъ лобъ. Затѣмъ — или вторично набрасывался на Филю, или же продолжалъ свои упражненія.

Но и Филя бывалъ настойчивъ до самоотверженія.

— Ты хочешь наверстать потерянное время, temps perdu, — замѣчалъ онъ, — но вѣдь извѣстно, что уже если кому не везетъ, такъ не везетъ!

— Убирайся ты съ своимъ temps perdu!

— Не уберусь, тебѣ довольно мѣста!

— Уберешься?

— Нѣтъ! Ни за что на свѣтѣ!!

Происходила третья и послѣдняя битва: Филя катился кубаремъ.

Одновременно съ танцами, Жукъ приналегъ и на языки. Французскій онъ полюбилъ преимущественно.

— Ты думаешь, это такъ легко? — замѣтилъ однажды Филя. — Нѣтъ, голубчикъ, безъ практики ничего не подѣлаешь. Да, кромѣ того, выговоръ, accent…

— Отецъ хорошо знаетъ языки, и выговоръ у него недуренъ. Онъ мнѣ поможетъ, — отвѣчалъ Жукъ, не отрываясь. отъ французской книги въ старинномъ кожаномъ переплетѣ, привезенной съ хутора.

Филя сдѣлалъ по этому случаю такую забавную гримасу, что мы покатились со смѣха.

— Очень вѣрю, что твой отецъ хорошо знаетъ, но только…

— Что? — спросилъ Жукъ.

— Если онъ, какъ обыкновенно, будетъ говорить тебѣ по одному слову въ день, то сколько воды утечетъ, пока ты скажешь одну фразу? Опять temps perdu!..

— Вотъ, чтобъ не было temps perdu, я задамъ тебѣ трепку, — проворчалъ Жукъ, краснѣя.

Филя обратился къ своему сосѣду:

— Клейнбаумъ, ступай къ доскѣ: надо рѣшить интересную задачу…

Клейнбаумъ очень любилъ всякія задачи и въ одинъ прыжокъ былъ у доски.

— Пакую? говори…

— Былъ одинъ отецъ и у него одинъ сынъ…

— Дальше…

— Отецъ очень любилъ сына и хотѣлъ ему это высказать, но такъ, чтобъ въ одинъ день расходовать не больше одного слова…

— Одинъ, одинъ, одинъ, одинъ, — писалъ Клейнбаумъ, потомъ сложилъ и, повернувшись къ намъ, объявилъ:

— Тутъ выходитъ всего четыре… Это совсѣмъ вѣрно!

Всѣ расхохотались. Жукъ потерялъ терпѣніе.

— Не четыре, а только два, и вотъ я васъ! — вскричалъ онъ.

Охвативъ Филю, онъ подтащилъ его къ Клейнбауму и устроилъ такъ, что пріятели нѣсколько разъ стукнулись лбами.

На этотъ разъ Филя отдѣлался дешево, потому что Клейнбаумъ зарыдалъ, а Жукъ, какъ извѣстно, не могъ видѣть равнодушно слезъ. Онъ поспѣшилъ вернуться на свое мѣсто.

Недѣли смѣнялись недѣлями. Каждую субботу являлась Андревна, и если Жукъ не сидѣлъ въ карцерѣ, то она увозила его домой. Но однажды Жукъ замедлилъ своимъ отъѣздомъ.

— Сеня, — сказалъ онъ, застегивая свое пальто, — не пойдемъ-ли вмѣстѣ въ Гостиный Дворъ? Мнѣ нужно кое-что купить для отца; Андревна подождетъ.

— Разумѣется, подождетъ! — вскричалъ я. — Идемъ!

Мы вышли на крыльцо и сказали въ одинъ голосъ:

— Андревна, жди!

На городской башнѣ пробило четыре часа. На улицѣ было большое движеніе. Щегольскія сани, разрывая рыхлый снѣгъ, виднѣлись еще тамъ и сямъ. Наступали послѣдніе зимніе дни, но въ воздухѣ уже пахло весною.

— Вотъ, теперь въ городѣ должно быть веселѣе, чѣмъ у насъ, — сказалъ Жукъ, съ наслажденіемъ озираясь по сторонамъ, на магазины.

— Отчего-бы вамъ не переѣхать въ городъ? — проговорилъ я, едва поспѣвая за моимъ спутникомъ.

— Отецъ терпѣть не можетъ города, — отвѣчалъ Жукъ. — Однако, зачѣмъ мы такъ бѣжимъ?..

Мы остановились на минуту, и пока я пыхтѣлъ, какъ самоваръ, онъ поднялъ голову и смотрѣлъ на легкія облака, за которыми то скрывался, то появлялся свѣтлый серпъ молодаго мѣсяца.

— Съ моимъ бѣднымъ отцомъ случилась когда-то большая непріятность, Сеня… Что это было — я только догадываюсь… Я знаю, что есть что-то и теперь… Идемъ, Сеня!

И мы опять побѣжали чуть не быстрѣе прежняго. Прохожіе не успѣвали сторониться. Нѣкоторые изъ нихъ заявляли вслѣдъ намъ какія-то претензіи.

— Кажется, толкнулъ, — замѣчалъ Жукъ. — Вѣдь, вотъ, поди-жь ты: я ли не учусь танцовать, а все еще…

— Не совсѣмъ ловокъ, — докончилъ я, — можетъ быть; но какая-же разница противъ прежняго!..

И мы мчались еще скорѣе.

— Стой, Жукъ! вотъ и лавки…

Живо кончивъ съ покупками, мы повернули назадъ тѣмъ-же трактомъ.

— Жукъ, видишь налѣво домикъ съ мезониномъ?

— Вижу, — отозвался мой спутникъ, мотнувъ головой и устремляясь далѣе.

— Тамъ живетъ Соня.

— Ага!!

Онъ такъ внезапно остановился, что я далеко проскочилъ впередъ.

— А что, Сеня, если мы посмотримъ на домикъ съ мезониномъ чуточку поближе… Можно?

— Разумѣется, можно.

Такая смѣлая идея съ его стороны могла быть объяснена только тѣмъ, что уже совсѣмъ стемнѣло и насъ не могли увидѣть.

Мы свернули съ большой улицы влѣво и подошли къ палисаднику противъ домика. Хотя ставни и не были закрыты, но сквозь освѣщенныя, разрисованныя морозомъ окна виднѣлись мелькавшія тѣни.

— Слышишь музыку? — спросилъ Жукъ, притаивъ дыханіе и роняя свой свертокъ.

— Никакой музыки не слышу.

— А замѣчаешь ты, что тамъ танцуютъ кадриль? — продолжалъ онъ такъ, какъ будто вопросъ о музыкѣ не возбуждалъ во мнѣ сомнѣній.

Въ отвѣтъ я расхохотался.

— Тшш!.. что ты дѣлаешь! — вскричалъ Жукъ и прибавилъ шепотомъ: — Смотри… вотъ начинаютъ четвертую фигуру!..

Въ эту минуту наружная дверь отворилась и яркій свѣтъ пролился черезъ улицу.

На крыльцѣ появились двѣ дамы; я сейчасъ-же узналъ тетушку и кузину.

— Идемъ-же, говорятъ тебѣ! — молвилъ въ отчаяніи Жукъ, собираясь улепетывать.

Но судьба устроила такъ, что вмѣсто того, чтобъ бѣжать отъ Ляминыхъ, мы наскочили прямо на нихъ…

— Сеня! — произнесла тетушка.

Я поклонился, а Жукъ скорчился и помѣстился сзади меня.

— Да ты не одинъ, — продолжала она, — какъ вы сюда попали?

— Здравствуйте! — сказала весело Соня, узнавшая моего товарища.

Жукъ выпрямился и отвѣсилъ столько поклоновъ, что ихъ хватило-бы на большое общество.

Несчастный свертокъ опять упалъ и подкатился къ ногамъ кузины.

Она подняла его.

— Кажется, вашъ! — сказала Соня, съ трудомъ удерживаясь отъ смѣха.

— Да, мой, — отвѣчалъ Жукъ, засовывая свертокъ подъ мышку.

— Вы уѣзжаете къ себѣ въ деревню?

— Сію секунду… и вотъ съ нимъ…

— Съ кѣмъ: съ Сеней, или со сверткомъ?

— Со сверткомъ, — признался Жукъ, вздыхая.

— А мы идемъ къ вамъ, Сеня, — объявила тетушка, — и знаешъ-ли зачѣмъ?

Я не могъ отгадать.

— Чтобы пригласить твоихъ и тебя къ намъ въ будущій четвергъ… Въ четвергъ — праздникъ.

— И у насъ тоже праздникъ, — сказалъ Жукъ.

— Какъ это кстати, что наши календари сходятся, — замѣтила, засмѣявшись, Марья Сергѣевна и прибавила:

— Надѣюсь, молодой человѣкъ, что вы тоже не откажетесь провести вечерокъ съ нами совсѣмъ за-просто?..

— Никого не будетъ кромѣ дѣтей, — сообщила Соня.

Жукъ перекладывалъ свой свёртокъ съ лѣвой стороны на правую и обратно.

— Пожалуйста, не отказывайтесь!

Онъ низко поклонился, и мнѣ послышалось, что онъ опять повторилъ:

— Сію секунду!

— Такъ до свиданія! — сказали въ одинъ голосъ наши дамы.

Соня пожала его руку. Свертокъ полетѣлъ въ снѣгъ.

— Ахъ! — молвила она, — опять свертокъ!

— Да… все падаетъ, — пояснилъ Жукъ, наклоняясь.

Онѣ пошли налѣво, а мы къ школѣ — направо.

— Вотъ судьба, такъ судьба! — твердилъ всю дорогу Жукъ, поминутно оглядываясь.

— Устрой такъ, чтобъ намъ идти къ Ляминымъ вмѣстѣ, — упрашивалъ я его.

Вмѣсто отвѣта, онъ могъ только сообщить мнѣ:

— Представь, Сеня, я вѣдь въ самомъ дѣлѣ думалъ, что тамъ четвертая фигура, и вдругъ… вонъ что вышло!

Андревна совсѣмъ окоченѣла. Лошадка порывалась, вѣроятно, въ сотый разъ описывать кругъ передъ школьнымъ подъѣздомъ.

— Совсѣмъ заморозилъ! — упрекнула Андревна своего питомца. — Какъ тебѣ не грѣшно!

— Прощай, Сеня, — закричалъ Жукъ, грузно усаживаясь въ повозку и послѣдній разъ роняя свертокъ.

— Стой, Жукъ! Бери свой свертокъ!..

Онъ уѣхалъ, а я бѣгомъ пустился по направленію къ дому.

Глава Четырнадцатая.
Я узнаю кое что съ задняго крыльца.

Въ воскресенье вечеромъ мамы не было дома. Дядюшка сидѣлъ въ кабинетѣ передъ столомъ съ двумя свѣчами, прикрытыми абажурами, и ждалъ письма. Я сидѣлъ напротивъ и подъ его руководствомъ переводилъ съ нѣмецкаго на русскій какой-то анекдотъ. Вошла няня и подала конвертъ.

— Вамъ письмо изъ деревни, — сказала она.

— Митрофанъ привезъ?

— Да, Митрофанъ… Очень ужь иззябъ бѣдный… вѣтеръ, говоритъ, страсть какой!

— Не отпускай его такъ, дай ему того… чайку, да побольше! — распорядился дядюшка.

Няня вышла.

— Отвѣтъ отъ Ильинскаго? — спросилъ я.

— Да, отъ него; съ нетерпѣніемъ ждалъ… важное того… письмо.

Дядюшка относился вообще къ письмамъ не такъ, какъ другіе. Чѣмъ письмо было, по его мнѣнію, серьезнѣе, тѣмъ болѣе онъ медлилъ, прежде чѣмъ распечатать конвертъ. Онъ его взвѣшивалъ на ладони, смотрѣлъ на свѣтъ, перечитывалъ адресъ и вглядывался въ клейма, если таковыя были; за тѣмъ пытался рѣшить вопросы: отъ кого-бы письмо могло быть и о чемъ пишутъ? Взаключеніе надѣвались на глаза очки, но не одинъ а нѣсколько разъ, потому что стекла нужно было протирать. Въ данномъ случаѣ процедура сократилась, такъ какъ устранялись вопросы: кто Пишетъ и о чемъ пишетъ¹? и никакого клейма не было.

— Сеня! отыщи-ка того… очки.

Очки эти имѣли свойство пропадать, когда чувствовалась въ нихъ крайняя. нужда. Я искалъ ихъ всюду и не находилъ.

— Не надо, Сеня! — крикнулъ снова дядюшка, — не надо! Очки у меня того… на макушкѣ!

Сказавъ это, Андрей Иванычъ вскрылъ пакетъ и принялся за чтеніе. Вдругъ, онъ снялъ очки, прищурился и такъ расхохотался, что даже закашлялся.

Мнѣ стало ужасно завидно.

— О чемъ онъ пишетъ? — полюбопытствовалъ я.

— Экій того… чудакъ, этотъ Иванъ! — сказалъ дядюшка, переводя духъ. — Прислалъ мнѣ…

— Что такое?

— Прислалъ письмо, что я писалъ утромъ. Читаю и думаю, что за чепуха того…

Мы оба засмѣялись.

Позванъ былъ Митрофанъ, чтобъ сообщить намъ, какъ это могло случиться?

Изъ его словъ мы поняли, что виновникомъ недоразумѣнія былъ лѣсничій Перушкинъ, который клалъ письмо въ конвертъ и печаталъ печатью, но, на бѣду, забылъ дома очки.

— Хе, хе, хе! Подождемъ до завтра, — рѣшилъ дядюшка, — онъ навѣрно напишетъ еще разъ.

— О чемъ вы писали? — спросилъ я, когда Митрофанъ вышелъ.

— Не надо тебѣ знать. Скоро состарѣешься..

— О Жукѣ писали?

— Писалъ, чтобъ Иванъ отпустилъ его къ намъ на четвергъ…

— Ахъ, дядюшка, какая у васъ хорошая память!

— Однако, тебѣ спать пора, Сеня, — сказалъ, онъ, взглянувъ на часы, — или съ Богомъ!

— Иду! но прежде позвольте спросить объ одномъ…

— Спрашивай.

— Вчера Жукъ намекнулъ мнѣ о какомъ-то непріятномъ происшествіи съ его отцомъ…

— Хорошо, что-же дальше?

— Вы знаете, какое это происшествіе?

— Знаю.:

— Разскажите, пожалуйста…

Дядюшка набилъ трубку и закурилъ.

Пуфъ, пуфъ!

— Сперва слѣдовало поразмыслить, а потомъ того… спрашивать, Сеня… Вѣдь Жукъ ничего тебѣ не разсказалъ?

— Ничего больше.

— Какъ же ты хочешь, чтобъ я выдавалъ чужіе секреты, а?

— Покойной ночи, дядюшка!

— Иди съ Богомъ… а пока того… заснешь, поразмысли, хорошо-ли… Пуфъ!.. узнавать сторонкой то, что держатъ въ тайнѣ?

Онъ поцѣловалъ меня и, по обыкновенію, дружески вытолкалъ изъ кабинета.

Я прошелъ въ потьмахъ въ свою комнату и пріостановился на порогѣ двери. Полоска свѣта изъ коморки няни протягивалась! черезъ мою спальню. Слышно было какъ старушка и Митрофанъ все еще бесѣдовали за чаемъ.

«Какъ громко они разговариваютъ; поневолѣ услышишь что-нибудь», — подумалъ я.

— Окромя этого хутора, у Ильинскаго теперь ничего нѣтъ; какъ есть ничего, — сказалъ со вздохомъ Митрофанъ и прихлебнулъ съ блюдечка чай.

Я хотѣлъ кашлянуть и тѣмъ дать знать имъ о моемъ присутствіи, но…

— Птица такая есть, Авдотья Поликарповна, — опять заговорилъ Митрофанъ, — эта птица, по Божьему попущенію, разноситъ огонь… гдѣ сядетъ, тамъ и вспыхнетъ… Ни чѣмъ не зальешь…

«Подожду еще минутку, пока онъ о птицахъ, будетъ разсуждать», — подумалъ я.

— О-охъ! — вздохнула няня и звонко прикусила сахаръ. — Богъ долго терпитъ, а покараетъ, такъ будешь вѣкъ помнить…

— А барынька-то красивая была? — спросила старушка, немного погодя.

— Писаная красавица, такая то-ись, что ни въ жисть!… Говорятъ люди, патретъ ея у барина есть… случайно видѣли, а онъ никому не показываетъ… прячетъ…

Митрофанъ въ свою очередь энергически прикусилъ сахаръ и продолжалъ:

— Что красота, Авдотья Поликарповна? это тлѣнъ! А вотъ тутъ-то у нея ничего не было… Прахомъ пошла красота…

— А когда же она умерла? — полюбопытствовала няня…

— Сказываютъ, что въ чужихъ краяхъ, вотъ въ эфтомъ самомъ домѣ сумасшедшихъ, о которомъ я говорилъ-то, а навѣрно никто не знаетъ.

— Ребеночка-то жаль, Митрофанъ Сергѣичъ!

— И ребеночка жаль, и его жаль… Онъ баринъ хорошій…

— Зимою, говоришь ты, пожаръ этотъ приключился, и въ ночную пору¹?

— Да, зимою, и въ ночную пору, — подтвердилъ собесѣдникъ.

Слышно было, какъ онъ опрокинулъ стаканъ на блюдечко, поставилъ на столъ и поднялся съ мѣста.

— Благодаримъ покорно и просимъ прощенья… Завтра надо чуть свѣтъ…

— Рано еще! Выкушали бы еще стаканчикъ, — упрашивала няня.

Гость рѣшительно отказался. Няня проводила его со свѣчею и затѣмъ направилась въ мою комнату.

Мы, разумѣется, встрѣтились.

— Ты давно пришелъ, Сеничка?

— Нѣтъ, только что, — отвѣчалъ я, стараясь не глядѣть на нее.

Голосъ совѣсти, увы! не могъ заглушить во мнѣ желанія знать подробности. Но какъ это сдѣлать?…. Я считалъ неумѣстнымъ пускаться въ разспросы, такъ какъ это значило-бы выдать себя. Гораздо лучше обождать, пока старушка сама выскажется. Въ былое время она разсказывала мнѣ все, а теперь, какъ нарочно, хранила молчаніе.

Засвѣтивъ лампадку передъ образомъ и бережно уложивъ мои вещи, няня собиралась уже уходитъ.

— Няня, ты будь, пожалуйста, осторожнѣе съ огнемъ, — сказалъ я, закутываясь въ одѣяло….

— Почему, Сеничка?

— Не дай Богъ — пожаръ!…. домъ деревянный… сгоритъ все! Что тогда будемъ дѣлать?

— Господь съ тобою, — молвила няня, крестя мнѣ лобъ, — не первый годъ живу въ домѣ-то, порядки знаю…

— То-то порядки! А ты послушай, что говорятъ: тутъ горитъ, тамъ горитъ… Птица такая есть, няня…

— Птица-то, можетъ быть, есть, а можетъ быть и нѣтъ, а только тебѣ, Сеничка, спать давно пора….

Нѣтъ, обиняками съ ней ничего не подѣлаешь!

— Няня, у тебя Митрофанъ въ гостяхъ былъ?

— Былъ и ушелъ.

— Разскажи-ка, о чемъ вы съ нимъ толковали… Ты говори, а я такъ сладко засну…

Няня усмѣхнулась и присѣла на мою кровать. Это служило добрымъ знакомъ…

— Смотри-же, засыпай скорѣе!

Я закрылъ глаза.

— Митрофанъ былъ на хуторѣ, — начала старушка, — и забавился тамъ съ полдня… Пошли съ прислугой тары да бары, и насказали ему съ три короба про прежнее житье-бытье господъ-то… Богатые, говорятъ, были. Домъ — что твоя полная чаша… Жили не здѣсь, а въ городѣ… какъ, бишь, его? такое названіе, что и Митрофанъ не могъ выговорить…

— Не трудись, няня, припоминать, городъ этотъ я изъ географіи узнаю…

— Ну, вотъ, все у нихъ, кажись, было, а счастья да ладу не было… Она любила балы да театры, а онъ, какъ вернется со службы, пойдетъ въ дѣтскую да съ ребенкомъ няньчится…

— Кто же этотъ ребенокъ, няня?

— Тотъ самый, что ты Жучкомъ прозвалъ…

— Не Жучкомъ, а Жукомъ, — поправилъ я ее.

— Все одно, Сеничка… Помнишь, я говорила тебѣ въ первый разъ, какъ онъ къ намъ пришелъ, что у него искра въ глазу есть?

— Помню…

— Вотъ, теперь люди и разсказывали Митрофану, что Жучекъ этотъ черезъ полымя прошелъ, оттого и искра осталась.

— Какъ же это можетъ быть, няня? — молвилъ я, забывая обѣщаніе уснуть и садясь на постели.

— Все можетъ быть! ты только не перебивай… Наканунѣ того дня, какъ барыня рѣшила въ чужіе край ѣхать и ребенка съ собой взять, случился у нихъ пожаръ… Въ домѣ всѣ спали…

— Это было ночью, — пояснилъ я.

— Да, ночью… Поднялась такая суматоха, что страсть!… Всѣ потеряли голову. Барыня кинулась спасать сынка, да вмѣсто него Схватила только подушку и съ нею выбѣжала на улицу… Какъ тутъ увидѣла она, что домъ-то весь въ огнѣ, а ребенка-то при ней нѣтъ, такъ, бѣдная, и повалилась въ снѣгъ…

— Видишь, няня, ты забыла мнѣ сказать, что зима была…

— Позабыла, Сеничка… Барыньку подняли, снесли въ сосѣдній домъ. Доктора разные лечили ее, а все-таки не вылечили: она сошла съ ума и никого изъ своихъ не признавала. Жучка спасла мамка Андревна.. Намочила простыню водой, закуталась сама и его закутала, да такимъ манеромъ по горѣвшей лѣстницѣ и спустила… Жучокъ-то, говорятъ, все на огонь смотрѣлъ глазенками и улыбался: любо ему было…

Часы пробили десять. Няня встрепенулась и поднялась, чтобъ уйти.

— Не думай ни о чемъ и засыпай скорѣе, — сказала она, перекрестивъ, по обыкновенію, мой лобъ.

— Няня! — крикнулъ я, когда она уже вышла.

— Что тебѣ еще, Сеничка? — спросила старушка.

— Ты забыла разсказать мнѣ про птицу….

— Какую такую птицу?

— Такую, что огонь разноситъ…

— Пустое говоришь! Я думала, за дѣломъ позвалъ…. Спи!

Я повернулся на другой бокъ, но тутъ вспомнился дядюшкинъ добрый совѣтъ — поразмыслить. «Честно-ли это? — Не совсѣмъ честно»! отвѣчалъ внутренній голосъ. Я далъ себѣ слово — никогда никого больше не разспрашивать…

Глава Пятнадцатая,
въ которой проявляется сила судьбы.

Въ понедѣльникъ утромъ, когда я подходилъ къ школѣ, у подъѣзда остановилась знакомая таратайка, и изъ нея выпрыгнулъ Жукъ.

— Андревна, — обратился онъ къ своей спутницѣ, указывая на меня, — Андревна, заѣзжай къ нимъ и отдай это письмо.

— Ага! письмо; наконецъ-то, — сказалъ я весело, и мы поздоровались.

Онъ улыбнулся; но я замѣтилъ на его лбу морщинку, которая появлялась всякій разъ, когда Жукъ былъ чѣмъ нибудь озабоченъ или недоволенъ…

— Филя правду говоритъ, что если кому не везетъ, такъ не везетъ, — объявилъ онъ мнѣ на лѣстницѣ.

— Что такое случилось?

— Да то, что я ожидалъ… Не буду у Ляминыхъ!

— Вотъ тебѣ разъ!!

— Отецъ уѣзжаетъ по какому-то дѣлу на заводъ, куда мы поставляемъ лѣсъ, и желаетъ, чтобы я оставался дома…

— Неужели нельзя его упросить?..

— Попробуй! — усмѣхнулся Жукъ.

— Попробую непремѣнно! — вскричалъ я.

— Какъ-же такъ, Сеня?

— Сію минуту напишу письмо къ дядюшкѣ: онъ все устроитъ…

— Попробуй, — повторилъ Жукъ, но уже серьезно, — -- и, все-таки, врядъ-ли удастся попасть мнѣ къ Ляминымъ…

Въ самыхъ дверяхъ класса наскочилъ на- насъ веселый-превеселый Филя.

— Здравствуй, Сенька! Здорово, Жукъ!

Онъ пожалъ намъ руки и сказалъ:

— Могу сообщить вамъ очень -пріятное извѣстіе…

— Сообщи, Филя.

— У твоей добрѣйшей тетки въ четвергъ балъ? Сеня!

— Не балъ, а дѣтская вечеринка.

— Танцовать будутъ — значитъ, балъ! — рѣшилъ Филя. — И знаешь-ли? мнѣ удалось устроить такъ, что безъ меня — ни-ни, не обойдутся…

Лицо его, сіявшее удовольствіемъ, составляло въ эту минуту контрастъ съ озабоченнымъ лицомъ Жука.

— Разскажи, какъ устроилъ? — сказалъ я.

— Какъ нельзя проще! Вчера встрѣтилъ твою тетушку на Соборной площади… Она отыскивала слѣпаго піаниста, — того, что танцы на вечерахъ играетъ… Онъ беретъ за это по пяти рублей, и съ нимъ не торгуйся!

— Что-же дальше? — перебилъ Жукъ.

— Я объяснилъ ей, что этотъ слѣпецъ уже перебрался на другую квартиру, въ Зарѣчьи, знаешь? въ такую трущобу, что туда воронъ костей не заносилъ…

— Такъ и сказалъ? — спросилъ Жукъ, улыбаясь.

— Да! Я вызвался сходить къ музыканту, уговориться и даже привезти его въ четвергъ къ Ляминамъ, потому что безъ провожатаго бѣдняга сдѣлаетъ одинъ шагъ и — полетитъ въ тартарары… Прощай, хозяйскіе горшки!…

— Выходитъ, что ты какъ будто назвался къ нимъ, — замѣтилъ Жукъ…

— Не разсуждай о томъ, чего ты не знаешь и не видѣлъ, — отвѣчалъ Филя. — Правда, я сказалъ Марьѣ Сергѣевнѣ, что привезу музыканта, но ни словечкомъ не намекнулъ на то, что желалъ-бы у нихъ быть… На мою вѣжливость она отвѣчала тѣмъ-же и пригласила меня… Видишь, какъ просто и мило устроилось!

Жукъ молчалъ.

— Кстати, мнѣ сказали, что и ты тоже будешь, Жукъ? каково?!

— Да, я приглашенъ, но не буду…

Складка на его лбу сдѣлалась глубже.

— Ахъ, Филя, Филя! Еслибъ на лунѣ танцовали, ты и туда попалъ-бы!

— Непремѣнно! — вскричалъ Филя, подпрыгивая нѣсколько разъ. — И знаешь-ли почему?

— Почему?

— Я всегда слѣдую правилу, которое мой отецъ часто твердитъ: живи, пока живется! и кромѣ того, нѣмецкой поговоркѣ, тоже отецъ научилъ: man lebt nur einmal.!

Когда мы усѣлись на свои мѣста, Жукъ открылъ свою мастерскую и принялся за работу; но работа нё клеилась.

— Нѣмецкая поговорка, по-моему, черезчуръ туманна, — сказалъ онъ, обращаясь ко мнѣ, — а другая: «живи; пока живется», пожалуй, что хороша… Какъ ты думаешь?

Мнѣ было некогда думать: а строчилъ посланіе къ дядюшкѣ. Ничего въ жизни не писалъ я краснорѣчивѣе и безграмотнѣе!

— Видишь это письмо, Жукъ? Оно кончено!

— Вижу.

— Сейчасъ я его пошлю, а завтра получимъ отвѣтъ.

— Какой-же отвѣтъ по твоему?

— Хе, хе, хе! — произнесъ я, вкладывая листикъ въ конвертъ, — хе, хе, хе! Дай мнѣ только сургучъ; чтобъ запечатать.

— У меня нѣтъ ни сургуча, ни;печати, — объявилъ Жукъ.

— Кому нужно запечатать? Тебѣ, Сеня? Такъ бы и сказалъ! — отозвался Филя.

Онъ перепрыгнулъ черезъ столъ и очутился подлѣ насъ.

— Давай письмо! а вотъ и огарокъ… У меня есть сургучъ… вотъ онъ! и новенькія тульскія печатки, которыя не было еще случая употребить въ дѣло…

Говоря это, Филя выкладывалъ на столъ всѣ упомянутыя принадлежности.

— Жукъ, зажги свѣчку, но, пожалуйста, ничего не трогайте… Я сдѣлаю все самъ и адресъ напишу… Только скажите мнѣ въ двухъ словахъ, о чемъ тутъ написано*?

— Пишу къ дядюшкѣ, чтобъ похлопоталъ насчетъ его, Жука, — сказалъ я.

— Довольно! Понимаю! Давай печатать…

Филя взялъ колечко съ печатками и сталъ что-то искать.

— Какой у насъ сегодня день? — спросилъ онъ съ озабоченнымъ видомъ.

— Понедѣльникъ, — отвѣчалъ, я.

— Понедѣльникъ. Прекрасно! такъ пошлемъ письмо во вторникъ.

— Это почему? — спросили Жукъ и я вмѣстѣ.

— Очень просто, — отвѣчалъ Филя, — у меня тутъ, на печаткахъ, два вторника и ни одного понедѣльника…

— Какія глупости! — вскричалъ Жукъ, — и изъ-за нихъ не посылать письма? Дай, я запечатаю пуговицей.

— Вотъ придумалъ! Пуговицей… Какъ это можно? Mauvais genre!

Онъ положилъ наше письмо въ боковой карманъ.

— Завтра, рано утромъ, Клейнбаумъ идетъ въ отпускъ… Онъ занесетъ письмо, куда нужно, а я пойду къ себѣ и запечатаю вотъ этимъ вторникомъ…

Прежде, чѣмъ мы могли что-либо сообразить и принять соотвѣтственныя мѣры противодѣйствія, Филя проворно забралъ всѣ вещи, въ томъ числѣ горящій огарокъ, мое собственное перо, резинку Жука и перепрыгнулъ обратно черезъ столъ…

— Филя, какъ-же такъ?!

— Будьте совершенно покойны! — отвѣчалъ онъ, запирая свой ящикъ.

Приходилось оставаться покойнымъ, потому что начался урокъ, а затѣмъ, по размышленіи зрѣломъ, я согласился отправить письмо на другой день съ Клейнбаумомъ…

Увы! ни Филя, ни Жукъ, ни я не могли предвидѣть роковыхъ послѣдствій этого рѣшенія.

Клейнбаумъ не шутя собирался въ отпускъ, и причину такого событія пытался нѣсколько разъ растолковать намъ по возможности ясно.

— Видите-ли, господа, — начиналъ онъ, — у моей маменьки есть сестрица…

— Хорошо!

— У сестрицы — племянникъ…

— Это ты?

— Хи, хи, хи! въ томъ-то и штука, что не я! Маленькій, толстенькій, смѣшной такой…

— Клейнбаумъ, кончай скорѣй!

— У этого племянника есть двоюродная сестра… вотъ, забылъ, какъ ея фамилія…

— Не нужно фамиліи! Кончай скорѣй, не то я выдеру тебя за вихоръ! — вскричалъ Филя.

— Кончать хочешь? — вопросилъ разсказчикъ удивленнымъ тономъ и отодвигаясь въ сторону.

— Разумѣется. Ты вѣдь слышалъ звонокъ?

— Слышалъ. Это совсѣмъ вѣрно!

— Ну?

— Такъ по этому случаю всѣ родные завтра собираются, — окончилъ скороговоркою Клейнбаумъ.

— По какому случаю?

— По случаю его обрученія…

Въ эту минуту на порогѣ двери показался учитель Шильманъ.

На другой день, Клейнбаумъ, дѣйствительно, отправился въ отпускъ. Филя вручилъ ему мое письмо со строгимъ наказомъ отнести, ни на секунду не останавливаясь, прямо въ руки дядюшки и потомъ, въ. среду утромъ, зайти къ нему-же за отвѣтомъ….

— Дядюшка самъ пришлетъ, протестовалъ я.

— Нѣтъ, такъ вѣрнѣе будетъ, — рѣшилъ Филя.

— Первый разъ привелось мнѣ видѣть Жука въ волненіи.

— А что, если Клейнбаумъ затеряетъ письмо? — задавалъ онъ вдругъ вопросъ.

— Очень вѣроятно!… у него въ карманѣ есть дырка, — подсмѣивался Филя.

Не знаю, какъ мы дождались середы!

— Ба! Клейнбаумъ идетъ! — воскликнулъ Жукъ, завидѣвъ желаннаго гонца въ концѣ корридора.

Вслѣдъ за тѣмъ подошелъ, дѣйствительно, Клейнбаумъ, немного разсѣянный, но съ отвѣтнымъ письмомъ дядюшки въ рукѣ.

Отвѣтъ гласилъ, что Ильинскій позволялъ сыну идти въ гости, подъ надзоромъ и ручательствомъ его, дядюшки.

Жукъ сдѣлалъ антраша; Филя, перекувырнулся раза два въ воздухѣ и при этомъ замѣтилъ, что Клейнбаумъ еще нѣчто притащилъ изъ отпуска.

— Что это у тебя въ коробочкѣ?

Клейнбаумъ хотѣлъ спрятать коробку въ карманъ и уронилъ ее на полъ.

— Хи, хи, хи, тутъ хлопушки, — отвѣчалъ онъ.

— Покажи, покажи!

Подошло нѣсколько любопытныхъ, и Жукъ въ числѣ ихъ.

— Хлопушки, — продолжалъ Клейнбаумъ, — я купилъ ихъ въ томъ магазинѣ, что возлѣ дома, гдѣ живетъ Сеня… Давно собирался купить такія… хи, хи, хи!.. да не попадалъ никакъ въ ту сторону.

— Къ чему тебѣ эти хлопушки, Клейнбаумъ?

— Какъ, къ чему? Ты только попробуй ихъ… Стрѣляютъ, точно пистолетики…

— Какъ же пробовать? — спросилъ Филя.

— Наступи на нее ногой!

— Ну?

Пафъ!!. выстрѣлила хлопушка.

— Все-таки, не понимаю, — сказалъ Жукъ, тряхнувъ головой, — не понимаю къ чему тебѣ эта штука! Дай-ка лучше мнѣ; я что-нибудь придумаю…

— Нѣтъ, я уже придумалъ, — возразилъ Клейнбаумъ, хватая свою коробку.

— Что ты придумалъ?

— Не скажу, увидите!

Скоро послѣ того мы пошли въ классы и забыли о хлопушкахъ. Ждали Вержбина и разставили географическія карты. Клейнбаумъ суетился около каѳедры больше обыкновеннаго, но никого это не удивило, такъ какъ пристрастіе его къ Африкѣ было всѣмъ извѣстно.

Послѣ звонка дверь не замедлила отвориться, сверкнули синія очки и, вмѣсто учителя географіи, вошелъ директоръ… Мы встали и отвѣчали поклономъ на его привѣтствіе.

— Господа! — началъ директоръ, всходя на каѳедру…

Пафъ!

— Это что значитъ? — произнесъ онъ, дѣлая шагъ въ сторону.

Пафъ! пафъ!!

— Чья эта затѣя?

Пафъ!!

Никогда такъ не сверкали синіе очки…

Мы стояли, какъ бы окаменѣлые отъ удивленія и страха, и даже не переглядывались.

Наконецъ, директоръ сошелъ съ каѳедры и осторожно подошелъ къ столамъ. Выстрѣлы прекратились.

— Признайтесь, чья это шалость? — сказалъ директоръ тихо, но внятно.

Нѣсколько мгновеній, которыя онъ далъ намъ на размышленіе, канули въ вѣчность.

— Я ухожу, дѣти, и приду черезъ четверть часа, — продолжалъ онъ тѣмъ-же спокойнымъ тономъ, — но помните, что, если виновный не найдется, я накажу весь классъ!

Онъ ушелъ, хлопнувъ дверью, а мы все еще не могли выйти изъ оцѣпенѣнія; за-то, когда заговорили, то всѣ вдругъ; гамъ поднялся невообразимый.

Клейнбаумъ рыдалъ, но никто не утѣшалъ его. Между тѣмъ надъ его поникшей головою носился грозный вопросъ:

— Выдавать, или не выдавать, господа?!

— Господа, я замѣчу только одно, что если не выдадимъ, то насъ всѣхъ по одиночкѣ… того… Впрочемъ, дѣлайте какъ знаете! — сказалъ Филя.

На лицѣ его написано было и сожалѣніе къ несчастному Клейнбауму, и крайнее нежеланіе получить, какъ онъ выражался, того…

Шумъ усилился, но вмѣстѣ съ тѣмъ и лай Клейнбаума сдѣлался явственнѣе.

— Не выдавайте! меня исключатъ… папенька… маменька… умрутъ!..

Все это было очень смѣшно со стороны, но намъ-то было не до смѣха.

— Зачѣмъ ты это сдѣлалъ, Клейнбаумъ?

— Я думалъ, что стрѣлять будетъ… не директоръ… а Вержбинъ! Онъ разсѣянъ, вотъ я и думалъ… ему помочь…

— Однако, Клейнбаумъ, ты не напрасно катался на ослѣ! — не утерпѣлъ Филя.

— А что?

— Самъ сталъ осломъ! да еще какимъ! весь классъ свалилъ!

— Это совсѣмъ… вѣрно! — согласился Клейнбаумъ, не переставая лить слезы.

— Господа, теперь разговаривать поздно; надо на что-нибудь рѣшиться, — сказалъ Жукъ.

— Надо! время уходитъ! — послышались голоса.

Жукъ подошелъ къ Клейнбауму и сказалъ.

— Не то гадко, что ты напроказилъ, а то, что ты блудливъ какъ кошка и трусливъ какъ заяцъ!…

— Кошка… и заяцъ… правда! — согласился Клейнбаумъ.

— Перестань ревѣть; слышишь¹? и давай мнѣ коробку!

— Бери, голубчикъ… вотъ… только не стрѣляй! Дверь снова отворилась. Вмѣсто директора появился нашъ инспекторъ, Ѳедоръ Ѳедорычъ, котораго мы очень любили. Опять стало тихо.

— Дѣти! я пришелъ по порученію директора, — произнесъ Ѳедоръ Ѳедорычъ, ни на кого не глядя, — и вызнаете зачѣмъ?…

Всѣ молчали.

— Надумались, или нѣтъ еще? — спросилъ, онъ немного погодя.

— Это я сдѣлалъ, Ѳедоръ Ѳедорычъ, а вотъ и хлопушки, — сказалъ кто-то твердымъ голосомъ…

Среди тишины, особенно звучно раздались чьи-то шаги…

— Жукъ! — воскликнулъ Ѳедоръ Ѳедорычъ, протягивая руки. — Жукъ! мнѣ жаль тебя, голубчикъ!

Странный гулъ пронесся по классу.

Инспекторъ взялъ Жука за руку..

— Нечего дѣлать! Пойдемъ со мной…

— Позвольте, Ѳедоръ Ѳедорычъ! Я сейчасъ возьму кое-что…

Тутъ только я увидѣлъ его лицо. Оно имѣло тотъ странный отпечатокъ, который я подмѣтилъ когда-то при трепетномъ свѣтѣ камелька. Онъ подбѣжалъ къ своей мастерской и торопливо вынулъ какія-то вещи.

— До свиданія, Сеня! Если можно будетъ, заходи…

— Жукъ! Жукъ! — тутъ и тамъ послышались голоса.

Онъ кивнулъ головою направо и налѣво, улыбнулся и своей неловкой походкой направился къ двери, вслѣдъ за Ѳедоромъ Ѳедорычемъ…

Дверь затворилась.

— Однако, господа, какъ-же это такъ?! — спрашивали мы другъ друга въ недоумѣніи.

Многіе, въ томъ числѣ и Филя, повскакали со своихъ мѣстъ, хотѣли бѣжать за нимъ по горячимъ слѣдамъ и объяснить директору и всѣмъ… Но что объяснить? Что сказать? Никто не могъ опредѣленно отвѣтить.

Въ концѣ концовъ, случилось то, что всегда случается при такихъ обстоятельствахъ… Жукъ ушелъ одинъ, а мы всѣ остались въ классѣ здравыми и невредимыми!

Глава Шестнадцатая,
въ которой читатель найдетъ развязку предыдущаго.

На этотъ разъ недѣлю слишкомъ томился Жукъ въ карцерѣ. Шла молва, что самъ директоръ убѣжденъ былъ въ невинности наказаннаго, но тѣмъ не менѣе, наказаніе, по слухамъ, было примѣрное…

Тщетно пытались мы проникнуть къ Жуку. Михѣичъ, всегда снисходительный, въ особенности къ Филѣ, теперь превратился, по приказанію начальства, въ злобнаго Цербера, охранявшаго адъ древнихъ. Мало того, что онъ издали еще кричалъ: «Эфтого нельзя, барчуки»! — въ рукахъ у него постоянно торчала громадная метла, которою онъ и угрожалъ посѣтителямъ.

— Михѣичъ, голубчикъ! я тебѣ дамъ бомбошку, — шепталъ Клейнбаумъ, — если ты только позволишь посмотрѣть въ щелочку!

Церберъ не удостоилъ даже взгляда предлагаемое и предлагавшаго.

— Нашелъ-же кого угощать бомбошкой! — воскликнулъ Филя. — Дай ее лучше мнѣ…

Скоро оказалось, что старый хрѣнъ, какъ прозвалъ его Филя, вообще не могъ быть подкупленъ.

— Михѣичъ, возьми двугривенный, совсѣмъ новенькій, и отойди на минутку отъ двери, — предлагалъ Филя.

— Не искушай старика, барчукъ! — отвѣчалъ Михѣичъ.

Филя стоялъ передъ нимъ какъ-бы въ нерѣшимости.

— Вели монетка лишняя у тебя, то брось ее на полъ, барчукъ, — продолжалъ старый хрѣнъ, — вотъ когда будетъ послободнѣе, я ее подберу…

Черезъ нѣсколько дней Жуку разрѣшили заниматься и брать изъ класса книги, но только книги… Вечеромъ явился Михѣичъ съ краткой запиской отъ Жука. Онъ требовалъ грамматику. Мы только этого и ждали… Мѣшочки съ провизіей для него были приготовлены заранѣе. Провизіи накопилось много. Прежде другихъ и самый богатый вкладъ въ этотъ фондъ сдѣлалъ Клейнбаумъ; онъ притащилъ, нарочно для Жука, цѣлый ворохъ ватрушекъ и пирожковъ, издѣлій самой маменьки. Первая посылка, служившая, такъ сказать, иллюстраціей грамматики, состояла преимущественно изъ этихъ печеній. Мы нагрузили ими карманы Михѣича, который все время стоялъ бокомъ, смотрѣлъ угрюмо и какъ будто ничего не видѣлъ. Но когда процедура окончилась благополучно, изъ подъ его черныхъ волосъ сверкнула добродушная улыбка.

— Задали-же вы работу, Жуку, барчуки!

Жукъ, однако, скоро справился съ этой работой, и на другой день пришла отъ него записка, состоявшая изъ трехъ словъ:

— Нельзя-ли еще грамматику?

Само собой, разумѣется, что послали второй экземпляръ, значительно исправленный и дополненный.

Со стороны могло бы показаться, что въ такомъ многолюдномъ классѣ, какъ нашъ, присутствіе или отсутствіе одного человѣка не имѣло никакого вліянія на общій ходъ дѣлъ. Нашъ день начинался и заканчивался какъ и прежде, но если бы кто вслушался и всмотрѣлся ближе, то безъ труда замѣтилъ бы, что въ головѣ каждаго изъ насъ сидѣлъ Жукъ. Если не всѣ разговоры начинались съ Жука, то непремѣнно всѣ имъ оканчивались. Ни похвалъ, ни восторженныхъ отзывовъ не произносилось; тѣмъ не менѣе, еслибъ кто вздумалъ сказать намъ, что Жукъ не герой, то мы выцарапали бы этому человѣку глаза… Слово существительное «Жукъ» превратилось въ [глаголъ. Кто-то вздумалъ его спрягать: «я — Жукъ, ты — Жукъ, онъ — Жукъ!..» Это нововведеніе пришлось по вкусу, и мы всѣ заспрягали: «я Жукъ, ты Жукъ» и т. д.

— Я буду Жукъ! — провозглашалъ Клейнбаумъ усерднѣе другихъ…

— Этому никогда не бывать! — обрѣзалъ его Филя.

— Совсѣмъ вѣрно, — согласился Клейнбаумъ, — но я буду всячески стараться…

Надо сказать, что сокрушеніе Клейнбаума по поводу исторіи съ Жукомъ было безгранично. Бѣднякъ, и безъ того худощавый, похудѣлъ еще больше. Мы давно извинили ему его грѣхъ; но онъ не прощалъ себя и все придумывалъ, чѣмъ бы загладить передъ Жукомъ свой проступокъ. Онъ всегда глубоко почиталъ Жука, несмотря на то, что послѣдній только въ исключительныхъ случаяхъ обращалъ на него вниманіе. Теперь почитаніе это возрасло до благоговѣнія, и достаточно было назвать Жука, чтобы исторгнуть изъ глазъ Клейнбаума слезы.

— Не могу придумать, — объявилъ онъ однажды, — посовѣтуйте, что мнѣ сдѣлать?

Многіе изъ насъ, готовы были сыграть болѣе или менѣе злую шутку съ Клейнбаумомъ… Почти всѣ пользовались его легковѣріемъ… Но теперь, когда онъ съ такою искренностію обратился ко всѣмъ за добрымъ совѣтомъ, ни «одинъ не помыслилъ употребить во зло это довѣріе. Въ такія минуты нашъ муравейникъ представлялъ изъ себя недѣлимое цѣлое, въ которомъ слышалось явственно біеніе честной молодой жизни! Даже Филя, вѣчно веселый, вѣчно остроумный, не пропускавшій случая пройтиться насчетъ ближняго, даже онъ не обмолвился шуткой, а далъ простой и здравый совѣтъ:

— Прежде всего и главнѣе всего отъучись плакать, выть и лаять!

— Лаять? — повторилъ Клейнбаумъ и добавилъ: — спасибо, Филя! Это совсѣмъ вѣрно!..

Дни смѣнялись днями…

— Однако, когда же онъ придетъ?

Такой вопросъ слышался все чаще и чаще.

Наконецъ, онъ пришелъ!

Это было въ субботу утромъ, за полчаса до урока батюшки.

Не берусь описывать встрѣчи, которая устроилась безъ всякихъ приготовленій, сама собою; скажу только, что Жукъ, никогда не любившій чувствительности, обнимался съ нами такъ, какъ будто спасся послѣ кораблекрушенія…

Клейнбаумъ давно ожидалъ своей очереди. Помня добрый совѣтъ, онъ заранѣе проглотилъ слезы, но за то усиленно моргалъ, и экспромптъ, съ которымъ онъ обратился къ Жуку, вышелъ не особенно эффектенъ.

— Папенька… Маменька… и я… — сказалъ Клейнбаумъ и запнулся.

Жукъ на этотъ разъ дружески протянулъ ему руку; но онъ, вмѣсто того, чтобъ пожать ее, схватилъ и поднесъ къ губамъ.

— Это что за новости! — вскричалъ Жукъ, вырывая руку, но Клейнбаумъ держалъ ее какъ клещами.

— Отпусти!..

— Маменька!.. — говорилъ онъ.

— Говорятъ толкомъ, пусти!

— Папенька!..

Жукъ рванулся такъ, что и самъ онъ, и Клейнбаумъ полетѣли на полъ. Подскочилъ Филя и шепнулъ что-то на ухо нашему герою. Жукъ поднялъ Клейнбаума, улыбнулся и потрепалъ его по плечу.

— Никогда не будешь плакать?

— Никогда! — вскричалъ Клейнбаумъ.

И, какъ бы въ подтвержденіе этого зарока, слезы полились у него градомъ. Жукъ поморщился, но не сердился; мы же привѣтствовали самымъ искреннимъ смѣхомъ это никогда!

— Все-таки, молодецъ Клейнбаумъ, — молвилъ ласково Жукъ, — ну, теперь утрись!

— Платкомъ! — докончилъ тотъ, поднимая голову и улыбаясь.

— Точь въ точь солнышко сквозь дождевыя облака. Полюбуйтесь, господа! — объявилъ Филя, повертывая передъ нами Клейнбаума на всѣ стороны.

Дѣйствительно, онъ плакалъ и улыбался одновременно.

Возвращеніе Жука изъ заточенія не замедлило сдѣлаться извѣстнымъ всей школѣ. Многіе пожелали раздѣлить съ нами наше веселье. Никогда не было у насъ такъ шумно… Мы не слышали звонка, который обыкновенно возвѣщалъ начало классовъ. Появившійся на порогѣ двери батюшка былъ не мало удивленъ представшей ему картиной.

— Друзья мои, — замѣтилъ онъ, — у васъ тутъ столпотвореніе…

— Вавилонское, — спѣшилъ докончить Клейнбаумъ, подкатываясь къ самымъ ногамъ законоучителя.

— Успокойтесь!

Одинъ мигъ, и — въ классѣ воцарилась глубокая тишина. Съ напряженнымъ вниманіемъ всѣ слушали исторію о Филистимлянахъ. Одинъ Филя вертѣлъ головою, поглядывая въ нашу сторону. Результатомъ его тревожнаго состоянія явилась записка на клочкѣ бумаги, переданная сосѣдомъ въ руки Жука. Батюшка усмотрѣлъ волненіе Фили и обратился съ рѣчью непосредственно къ нему.

— Итакъ, мой другъ, между Филистимлянами прошелъ слухъ…

Увы! это, кажется, былъ единственный слухъ, о которомъ всезнающій Филя не имѣлъ никакихъ извѣстій. Въ отвѣтъ, онъ только моргалъ глазами…

— О чемъ мы бесѣдовали? — спросилъ батюшка, качая головою.

Филя, къ нашему удивленію, продолжалъ моргать.

— Отправляйтесь, мой другъ, — закончилъ батюшка, указывая рукою требуемое направленіе…

Бѣдный Филя глубоко вздохнулъ и отправился въ уголъ…

Глава Семнадцатая.
Нѣсколько метаморфозъ въ нашемъ муравейникѣ.

— Тетушка, гдѣ Соня? — спрашивалъ я, вбѣгая къ Ляминымъ и ни съ кѣмъ не здороваясь.

— Сеничка, что съ тобой, мой милый?

— Ничего… Жука выпустили изъ карцера…

Марья Сергѣевна улыбнулась, взяла меня за руку, и мы прошли въ маленькую уютную комнату моей кузины. Тутъ всюду виднѣлись бантики изъ лентъ: на окнахъ, на зеркалѣ, надъ занавѣсью кровати… Я называлъ этотъ уголокъ бонборьеркой, и не даромъ: стоило немного порыться и — находились конфетки.

Катя сидѣла вмѣстѣ съ Соней: онѣ вдвоемъ что-то шили.

— Сеня хочетъ новости вамъ разсказать, — молвила тетушка и оставила насъ втроемъ.

Я не сразу удовлетворилъ ихъ любопытству: сдѣлалъ антраша, зацѣпился за ихъ работу и вмѣстѣ съ нею полетѣлъ на полъ.

— Ну, и не разсказывай, — знаю: Жука выпустили на волю, — рѣшила Соня.

— Почему ты это знаешь?

— По твоимъ глазамъ.

— Да, Соня, выпустили!

Соня привскочила на стулѣ.

— Такъ это правда? Наконецъ-то!.. Славный Жукъ, воображаю, какъ вы были всѣ рады…

И она захлопала въ ладоши и засмѣялась. Давно я не слыхалъ этого звонкаго смѣха.

— Катя, что-же ты?

Катя была очень нервная. Всякая неожиданность заставляла ее лить слезы. То же случилось и теперь.

Соня же хохотала пуще прежняго.

— Сеня, садись вотъ тутъ, между нами. Довольно работать, будемъ слушать по порядку.

Я говорилъ, онѣ перебивали, подсказывали, что дальше, и мы втроемъ были такъ счастливы, такъ веселы какъ никогда.

— Соня свяжетъ Жуку кошелекъ на память, съ его вензелемъ, знаешь?

— Кошелекъ?!.. Ахъ, Катя, что-жъ онъ туда положитъ, когда денегъ нѣтъ!.. Это насмѣшка* Придумаемъ что нибудь лучше.

— Туфли! туфли!!

— Ха, ха. ха! Жукъ въ туфляхъ…

— И чтобы въ этихъ туфляхъ онъ пришелъ къ намъ. — добавила Катя.

— Непремѣнно!

О, радости юныхъ дней! Вспоминаетесь вы и въ поздніе годы жизни…

— Послушай Сеня. — говорила кузина, когда я уходилъ, — кланяйся ему очень отъ насъ и скажи…

Она остановилась.

— Приведи его къ намъ, Сеня, — добавила тетушка, — но только не насильно, а когда самъ захочетъ.

— Ахъ, мама! вотъ именно это я и хотѣла сказать.

— И къ намъ тоже, — упрашивала Катя.

---

Я разсказалъ Жуку о своемъ свиданіи съ барышнями и, къ удивленію, получилъ въ отвѣтъ неожиданный и горькій упрекъ:

— Видишь, Сенька, какой ты болтунъ! Зачѣмъ ты передалъ имъ все это?

Въ первый разъ я почувствовалъ досаду на Жука Впрочемъ, о гостяхъ нечего было и думать: время быстро приближалось къ экзаменамъ. Даже Филя не толковалъ больше о свѣтскихъ удовольствіяхъ. Онъ сидѣлъ неподвижно, уткнувъ свой длинный носъ въ книгу.

— Клейнбаумъ, ты такъ чудишь, что мѣшаешь мнѣ думать, — обратился онъ къ своему сосѣду: — убирайся куда нибудь подальше!

— А гдѣ-же мнѣ сѣсть? — жалобно вопросилъ Клейнбаумъ.

Въ прежнее время онъ-бы, навѣрное, заплакалъ.

— Садись хоть на крышу…

— На крышу? — повторилъ Клейнбаумъ.

Но до такой крайности дѣло не дошло.

— Клейнбаумъ, или сюда, — пригласилъ его Жукъ. — Вотъ тутъ тебѣ будетъ отлично.

И онъ очистилъ ему мѣсто на задней скамейкѣ, возлѣ себя.

Съ этого дня отношенія между ними измѣнились. Жукъ не умѣлъ останавливаться на половинѣ дороги. Доброе чувство заговорило въ немъ, и онъ усердно принялся, въ чемъ только былъ въ силахъ, помогать бѣдняку.

Съ этого дня то и дѣло слышалось:

— Ахъ, Жукъ, какъ я тебѣ благодаренъ!.. теперь я все понялъ!..

— Ну-ка, повтори!

Клейнбаумъ спѣшилъ повторять, и выходила ужасная чушь.

— Хе, хе, хе! — потихоньку произносилъ Жукъ, вспоминая, вѣроятно, дядюшку.

— Ну, начнемъ сначала, Клейнбаумъ.

— Вотъ чудакъ этотъ Жукъ, — ворчалъ Филя, — откуда онъ взялъ столько терпѣнья…

Наступили страшные экзамены и, вмѣстѣ съ ними, лѣтнія жары. Нѣсколько человѣкъ нашихъ товарищей ходили съ понурымъ видомъ по саду, не принимая участія въ вечернихъ играхъ. Напрасно сталъ-бы кто искать между ними Клейнбаума: онъ бѣгалъ по саду съ самымъ беззаботнымъ видомъ. Жукъ отыскалъ его.

— Ну что, Клейнбаумъ, провалился?

— Изъ математики провалился, и это совсѣмъ вѣрно, а вотъ изъ географіи…

— Что изъ географіи?

— Тоже провалился, — докончилъ Клейнбаумъ.

Жукъ сердился и отчаянно махалъ руками:

— Ну какъ мнѣ съ нимъ теперь быть, Сеня?

— Не безпокойся, голубчикъ! мнѣ обѣщали дать переэкзаменовку; я за лѣто подготовлюсь, а тамъ прохладнѣе будетъ…

И, въ ожиданіи этой прохлады, онъ продолжалъ проваливаться чуть не по всѣмъ предметамъ.

— Велѣли мнѣ цвѣтокъ нарисовать съ картинки, знаешь? — разсказывалъ намъ на другой день Клейнбаумъ.

— Прекрасно; что-же дальше?

— Дальше?.. Я имъ такой цвѣтокъ нарисовалъ, какого они никогда и не видѣли.

И Клейнбаумъ, вмѣсто того, чтобы расплакаться захихикалъ. Мы пожимали плечами отъ удивленія.

Во время экзаменовъ намъ предоставлена была полная свобода; можно было выходить хоть каждый день, съ условіемъ — возвращаться въ школу вечеромъ. И когда сошли трудные предметы, то многіе этимъ воспользовались. Запахъ цвѣтущей сирени доносился въ окно изъ противоположнаго сада; весело чирикали птицы; душа рвалась на просторъ, подъ открытое синее небо…. Школьники толпою бѣжали въ сосѣднюю рощу, въ полуверстѣ отъ нашего училища.

— Не пройдемъ-ли и мы туда, Жукъ? — спрашивалъ я.

Но Жукъ полюбилъ теперь городъ: его тянуло туда

— Нѣтъ, Сеня, я охотнѣе пошелъ-бы въ Гостиный дворъ. Мнѣ нужно купить кое-что.

— Опять свертокъ, — невольно прошепталъ я.

Онъ разслышалъ и засмѣялся.

— Желѣза надо купить, Сеня.

И мы шли покупать желѣзо въ самую большую лавку. Прикащики сначала были очень любезны, потомъ посматривали съ недовѣріемъ, и это недовѣріе разрѣшалось кислой улыбкой, когда Жукъ, перебравъ всю лавку, вынималъ три копейки, бралъ что-то въ родѣ гвоздя, и мы уходили.

Непопутный вѣтеръ каждый разъ относилъ насъ въ сторону отъ прямой дороги, а именно вправо, гдѣ стоялъ знакомый домикъ съ мезониномъ.

— Ага! вотъ и домикъ, — шепотомъ говорилъ Жукъ, слегка толкая меня локтемъ.

— Да, это онъ и есть, — подтверждалъ я.

Иногда тетушка, а подчасъ и Соня виднѣлись у открытаго окна. Мы раскланивались; я останавливался, перекинуться двумя-тремя словами, а Жукъ, съ дѣловымъ видомъ и немножко бокомъ, спѣшилъ дальше.

Когда я нагонялъ его, о домикѣ не было и помину. Такая постоянная скрытность со стороны Жука огорчала меня не на, шутку…. Я узналъ, что Лямины вскорѣ уѣзжаютъ на все лѣто въ деревню и не сообщилъ ему о томъ ни слова.

Мы продолжали покупать гвозди и раскланиваться, какъ вдругъ…

— Ахъ, Сеня, что это значитъ? — однажды произнесъ Жукъ, останавливаясь и роняя свою покупку.

Привѣтливыя окна домика оказались закрытыми наглухо ставнями.

— Они уѣхали въ деревню, — отвѣчалъ я, глядя куда-то въ сторону.

Жукъ взялъ меня за плечи, отыскалъ мои глаза и произнесъ вполголоса:

— Ты зналъ и ничего не сказалъ мнѣ объ этомъ, Сеня?!..

— Впрочемъ, и я тоже уѣзжаю съ отцомъ на все лѣто, — сказалъ Жукъ, когда мы тронулись съ мѣста.

— Куда ты, Жукъ?

— Въ лѣсную глушь, дрова рубить, Сеня.

— Вотъ тебѣ разъ!

— Да, Сеня! рубить дрова и сплавлять ихъ по рѣкѣ… Операція такая есть.

— Операція?!.. И ты мнѣ ничего не говорилъ объ этомъ?

Онъ улыбнулся. Очевидно, мы были теперь квиты.

— Я буду писать тебѣ оттуда, Сеня.

— Пиши, Жукъ, непремѣнно!

---

Это лѣто тянулось для меня безъ конца. Тишина царствовала въ нашемъ домѣ. Мама была нездорова, и старуха няня отъ нея не отходила; дядюшка на цѣлое утро запирался въ своемъ кабинетѣ. Что онъ дѣлалъ — не знаю; только по временамъ слышалось тамъ отчаянная возня: дядюшка выгонялъ изъ комнаты мухъ и при этомъ ужасно горячился.

Никого изъ моихъ друзей не было возлѣ. Разстроенный экзаменами Филя укрѣплялъ свои нервы на какихъ-то bains de mer, Клейнбаумъ точно сквозь землю провалился, и я только случайно узналъ, что онъ у дяди, въ имѣніи, недалеко отъ города. Этотъ дядя былъ крутой человѣкъ. Онъ приставилъ къ Клейнбауму чуть-ли не десятокъ репетиторовъ и не отпускалъ бѣднягу ни на шагъ. Катя путешествовала вмѣстѣ съ своей подругой Соней.

Няня предлагала мнѣ мои старыя книжки съ картинками. Я глядѣлъ въ нихъ больше для формы, а мысли были далеко.

Когда-же скрытный Жукъ мнѣ напишетъ? Письмоносецъ каждое утро проходилъ мимо насъ. Я бѣжалъ къ нему, требовалъ письма, но онъ только махалъ рукою¹

Послѣ обѣда, двери кабинета гостепріимно растворялись, и я входилъ къ дядюшкѣ.

Если только не надо было выгонять мухъ, то мы сейчасъ-же приступали къ разговорамъ о разныхъ неизвѣстныхъ мнѣ предметахъ, иногда спорили, горячились, и эти часы были для меня самыми пріятными и полезными. Но какъ-же мы могли спорить, спроситъ читатель, когда съ одной стороны былъ опытъ и огромная начитанность, а съ другой, т. е. съ моей, одно незнаніе? Очень просто! у дядюшки была на все метода.

— Вотъ ты увѣряешь, Сеня, — говорилъ онъ, — что если-бъ не было… того, атмосферы, то цвѣтъ неба оставался-бы голубымъ… Вздоръ!

— Дядюшка, я и не думалъ увѣрять!.. это вы…

— Перестань, Сеня! лучше того… сознаться.

— Нѣтъ-же, говорю вамъ!..

Мы оба вскакивали съ своихъ мѣстъ, дѣлали нѣсколько концовъ впередъ и назадъ по комнатѣ, затѣмъ останавливались, и дядюшка съ необыкновенною ясностію объяснялъ всю суть дѣла.

Среди одной изъ такихъ оживленныхъ бесѣдъ, няня принесла намъ письмо.

— Дядюшка, это отъ Жука! — вскричалъ я, узнавъ почеркъ.

Дядюшка, завладѣвшій письмомъ, уже собирался продѣлать съ нимъ извѣстную длинную процедуру.

— Ну, тогда того… читай самъ, — рѣшилъ онъ, передавая мнѣ конвертъ.

Съ понятнымъ волненіемъ я спѣшилъ развернуть письмо и началъ читать вслухъ.

Жукъ подробно описывалъ операцію рубки и сплава лѣса, свой образъ жизни, картины природы, и въ концѣ сообщалъ, что въ этой глуши нашлась у нихъ старая родственница и что по вечерамъ онъ съ нею усердно занимается… Тутъ я запнулся…

— Хе, хе, хе! чѣмъ-же онъ занимается? ну-ка!

— Не могу разобрать слова… перепачкано…

Дядюшка взялъ у меня листокъ.

— Дай-ка мнѣ, Сеня, того…

Живо отыскалъ я очки; дядюшка нѣсколько разъ протиралъ ихъ, но дѣло не подвигалось.

— Какой чудакъ этотъ Жукъ, — говорилъ дядюшка, разсматривая письмо, — на самомъ интересномъ мѣстѣ, онъ какъ будто нарочно раздавилъ того… козявку.

Эта козявка помѣшала намъ узнать, чѣмъ теперь увлекается Жукъ.

— Пиши ему сегодня-же запросъ, — совѣтовалъ дядюшка.

Я написалъ, но отвѣта не получилъ….

---

Каникулы кончились…. Мы разсаживались по мѣстамъ въ другой комнатѣ, надъ дверьми которой красовалась надпись уже другаго класса. Сколько радостныхъ встрѣчъ, сколько неожиданностей: тотъ выросъ, этотъ растолстѣлъ отъ привольной жизни въ деревнѣ, третій обратился чуть не въ арапа подъ дѣйствіемъ южнаго солнца. Смѣхъ и гамъ стояли въ воздухѣ и заглушали трескотню уличной жизни.

Нашъ пріятель Филя тоже сильно загорѣлъ. Онъ имѣлъ нѣсколько утомленный и разочарованный видъ.

— Блестящій сезонъ, я не спорю, — разсказывалъ Филя, развалясь и играя золотой цѣпочкой, — за-то слишкомъ ужь много музыки, танцевъ… Je suis au bout des forces, mon cher.

Но вотъ шумъ усилился: въ дверяхъ класса показался Клейнбаумъ съ огромной связкой всевозможныхъ учебныхъ пособій подъ мышкой. Видъ его имѣлъ что-то торжественное, но чрезмѣрно короткій костюмъ портилъ общее впечатлѣніе.

— Клейнбаумъ, господа! Да развѣ онъ перешелъ?

— Перешелъ… и это совсѣмъ вѣрно!

Его окружили. Онъ по-прежнему возвышался, какъ тополь, надъ веселой толпой.

— Видите-ли, господа, этимъ лѣтомъ произошла со мною, какъ дяденька выражается, ме-тамп-си-хо-за.

Большинство изъ насъ слышало въ первый разъ такое странное слово. И такъ какъ Клейнбаумъ только моргалъ, то мы обратились къ Филѣ:

— Что это значитъ?

Но и всезнающій Филя какъ будто все перезабылъ.

— Метампсихоза… это, какъ бы вамъ проще выразить… это…

— Скорѣе, Филя!

— Это нѣчто въ родѣ… насѣкомаго.

Клейнбаумъ оглядывался кругомъ, какъ-бы въ ожиданіи своей участи.

— Вздоръ мелешь! — послышался твердый голосъ.

Это былъ Елагинъ, очень коренастый и сильный парень. Онъ отсидѣлъ уже два года въ этомъ классѣ, и потому зналъ гораздо больше нашего.

Филя не протестовалъ.

— Метампсихоза — это переселеніе души изъ одного тѣла въ другое. Ученіе такое есть, — пояснилъ Елагинъ.

— Вотъ это самое со мною и было, — объявилъ Клейнбаумъ.

— Пустяки! ты хотѣлъ сказать про метаморфозу….

— А что такое метаморфоза?

— Метаморфоза — значитъ превращеніе… напримѣръ, когда червякъ превращается въ бабочку!

— Вотъ и это тоже было со мной, — поспѣшилъ заявить Клейнбаумъ и, не обращая вниманія на взрывъ смѣха, продолжалъ: — я вдругъ сталъ понимать… что ни выучу — то пойму. Маменька повезла меня на переэкзаменовку, такъ учителя удивлялись. Только еще спросить собираются, а я ужъ тррр… Хи, хи, хи… выдержалъ!

Онъ разсказывалъ, а безпокойный взглядъ его кого-то отыскивалъ между нами.

— Гдѣ-же, господа, Жукъ? Жука нѣтъ!

И въ самомъ дѣлѣ Жука не было. Въ суматохѣ мы совсѣмъ забыли о нашемъ героѣ. Нѣсколько дней прошло, а онъ не являлся. Мѣсто для Жука приготовлено было на задней скамейкѣ… Клейнбаумъ помѣстился съ одной стороны, я — съ другой, и мы ждали его съ нетерпѣніемъ.

Разъ вечеромъ, уже довольно поздно, когда почти всѣ покоились сладкимъ сномъ, я увидѣлъ Жука, освѣщеннаго слабымъ мерцаніемъ лампы.

— Жукъ! — крикнулъ я, соскакивая съ постели.

— Ахъ, Сенька! мнѣ тебя-то и надо…

Несмотря на полумракъ нашего дортуара, я сейчасъ

же замѣтилъ, что и съ Жукомъ случилась метаморфоза: хохолокъ исчезъ и круглая голова была острижена въ плотную; на щекахъ горѣлъ яркій румянецъ.

— Жукъ, на тебя нельзя смотрѣть безъ смѣха! — вскричалъ я, поцаловавъ его въ раскраснѣвшіяся отъ волненія щеки.

— Ну, и смѣйся, и кричи, если хочешь, чтобъ Зеленскій пришелъ, — перебилъ меня Жукъ.

Двѣ-три любопытныя, но совсѣмъ сонныя физіономіи, отдѣлились отъ подушекъ и посмотрѣли въ нашу сторону. Мы притаились.

— Видишь-ли, Сеня, — началъ Жукъ, примащиваясь возлѣ меня на табуретѣ, — я сейчасъ отъ директора… распекалъ цѣлый часъ и на завтра велѣлъ мнѣ въ карцеръ идти…

— За что-же въ карцеръ?

— За то, что поздно вернулся… Но это пустяки, Сеня, а скажи, ты спать не хочешь?

— Разумѣется, не хочу.

— Мнѣ надо о многомъ разсказать тебѣ.

— Постой минутку, Жукъ! Ты тамъ такое намаралъ въ письмѣ, что мы съ дядюшкой и разобрать не могли. Чѣмъ занимался ты съ этой старой дамой?

— Такъ ты не знаешь — чѣмъ я занимался?

— Разумѣется, не знаю.

Онъ хлопнулъ меня по спинѣ.

— Музыкой, глупенькій, музыкой…

— На чемъ, Жукъ?

— На фортепьяно… Она отличная музыкантша, Сеня. Я слушалъ, слушалъ, и мнѣ такъ захотѣлось самому играть и думать подъ музыку… Присталъ къ ней; говорю: выучите меня, я вамъ въ ножки поклонюсь. Она согласилась. И вотъ мы принялись, да вѣдь какъ! Ахъ, бѣдная! я ее замучилъ совсѣмъ…

Одушевленное лицо разсказчика выразило такое неподдѣльное огорченіе, что нельзя было не засмѣяться.

— Ну, и что-же, Жукъ?

— Выучился, барабаню кое-что, Сеня. Но вотъ бѣда: у меня, говорятъ, нѣтъ уха.

„Вотъ тебѣ разъ!“ подумалъ я, но сію-же минуту успокоился, увидя, что оба его уха въ цѣлости.

— Глупенькій, ты что на уши-то смотришь? Не въ томъ дѣло. Слухъ у меня того… какъ сказалъ-бы дядюшка. Тоны съ большимъ трудомъ различаю… Но, можетъ быть, оттого мнѣ музыка такъ понравилась… Ахъ, Сеня, если-бы ты слышалъ, какъ она играетъ! Всѣ оперы, какія только есть… И что это за прелесть! Вотъ подожди, она обѣщала мнѣ подарить фортепіано… Напримѣръ, „Норма“ — Беллини… Слышалъ-ли ты когда-нибудь „Норму“ Беллини?

Онъ схватилъ меня за плечи и желалъ, какъ кажется, вытрясти изъ меня утвердительный отвѣтъ.

Ни прежде, ни въ послѣдствіи не случалось мнѣ видѣть его въ такомъ страшномъ волненіи. Бросивъ меня на произволъ судьбы, онъ вдругъ куда-то пропалъ, но нѣсколько секундъ спустя, я опять заслышалъ его торопливые шаги.

— Сеня, хочешь хоръ жрецовъ послушать… это изъ „Нормы“, о которой я говорилъ.

Въ одной рукѣ Жука оказался небольшой черный ящичекъ, въ другой ключикъ.

Я протиралъ глаза и ничего не понималъ.

— Разумѣется, хочу, Жукъ.

— Вотъ тебѣ хоръ жрецовъ, Сеня!.. Слушай!..

Среди ночной тишины раздались тоненькіе, какъ волосокъ, но совершенно отчетливые гармоническіе звуки.

Жукъ поставилъ ящичекъ возлѣ меня и закрылъ руками глаза.

Дзинь, дзинь, дзинь!

— Позвольте… что это у васъ тутъ, господа?

Передъ нами стоялъ Зеленскій.

— Счастье ваше, Жукъ, что это не директоръ, а только я, — замѣтилъ онъ, усмѣхнувшись, — а то не видать-бы вамъ никогда этой штучки.

Онъ указалъ на ящичекъ.

— Спасибо вамъ, Петръ Петровичъ, — отвѣчалъ Жукъ, поспѣшно пряча въ карманъ драгоцѣнный ящикъ.

Но хоръ жрецовъ продолжался и тамъ….

— Идите скорѣе къ себѣ и ложитесь!

Жукъ кивнулъ мнѣ головою и ушелъ подъ музыку.

Онъ, вѣроятно, уже легъ, а можетъ быть и заснулъ, а эти неугомонные жрецы все еще не хотѣли успокоиться.

Глава Восемнадцатая,
въ которой чувствуется близость роковыхъ перемѣнъ въ нашей жизни.

Съ тѣхъ поръ промелькнулъ слишкомъ годъ. Наша школьная жизнь скользила до сихъ поръ въ узенькихъ берегахъ, и до открытаго моря было еще далеко. Мы росли, сами того не замѣчая, но мы, все-таки, были дѣтьми. Клейнбаумъ не отставалъ отъ насъ, и весело намъ жилось съ нимъ. Одна бѣда: его гнало кверху не по днямъ, а по часамъ. Рукава курточки кончались чуть не у локтей, а остальныя принадлежности туалета составляли, какъ выражался Филя, — pendant къ курточкѣ. То и дѣло бѣдняга навѣдывался къ нашему училищному портному.

— Антипычъ, нѣтъ-ли запаса, голубчикъ? — говаривалъ онъ самымъ жалобнымъ тономъ, — выпусти!

Антипычъ отмахивался отъ него, какъ отъ мухи…

— Запаса давно нѣтъ… Погуляйте маленько и такъ.

И Клейнбаумъ гулялъ „такъ“.

Жукъ все еще находился въ музыкальномъ настроеніи. Его ящичекъ съ музыкою скоро сдѣлался предметомъ восторга всего класса, и бѣдные жрецы, по вечерамъ, тянули свой хоръ безъ перерыва. Только Жукъ никому и ни за что не давалъ ящика въ руки и заводилъ его всегда самъ. Онъ работалъ подъ музыку, и я часто заставалъ его въ глубокой думѣ. Онъ пробовалъ и пѣть, но тогда насмѣшливый Филя непремѣнно спрашивалъ: „изъ какой это оперы?“, а Жукъ этого не любилъ. Онъ изрѣдка навѣщалъ меня въ нашемъ домѣ; раза два мы съ дядюшкой ѣздили къ нему на хуторъ и разъ застали Жука въ неописанной радости: фортепіано, наконецъ, пріѣхало. Правда, оно было старое и немного того… какъ опредѣлилъ дядюшка. Но что за бѣда! Жукъ просиживалъ за нимъ цѣлыя ночи.

Съ Соней приходилось встрѣчаться рѣдко, такъ какъ мы давно прекратили прогулки наши въ Гостиный дворъ…. Но, вотъ, въ нашей монотонной жизни произошло событіе.

Какъ-то разъ, въ праздничный день, я зашелъ къ Ляминымъ. Въ воздухѣ пахло весною и мы должны были идти гулять.

Я засталъ всю семью въ сборѣ. Толковали о какомъ-то наслѣдствѣ, о переселеніи въ Петербургъ, и всѣ казались въ самомъ веселомъ настроеніи духа.

— Сеничка, вотъ кстати! — воскликнула Соня, — послушай-ка!..

Я слушалъ и — не вѣрилъ своимъ ушамъ.

— Соня, можетъ-ли это быть?

Мы прошли въ ея комнатку. Она вынула изъ картонки новую шляпку страннаго фасона и стала примѣрять ее передъ зеркаломъ.

— И эту шляпку… ты получила въ наслѣдство?

Понятіе о наслѣдствѣ было у меня очень смутное.

Она звонко засмѣялась, сняла шляпку и, прежде чѣмъ я опомнился, напялила ее на мою неповинную голову.

— Чтобъ не терять времени, ты говори, Сеничка, а я буду перекалывать бантъ.

Ее могли занимать банты въ такую минуту!

— Послушай, Соня! Пусть они ѣдутъ, а ты оставайся… Ну что тебѣ дѣлать въ Петербургѣ?

— Что мнѣ дѣлать?… Ахъ, Сеничка, повернись вправо!… вотъ такъ!…

Мнѣ оставалось надуть губы, поворачиваться и молчать.

— Ну чего ты сердишься? Вѣдь мы увидимся, и подумай, какъ весело будетъ!

— Счастливица ты, Соня! Тебѣ все смѣшно, все трынъ-трава… Нѣтъ, мы, мужчины, смотримъ на вещи серьезнѣе васъ: мы терпѣть не можемъ перемѣнъ!

Я готовъ былъ совсѣмъ съ нею поссориться, но она вдругъ перестала смѣяться, сняла съ меня шляпку и бережно уложила въ картонку. Затѣмъ, мы сѣли рядкомъ, какъ въ старину, и я не могъ на нее сердиться.

— Вотъ такъ, Сеня! Ну, теперь скажи, какъ намъ быть?

— Боюсь я этихъ перемѣнъ, Соня, — началъ я подъ вліяніемъ тихой грусти, — за одной непремѣнно другая. Знаешь, есть такое вязанье… кажется, на видъ все прочно, а попробуй, распусти одну только петельку и — все поѣхало…

— Еще-бы не знать такое вязанье, — перебила меня Соня, — оно называется чулкомъ; вотъ, что твоя няня вяжетъ… Она мнѣ часто жаловалась, что ты охотникъ спускать ея петли… Ха, ха, ха! такъ, или нѣтъ?

На этотъ разъ въ звонкомъ смѣхѣ и я принялъ участіе.

— Пойми, однако, — продолжалъ я, — вѣдь не мнѣ одному скучно будетъ, а и Жуку тоже… Когда, года два тому назадъ, уѣхали вы на время въ деревню, посмотрѣла-бы ты — какъ онъ огорчился!

— Огорчился такъ, что никогда и не бывалъ у насъ, — перебила меня Соня…

— Ахъ, Соня! точно ты его не знаешь…

— Я шучу. Продолжай!

Продолжать было трудно. Мнѣ стало такъ жаль и ее, и Жука, и себя, что въ пору было заплакать.

— А ты думаешь, мнѣ не жаль уѣзжать отсюда?.. Ты думаешь, если я хохочу, какъ дурочка, такъ у меня и сердца нѣтъ? — сказала она, какъ-бы угадавъ мою мысль.

— Соня, милая, нельзя-ли не уѣзжать?… Подожди нѣсколько годковъ, пока мы пройдемъ нашу школу, ну — тогда съ Богомъ!

Она взяла меня за руку.

— Сеня, ты говоришь, какъ ребенокъ… Жизнь нельзя прожить безъ перемѣнъ. Нельзя вѣкъ сидѣть такъ, какъ мы теперь сидимъ… И потомъ, развѣ ты не знаешь, что и вамъ предстоятъ перемѣны?

— Ничего не знаю и знать не хочу, — отвѣчалъ я не безъ горечи.

— Ну, такъ я тебѣ скажу по секрету. Жукъ то-же уѣдетъ; положимъ, не сейчасъ, не скоро, а, все-таки, уѣдетъ…

— Куда? — спросилъ я, вскакивая съ мѣста.

— Успокойся, Сеня. Это случится не раньше какъ черезъ годъ.

— Скажи, куда?

Въ это утро мнѣ суждено было переходить отъ одной неожиданности къ другой… Соня играла со мной, какъ кошка съ мышью.

— Если ты будешь умникъ и сядешь спокойно возлѣ меня, я тебѣ все разскажу, и, кромѣ того, добрый совѣтъ дамъ.

Я въ точности исполнилъ условіе и спросилъ:

— Откуда ты это знаешь, Соня?

— Отъ дяди. Ильинскій хочетъ отдать сына въ Морской Корпусъ.

— Гдѣ этотъ Корпусъ? — спросилъ я, хватая свою шапку.

— Въ Петербургѣ…

— Ага! такъ вы будете опять вмѣстѣ. А я-то какъ-же?

— Поступай и ты туда!

— Ты смѣешься? Ты думаешь, что не поступлю?

— Нѣтъ, ты вѣдь боишься перемѣнъ…

— Какъ-же быть? — спросилъ я, совершенно озадаченный.

— Я тебѣ подскажу, если хочешь…

— Подскажи, пожалуйста!

— Не жалѣй петель. Пусть всѣ распустятся…

— Какая ты хитрая, Соня! говоришь то, что я думалъ… Да! если на то пошло — пусть всѣ распустятся… Тогда не такъ будетъ жалко… Я уговорю и Филю, и другихъ ѣхать въ Морской Корпусъ… Чѣмъ мы не моряки!

— И этого длинненькаго, съ большими ушами, тоже бери съ собой, Сеня.

— Клейнбаума? Ха. ха, ха! непремѣнно возьму!

— Ахъ, какъ хорошо все устраивается! — вскричала Соня, хлопая въ ладоши.

Грустныя мысли окончательно разсѣялись.

— У насъ будутъ свои матросы, — продолжала Соня, — будетъ своя лодка. Поѣдемъ на взморье, вы будете грести, я — править рулемъ.

— Бррр!… — невольно произнесъ я, вспоминая морскую пучину. — Это очень весело, но ты не боишься утонуть, Соня?

— Утонуть?! Ты не умѣешь плавать?.. Ну, ничего! если утонемъ, то всѣ вмѣстѣ.

— Утонемъ всѣ вмѣстѣ! — повторилъ я, наэлектризованный ея отважностію, хотя, сказать по правдѣ, мнѣ вовсе этого не хотѣлось. — До свиданія, Соня! Бѣгу къ дядюшкѣ… Нужно обо многомъ съ нимъ переговорить!…

— Погоди одну минуту, я что-то придумала, — отвѣчала она, удерживая меня за руку.

— Говори, Соня!

— Въ будущее воскресенье, какъ разъ передъ отъѣздомъ, мы хотѣли придти къ вамъ, чтобъ вмѣстѣ провести вечеръ. Устрой такъ, чтобъ и Жукъ пришелъ. Мнѣ хочется его видѣть.

— Не обѣщаю, но постараюсь.

— Это не все, погоди! Я желаю, чтобы ты позвалъ и тѣхъ двухъ: Филю и Клейнбаума.

— Ихъ двоихъ привести гораздо легче, чѣмъ одного Жука, — замѣтилъ я, — за нихъ ручаюсь.

— Прекрасно, Сеня! а я приведу Катю. Ну, теперь, можешь идти бесѣдовать съ дядюшкой. До свиданія!

Я стремился домой въ странномъ, возбужденномъ состояніи. Мелочныя явленія уличной жизни, всегда такъ интересовавшія меня, теперь въ моемъ мозгу отражались совсѣмъ иначе. Мальчишка, съ корзиной на головѣ, оступился, упалъ, и крендели полетѣли въ лужу. Онъ заплакалъ. Въ другое время, я принялъ-бы въ немъ живое участіе, теперь только укоризненно взглянулъ на него и прошелъ мимо».

— Дуралей, нашелъ причину плакать! Посмотрѣлъ-бы ты, какъ морская волна переворачиваетъ вверхъ дномъ, не то, что корзинку, а корабль, а мы, моряки, и въ усъ не дуемъ!

Да, мнѣ казалось, что я уже морякъ и если бѣгу но сушѣ, то это потому, что надо поспѣть на корабль, отходящій въ море. Я слышалъ, какъ паруса бились о скрипѣвшія мачты, звучали въ рупоръ командныя слова, морской вѣтеръ, смѣшанный съ влажною пылью, дулъ прямо въ лицо. Правда, я и теперь боялся воды, но мысль, что Жукъ будетъ кататься съ Соней по взморью, а я — нѣтъ, что онъ отправится вокругъ свѣта, а я останусь далеко отъ всякаго моря, — мысль эта дѣлала изъ меня отчаяннаго морехода…

Дядюшка прохаживался большими шагами изъ угла въ уголъ по своей комнатѣ и если останавливался, то лишь для того, чтобъ раскурить трубку, которая то и дѣло гасла… Слова «большими шагами» надо понимать въ относительномъ смыслѣ: они были велики для дядюшки и служили, такъ сказать, мѣриломъ его оживленія.

Я слѣдовалъ за нимъ по пятамъ, и такъ какъ былъ оживленъ не меньше его, то мой носъ въ извѣстные моменты наталкивался или на круглую спину, или на накрахмаленную манишку дядюшки.

— Извините, дядюшка, это совсѣмъ не того, — говорилъ я, передразнивая старика, съ легкой руки Фили. — Сонѣ вы разсказываете все, а мнѣ ничего…

— Соня — дѣвочка разумная, тогда какъ ты еще совсѣмъ того… — возразилъ дядюшка.

— Знаю, что вы хотите сказать! Но дѣло въ томъ, что я тоже буду морякомъ…

— Морякомъ?! — повторилъ дядюшка, быстро оборачиваясь лицомъ ко мнѣ. — Хе, хе, хе! Морякомъ надо не быть, а родиться, Сеня…

— Что же я такое?

— Ты — маменькинъ сынокъ!

Пуфъ!

Названіе это показалось мнѣ обиднымъ, несмотря на то, что я по-прежнему любилъ маму.

— Маменькинъ сынокъ, думаете вы? Нѣтъ, дядюшка!. Я не напрасно подружился съ Жукомъ: у насъ одни и тѣ-же вкусы. Онъ въ море, и я туда же… Бултыхъ! и все тутъ.

— Молодецъ, Сенька! не ожидалъ! — вскричалъ дядюшка.

Глаза его сверкнули, трубка захрипѣла, и облако бѣлаго дыма скрыло на нѣсколько мгновеній всю оживленную фигурку.

— Бултыхъ! это того… хорошо, — продолжалъ дядюшка изъ за облака, — но, все-таки, надо, какъ твоя мать говоритъ, подумать да сообразить.

— Что же тутъ соображать?

— Идти въ море, надо быть готовымъ того…

— Утонуть! — подсказалъ я, — неужели?

— Пожалуй, что и утонуть…

— Однако, дядюшка, сколько вы плавали, и живы до сихъ поръ…

— Хе, хе, хе! а, все-таки, тонулъ нѣсколько разъ.

— Тонуть я готовъ! Притомъ же не одинъ я, а всѣ вмѣстѣ будемъ тонуть.

Моя мысль собственно была та, что я за кого нибудь да уцѣплюсь и, слѣдовательно, могу и спастись отъ потопленія.

— Совсѣмъ молодчина! — вскричалъ еще разъ дядюшка. — Знаешь ли, Сеня, что ты сказалъ великую того…

..Глупость!" — подумалъ я — Истину! — докончилъ дядюшка.

Онъ набилъ вторую трубку и прилегъ на диванъ, что случалось весьма рѣдко.

— Я замѣчаю, Сеня, что съ тобой можно говорить серьезно… Такъ вотъ что я тебѣ скажу…

Пуфъ! пуфъ!!

— Страшно бываетъ умирать въ постели; совсѣмъ другое дѣло въ морѣ. Особенно, когда штормъ, и надо спасать того… корабль… Тутъ ты думаешь обо всемъ, только не о смерти… Тутъ передъ тобою такая картина, что бери того… кисть и пиши!..

Дядюшка вскочилъ съ дивана и разставилъ руки, какъ будто чего-то искалъ; вѣроятно, кисти, но ея никогда у него не было. Не найдя ничего подходящаго, онъ схватилъ меня за плечи и приподнялъ на воздухъ.

— Дядюшка! — проговорилъ я.

— Да, Сеня! Валъ вышиною въ четырехъ-этажный домъ подброситъ тебя такъ высоко, что рукой можетъ достать волокнистую тучу… Вѣтеръ реветъ, паруса въ клочки, мачты за бортъ, трещитъ и стонетъ корабль, а верхушка волны, сорванная вѣтромъ, обдаетъ тебя съ ногъ до головы пѣной и залѣпляетъ глаза… Вдругъ все засвѣтилось тысячею изумрудныхъ огней… Молнія тррахъ! Малѣйшая зыбь тамъ, внизу, видна такъ ясно, какъ на ладони… Затѣмъ — непроглядный мракъ, и ты летишь стремглавъ въ самую глубину… Каково? гдѣ-жь тутъ думать о смерти?

— Хе, хе, хе! — произнесъ я дрожащимъ голосомъ, надѣясь этимъ ободрить себя и въ то же время думалъ: «Къ чему это ей пришла фантазія кататься по взморью? Смотри-ка, куда мы выѣхали!»

Дядюшка, дѣйствительно, чувствовалъ себя въ открытомъ морѣ и не располагалъ вернуться на берегъ. Онъ отворилъ дверь въ залу и позвалъ маму:

— Мари, — сказалъ дядюшка, вводя маму въ кабинетъ, — прекрасная того… мысль… Отдадимъ Сеньку черезъ годъ въ Морской Корпусъ…

— Какъ же это, братецъ? — спросила мама. — Вы сами же когда-то рѣшили, что…

— Рѣшить-то рѣшилъ, — перебилъ дядюшка, проворно почесывая за ухомъ, — а теперь послушай-ка его… онъ совсѣмъ того… морякъ.

— Сеничка, что ты на это скажешь?..

— Странная ты, право, Мари, еще спрашиваешь: что скажешь? — перебилъ дядюшка. — Да онъ сейчасъ столько разсказалъ про море, да про бурю, да про то, что тонуть совсѣмъ не того… не страшно… Однимъ словомъ — морякъ!

Мама улыбнулась.

— Дядюшка, — прошепталъ я, — вѣдь это вы…

Дядюшка ничего не слышалъ. Онъ обнялъ маму со свойственною ему живостью, поцѣловалъ ее нѣсколько разъ и сказалъ:

— Такое рѣшеніе, Мари, дѣлаетъ тебѣ великую того… честь! Поздравляю, поздравляю! Лучше и я ничего не могъ бы придумать…

— Но вѣдь это не сейчасъ же, братецъ, а черезъ годъ? — спросила мама.

Она какъ разъ угадала мою мысль.

— Разумѣется, черезъ годъ, и даже черезъ два, — рѣшилъ дядюшка.

«Эхъ, была не была! до тѣхъ поръ я успѣю десять разъ привыкнуть къ водѣ», — подумалъ я, и мнѣ опять стало весело.

Глава Девятнадцатая.
Прощальная вечеринка.

Въ воскресенье мы ждали гостей. Послѣ обѣдни, дядюшка отправился въ аптеку. Мама, няня и я занимались хозяйствомъ… Мое дѣятельное участіе скоро прекратилось въ виду замѣчанія, сдѣланнаго няней:

— Оставь, Сеничка, отдохни! вторую тарелочку разбилъ. Будетъ съ тебя!

Но для меня этого казалось слишкомъ мало, чтобы наполнить промежутокъ времени до вечера. Я не давалъ дядюшкѣ прикурнуть какъ слѣдуетъ послѣ сытнаго пирога. Лишь только смерклось, мнѣ стали слышаться звонки и мерещиться гости… То и дѣло я подбѣгалъ къ двери кабинета и будилъ старика.

— Ступай, Сеня, отвори, а я пока того… — отвѣчалъ онъ.

Дядюшка тоже любилъ гостей.

И все напрасно! Въ сѣняхъ никого не было.

Наконецъ, подъѣхалъ Жукъ, съ узелкомъ въ рукахъ. Онъ долженъ былъ у насъ ночевать.

Жукъ забился въ укромный уголокъ кабинета и объявилъ намъ, что если много будетъ гостей, то онъ не выйдетъ.

— Хе, хе, хе! хитришь, братъ, — замѣтилъ дядюшка.

Мы томились въ ожиданіи. Дядюшка пробовалъ нѣсколько разъ закурить трубку, но она все гасла…

— Кажется, звонятъ, — сказалъ онъ и прибавилъ: — нѣтъ, это у меня того… въ ухѣ.

Однако, звонокъ повторился очень явственно. Дядюшка оттолкнулъ меня, и самъ отворилъ дверь.

Вошли Лямины: отецъ, мать и дочь.

Петръ Петровичъ Ляминъ былъ красивый, статный мужчина. Онъ имѣлъ всегда озабоченный, дѣловой видъ и показывался въ обществѣ очень рѣдко. Вотъ причина, почему до сихъ поръ не пришлось упомянуть о немъ.

Между вновь прибывшими, къ моему удивленію, оказался Филя. На немъ было что-то въ родѣ треугольной шляпы.

— Ахъ, какой уморительный! гдѣ онъ такую досталъ, — сказала мнѣ Соня, показывая на Филю.

— C’est très à la mode! — протестовалъ онъ.

— À la mode до тѣхъ поръ, пока директоръ тебя не поймалъ, — рѣшилъ дядюшка, дружески съ нимъ здороваясь.

Болтая и смѣясь, перешли мы въ залу.

— Какъ вы поздно приходите! — жаловался я, — мы и наговориться не успѣемъ.

— А Жукъ-то, навѣрное, уже приползъ, — сказалъ Филя, — на вѣшалкѣ я видѣлъ его оболочку.

— Не смѣйте такъ выражаться, мосье Жоржъ! — крикнула Соня. — Вы знаете, что мы съ нимъ друзья.

Дядюшка былъ правъ! Жукъ, заслышавъ знакомые голоса, вышелъ въ залу, слегка зацѣпивъ по дорогѣ припертую половинку дверей.

Въ эту минуту нѣсколько звонковъ, одинъ за другимъ, возвѣстили прибытіе остальныхъ гостей. Катя весело подбѣжала къ намъ. Жукъ уже оканчивалъ свои поклоны и столкнулся съ Катей.

— Наконецъ-то мы встрѣтились, и вамъ некуда спрятаться! — вскричала она, крѣпко пожимая его руку.

— Если-бы и было куда, — не спрячусь, — молвилъ Жукъ, улыбаясь.

— Да вы ужасно перемѣнились, и къ лучшему, — замѣтила откровенно Катя.

— А я все тотъ-же, и это мнѣ нравится, — похвалилъ самъ себя Филя.

Изъ передней послышался голосъ дядюшки.

— Кто тамъ того… скребется?

Молодежь поспѣшила къ нему.

— Кто тамъ? — повторилъ дядюшка.

— Это я, — отвѣчалъ голосъ изъ сѣней, — ищу звонокъ и… не нахожу!

— Ва! это Клейнбаумъ! — вскричали Филя и Жукъ.

Намъ почему-то такъ стало при этомъ весело, что мы захлопали въ ладоши.

Дверь отворилась, и на темномъ фонѣ дѣйствительно обрисовался Клейнбаумъ. Аплодисменты усилились. На добромъ лицѣ Клейнбаума сіяла улыбка. Дядюшка и мама встрѣтили гостя самымъ дружескимъ образомъ, какъ стараго знакомаго.

— Чего ты такъ запыхался, Клейнбаумъ? — освѣдомился я.

— Пріѣхалъ, — отвѣчалъ онъ.

— Не верхомъ-ли на…? — спросилъ Филя.

— Почти! — отвѣчалъ Клейнбаумъ.

Это п_о_ч_т_и было такъ забавно, что барышни положительно заинтересовались Клейнбаумомъ. Мы поспѣшили познакомить ихъ другъ съ другомъ.

Между тѣмъ, наша крошечная зала наполнилась гостями, и молодежь съ трудомъ нашла себѣ мѣсто въ уголку. Соня и Катя усѣлись на одномъ стулѣ, а мы, четыре кавалера, стояли; Клейнбаумъ возвышался надъ нами.

— Знаете-ли, mesdames, — замѣтилъ Филя, — если вы только дадите намъ инструменты, то мы сыграемъ вамъ квартетъ.

— Какой того… квартетъ? — спросилъ дядюшка, проходя мимо.

— Изъ басни Крылова, — отвѣчалъ Филя, — не знаемъ лишь — какъ сѣсть.

— Однако, ты порядочная того… егоза!

Вслѣдъ за тѣмъ дядюшка перевелъ насъ въ свой кабинетъ, гдѣ мы и усѣлись.

— На чемъ-же я буду играть? — поинтересовался Клейнбаумъ.

— На чемъ хотите, но только, чтобы мы могли танцовать, — сказала Катя.

Соня покачала головой.

— Нѣтъ, мы не будемъ танцовать; теперь весна, а танцы хороши зимою.

— Пропали всѣ твои па, Жукъ! — произнесъ Филя съ глубокимъ вздохомъ.

— Ахъ, какая жалость! — воскликнула Катя.

— Пригодятся еще, не жалѣйте! — рѣшила Соня.

Затѣмъ она съ живостью крикнула Жуку, сидѣвшему визави:

— Что вы тамъ нашли на потолкѣ, мосье Жукъ? О васъ говорятъ, за васъ заступаются, а вы и не моргнете…

Жукъ, дѣйствительно, пребывалъ въ глубокой задумчивости и смотрѣлъ въ потолокъ. Восклицаніе Сони заставило его опустить глаза.

— Онъ нашелъ тамъ первую муху, — объяснилъ намъ Филя.

Встрепенувшійся Жукъ слегка ударилъ Филю по затылку.

— Не отвѣчай, когда тебя не спрашиваютъ!

Филя возвратилъ ударъ.

— Не зѣвай, когда съ тобой говорятъ!

— Поссорились! — какъ бы въ испугѣ вскричала Соня. — Сеничка, сядь между ними, а то они съѣдятъ другъ друга.

Задумчивость Жука прошла, и онъ захохоталъ вмѣстѣ съ нами.

— Господа, перестаньте, наконецъ, смѣяться, — увѣщевала Соня. — Прежде всего намъ надо рѣшить вопросъ, какъ намъ быть? гдѣ встрѣтиться? для этого-то мы и собрались.

— Это совсѣмъ вѣрно! — замѣтилъ Клейнбаумъ. — И я уже почти рѣшилъ вопросъ: какъ намъ быть?

Онъ сидѣлъ рядомъ съ Жукомъ и не спускалъ съ него глазъ.

— Разскажите-же, — приставали барышни.

Но, какъ и въ прошлый разъ, толстякъ помѣшалъ намъ со своимъ чаемъ.

— Пожалуйте скорѣй, дѣти, а то мѣста вамъ не будетъ, — сказалъ онъ.

Мы поспѣшили въ столовую; Филя впереди всѣхъ.

— Жукъ, сюда! — крикнула Соня, занимая мѣсто, и такъ громко, какъ будто мы играли въ кошки-мышки или горѣлки, причемъ толстякъ изображалъ изъ себя перегородку.

— Соня, ты захотѣла домой, ma chère, — отозвалась не безъ грусти Марья Сергѣвна.

Жукъ и безъ приглашенія былъ уже тутъ какъ тутъ.

Толстякъ предсказалъ вѣрно: Клейнбаумъ бродилъ вокругъ стола, ища мѣста, и при этомъ чуть не вышибъ сухарную корзинку изъ рукъ няни.

— Сеничка, кто это такой? — освѣдомилась старушка, наклоняясь ко мнѣ…

— Тоже морякъ, няня, — отвѣчалъ я шепотомъ.

Мама выручила Клейнбаума изъ затрудненія: она

усадила его рядомъ съ собой у маленькаго столика, на которомъ стоялъ самоваръ. Всякому другому такое сосѣдство съ самоваромъ показалось бы не особенно удобнымъ, но нашему путешественнику оно пришлось по вкусу.

— Тепло тутъ, — сказалъ мнѣ Клейнбаумъ, потирая руки, — тепло, точно въ Африкѣ!

— Что вы все молчите? — справлялась Катя у своего кавалера.

— Je ne parlerai pas! c’est très dangereux! Vous savez… — отвѣчалъ Филя, прихлебывая свой чай и закусывая кренделемъ.

— Ха, ха, ха! Какъ жаль, что вы стали такъ осторожны… Помните, года два тому назадъ?..

— Никогда ничего не забываю, — увѣрялъ ее Филя, — mais je ne parlerai pas.

— Сеня говорилъ, что вашъ французскій языкъ идетъ, успѣшно, мосье Жукъ, — сказала Соня…

— Пожалуйста, называйте меня такъ, какъ вы уже разъ назвали: просто Жукъ.

— Охотно! Какъ французскій языкъ, Жукъ?

— Ça va! — отвѣчалъ Жукъ и засмѣялся.

— Что тамъ за сова,? — спросилъ Филя, давшій слово молчать.

Барышни захохотали.

Всѣмъ было весело и уютно. Соня болтала, Жукъ прислушивался, Клейнбаумъ хихикалъ изъ-за самовара, поглядывая то на Жука, то на его даму, Катя захлебывалась отъ остроумія Фили. Дядюшка, по обыкновенію, двигался. Онъ разсказывалъ длинную исторію и въ то же время все чего-то искалъ… Принесъ изъ кабинета трубку — забылъ кисетъ; принесъ кисетъ — забылъ трубку.

— Я вамъ принесу. — предлагала Соня.

— Нѣтъ, душечка, ты не можешь… Жукъ тогда того… — говорилъ дядюшка, подмигивая своему пріятелю. — Жукъ сбѣжитъ…

Филя фыркнулъ отъ смѣха.

— Опять! — воскликнула Катя, отодвигаясь въ сторону.

— Rien, rien! — успокаивалъ Филя. — Я о чемъ-то смѣшномъ вспомнилъ…

Задвигались стулья. Большіе окончили свой чай и снова перешли въ залу. Дядюшка только что получилъ газеты и обѣщалъ прочесть вслухъ новости. Но намъ было не до политики и, по совѣту няни, мы остались за круглымъ столомъ.

— C’est très bien, няня! — сказалъ Филя, который далеко не разрѣшилъ еще вопросъ о булкѣ съ масломъ и сыромъ.

— Нянюшка, садись и ты съ нами…

— Вотъ погодите, уберу со стола, чулокъ возьму, тогда и присяду.

— Съ условіемъ, няня, что ты навяжешь, то мы распустимъ, — объявила плутовка Соня, взглянувъ на меня.

Она положила обѣ руки на столъ и весело поглядывала на всѣхъ.

— Здѣсь намъ никто не помѣшаетъ говорить серьезно… Прошу только не прерывать.

— Я буду ѣсть и слушать, — сказалъ Филя.

— Не прерывать?.. Это совсѣмъ вѣрно! — замѣтилъ Клейнбаумъ, не спуская глазъ съ Жука.

— Клейнбаумъ, цыцъ! — огрызнулся Филя.

— Цыцъ! — повторилъ тотъ и прибавилъ: — правда!

— Господа, перестаньте же, наконецъ! — прикрикнула на нихъ Соня и обратилась съ вопросомъ:

— Мосье Клейнбаумъ, вы что-то хотѣли сказать давече, на счетъ того, какъ намъ быть…

— Да, хотѣлъ сказать! — воскликнулъ обрадованный Клейнбаумъ. — Въ Петербургѣ мы будемъ жить всѣ вмѣстѣ… Это дѣло рѣшеное. Я переговорилъ съ папенькой и маменькой.

— Это, вѣдь, невозможно! — сказали Соня и Катя одновременно.

— Тамъ, въ Петербургѣ, — продолжалъ между тѣмъ Клейнбаумъ, — у насъ есть дяденька…

— А у дяденьки есть тетенька, — докончилъ за него Филя.

Жукъ и барышни протестовали и заставили замолчать нашего болтуна.

— Продолжай, Клейнбаумъ!

— У дяденьки есть очень большая квартира. Онъ очень добрый и живетъ на Острову…

— Вотъ тебѣ разъ! какъ же къ нему подъѣхать? — опять вмѣшался Филя.

— Мостъ есть, — пояснилъ Клейнбаумъ.

— Я понимаю васъ! это прекрасная мысль, — сказала Соня, — и вы, и всѣ ваши товарищи по Морскому Корпусу могутъ тамъ помѣститься.

— Совсѣмъ вѣрно! но было бы еще лучше, еслибъ…

— Что такое?

— Еслибъ и вы тамъ помѣстились… отдѣльная квартира есть очень просторная…

— Я объ этомъ подумаю! — молвила Соня, среди общаго смѣха.

— И я тоже… Всѣхъ нашихъ знакомыхъ перевеземъ къ тебѣ, — добавилъ Филя.

Подсѣла няня съ чулкомъ, и мы наперерывъ объяснили ей, какъ все у насъ хорошо устраивается.

— Эхъ, молодость! Хорошо-то хорошо, да больно вы уже прытки!..

— Я еще не все сказалъ, — объявилъ Клейнбаумъ, поднимаясь съ своего мѣста.

— Говори! — сказалъ Жукъ.

— Сеня мнѣ нѣсколько разъ толковалъ насчетъ лодки и насчетъ взморья…

— Да, мы рѣшили кататься по взморью, — подтвердила Соня. — Неужели и лодка готова?

— Мы рѣшили… это вѣрно! Но я грести не умѣю, плавать не умѣю и воды боюсь, какъ огня, — закончилъ Клейнбаумъ и сѣлъ.

— Зачѣмъ же ты поступаешь въ Морской Корпусъ? — спросилъ Жукъ за всѣхъ насъ.

— Зачѣмъ я поступаю въ Морской Корпусъ?..

— Зачѣмъ? — повторилъ Жукъ.

— Какъ зачѣмъ? поступаю потому, что ты поступаешь!

Это было наивно, но такъ сердечно сказано, что никто не улыбнулся, а я даже одобрительно кивнулъ головою.

— Итакъ, это дѣло рѣшенное, — сказала она, — сперва ѣду я, потомъ Жукъ и вы, Клейнбаумъ…

— Да, вмѣстѣ! и прямо къ дяденькѣ.

— Потомъ, мосье Жоржъ и Сеня…

— А съ кѣмъ же я останусь? — спросила Катя со вздохомъ.

— Со мной, — сказалъ ей Филя, — я провожу ихъ до первой станціи и вернусь къ вамъ, а они пускай себѣ тонутъ, если есть охота.

— Ахъ, какой же вы милый, мосье Жоржъ!

— Toujours le même, — добавилъ Филя.

— Нянюшка, голубушка… — послышался изъ другой комнаты голосъ толстяка. — Что же это? тамъ всѣ ждутъ дессерта, а вы здѣсь прохлаждаетесь, моя милая!

Няня засуетилась. Нѣкоторые изъ насъ взялись помогать ей: остальные пошли въ залу.

Послѣ дессерта дядюшка придумалъ весьма замысловатыя шарады; но такъ какъ Клейнбаумъ не могъ разгадать ни одной, причемъ у него съ языка срывалась постоянно слово картофель, то мы рѣшили перейти къ чему-нибудь болѣе разнообразному.

— Сеня, — сказалъ мнѣ Жукъ, — я бы предложилъ игру, да боюсь…

— Почему боишься?

— Много мебели поломаемъ.

— Это преинтересная должна быть игра, — отозвалась Катя. — Какъ она называется?

— Жмурки.

— Мама, позволь сыграть намъ въ жмурки! — приставалъ я къ мамѣ.

Она была въ нерѣшимости… Дядюшка завѣрилъ, что игра эта сама по себѣ очень скромная.

Минуту спустя, сцена представляла невообразимую суматоху, частью благодаря дядюшкѣ, который принялъ въ игрѣ непосредственное участіе…

— Однако, Филя, ты того… плутъ! — кричалъ Андрей Ивановичъ, освобождаясь изъ его объятій.

— Плутъ, почему! — спросилъ Филя.

— Плутъ потому, что твои глаза смотрятъ изъ подъ платка!

— Штрафъ, штрафъ! — провозгласило все общество.

— Это не мои глаза! — тщетно увѣрялъ Филя.

Его оштрафовали: онъ долженъ былъ молчать втеченіи двухъ минутъ.

Изъ рукъ Фили дядюшка попалъ въ руки Жука, который игралъ совсѣмъ честно, съ крѣпко надѣтой повязкой на глазахъ.

— Огонь, огонь! — сказалъ дядюшка и повернувъ Жука за плечи, толкнулъ его на право. Бѣдный Жукъ поймалъ опять толстяка.

— А я здѣсь! — крикнула Соня тоненькимъ голосомъ.

Жукъ бросился по этому направленію и схватилъ Соню за руку. Она сняла съ него повязку.

Интереснѣе другихъ игралъ нашъ Клейнбаумъ. Онъ распростеръ руки и двигался впередъ съ такими предосторожностями, что никого не могъ настичь. Наконецъ, удалось ему наткнуться на круглую печку и онъ заключилъ ее въ свои объятія.

Игра кончилась. Мы всѣ нуждались въ отдыхѣ. Я искалъ Жука и Соню. Заглянувъ въ столовую, я увидѣлъ, что они сидѣли рядкомъ у окна. Наклонивъ, но своему обыкновенію, голову, онъ что-то ей разсказывалъ. Она слушала и улыбалась.

Дня черезъ два послѣ этой вечеринки, Соня укатила въ Петербургъ.

Глава Двадцатая,
въ которой нѣсколько петель распутываются.

Время шло. Съ отъѣздомъ Сони улеглись круги на поверхности нашей школьной жизни, — круги, произведенные ея появленіемъ, и мы какъ будто забыли о предстоявшей намъ перемѣнѣ жизни. Лишь изрѣдка имѣлъ я извѣстія черезъ посредство мамы о своей кузинѣ. Отецъ ея отлично устроился въ столицѣ. Я зналъ, что Лямины жили тамъ весело, принимали гостей и много выѣзжали. Своими скудными извѣстіями я не забывалъ дѣлиться съ Жукомъ. Слушая меня, онъ пилилъ, скоблилъ и рубилъ усерднѣе обыкновеннаго, и складка на его лбу обозначалась явственнѣе, чѣмъ когда нибудь. Можетъ быть, ему не нравилось, что Соня увлекается петербургскими удовольствіями? Онъ никогда не намекалъ на то; но разгадкой состоянія духа Жука, въ эту пору, послужило одно обстоятельство, неускользнувшее отъ моей наблюдательности. Онъ завелъ то, чего прежде не имѣлъ: тетрадку въ красивомъ переплетѣ. Въ эту тетрадку Жукъ списывалъ стихи, которые приходились ему по вкусу. Чаще всего онъ трудился надъ Лермонтовымъ.

— Странное дѣло, — признался онъ мнѣ однажды, — чѣмъ больше стихи мнѣ нравятся, тѣмъ хуже я ихъ пишу! Посмотри…

Подошелъ къ намъ Филя, взглянулъ и рѣшилъ:

— Да, Жукъ, чувства много, а почеркъ очень и очень того…

Филя по-прежнему наслаждался жизнью, придерживаясь уже извѣстныхъ поговорокъ. Онъ подросъ на два вершка, прибавилъ къ этому каблуки въ одинъ вершокъ и танцовалъ на вечерахъ съ большими дамами.

— Il pleut d’invitations, — говорилъ онъ намъ, показывая пригласительныя записки.

Поставленный обстоятельствами въ самый водоворотъ жизни, Филя завелъ себѣ особенный свѣтскій календарь, въ которомъ дни были впередъ распредѣлены на весь предстоявшій сезонъ. Онъ позволилъ своему сосѣду Клейнбауму, не отличавшемуся особой памятью, занести въ этотъ календарь дни рожденья и имянинъ: папеньки, маменьки и всей многочисленной родни, съ тѣмъ уговоромъ, что тотъ позоветъ его, если у нихъ затѣется что-нибудь веселое.

Уроки одолѣвали Клейнбаума!

— Это совсѣмъ вѣрно, — говаривалъ онъ, бѣгая изъ угла въ уголъ съ книгой въ рукахъ, — плоды ученія горьки, а корни сладки….

Онъ полюбилъ пословицы, но произносилъ ихъ всегда на-выворотъ.

Мы изучали теперь во всей подробности отечественную географію. Клейнбаумъ и тутъ нашелъ подходящую территорію, которая замѣнила ему Африку.

— Что вы намъ скажете, Клейнбаумъ, о Россіи? — вопрошалъ Вержбинъ.

Конецъ палки вопрошаемаго неизмѣнно попадалъ въ одну и ту-же точку.

— Вотъ, г. профессоръ, степи….

— Какія?

— Киргизъ-Кайсацкія….

Клейнбаумъ приставлялъ глаза къ самой картѣ и производилъ тщательный осмотръ мѣстности. Вержбинъ въ это время погружался въ задумчивость.

— Ничего нѣтъ, г. профессоръ, ни одного города, ни одной деревушки, а только…. скотоводство.

— У… у… Еще бы!

Но разъ случилось съ усерднымъ Клейнбаумомъ происшествіе, выходившее изъ ряда обыкновенныхъ: онъ потерялъ Наполеона!

Жерве пуще прежняго мучилъ насъ переводами историческихъ анекдотовъ. Клейнбаумъ, трудившійся всегда добросовѣстно, наткнулся на недоразумѣніе.

— Господа, — обратился онъ къ намъ, — нѣтъ ли у васъ другой книжки, потому что въ этой я нашелъ ошибку.

Мы всѣ очень обрадовались этой ошибкѣ, и человѣкъ десять пожелали ее исправить.

— Тутъ сказано: Napoléon arriva au bord de la Meuse.

— Не можетъ быть, чтобы сказано было съ такимъ акцентомъ, — перебилъ Филя.

— Филька, не суйся!

— Я это перевелъ совсѣмъ вѣрно, — продолжалъ Клейнбаумъ, — «Наполеонъ подъѣхалъ къ берегу рѣки»… Вотъ только эта Meuse?

— Маасъ, — подсказали ему.

— Ну, хорошо! Наполеонъ велѣлъ построить мостъ. Построили… Все это я перевелъ. Тутъ, вдругъ, откуда не возьмись — Бонапартъ!… Взялъ да и перешелъ черезъ мостъ… Bonaparte passa par le pont, о Наполеонѣ же дальше ни гу-гу!

— Ха, ха, ха! — послышался смѣхъ.

— Что тутъ смѣтнаго! Я васъ спрашиваю: куда дѣвался Наполеонъ?

Хохотъ усилился, и Клейнбаумъ чуть не заплакалъ.

Между тѣмъ приближалось время, когда источникъ нашей веселости долженъ былъ изсякнуть. Если трудно было представить себѣ нашъ муравейникъ безъ Жука, то также не легко было вообразить, что Клейнбаума нѣтъ съ нами… Эта мысль не приходила въ голову, пока кто-то не спросилъ:

— Господа, что же мы будемъ дѣлать безъ нихъ?

Отвѣта не послѣдовало, но каждый спрашивалъ сосѣда:

— Что же мы будемъ дѣлать?

Обращались за разрѣшеніемъ загадки къ Жуку. Онъ улыбался и старался отдѣлаться вопросами въ свою очередь:

— Будете безъ меня учиться? — спрашивалъ онъ.

— Будемъ!

— Будете сидѣть въ карцерѣ?

— Будемъ!

— Кувыркаться?

— Конечно, будемъ!!

— Ну, такъ чего же вамъ еще? — говорилъ Жукъ съ удивленіемъ, и за тѣмъ снова принимался за свою работу.

Такъ какъ объяснить категорически, отчего именно намъ будетъ скучно съ отъѣздомъ Жука, — никто не могъ, а между тѣмъ онъ одинъ былъ съ нами не согласенъ, то нѣкоторые, въ томъ числѣ Елагинъ, считавшійся по праву вторымъ силачомъ въ нашемъ классѣ, рѣшили просто-на-просто поколотить Жука, чтобъ онъ не смѣлъ говорить: нѣтъ, когда весь классъ говорилъ: да!

Впрочемъ, Филя съумѣлъ устранить такую крайность.

— Видите ли, господа, — сказалъ онъ, — недоразуменіе происходитъ отъ того, что по-русски нельзя выразить точно нашу мысль; по-французски же можно.

— Валяй мысль по-французски, — предложилъ Елагинъ.

— Видите ли: il nous manquera toujours un je ne sais quoi!.. Такъ, или нѣтъ?

Елагинъ подумалъ и возразилъ:

— Это очень красивая фраза; но вѣдь твое un je ne sais quoi, по русски все равно что ничего…. А потому прибереги эту фразу на случай твоего отъѣзда, Филя….

— Не безпокойтесь! У меня хватитъ про всѣхъ, — обиженнымъ тономъ молвилъ Филя, — подождемъ до завтра: придетъ Жерве, спросимъ у него.

— Спросимъ!

На томъ и порѣшили.

Другіе интересы дня заслонили собою роковой вопросъ; но вотъ, однажды, самъ Жукъ напомнилъ о предстоявшей разлукѣ.

— Господа, — объявилъ онъ намъ, — я привелъ въ порядокъ свою мастерскую… За пять лѣтъ накопилось много вещицъ, которыхъ я съ собою не возьму…

Онъ тряхнулъ головою и наклонился къ своему ящику, а потому никто не могъ видѣть выраженія его лица.

— Ну что же, Жукъ? — спросилъ кто-то.

— Я хотѣлъ бы раздать вамъ эти бездѣлушки…. на память, — продолжалъ онъ, поднялъ голову и окинувъ глазами родной муравейникъ.

Филя въ одинъ мигъ продѣлалъ извѣстное гимнастическое упражненіе и очутился тутъ какъ тутъ.

— Къ чему раздавать? растеряютъ… Лучше дай-ка все на сохраненіе мнѣ. Цѣлѣе будетъ. — посовѣтовалъ онъ.

— У меня здѣсь пятьдесятъ вещицъ, — сказалъ Жукъ, — а васъ сорокъ два. Какъ тутъ быть?

Филя и тутъ не оставилъ его безъ совѣта.

— Жукъ, не хлопочи! Открой только ящикъ и — я все устрою…

Наше терпѣнье лопнуло.

— Молчи, Филька! — послышалось со всѣхъ сторонъ.

— Положи руки въ карманы и сиди смирно, — въ свою очередь посовѣтовалъ Филѣ Елагинъ.

— Я тоже пять лѣтъ жилъ, а все-таки, ничего не скопилъ, — сказалъ съ глубокимъ вздохомъ Клейнбаумъ.

— За тебя копятъ папенька и маменька, — успокоилъ его Филя, руки котораго были въ карманахъ, но длинный носъ находился въ разстояніи лишь одного вершка отъ мастерской.

Передъ Жукомъ положили списокъ нашего класса и — раздача началась. Мячики, самострѣлы, вертушки, волчки, звонки, всевозможныя дудки и свистѣлки пролетали надъ головою Фили и исчезали безслѣдно. Провожая глазами каждую вещицу, онъ не переставалъ давать совѣты.

— Ты ее береги!.. Не за тотъ конецъ взялъ, сломаешь!… Не держи такъ — выстрѣлитъ!

Чаще же всего совѣтовалъ:

— Отдай лучше мнѣ!

Но никто не слушалъ Филю, Всѣмъ пріятно было получить на память бездѣлушку, стоившую Жуку такъ много, много труда.

— Спасибо! но, право, напрасно. Я и безъ того буду помнить тебя всю жизнь, — сказалъ Клейнбаумъ.

Ему достался какой-то ремень. Вдругъ, улыбающееся лицо его странно съежилось и по щекамъ заструились слезы.

— Ремешокъ…. и на немъ дырочки, — проговорилъ Клейнбаумъ.

— Что съ тобой? — спросилъ Жукъ, нахмуривая черныя брови.

— Ничего, — отвѣчалъ Клейнбаумъ, — но мнѣ очень, очень грустно…

— Почему грустно?

— Потому что ты уѣзжаешь.

— Что же, вѣдь и ты уѣзжаешь?…

— Уѣзжаю. Это совсѣмъ вѣрно!

— Говори же, наконецъ, чего плачешь?

— Что будетъ съ нашей школой безъ тебя, Жукъ?..

Нѣкоторые засмѣялись, но въ сущности Клейнбаумъ выразилъ словами лишь то, о чемъ думали всѣ безъ исключенія.

— Какой ты глупенькій! — вскричалъ Жукъ. — Спроси лучше, что мы будемъ дѣлать безъ нашей школы?

— Клейнбаумъ правъ! Не выпускать Жука, господа!! — зашумѣла молодежь.

— И Клейнбаума привязать къ скамейкѣ! прикрѣпить ремешкомъ!.. — слышались восклицанія.

Между тѣмъ раздача приходила къ концу…

— Что же тебѣ дать, Филя? — спросилъ Жукъ.

Но Филя, пользуясь суматохой, уже устроилъ свои дѣлишки на столько благопріятно, что отвѣчалъ:

— Не безпокойся, Жукъ! Восемь лишнихъ вещей, о которыхъ ты говорилъ, я отобралъ, чтобы спору не было…

— Гдѣ же онѣ?

— Вотъ тутъ, въ карманахъ…

Карманы Фили оказались, дѣйствительно, весьма туго набитыми.

— Если ты непремѣнно желаешь подарить еще что-нибудь, — продолжалъ онъ, — то дай мнѣ на память свой секретный замокъ… не теперь, а послѣ!

Мы всѣ протестовали, но Жукъ согласился:

— Съ условіемъ, — сказалъ онъ, — если ты его не будешь изслѣдовать…

— Даю тебѣ въ залогъ десять тысячъ честныхъ словъ, — отвѣчалъ Филя съ необыкновенною горячностью…

Прекративъ свою работу въ мастерской, Жукъ сталъ принимать болѣе живое участіе въ нашихъ вечернихъ бесѣдахъ…

Къ концу года должны были покинуть школу, кромѣ его и Клейнбаума, еще нѣсколько человѣкъ. Петли чулка, о которомъ мы когда-то толковали съ Соней, распускались.

— Ты куда собираешься?

— Въ Петербургъ!

— А ты?

— Туда же!

— Эхъ, сколько васъ туда ѣдетъ! пожалуй, для насъ и мѣста не хватитъ, — ворчалъ Филя.

Немудрено, что думы наши часто обращались къ этому пункту, и мы желали приподнять хотя уголокъ завѣсы, скрывавшей будущее.

— Клейнбаумъ, иди къ намъ!

— Пошелъ бы, да вотъ этотъ Пиѳагоръ меня замучилъ…

— Приходи съ Пиѳагоромъ…

— Этакая чушь, — говорилъ Клейнбаумъ, приближаясь, — этакая чушь! двѣ тысячи лѣтъ назадъ жилъ этотъ Пиѳагоръ, и до сихъ поръ не могли забыть о немъ и его задачѣ.

— Послушай, Клейнбаумъ, твой папенька жилъ когда-то въ Петербургѣ¹?

— Это совсѣмъ вѣрно!

— Разскажи намъ что-нибудь объ этомъ городѣ…

Клейнбаумъ подскочилъ къ картѣ и Пиѳагоромъ указалъ мѣсто нахожденіе интересной столицы.

— Петербургъ… стоитъ… — началъ онъ.

— Это мы и безъ тебя знаемъ, — перебили его, — довольно съ насъ географіи…

Клейнбаумъ пристально обслѣдовалъ нарисованный на картѣ кружочекъ, но ничего любопытнаго на его счетъ сообщить не могъ.

На выручку товарища подвернулся никѣмъ незамѣнимый Филя, который, впрочемъ, никогда не бывалъ въ Петербургѣ.

— Правда ли, — спрашивалъ Жукъ, — правда ли. что тотъ, кто поживетъ въ Петербургѣ, возвращается оттуда другимъ человѣкомъ и по виду, и по складу мыслей, и по образу жизни?

Клейнбаумъ опять подошелъ къ картѣ. Одинъ палецъ онъ поставилъ на Петербургъ, а другой на нашъ родной городъ и что-то сообразилъ.

— Хи, хи, хи! Ты говоришь о другомъ образѣ жизни. Жукъ, — сказалъ онъ, — вотъ я и подумалъ — ужь не антилопы ли туда попали?

— Успокойся, Клейнбаумъ, и не мѣшай намъ, — посовѣтовалъ Жукъ.

— Изволите видѣть, — медленно произнесъ Филя, усаживаясь среди насъ, — люди въ Петербургѣ не похожи на здѣшнихъ… Тамъ они comme il faut.

— Брось французскія фразы и говори толково, — замѣтилъ кто-то.

Филя только пожалъ плечами.

— Но почему же пріѣзжіе люди дѣлаются comme il faut? — спросилъ Елагинъ.

— Нельзя иначе! Становись такимъ, какъ другіе, или пропадай!.. Непреложный законъ. Сама жизнь передѣлываетъ и шлифуетъ человѣка… Представьте себѣ громадную мельницу, въ которой жернова постоянно работаютъ…

Филя выхватилъ изъ рукъ Клейнбаума книгу и изобразилъ наглядно работу этихъ жернововъ.

— Все, что ни попадетъ туда, — продолжалъ онъ, — выходитъ въ видѣ чистой бѣлой муки… Вотъ это и есть comme il faut!.. Теперь, господа, представимъ себѣ Жука, брошеннаго въ эту мельницу… Спрашивается, что изъ него выйдетъ?

— Выйдетъ то, что Богъ дастъ, — отвѣчалъ Жукъ со вздохомъ.

— Ха, ха, ха! это прекрасно… Но есть поговорка: на Бога надѣйся, а самъ не плошай… Еще разъ, спрашиваю: выйдетъ ли изъ Жука — comme il faut?

Жукъ вскочилъ.

— Прежде чѣмъ сдѣлаться comme il faut, я оттаскаю тебя за вихоръ! — вскричалъ онъ.

Никто не заступился за нашего насмѣшника, только Елагинъ замѣтилъ:

— Однако, господа, вы уклонились отъ главнаго предмета…

Жукъ, расправившись съ Филей, спѣшилъ водворить его на прежнемъ мѣстѣ, и тотъ, поправивъ свою прическу, продолжалъ:

— Хорошъ Петербургъ — слова нѣтъ; но есть тамъ одно обстоятельство, само по себѣ не дурное и въ тоже время очень непріятное…

— Это климатъ? — спросилъ Елагинъ, вида что разсказчикъ остановился.

Филя моталъ головою.

— Ну, такъ, значитъ, дороговизна? — спросилъ Жукъ.

Филя продолжалъ ту-же эволюцію. Было еще нѣсколько предположеній съ нашей стороны, но ни одно не попало въ цѣль: голова Фили, все-таки, моталась.

— Такъ вотъ-же тебѣ! — сказалъ Елагинъ хлопнувъ его довольно сильно по спинѣ. — Теперь ты заговоришь…

— Я подразумѣваю, господа, Неву, — заговорилъ Филя. — Нева, какъ вамъ извѣстно, красивая, широкая рѣка, обставленная дворцами… Но бѣда вотъ въ чемъ. Съ одной стороны — вдругъ подуетъ западный вѣтеръ, съ другой восточный… Вѣтры эти сшибаются, Нева поднимается, и все въ воду погружается… Брр!..

— А какъ-же быть съ comme il faut? — спросилъ Жукъ.

— Да никакъ… все тонетъ!

— Впрочемъ, Филя, тебѣ бояться нечего: вѣдь ты будешь на кораблѣ.

— Въ томъ-то и бѣда, что буду не на кораблѣ, а подъ кораблемъ! — вскричалъ Филя…

— Какъ-же такъ?

— Въ прошломъ году, сгоряча, я примазался къ морякамъ, а теперь оказывается, что меня упрячутъ совсѣмъ въ другое заведеніе… Оно стоитъ у самой воды на Фонтанкѣ… Хорошее училище! Тамъ носятъ треугольныя шляпы…

Въ это время къ намъ подошелъ Клейнбаумъ. Лицо его носило отпечатокъ разстройства.

— Если такъ, господа, то и мнѣ придется тонуть!

— Это почему? — спросилъ Жукъ.

— Очень просто, потому что маменька и слышать не хочетъ, чтобъ я былъ морякомъ…

— Плохо наше дѣло! всѣ отлыниваютъ, — печально сказалъ Жукъ.

Клейнбаумъ спѣшилъ его утѣшить.

— Во всякомъ случаѣ мы будемъ рядомъ: ты въ морскомъ, я — въ сухопутномъ заведеніи… Всѣ же праздники будемъ проводить у дяденьки. Это совсѣмъ вѣрно!

Жукъ оцѣнилъ искренность Клейнбаума и пожалъ ему руку; но веселое настроеніе духа не возвращалось Онъ былъ чѣмъ-то озабоченъ.

— Смотри, Сенька, и ты не вздумай надуть! — пригрозилъ мнѣ Жукъ…

Еще одинъ старый пріятель покидалъ нашу школу: это — Михѣичъ…

Экзамены кончались. Мы проводили почти все время въ саду, и всѣ тѣ, которые собирались уѣзжать, окружали теперь нашего «дѣдушку»…

— Жукъ, дай мнѣ свое долото, я тоже хочу вырѣзать тутъ свою фамилію, — сказалъ Клейнбаумъ…

— Сейчасъ! вотъ только кончу послѣднюю букву…

Кусты зашумѣли, и изъ за нихъ показался Михѣичъ.

За послѣднее время онъ постарѣлъ, но теперь мы замѣтили, что онъ, кромѣ того, сгорбился и опирался на сучковатую палку.

— Тутъ должбнъ быть Жучекъ, барчуки, — молвилъ Михѣичъ.

— Михѣичъ, или сюда, я здѣсь! — крикнулъ ему Жукъ и спросилъ: — Что новаго, старый хрѣнъ?

— Совсѣмъ безъ тебя соскучился… давно не попадался, Жучекъ, — отвѣчалъ «старый хрѣнъ». — Правда-ли, что ты уѣзжаешь, барчукъ?

— Уѣзжаю, Михѣичъ, далеко, въ Питеръ.

— Въ часъ добрый! Ты уѣзжаешь, а я съ клюкой поплетусь.

— Куда? зачѣмъ?

— Дирехтуръ говоритъ, что ужь оченно старъ я сталъ… Ономнясь, прикурнулъ на солнышкѣ и чуть птичку изъ клѣтки не выпустилъ… Вотъ онъ и говоритъ: пора тебѣ на покой, Михѣичъ…

Жаль намъ стало старика. Мы всѣ любили нашего буку, а безъ буки и сказкѣ конецъ.

Михѣичъ, на прощаньи, вздумалъ извиняться.

— Не поминайте лихомъ, что въ клѣткѣ-то морилъ васъ, барчуки… То не моя воля была… а кабы моя…

Онъ махнулъ рукой и издалъ — звукъ, замѣнявшій собою смѣхъ.

Жукъ, порывшись въ карманѣ, досталъ оттуда новенькій пятакъ и очень неловко вложилъ его въ руку Михѣича.

— Не брезгай, въ дорогѣ пригодится!

— Нельзя эфтого, барчуки!

— Можно! — вскричалъ Филя и сунулъ ему свой двугривенный; за нимъ и другіе спѣшили принести свою лепту.

— Нельзя! — кричалъ старикъ, тоже имѣвшій самолюбіе. — У меня царскій пинсіонъ за службу есть…

Затѣмъ, тряхнувъ мохнатой головой, онъ сказалъ намъ:

— Я любилъ васъ, барчуки, не за деньги!…

Жукъ первый обнялъ стараго Михѣича и чмокнулъ его въ волосатую щеку, затѣмъ другой, за другимъ третій…. «Старый хрѣнъ» на минуту помолодѣлъ.

— Ладно, — сказалъ онъ, — за эти деньги я свѣчки Богу за васъ-же поставлю! Такъ-ли?

— Такъ, такъ! — отвѣчали ему.

Михѣичъ хотѣлъ уйти и колебался…

— Эхъ, дѣтки, дѣтки! — произнесъ онъ какъ-бы цро себя, — растете вы больно шибко… Сколько васъ прошло тутъ, а спроси: много-ли изъ тѣхъ осталось?…

Онъ провелъ рукою по глазамъ и поклонился намъ въ поясъ.

— Счастливо оставаться… неравно дирехтуръ…

Мы проводили его до калитки…

Пробилъ часъ каникулъ. Дорожные экипажи стояли у подъѣзда школы. Многіе, въ числѣ ихъ и Филя, уѣзжали на лѣто въ деревню или на дачу… Мы гуляли по двору въ ожиданіи вызова.

— Клейнбаумъ! гдѣ Клейнбаумъ, господа? — кричали шалуны, желавшіе на прощанье еще разокъ посмѣяться. — Куда дѣвался этотъ длинновязый!

Клейнбаумъ, выросшій еще на полголовы, прыгалъ тутъ-же и кричалъ въ уши шалунамъ:

— Я здѣсь! что нужно?

Они какъ будто не замѣчали его присутствія и продолжали спрашивать: — гдѣ-же онъ?

Елагинъ, наконецъ, сжалился надъ нимъ и объявилъ:

— За тобою пришли папенька и маменька, и директоръ зоветъ тебя наверхъ.

Клейнбаумъ проворно обтянулъ оконечности своего костюма, разсчитывая, вѣроятно, на эластичность матеріи.

— Ничего не подѣлаешь! это совсѣмъ вѣрно, — замѣтилъ онъ со вздохомъ и бросился на верхъ.

— Жукъ, Жукъ! Андревна пріѣхала! — послышались новыя восклицанія.

Жукъ, въ пальто, перевязанномъ кушакомъ, съ узелкомъ въ одной и связкой книгъ, въ другой рукѣ, появился среди насъ.

— Сеня, мы съ тобою еще увидимся, — сказалъ онъ тряхнувъ головою, — а вотъ съ ними…

Черные глаза его заморгали.

«Неужели и онъ заплачетъ?» — подумалъ я.

Но Жукъ не умѣлъ плакать, онъ хотѣлъ сказать рѣчь.

— Вотъ и пять лѣтъ прошли… — началъ онъ, но голосъ его оборвался. Мы ждали еще, но онъ только улыбнулся, бросилъ на земь узелокъ и связку книгъ и протянулъ руки.

— Прощайте!

— Прощай, — Жукъ! будь счастливъ и не забывай школу!…

Онъ улыбнулся въ отвѣтъ еще разъ и торопливой, неловкой походкой направился къ выходу, забывъ на землѣ и связку, и узелокъ.

Мы подобрали все и уложили въ повозку.

— Прощай, Андревна! Привози Жука назадъ!

Андревна кланялась, Жукъ кланялся, пѣгая лошадка кивала головою.

Облако пыли скрыло отъ насъ и повозку, и сѣдоковъ… Жукъ навсегда исчезъ для школы, но не для меня…

Недѣлю спустя послѣ описанной сцены прощанья, крытый тарантасъ подкатилъ къ нашему крыльцу… Тройкой почтовыхъ лошадей правилъ ямщикъ, а рядомъ съ нимъ возсѣдала Андреевна.

Дядюшка и я вышли на встрѣчу.

— Здравствуй, Сеня, и прощай! — привѣтствовалъ меня Жукъ. — Черезъ часъ мы уѣзжаемъ совсѣмъ…

Онъ выпрыгнулъ изъ тарантаса довольно благополучно.

— А гдѣ-же, того… Иванъ? — спросилъ дядюшка.

— Здѣсь!… отвыкъ! — послышался голосъ изъ нѣдръ тарантаса.

Вслѣдъ за тѣмъ изъ-подъ кожанаго фартука высунулись двѣ ноги, тщетно искавшія опоры.

Съ помощью Андревны, дядюшки, а отчасти и ямщика, Иванъ Павлычъ былъ извлеченъ на Божій свѣтъ.

— Сестра гдѣ? — спросилъ Ильинскій, внимательно посмотрѣвъ на дядюшку и потомъ на окна.

— Дома, и очень желаетъ того… тебя видѣть.

— Радъ!.. — сказалъ Иванъ Павлычъ, здороваясь съ нами.

Старые товарищи вошли подъ руку въ комнаты; Андреевна за ними.

— Идемъ къ Клейнбауму! — сказалъ мнѣ Жукъ.

Шапка была у меня въ рукахъ, и мы, по обыкновенію, отправились чуть не бѣгомъ.

— Наконецъ-то, удалось мнѣ завезти отца въ городъ!.. Замѣтилъ ты, Сеня, онъ тутъ и смотритъ бодрѣе, и говоритъ гораздо больше?

— Замѣтилъ, замѣтилъ! — вторилъ я моему другу, а самъ невольно подумалъ о томъ, что сказалъ-бы на это Филя?

Мы пересѣкли Соборную площадь и остановились у воротъ, на которыхъ сіяла новенькая лаконическая надпись: «Домъ Клейнбаума».

— Здѣсь, здѣсь! — сказалъ, усмѣхнувшись, Жукъ.

Въ глубинѣ двора мы увидѣли папеньку, маменьку и нашего Клейнбаума.

Онъ занимался, подъ надзоромъ родителей, гимнастическими упражненіями, и именно теперь, когда мы подошли, продѣлывалъ весьма замысловатую штуку: зацѣпивъ ногами двѣ петли, прикрѣпленныя къ высокой перекладинѣ, Клейнбаумъ, головою внизъ, медленно покачивался въ воздухѣ.

Жукъ и я отвѣсили надлежащіе поклоны и сказали, обращаясь къ висѣвшему товарищу:

— Мы пришли за тобой!

— Кто это такіе, маменька? — спросилъ онъ, не узнавая насъ.

Мы не могли удержаться отъ смѣха.

— Миша, къ тебѣ пришли товарищи, — пояснила госпожа Клейнбаумъ и добавила: --Перевернись!…

Миша живо исполнилъ желаніе маменьки и бросился къ намъ съ распростертыми объятіями.

— Жукъ! Сеня! какъ я радъ….

Папенька и маменька оказались добрѣйшими людьми? но въ первомъ мы усмотрѣли ту странность, что онъ никакъ не могъ разобрать, кто изъ насъ двоихъ — Сеня и кто Жукъ?

Миша сообщилъ намъ, что папеньку зовутъ М ихаилъ Филиппычъ.

— Ну, любезный Жукъ, — говорилъ Михаилъ Филиппычъ, обращаясь ко мнѣ, — мы непремѣнно желаемъ и требуемъ, чтобъ ты помѣстился вмѣстѣ съ Мишей, тамъ въ Питерѣ…

— Это не Жукъ, — замѣтила госпожа Клейнбаумъ, перекладывая руку мужа съ моего плеча на плечо Жука, — это Сеничка.

— Вотъ, я и хотѣлъ сказать Сеничкѣ…

— Нѣтъ, душенька, ты хотѣлъ сказать Жуку…

— Прекрасно! А который-же изъ нихъ Жукъ?

Узнавъ, что Ильинскій здѣсь, Клейнбаумъ-отецъ рѣшилъ идти вмѣстѣ съ нами, чтобы окончательно порѣшить насчетъ мѣстопребыванія Жука…

— А я ѣду съ папенькой, только черезъ три дня, — сообщилъ намъ Миша, когда мы вчетверомъ шли домой.

— Почему такъ?

— Платье еще неготово… Одно совсѣмъ сшили, а пока шили, я подросъ… Приходится выпускать.

— Ха, ха, ха! Старая исторія…

— Онъ у меня будетъ тамбуръ-мажоръ, — замѣтилъ Михаилъ Филиппычъ.

Наши сидѣли за завтракомъ. Появленіе двухъ Клейнбаумовъ никого не поразило, потому что дядюшка, предвидѣвшій рѣшительно все на свѣтѣ, предусмотрѣлъ и ихъ приходъ. Для гостей стояли на столѣ приборы…

Познакомившись со всѣми, Михаилъ Филипычъ съѣлъ, котлетку и тотъ-же часъ приступилъ къ дѣлу: но и тутъ повторилась та-же исторія: дядюшку онъ принималъ за Ильинскаго, а Ильинскаго за дядюшку.

— Обязанъ… — объявилъ ему Иванъ Павлычъ, — не знаю, право… чѣмъ могу…

И онъ протянулъ руку.

Михаилъ Филиппычъ взглянулъ на говорившаго, пожалъ протянутую руку, но обратился, все-таки, къ дядюшкѣ.

— Сынку вашему будетъ, надѣюсь, совсѣмъ хорошо… Мой братъ очень любитъ дѣтей, а мѣста у него много.

Миша Клейнбаумъ, къ великой утѣхѣ Жука и моей, дѣлалъ отцу сигналы глазами и головою, но тотъ не обращалъ на нихъ ни малѣйшаго вниманія.

Дядюшка понялъ сразу, что тутъ ничего не подѣлаешь, и держалъ себя такъ, какъ будто и въ самомъ дѣлѣ онъ былъ отцомъ Жука.

Время летѣло стрѣлой. Мы еще сидѣли за столомъ, какъ вошла Андревна и доложила, что ямщикъ дожидаться больше не можетъ, несмотря на то, что очень доволенъ угощеніемъ.

Дядюшка всталъ: за нимъ поднялись всѣ.

— Хотя и грустно, а пора того… разстаться, — молвилъ онъ.

Мы перешли въ залу и, по хорошему старому обычаю, присѣли передъ отъѣздомъ гостей. Присѣла рядомъ съ Жукомъ и няня.

Началось прощанье… Дядюшка обнималъ Ивана Павлыча, я — своего Жука, а няня — насъ обоихъ.

Странное дѣло! Метаморфоза опять посѣтила дядюшку… Въ минуту прощанья онъ заговорилъ междометіями и звукоподражаніями.

— Помнишь, Андрей? — спросилъ съ улыбкою Иванъ Павлычъ, — мы пѣвали прежде… «Шуми!… шуми»!..

Вмѣсто того чтобъ докончить, какъ слѣдуетъ: «послушное вѣтрило…» дядюшка изобразилъ въ отвѣтъ очень наглядно дуновеніе вѣтра…

— А теперь, — продолжалъ Иванъ Павлычъ, — колокольчикъ… слышишь?…

— Динь! динь! динь! — прозвонилъ дядюшка.

— Да! Динь, динь. Совсѣмъ вѣрно! — отозвался Миша Клейнбаумъ.

Между тѣмъ Жукъ, крѣпко обнявши каждаго изъ насъ, уже сбѣжалъ съ лѣстницы.

— Пиши ко мнѣ, Сеня, — говорилъ онъ изъ тарантаса, — а имъ всѣмъ скажи, что я ихъ никогда не забуду!

Мы стояли на крыльцѣ… Михаилъ Филиппычъ, простившись очень, очень нѣжно съ дядюшкой и пожелавши ему самаго счастливаго пути, былъ немало удивленъ, когда Иванъ Павлычъ влѣзъ въ тарантасъ и помѣстился рядомъ съ Жукомъ.

— А что-же вы? — спросилъ онъ.

— Папенька! — укоризненно замѣтилъ Миша.

— Я того… я… динь, динь, динь! — отвѣчалъ дядюшка и, махнувъ рукою, крикнулъ ямщику: «Валяй по всѣмъ по тремъ!!»

Глава двадцать первая.
Прости, родное гнѣздо!

Наступилъ послѣдній годъ пребыванія моего въ школѣ… Когда мы собрались послѣ каникулъ и посмотрѣли на классный списокъ, то насъ оказалось только тридцать. Много мѣстъ было пустыхъ и вообще многое измѣнилось въ нашемъ муравейникѣ… Не слышно было прежняго беззаботнаго смѣха, всѣ глядѣли серьезнѣе: у каждаго изъ насъ яснѣе выступали на первый планъ свои собственные интересы… Вечернія бесѣды почти прекратились, и если мы еще собирались, то не такъ, какъ прежде, въ шумный, веселый кружокъ, а небольшими группами… Меня тянуло къ Филѣ, этому неистощимому источнику всякихъ затѣй и острыхъ словъ… Но и Филя былъ не тотъ! Онъ сидѣлъ въ свободные часы надъ своей записной книжкой и не-! ромъ зачеркивалъ страницы, ставя на нихъ большіе кресты.

— Еще… и еще!. Экіе дураки!.. — ворчалъ онъ.

— На кого ты сердишься, Филя?

— Да на всѣхъ! Посмотри только въ книжку… Вотъ у этихъ бывали всегда jours fixes — уѣхали! У этихъ два бала объ Рождествѣ — укатили! Эти приглашали на масляницу и надули: старикъ умеръ, а вдова съ дѣтьми отправилась въ деревню.

— Почему-же они всѣ бѣгутъ изъ города?

— Опроси ихъ! Говорятъ, времена перемѣнились… Скоро будетъ освобожденье крестьянъ… Надо, говорятъ, присмотрѣть за хозяйствомъ… Толкуй съ ними!

— Ну. что-же? Вѣдь это резонъ, Филя!

— Резонъ для тѣхъ, у кого есть зачѣмъ присмотрѣть, — возразилъ онъ съ горячностью. — Но вотъ тебѣ Катя! помнишь ее?

— Конечно, помню.

— Тоже уѣхала! спрашивается: зачѣмъ? У нея земли всего на всего три съ четвертью десятины!

— А развѣ это мало?

Филя, въ отвѣтъ, снисходительно улыбнулся и поставилъ еще крестъ.

— У меня теперь пропасть свободныхъ дней, Сенька, — сказалъ онъ, вздыхая и потягиваясь.

Нѣсколько времени его занималъ секретный замокъ, оставленный ему Жукомъ.

Филя поворачивалъ ключъ, и при этомъ слышался очень пріятный звонъ.

— Звонъ этотъ недуренъ, но онъ наводитъ на меня уныніе, — признался однажды Филя.

— Филя, помни десять тысячъ честныхъ словъ! — сказалъ Елагинъ. — Замокъ другой…

— Именно потому мнѣ и хотѣлось-бы его поправить, — возразилъ нашъ механикъ.

Жерве также не замедлилъ усмотрѣть перемѣну въ своемъ любимцѣ.

— Chose extraordinaire! — восклицалъ французъ: — it fait un temps magnifique, au mois d’Octobre… Que m’en direz vous?

Напрасно мы толкали Филю и въ правый, и въ лѣвый бокъ! Онъ сидѣлъ насупившись и рѣшительно не желалъ подѣлиться своимъ мнѣніемъ на счетъ beau temps au mois’d Octobre. И Жерве отъ нечего-дѣлать заставилъ насъ лишній разъ проспрягать глаголъ aequerir, котораго мы очень не жаловали.

— Стоитъ-ли толковать о здѣшней погодѣ? — разсуждалъ съ нами Филя. — каждый день все то-же… Вотъ въ Петербургѣ — другое дѣло!

— А какъ-же тамъ?

— Тамъ?.. по утру морозъ, а вечеромъ дождикъ. Вотъ такъ погода! Есть о чемъ поговорить и поспорить…

Между тѣмъ мѣсяцы проходили, и мы не имѣли изъ Петербурга почти никакихъ извѣстій. Дядюшка ѣздилъ на хуторъ и узналъ то, что мы знали и прежде: Андревна была дома, а Иванъ Павлычъ гдѣ-то застрялъ и не возвращался.

Клейнбаумъ писалъ къ отцу; но, во-первыхъ, писемъ его никто, кромѣ родителей, не могъ разобрать; во-вторыхъ, онъ употреблялъ мѣстоимѣніе «мы», причемъ нельзя было рѣшить, говорилъ-ли онъ о себѣ только, или-же о себѣ и о Жукѣ вмѣстѣ?

— Дорогія письма, — увѣрялъ насъ Михаилъ Филиппычъ при встрѣчахъ, — но одно жаль: Миша всегда торопится, чтобъ не опоздать на почту…

— Вотъ будетъ штука, если нашъ Жукъ, въ самомъ дѣлѣ, попалъ подъ жерновъ, — брякнулъ разъ на досугѣ Филя.

Въ отвѣтъ на это, со всѣхъ сторонъ послышались добрыя пожеланія:

— Типунъ тебѣ на языкъ!

— Я это сказалъ au figuré, а вы что думали? — оправдывался Филя.

Какъ-бы то ни было, но если прежде Жукъ представлялся нашему воображенію въ видѣ луны, которой только одна половинка была извѣстна, то теперь онъ мерцалъ издалека чуть замѣтной для нашего глаза звѣдочкой…

Въ нашихъ разговорахъ, мы все чаще и чаще поминали Петербургъ. Однажды Филя объявилъ мнѣ по секрету:

— Вѣдь я нарочно припугнулъ васъ тогда петербургскими наводненіями. Они, правда, случаются, но очень рѣдко, а люди тонутъ еще рѣже…

— Для чего-же ты припугнулъ? — спросилъ я.

— Для того, чтобы вы всѣ туда не лѣзли… Тамъ я безъ того, говорятъ, тѣсно!

— Филя, ты шутишь!

— Мало того, — продолжалъ онъ, — если вы всѣ вздумаете туда ѣхать, то для меня, пожалуй, и почтовыхъ лошадей не хватитъ…

Это было сказано, конечно, въ шутку, ради остраго словца, но мнѣ тогда невольно пришли на память слова Жука насчетъ Фили, что если онъ любитъ кого-нибудь, то только самого себя… Неужели Жукъ не ошибся? Такое предположеніе больно отозвалось въ моемъ сердцѣ… Я и всѣ мы искренно любили Филю, а онъ?.. Онъ не любилъ никого. Это подтвердилось очень скоро самымъ неожиданнымъ образомъ…

Послѣ Рождественскихъ праздниковъ Филя не явился въ школу. Носился слухъ, что онъ боленъ. Прошла еще недѣля, и имя Фили исчезло изъ нашихъ списковъ.

Какъ только пришелъ къ намъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ, мы обступили его съ вопросами насчетъ пропавшаго товарища.

— Какъ? развѣ вы не знаете? — спросилъ онъ и прибавилъ, усмѣхнувшись: — Филя давно въ Петербургѣ…

— Вотъ тебѣ разъ! Какъ же это такъ? — говорили мы съ недоумѣньемъ другъ другу.

— Господа, можетъ быть, его ящикъ что-нибудь намъ объяснитъ? — предложилъ кто-то.

Открыли ящикъ. Тамъ ничего не оказалось, кромѣ трехъ мухъ ножками кверху, и разобраннаго на части замка, подареннаго ему Жукомъ.

— Ахъ, Филя, Филя! И тебѣ это не стыдно¹?!

Таковъ былъ единственный упрекъ со стороны товарищей, посланный въ догонку за сбѣжавшимъ любимцемъ…

Незамѣтно подкрались послѣдніе дни нашей школьной жизни. Еще недавно толковали мы о будущемъ, какъ о чемъ-то далекомъ, туманномъ… Теперь это будущее стояло у всѣхъ на виду. Еще нѣсколько взмаховъ маятника, и оно сдѣлается настоящимъ!

Торопливо, какъ будто шутя, прощались мы другъ съ другомъ, высказывая при этомъ твердую увѣренность встрѣтиться еще и еще разъ въ жизни… и со многими не встрѣтились никогда!

Послѣ экзаменовъ я провелъ дома, подъ крылышкомъ мамы, еще двѣ недѣли, которыя пролетѣли какъ мигъ…

У насъ царила суматоха. Готовили мнѣ приданое, укладывали вещи въ чемоданы и сундуки…

— Сеничка, будешь помнить, куда я что положила? — спрашивала няня.

Я кивалъ головой, но ничего не помнилъ и не видѣлъ. Мама мимоходомъ обнимала меня, но не говорила, какъ въ старину:

— Сеня, когда ты выростешь…

Я уже выросъ и былъ выше ея.

Няня горбилась и охала пуще прежняго. Ей некогда было вязать чулокъ. Она что-то шила, что-то кроила безъ.устали.

— Все думаешь о тебѣ, Сеничка, — говорила старушка, примѣривая мнѣ нѣчто бѣлое, — а ты уѣдешь, да и поминай какъ звали!

— Няня, поѣдемъ со мной! — уговаривалъ я ее.

— Нѣтъ, родной мой! Въ Питеръ мнѣ не дорога… Къ себѣ въ деревушку поплетусь… тамъ и отдохну.

Такъ, или почти такъ, говорилъ и нашъ старый Михѣичъ.

— Ты у меня отдохнешь, няня… На кораблѣ каюту тебѣ отведу… Вмѣстѣ поѣдемъ вокругъ свѣта. Подумай только, какъ будетъ весело!

— Весело-то, весело, Сеничка, слова нѣтъ, а въ родной землицѣ поспокойнѣе будетъ, чѣмъ въ морѣ… Мнѣ и надо-то немного: аршина три въ длину да аршинчикъ поперечнику…

— Эхъ, няня, няня! состарѣлась ты!…

Дядюшка самъ укладывалъ свои чемоданы, но поминутно приходилъ на нашу половину — давать кое-какіе практическіе совѣты… Давая совѣты, онъ забывалъ у насъ свои вещи, и потомъ переворачивалъ все вверхъ дномъ у себя въ кабинетѣ…

— Мари! — слышался его голосъ, — Мари! не взяла ли ты у меня того?…

— Здѣсь! здѣсь! — отвѣчала мама и говорила затѣмъ: — Сеничка, отнеси это къ Андрею Ивановичу…

Нерѣдко случалось, что одну и ту же вещь я относилъ нѣсколько разъ.

Какъ ни хитеръ былъ дядюшка, но я скоро разгадалъ причину его суетливости. Онъ замѣтилъ на глазахъ мамы слезы… Ему хотѣлось всячески развлечь ея грустное настроеніе, и вотъ отчего чѣмъ печальнѣе становилась мама, тѣмъ веселѣе казался дядюшка.

— Хе, хе, хе! видѣла ты, Мари, какая странная птица пролетѣла? — спрашива.ть онъ маму, которая никогда не глядѣла въ окно.

— Это была ворона, — отвѣчалъ я.

— Какъ бы не такъ! Много ты понимаешь…. это былъ того… орелъ!

Но, вотъ, дядюшка и я одѣлись по дорожному. У крыльца зазвенѣлъ колокольчикъ. Дядюшка все еще сохранялъ мужество и бодрость… Долго крѣпилась мама и, наконецъ, заплакала…

— Мари, голубушка, — говорилъ дядюшка тономъ упрека и подбѣгая къ ней, — ты, кажется, того…

Убѣдившись, что она плакала, Андрей Иванычъ спѣшилъ къ нянѣ: — Хе, хе, хе! старина, да и ты того!!

Но вотъ и онъ припалъ своей серебристой головой къ плечу любимой сестры…

Я не помню, что было со мною до той минуты, когда почувствовалъ себя въ тарантасѣ. Тутъ я взглянулъ на дядюшку. Сѣренькіе глаза его были полны слезъ и тщетно пытались что-то произнести нервно дрожавшія губы…

Ямщикъ ударилъ по лошадямъ… Мы тронулись.

— Стой! — крикнулъ дядюшка.

Мама и няня были опять около насъ…

— Мари, милая… я позабылъ кисетъ! — объявилъ дядюшка.

Кисетъ былъ поданъ, и, благодаря ему, я еще разъ прижалъ къ сердцу маму…

— Ну, теперь, съ Богомъ! — молвилъ Андрей Иванычъ, перекрестившись.

Зазвенѣлъ колокольчикъ… Прости, родное гнѣздо!!

А. Бабиковъ.

"Семья и школа", №№ 1—5, 1884

---

1. Названіе корабля, отличившагося въ Наваринскомъ бою.