«Душа Японии»/ДО

"Душа Японии"
авторъ Японская_литература, пер. Н. П. Абзелев

Оригинал: японскій, опубл.: 1905. — Источникъ: az.lib.ru • Японские романы, повести, рассказы, баллады и танки под редакцией и предисловием Н. П. Абзелевым.
1) Сорокъ семь Рониновъ
2) Совершеніе харакири княземъ Асано Нанори
3) Сакурское привидѣніе
4) Любовь Гомпаци и Комуразаки
5) Тайе и Тадзикици готовы умереть для спасенія своего отца отъ пытокъ (изъ романа «Плѣнникъ любви»)
6) Исполненное обѣщаніе
7) Нарушенное обѣщаніе
8) Примиреніе
9) Ингва-банаси
10) Благосклонность богини Бентенъ
11) Передъ верховнымъ Судьей
12) Мукаси-банаси, или дневникъ женщины
13) Три главы изъ современнаго японскаго романа
«Нами-ко»
14) Баллада «Огури Хангванъ»
15) Баллада «О-Сици — дочь Нойя»
16) Четырнадцать танка (коротенькихъ поемъ) изъ антологіи Хякунинъ — иссю
17) Платье изъ перьевъ (Ха-Гаромо) — японская лирическая драма но.

«ДУША ЯПОНІИ»

ЯПОНСКІЕ РОМАНЫ, ПОВѢСТИ, РАЗСКАЗЫ, БАЛЛАДЫ И ТАНКИ. ПОДЪ РЕДАКЦІЕЙ И СЪ ПРЕДИСЛОВІЕМЪ Н. П. АЗБЕЛЕВА С-ПЕТЕРБУРГЪ

1905

ОГЛАВЛЕНІЕ.

Предисловіе:

I) О средствахъ ознакомленія съ японской литературой

II) Начало японской литературы и о классическомъ періодѣ ея (800 г. — 1186 г.)

III) Отличительныя черты Едосскаго періода японской литературы (1603 г. — 1867 г.)

IV) Пореформенная эпоха японской литературы (съ 1868 г. до нашихъ дней) XLV

V) Японская поэзія

Заключеніе

---

1) Сорокъ семь Рониновъ

2) Совершеніе харакири княземъ Асано Нанори

3) Сакурское привидѣніе

4) Любовь Гомпаци и Комуразаки

5) Тайе и Тадзикици готовы умереть для спасенія своего отца отъ пытокъ (изъ романа «Плѣнникъ любви»)

6) Исполненное обѣщаніе

7) Нарушенное обѣщаніе

8) Примиреніе

9) Ингва-банаси

10) Благосклонность богини Бентенъ

11) Передъ верховнымъ Судьей

12) Мукаси-банаси, или дневникъ женщины

13) Три главы изъ современнаго японскаго романа

«Нами-ко»

14) Баллада «Огури Хангванъ»

15) Баллада «О-Сици — дочь Нойя»

16) Четырнадцать танка (коротенькихъ поемъ) изъ антологіи Хякунинъ — иссю

17) Платье изъ перьевъ (Ха-Гаромо) — японская лирическая драма но

ПРИМѢЧАНІЕ.

Нумера по оглавленію. Европейскіе источники, по которымъ сдѣланы переводы. Переводчики.

1, 3 и 4 «Tales of old Japan»; by А. В. Mitford. London 1876. Н. П. А.

2 «А Romanised Japanese Reader» by В. H. Chamberlain Part II. Jokohama —

5 «А Captive of Love». А Romance from original Japanese of Kyokutei Bakin; by Edward Greey. London 1904 —

6, 7 и 11 «А Japanese Miscellany» by Lafcadio Hearn; London 1901. E. А. Атр-ва

8 и 10 «Shadowings» by Lafcadio Hearn; Boston 1901. H. П. А.

9 «In Ghostly Japan», by Lafcadio Hearn; Boston 1903 —

12 «Motto», by Lafcadio Hearn; New York 1902

13 «Nami-Ko». En Modern japansk roman af Kendjiro Tokutomi. Ofvesдtting af Gerda Wall. — Stockholm. 1905. К. Ж.

14 и 15 The Asiatic Society of Japan, vol. XXII; 1894. Iokohama Н. П. А.

16 Тамъ же vol XXVII; 1900. —

17. «Things Japanese», by B. H. Chamberlain. London 1902, статья «Theatre» О. Чумина.

Названія и авторы японскихъ оригиналовъ указаны въ соотвѣтствующихъ мѣстахъ въ текстѣ книги.

ПРЕДИСЛОВІЕ.

I.

Средства, какія имѣетъ русскій читатель для ознакомленія съ японской литературой. — Препятствія, встрѣчаемыя европейцемъ для полнаго пониманія и точнаго перевода на свой языкъ японскихъ литературныхъ произведеній. — Какого рода произведенія японской литературы могутъ быть наиболѣе интересны для европейскаго читателя. — Цѣль настоящей книжки.

Самый совершенный способъ изученія жизни какого-либо народа, это — непосредственное наблюденіе ея; но онъ доступенъ лишь для весьма немногихъ, и потому для большинства самымъ цѣннымъ средствомъ достиженія упомянутой цѣли является изученіе литературы народа. Если мы прибавимъ къ этому, что японская литература начинается уже съ VII вѣка по Р. Хр., — т. е. ранѣе, чѣмъ европейская, — и при томъ уже съ 800 года вступаетъ въ классическій періодъ своего развитія, то ясно, что она не можетъ не возбуждать къ себѣ большого интереса. Но какими средствами располагаетъ русскій читатель для удовлетворенія этого интереса?

Талантливый русскій переводчикъ англійскаго сочиненія Астона «Исторія японской литературы»^[1], въ предисловіи къ труду своему говоритъ: «До послѣдняго времени въ Россіи не было никого, знавшаго научно японскій языкъ, и слова „японовѣдѣніе“ и „японологія“ не существовали. Слова эти созданы вотъ теперь только, когда учрежденіемъ во Владивостокѣ Восточнаго Института и открытіемъ въ немъ каѳедры японскаго языка положено прочное основаніе изученію на широкихъ началахъ Японіи и ея народа, съ его языкомъ и жизнью во всѣхъ отношеніяхъ. Но Институтъ пока только подготовляетъ силы, дѣятельность которыхъ еще въ будущемъ, и не можетъ, поэтому, теперь сдѣлать своего вклада въ нашу національную литературу о Японіи». Изъ этихъ строкъ ясно видно, что въ русской литературѣ нѣтъ и не могло еще быть переводовъ произведеній японской литературы, сдѣланныхъ непосредственно съ оригиналовъ. Намъ приходится, слѣдовательно, изучать послѣднюю частью по иностраннымъ переводамъ японскихъ оригиналовъ, а частью, и при томъ въ большинствѣ случаевъ, только по сужденіямъ иностранцевъ, знающихъ и тѣ японскіе оригиналы, которыхъ въ переводѣ на европейскіе языки не имѣется и число которыхъ, очевидно, несравненно больше, чѣмъ число переведенныхъ.

При такихъ условіяхъ прежде всего необходимо дать себѣ отчетъ о томъ, могутъ-ли быть вполнѣ доступны европейцамъ, даже и при безусловномъ знаніи японскаго литературнаго языка, во-первыхъ, полное пониманіе произведеній японской литературы, а во-вторыхъ, вѣрная передача ихъ на языкъ переводчика.

Компетентными изслѣдователями жизни Японіи давно уже признано, что японская нація обладаетъ нѣкоторыми своеобразными особенностями, которыя не имѣютъ ничего общаго съ тѣмъ, съ чѣмъ свыклись народы Запада, и которыя несомнѣнно отражаются и съ ея литературѣ. Поэтому, «если даже переводчики обладаютъ солидными познаніями въ японскомъ языкѣ, все-таки они бываютъ иногда не въ состояніи воспроизвести при переводѣ всѣ метафоры, намеки, цитаты, поясненія, находящіяся въ распоряженіи японскаго писателя»; слѣдовательно, если они сами и хорошо понимаютъ выраженную въ оригиналѣ идею, то не могутъ передать ее читателю безъ утомительныхъ для него пространныхъ примѣчаній. Часто японское слово заключаетъ въ себѣ значеніе, которое или приблизительно только соотвѣтствуетъ тому европейскому термину, которымъ должно быть переведено, или, выраженное послѣднимъ, вызываетъ въ умѣ европейскаго читателя совсѣмъ не то представленіе о предметѣ, какое упомянутое слово вызываетъ у японцевъ. Такъ напримѣръ, у нихъ вишневый цвѣтокъ считается царемъ цвѣтовъ, тогда какъ на нашу царицу цвѣтовъ — розу они смотрятъ, какъ на простой терновникъ; другой примѣръ: «Валеріана (булдырьянъ), которая для англичанъ служитъ, главнымъ образомъ, намекомъ на кошекъ, занимаетъ у японцевъ мѣсто розоваго бутона, какъ общепризнанная метафора ранняго расцвѣта женщины».

Въ мірѣ идей и чувствъ разница основныхъ понятій японца и европейца производитъ еще большія затрудненія въ передачѣ терминовъ на европейскихъ языкахъ. Для иллюстраціи Астонъ приводитъ японское слово хонсинъ. На всѣхъ упомянутыхъ языкахъ его приходится переводить терминомъ, который по-русски точно передается словомъ «совѣсть»; но на самомъ дѣлѣ хонсинъ означаетъ «основное сердце» и заключаетъ въ себѣ цѣлую теорію; именно, — что человѣческое сердце, по своей первоначальной природѣ, способно только на благія побужденія; и что совѣсть, это — голосъ, говорящій въ немъ. Такое же затрудненіе испытываетъ, конечно, и переводчикъ съ европейскихъ языковъ на японскій. Припоминаю по этому поводу, какъ епископъ православной миссіи въ Японіи, отецъ Николай, говорилъ мнѣ, что первые христіанскіе миссіонеры въ этой странѣ испытывали большое затрудненіе въ томъ, что на туземномъ языкѣ имъ нельзя было выразить понятія о любви въ христіанскомъ значеніи этого слова. За неимѣніемъ лучшаго, это значеніе пришлось передавать японскимъ словомъ «au», которое обозначаетъ любовь высшаго къ низшему; и это старое слово понимается въ новомъ значеніи только тѣми японцами, которымъ оно пояснено христіанскимъ ученіемъ.

Мендринъ указываетъ еще на одну особенность языка японскихъ литературныхъ произведеній, усложняющую пониманіе ихъ въ переводѣ, «запутывающую и подчасъ приводящую въ полное замѣшательство европейскаго читателя; — особенность, благодаря которой, для него совершенно пропадаютъ нѣкоторыя мѣста литературныхъ произведеній, и при томъ какъ разъ тѣ, которыми наиболѣе восхищается японскій читатель. Эта особенность — употребленіе письменныхъ китайскихъ знаковъ — іероглифовъ»^[2].

Для того, чтобы понять, въ чемъ состоитъ вышеупомянутое затрудненіе, слѣдуетъ знать, что такое китайскій іероглифъ. Это — письменный знакъ, обозначающій собою цѣлое слово, съ его значеніемъ и условнымъ произношеніемъ. Слѣдовательно, въ то время, какъ наша буква есть знакъ «звукописательный», китайскій іероглифъ есть знакъ «идеописательный». Изъ начертанія іероглифа, говоря вообще, видно собственно только значеніе; тогда какъ произношеніе или «чтеніе» его надо заучивать, — точно такъ же, какъ мы заучиваемъ чтеніе нашихъ буквъ. Зная лишь 36 буквъ, мы въ состояніи читать всѣ слова, составленныя изъ нихъ; но китаецъ всегда рискуетъ встрѣтить такія письменныя изображенія словъ, т. е. іероглифы, чтеніе которыхъ онъ не изучилъ или забылъ, такъ какъ у него, сколько словъ въ языкѣ, столько же и іероглифовъ, и процессъ изученія ихъ «безконеченъ».

Первоначальный іероглифъ есть наглядное живописное изображеніе конкретнаго предмета: напримѣръ, китайскій іероглифъ «луна» есть рисованное изображеніе луны; іероглифъ «солнце» напоминаетъ фигуру солнца; іероглифъ «гора» есть наглядное изображеніе горы, и т. д. Но съ развитіемъ народа, т. е. съ накопленіемъ запаса понятій, въ числѣ послѣднихъ быстро появляются такія, которыя уже не поддаются живописному изображенію, — какъ напримѣръ, понятія абстрактныя. Въ самомъ дѣлѣ, можно ли придумать, положимъ, для понятія «совѣсть», такой рисунокъ, который самъ собою былъ бы понятенъ для всѣхъ, испытывающихъ ощущеніе совѣсти? Возникла потребность въ другомъ способѣ писанія, именно — въ фонетическомъ, который и соединяется въ японской письменности съ идеоначертательнымъ уже съ IX столѣтія.

Съ принятіемъ элемента звукоописательности, іероглифы распались на двѣ категоріи: іероглифы основные и производные, при чемъ первые, не утративъ своего собственнаго значенія, стали служить, помимо этого, основаніемъ для образованія изъ нихъ вторыхъ. Для поясненія сущности способа такого образованія, Мендринъ приводитъ производный іероглифъ, обозначающій японское слово «кусуноки», т. е. «камфорно-лавровое дерево». Ключевой частью этого іероглифа служитъ основной іероглифъ «му» — дерево, который служитъ здѣсь для опредѣленія категорной принадлежности всего понятія; для другой же изъ составныхъ частей взятъ іероглифъ «нань», обозначающій «югъ», — чтобы показать, что дерево (лавръ), о которомъ будетъ говорить іероглифъ, принадлежитъ къ южной породѣ деревъ. Итакъ, разсматриваемый производный іероглифъ представляетъ комбинацію: «дерево+югъ». Это, конечно, довольно неопредѣленно: южныхъ деревьевъ много; но этотъ іероглифъ присвоенъ только одной породѣ ихъ, именно понятію «лавръ»; и если даже читатель не знаетъ этого, то хотя онъ и не сумѣетъ, по начертанію іероглифа, прочесть его, — т. е. понять, что онъ обозначаетъ слово «кусуноки», — то во всякомъ случаѣ онъ «увидитъ», что здѣсь дѣло идетъ о южномъ деревѣ.

Изъ разсмотрѣннаго сейчасъ примѣра достаточно ясно, что іероглифы даютъ два чтенія — звуковое и глазами; они производятъ разомъ два эффекта — слуховой и зрительный.

Такимъ образомъ, при чтеніи іероглифическаго письма получается, говоря вообще, больше, чѣмъ при чтеніи письма силлабическаго. Въ первомъ случаѣ, при чтеніи, одновременно какъ бы разсматривается и иллюстрація къ тексту. «И нерѣдко искусство японскаго писателя проявляется въ умѣломъ и остроумномъ подборѣ іероглифовъ, чтобы произвести удачное сочетаніе зрительнаго и слухового эффектовъ». Такое сочетаніе часто приводитъ японца въ восторгъ, а европейскаго переводчика въ замѣшательство, внушая ему увѣренность, что въ переводѣ этотъ «источникъ наслажденія» японскаго читателя, на который авторъ разсчитывалъ, пропадаетъ совершенно. «Если у насъ, въ текстахъ съ фонетическимъ письмомъ, возможна игра словъ, то въ текстѣ іероглифическомъ возможна, помимо этого, еще игра идеоначертаній. Это и есть именно то, что совершенно непонятно европейскому читателю, незнакомому съ іероглифическими письменами, и что совершенно теряется при переводѣ такихъ пассажей». Мендринъ даетъ весьма удачно наглядный примѣръ этой непередаваемой игры идеоначертаній въ отрывкѣ изъ японской исторіи «Нихонъ-Гвайси» (написанной въ 1837 году), который мы и приводимъ здѣсь въ краткомъ изложеніи.

Дѣло идетъ о микадо Го-Дайго, у котораго приспѣшники тогдашняго сіогуна хотѣли вырвать власть въ пользу послѣдняго. Они повели на микадо своихъ воиновъ, какъ разъ въ то время, когда онъ пребывалъ на горѣ Касаги. Микадо "разослалъ повсюду указы, повелѣвая явиться на помощь ему въ опасности; но не было никого, кто отозвался бы на высочайшій указъ. Микадо впалъ въ печаль. И вотъ, онъ какъ-то видитъ сонъ: на югъ отъ Синсиндена (зданіе во дворцѣ въ Кіото) стоитъ большое дерево, а внизу подъ деревомъ установлено пустое мѣсто^[3]. Приходятъ два мальчика и, заливаясь слезами, говорятъ: «Подъ небомъ на землѣ негдѣ помѣстить его величества, — одно это мѣсто и есть только».

Проснувшись, сталъ микадо размышлять: «По іероглифамъ, если дерево комбинируется съ югомъ, то получается кусуноки (лавръ). Вѣроятно, есть человѣкъ по фамиліи Кусуноки, который, придя и оказавъ мнѣ помощь, прекратитъ бѣдствіе»… — Такъ думалъ онъ. Вслѣдъ за этимъ, призвавъ горнаго монаха и вопрошая его, онъ сказалъ: «Развѣ есть гдѣ-нибудь витязь, по фамиліи Кусуноки? Отвѣчая, сказалъ ему монахъ: „На югъ отъ Конгодзанъ (гора въ провинціи Кароци) есть человѣкъ, котораго зовутъ Кусуноки Масасиге… Онъ прославился гражданскими и военными доблестями. Однажды онъ усмирилъ возстаніе“… Микадо сказалъ: „это онъ“ и, призвавъ Цюнагона (совѣтника) Фудзивара Фудзифуса, повелѣлъ ему идти и позвать Кусуноки».

Мендринъ вѣрно замѣчаетъ, что если бы онъ не предпослалъ этому отрывку тѣхъ общихъ замѣчаній о іероглифахъ, сущность которыхъ мы изложили выше, то послѣдній врядъ-ли былъ бы понятъ читателями: «вся соль его была бы утрачена». И такихъ пассажей въ произведеніяхъ японской литературы немало. Японцамъ они доставляютъ большое удовольствіе.

Послѣ всего изложеннаго становится вполнѣ понятнымъ замѣчаніе Астона о томъ, что европейскому переводчику часто приходится оставлять безъ вниманія наилучшія и характернѣйшія, съ точки зрѣнія японца, мѣста произведенія извѣстнаго автора въ пользу другихъ, которыя болѣе удобно передать на нашъ языкъ. Но если это такъ, то надо, мнѣ кажется, признать, что для европейскаго читателя вообще, а для русскаго, — который можетъ знакомиться съ японскою литературой, какъ мы выяснили это, пока лишь по европейскимъ переводамъ и толкованіямъ ея произведеній, — въ особенности, имѣютъ наибольшее значеніе не тѣ изъ послѣднихъ, которыя характерны, главнымъ образомъ, со стороны стилистики, выработки языка вообще, и тому подобныхъ «спеціальныхъ» достоинствъ, а тѣ, которыя, хотя бы и не отличаясь ими, успѣшно вводятъ читателя въ духовный міръ японца и, изображая картины государственнаго, общественнаго и семейнаго быта его, даютъ иллюстраціи этическихъ основъ его жизни… Цѣль настоящей книги въ томъ и состоитъ, чтобы познакомить читателя съ наиболѣе извѣстными изъ тѣхъ, переведенныхъ на европейскіе языки, произведеній японской литературы, которыя могутъ удовлетворить его въ этомъ послѣднемъ отношеніи. Титулъ же книги — «Душа Японіи» — будетъ «оправданъ» ниже.

Безъ всякаго сомнѣнія, насъ должна интересовать ближе всего современная Японія — «европеизованная», какъ умѣстно назвать ее, или Японія «эры Мейдзи», какъ называютъ ее сами японцы. Но такъ какъ сѣмена европейскаго вліянія могли дать тѣ или другіе ростки въ прямой зависимости отъ почвы, на какую упали, то мы должны ознакомиться и съ этою послѣдней, — иначе говоря, съ Японіей той эпохи, которая непосредственно предшествовала открытію страны для европейцевъ. Эта продолжительная эпоха (1603 г. — 1867 г.) въ исторіи литературы называется Едосскимъ періодомъ, — и къ нему относится большая часть тѣхъ прозаическихъ произведеній, которыя — полностью или въ отрывкахъ — напечатаны въ этой книгѣ въ русскомъ переводѣ. Однако, прежде чѣмъ перейти къ упомянутому періоду дадимъ хотя бы самое общее понятіе о литературѣ предшествовавшихъ ему временъ. При этомъ, для большей опредѣленности изложенія, будемъ говорить сначала о прозѣ, а характеристикѣ японской поэзіи посвятимъ отдѣльную главу.

II*).

• ) При составленіи настоящей главы авторъ пользовался, кромѣ упомянутыхъ въ выноскѣ къ первой главѣ сочиненія Астона и его русскаго перевода, также и сочиненіями: Things Japanese, by Basil Hall Chamberlain, London, 1902. Статья «Literature»; и Japan by the Japanese, edited by А. Stead, статья «Art and Literature», by Baron Suyematsu.

Главнѣйшіе памятники японской народной литературы до классическаго періода ея. — Отраженіе вліянія Китая на культуру Японіи въ литературѣ послѣдней. — О классическомъ періодѣ японской литературы (800 г. — 1186 г.) — Преобладающая роль женщинъ въ этотъ періодъ, какъ авторовъ лучшихъ произведеній изящной литературы его. — Краткая характеристика классическихъ произведеній: Гендзи-Моноіотари и Макура-но-соси.

Древнѣйшимъ памятникомъ японской національной литературы являются норито — молитвословія синтоизма, т. е. національной японской религіи. По существу своему они принадлежатъ къ глубокой древности; но есть основаніе думать, что въ тѣ формы, въ которыхъ дошли до насъ, они отлились не ранѣе VII столѣтія. Самое знаменитое изъ норито, это — Охараи, т. е. «моленіе о великомъ очищеніи», читавшееся съ большой церемоніею такъ называемыми накатоми, или наслѣдственною корпораціей придворныхъ чиновниковъ, спеціальной обязанностью которыхъ было представлять микадо въ качествѣ высшаго жреца націи. Нѣкоторое понятіе о стилѣ Охараи и о религіозномъ значеніи его даетъ слѣдующій вступительный пассажъ къ нему: —

«Отверзите уши вы, принцы царской крови, министры и высшіе сановники, которые собрались здѣсь, и внемлите моленію о великомъ очищеніи, которымъ въ это междолуніе шестого мѣсяца снимутся и уничтожатся всѣ грѣхи, совершенные императорскими чиновниками и слугами, носятъ ли они шарфъ^[4] или плечевую повязку^[5], носятъ-ли они на спинѣ своей лукъ или препоясаны мечемъ».

Первая дошедшая до насъ книга на японскомъ языкѣ, это — Кодзики, или Лѣтопись о древнихъ дѣлахъ, обозначенная 712 годомъ. Она часто называется также Библіей японцевъ, потому что содержитъ въ себѣ древнѣйшія преданія японскаго народа, начиная съ миѳовъ, составляющихъ основы синтоизма; но въ дальнѣйшемъ изложеніи она постепенно пріобрѣтаетъ историческій характеръ и заканчиваетъ свои повѣствованія 628 годомъ послѣ Р. Хр. Слѣдующая за ней, въ хронологическомъ порядкѣ, книга, вышедшая около 720 года, называется Нихоти, или Хроника Японіи; она представляетъ собою первую большую серію историческихъ записей на китайскомъ языкѣ съ древнѣйшихъ временъ до 697 года послѣ Р. Хр.

Затѣмъ идетъ вышедшій около 760 года сборникъ Маньосю, или «Собраніе миріадъ листьевъ». Это — антологія большинства древнихъ японскихъ поэмъ, о которой мы говоримъ въ V-й главѣ предисловія. «Съ того времени литературный потокъ уже не останавливался», говоритъ Чамберлэнъ. «Онъ развѣтвился на два теченія, изъ которыхъ одно составило книги, написанныя на туземномъ языкѣ, а другое — книги на классическомъ китайскомъ языкѣ. Послѣдній предпочитался для серіозныхъ предметовъ литературы; японскій — для поэзіи и легкой беллетристики».

Такое преобладающее мѣсто китайскаго языка въ японской литературѣ объясняется тѣмъ, что Китай, съ его исторіей, берущей начало болѣе, чѣмъ за двѣ тысячи лѣтъ до нашей эры, игралъ такую же роль въ культурѣ странъ Дальняго Востока, какую Греція и Римъ играли въ культурѣ народовъ Запада; и Японія особенно много обязана этому своему сосѣду, съ которымъ вошла въ тѣсныя сношенія чрезъ посредство Кореи.

Вниманіе къ китайскимъ сочиненіямъ и изученіе ихъ, необходимо вызывавшіяся употребленіемъ китайскаго языка, повели къ важнымъ послѣдствіямъ. Въ результатѣ оказалось то, что изученіе китайскихъ памятниковъ и языка приковало къ себѣ вниманіе мужчинъ, а занятія изящной или художественной національною литературой было предоставлено въ значительной мѣрѣ женщинамъ.

Особаго развитія, — какъ по количеству, такъ и по качеству произведеній, — упомянутая литература достигла въ эпоху «великаго матеріальнаго преуспѣянія Японіи», продолжавшуюся почти четыре столѣтія, а именно — съ 800 по 1186 годъ; эта эпоха и называется потому классическимъ періодомъ японской литературы. Характеръ послѣдней за это время опредѣляется слѣдующими двумя важными фактами: во-первыхъ, низшіе классы народа не принимали никакого участія въ литературной дѣятельности: цивилизація не проникла еще тогда за предѣлы небольшого круга лицъ, и писатели и читатели принадлежали исключительно къ привилегированному классу; и во-вторыхъ, лучшая часть литературы написана женщинами. Астонъ замѣчаетъ по этому поводу «Удивительнымъ, и я думаю, безпримѣрнымъ фактомъ является то, что очень обширная и важная часть лучшей литературы, какую создала Японія, написана женщинами». Съ другой стороны, и не всегда согласный съ нимъ Чамберлэнъ говоритъ, «что въ разсматриваемую эпоху въ Японіи получила наибольшее развитіе литература, обнимающая произведенія, которыя относятся къ разряду классическихъ романовъ. Это самый интересный образчикъ японской литературы, поднимающій завѣсу съ давно забытой жизни японскаго двора X и XI столѣтій нашей эры. Вельможи и знатныя дамы тѣхъ дней выступаютъ передъ нами во всей фривольности, но также и элегантности ихъ узкаго аристократическаго быта, который былъ ограниченъ горизонтомъ старой столицы Кіото. Мы находимъ въ произведеніяхъ ихъ поэтическіе опыты, описанія ихъ любовныхъ интригъ, безконечныхъ мечтаній при лунѣ и даже подробнѣйшія описанія ихъ костюмовъ и разныхъ собраній — одно изъ разнообразныхъ свидѣтельствъ о томъ, что многія изъ этихъ книгъ были написаны женщинами». Отчасти это явленіе несомнѣнно обязано тому, что "вниманіе мужчинъ было поглощено изученіемъ китайщины, и тому, что сильный полъ съ презрѣніемъ относился тогда къ такимъ суетнымъ занятіямъ, какъ писаніе стихотвореній и романовъ, Но оно оправдывается и другими, болѣе вѣскими, причинами. Положеніе женщины въ Японіи до XVI столѣтія было отлично отъ того, какимъ оно стало впослѣдствіи, когда принципы китайскаго міровоззрѣнія начали оказывать особенное вліяніе въ практическомъ приложеніи ихъ къ бытовому укладу японцевъ. До упомянутаго же времени японцы еще не держались общихъ большинству народовъ Востока взглядовъ, что женщину надо держать въ подчиненіи и, насколько возможно, въ уединеніи. «Въ старинныхъ сказаніяхъ неоднократно упоминается о предводителяхъ-женщинахъ, и даже нѣкоторые изъ микадо были женщинами. Вотъ это именно положеніе японскихъ женщинъ и отразилось на ихъ литературныхъ трудахъ, придавъ имъ характеръ свободы и оригинальности, чего нельзя было встрѣтить въ произведеніяхъ затворницъ гарема».

Показателями высшей степени развитія, котораго, по общему мнѣнію, достигла классическая литература въ Японіи, являются два произведенія: Гендзи-Моноютари и Макура-нососи.

Первое изъ нихъ, — титулъ котораго въ переводѣ означаетъ «Разсказъ о Гендзи» (имя героя — сына Микадо и его любимой наложницы), — написано придворной дамой, по имени Мурасаки-но-сикибу. «Нѣтъ ничего удивительнаго», говоритъ по этому поводу Астонъ, «что какая-нибудь женщина можетъ создать романъ. Но Мурасаки-но-сикибу написала не просто удачный романъ, а сдѣлала больше. Подобно Фильдингу въ Англіи, она является создателемъ отечественнаго романа — прозаическаго эпоса реальной жизни, какъ его иначе называютъ. По качеству своего генія она, однако, болѣе походитъ на Ричардсона, великаго современника Фильдинга. До нея имѣлись только короткіе разсказы романтическаго характера, не имѣвшіе никакого отношенія къ дѣйствительности повседневной жизни. „Гендзи-Моноготари“ реаленъ въ лучшемъ смыслѣ этого слова. Въ немъ мы видимъ мужчинъ и женщинъ, особенно женщинъ, обрисованныхъ такъ, какъ онѣ являются въ своей повседневной жизни и окружающей ихъ обстановкѣ, съ ихъ чувствами, страстями, ошибками и слабостями».

По объему, «Гендзи Моноготари» представляетъ собою громадный трудъ изъ 54 книгъ, которыя въ современномъ японскомъ изданіи составляютъ 4,235 страницы убористой печати. Первыя 47 изъ этихъ книгъ переведены, барономъ Суемацу на англійскій языкъ; однако Астонъ называетъ его трудъ «хотя и почтеннымъ, но неудовлетворительнымъ»; свои же собственные переводы коротенькихъ отрывковъ изъ Гендзи-Моноготари, — напечатанные въ его «Исторіи японской литературы», Астонъ сопровождаетъ замѣчаніемъ, «что сказавшаяся именно въ этомъ — пожалуй, больше, чѣмъ въ какомъ-нибудь иномъ — произведеніи японской литературы пропасть, отдѣляющая, по строю мысли, чувствамъ и языку, насъ отъ Дальняго Востока, является необходимымъ препятствіемъ, чтобы сообщить переводу несомнѣнныя прелести подлинника».

Другое изъ вышеупомянутыхъ классическихъ произведеній, т. е. «Макура-но-соси», вышло изъ подъ пера также дамы высшаго круга, Сей-сіонаіонъ, и является первымъ образчикомъ того стиля, который впослѣдствіи пріобрѣлъ въ Японіи популярность подъ именемъ дзуйхицу, что значитъ «слѣдованіе за кистью». Въ этомъ стилѣ нѣтъ никакой системы; подъ вліяніемъ минуты авторъ заноситъ на бумагу все, что приходитъ ему въ голову. И Сей-сіонагонъ, въ послѣсловіи къ своему труду, говоритъ, что, получивъ переданный ей императрицей отъ микадо запасъ бумаги, на которомъ его величество приказалъ «написать то, что называется исторіей», она «постаралась использовать этотъ громадный запасъ, записывая подробно дѣла всякаго рода, безъ всякой между ними связи или послѣдовательности». Но, несмотря на то, Астонъ, вмѣстѣ съ соотечественниками автора, ставитъ ея трудъ очень высоко: «Трудно повѣрить», говоритъ онъ, «что это написано въ Японіи 900 лѣтъ назадъ. Если эти очерки сравнить съ какимъ-нибудь литературнымъ памятникомъ, который произвела Европа въ соотвѣтствующій періодъ времени, то придется согласиться, что они являются, дѣйствительно, замѣчательнымъ произведеніемъ литературы. Сколько открылось бы новаго, если бы придворная жизнь временъ Альфреда или Канута была описана точно такимъ же образомъ».

III.
Отличительныя черты Едосскаго періода (1603 г. — 1867 г.) японской литературы:^[6] 1) Связь съ интересами народа (примѣръ: «Сакурское привидѣніе»). — 2) Проникновеніе моральными принципами и идеями китайской философіи Чжу-си: лояльность и сыновнее благочестіе (примѣры: «47 Рониновъ»; «Плѣнникъ любви»; «Любовь Гомпаци и Комуразаки»). Объ этикѣ самураевъ и психологическія обоснованія обычая харакири (примѣры: «Исполненное обѣщаніе»; «Совершеніе харакири княземъ Асано-Наганори») — 3) Исчезновеніе женщины изъ литературнаго міра, какъ слѣдствіе обезличенія ея подъ вліяніемъ Конфуціанскихъ идей. — 4) Развитіе порнографической литературы. 5) Возникновеніе моноготари съ фантастическими или иносказательными сюжетами, съ цѣлью воззванія къ чувству справедливости мужчинъ (примѣры: «Примиреніе»; «Ингва Банаси»). — Свидѣтельство въ литературныхъ произведеніяхъ смѣшенія между собою синтоистическихъ и буддійскихъ вѣрованій среди японцевъ (примѣры: «Благосклонность богини Бентенъ»; «Плѣнникъ любви»; «Передъ верховнымъ судьей»). — Введеніе въ пантеонъ новыхъ божествъ черезъ обожествленіе героевъ страны или даже только ограниченной мѣстности (примѣръ: обожествленіе Согоро въ разсказѣ «Сакурское привидѣніе»). — 6) Характеристика школы фикціи Бакина — величайшаго романиста Едосскаго періода.

За эпохой, когда литература въ Японіи стяжала себѣ эпитетъ «классической», для страны этой наступили такъ называемые «темные вѣка», въ теченіе которыхъ при дворѣ въ Кіото были сильныя тайныя интриги, направленныя противъ власти сіогуновъ, а также противъ власти регентовъ, правящихъ именемъ сіогуна. Этотъ періодъ былъ особенно непроизводителенъ, въ смыслѣ созданія значительныхъ литературныхъ памятниковъ. Но зато заслуживаетъ особеннаго вниманія слѣдующій за нимъ Едосскій періодъ литературы (1603 г. — 1867 г.), на которомъ мы и остановимся нѣсколько подробнѣе.

Названіе это (отъ гор. Едо) объясняется тѣмъ, что послѣдній, — бывшій въ теченіе всего упомянутаго промежутка времени столицей фактическихъ правителей страны (сіогуновъ Токугавской династіи)^[7] и привлекавшій вслѣдствіе этого къ себѣ всѣ главныя ученыя силы и таланты ея, — за послѣднія два столѣтія передъ эрою Мейдзи былъ для Японіи, въ литературномъ отношеніи, тѣмъ же, чѣмъ является Лондонъ для Соединеннаго Королевства или же Парижъ для Франціи.

При установившейся тогда системѣ управленія страной, обезпечившей надолго внутренній миръ и матеріальное благосостояніе, «Японія изумительно пошла впередъ, въ отношеніи увеличенія богатствъ и населенія, и сдѣлала большіе успѣхи въ дѣлѣ цивилизаціи, которая включила въ себя и болѣе широкимъ образомъ поставленную систему народнаго воспитанія, чѣмъ какую Японія знала прежде. Но низшихъ классовъ коснулась не одна только система лучшаго воспитанія, а они стали лучше жить во всѣхъ отношеніяхъ и получили возможность пріобрѣтать книги, такъ же какъ и читать ихъ.» Вслѣдствіе этого литература Едосскаго періода характеризуется прежде всего тою важною и новою для нея чертой, что она, въ отличіе отъ литературы классическаго періода, считается въ широкой мѣрѣ не съ одними только высшими классами населенія, но и съ народомъ; она находитъ въ бытѣ представителей низшихъ классовъ темы для своихъ сочиненій и обращается къ этимъ представителямъ, какъ къ читателямъ. Именно съ этого періода «производство печатныхъ книгъ пошло съ увеличивающейся быстротой, и теперь онѣ образуютъ такое количество, размѣры котораго поистинѣ ужасающи»…

Для того, чтобы понять вполнѣ другую столь же важную черту японской литературы разсматриваемой эпохи, надо помнить, что «въ теченіе ея надъ японскимъ государствомъ прошла великая волна китайскаго вліянія, воздѣйствовавъ на него положительно во всѣхъ отношеніяхъ. Не только правительственныя установленія, но и законы и искусства, и наука, и матеріальный прогрессъ, — а болѣе всего, національная мысль, поскольку она выразилась въ философіи и литературѣ, — все это носитъ на себѣ глубокіе слѣды китайскаго ученія и слѣдованія китайскимъ примѣрамъ». Національный геній проявился при этомъ не въ области отвлеченной мысли, а, такъ сказать, въ практическомъ приложеніи китайской философіи (главнымъ образомъ сунской философіи Чжу-си) и «особенно выразился въ той относительной важности, которую японцы связали съ разными нравственными обязательствами, лежащими на человѣкѣ.»

Сообразно этому, вся литература Едосскаго періода сильно проникнута моральными принципами и идеями, основанными на упомянутой философіи, а потому о сущности ихъ и надлежитъ дать здѣсь понятіе.

«Этика по системѣ Чжу-си является отраслью натуральной философіи. Правильному чередованію временъ года въ жизни природы, въ жизни человѣка (являющагося вѣнцомъ ея) соотвѣтствуютъ правильныя взаимоотношенія между государемъ и подданными, отцомъ и сыномъ, старшимъ и младшимъ братьями, мужемъ и женою, друзьями. По отношенію къ своему государю или господину, человѣкъ долженъ быть вѣренъ; по отношенію къ родителямъ — покоренъ; по отношенію къ старшему брату — почтителенъ; привязанность должна характеризовать отношенія мужа и жены, а довѣріе — взаимоотношенія друзей.» Усвоивая все это по самымъ требованіямъ своей природы, «человѣкъ», — говоритъ Кюсо, японскій истолкователь философіи Чжу-си, — «дѣлаетъ сердце неба и земли своимъ собственнымъ». Такая же комбинація этическихъ началъ съ данными естествознанія заключается и въ доктринѣ чтимаго Японіей Конфуція, когда онъ говоритъ, что «повелѣніе неба называется естественною склонностью; согласованіе съ нею называется путемъ, опредѣляющимъ обязанности человѣка, а регулированіе пути называется правилами. Человѣческое сердце по природѣ добро».

Посмотримъ теперь, какимъ именно образомъ вліяніе философіи Чжу-си отразилось практически на этикѣ жизни японцевъ, т. е. какихъ «идоловъ житейской морали» оно создало?

Отвѣтъ на этотъ вопросъ весьма для насъ важенъ, не только потому, что онъ имѣетъ объясненную выше связь съ литературой Едосскаго періода вообще, но и потому въ частности, что онъ вполнѣ объясняетъ, какъ значеніе литературныхъ произведеній, изъ которыхъ составлена наша книга, такъ и данный нами ей титулъ «Душа Японіи». Въ самомъ дѣлѣ, уже упоминавшійся нами японскій писатель баронъ Суемацу говоритъ:^[8]

«Въ Японіи авторами произведеній фикціи всегда преслѣдуется идея поощренія того, что хорошо, и наказанія того, что дурно. Я знаю очень хорошо, что существуютъ противники такого направленія. Они говорятъ, что вымышленныя сочиненія должны преслѣдовать художественную цѣль и обрисовывать лишь реальную природу и реальные характеры. Я никоимъ образомъ не претендую на оспариваніе этого мнѣнія, но просто утверждаю, что въ Японіи такъ не смотрятъ на этотъ вопросъ. Вслѣдствіе этого у насъ вымышленныя дѣйствующія лица, выведенныя въ различныхъ литературныхъ произведеніяхъ, всегда несутъ заслуженную долю наказанія и получаютъ заслуженное вознагражденіе, и при этомъ авторы такихъ произведеній или исполнители послѣднихъ на сценѣ всегда ставятъ себѣ цѣлью произвести именно въ этомъ направленіи глубокое впечатлѣніе на умы читателей или зрителей, и всегда почти этого достигаютъ».

Но что же такое по этикѣ японцевъ считается «хорошимъ» или «дурнымъ», что не считалось бы такимъ же и у европейцевъ?

«Пороки и добродѣтели, въ общемъ, одинаковы, какъ у японцевъ, такъ и у насъ», разъясняетъ этотъ вопросъ Астонъ. «Но въ ихъ спискѣ моральныхъ прецедентовъ находимъ нѣкоторыя рѣзко бросающіяся въ глаза отличія. Наиболѣе достойнымъ вниманія примѣромъ является особенно видное положеніе, отводимое лояльности, которая въ кругѣ моральныхъ идей этого періода затемняетъ и отводитъ на второе мѣсто всѣ другія нравственныя обязательства. Лояльность эта не столько разумѣетъ почтительную покорность, которую обязаны являть всѣ подданные своему микадо, хотя въ теоріи это и не упущено, сколько вѣрность дайміо по отношенію къ сіогуну, а еще въ большей степени вѣрность и преданность людей изъ класса самураевъ». Ради своего господина вассалъ долженъ былъ пожертвовать съ радостью не только собственной своей жизнью, но жизнью и честью тѣхъ, кто былъ ему наиболѣе дорогъ и близокъ. Вмѣстѣ съ лояльностью самураи соединяли и неустрашимое мужество и способность безкорыстнаго самопожертвованія, «доходившія до такой степени, что параллели имъ мы можемъ найти развѣ только въ древнемъ Римѣ»… «Политическая система, поддержкой которой была эта добродѣтель, (т. е. лояльность по отношенію къ своему господину) теперь является дѣломъ прошлаго», замѣчаетъ Астонъ. «Дайміо и сіогуны не существуютъ болѣе. Но тѣ, кто знаютъ Японію настоящаго времени, охотно признаютъ это же самое качество, проявляющееся въ духѣ національнаго патріотизма и въ рвеніи исполненія общественныхъ обязанностей, что почетнымъ образомъ отличаетъ потомковъ прежнихъ самураевъ».

Приведенное сейчасъ мнѣніе Астона, отводящее сохраненію «духа самураевъ» въ современной Японіи такую видную роль, раздѣляется и другими «западными» авторами сочиненій объ этой странѣ, написанными на основаніи личнаго ихъ съ нею знакомства. Такъ напримѣръ, Джэнъ (Jane) — авторъ капитальнаго труда о современномъ японскомъ флотѣ^[9], заинтересовавшійся изученіемъ «культа самураевъ» потому, что въ офицерскій составъ этого флота входятъ въ большомъ числѣ лица, принадлежащія семействамъ бывшихъ самураевъ, говоритъ, что послѣдніе «воспитывали въ себѣ спартанскія добродѣтели; и Японія будетъ теперь, можетъ быть, пожинать тѣ блага, которыя были посѣяны въ минувшія столѣтія подготовительнаго воспитанія!» Читатели не посѣтуютъ на насъ поэтому за то, что ниже мы еще возвращаемся къ вопросу о свойствахъ типичнаго самурая.

Рядомъ съ лояльностью «по японской скалѣ добродѣтелей» стоитъ сыновняя почтительность или, — какъ приличнѣе назвать ее, сообразно значенію въ моральномъ кодексѣ японцевъ, — «сыновнее благочестіе». Выдающійся японскій теологъ Хирата говоритъ объ этой добродѣтели такъ:

"Благоговѣніе предъ памятью предковъ есть главное начало всѣхъ добродѣтелей. Никто изъ тѣхъ, кто исполняетъ свою обязанность по отношенію къ нимъ, никогда не будетъ непочтителенъ къ богамъ или къ своимъ живымъ родителямъ. Такой человѣкъ будетъ также вѣренъ своему повелителю, преданъ своимъ друзьямъ и любезенъ и мягокъ со своей женой и дѣтьми. Ибо суть этого благоговѣнія заключается въ истинномъ сыновнемъ благочестіи. Эти истины подтверждаются книгами китайцевъ, которые говорятъ, что «вѣрный подданный выходитъ изъ воротъ благочестиваго сына», — и далѣе: «Сыновнее благочестіе есть основаніе всѣхъ благихъ дѣяній».

Лояльность и сыновнее благочестіе включали въ число главныхъ обязанностей самурая, по отношенію къ своему господину, или сына по отношенію къ своимъ родителямъ, месть за нихъ: «Забвеніе обидъ не имѣло мѣста въ моральномъ кодексѣ японцевъ этого времени. У нихъ не было болѣе неукоснительнаго нравственнаго обязательства, какъ безжалостно мстить за незаслуженную смерть и безчестіе родителей и господина. И что это было такъ не только въ теоріи, тому имѣется много хорошо извѣстныхъ примѣровъ изъ дѣйствительной жизни».

Послѣ изложеннаго читатели поймутъ, почему, руководствуясь желаніемъ дать въ нашей книгѣ «литературныя иллюстраціи» этическихъ основаній жизни японцевъ, мы выбрали ту изъ историческихъ повѣстей ея — «Сорока семь рjниновъ» (стран. 1), — въ которой восхваляется лояльность вассаловъ и описывается месть ихъ за своего господина, — и тотъ изъ романовъ наиболѣе прославленнаго японскаго писателя Бакина — «Плѣнникъ любви» (стран. 100), — который, какъ говоритъ самъ его авторъ, «написанъ для того, чтобы способствовать утвержденію сыновняго благочестія среди молодежи».

Оба упомянутыя произведенія, иллюстрируя значеніе для японца нравственныхъ обязательствъ, налагавшихся лояльностью и сыновнимъ благочестіемъ, свидѣтельствуютъ въ тоже время и о томъ, что передъ наличіемъ этихъ обязательствъ для самурая блѣднѣетъ значеніе самой жизни. Самурай не только обязанъ пожертвовать ею тогда, когда нужно для спасенія жизни или чести его господина или родителей, но не долженъ уступать жаждѣ жизни и въ томъ случаѣ, когда судьба лишила его возможности исполнять эти обязательства. Наконецъ, еще больше: самурай могъ жить только «безупречнымъ» и потому долженъ былъ предпочитать смерть желанію жить и въ такихъ, напримѣръ, случаяхъ, когда дѣлалъ грубый промахъ, ошибался въ сужденіи и потому не могъ выполнить даннаго слова и т. п. Идеализація такого требованія отъ самурая превосходно изображена въ напечатанномъ въ нашей книгѣ граціозномъ разсказѣ «Исполненное обѣщаніе» (стран. 130).

Уже изъ сказаннаго видно, что моральный кодексъ разсматриваемой эпохи не дѣлалъ никакого возраженія противъ самоубійства. Напротивъ, поводы, въ силу которыхъ самурай обязанъ былъ совершить послѣднее, «неисчислимы». При этомъ, чтобы актъ самоубійства не граничилъ «съ трусливымъ уходомъ отъ жизни», этика самураевъ предписывала имъ умерщвленіе себя мучительнымъ образомъ, — чрезъ харакири. Актъ этотъ игралъ столь большую роль въ бытѣ японцевъ Едосскаго періода, а потому и въ литературѣ его, что мы считаемъ необходимымъ остановиться на немъ, при чемъ предоставимъ истолкованіе сущности и психологическихъ обоснованій его современному намъ японскому автору, профес. сору токійскаго университета Инацо Нитобе^[10].

«Харакири есть типъ того, что ожидало самурая, когда онъ позорилъ себя. Названный сейчасъ терминъ употребляется нерѣдко, хотя надо сказать, что у насъ онъ чаще замѣняется словомъ сеппуку или каппуку и относится къ „операціи“, процессъ которой самъ по себѣ безспорно отвратителенъ. Но было бы, однако, ошибкой смотрѣть на послѣдній, какъ на другіе подобные ему процессы, съ чисто реальной точки зрѣнія. Что за отталкивающее зрѣлище представляетъ, напримѣръ, картина Тиссо на тему о міровой трагедіи на горѣ Голгоѳѣ для человѣка, который никогда не слышалъ о жизни Христа. Сцены смерти, даже въ лучшихъ случаяхъ, не всегда драматичны и живописны. Лишь исторія надѣваетъ вѣнецъ на мученическую смерть героевъ, и жизнь, которою жилъ покойный до своей кончины, отнимаетъ у смерти агонію и другіе непривлекательные атрибуты. Если бы это не было такъ, то кто выпилъ бы философски чашу яда или принялъ бы кротко евангельскій крестъ? Если бы сеппуку была форма наказанія, налагаемаго только на грабителей и карманныхъ воровъ, то она вполнѣ заслуживала бы буквальнаго перевода „вспарываніе желудка“, и поэтому вѣжливо избѣгалась бы въ вѣжливомъ обществѣ. Мы можемъ сказать объ этомъ процессѣ то, что сказалъ Карлейль о религіозномъ нищенствѣ, т. е. что „оно не было ни въ чьихъ глазахъ красивымъ и почетнымъ дѣломъ до тѣхъ поръ, пока благородство тѣхъ, которые предавались ему, сдѣлало его почетнымъ въ глазахъ нѣкоторыхъ“.

„Сеппуку“^[11] буквально обозначаетъ «разрѣзываніе желудка». Эта форма смерти была привилегіей ограниченнаго круга японцевъ — самураевъ-двумечниковъ. Иногда сеппуку было наказаніемъ, налагавшимся властью, иногда же оно могло быть наложено человѣкомъ на себя добровольно; иногда это была жертва (быть можетъ, я могу сказать, символическая?) жизнью за идею; иногда также — послѣднимъ убѣжищемъ, подъ защиту котораго укрывалась честь. Когда харакири предписывалось, какъ наказаніе, то это было равносильно тому, что виновный сознаетъ свое собственное преступленіе; какъ будто бы онъ говорилъ: «я поступилъ ошибочно; я стыжусь передъ своей собственной совѣстью. Я наказываю себя своею собственною рукой, потому что я самъ осуждаю себя». Если обвиняемый былъ невиненъ, онъ все-таки часто предпочиталъ совершить надъ собою сеппуку; и тогда онъ разсуждалъ такъ: «Я невиненъ; и покажу вамъ свою душу, по которой вы можете судить меня сами». Весьма естественнымъ является часто задаваемый иностранцами вопросъ: «почему именно желудокъ избирается японцами для операціи самоумерщвленія?» Мнѣ кажется" что отвѣтъ на это можетъ быть разрѣшенъ ссылкой на физіологическое вѣрованіе о вмѣстилищѣ души. Гдѣ лежитъ сущность жизни? — вопросъ, ставившійся и обсуждавшійся мудрецами всѣхъ вѣковъ. Древніе еврейскіе пророки говорили, что въ кишкахъ; греки считали вмѣстилищемъ души (ϑυμὸς) φρὴν {Одно изъ многихъ значеній греческаго слова ϑυμὸς передается понятіемъ «духъ», въ смыслѣ «умъ», и «сила воли». Слово же φρὴγ ближе всего передается анатомическимъ терминомъ: «грудобрюшная преграда». Разсматриваемыя два слова ϑυμὸς и φρὴγ употребляются рядомъ и синонимически у Гомера, при чемъ первое имѣетъ психическій, а второе — физическій оттѣнокъ, — т. е. какъ будто φρὴγ считается вмѣстилищемъ ϑυμὸς. Ред.}, французы — ventre, японцы — хара. Это — вполнѣ опредѣленный терминъ, обозначающій всю переднюю часть торса. Нахожденіе въ желудкѣ серіозныхъ гангліоническихъ центровъ, которые чрезвычайно чувствительны ко всякому физическому воздѣйствію, поднимаютъ вѣру въ то, что именно здѣсь вмѣстилище души. Когда Шекспиръ влагаетъ въ уста Брута слова: «Thy (Caear’s) spirit walks abroad and turns our swords into our proper entrails» {См. «Юлій Цезарь»: актъ V, сцена III. Козловъ вѣрно передалъ смыслъ этихъ строкъ такъ:

… «Ты (Юлій Цезарь) носишься надъ нами злобнымъ духомъ

И противъ насъ самихъ ты обращаешь оружье наше».

Но въ цѣляхъ японскаго профессора очевидно важенъ не только смыслъ, а и буквальный переводъ этихъ строкъ, при которомъ окончаніе разсматриваемаго обращенія Брута къ духу Цезаря пришлось бы редактировать такъ: «И обращаешь наши мечи въ наши собственныя кишки». (Слово entrails значитъ: внутренности животнаго; синонимъ его: intestine кишка). Ред.}, не способствовалъ ли онъ своимъ вѣскимъ авторитетомъ тому, чтобы такое повѣрье считалось вѣроятнымъ. Съ точки зрѣнія практическаго «трудосберегающаго» Запада, ничто не можетъ быть менѣе необходимымъ и болѣе глупымъ, какъ прохожденіе черезъ всю эту болѣзненную операцію, когда пистолетный выстрѣлъ или доза мышьяка достигаетъ цѣли также хорошо. Но должно помнить, однако, что идея Бусидо о сеппуку не имѣетъ въ виду только «закончить тысячу и одну болѣзней, которыхъ тѣло служитъ наслѣдникомъ». Смерть, какъ таковая, не являлась «страстно желаемымъ концомъ». Этотъ поступокъ въ жизни или эту смерть предписывала честь, а честь никогда не мирится съ мыслью о трусливомъ уходѣ отъ жизни. Хладнокровное размышленіе, безъ котораго сеппуку было бы немыслимо, должно было доказать, что оно не было рѣшено въ поспѣшности или въ состояніи невмѣняемости. Ясное сознаніе отмѣчало каждый шагъ этого процесса. Страданія, которыя онъ неизбѣжно вызывалъ, были мѣриломъ твердости, съ которой рѣшеніе было принято. Однимъ словомъ, совершавшій сеппуку могъ сказать: «Будьте свидѣтелями, что я умираю смертью храбрыхъ; я не уклоняюсь ни отъ какого требованія, которое предъявляется отъ храбраго». Для самурая смерть, на полѣ ли битвы или въ мирное время на циновкахъ (какъ говоримъ мы), была славнымъ вѣнцомъ, «тѣмъ послѣднимъ въ жизни, для котораго совершено было первое», и поэтому она должна была быть обставленной вполнѣ согласно съ понятіемъ о чести".

Пусть каждый читатель самъ отвѣтитъ на вопросъ о томъ, въ какой мѣрѣ можно «сочувствовать» вышеприведеннымъ разсужденіямъ японскаго профессора о харакири съ европейской точки зрѣнія; но несомнѣнно то, что, прочтя ихъ, нельзя не признать, что обычай этотъ является яркой характеристкой психологіи того класса японскаго народа, представителями котораго были самураи.

Въ отрывкѣ изъ японскаго сочиненія «Юки но Акебоно», напечатанномъ ниже (стран. 32-я), описаны обычныя детали церемоніи харакири, обусловленныя требованіями этикета, исполненіе которыхъ возможно лишь при «баснословномъ» почти, съ нашей точки зрѣнія, самообладаніи человѣка, готовящагося оставить этотъ міръ и испытывающаго и нравственныя и физическія муки. Но, однако, такое самообладаніе именно и проявлялось самураями не только въ воображеніи авторовъ литературныхъ произведеній, а и въ дѣйствительности; и фактъ этотъ признаетъ всякій, кто имѣлъ случай прочесть описаніе Митфордомъ^[12], какъ очевидцемъ, церомоніи совершенія харакири, по повелѣнію микадо, японскимъ офицеромъ въ Кобе въ 1870 году.

Въ умѣ читателя, ознакомившагося съ видной ролью женщины въ произведеніяхъ классическаго періода японской литературы, естественно возникаетъ вопросъ, отличается ли чѣмъ-нибудь въ этомъ отношеніи отъ послѣдняго Едосскій періодъ? Отвѣтъ будетъ утвердительный: Отличается радикально; и причина этому — въ корень измѣнившееся съ тѣхъ поръ положеніе женщины въ странѣ Восходящаго Солнца.

Какъ разъ въ самомъ началѣ разсматриваемаго періода вліяніе идей Конфуція о низменности женской природы сравнительно съ мужской достигло высшей степени своего выраженія въ такъ называемомъ «Великомъ поученіи для Женщинъ»,^[13] написанномъ японскимъ моралистомъ Кайбарой, какъ изложеніе уже прочно-установившихся въ японскомъ обществѣ взглядовъ. Согласно ему, женщина, какъ членъ общества, была, можно сказать, совершенно обезличена, и даже въ семьѣ роль ея была низведена до безусловнаго и обиднаго подчиненія… «Пять самыхъ дурныхъ болѣзней духа присущи женщинѣ: сварливость, вѣчное недовольство, любовь къ клеветѣ, ревность и глупость», говорится, напримѣръ, въ этомъ поученіи. «Безъ всякаго сомнѣнія, этими пятью болѣзнями страдаетъ семь или восемь изъ десяти женщинъ, и уже отсюда ясна низменность природы женщины сравнительно съ природой мужчины. Самая худая изъ болѣзней, являющаяся матерью другихъ четырехъ, это — глупость. Природа женщины пассивна. Пассивность же, будучи одной природы съ ночью, темна.»

Прямыми послѣдствіями такого положенія женщины были во 1-хъ, совершенное исчезновеніе ея изъ литературнаго міра, а во 2-хъ, развитіе порнографической литературы, «естественность» котораго Астонъ хорошо разъясняетъ слѣдующимъ образомъ:

«Въ соціальной жизни между мужчинами и женщинами лучшаго класса не было никакихъ точекъ соприкосновенія. Разъ только не стояли на пути экономическія соображенія, то женщины жили очень уединенной жизнью, не видя другихъ мужчинъ, кромѣ своихъ близкихъ родственниковъ. Замужество устраивалось для нихъ другими, и романическая привязанность была явленіемъ крайне исключительнымъ. Нравы и обычаи почтенныхъ классовъ общества были, поэтому, не много обѣщающимъ полемъ для писателей фикціи. Они предпочитали болѣе свободную атмосферу Курува или Іошивары (т. е. кварталовъ публичныхъ домовъ), которымъ прелестные сады и красивыя жилища, вмѣстѣ съ показнымъ воспитаніемъ и веселыми обычаями ихъ обитательницъ, сообщали внѣшній видъ элегантности и изящества. Романическій элементъ въ жизни этихъ женщинъ былъ, вѣроятно, незначителенъ, но онъ все-таки существовалъ, и было далеко болѣе естественнымъ одѣлять романическими приключеніями и страстями ихъ, чѣмъ ихъ непорочныхъ сестеръ».

Чтобы пояснить другія еще отраженія положенія женщины на темахъ литературныхъ произведеній, въ которыхъ она фигурируетъ, замѣтимъ, что именно вслѣдствіе выраженнаго Кайбарой взгляда на женщину, въ Едосскій періодъ цѣломудріе ея, какъ добродѣтель, была отодвинута на задній планъ болѣе настоятельнымъ требованіемъ лояльности и сыновней почтительности. Поэтому, согласно съ кодексомъ морали романистовъ и драматурговъ того періода, «дѣвушкѣ позволительно, а иногда даже обязательно, дать продать себя для проституціи, съ цѣлью оказать поддержку своимъ неимущимъ родителямъ». И случаи такого рода — обыкновенное явленіе на страницахъ ихъ произведеній, примѣромъ чему можетъ служить хотя бы тотъ романическій разсказъ «Любовь Гомпаци и Комуразаки», который читатель найдетъ на стран. 86-й этой книги. Характерно въ немъ сентиментальное и сочувственное отношеніе автора къ героинѣ, продавшей себя въ Іошивару для того, чтобы придти на помощь родителямъ въ ихъ безвыходномъ матеріальномъ положеніи. Авторъ знаетъ, что она порочна, но не можетъ порицать ее, такъ какъ «она только исполнила свой долгъ».

Наконецъ, слѣдствіемъ характеризованнаго выше положенія женщины, надо признать и возникновеніе особаго рода Моноготари — вымышленныхъ исторій, имѣющихъ цѣлью произвести драматическій или поэтическій эффектъ. Фантастическій элементъ въ нихъ неизбѣженъ потому, что душевныя движенія изображаемыхъ въ нихъ лицъ, — подобныя тѣмъ, какія составляютъ основную тему разсказовъ «Примиреніе» (угрызенія совѣсти, испытываемыя самураемъ, разведшимся съ кроткою и и умною женой своей въ погонѣ за честолюбивыми цѣлями; см. стран. 147-ю), «Ингва-Банаси» (муки ревности законной жены къ наложницѣ мужа и жажда злого отмщенія ей; см. стран. 154-ю) не могли въ ту эпоху изображаться въ реальныхъ повѣстяхъ или романахъ, такъ какъ, по господствовавшимъ тогда въ японскомъ обществѣ понятіямъ, такія чувства, по крайней мѣрѣ, не слѣдовало обнаруживать. Въ самомъ дѣлѣ, мужчина тогда «не имѣлъ причины стѣсняться» разводомъ со своею женой, даже хотя бы и по личной прихоти, а жена «не должна была допускать въ душѣ своей возникновенія чувства ревности къ наложницамъ мужа». Поэтому моралистамъ, желающимъ воззвать къ чувству справедливости мужчинъ и вызвать со стороны ихъ состраданіе къ женщинамъ, приходилось поневолѣ избирать орудіемъ для достиженія своей цѣли аллегоріи, притчи и вымышленные разсказы.

Къ категоріи такихъ же моногатари относится разсказъ «Благосклонность богини Бентенъ» (стран. 162-я), въ которомъ описывается любовь и сватовство молодого человѣка къ дѣвушкѣ. Надо думать, что реальный разсказъ и на эту тему не достигъ бы поэтическаго эффекта, потому что обстоятельства, обыкновенно сопровождавшія сватовство молодыхъ людей въ Японіи разсматриваемой эпохи, говоря вообще, не имѣли и тѣни поэтическаго элемента.

Этотъ послѣдній моноготари представляетъ для насъ интересъ не только въ вышеупомянутомъ отношеніи, но и потому, что иллюстрируетъ обычное и нынѣ среди японцевъ смѣшеніе исповѣданій синтоистической и буддійской религій: дѣйствующія лица моноготари обращаются то къ синтоистскимъ, то къ буддійскимъ божествамъ.

Чтобы пояснить происхожденіе этого смѣшенія, напомнимъ читателямъ, что національная японская религія — «синтоизмъ» — есть поклоненіе силамъ природы и культу предковъ которыхъ родоначальниками считались боги, олицетворявшіе упомянутыя силы и ихъ проявленія. Синтоисты почитаютъ безчисленное множество боговъ, — 800 миріадовъ божествъ, живущихъ на землѣ, столько же подъ землей и столько же въ воздухѣ, и на небѣ, — всего трижды восемьсотъ миріадовъ божествъ". Буддизмъ, проникшій въ Японію съ конца второй половины VI вѣка по Р. Хр., принялъ въ свою теогонію синтоистическихъ божествъ, отождествивъ ихъ съ собственными богами. По народному повѣрью, всѣ эти божества обладаютъ, вмѣстѣ съ человѣческимъ могуществомъ, также и человѣческими недостатками, могутъ быть злы, мстительны, хитры, самолюбивы, могутъ дѣйствовать въ разногласіи между собою и т. п., какъ это иллюстрировано, напримѣръ, въ моноготари «Предъ Верховнымъ Судьей» (стран. 175), гдѣ «Царь душъ» отмѣнилъ рѣшеніе бога чумы.

Замѣтимъ еще, что пантеонъ божествъ синто-буддистовъ постоянно обогащается обожестиленными духами принцевъ и героевъ страны, изъ которыхъ нѣкоторые пользуются популярностью повсемѣстно въ ней, тогда какъ другіе извѣстны только въ ограниченной мѣстности. Типичнымъ примѣромъ тому можетъ служить обожествленіе духа крестьянина Согоро въ разсказѣ «Сакурское привидѣніе» (стран. 39-я).

Самымъ знаменитымъ изъ японскихъ романистовъ въ Едосскомъ періодѣ считается Біокутей Бакинъ (1767 г. — 1848 г.), написавшій за время своей 50-лѣтней писательской дѣятельности болѣе 290 отдѣльныхъ произведеній, значительнѣйшее изъ которыхъ носитъ титулъ «Хаккенденъ», т. е. «Исторія восьми псовъ». Это огромное сочиненіе, разсказывающее на протяженіи 106 томовъ о приключеніяхъ и подвигахъ восьми героевъ полусобачьяго происхожденія, представляющихъ восемь основныхъ добродѣтелей. Необыкновенная популярность въ Японіи этого романа, какъ и всѣхъ почти произведеній Бакина, неоспорима; но европейскіе критики находятъ его «полнымъ физическихъ и моральныхъ невозможностей и, хуже еще, часто педантичнымъ и скучно-утомительнымъ». Въ виду вліянія Бакина на товарищей по профессіи, школа фикціи послѣдняго 40-лѣтія едосскаго періода называется иногда его именемъ. Главный недостатокъ литературныхъ произведеній этой эпохи состоитъ въ томъ, что дѣйствующія лица въ нихъ являются не реальными людьми, а такими, какими они могли бы быть, если бы были созданы по принципамъ, выведеннымъ изъ ученій китайскихъ мудрецовъ и ихъ японскихъ толкователей. Соотвѣтственно этому, авторы обращаются за матеріаломъ больше къ книгамъ, чѣмъ къ реальной жизни, и для достиженія «поучительныхъ эффектовъ» не стѣсняются введеніемъ въ свои произведенія фантастическаго элемента, невозможныхъ событій и невѣроятныхъ положеній дѣйствующихъ лицъ.

IV.
Пореформенный періодъ японской литературы (съ 1868 г. до нашихъ дней):

Первыя послѣдствія европейскаго вліянія на японскую литературу — Фабулы нѣкоторыхъ наиболѣе популярныхъ современныхъ романовъ. — «Женскій вопросъ» въ современныхъ литературныхъ произведеніяхъ. — Общій характеръ европейскаго вліянія на японскую литературу. — Мнѣніе профессора Чамберлэна о японской литературѣ вообще.

Проникновеніе въ Японію съ открытіемъ, ея для иностранцевъ послѣ реставраціи (1867 г.) — европейской культуры^[14] явилось смертельнымъ ударомъ для національной литературы. Правда, что число книгъ, ежегодно выпускаемыхъ прессой, нынѣ, вѣроятно, еще превосходитъ то, которое печаталось до эры мейдзи, но большую часть ихъ составляютъ или переводы европейскихъ книгъ и статей, или сочиненія, навѣянныя, — скорѣе, быть можетъ, даже просто начиненныя, — европейскими идеями. Но, конечно японскіе переводы, передѣлки, приспособленія и подражанія могутъ интересовать западныхъ читателей, знающихъ оригиналы, гораздо менѣе, чѣмъ сочиненія, написанныя въ духѣ національнаго уклада жизни. Кромѣ того, по самому существу дѣла современные переводные труды въ Японіи являются въ большинствѣ случаевъ лишь «переходными». «Придетъ время» замѣчаетъ Чемберленъ, когда такія работы будутъ дѣломъ вооруженныхъ надлежащими знаніями и опытомъ японскихъ ученыхъ, и тогда Шекспиръ, Викторъ Гюго и другіе западные корифеи будутъ переведены на японскій языкъ, вѣроятно, не менѣе удовлетворительно, чѣмъ мы передаемъ Гомера на англійскомъ… Въ нынѣшнемъ же ихъ сметанномъ на живую нитку платьѣ переводы эти вызываютъ ощущеніе мороза по кожѣ".

Можно сказать, что ни одна отрасль современной японской литературы (кромѣ поэзіи, о которой мы говоримъ въ V главѣ) не осталась безъ европейскаго вліянія. Даже авторы японскихъ новеллъ нынѣ черпаютъ свое вдохновеніе въ западныхъ произведеніяхъ. Первымъ изъ европейскихъ литературныхъ произведеній (и даже изъ европейскихъ сочиненій вообще), переведенныхъ на японскій языкъ, былъ разсказъ «Эрнестъ Мальтраверсъ» (Ernest Maltravers) Литтона, напечатанный въ 1879 г. въ Токіо подъ титуломъ Кварайю Сунва, что значитъ буквально: «Весенняя повѣсть о цвѣтахъ и вѣткахъ». Онъ произвелъ глубокое впечатлѣніе, и по проложенному имъ пути послѣдовали быстро переводы и передѣлки другихъ сочиненій. Интересно, что изъ произведеній этого рода за послѣдніе годы ни одно не имѣло такого успѣха, какъ версія сочиненія «Little lord Fauntieroy» (Маленькій лордъ Фоунтльрой). Результатомъ знакомства съ европейской литературой была реакція противъ методовъ и принциповъ Бакинской школы, съ ея искусственной моралью и невѣроятными положеніями дѣйствующихъ лицъ; и провозвѣстникомъ новаго литературнаго направленія явился Цубуоци Юдзо, давшій въ своемъ сочиненіи «Сіосей-катаіи», (т. е. «Типы студентовъ») образчикъ реальнаго романа. Астонъ говоритъ о немъ: «это произведеніе написано хорошо и содержитъ живописные юмористическіе очерки жизни современнаго студента, разсматриваемой съ изнаночной стороны; но оно бѣдно дѣйствіемъ, очерками характеровъ и драматическими положеніями».^[15].

Дадимъ теперь хотя бы краткое понятіе о фабулахъ наиболѣе популярныхъ изъ другихъ романовъ пореформеннаго періода, среди которыхъ излюбленными являются «политическіе». «Мы охотно ставимъ десять тысячъ противъ одного», говоритъ Чамберлэнъ, «что ни одинъ изъ нашихъ читателей не угадаетъ героя сочиненія, которое въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ пользовалось такою популярностью, что его авторъ, Яно-фуміо, былъ въ состояніи предпринять путешествіе по Европѣ и построить хорошенькій домъ исключительно на доходы со своей книги, несмотря на низкую цѣну ея^[16]… Герой этотъ — „Эпаминондъ“. Сочиненіе, о которомъ идетъ рѣчь (озаглавленное титуломъ „Кейкоку-Биданъ“) — романъ изъ жизни древнихъ Ѳивъ; и тотъ фактъ, что въ немъ не мало намековъ на характеры современныхъ японскихъ политиковъ, является, безъ сомнѣнія, причиной такого неимовѣрнаго успѣха автора. Другое, также пользующееся успѣхомъ, произведеніе его начинается сценой въ Вашингтонскомъ капитоліи, гдѣ одно изъ дѣйствующихъ лицъ — японецъ — читаетъ вслухъ своему товарищу декларацію о независимости. „Карлисты, злые англичане, укравшіе изъ Египта Араби-пашу, и проч. проч., появляются въ калейдоскопическомъ разнообразіи на страницахъ этого труда, который, въ курьезномъ противорѣчіи съ его содержаніемъ, написанъ самымъ классическимъ китайскимъ стилемъ“. Нѣкоторые авторы, по примѣру Литтона, фантазируютъ на тему о грядущихъ дняхъ своего отечества. Такъ, въ 1895 году, когда Японія, послѣ успѣшной войны съ Китаемъ, „убѣдила себя, что можетъ побѣдить весь свѣтъ“, одна изъ токійскихъ газетъ завоевала успѣхъ печатаніемъ разсказа подъ заглавіемъ „Асахи-Цакура“, написаннаго фельетонистомъ Мураи-Гензаи. Фабула этого произведенія — героинями котораго являются двѣ сестры милосердія Краснаго Креста, — состоитъ въ томъ, что послѣ побѣды надъ Англіей Японія, присоединивъ Гонконгъ, Индію, Мальту и Гибралтаръ, посылаетъ свой флотъ въ Темзу, бомбардировать тамъ крѣпости и наложить на струсившихъ британцевъ огромную контрибуцію.

Въ настоящее время Мураи сдѣлался однимъ изъ популярныхъ японскихъ писателей, и недавно (а именно въ концѣ 1904 г.) въ Лондонѣ вышелъ англійскій переводъ его большого романа „Гана — дочь Японіи“. Авторъ началъ печатать это произведеніе въ редактируемой имъ газетѣ „Готци Симбунъ“ шесть лѣтъ тому назадъ и, предвидя еще тогда неизбѣжность войны Японіи съ Россіей; безконечно расширялъ первоначально намѣченныя рамки его, желая включить въ него и событія великой кровавой драмы, которой наконецъ дождался.

Вотъ, вкратцѣ, фабула романа:

Американецъ — туристъ влюбляется въ дочь японскаго врача, съ которымъ подружился, завязавъ съ нимъ сношенія сначала, какъ паціентъ. Все идетъ прекрасно, и читатель уже предвкушаетъ „радости семейнаго очага“ американско-японской парочки (символъ американскаго союза); но неожиданно въ дѣло вмѣшивается „злой геній“, въ лицѣ русскаго офицера военно-плѣннаго… Онъ готовъ выдать весьма важныя военныя тайны, если „Гана — дочь Японіи“ (такъ зовутъ невѣсту американца) согласится быть его женою. Та „изъ патріотизма“ уже готова принести эту жертву; но американецъ самъ отправляется подъ Портъ-Артуръ, сражается въ рядахъ японцевъ, проникаетъ въ городъ, шпіонитъ, вывѣдываетъ, срисовываетъ планы и возвращается обратно къ невѣстѣ, окруженный ореоломъ героя. Но… поздно: русскому офицеру уже обѣщана рука Ганы, неожиданно для нея самой полюбившей его. (Это уже символъ русско-японскаго союза, идея котораго одно время горячо обсуждалась въ японской печати). Однако русскій женихъ „плохо ведетъ себя“ и, по выраженію автора, „часто покидаетъ путь человѣчности, наноситъ невѣстѣ побои, грозитъ ей револьверомъ“. Отсюда цѣлый рядъ осложненій, которымъ неожиданно настаетъ конецъ: авторъ обрекаетъ „русскаго жениха“ на смерть отъ несчастной случайности: маленькая комнатная собаченка, любимица Ганы, вскочила на колѣни жениха, у котораго въ карманѣ лежалъ заряженный револьверъ; послѣдній выстрѣлилъ, и русскаго жениха не стало»… Тогда американецъ, конечно, женится на дочери Японіи; но бракъ этотъ не приноситъ ей счастья, которое, послѣ смерти мужа, она находитъ, наконецъ, въ союзѣ съ англичаниномъ… Политическая аллегорія этого романа понятна, и мы замѣтимъ только, что въ 12-ти томахъ его выведены сотни японцевъ всевозможныхъ положеній и состояній; всѣ они надѣлены добродѣтелями и пороками, которые свойствены людямъ; но всѣ безъ исключенія — пламенные патріоты: «умереть за Японію» — идеалъ величайшаго счастья для каждаго изъ нихъ. Несмотря на то, что романъ этотъ грѣшитъ — вѣроятно «по старой памяти» о временахъ Бакина — нагроможденіемъ мало связанныхъ между собою приключеній, онъ все-таки читается съ интересомъ, давая представленіе о многихъ сторонахъ жизни современнаго японскаго общества.

Однако гораздо интереснѣе для европейцевъ романы на тему о соціальныхъ и семейныхъ вопросахъ, и изъ нихъ болѣе всего читаются въ Японіи тѣ, которые подсказываются «женскимъ вопросомъ», являющимся въ настоящее время въ Японіи дѣломъ большой важности. Въ самомъ дѣлѣ, вполнѣ естественно, что происходящая въ странѣ этой, съ началомъ эры мейдзи, лихорадочная работа насажденія западной культуры во всѣхъ отрасляхъ общественной и государственной жизни коснулась и того «болѣзненнаго» положенія женщины которое такъ ярко характеризуется господствомъ «поученія Кайбары». Даже въ умахъ наиболѣе консервативныхъ японцевъ изъ образованной среды живетъ безпокойное сознаніе, что перемѣна въ упомянутомъ положеніи неизбѣжна, если только государство желаетъ сохранить мѣсто, завоеванное имъ въ настоящее время. Правительство и передовые общественные дѣятели работаютъ въ этомъ направленіи много и успѣшно, въ подтвержденіи чего можно сказать, что въ новомъ кодексѣ законовъ (1898 г.) статьи объ огражденіи общественныхъ и семейныхъ правъ женщины занимаютъ видное мѣсто и что въ 1901 году въ Токіо основанъ женскій университетъ… Но именно въ силу такихъ мѣропріятій, направленныхъ къ искорененію вѣковыхъ предразсудковъ, борьба между «старымъ» и «новымъ» теченіями часто вноситъ въ семью разладъ и ведетъ къ драмѣ… Изображеніе послѣдней и пропаганда новыхъ идей служатъ благородными темой и задачей для современныхъ японскихъ романистовъ. Типичнымъ произведеніемъ разсматриваемой категоріи является романъ «Нами-ко», съ которымъ мы и знакомимъ читателей ниже (стр. 214—247), печатая три главы изъ него. Авторъ его, Кендзиро Токутоми, усвоилъ пріемы европейскихъ романистовъ, и произведенія его вообще, по мнѣнію англійскихъ критиковъ, могутъ служить яркими примѣрами европеизованной школы фикціи.

Европейское вліяніе въ произведеніяхъ большей части современныхъ японскихъ прозаиковъ сказывается не только въ выборѣ и трактованіи сюжета, но и въ самомъ стилѣ и грамматикѣ. «Часто, читая оригинальное произведеніе, можно принять его за переводъ, — столь насыщенъ онъ европеизмомъ», замѣчаетъ Чамберлэнъ. Что же касается болѣе глубокихъ послѣдствій упомянутаго вліянія, то его — по мнѣнію, какъ названнаго сейчасъ автора, такъ и другого авторитета въ этомъ вопросѣ, Астона — можно характеризовать такъ: «Въ новыхъ литературныхъ произведеніяхъ нравственные идеалы менѣе искусственны, чѣмъ въ прежнихъ; въ нихъ преобладаетъ воздержанность въ тонѣ и стремленіе избѣгать ярко бросающихся въ глаза несообразностей. Мы не встрѣчаемъ болѣе такихъ чудовищныхъ романовъ какъ Хаккенденъ»^[17].

Приведемъ въ заключеніе мнѣніе Чамберлэна о японской литературѣ вообще.

«Какъ отразятся еще на японской литературѣ, въ дальнѣйшемъ ея развитіи, результаты насажденія въ странѣ европейской культуры, предвидѣть трудно; но независимо отъ этого можно сказать опредѣленно, что до сихъ поръ въ этой литературѣ обнаруживалось и обнаруживается прежде всего отсутствіе генія. Ей не достаетъ мысли, логической постановки, глубины, ширины и многосторонности. Она слишкомъ робка, слишкомъ узка, чтобы обнять большія вещи. Можетъ быть, придворная атмосфера и преимущественно женское вліяніе, въ которомъ воспитывалась она въ теченіи нѣсколькихъ первыхъ столѣтій своего существованія, задушили ее; или, можетъ быть, ея слабыя стороны имѣютъ связь съ китайскимъ формализмомъ, въ которомъ она выросла? Но мы подозрѣваемъ, что здѣсь есть грѣхъ и въ основныхъ свой ствахъ націи. Въ противномъ случаѣ столкновеніе Индіи и Китая со старой миѳологической Японіей, буддизма съ синтоизмомъ, имперіализма съ феодализмомъ, — и всего этого съ католицизмомъ въ XVI столѣтіи, а также съ голландскими идеями нѣсколько позднѣе, — дало бы болѣе серьезные результаты. Если Японія не дала намъ никакой музыки, то она не дала и никакихъ безсмертныхъ литературныхъ произведеній. Не искупили также ея авторы недостатка содержанія въ литературѣ какими-либо спеціальными красотами формъ»….

V.
Японская поэзія *).

• ) Источниками для составленія этой главы, кромѣ названнаго выше труда Астона, послужили: 1) статьи В. Н. Chamberlain’а: «Poetry» въ книгѣ Things Japanese; «А word about Poetry» въ книгѣ А Handbook of Colloquial Japanese; «Basho and the Japanese Epigram» въ книгѣ Transactions of the Asiatic Society of Japan. Vol. XXI, Part. И, 2) статья Clay Mac Canley «Hyakunin-isshu» въ книгѣ The Asiatic Society of Japan, vol. XXII. 3) статья Lafcadio Hearn'а: Bits of Poetry въ книгѣ «In Ghostly Japan». — Boston, 1903.

Характерное отличіе японской поэзіи отъ европейской. — Техника японскаго стихосложенія. — Типичныя японскія поэмы танка и хайкай, — Главнѣйшія антологіи этихъ поэмъ. — Общность принциповъ японской поэзіи и японской живописи. — Попытка философскаго опредѣленія поэзіи въ предисловіи къ антологіи Кокинсю (X-го вѣка). — Распространенность любви къ поэзіи въ Японіи. — «Конкурсныя» упражненія въ стихосложеніи. Примѣры цѣнящагося въ нихъ остроумія и находчивости. — Составленіе поэмъ по этическимъ побужденіямъ. Примѣры этого въ литературныхъ произведеніяхъ, напечатанныхъ въ этой книгѣ. — Замѣчаніе о сравнительной высотѣ нравственныхъ идеаловъ въ низшихъ слояхъ японскаго народа. — Трудность для европейцевъ пониманія короткихъ японскихъ поэмъ. — Хайкай поэта Басіо.

Одно изъ характерныхъ отличій японской поэзіи отъ европейской состоитъ въ томъ, что «въ ней нѣтъ большихъ поэмъ; нѣтъ хотя бы отдаленнаго сходства съ эпосомъ; нѣтъ ничего въ родѣ Илліады или Божественной Комедіи или даже пѣсни Нибелунговъ и т. п.» Японскія повѣствовательныя поэмы коротки, да ихъ и очень мало: какой-нибудь десятокъ народныхъ балладъ, о которыхъ читатель получитъ понятіе по приведеннымъ нами образцамъ ихъ на стран. 247—291 этой книги. «Дидактическая, философская, политическая и сатирическая поэзія также отсутствуетъ». Что касается драматической поэзіи, то она появилась не ранѣе XIV вѣка, выразившись въ тѣхъ произведеніяхъ, которыя носятъ на туземномъ языкѣ короткое названіе «но» — родъ лирической драмы. Переводъ одной изъ типичныхъ «но», а именно «Ха-Горомо», что значитъ «платье изъ перьевъ», читатели найдутъ въ концѣ книги; онъ и предпосланное ему краткое поясненіе (стран. 301), по нашему мнѣнію, даютъ достаточное понятіе объ этого рода произведеніяхъ.

Собственно лирикой и ограничивается японская поэзія; но упомянутыя драмы, во-первыхъ, не многочисленны, а во-вторыхъ и не пишутся уже съ XVII-го столѣтія; характерными-же произведеніями ея надо считать, — одинаково въ предшествующіе вѣка, какъ и нынѣ, — маленькія лирическія стихотворенія, называемыя танка, т. е., «коротенькія стихотворенія», къ которымъ мы теперь и перейдемъ — замѣтивъ предварительно, что знакомство современныхъ японскихъ авторовъ съ европейской поэзіей, въ концѣ концовъ, не заставило ихъ отступать въ своихъ произведеніяхъ отъ традиціонныхъ образцовъ старой національной поэзіи.

Техника японскаго стихосложенія чрезвычайно проста: она не знаетъ ни рифмъ, ни послѣдовательнаго чередованія слоговъ съ удареніями со слогами безъ удареній (такъ какъ въ смыслѣ ударенія японскій языкъ почти не даетъ предпочтенія какой-либо части слова передъ другими), и единственный пріемъ, отличающій поэзію отъ прозы, это — послѣдовательное чередованіе строкъ, изъ которыхъ одна содержитъ пять, а другая семь слоговъ. — Танкаслагается по этому принципу и состоитъ изъ пяти строкъ, а именно первая въ 5 слоговъ, вторая — въ 7; третья — въ 5; четвертая и пятая (заключительныя.) каждая — въ 7 слоговъ. Такимъ образомъ, въ пяти строкахъ танки имѣется 31 слогъ, какъ это видно на слѣдующемъ примѣрѣ:

ТАНКА. 5) Идте инаба 7) Нуси наки ядо то 5) Нарину то мо 7) Нокибано уме йо 7) Хару во васуруна.

ПЕРЕВОДЪ ТАНКИ. Когда изъ міра я уйду, Хотя и безъ хозяина мой домъ Останется тогда, — Ты, у края кровли, слива, Весной цвѣсти не забывай.

Въ отличіе отъ прозаическихъ произведеній японцевъ, поэтическія ихъ произведенія совершенно не заимствованы изъ китайской литературы; мало того, въ нихъ абсолютно не допускается употребленіе китайскихъ словъ.

Такимъ образомъ, изученіе японскихъ поэтическихъ произведеній представляетъ для японолога особенный интересъ потому, что они являются одними изъ немногихъ вполнѣ оригинальныхъ созданій японской мысли. Однако, съ другой стороны, — какъ на это указываетъ Чамберлэнъ, — недопущеніе въ японскую поэзію китайскихъ словъ «тѣсно ограничиваетъ размахъ мысли и свободу выраженій», такъ какъ болѣе, чѣмъ половина словъ въ японскомъ языкѣ, и въ томъ числѣ почти всѣ термины изъ области абстракціи и тонкихъ оттѣнковъ мысли, имѣютъ китайское происхожденіе.

Любимыми предметами японской музы служатъ цвѣты, птицы, снѣгъ, луна, падающіе листья осенью, туманъ въ горахъ, — вообще внѣшній видъ явленій природы и ощущенія, ими вызываемыя. Затѣмъ — любовь, конечно, и краткость жизни человѣческой. Въ этомъ перечнѣ, по замѣчанію Чамберлэна, легко видѣть куріозныя съ «западной» точки зрѣнія опущенія; такъ, напримѣръ: «ни одинъ японскій поэтъ не говоритъ о красотахъ солнечнаго заката или о звѣздномъ небѣ; не поетъ соннетовъ о бровяхъ дамы своего сердца. Еще менѣе рѣшится онъ позволить себѣ дойти до неприличія мечтать объ ея поцѣлуѣ».

Свѣтилами ранней эпохи японской поэзіи были Хитомару и Акахита; ихъ обоихъ любили и «пѣли» уже въ первые годы VIII столѣтія, да «поютъ» и нынѣ; и кромѣ ихъ не забываютъ именъ многихъ другихъ поэтовъ и поэтессъ. Однако, вообще говоря, японцы считаютъ поэзію болѣе произведеніемъ эпохи, чѣмъ отдѣльныхъ личностей. Они не издаютъ обыкновенно отдѣльныхъ трудовъ какого-либо одного автора, а выпускаютъ антологіи всѣхъ поэтическихъ трудовъ данной эры. «Маньйосю», или «Собраніе Миріадовъ Листьевъ», составленная въ VIII столѣтіи, была первой изъ этихъ антологій и потому цѣнится весьма высоко. «Кокинсю» или «Пѣсни древнія и новыя», собранныя Тсурайюки и включающія многія изъ его собственныхъ сочиненій, относятся къ Х-му столѣтію. За ними послѣдовали другія собранія стихотвореній, — нѣкоторыя по императорскому указу, что свидѣтельствуетъ объ оказываніи поэзіи оффиціальнаго покровительства. На страницахъ 292—300 книги мы приводимъ четырнадцать танка изъ сравнительно краткой антологіи «Хякунине-иссю».

«Естественно было бы предположить, что въ танка поэтическія произведенія достигли крайняго предѣла краткости и сжатости», замѣчаетъ Астонъ, «но японцы нашли возможнымъ сдѣлать еще дальнѣйшій шагъ въ этомъ направленіи». Въ XVI столѣтіи появился рядъ стихотвореній извѣстныхъ подъ названіемъ хайкай. Это — то же самое, что танка, но безъ заключительныхъ четырнадцати слоговъ, и слѣдовательно, состоитъ изъ трехъ строкъ въ 5, 7 и 5 слоговъ. Однимъ изъ первыхъ писателей хайкай былъ Аракида Моритаке (1472 г. — 1549 г.). Вотъ одно изъ его произведеній:

Я думалъ: павшіе цвѣты

Вернулись на вѣтви свои, —

Анъ нѣтъ, — мотыльки это были!

«Особенно же прославился на этомъ поприщѣ Мацуо Басіо (1643 г. — 1694 г.), который внесъ въ хайкай болѣе серьезный элементъ и усовершенствовалъ ихъ до того, что они стали грознымъ соперникомъ танка».

Въ противоположность прозаическимъ произведеніямъ японской литературы, японская поэзія одобряется компетентными европейскими критиками ея. Такъ, Чамберлэнъ говоритъ о танкахъ, что «нѣкоторыя изъ этихъ лиллипутскихъ поэмъ блестятъ подобно каплямъ росы на солнцѣ; а еще болѣе крошечныя поэмы, т. е. 17 слоговыя хайкай, суть блестки тонкой фантазіи, атомы совершеннаго натуралистическаго описанія; брызги юмора, правды или мудрости».

Астонъ замѣчаетъ: «Надо только удивляться, какъ можно было уложить въ такія тѣсныя рамки и возвышенность стиля, и мелодію и неподдѣльное чувство. Съ этой точки зрѣнія, ничего не можетъ быть совершеннѣе нѣкоторыхъ изъ этихъ стихотвореній. Они похожи на тѣ миніатюрныя рѣзныя издѣлія, извѣстныя подъ именемъ нецуке (родъ разукрашенной пуговки, служащей для прикрѣпленія къ поясу кисета, сумки съ письменными принадлежностями и проч.), въ которыхъ талантъ и искусство художника сказываются въ созданіи имъ фигурокъ, величиною въ 1—2 дюйма, — или на тѣ эскизы, въ которыхъ японскій живописецъ всего нѣсколькими мазками кисти умѣетъ достичь поразительныхъ эффектовъ».

Съ неподражаемой, по нашему мнѣнію, образностью объясняетъ отличительныя черты японской поэзіи Лафкадіо Гирнъ въ слѣдующихъ строкахъ интересной статьи о ней:

«Художественный принципъ, характеризующій японскія поэмы этого рода, тождественъ съ общимъ принципомъ японской живописи. Въ немногихъ „избранныхъ“ словахъ авторъ короткой поэмы старается сдѣлать въ точности то, что дѣлаетъ живописецъ въ нѣсколькихъ штрихахъ кисти, — т. е. вызвать образъ или настроеніе, возбудить ощущеніе или душевное волненіе. И достиженіе этой цѣли — поэтомъ или живописцемъ — зависитъ всецѣло отъ способности Енушать и только внушать. Въ Японіи художникъ былъ бы осужденъ за попытку изобразить детали въ картинѣ, имѣющей цѣлью возсоздать въ памяти смотрящаго на нее какой-нибудь ландшафтъ, видѣнный чрезъ голубой туманъ весенняго утра или при бѣлесоватомъ свѣтѣ осеннихъ сумерекъ… Не только такая попытка была бы проступкомъ противъ традицій искусства, но художникъ тѣмъ самымъ, такъ сказать, нанесъ бы пораженіе собственной своей цѣли. Равнымъ образомъ, и поэтъ былъ бы осужденъ за попытку законченности выраженія въ коротенькой поэмѣ: его объектомъ должно быть только возбужденіе воображенія или чувства, — безъ удовлетворенія его. Поэтому терминъ иттаккири, — обозначающій „все пройдено“ или „совершенно исчерпано“, въ смыслѣ „все сказано“, — презрительно прилагается къ стихамъ, въ которыхъ авторъ „деталировалъ“ свою собственную мысль; — похвалы заслуживаютъ тѣ сочиненія, которыя оставляютъ въ умѣ читателя „отголосокъ чего-то недосказаннаго“. Подобно одиночному удару храмового колокола, настоящая короткая поэма должна остаться ропщущей волною въ умѣ слушателя, какимъ-то долгимъ призрачнымъ отзвукомъ»…. Ниже мы иллюстрируемъ эту характеристику нѣсколькими примѣрами.

Въ предисловіи къ поэтической антологіи Кокинсю, о которой мы уже упоминали выше, сдѣлана слѣдующая попытка философскаго опредѣленія поэзіи:

«Поэзія Ямато (Японіи) посѣяна въ человѣческомъ сердцѣ и разрослась оттуда въ разнообразныя формы рѣчи. Люди обладаютъ способностью къ разнообразнымъ видамъ дѣятельности. Въ числѣ послѣднихъ, поэзія есть дѣятельность, состоящая въ томъ, чтобы выражать движенія сердца образами, взятыми изъ того, что люди видятъ и слышатъ во внѣ. Прислушиваясь къ пѣнію соловья въ цвѣтахъ, или кваканью лягушки въ водѣ, мы познаемъ ту истину, что среди всѣхъ живыхъ тварей нѣтъ ни одной, которая бы не пѣла. Эта поэзія, которою безъ всякихъ другихъ усилій движутся небо и земля, которою возбуждаются къ сочувствію невидимые намъ боги и демоны. Поэзія облагораживаетъ связь любовниковъ и ею же смягчаются сердца суровыхъ воиновъ».

Облагораживающее вліяніе на человѣка поэзіи, по мнѣнію Лафкадіо Гирна, признается, сознательно или безсознательно, японцами всѣхъ состояній; и въ подтвержденіе этого онъ рисуетъ интересную картину распространенности любви къ поэзіи среди японскаго населенія. Мы постараемся передать здѣсь эту картину возможно ближе къ стилю автора.

"Поэзія въ Японіи такъ же универсальна, какъ воздухъ; она чувствуется каждымъ, она читается каждымъ. Стихи сочиняются почти каждымъ, независимо отъ того, къ какому классу или состоянію онъ принадлежитъ. Не только поэзія вездѣсуща въ умственной атмосферѣ: ее можно слышать вездѣ и видѣть вездѣ.

«Что касается уловимой ухомъ поэзіи, то можно сказать, что, гдѣ работаютъ, тамъ и поютъ; и полевыя работы и уличный трудъ совершаются подъ аккомпанементъ пѣнія ритмическихъ поэмъ, и пѣсня, кажется, является выраженіемъ жизни народа, подобно тому, какъ она есть выраженіе жизни цикады… Глазъ видитъ поэзію вездѣ въ строкахъ, написанныхъ или выгравированныхъ на китайскомъ или японскомъ языкахъ въ качествѣ одной изъ формъ украшенія. Въ тысячахъ и тысячахъ жилищъ вы можете замѣтить на ширмахъ, раздѣляющихъ комнаты и закрывающихъ альковы, китайскіе или японскіе декоративные тексты: это — поэмы. Въ домахъ-людей высшихъ классовъ можно видѣть обыкновенно много тку, т. е. висящихъ таблицъ, каждая изъ которыхъ, вмѣсто какого-либо рисунка, украшена красиво написанными стихами. Всмотритесь хорошенько, и вы найдете поэмы даже на всѣхъ предметахъ домашней утвари, — напримѣръ, на жаровняхъ, желѣзныхъ чайникахъ, вазахъ, деревянныхъ лакированныхъ подносахъ, на фарфорѣ, на изящныхъ палочкахъ, при помощи которыхъ японцы кушаютъ, даже — на зубочисткахъ. Поэмы написаны на вывѣскахъ, панеляхъ, экранахъ и вѣерахъ. Поэмы напечатаны на платкахъ, драпировкахъ, занавѣскахъ, шелковомъ бѣльѣ женщины. Поэмы отпечатаны на бумагѣ для писемъ, конвертахъ, кошелькахъ, зеркальныхъ футлярахъ, чемоданахъ. Поэмы, такъ сказать „выложены“ на эмалированныхъ издѣліяхъ, вырѣзаны на бронзѣ, выгравированы на металлическихъ трубкахъ, вышиты на табачныхъ кисетахъ. Но было бы напраснымъ стараніемъ пробовать перечислить даже и частицу тѣхъ предметовъ, которые украшаются поэтическими текстами. Вѣроятно, мои читатели знаютъ о тѣхъ общественныхъ собраніяхъ, на которыхъ въ обычаѣ оставлять стихи и подвѣшивать ихъ къ цвѣтущимъ деревьямъ — какъ на праздникѣ Танабата, въ честь нѣкоторыхъ астральныхъ боговъ; тогда исписанные поэмами лоскутки цвѣтной бумаги, привязанные къ тонкимъ бамбуковымъ прутьямъ, которые воткнуты по бокамъ дорогъ, развѣваются на вѣтру какъ флаги. Можетъ быть вы найдете дорогу въ какую-нибудь японскую хижину, въ которой нѣтъ видимой поэзіи; можетъ быть вы забредете, какъ случилось это со мною, — въ селеніе, столь бѣдное, что вы не достанете тамъ „ни за любовь, ни за деньги“ даже чашки настоящаго чая; но я не думаю, чтобы вы могли найти селеніе, въ которомъ никто не способенъ былъ бы составить поэму».

Читатели наши неизбѣжно подумаютъ, прочтя цитированныя сейчасъ строки Лафкадіо Гирна, что поэмы, умѣнье писать которыя распространено среди населенія такъ широко, какъ говоритъ онъ, въ большинствѣ случаевъ не могутъ быть истинно поэтическими произведеніями, такъ какъ настоящіе поэты родятся по рѣдкому капризу природы. И дѣйствительно, эти строки нуждаются въ поясненіи.

Съ давнихъ поръ существеннымъ элементомъ образованія японскаго «джентльмена» было умѣнье писать стихи. Пріобрѣтеніе послѣдняго не было трудно по двумъ причинамъ: во-первыхъ, по чрезвычайной простотѣ техники японскаго стихосложенія; а во-вторыхъ, потому, что въ этомъ дѣлѣ, какъ рельефно выражается Чамберлэнъ: «ничто не было менѣе почетно, чѣмъ оригинальность». Напротивъ, старыя мысли должны были выражаться въ старыхъ словахъ, постоянно повторяясь. Плагіаризмъ считался не преступленіемъ, а скорѣе доказательствомъ широкой начитаннности и утонченной памяти. Въ развитіи въ себѣ этихъ качествъ особенно изощрялись придворныя и вообще великосвѣтскія дамы, которыя, усиленно изучая для этого національную литературу, пріобрѣтали способность пользоваться многочисленными bon mots, непереводимою на наши языки игрою словъ и изящными оборотами рѣчи, составляющими достояніе золотого вѣка японской поэзіи. Даже въ текущую и дѣловую эру мейдзи императоръ и его дворъ сохраняютъ обычаи стараго времени и стараются поощрять любовь къ стихосложенію. Такъ, передъ наступленіемъ каждаго новаго года, отъ двора объявляется тема, конкурсныя поэмы на которую могутъ быть написаны и посланы во дворецъ кѣмъ угодно въ государствѣ до окончанія назначеннаго для соисканія срока. Пять поэмъ изъ представленныхъ на такой конкурсъ, признанныя лучшими по опредѣленію компетентныхъ судей, читаются императору: «честь, которой авторы добиваются», по словамъ Чамберлэна, «болѣе, чѣмъ англійскіе поэты — благопріятныхъ рецензій и высокихъ гонораровъ». Конкурсныя темы бываютъ самыя разнообразныя: въ 1901 году такою темою была картина «Аистъ на соснѣ», въ 1900 году — «бамбуковыя деревья въ снѣгу»; въ 1896 году, послѣ японскокитайской войны, — «патріотическія поздравленія» и т. п. Самъ микадо часть каждаго вечера, въ часъ отдыха въ кругу своихъ приближенныхъ, посвящаетъ на составленіе вмѣстѣ съ ними 31-слоговыхъ танкъ, — «и въ теченіе послѣднихъ девяти лѣтъ онъ одинъ составилъ не менѣе 27,000 такихъ поэмъ». Любовь къ упражненіямъ въ стихосложеніи, бывшая прежде достояніемъ только высшихъ и среднихъ классовъ общества, съ распространеніемъ образованія, разлилась и въ низшихъ слояхъ его, такъ что нынѣ ремесло обученія этому искусству даетъ хлѣбъ многимъ лицамъ, и составители учебниковъ по этому предмету имѣютъ большой доходъ. Въ состязаніяхъ въ стихосложеніи, имѣющихъ мѣсто въ общественныхъ собраніяхъ, на семейныхъ вечеринкахъ и въ школахъ, кромѣ доказательства усвоенія классическихъ образцовъ поэзіи, особенно цѣнятся остроуміе и находчивость. Приведемъ два изъ популярныхъ въ Японіи куріоза, удовлетворяющихъ этимъ требованіямъ.

Первый изъ нихъ приписывается знаменитой поэтессѣ Чайо.

Получивъ заданіе написать поэму изъ 17 слоговъ, въ которой упоминались бы квадратъ, треугольникъ и кругъ, она, говорятъ, немедленно отвѣтила: «Оторвавъ уголокъ отъ москитовой сѣтки, — и чрезъ нее увидѣла луну». (Здѣсь, конечно, необходимо объясненіе: поэтесса предположила, что она лежитъ въ постели, защищенной москитовымъ пологомъ; верхъ его, натянутый съ четырехъ угловъ бичевками, имѣетъ форму квадрата; оторвавъ отъ него уголокъ, получается треугольное отверстіе; а проглянувшая черезъ него подъ пологъ луна — изображаетъ кругъ).

Другой куріозъ — изображеніе экспромптомъ, также въ 17 слоговомъ стихотвореніи, крайней степени бѣдности; эта задача «рѣшена» студентомъ, для котораго тема была, быть можетъ, давно уже выстрадана; экспромптъ его по русски близко передается такъ: «Тяжело капаетъ дождикъ на шляпу, украденную мною у придорожною пугала…»

Разумѣется, эти и подобныя имъ произведенія конкурсныхъ состязаній, поэтическія только по формѣ на японскомъ языкѣ, несчитаются и японцами поэтическими по содержанію. Но перейдемъ теперь къ поэмамъ, составляемымъ японцами по побужденіямъ, далекимъ отъ тѣхъ, которыя внушаются желаніемъ обнаружить образованность, начитанность и остроуміе.

Дѣло въ томъ, что рядомъ съ описанными упражненіями въ литературномъ искусствѣ, въ Японіи издавна практиковалось писаніе короткихъ поэмъ «въ качествѣ моральнаго долга». Этическое ученіе, объясняющее это, можетъ быть изложено, по мнѣнію Лафкадіо Гирна приблизительно слѣдующимъ образомъ:

«Вы разсердились? Не говорите ничего непріятнаго, но составьте поэму. Умеръ любимый вами человѣкъ? — не поддавайтесь безполезному горю, но старайтесь успокоить свое сердце и свой мозгъ составленіемъ поэмы. Вы взволнованы, можетъ быть, потому что близки къ смерти, оставляя столько дѣлъ неоконченными? — будьте мужественны и пишите предсмертную поэму. Какія бы неправды или несчастья ни тревожили васъ, подавите въ себѣ чувство печали возможно скорѣе и напишите нѣсколько строфъ трезвыхъ и изящныхъ стиховъ для моральнаго успокоенія».

«Согласно этому», продолжаетъ тотъ же авторъ, «въ былые дни каждая форма волненія выливалась у истиннаго японца въ поэму. Огорченіе, разлука, несчастье — вызывали стихи вмѣсто жалобы и слезъ. Дама, которая предпочитала смерть потери чести, составляла поэму прежде, чѣмъ перерѣзывала себѣ горло. Самурай, приговоренный къ смерти чрезъ харакири, писалъ поэму прежде совершенія этой мучительной операціи. Даже и нынѣ, въ эту менѣе романтическую эру мейдзи, молодые люди, рѣшающіеся на самоубійство, обыкновенно составляютъ нѣсколько стиховъ прежде, чѣмъ покинуть міръ. Поэзія въ разсматриваемомъ смыслѣ и нынѣ приходитъ къ японцу, какъ средство утѣшенія во время несчастья… Я знаю поэмы, написанныя моими японскими знакомыми при самыхъ большихъ испытаніяхъ бѣдности и страданія — нѣтъ, даже на одрѣ смерти. — И если эти поэмы не всегда обнаруживаютъ поэтическій талантъ, то онѣ, по крайней мѣрѣ, представляютъ доказательство необыкновеннаго самообладанія въ страданіяхъ… Конечно, этотъ фактъ обращенія къ искусству стихосложенія по этическимъ побужденіямъ имѣетъ большій интересъ, чѣмъ всѣ трактаты, когда либо написанныя о техникѣ и разныхъ правилахъ японской просодіи».

Въ нашей книгѣ читатели найдутъ литературныя произведенія, въ которыхъ дѣйствующія лица прибѣгаютъ къ составленію поэмъ какъ разъ въ удовлетвореніе тѣмъ этическимъ требованіямъ, которыя объяснены сейчасъ. Въ самомъ дѣлѣ, напримѣръ, въ исторически вѣрномъ описаніи совершенія харакири княземъ Асано читаемъ, что послѣдній, уже смотря въ лицо ужасной смерти, пропѣлъ поэму, почерпнувъ вдохновеніе въ полетѣ лепестка вишневаго цвѣта (стр. 35), сорваннаго вѣтромъ съ дерева. Тадзикици — одинъ изъ героевъ романа «Плѣнникъ любви», составляетъ поэму у гроба сестры своей, чтобы этимъ утѣшить свою печаль (стр. 129). Наконецъ, неопровержимое свидѣтельство о томъ, что вышеприведенная характеристика этическаго значенія поэзіи для японскаго народа согласна съ дѣйствительностью и въ настоящую эпоху, даетъ «Дневникъ женщины» (Мукасибанаси), веденный за время съ 1895 года по 1898 годъ (стр. 184—210). Дѣйствующія лица въ немъ, принадлежащія къ классу городского простонародья, выражаютъ радостное настроеніе свое въ часы счастливаго отдыха отъ повседневной работы въ глубоко наивныхъ и незамысловатыхъ, но все-таки не лишенныхъ изящества, поэмахъ (стр. 196). А какъ трогательны и нерѣдко глубоки поэмы, сочиненныя авторомъ дневника — женою привратника, сначала въ выраженіе благодарности судьбѣ за неожиданно посланное ей въ запоздавшемъ уже замужествѣ счастье (стр. 193), а потомъ — для обузданія своего горя послѣ послѣдовательной потери троихъ дѣтей (стр. 200, 201 и 207)^[18].

Полагаемъ, что послѣ приведенныхъ примѣровъ, читатели признаютъ обоснованнымъ слѣдующее замѣчаніе Гирна:

«Среди народа, у котораго поэзія была въ теченіе столѣтій универсальнымъ способомъ выраженія душевныхъ движеній, мы естественно должны предположить существованіе благородныхъ идеаловъ въ обыденной жизни. Какъ ни бѣдны интеллектуально могутъ быть высшіе классы такого народа по сравненію съ такими же классами другихъ народовъ, мы едва ли можемъ сомнѣваться, что его низшіе классы морально и въ другихъ направленіяхъ духовной жизни стоятъ впереди нашихъ низшихъ классовъ. И японскій народъ дѣйствительно представляетъ намъ примѣръ такого соціальнаго явленія.»

Для полнаго пониманія танкъ и хайкай^[19], — содержащихъ часто, по своей краткости, только «намеки» или иногда даже только «восклицанія», какъ характеризуетъ ихъ Чамберлэнъ, — требуется интимное знаніе той жизни, которую они отражаютъ. И это особенно вѣрно по отношенію къ поэмамъ, выражающимъ душевныя движенія: буквальный переводъ ихъ, въ большинствѣ случаевъ, ничего почти не сказалъ бы «западному» уму. Вотъ, напримѣръ, маленькое стихотвореніе, довольно патетическое съ японской точки зрѣнія:

Цоуцоуни

Кіоненъ сиситару

Тсума койиси.

Въ переводѣ оно говоритъ только слѣдующее: «Два мотылька… Прошлый годъ моя жена умерла!».

Для того, кто не знаетъ красиваго японскаго символизма, который представляетъ мотылекъ по отношенію къ счастливому браку, и стараго обычая посылать молодымъ со свадебнымъ подаркомъ пару бумажныхъ мотыльковъ (оцо-мецо), это стихотвореніе могло бы казаться даже менѣе, чѣмъ «общимъ мѣстомъ».

Или вотъ нѣчто, несравненно болѣе трогательное, хотя въ буквальномъ переводѣ, вѣроятно, еще болѣе темное или туманное, чѣмъ предшествующая поэма:

Мы ни симиру

Кацеайя содзи ни

Юби но это

«О, проникающій въ душу вѣтеръ… Это работа маленькихъ пальчиковъ въ содзи!…» О чемъ говоритъ этотъ хайкай? Да ни болѣе, ни менѣе, какъ о глубокой печали матери по своемъ умершемъ ребенкѣ. Содзи — названіе тѣхъ легкихъ бумажныхъ перегородокъ или стѣнокъ, которыя въ японскомъ домѣ служатъ и окнами и дверями, допуская въ комнату много свѣта, но скрывая, подобно замерзшему стеклу, внутренность ея отъ наблюденія извнѣ. Дѣти часто любятъ протыкать пальчикомъ дырочки въ мягкой промасленной бумагѣ этихъ перегородокъ, и тогда вѣтеръ врывается въ комнаты. Въ данномъ случаѣ холодный вѣтеръ «дуетъ въ самое сердце матери», потому что нъ проходитъ черезъ маленькія дырочки, которыя сдѣланы пальцами умершаго теперь ребенка.

Невозможность сохраненія внутренняго качества такихъ поэмъ въ буквальной передачѣ теперь очевидна для читателя. Что бы переводчикъ ни старался сдѣлать въ этомъ направленіи, ему пришлось бы сказанное японскимъ авторомъ въ 17 слогахъ пополнять поясненіями во многихъ строкахъ.

Какъ уже упомянуто было выше, наиболѣе прославленнымъ авторомъ хайкай признается Басіо. Два слѣдующія его произведенія часто «поются» японцами въ подходящихъ ихъ содержанію случаяхъ:

Тсуй току-току

Кокороми ни уки

Сосогаба йя

Въ буквальномъ переводѣ это значитъ:, Тамъ, гдѣ падаютъ капли росы, мечтаю я смыть мірскую пыль".

Хайкай этотъ написанъ во время отдыха поэта въ уединенномъ горномъ ущельѣ на берегу рѣки, и смыслъ его Чамберлэнъ толкуетъ такъ: «Въ ближайшемъ общеніи съ дѣвственной природой, я надѣюсь освободиться отъ гнетущихъ меня мелочныхъ и суетныхъ заботъ».

Слѣдующій хайкай вдохновленъ пустыннымъ теперь полемъ, на которомъ нѣкогда разыгралась одна изъ самыхъ кровопролитныхъ битвъ въ междоусобныхъ войнахъ Японіи:

Натсу-гуза йя

Т су за-моно-домо-но

Іюме но ато.

Буквальный переводъ: Случайныя лѣтнія травы — единственный слѣдъ сновъ воиновъ! По толкованію Чамберлэна: «Отъ грезъ воиновъ о могуществѣ и славѣ ничего теперь не остается, кромѣ высокихъ травъ, колышущихся надъ ихъ могилами на забытомъ теперь полѣ».

Въ разборѣ своемъ миніатюрныхъ поэмъ Басіо, названный англійскій авторъ говоритъ, что «японская хайкай, или эпиграмма, въ лучшихъ ея образцахъ, это — „окошечко“, раскрывшееся на моментъ на какой-нибудь видъ природы, или фактъ повседневной жизни; это — мгновенная вспышка, полу-образовавшаяся улыбка, вздохъ — подавленный почти раньше, чѣмъ его услышали».

Заключеніе.

Японскій профессоръ Инацо Нитобе далъ своему сочиненію, — въ которомъ изложилъ этическія основанія жизни самураевъ, считающихся въ своемъ отечествѣ «строителями» могущества его, — титулъ «Душа Японіи»^[20]. Въ нашей книгѣ читатели найдутъ не мало такихъ произведеній японской литературы, герои которыхъ въ своемъ образѣ дѣйствій неуклонно руководствуются упомянутыми основаніями. Уже по одному этому мы считали себя въ правѣ дать и своему труду тотъ же титулъ. Однако при данномъ содержаніи этой книги, послѣдній надо понимать шире, чѣмъ онъ долженъ быть истолкованъ въ примѣненіи къ сочиненію упомянутаго японскаго автора, такъ какъ собранныя въ ней произведенія рисуютъ духовный міръ не только лицъ одного сословія, которое имѣлъ онъ въ виду, а и представителей (мужчинъ и женщинъ) другихъ сословій японскаго народа.

Мы далеки отъ претензіи думать, что трудъ нашъ можетъ раскрыть читателямъ психологію японцевъ вполнѣ, такъ какъ соглашаемся съ Астономъ, что «въ этомъ типѣ человѣчества есть много такого, что намъ, европейцамъ, трудно понять и оцѣнить… Даже Геродотъ и Платонъ, какъ ни далеки они отъ насъ по своему міровоззрѣнію, неизмѣримо ближе стоятъ къ намъ по всѣмъ своимъ идеямъ, чувствамъ и моральнымъ принципамъ, чѣмъ японцы пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ». Но все-таки мы полагаемъ, что наша попытка дать русскимъ читателямъ матеріалъ для ознакомленія съ духовной стороной жизни японскаго народа по литературнымъ произведеніямъ его не лишена значенія, и потому надѣемся, что она будетъ встрѣчена сочувственно тѣми, которые понимаютъ, что давно уже пора отнестись къ обитателямъ Страны Восходящаго Солнца съ чуткимъ вниманіемъ.

Н. П. Азбелевъ.

ПРИМѢЧАНІЕ.

Читатели, незнакомые съ государственнымъ и общественнымъ строемъ дореформенной Японіи, найдутъ для себя полезнымъ, прежде чтенія этой книги, просмотрѣть слѣдующія объясненія нѣкоторыхъ изъ встрѣчающихся въ ней терминовъ.

Дореформенная Японія была феодальнымъ государствомъ, во главѣ котораго стоялъ Микадо (императоръ). Онъ, однако, уже съ ХІІ-го столѣтія, довольствовался ролью верховнаго главы національной религіи (синто) и, какъ «прямой потомокъ боговъ», считался особою, слишкомъ священною для того, чтобы принимать фактическое участіе въ управленіи государствомъ. Такое управленіе сосредоточивалось въ рукахъ одного изъ феодальныхъ князей — дайміевг, или дайміосовъ, какъ называли ихъ въ Японіи, — носившаго титулъ сіогуна.

Каждый даймій имѣлъ свою дружину, — состоявшую изъ дружинниковъ, или самураевъ. Самураи составляли военное и чиновное сословіе, не занимавшееся земледѣліемъ или ручнымъ трудомъ, но жившее на содержаніе, выдававшееся имъ натурою. Самураи изъ дружины самого сіогуна занимали административныя должности въ его личномъ удѣлѣ и назывались хатамото. Послѣ самураевъ шелъ самый обширный классъ простолюдиновъ, называвшійся хейминъ; онъ включалъ не только крестьянъ землевладѣльцевъ, или фермеровъ, но также ремесленниковъ и купцовъ; при чемъ ремесленники ставились ниже земледѣльцевъ, а купцы ниже ремесленниковъ. Классъ хейминовъ обнималъ, слѣдовательно, весь простой народъ, за исключеніемъ, однако, обособленной касты ета. Члены послѣдней считались «отбросами общества» и жили нищенствомъ, умерщвленіемъ животныхъ, обряжаніемъ труповъ казненныхъ преступниковъ, выдѣлкой кожъ и другими ремеслами, дѣлавшими ихъ "нечистыми, « по понятіямъ старой Японіи. Роль палачей всегда возлагалась на ета.

Въ 1867 году въ Японіи совершился государственный переворотъ, послѣ котораго дѣйствительная власть Микадо въ управленіи государствомъ была возстановлена, почему этотъ переворотъ и называется реставраціей. Эра, начавшаяся съ 1867 года, называется эрою мейдзи, что значитъ „просвѣщеніе“.

Сорокъ семь Рониновъ.

Это произведеніе относится къ категоріи историческихъ повѣстей и основано на событіи, имѣвшемъ мѣсто въ началѣ 1703 года. Сущность его — месть сорока семи рониновъ за смерть ихъ господина, покончившаго съ собою чрезъ харакири по распоряженію правитетельства. — Ронинъ, въ переводѣ на русскій языкъ, означаетъ человѣкъ-волна, т. е. человѣкъ, странствующій безъ цѣли. Терминъ этотъ относится къ самураю, оставшемуся безъ своего феодала или вслѣдствіе смерти послѣдняго, или потому, что былъ уволенъ за недостойное поведеніе, или, наконецъ, потому, что самъ ушелъ отъ феодала, найдя строгую дисциплину, къ подчиненію которой его обязывали, невыносимою для своего непокорнаго нрава. Типъ ронина очень хорошо извѣстенъ въ японской исторіи едосскаго періода (1603—1867) не только по вымыслу, но и въ событіяхъ дѣйствительной жизни и темами разсказовъ, въ которыхъ этотъ типъ фигурируетъ, служатъ, — какъ проявленіе высокаго благородства и отчаяннаго мужества, такъ и много жестокихъ преступленій.

Месть сорока семи рониновъ — примѣръ проявленія самоотверженной лояльности слугъ по отношенію къ своему господину, или, даже еще выше, — къ священной для нихъ памяти его. „Когда это дѣяніе совершилось, то“, говоритъ японскій современный намъ журналистъ Зумото^[21], „исторически вѣрныя записи и полное описаніе этого трагическаго происшествія, напечатанныя для розничной продажи, раскупались на улицахъ Едо на-расхватъ въ теченіе нѣсколькихъ часовъ въ огромномъ числѣ экземпляровъ“. Съ тѣхъ поръ оно послужило темою для многихъ историческихъ романовъ, повѣстей, драмъ — подъ титулами „Сорокъ семь рониновъ“, „Вѣрная лига“ (по японски: Цюсингура) и другими. Наиболѣе извѣстной въ Японіи варіаціей исторіи мести сорока семи рониновъ является произведеніе Ирохабунко^[22], авторъ котораго, Таменага Сюнсуй, умеръ въ тридцатыхъ годахъ девятнадцатаго столѣтія. Компетентные европейскіе критики отзываются объ этомъ произведеніи различно: такъ, Чамберлэнъ^[23] говоритъ, что извѣстность его вполнѣ заслуженна»; а Астонъ^[24] ставитъ его весьма низко. «Немного существуетъ книгъ, составленныхъ хуже» говоритъ онъ. «Въ этомъ трудѣ своемъ Сюнсуй имѣлъ, какъ кажется, двѣ несовмѣстимыя цѣли: одна — создать историческій разсказъ, обогащенный матеріалами, добытыми изъ подлинныхъ документовъ; предметомъ другой было повысить интересъ разсказа приданіемъ ему подробностей, созданныхъ воображеніемъ автора». Зато вполнѣ удовлетворяющими требованіямъ «цѣльности» литературнаго произведенія, съ европейской точки зрѣнія, являются два варіанта на разсматриваемую тему, принадлежащіе перу Санто Кіодена (1761—1816): одинъ изъ нихъ (Цюсинъ-суйкоденъ) передаетъ не только сущность событія, но содержитъ романическія подробности жизни многихъ дѣйствующихъ лицъ, а другой — повѣсть («Цюсингура») сосредоточивается главнымъ образомъ на подготовкѣ рониновъ къ акту мести и на самомъ этомъ актѣ. Эта именно повѣсть, переведенная Митфордомъ на англійскій языкъ, и предлагается здѣсь вниманію читателей въ русскомъ переводѣ. Ред.

I.

Въ началѣ XVIIІ-го столѣтія жилъ дайміо, по имени Асано Наганори Такуми-но Ками,^[25] владѣтельный князь замка Ако въ провинціи Харима. Однаягды, когда ожидался въ Едо къ Сіогуну императорскій посолъ отъ Микадо^[26], Такуми но Ками вмѣстѣ съ другимъ дайміемъ, Камеи Сама, были назначены для встрѣчи и чествованія высокаго гостя; и обученіе ихъ установленному для такихъ случаевъ этикету возложено было на одного высокопоставленнаго чиновника, по имени Кира Котсуке-но Суке. Оба упомянутые даймія принуждены были поэтому ежедневно ходить въ замокъ и выслушивать инструкціи Котсуке-но Суке. Но этотъ послѣдній былъ человѣкомъ жаднымъ до денегъ; и такъ какъ онъ нашелъ, что подарки, которые, согласно освященному временемъ обычаю, были поднесены ему дайміями въ вознагражденіе за обученіе ихъ, недостаточно цѣнны, то затаилъ большую ненависть противъ нихъ и не прилагалъ никакихъ стараній къ тому, чтобы научить ихъ чему-нибудь, а напротивъ, скорѣе искалъ случаевъ осмѣивать ихъ передъ всѣми. Такуми-но Ками, подчиняясь высоко развитому въ немъ чувству долга, переносилъ обиды съ терпѣніемъ; но Камеи Сама, который по своему темпераменту отличался меньшимъ самообладаніемъ, былъ сильно раздраженъ и рѣшилъ убить Котсуке-но Суке.

Однажды ночью, возвратившись къ себѣ во дворецъ по окончаніи службы въ замкѣ, Котсуке-но Суке позвалъ своихъ совѣтниковъ^[27] на тайное совѣщаніе и сказалъ имъ: Котсукено Суке оскорбилъ Такуми-но Ками и меня при исполненіи нами служебныхъ обязанностей въ качествѣ состоящихъ при императорскомъ послѣ. Это противно всякимъ приличіямъ, и я хотѣлъ, было, убить его на мѣстѣ: но во-время сообразилъ, что если бы совершилъ такое дѣло въ предѣлахъ замка, то не только самъ поплатился бы за это жизнью, но и мое семейство и вассалы были бы разорены, — и я остановилъ свою руку. Тѣмъ не менѣе, такъ какъ жизнь такого негодяя — горе для народа, то завтра, когда я пойду съ нимъ изъ замка, я убью его на дорогѣ; я уже рѣшился на это и не буду слушать никакихъ возраженій. И когда онъ говорилъ это, лицо его побагровѣло отъ гнѣва.

Одинъ изъ совѣтниковъ Камеи Сама былъ человѣкомъ весьма разсудительнымъ, и когда онъ увидѣлъ по настроенію своего господина, что безполезно было бы возражать ему, то сказалъ: — «Ваша свѣтлость, слова ваши — законъ для насъ; поэтому вашъ слуга сдѣлаетъ всѣ необходимыя приготовленія; и завтра, если ваша свѣтлость найдете во дворцѣ, что Котсуке-но Суке опять дерзокъ съ вами, то пусть онъ умретъ». Эти слова обрадовали даймія, и онъ ждалъ съ нетерпѣніемъ разсвѣта, чтобы пойти во дворецъ и убить своего врага.

Но совѣтникъ пришелъ домой сильно разстроенный и тревожно думалъ о томъ, что сказалъ его князь. И вотъ, обдумавъ все, что зналъ, онъ пришелъ къ заключенію, что такъ какъ Котсуке-но Суке — извѣстный скряга, то, конечно, не устоитъ передъ подкупомъ, и что лучше заплатить ему какую бы то ни было сумму денегъ, чѣмъ допустить, чтобы даймій и его родъ погибли. Согласно этому, онъ собралъ всѣ деньги, какія могъ, и, заставивъ своихъ слугъ нести ихъ за собою, отправился ночью во дворецъ Котсуке-но Суке и сказалъ его приближеннымъ: — «Мой господинъ, состоящій въ настоящее время при особѣ императорскаго посла, несказанно благодаренъ его свѣтлости Котсуке-но Суке, который съ такимъ великимъ стараніемъ исполняетъ тяжелый трудъ обученія его надлежащимъ церемоніямъ пріема императорскаго посла. Вотъ здѣсь очень скромный подарокъ, присланный со мною; но князь надѣется, что его свѣтлость снизойдетъ до принятія его и благосклонно отнесется къ этому свидѣтельству благодарности». И съ этими словами онъ передалъ тысячу унцій серебра для Котсуке-но Суке и сто унцій для его приближенныхъ.

Когда послѣдніе увидѣли деньги, то глаза ихъ разгорѣлись отъ удовольствія, и они разсыпались въ выраженіяхъ признательности; затѣмъ, попросивъ совѣтника подождать немного, они пошли и сказали своему господину о княжескомъ подаркѣ, присланномъ съ вѣжливомъ нарочнымъ отъ Камеи Сама. Котсуке-но Суке въ пылу радости пригласилъ совѣтника во внутренніе покои и, поблагодаривъ его, обѣщалъ на завтра тщательно научить его господина всѣмъ тонкостямъ этикета. Совѣтникъ, увидѣвъ восторгъ скряги, обрадовался успѣху своего плана и, откланявшись, возвратился домой въ хорошемъ настроеніи. Тѣмъ временемъ Камеи Сама, и не помышляя о томъ, что его вассалъ умилостивилъ его врага, горѣлъ желаніемъ мести, и на слѣдующее утро съ разсвѣтомъ отправился въ торжественной процессіи во дворецъ.

Котсуке-но Суке встрѣтилъ его совершенно иначе, чѣмъ встрѣчалъ до сихъ поръ, и на этотъ разъ ничто не могло бы превзойти его вѣжливость: — "Вы пришли слишкомъ рано во дворецъ въ это утро, ваша свѣтлость, Камеи, " сказалъ онъ. «Я не могу достаточно надивиться вашему рвенію. Я буду имѣть честь сегодня обратить ваше вниманіе на нѣкоторыя тонкости этикета. Я долженъ просить вашу свѣтлость извинить мое прежнее поведеніе, которое не могло не казаться вамъ весьма грубымъ; но я по природѣ очень ворчливый человѣкъ, и поэтому прошу простить меня». И такъ какъ Котсуке-но Суке держалъ себя болѣе, чѣмъ скромно и предупредительно и говорилъ льстивыя рѣчи, то сердце Камеи Сама постепенно смягчалось, и онъ отказался отъ намѣренія убить его. Такимъ образомъ, благодаря сообразительности своего совѣтника, Камеи, со всѣмъ своимъ домомъ, былъ спасенъ отъ гибели.

Вскорѣ послѣ этого прибылъ въ замокъ Такуми-но Ками, который не послалъ никакого подарка для Котсуке-но Сукѣ, и тотъ обращался къ нему въ еще болѣе насмѣшливомъ тонѣ, чѣмъ раньше, оскорблялъ и раздражалъ его язвительными замѣчаніями; но Такуми-но Ками рѣшился игнорировать все это и подчинялся терпѣливо требованіямъ Котсуке-но Суке.

Такое поведеніе князя, далеко не достигнувъ хорошаго результата, заставило только Котсуке-но Суке относиться къ нему еще презрительнѣе, и, наконецъ, онъ забылся до того, что сказалъ надменно: «Послушайте, князь Такуми, лента на моей сандаліи развязалась; будьте такъ добры подвязать ее».

Такуми-но Ками, хотя и воспламенившись гнѣвомъ при такомъ оскорбленіи, все-таки еще заставилъ себя думать, что такъ какъ находится при исполненіи служебныхъ обязанностей, то долженъ повиноваться, и завязалъ ленту сандаліи-тогда Котсуке-но Суке, отвернувшись отъ него, грубо воскликнулъ: «Какой вы неуклюжій! Вы не можете даже завязать, какъ слѣдуетъ, ленту на сандаліи. Всякій можетъ увидѣть, что вы настоящая деревенщина и не имѣете никакого понятія о томъ, какъ надо держать себя въ Едо». И съ презрительнымъ смѣхомъ онъ направился во внутреннюю комнату.

Но терпѣніе Такуми-но Ками было исчерпано; это послѣднее оскорбленіе было болѣе того, что онъ могъ снести.

«Остановитесь на минутку, ваша свѣтлость!» вскричалъ онъ.

«Ну, что тамъ такое?» возразилъ тотъ. И, когда онъ обернулся назадъ, Такуми-но Ками обнажилъ свой короткій мечъ и ударилъ обидчика по головѣ. Но такъ какъ она была защищена придворнымъ шлемомъ, который носилъ Котсуке-но Суке, то ударъ нанесъ ему лишь легкую царапину, и онъ пустился проворно убѣгать отъ разгнѣваннаго противника. Такуми-но Ками, преслѣдуя его, пытался нанести ему второй ударъ, но, промахнувшись вонзилъ свой мечъ въ колонну. Въ это время офицеръ, по имени Кадзикава Іособеи, увидѣвъ ссору, бросился къ противникамъ и, схвативъ сзади разъяреннаго даймія, далъ возможность Котсуке-но Суке убѣжать.

Вѣсть обо всемъ этомъ быстро распространилась по дворцу, гдѣ поднялся большой переполохъ, и Такуми-но Ками былъ арестованъ, обезоруженъ и заключенъ въ одну изъ комнатъ дворца подъ стражей цензоровъ. Собравшійся для разбирательства этого дѣла совѣтъ передалъ виновнаго на поруки даймія Тамура Укійо-но Даибу, который держалъ его подъ строгимъ надзоромъ въ его собственномъ домѣ, къ большому горю его жены s и приближенныхъ. Въ результатѣ разбирательства, совѣтъ вынесъ резолюцію, что такъ какъ виновникъ совершилъ насиліе, напавъ на должностное лицо въ предѣлахъ дворца, то долженъ совершить надъ собой харакири; и, согласно закону, его имущество должно быть конфисковано, а родъ его разоренъ. Такимъ образомъ Такуми-но Ками совершилъ харакири^[28], его замокъ въ Ако былъ конфискованъ, а его вассалы сдѣлались ронинами.

II.

Одинъ изъ этихъ рониновъ — бывшій старшій совѣтникъ князя, по имени Оиси Кураносуке, вмѣстѣ съ сорока шестью своими товарищами, образовалъ союзъ, задавшійся цѣлью отмстить за смерть своего господина убійствомъ Котсуке-но Суке. Этотъ Оиси Кураносуке былъ въ замкѣ Ако во время ссоры, которая, — если бы онъ былъ въ то время со своимъ княземъ, — никогда не случилась бы, потому что, будучи человѣкомъ умнымъ, онъ сумѣлъ бы остановить оскорбительное для его господина поведеніе Котсуке-но Суке, своевременно пославъ послѣднему подходящіе подарки; совѣтникъ же, который состоялъ при князѣ въ Едо, былъ человѣкъ недогадливый, упустилъ изъ виду необходимость такой предосторожности и тѣмъ допустилъ смерть своего господина и разореніе его рода.

Итакъ, Оиси Кураносуке и его сорокъ шесть сотоварищей начали работать надъ приведеніемъ въ исполненіе своихъ плановъ отмщенія Котсуке-но Суке; но послѣдній былъ такъ хорошо охраняемъ отрядомъ людей, приставленныхъ къ нему дайміемъ Уесуги Сама, на дочери котораго онъ былъ женатъ, что ронины увидѣли, что единственнымъ путемъ достиженія цѣли можетъ быть усыпленіе бдительности врага. Поэтому они разошлись въ разныя стороны, какъ будто разорвавъ между собою союзъ, и занялись различными мастерствами, — кто плотничнымъ, кто слесарнымъ, кто кузнечнымъ и т. и; а ихъ предводитель Кураносуке поселился въ Кіото, построилъ тамъ себѣ домикъ въ участкѣ этого города, называемомъ Ямасина, и зажилъ совсѣмъ непочтенной жизнью: началъ посѣщать учрежденія, пользующіяся плохой репутаціей, и предался пьянству и разврату, какъ будто бы ничто не было дальше отъ его мыслей, чѣмъ вопросъ о мщеніи.

Котсуке-но Суке, между тѣмъ, подозрѣвая, что бывшіе вассалы Такуми-но Ками замышляютъ на его жизнь, тайно послалъ шпіоновъ въ Кіото, обязавъ ихъ сообщать ему самыя точныя свѣдѣнія обо всемъ, что дѣлалъ Кураносуке. Послѣдній, однако, твердо рѣшился ввести врага въ заблужденіе и продолжалъ вести развратную жизнь въ сообществѣ съ распутными и пьяными женщинами. Однажды, возвращаясь домой пьяный изъ одного притона самаго невысокаго разбора, онъ упалъ на улицѣ и заснулъ; и всѣ прохожіе презрительно смѣялись надъ нимъ. Случилось такъ, что въ это время проходилъ мимо одинъ уроженецъ княжества Сацума, который, увидѣвъ это, сказалъ: «Вѣдь это тотъ Оиси Кураносуке, который былъ совѣтникомъ Асано Такуми-но Ками, и который, не имѣя мужества отомстить за смерть своего господина, попалъ въ объятія женщинъ и во власть вина. Посмотрите, какъ позорно лежитъ онъ пьяный на такой людной улицѣ… Невѣрное животное! Глупый и негодный человѣкъ! Не достоенъ ты имени самурая!»… И онъ пихнулъ ногой въ лицо спящаго Кураносуке и плюнулъ на него.

Когда шпіоны Котсуке-но Суке донесли обо всемъ этомъ въ Едо, то тотъ чрезвычайно обрадовался такимъ вѣстямъ и почувствовалъ себя внѣ опасности. Однажды жена Кураносуке, которая была глубоко опечалена такой постыдной жизнью своего мужа, сказала ему: — «Господинъ мой, вы сказали мнѣ сначала, что безпорядочное поведеніе ваше есть только хитрость, съ цѣлью усыпленія бдительности вашего врага. Но вѣдь теперь вы въ самомъ дѣлѣ зашли уже слишкомъ далеко. Прошу и умоляю васъ обуздать себя и быть сдержаннѣе.»

— "Не безпокой меня, " возразилъ Кураносуке, «потому что я совсѣмъ не хочу слышать твои хныканья. Разъ мой образъ жизни не нравится тебѣ, я дамъ тебѣ разводъ, и ты можешь убираться, куда хочешь, и заняться какимъ хочешь дѣломъ; а я куплю себѣ хорошенькую дѣвушку изъ публичнаго дома и женюсь на ней, если мнѣ понравится. Я болѣю отъ вида въ своемъ домѣ старой корги, подобной тебѣ; убирайся же поэтому, — и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше!»

Говоря это, онъ все болѣе свирѣпѣлъ, и объятая ужасомъ жена его начала жалобно просить смилостивиться надъ нею.

«О, господинъ мой, не говорите такихъ ужасныхъ вещей. Я была вашей вѣрною женой въ теченіе двадцати лѣтъ и родила вамъ трехъ дѣтей; въ болѣзняхъ и печаляхъ я была съ вами; вы не можете быть такъ жестоки, чтобы вытолкать меня за двери. Имѣйте же состраданіе, сжальтесь надо мной!»

— «Прекрати свое безполезное нытье. Я рѣшилъ то, что сказалъ, и ты должна убираться прочь; и такъ какъ дѣти также стоятъ поперекъ моей дороги, то ты можешь, если желаешь, взять ихъ съ собою.»

Когда она услышала такія рѣчи своего мужа, то въ горести побѣжала къ своему старшему сыну, Оиси Цикара, и просила его заступиться за нее и выпросить ей у отца прощеніе. Но ничто не могло заставить Кураносуке отказаться отъ его цѣли, и поэтому жена его была отправлена съ двумя младшими дѣтьми въ свою родную деревню; но Оиси Цикара остался съ отцомъ.

Шпіоны сообщили все это немедленно Котсуке-но Суке, и онъ, — когда услышалъ, какъ Кураносуке, вытолкавъ свою жену и дѣтей за дверь и купивъ себѣ наложницу, совсѣмъ погрязъ въ пьянство и развратъ, — началъ думать, что теперь уже ему нечего бояться вассаловъ Такуми-но Ками, которые, очевидно, — негодные трусы, неимѣющіе мужества отмстить за смерть своего господина. Такимъ образомъ, мало по малу, онъ началъ ослаблять свою бдительность и отправилъ отъ себя половину стражи, которою окружилъ его тесть… Мало думалъ онъ о томъ, какъ попадалъ онъ въ ловушку, поставленную для него Кураносуке, который (достойный восхищенія, надежный -человѣкъ!), горя ревностнымъ желаніемъ убить врага своего господина, не задумался дать разводъ своей женѣ и отослать отъ себя своихъ дѣтей.

Такимъ образомъ Кураносуке продолжалъ «напускать туманъ» на глаза своего врага, по-прежнему предаваясь съ виду позорному времяпрепровожденію и оставаясь въ Кіото… Но всѣ его сообщники мало по малу переселились въ Едо и, въ качествѣ ремесленниковъ, рабочихъ и разносчиковъ, сумѣли получить доступъ въ домъ Котсуке-но Суке, ознакомились съ планомъ расположенія его построекъ и распредѣленіемъ различныхъ комнатъ, а также изучили свойства его приближенныхъ, въ числѣ которыхъ были, какъ храбрые и вѣрные люди, такъ и трусы. Обо всѣхъ своихъ дѣйствіяхъ заговорщики регулярно давали отчетъ Кураносуке. И когда, наконецъ, для послѣдняго сдѣлалось очевидно по этимъ донесеніямъизъЕдо, что Котсуке-но Суке совершенно уже не остерегается больше, то онъ возрадовался близости дня отмщенія Назначивъ своимъ товарищамъ мѣсто свиданія въ Едо, онъ убѣжалъ туда тайно изъ Кіото, обманувъ бдительность шпіоновъ своего врага. Тогда сорокъ семь рониновъ, подготовивъ все, что считали необходимымъ для успѣха своего плана, ждали терпѣливо удобнаго момента.

III.

Была уже середина зимы, двѣнадцатый мѣсяцъ года, и стоялъ суровый холодъ. Однажды ночью, когда падалъ густой снѣгъ, когда всякій человѣческій шумъ умолкъ, и мирные люди лежали въ глубокомъ снѣ на своихъ циновкахъ, ронины рѣшили, что не можетъ представиться болѣе благопріятнаго случая для достиженія ихъ цѣли. Они собрали между собою совѣтъ и, раздѣлившись на двѣ партіи, назначили для каждаго человѣка опредѣленное мѣсто. Одна партія, подъ предводительствомъ Оиси Кураносуке, должна была напасть на переднія ворота, а другая, подъ начальствомъ его сына, должна была атаковать задній выходъ изъ дома Котсуке-но Суке. Но такъ какъ Цикарѣ было только шестнадцать лѣтъ отъ роду, то для охраны его къ нему былъ приставленъ ронинъ Іосида Цюдзаемонъ. Далѣе, было условлено, что ударъ въ барабанъ по распоряженію Кураносуке будетъ сигналомъ для одновременнаго нападенія; и что если кто-либо убьетъ Котсуке-но Суке и отсѣчетъ ему голову, то сейчасъ-же дастъ объ этомъ знать пронзительнымъ свисткомъ своимъ товарищамъ, которые поспѣшатъ къ нему, и, удостовѣрившись, что голова дѣйствительно принадлежитъ преслѣдуемому ими врагу, отнесутъ ее въ храмъ Сенгакудзи и положатъ, какъ приношеніе, на могилу своего покойнаго князя. Затѣмъ, они должны будутъ донести о своемъ дѣяніи правительству и ждать смертнаго приговора, который несомнѣнно будетъ объявленъ имъ. Въ исполненіи всего этого ронины, всѣ до единаго, поклялись другъ другу; моментомъ начала дѣйствій назначена была полночь… И сорокъ семь товарищей, совершенно приготовившись къ нападенію, собрались на послѣдній прощальный ужинъ, потому что на завтра они должны будутъ умереть. Тогда Оиси Кураносуке обратился къ отряду и сказалъ: —

«Ночью мы должны напасть на нашего врага въ его дворцѣ; его приближенные, конечно, будутъ сопротивляться намъ, и мы будемъ вынуждены убить ихъ. Но убивать стариковъ и женщинъ — жалкое дѣло, а потому прошу каждаго изъ васъ очень остерегаться, чтобы не причинить вреда ни одному безпомощному человѣку.» Его товарищи всѣ шумно одобрили эту рѣчь и стали ждать наступленія полночи.

Когда назначенный часъ насталъ, ронины выступили, согласно своему плану. Вѣтеръ вылъ свирѣпо и гонимый имъ снѣгъ ослѣплялъ ихъ лица; но мало думали они объ этомъ снѣгѣ, спѣша по назначенію съ горячей жаждою мести. Наконецъ они достигли дома Котсуке-но Суке и раздѣлились на двѣ партіи, изъ которыхъ одна — изъ двадцати трехъ человѣкъ, съ Цикарою во главѣ — пошла въ обходъ къ заднимъ воротамъ. Затѣмъ четыре человѣка, при посредствѣ веревочныхъ лѣстницъ, которыя они зацѣпили за выступы крыши, успѣли войти во дворъ; и когда увидѣли признаки того, что всѣ обитатели дома спятъ, то вошли въ переднюю комнату, гдѣ спали сторожа, и прежде чѣмъ тѣ имѣли время оправиться отъ удивленія при загадочномъ появленіи вооруженныхъ людей, связали ихъ. Испуганные стражники просили пощады, и ронины согласились на это при условіи, чтобы они отдали ключи отъ воротъ; но тѣ, трепеща отъ страха, заявили, что ключи хранятся въ домѣ у одного изъ ихъ офицеровъ и что они никакими средствами не могутъ достать ихъ. Тогда ронины потеряли терпѣніе и молотомъ разбили на куски большой деревянный затворъ, запиравшій ворота, и распахнули послѣднія настежь. Въ то же самое время Цикара со своимъ отрядомъ проникъ къ дому черезъ заднюю калитку.

Тогда Оиси Кураносуке послалъ вѣстника въ сосѣдніе дома для такого оповѣщенія ихъ обитателей: — «Мы, ронины, бывшіе прежде на службѣ князя Асано Такуми-но Ками, должны въ эту ночь ворваться во дворецъ Котсуке-но Суке для отмщенія за нашего господина. Такъ какъ мы не разбойники и не воры, то не сдѣлаемъ никакого вреда сосѣднимъ домамъ. Мы просимъ васъ быть спокойными на этотъ счетъ». И такъ какъ Котсуке-но Суке былъ ненавидимъ сосѣдями за свою скаредность, то они не соединили своихъ силъ для помощи ему. Еще другая предосторожность была предпринята ронинами: для того, чтобы никто изъ обитателей дома не выбѣжалъ и не позвалъ на помощь родственниковъ хозяина, которые могли бы разрушить планъ отмщенія, Кураносуке поставилъ десять человѣкъ изъ своего отряда, вооруженныхъ луками, на крышу по четыремъ угламъ двора, приказавъ имъ стрѣлять во всякаго, кто будетъ пытаться выйти за ограду владѣній его жертвы. Сдѣлавъ всѣ эти приготовленія, Кураносуке самъ ударилъ въ барабанъ и далъ сигналъ для нападенія.

Десять вассаловъ Котсуке-но Суке, услышавъ шумъ, проснулись и, обнаживъ мечи, бросились въ переднюю комнату, намѣреваясь защищать своего господина. Въ этотъ моментъ ронины, выломавъ переднюю дверь дома, ворвались туда же. Тогда между противными сторонами началась жестокая борьба, въ серединѣ которой Цикара, проведя своихъ людей черезъ садъ, бросился въ задніе покои дома. И Котсуке-но Суке, въ страхѣ за свою жизнь, укрылся со своею женой и женской прислугой въ чуланѣ на верандѣ; тогда какъ остальные изъ его вассаловъ, которые спали во внѣшней пристройкѣ дома, приготовились бѣжать на помощь товарищамъ. Но тѣ ронины, которые ворвались въ переднюю дверь и сражалисъ съ десятью вассалами, одолѣли ихъ и убили ихъ всѣхъ, не потерявъ съ своей стороны ни одного человѣка; послѣ этого, храбро проложивъ себѣ путь къ заднимъ комнатамъ, они присоединились къ Цикарѣ и его людямъ, и съ этого момента дѣйствовали уже вмѣстѣ съ ними.

Тѣмъ временемъ подошли остальные изъ людей Котсуке-но Суке, и началось общее сраженіе. Курапосуке, сидя на боевомъ сѣдалищѣ, распоряжался боемъ и направлялъ дѣйствія рониновъ. Скоро обитатели дома поняли, что борьба между ними и противниками неравная, и потому пытались послать вѣстника къ Уесуги Сама, тестю ихъ господина, съ просьбой, чтобы тотъ пришелъ имъ на выручку со всѣми своими силами. Но посланные были убиты стрѣлами, выпущенными изъ луковъ тѣхъ, которыхъ Кураносуке такъ предусмотрительно поставилъ на крышу. Несмотря на то, что никакой помощи теперь ждать было нельзя, вассалы атакованнаго дома продолжали биться съ отчаяннымъ мужествомъ; тогда Кураносуке вскричалъ громкимъ голосомъ: — «Котсуке-но Суке нашъ единственный врагъ; пусть кто-нибудь войдетъ къ нему и приведетъ его сюда живого или мертваго!»

Но передъ дверями комнаты Котсуке-но Суке стояли три храбрые вассала съ обнаженными мечами. Первый былъ Кобаяси Хехаци, второй — Баку Хандайю и третій — Симидзу Иккаку, — всѣ трое хорошіе и вѣрные люди и испытанные въ искусствѣ владѣть мечомъ… Такъ стойко сопротивлялись они, что въ теченіе нѣкотораго времени удерживали натискъ всѣхъ рониновъ; и была минута, когда они даже оттѣснили послѣднихъ. Когда Оиси Кураносуке увидѣлъ это, то въ изступленіи заскрежеталъ зубами и воскликнулъ своимъ людямъ: — «Какъ, не клялся-ли каждый изъ васъ положить жизнь за своего господина, а теперь вы отступаете передъ тремя человѣками? Трусы, не стоитъ и говорить съ вами! Смерть за своего господина должна считаться высшимъ почетомъ для слуги». Затѣмъ, обратившись къ своему сыну Цикарѣ, онъ сказалъ: — «Эй, мальчикъ, или на тѣхъ людей, и если они не подъ силу тебѣ, то умри!»

Воодушевленный этими словами, Цикара схватилъ копье и вступилъ въ поединокъ съ Баку Хандайю; но, не будучи въ состояніи выдержать его натиска, мало по малу отступалъ, былъ оттѣсненъ въ садъ, и тамъ, потерявъ равновѣсіе, упалъ въ прудъ. Однако, когда Хандайю, намѣреваясь убить его, наклонился надъ прудомъ, Цикара ударилъ противника въ ногу, поваливъ его этимъ, и затѣмъ, выкарабкавшись изъ воды, убилъ его. Тѣмъ временемъ Кобаяси Хехаци и Симидзу Иккаку были убиты другими ронинами, — и изъ всѣхъ вассаловъ Котсуке-но Суке не осталось ни одного, кто могъ бы сражаться. Цикара, увидѣвъ это, поспѣшилъ съ окровавленнымъ мечомъ въ рукѣ въ заднюю комнату искать Котсуке-но Суке, но нашелъ тамъ только сына послѣдняго, молодого князя, по имени Кира Сахіойе, который храбро встрѣтилъ его съ алебардой въ рукахъ, но былъ скоро раненъ и убѣжалъ… Такимъ образомъ, былъ положенъ конецъ сраженію. Однако, до сихъ поръ еще не было никакихъ слѣдовъ, по которымъ можно было бы узнать, гдѣ находится Котсуке-но Суке.

Тогда Кураносуке раздѣлилъ своихъ людей на нѣсколько партій и обыскалъ весь дворъ; но безуспѣшно: попадались однѣ только плачущія женщины и дѣти. При такихъ условіяхъ сорокъ семь рониновъ начали уже поддаваться унынію, скорбя, что послѣ всѣхъ своихъ трудовъ прозѣвали врага, позволивъ ему убѣжать; и былъ моментъ, когда въ своемъ отчаяніи, они готовы были всѣ совершить самоубійство здѣсь-же на мѣстѣ. Однако, посовѣщавшись между собою, они рѣшились снова, и теперь уже въ послѣдній разъ, обыскать домъ. Кураносуке пошелъ въ спальную комнату Котсуке-но Суке и, ощупавъ руками его одѣяло, воскликнулъ: — «Постельное одѣяло еще тепло, и потому мнѣ кажется, что нашъ врагъ недалеко! Онъ, навѣрное, спрятался гдѣ-нибудь въ этомъ же домѣ!» Сильно возбужденные этимъ, ронины возобновили свои поиски…

Въ возвышенной части комнаты, возлѣ почетнаго мѣста, висѣла картина; приподнявъ ее, они увидѣли подъ ней въ оштукатуренной стѣнѣ большую дыру; но, ощупавъ черезъ нее копьемъ пространство за стѣною, они не нашли тамъ ничего. Тогда одинъ изъ рониновъ, по имени Язама Дзютаро, пролѣзъ черезъ дыру и очутился на маленькомъ дворикѣ, съ другой стороны котораго былъ чуланъ для храненія угля и дровъ. Заглянувъ туда, онъ увидѣлъ что-то бѣлое въ дальнемъ углу, куда и ткнулъ своимъ копьемъ; но въ этотъ моментъ оттуда выскочили два вооруженныхъ человѣка и, бросившись на него, пытались зарубить его; онъ, однако, успѣшно отбивался отъ нихъ, пока на помощь къ нему не подоспѣлъ одинъ изъ его товарищей, который убилъ одного изъ двухъ противниковъ и задержалъ другого. Дзютаро же тѣмъ временемъ вошелъ въ чуланъ и, опять увидавъ тамъ что-то бѣлое, направилъ туда остріе своего длиннаго копья… И тогда крикъ боли выдалъ, что это былъ человѣкъ. Ронинъ бросился впередъ, а этотъ человѣкъ, въ бѣлой одеждѣ, и видимо раненый въ бедро, пытался ударить его кинжаломъ. Но Дзютаро отразилъ ударъ, вырвалъ у противника кинжалъ и, схвативъ его за воротникъ, вытащилъ изъ чулана. Въ это время подоспѣлъ другой ронинъ, и оба они, внимательно осмотрѣвъ плѣнника, убѣдились, что это былъ человѣкъ, видимо, благороднаго происхожденія, около 60 лѣтъ отъ роду, одѣтый въ бѣлую сатиновую спальную одежду, которая была покрыта пятнами крови, сочившейся изъ бедренной раны, нанесенной ему Дзютаро. Ронины сейчасъ-же поняли, что это никто иной, какъ Котсуке-но Суке, и спросили его имя; но онъ не далъ никакого отвѣта; тогда они дали сигналъ свисткомъ, и всѣ ихъ товарищи собрались на этотъ зовъ… Оиси Кураносуке поспѣшилъ освѣтить бывшимъ въ его рукахъ фонаремъ лицо старика, и всѣмъ стало ясно, что это былъ Котсуке-но Суке. Всякія сомнѣнія разсѣивались шрамомъ, все еще замѣтнымъ на головѣ его послѣ удара, который покойный теперь князь Асано Такуми-но Ками нанесъ ему во время ссоры съ нимъ въ замкѣ… Ошибка, слѣдовательно, была невозможна, и поэтому Оиси Кураносуке, опустившись на колѣни и обращаясь къ старику весьма почтительно, сказалъ:

«Ваша свѣтлость, мы вассалы князя Асано Такуми-но Ками, который въ прошломъ году поссорился съ вашей свѣтлостью во дворцѣ; за это онъ былъ приговоренъ къ харакири, а его родъ былъ разоренъ. Мы пришли сегодня ночью отмстить за него, какъ это требуетъ долгъ вѣрныхъ и лояльныхъ вассаловъ. Я прошу вашу свѣтлость признать справедливость нашихъ дѣйствій. И теперь, ваша свѣтлость, мы умоляемъ васъ совершить харакири. Я самъ буду имѣть честь дѣйствовать въ качествѣ вашего помощника; и когда я со всей почтительностью приму голову вашей свѣтлости, то долженъ буду возложить ее, въ качествѣ священнаго приношенія, на могилу Асано Такуми-но Ками».

Такимъ образомъ, принимая во вниманіе высокій санъ Котсуке-но Суке, ронины обращались съ нимъ съ величайшей вѣжливостью и многократно и настойчиво умоляли его совершить харакири; но онъ только корчился отъ ужаса, — безмолвный и дрожащій. Наконецъ, Кураносуке, видя, что было тщетно добиваться того, чтобы онъ умеръ смертью благороднаго человѣка, повалилъ его и отрубилъ ему голову тѣмъ же самымъ кинжаломъ, которымъ Асано Такуми-но Ками убилъ себя. Затѣмъ, сорокъ семь товарищей, гордые сознаніемъ исполненнаго долга, положили голову въ ведро и приготовились уходить; но прежде, чѣмъ оставить этотъ домъ, они тщательно погасили всѣ огни для того, чтобы не случился пожаръ, и сосѣди не пострадали.

Когда они были на дорогѣ къ Таканава — предмѣстье, въ которомъ находился храмъ, называемый Сенгакудзи, — день уже занялся, и народъ высыпалъ на улицу смотрѣть на сорокъ семь рониновъ, которые — съ окровавленными руками и въ одеждахъ, запятнанныхъ кровью, — представляли ужасное зрѣлище… И каждый хвалилъ ихъ, восхищаясь ихъ доблестью и вѣрностью. Но они ожидали въ каждый моментъ, что тесть Котсуке-но Суке нападетъ на ихъ и отниметъ отъ нихъ голову своего зятя, и потому были наготовѣ, рѣшившись, если понадобится, храбро умереть съ мечами въ рукахъ. Однако они достигли Таканавы въ безопасности, потому что Мацудаира Аки-но Ками — одинъ изъ восемнадцати главныхъ дайміевъ въ Японіи, съ которымъ Асано Такуми-но Ками, принадлежавшій къ младшей линіи этой фамиліи, былъ въ родствѣ, — сильно обрадовался, когда услышалъ о славномъ дѣлѣ, совершенномъ этой ночью, и приготовился помогать ронинамъ въ случаѣ, если бы они были атакованы. Такимъ образомъ, тесть Котсуке-но Суке не посмѣлъ преслѣдовать ихъ.

Около семи часовъ утра они подошли ко дворцу Мацудаира мацу-но Ками, князя Сендайскаго, и тотъ, узнавъ объ этомъ, послалъ за однимъ изъ своихъ совѣтниковъ и сказалъ: — «Вассалы Такуми-но Ками, которые теперь проходятъ мимо насъ, убили врага сво28

его господина, и я не могу достаточно надивиться ихъ самоотверженности; и такъ какъ они, должно быть, устали и проголодались послѣ своего ночного дѣла, то не предложите ли вы имъ войти сюда и не поставите ли вы передъ ними рисовой каши и чаши вина?» Совѣтникъ сейчасъ же вышелъ къ ронинамъ и сказалъ Оиси Кураносуке:

«Сударь, я совѣтникъ князя Сендайскаго, и мой господинъ приказалъ мнѣ просить васъ, — такъ какъ вы устали, должно быть, послѣ всего вами перенесеннаго, — войти къ нему въ домъ и подкрѣпиться тѣмъ бѣднымъ угощеніемъ, которое мы можемъ предложить вамъ… Таково порученіе, данное мнѣ къ вамъ отъ моего господина».

«Я благодарю васъ, сударь», возразилъ Кураносуке. «Его Свѣтлость весьма добръ, что безпокоитъ себя заботами о насъ. Мы принимаемъ его ласку съ благодарностью».

И вотъ сорокъ, семь рониновъ вошли во дворецъ; ихъ угостили кашей и виномъ, и всѣ вассалы князя Сендайскаго приходили къ нимъ и восхваляли ихъ. Затѣмъ Кураносуке обратился къ совѣтнику и сказалъ: — «Сударь, мы поистинѣ очень обязаны вамъ за такое доброе гостепріимство; но такъ какъ мы должны еще спѣшить въ Сенгакудзи, то намъ приходится почтительно просить васъ отпустить насъ». И послѣ многократнаго выраженія благодарности своимъ хозяевамъ, ронины оставили дворецъ принца Сендайскаго и поспѣшили въ Сенгакудзи, гдѣ были встрѣчены настоятелемъ монастыря, который вышелъ къ воротамъ, чтобы принять ихъ, и проводилъ ихъ къ могилѣ Такуми-но Ками.

И когда они пришли туда, то вынули изъ ведра голову Котсуке-но Суке и, обмывъ ее на-чисто въ сосѣднемъ колодцѣ, возложили ее, какъ приношеніе, на могилу своего господина. Сдѣлавъ это, ронины просили священниковъ храма читать молитвы, пока они будутъ возжигать куренія: первый возжегъ куреніе Оиси Кураносуке; затѣмъ — его сынъ, Оиси Цикара; а послѣ нихъ и остальные сорокъ пять рониновъ совершили ту же церемонію. Тогда Кураносуке, отдавъ настоятелю всѣ деньги, которыя имѣлъ при себѣ, сказалъ: «Когда мы, сорокъ семь рониновъ, совершимъ надъ собою харакири, не откажитесь пожалуйста похоронить наши тѣла съ надлежащимъ приличіемъ. Я полагаюсь на вашу доброту. То, что я могу предложить вамъ — бездѣлица, конечно; но какова она ни есть, пусть она будетъ израсходована на заупокойныя молитвы о душахъ нашихъ.»

И настоятель, удивляясь непоколебимому мужеству этихъ людей, со слезами на глазахъ клялся исполнить ихъ желаніе. Послѣ того сорокъ семь рониновъ со спокойнымъ духомъ терпѣливо ждали распоряженія правительства объ ихъ судьбѣ.

Наконецъ они были призваны въ верховное судилище, гдѣ собрались правители Едо и публичные цензоры для объявленія имъ слѣдующаго приговора: —

«Такъ какъ — вы, не уважая достоинства города и не боясь правительства, — составили заговоръ убить своего врага и, насильно ворвавшись въ домъ Кира Котсуке-но Суке ночью, умертвили его, то судъ постановилъ, чтобы за такое дерзкое поведеніе вы совершили надъ собою харакири.» Когда этотъ приговоръ былъ прочитанъ, сорокъ семь рониновъ были раздѣлены на четыре партіи и поручены попеченію четырехъ различныхъ дайміевъ, во дворцы которыхъ были посланы шерифы для присутствованія при совершеніи осужденными харакири. Такъ какъ послѣдніе съ того момента, когда задумали свое дѣло, уже знали, что этимъ должно было все кончиться, то простились съ жизнью съ благороднымъ мужествомъ… И ихъ тѣла были отнесены въ Сенгакудзи и зарыты передъ могилой ихъ господина Асано Такуми-но Ками.

Скоро слава о подвигѣ рониновъ распространилась широко, и народъ сталъ стекаться отовсюду по молиться передъ могилами этихъ вѣрныхъ своему долгу людей. Среди молившихся пришельцевъ былъ и тотъ человѣкъ изъ Сацумы, о которомъ упоминалось выше. Простершись передъ могилой Оиси Кураносуке, онъ сказалъ: — «Когда я видѣлъ тебя валявшимся на ямасинской дорогѣ въ Кіото, я не зналъ, что такое поведеніе твое было необходимо для успѣха плана отмщенія за своего господина; и, думая, что ты невѣрный человѣкъ, я плюнулъ на тебя и пихнулъ тебя ногою… А теперь я пришелъ просить у тебя прощенія и принести искупленіе за нанесенную тебѣ въ прошломъ году обиду!..» Съ этими словами онъ опять простерся ницъ передъ могилой и, вытащивъ кинжалъ изъ-за пояса, вонзилъ его себѣ въ животъ и умеръ… И главный священникъ храма, сжалившись надъ нимъ, зарылъ его тѣло въ могилѣ, вырытой рядомъ съ могилами рониновъ, гдѣ и нынѣ еще сохранилась она вмѣстѣ съ сорока семью другими…

Такъ кончилась эта исторія лиги вѣрныхъ вассаловъ.

---

Примѣчаніе. «Ужасна картина героизма, одновременно, и жестокаго и такого, которымъ невозможно не восхищаться!», писалъ Митфордъ по поводу этой повѣсти въ 1871 году. «Въ душѣ японца, однако, это чувство восхищенія не отравляется чувствомъ ужаса; и вотъ, праху и памяти сорока семи рониновъ оказываются почти божескія почести. Благочестивыя руки и понынѣ покрываютъ могилы ихъ зеленью и возжигаютъ передъ ними куренія; одежды и оружіе, которыя ронины носили, тщательно сохраняются въ несгораемомъ шкапу, принадлежащемъ храму, и ежегодно выставляются передъ приходящими поклониться имъ толпами народа; и разъ въ шестьдесятъ лѣтъ монахи храма Сенгакудзи собираютъ въ пользу его настоящую жатву приношеній, устраивая праздникъ — поминки 47 рониновъ, на которомъ народъ толпится въ теченіе почти двухъ мѣсяцевъ.» Прибавимъ отъ себя, что и въ 1903 году, когда намъ удалось посѣтить могилы рониновъ, состояніе ихъ свидѣтельствовало о заботливомъ уходѣ за ними. Ред.

Совершеніе харакири княземъ Асано Наганори.

(Изъ книги «Юки но Акебоно», составляющей дополненіе къ сочиненію «Ироха Бунко». *) *) См. выше, стран. 2.

… Главный цензоръ Сода провозгласилъ слѣдующее: —

«Въ силу того, что Асано (который не могъ подавить, въ моментъ совершенія преступленія, гнѣва, вспыхнувшаго въ душѣ его противъ князя Киры, вслѣдситіе стеченія обстоятельствъ) не обнаружилъ должнаго уваженія ко дворцу и, несмотря на то, что находился въ стѣнахъ его, забылъ свой долгъ и нанесъ своему обидчику рану, Сіогуну угодно было признать его поведеніе крайне беззаконнымъ и такимъ, за которое виновный долженъ потерпѣть наказаніе чрезъ харакири.» Произнеся это громкимъ голосомъ, цензоръ обратился къ князю Асано: — «Я понялъ ваши побужденія, къ которымъ отношусь съ высокимъ уваженіемъ. Тѣмъ не менѣе, когда дѣло зашло уже такъ далеко для меня невозможно чѣмъ-нибудь вамъ помочь. Вамъ остается сдѣлать необходимыя приготовленія со спокойнымъ сердцемъ. Но если есть что-нибудь, о чемъ вы хотѣли бы сказать свою послѣднюю волю, то довѣрьтесь мнѣ безъ колебаній. Я исполню все надлежащимъ образомъ.» Затѣмъ князю Асано была вручена копія съ повелѣнія Сіогуна, и онъ, принявъ ее и поблагодаривъ цензора Соду за его любезность, сказалъ ему: — «Я благодаренъ вамъ за ваши доброжелательныя намѣренія; но въ такой моментъ, какъ теперь, — что можетъ быть такого, о чемъ я могъ бы просить васъ?» Послѣ того осужденный очистился омовеніемъ въ теплой водѣ и вышелъ въ бѣломъ, полотняномъ кимоно и такихъ же брюкахъ, въ комнату, гдѣ былъ главный цензоръ, князь Сода. На верандѣ выстроились цензоры Окадо Денцапиро и Окубо Генцаемонъ, а также помощники цензора. Въ саду, избранномъ мѣстомъ экзекуціи, передъ входомъ въ маленькую гостиную, были разостланы три циновки, покрытыя бѣлыми полотняными покрывалами. Неподалеку стоялъ ассистентъ при казни, Исода Будайю, который — со спущеннымъ съ праваго плеча кимоно и подвернутыми брюками — имѣлъ злодѣйщій видъ.

Князь Асано, передъ тѣмъ, какъ долженъ былъ занять свое мѣсто, подумалъ: — "Владѣтельному князю съ состояніемъ въ 53,000 кокусовъ риса поистинѣ обидно совершить харакири въ саду передъ маленькой гостиной, какъ это прилично лишь обыкновенному самураю. — Но сейчасъ же разсудокъ подсказалъ ему другое: — "Вступать въ пререканія, когда человѣкъ готовится встрѣтить свой послѣдній часъ, было бы малодушно. Это было бы слишкомъ мелочно, " — и онъ вошелъ въ садъ, не сказавъ ничего. Въ то же время молодые люди, державшіе столики, на одномъ изъ которыхъ лежалъ короткій мечъ а на другомъ — глиняная чашка съ виномъ, поставили ихъ передъ княземъ Асано.

Князь Асано, сохраняя обычное выраженіе лица своего, даже цвѣтъ котораго не измѣнился, обратился къ цензору Сода со слѣдующими словами: «Что случилось съ моимъ врагомъ, княземъ Кирой?» На этотъ вопросъ Сода отвѣчалъ съ равнодушнымъ видомъ: «Такъ какъ раны Киры тяжелы, то кажется, что онъ чрезвычайно страдаетъ.» Въ этомъ отвѣтѣ онъ скрылъ свою печаль о томъ, что правительство имѣетъ доброе мнѣніе о князѣ Кирѣ, и сказалъ неправду изъ уваженія къ чувствамъ князя Асано.

Послѣдній, выслушавъ этотъ отвѣтъ, обратился къ князю Тамурѣ: — «Если до вашихъ ушей дошло что-нибудь относительно состоянія князя Киры, то я хотѣлъ бы, чтобы вы удостоили меня сообщеніемъ о томъ.» Князь Тимура нѣкоторое время хранилъ молчаніе, не находя, что сказать на этотъ вопросъ. Тогда его главный вассалъ, Дате Орибе, подойдя близко къ своему господину, прошепталъ ему что-то. Это была его личная просьба не увеличивать раздраженія князя Асано, находящагося на краю смерти, и дать ему возможность убить себя спокойно, какъ подобаетъ. Поэтому князь Тамура сказалъ: — «Что касается князя Киры, то я слышалъ, что онъ умеръ нѣсколько часовъ назадъ, какъ вслѣдствіе своей старости, такъ и еще болѣе вслѣдствіе двухъ серіозныхъ ранъ, имъ полученныхъ.» На это князь Асано отвѣтилъ съ выраженіемъ удовлетворенія на своемъ лицѣ: — "Ну, я безусловно не сожалѣю о томъ, " и, сметая со своего рукава лепестки вишневаго цвѣта, слетѣвшаго на него съ деревьевъ, онъ пропѣлъ слѣдующую предсмертную пѣсню:

Не долженъ ли я сказать веснѣ «прости»

Еще даже скорѣе, чѣмъ цвѣтъ вишневыхъ деревьевъ,

Лепестки котораго отрываются и разносятся вѣтромъ?

Далѣе, взявъ со столика глиняную чашку, князь выпилъ ее до дна и, согласно обычаю, безмолвно раздавилъ ее своимъ колѣномъ; потомъ поднялъ надъ головою столикъ съ лежавшимъ на немъ мечомъ и обратился къ своему ассистенту, помощнику цензора Исодѣ Будайю, со словами: — «Вы не откажетесь сдѣлать мнѣ одолженіе подождать, пока я не скажу вамъ, что пора.» Затѣмъ князь обнажилъ верхнюю часть тѣла съ обѣихъ сторонъ и, чтобы испробовать рѣжущую силу меча, сдѣлалъ себѣ имъ, черезъ брюки, въ правомъ бедрѣ порѣзъ около пяти дюймовъ длиною. Послѣ этой пробы, онъ съ улыбкой удовольствія воскликнулъ: «А, мечъ рѣжетъ хорошо»! и, неторопливо вонзивъ послѣдній въ лѣвую сторону своего желудка, провелъ имъ снизу вверхъ… И только тогда проговорилъ: «Теперь пора; пожалуйста, помогите мнѣ.» Исода Будайю зашелъ сзади его, и помогъ ему, снеся ему длиннымъ мечомъ голову, которая повисла у шеи на одномъ дюймѣ неотрѣзанной кожи… Ассистентъ осторожно отдѣлилъ затѣмъ голову отъ туловища и, взявъ за косу сложеннымъ вдвое полу-листомъ бумаги, поднесъ ее къ главному цензору. Такимъ образомъ, описанныя сейчасъ обстоятельства смерти виновнаго были удостовѣрены очевидцами, и князь Сода и всѣ другіе удалились.

Что касается тѣла Асано, то оно было положено въ гробъ; и вслѣдствіе заранѣе сдѣланныхъ распоряженій, за нимъ пришли приближенные брата князя Асано, его управляющій дѣлами и также Хорибе Ясубеи… И когда принятіе ими тѣла было закончено, то Ясубеи просилъ у приближенныхъ князя Тамуры, и получилъ отъ нихъ, рубашку, которую носилъ господинъ его, и мечъ, который былъ употребленъ при экзекуціи. Затѣмъ онъ и его товарищи ушли, провожая гробъ съ печальными остатками… Говорятъ, что при видѣ этого зрѣлища проливали обильныя слезы, какъ люди съ нѣжными сердцами, такъ и люди безсердечные.

Ахъ, какъ все это грустно! Вѣдь князь Асано былъ благородный вельможа, талантливый въ дѣлахъ мира и войны и не незнакомъ съ изящными искусствами, а также очаровательный и любезный человѣкъ… И онъ исчезъ подобно утренней росѣ, въ возрастѣ тридцати семи лѣтъ. О, какъ злополученъ тотъ день, когда это случилось! Какъ полонъ превратностями этотъ міръ, гдѣ знатная особа, въ положеніи владѣтельнаго князя замка Асано, потомокъ столь славнаго рода, уходитъ къ Гадесу и къ Желтому потоку, лишенный своихъ титуловъ и имущества, безъ своей семьи и безъ вассаловъ…

Тѣло казненнаго было зарыто въ храмѣ Сенгакудзи, въ Таканавѣ въ Сиба… И ему было дано посмертное имя Рейко Инденъ Саки по Софу Генри Дайкодзи,

---

Примѣчаніе Чамберлэнъ, — въ сборникѣ котораго «А Romanized Japanese Reader» напечатанъ прочтенный сейчасъ читателями отрывокъ изъ книги «Юки но Акебоно», — дѣлаетъ, между прочимъ, слѣдующія интересныя замѣчанія по поводу его: — Характерно различіе между оффиціальнымъ складомъ рѣчи въ приговорѣ, объявленномъ цензоромъ Сода, и дружескимъ, но почтительнымъ обращеніемъ его къ осужденному, — не по должности, но поличному побужденію. — Бѣлыя полотняныя одежды считаются въ Японіи символомъ смерти; въ нихъ одѣвали тѣла покойниковъ передъ погребеніемъ, и тѣ лица, которыя готовились совершить харакири, одѣвали ихъ, потому что считалось, что они уже мертвы въ глазахъ закона. Всѣ другія детали церемоніи, какъ описана здѣсь она, обусловлены требованіями этикета. Но противъ этикета было то, что даймій, подобный Асано, долженъ былъ убить себѣ внѣ стѣнъ дома, на вольномъ воздухѣ. Князю Тамурѣ, коллегѣ виновнаго, который былъ ему «порученъ», надлежало приготовить для этой цѣли хорошую комнату своего дома!.. За это упущеніе Тамура сурово порицался общественнымъ мнѣніемъ. — Глиняная чашка принадлежала къ числу предписанныхъ принадлежностей обстановки трагическаго акта. Осужденный выпивалъ ее до дна и затѣмъ разбивалъ ее, чтобы показать, что какъ она сама «возвращалась родной землѣ», такъ тѣло его скоро будетъ зарыто въ послѣдней. — Замѣтьте, что единственная тревога князя Асано передъ смертью вызывалась страхомъ, что рана, которую онъ нанесъ врагу, не окажется смертельной. — Замѣтьте также, какъ, «совершенно въ восточномъ духѣ», окружающіе осужденнаго князя говорятъ ему не истину, а то, что, по ихъ мнѣнію, обрадуетъ его. — Составлять «поэмы» и пѣть ихъ передъ смертью было обычнымъ дѣломъ.

Оставленіе дюйма кожи, не перерубленой мечемъ, считалось свидѣтельствомъ искусства асистента, потому что голова такимъ образомъ предохранялась отъ возможности «некрасиво покатиться по полу». Хорибе Ясубеи былъ однимъ изъ любимыхъ приближенныхъ Асано, который получилъ позволеніе присутствовать при самоубійствѣ своего господина. — «Гадесъ» буквально значитъ «темная дорога». — «Желтый потокъ» — выраженіе изъ китайской миѳологіи. Повидимому это — «міровая рѣка, по которой уплываютъ съ земного шара всѣ умершіе». — Данное князю Асано посмертное имя состоитъ изъ словъ, говорящихъ, чтоонъ былъ владѣтельнымъ княземъ, погибшимъ насильственной смертью.

Сакурское привидѣніе.

(Переведено Митфордомъ изъ книги «ІОреи-моноготари» т. е. «Разсказы о Привидѣніяхъ», написанной во 2-й половинѣ XIX столѣтія).

Разсказъ о бѣдствіяхъ и смерти фермера Согоро, — несмотря на то, что будто бы послѣдовавшія за нею сверхъестественныя явленія могутъ вызвать улыбку у читателя, — даетъ, по мнѣнію Митфорда, совершенно вѣрную картину тѣхъ отношеній между владѣтельнымъ княземъ и его арендаторами, которыя имѣли мѣсто до реставраціи власти императора и упраздненія сіогуната [1867 г.].

Митфордъ, бывшій живымъ свидѣтелемъ этихъ отношеній, находитъ, что послѣднія сводились къ безконтрольному владычеству князя или даймія надъ населеніемъ принадлежащихъ ему земель.

Арендная плата за землю опредѣлялась, по закону, въ 40 % валового дохода арендатора и исчислялась въ кокусахъ^[29] риса. Но законъ при тогдашнихъ порядкахъ оставался мертвою буквой, и обыкновенно крестьянинъ считалъ милостью, если землевладѣлецъ довольствовался 50 % его урожая, такъ какъ японскій владѣтельный князь въ затруднительныхъ обстоятельствахъ не ограничивался собираніемъ законныхъ доходовъ: онъ могъ всегда заставить арендатора заплатить впередъ столько денегъ, сколько считалъ необходимымъ для себя. Если князь былъ справедливъ, то крестьянинъ вознаграждался по соглашенію за такой «заемъ» у него. Но очень часто случалось, что князья, не выплативъ ни займа, ни процентовъ, требовали новыхъ авансовъ. При такомъ порядкѣ вещей было не рѣдкостью, что крестьяне, одѣтые въ свои соломенные дождевики, съ бамбуковыми посохами въ рукахъ, собирались передъ воротами дворца ихъ князя въ столицѣ и представляли свои жалобы, умоляя о вмѣшательствѣ приближенныхъ къ князю и даже постороннихъ людей, которые проходили мимо. Иногда они платили за свою дерзость жизнью, но по крайней мѣрѣ находили удовлетвореніе въ томъ, что пристыжали своихъ гонителей въ глазахъ сосѣдей и черни.

Серіозныя изслѣдованія быта Японіи, замѣчаетъ Митфордъ, вполнѣ доказали суровую долю крестьянъ въ эпоху владычества Тайкуновъ, и особенно подъ гнетомъ созданной династіею Токугавы знати — Хатамото. Неудивительно поэтому, что во время революціи «крестьяне жалобно умоляли судьбу о томъ, чтобы власть Микадо была возстановлена, и чтобы была уничтожена мелкая знать, которая жила выжиманіемъ изъ нихъ соковъ. Грѣясь въ сіяніи лучей Сіогуна въ Едо, Хатамото наслаждались пирами и весельемъ, мало думая о тѣхъ, на счетъ которыхъ жили… Деньги надо было найти, и онѣ находились».

Что касается наказанія чрезъ распятіе, которому подвергся Согоро, то оно налагалось за слѣдующіе проступки: отцеубійство [включая убійство или пораненіе родителей, дядей, тетокъ, старшихъ братьевъ, хозяевъ или учителей], поддѣлку фальшивой монеты и переходъ (безъ позволенія) черезъ границу территоріи Тайкуна. Преступникъ привязывался веревками, за руки и за ноги, къ положенному на землю кресту; затѣмъ послѣдній водружался въ землю вертикально, и несчастный пронизывался копьями, при чемъ роли палачей, всегда исполняли ета — т. е. «лица презрѣннаго сословія»^[30]. Ред.

I.

Какъ вѣренъ принципъ, изложенный Конфуціемъ, что доброжелательный образъ дѣйствій правителей ведетъ къ миру въ ихъ странѣ, тогда какъ беззаконіе ихъ порождаетъ мятежи и смуты!

Въ провинціи Симоза и округѣ Сома, Хотта Кага но Ками былъ владѣтельнымъ княземъ Сакурскаго замка и главой рода, который въ теченіе поколѣній давалъ славныхъ воиновъ. Когда Kara но Ками, который былъ членомъ Городзіу — совѣта сіогуна, умеръ въ названномъ замкѣ, то его старшій сынъ Котсуке но Суке Мазанобу унаслѣдовалъ его имущество и почести и также былъ назначенъ засѣдать въ Городзіу; но онъ не былъ похожъ на своихъ предковъ. Онъ обращался съ фермерами и крестьянами несправедливо, облагая ихъ добавочными и тягостными налогами, такъ что арендаторы его угодій были доведены до крайней бѣдности; и хотя изъ года въ годъ и изъ мѣсяца въ мѣсяцъ они просили сжалиться надъ ними и жаловались на эту несправедливость, на нихъ не обращалось никакого вниманія, и населеніе всѣхъ деревень дошло до разоренія. При такихъ обстоятельствахъ старшины тридцати шести деревень, дающихъ владѣльцу, въ общей сложности, доходъ въ 40000 конусовъ риса, собрались на совѣщаніе и рѣшили единодушно представить правительству петицію, за своими печатями, изложивъ въ ней, что ихъ неоднократныя жалобы мѣстнымъ властямъ не встрѣтили со стороны послѣднихъ никакого вниманія. Затѣмъ старшины собрались въ большомъ числѣ передъ домомъ одного изъ совѣтниковъ ихъ князя, по имени Икеура Капуйе, чтобы показать ему сначала петицію; но даже и тогда на нихъ не обратили никакого вниманія. Возвратившись послѣ этого домой, они посовѣтовались между собою еще разъ и рѣшили, что старшины ста сорока трехъ деревень должны идти на седьмой день десятаго мѣсяца, въ Едо, въ ясики^[31] ихъ владѣтельнаго князя для представленія ему своей жалобы. Тогда старшина деревни Ивахаси, управлявшій округомъ, который давалъ тысячу коку совъ риса, нѣкто Согоро — человѣкъ сорока восьми лѣтъ, отличавшійся своими способностями и разсудительностью, выступилъ впередъ и сказалъ: —

«Это никоимъ образомъ нелегкое дѣло, господа. Конечно, весьма важно, чтобы мы представили нашу жалобу во дворецъ въ Едо; но каковы ваши планы? Есть-ли у васъ какія-нибудь опредѣленныя намѣренія»?

«Это, въ самомъ дѣлѣ, въ высшей степени важное дѣло», возразили другіе; но больше они ничего не могли сказать. Тогда Согоро произнесъ такую рѣчь:

«Мы обращались въ общественную контору нашей провинціи, но безплодно; мы просили совѣтниковъ князя, но также тщетно. Я знаю, что все, что остается намъ, это — представить наше дѣло во дворецъ нашего князя въ Едо; но знаю также и то, что если мы пойдемъ туда, то вѣроятно, что насъ тамъ не будутъ слушать, — и даже, напротивъ, мы будемъ брошены въ тюрьму. Если на насъ не обращаютъ вниманія здѣсь, въ нашей провинціи, то еще много меньше надежды на то, что чиновники въ Едо будутъ утруждать себя разборомъ нашей просьбы. Мы могли бы вручить нашу петицію кому-нибудь изъ членовъ Городзіу, во время слѣдованія его въ носилкахъ по одной изъ общественныхъ улицъ; но даже и въ такомъ случаѣ, — такъ какъ нашъ князь и самъ засѣдаетъ въ Городзіу, — никто изъ членовъ его не рискнетъ войти въ обсужденіе правоты или неправоты нашей жалобы изъ страха обидѣть князя; и человѣкъ, который представилъ бы петицію такимъ отчаяннымъ образомъ, потерялъ бы свою жизнь по-пустому. Если вы поняли это и все-таки настаиваете на своемъ рѣшеніи, тогда идите въ Едо; но предварительно надолго проститесь со своими родителями, дѣтьми, женами и родственниками. Таково мое мнѣніе».

Всѣ другіе, соглашаясь съ тѣмъ, что сказалъ Согоро, тѣмъ не менѣе рѣшили, что, будь что будетъ, они все-таки пойдутъ въ Едо; и они условились собраться въ деревнѣ Фунабаси на тринадцатый день одиннадцатаго мѣсяца.

Въ назначенный день всѣ сельскіе старшины встрѣтились въ условленномъ мѣстѣ, — всѣ, за исключеніемъ только одного Согоро, старшины деревни Ивахаси. И такъ какъ Согоро не пришелъ и на слѣдующій день, то они отправили къ нему депутата изъ своей среды, по имени Рокуробеи, поручивъ ему узнать причину этого обстоятельства. Рокуробеи прибылъ въ домъ Согоро около 4 часовъ пополудни и нашелъ его спокойно грѣвшимся передъ своимъ хибачи, какъ будто-бы ничего не случилось. Увидѣвъ это, Рокуробеи сказалъ ему съ нѣкоторымъ раздраженіемъ:

«Сельскіе старшины всѣ собрались въ Фунабаси, согласно условію; и такъ какъ вы, господинъ Согоро, не пришли, то я посланъ спросить васъ, не помѣшала ли вамъ болѣзнь или какая-нибудь другая серьезная причина?»

«Въ самомъ дѣлѣ», — отвѣтилъ Согоро, — «мнѣ грустно, что вы такъ много безпокоились. Я намѣревался придти вчера, но у меня сдѣлались колики, которыми я часто страдаю; и какъ вы можете видѣть, я теперь берегу себя; такимъ образомъ, въ теченіе дня или двухъ я не буду въ состояніи выходить. Пожалуйста, будьте добры доведите это до свѣдѣнія другихъ».

Рукоробеи, увидѣвъ, что ничему не можетъ помочь здѣсь, вернулся назадъ въ деревню Фунабаси и сообщилъ ожидавшимъ, что случилось. Всѣ они негодовали на то, что они считали трусливой уверткой человѣка, который говорилъ такъ хорошо; но рѣшили, что поведеніе одного человѣка не должно вліять на остальныхъ, и ободряли себя увѣренностью, что задуманное ими дѣло удастся; такимъ образомъ, они согласились единогласно представить петицію по адресу и, прибывъ въ Едо, отправились въ улицу Бакуроцо. Но хотя они пытались вручить свою жалобу различнымъ чиновникамъ своего князя, никто не хотѣлъ ихъ слышать; всѣ двери запирались передъ ними, и они должны были возвратиться въ гостинницу, гдѣ остановились, удрученные неудачей.

На слѣдующей день, 18-й день мѣсяца, они всѣ собрались въ чайномъ домѣ, въ аллеѣ передъ алтаремъ Кваннонъ Самы^[32]; и послѣ совѣщанія рѣшили, что такъ какъ они не могутъ придумать никакого дѣйствительнаго средства, то надо опять послать за Согоро, чтобы посмотрѣть, не можетъ ли онъ изобрѣсть какой-либо планъ. Согласно этому, на двадцатый день мѣсяца, въ полдень, Рокуробеи и нѣкто Дзіуемонъ отправились въ деревню Ивахаси и прибыли туда въ тотъ же самый вечеръ.

Выслушавъ ихъ, старшина Согоро, который понималъ, что представленіе петиціи — не такое дѣло, къ которому можно относиться легко, собралъ жену, дѣтей и родственниковъ и сказалъ имъ:

"Я готовлюсь предпринять путешествіе въ Едо по слѣдующей причинѣ: — нашъ владѣтельный князь увеличилъ земельный налогъ рисомъ и другими припасами болѣе, чѣмъ въ десять разъ, такъ что кисть^[33] и бумага не въ состояніи дать даже слабое понятіе о нищетѣ, до которой доведено населеніе, и о тѣхъ адскихъ мукахъ, которыя испытываютъ крестьяне на землѣ. Видя это, старшины различныхъ деревень представляли, куда слѣдуетъ, петиціи, но съ весьма печальными результатами. Поэтому, у меня явилось горячее желаніе изыскать какія-нибудь средства для того, чтобы положить конецъ этому жестокому положенію вещей. Если мой смѣлый планъ не будетъ имѣть успѣха, то я не возвращусь болѣе домой; и даже, если я достигну цѣли, то трудно сказать, какъ поступятъ со мною люди, имѣющіе власть. Выпьемъ вмѣстѣ чашку вина, потому что можетъ быть вы не увидите болѣе лица моего. Я отдаю свою жизнь на дѣло облегченія участи населенія этой страны. Если я умру, не печальтесь о моей судьбѣ и не оплакивайте меня.

Сказавъ такимъ образомъ, онъ обратился къ своей женѣ и дѣтямъ, которыхъ было трое, и далъ имъ тщательныя инструкціи о томъ, исполненія чего онъ хотѣлъ бы послѣ своей смерти, подробно изложивъ при этомъ «каждое желаніе своего сердца». Затѣмъ, выпивъ съ ними прощальныя чашки вина, онъ весело простился со всѣми присутствующими и отправился въ чайный домъ, по сосѣдству съ деревней Фунабаси, гдѣ два посланные, Рокуробеи и Дзіуемонъ, ждали его прибытія, чтобы разсказать ему все, что случилось съ ними въ Едо.

«Въ сущности», заключили они свой разсказъ, «намъ кажется, что мы потерпѣли полную неудачу; и вотъ, мы пришли сюда, чтобы услышать, что вы намѣреваетесь дѣлать теперь. Если у васъ есть какой-нибудь планъ, то мы жаждемъ познакомиться съ нимъ.»

«Мы пробовали обращаться къ чиновникамъ округа;» сказалъ на это Согоро, «мы пробовали также обращаться во дворецъ его свѣтлости въ Едо, — и все напрасно! И сколько бы разъ мы ни собирались и впредь передъ воротами его свѣтлости, на насъ не было бы обращено никакого вниманія. Ничего не остается теперь для насъ болѣе, какъ обратиться къ сіогуну.»

Такимъ образомъ обсуждали они свои планы, пока не настала ночь, и тогда они отправились отдыхать. Зимняя ночь была долга; но когда карканье воронъ возвѣстило утро, наши три пріятеля отправились въ путь, въ чайный домъ въ Азакузѣ, гдѣ они нашли уже собравшимися остальныхъ сельскихъ старшинъ.

"Здравствуйте, господинъ Согоро, " сказали они. «Какъ случилось, что вы пришли такъ поздно? Мы просили всѣхъ чиновниковъ, но безъ всякаго результата, и вообще тщетно надрывались изо всѣхъ силъ. Мы рѣшительно не находимся, что дѣлать далѣе. Если у васъ есть какой-нибудь планъ, кажущійся вамъ исполнимымъ, мы просимъ васъ дѣйствовать сообразно ему.»

"Господа, « отвѣчалъ Согоро, говоря весьма спокойно; „хотя мы и здѣсь имѣли не лучшій успѣхъ, чѣмъ у себя на мѣстѣ, нѣтъ пользы горевать объ этомъ. Черезъ день или два члены Городзіу будутъ собираться въ замокъ; мы должны дождаться этого случая и, слѣдуя за носилками котораго-нибудь изъ нихъ, бросить туда нашу записку. Вотъ мое мнѣніе. Что думаете вы объ этомъ, господа?“

Собравшіеся старшины всѣ, какъ одинъ, согласились съ этимъ превосходнымъ совѣтомъ и, рѣшившись дѣйствовать сообразно ему, возвратились къ себѣ въ гостинницу.

Тамъ Согоро имѣлъ тайное совѣщаніе съ Дзіуемономъ, Ханцо, Рокуробеи, Цинзо и Кіусиро, пятью старшинами, и при ихъ помощи составилъ записку. Затѣмъ, узнавъ, что на двадцать шестой день мѣсяца, когда члены Городзіу будутъ направляться въ замокъ, Кузе Ямато-но Ками прослѣдуетъ во дворецъ черезъ западныя ворота замка, они рѣшились ожидать у этого мѣста. Едва увидѣвъ приближеніе носилокъ Городзіу, они подошли къ нимъ и, съ величайшимъ почтеніемъ изложивъ свое дѣло, передали въ носилки петицію; и такъ какъ послѣдняя была принята, то всѣ шесть были сильно обрадованы и не сомнѣвались, что ихъ сердечное желаніе достигнетъ цѣли. Весело отправились они въ чайный домъ въ Рійогоку, и Дзіуемонъ сказалъ: —

Мы можемъ поздравить себя съ успѣхомъ! Мы вручили нашу петицію члену Городзіу, и теперь можемъ успокоиться; не пройдетъ много дней, какъ мы должны услышать хорошія вѣсти отъ правителей. Хвала господину Согоро за его совѣты».

Но Согоро, выступивъ впередъ, возразилъ: — «Хотя мы и представили пашу записку Городзіу, дѣло наше не будетъ рѣшено скоро; поэтому намъ безполезно оставаться здѣсь въ такомъ большомъ числѣ; пусть одиннадцать человѣкъ останутся со мною, а остальные возвратятся по своимъ деревнямъ. Если мы, которые остаемся здѣсь, будемъ обвинены въ заговорѣ и обезглавлены, то пусть другіе согласятся совершить надъ нашими тѣлами обряды и погрести ихъ. Что касается издержекъ, которыя потребуются на это, то въ этомъ отношеніи будемъ слѣдовать нашему первоначальному договору. Ради 136 деревень мы положимъ наши жизни, если это понадобится, и подчинимся позору выставленія головъ нашихъ, какъ головъ обыкновенныхъ злодѣевъ.»

Послѣ этого они сѣли за прощальную трапезу, и по окончаніи ея большинство старшинъ отправилось домой, тогда какъ остальные двѣнадцать, размѣстившись по квартирамъ, терпѣливо ждали призванія къ высшему верховному суду, На второй день двѣнадцатаго мѣсяца Согоро, получивъ повѣстку изъ резиденціи члена Городзіу, Кузе Яматоно Ками, немедленно отправился туда и былъ проведенъ ко входу въ домъ, гдѣ его встрѣтили два совѣтника, по имени Аидзима Гидайю и Ямадзи Іори, которые сказали ему: —

«Нѣсколько дней назадъ вы имѣли смѣлость вручить записку въ носилки его свѣтлости Ямато-но Ками. Вслѣдствіе неизмѣримой милости своей, онъ желаетъ извинить эту дерзкую обиду; но если вы когда-нибудь опять дерзнете вручить ему насильно свои петиціи, то вы будете считаться виновнымъ въ мятежномъ поведеніи»… И съ этими словами совѣтники вручили ему назадъ поданную имъ записку.

«Я униженно признаю справедливость приговора его свѣтлости. Но о, господа мои! нашъ поступокъ не былъ ни поспѣшнымъ, ни злонамѣреннымъ. Годъ за годомъ бремя новыхъ налоговъ обрушивалось на насъ, пока, наконецъ, населеніе потеряло возможность пользоваться даже самымъ необходимымъ въ жизни; и мы, видя, что нѣтъ конца этому злу, представили униженно эту петицію. Я умоляю васъ, милостивые господа, взгляните сострадательно на наше дѣло и не откажитесь принять нашу записку. Смилостивитесь принять какія-нибудь мѣры, чтобы народъ могъ существовать, и нашей благодарности за вашу великую доброту не будетъ границъ.»

«Ваша просьба справедлива», возразили оба совѣтника на то, что онъ сказалъ; «но ваша записка не можетъ быть принята, и поэтому вы должны взять ее назадъ.»

Съ этимъ они отдали ему названный документъ и записали фамиліи Согоро и шести другихъ старшинъ, которые сопровождали его. Помочь было ничему нельзя: они должны были взять назадъ свое прошеніе и возвратиться въ гостинницу. Тамъ эти семь человѣкъ, обезкураженные и опечаленные, сидѣли со сложенными руками, обсуждая, что предпринять лучше, какой планъ еще можно изобрѣсть… Наконецъ, когда уже они рѣшили что ничего больше не придумать, Согоро сказалъ взволнованнымъ шепотомъ: —

«Итакъ, прошеніе, которое мы передали члену Городзіу послѣ такихъ большихъ трудовъ, въ концѣ концовъ возвращено намъ. Съ какими лицами возвратимся мы въ наши деревни послѣ такого безчестія? Но, что касается меня, то я не намѣреваюсь помириться легко со сведеніемъ къ нулю моей работы; поэтому я подожду до того дня, когда сіогунъ выйдетъ изъ замка, лягу въ ожиданіи его близъ дороги и передамъ наши печали ему — господину надъ нашимъ господиномъ. Вотъ нашъ послѣдній шансъ.»

Всѣ другіе аплодировали этой рѣчи и мужественно ждали желаннаго дня.

II.

Случилось такъ, что въ двадцатый день двѣнадцатаго мѣсяца, князь Іемитсу, бывшій тогда сіогуномъ, изволилъ пожелать совершить молитвы на могилахъ своихъ предковъ въ Уено^[34]; и Согоро и другіе старшины, услышавъ объ этомъ, приняли это, какъ особенную милость къ себѣ боговъ, и начали думать, что на этотъ разъ они не будутъ имѣть неудачи. Тогда они написали новую записку, и въ назначенное время Согоро спрятался подъ Саммаескимъ мостомъ, впереди черныхъ воротъ Уено. Когда носилки князя Іемитсу поровнялись съ этимъ мѣстомъ, Согоро выскочилъ изъ подъ моста, къ великому удивленію лицъ свиты сіогуна, которыя закричали: — «Уберите этого парня прочь!» Но Согоро, воспользовавшись общимъ замѣшательствовомъ, проговорилъ, возвысивъ голосъ и плача: — "Я желаю представить петицію его высочеству лично, " и, выставивъ впередъ шестифутовый бамбуковый шестъ, къ концу котораго онъ привязалъ свою записку, пытался всунуть ее въ носилки… И, несмотря на то, что кругомъ раздавались приказанія арестовать его, и конвой оттѣснялъ его, онъ пробрался къ носилкамъ, и сіогунъ принялъ документъ. Однако, Согоро все-таки былъ арестованъ и заключенъ въ темницу. Что касается записки, то его высочество приказалъ, чтобы она была вручена члену Городзіу, Хотта Котсуке-но Суке — владѣтельному князю просителей.

Когда Котсуке-но Суке возвратился домой и прочелъ записку, то призвалъ своего совѣтника, Кодзима Сикибу, и сказалъ: —

«Чиновники моихъ владѣній просто вахляки! Когда крестьяне собрались и представили петицію, они отказались принять ее и этимъ поставили меня въ затруднительное положеніе. Ихъ глупость прямо невѣроятна! Однако теперь уже остается только одно: мы должны отмѣнить всѣ новые налоги, и вы должны справиться, сколько платили предшествующему владѣльцу замка. Что касается этого Согоро, то конечно не онъ одинъ только виновенъ въ заговорѣ; но такъ какъ онъ проявилъ непростительную дерзость, позволивъ себѣ лечь на пути слѣдованія сіогуна и ожидать его, то мы должны устроить такъ, чтобы правительство выдало намъ его, и, въ назиданіе остальнымъ моимъ крестьянамъ, онъ долженъ быть распятъ на крестѣ… И не только онъ, а также и его жена и дѣти; и послѣ его смерти все его имущество должно быть конфисковано. Что же касается остальныхъ шести человѣкъ, то они должны быть изгнаны изъ моихъ владѣній…. Этого пока будетъ достаточно».

"Ваша свѣтлость, " возразилъ Сикибу, падая ницъ; «намѣренія вашей свѣтлости справедливы. Согоро, въ самомъ дѣлѣ, заслуживаетъ всякаго наказанія за свое возмутительное преступленіе. Но я униженно осмѣливаюсь представить, что его жена и дѣти не могутъ считаться виновными въ такой же степени, какъ онъ; и я умоляю вашу свѣтлость милостиво снизойти до того, чтобы они были освобождены отъ такого строгаго наказанія».

"Гдѣ грѣхъ отца великъ, жена и дѣти не могутъ быть пощажены, и сказалъ на это Котсуке-но Суке; и его совѣтникъ, видя, что сердце его господина не можетъ быть смягчено, былъ вынужденъ повиноваться его приказаніямъ безъ дальнѣйшихъ возраженій.

Такимъ образомъ Котсуке-но Суке, добившись того, что Согоро былъ выданъ ему правительствомъ, приказалъ привести его въ свое Сакурское помѣстье, какъ преступника, т. е. въ носилкахъ, покрытыхъ сѣтями, и заключилъ его въ тюрьму. Затѣмъ, послѣ обычнаго разбирательства дѣла, княземъ Котсукено Суке былъ изданъ указъ, предписывающій наказаніе Согоро за его дерзкое преступленіе…. И на девятый день второго мѣсяца второго года сохо [1644 годъ нашей эры], виновный былъ присужденъ къ распятію. Согласно этому, Согоро, его жена и дѣти и старшины 136 деревень были приведены передъ судомъ въ Сакурѣ, гдѣ собрались сорокъ пять главныхъ чиновниковъ. Старшинамъ тогда сказали, что ихъ князю угодно было, уступая ихъ петиціи, милостиво приказать, чтобы обременительные налоги были отмѣнены, и чтобы платимыя ими подати не превосходили тѣхъ, какія взимались въ прежнія времена, Что же касается Согоро и его жены, то относительно ихъ былъ произнесенъ слѣдующій приговоръ: —

"Такъ какъ, во первыхъ, вы поставили себя самовольно во главѣ поселянъ; такъ какъ во вторыхъ, вы осмѣлились обойти правительство, обращаясь съ прошеніемъ прямо къ его высочеству сіогуну, оскорбивъ тѣмъ своего князя; такъ какъ, въ-третьихъ, вы представили записку Городзіу; и такъ какъ въ четвертыхъ, вы были соучастникомъ заговора, то за всѣ эти четыре дерзкія преступленія вы приговорены къ смерти чрезъ распятіе. Ваша жена приговорена къ такой-же смерти; а ваши дѣти — къ обезглавленію.

"Этотъ приговоръ распространяется такимъ образомъ на слѣдующихъ лицъ: —

"Согоро, старшина деревни Ивахаси, 48 лѣтъ отъ роду.

"Его жена, Манъ, 38 лѣтъ отъ роду.

"Его сынъ, Генносуке, 13 лѣтъ.

«Его сынъ, Сохейи, 10 лѣтъ.

„Его сынъ, Кихаци, 7 лѣтъ.“

Старшая дочь Согоро, — по имени Хатсу, 19 лѣтъ отъ роду, состоящая въ замужествѣ за крестьяниномъ Дзіуемонъ, въ деревнѣ Хакамура, въ Ситаси, за рѣкой, на территоріи Матсудайя Мутсу-но Ками (князь Сендайскій), а также вторая дочь Согоро, по имени Саки, 16 лѣтъ отъ роду, въ замужествѣ за Тодзіуро, старшиною деревни во владѣніяхъ его свѣтлости Наито Геки, — никакому наказанію не подвергаются».

Шести старшинамъ, которые сопровождали Согоро, было объявлено, что хотя, по всей справедливости, и они заслуживаютъ смерти, но по высокой милости его свѣтлости жизни ихъ пощажены, и поэтому они присуждаются лишь къ ссылкѣ въ мѣстечко Осима, въ провинціи Идзу. Жены и дѣти ихъ не подвергаются взысканію, и имущество ихъ оставляется за ними.

Согоро выслушалъ приговоръ съ полнымъ мужествомъ; и его особенно ободряло то, что, согласно вышеизложенному рѣшенію, налоги были сокращены…. И мужчины и женщины, молодые и старые, наслаждалися тѣми благами, которыя были дарованы имъ, благодаря Согоро и шести старшинамъ; но при этомъ не было никого, кто не печалился бы о судьбѣ пострадавшихъ.

Когда чиновники оставили зданіе суда, то нѣкто Зембеи, старшина деревни Сакато, сказалъ другимъ, что долженъ переговорить съ ними о важныхъ предметахъ, и потому проситъ ихъ собраться въ храмѣ Фукусоинъ. Всѣ согласились; и когда 136 человѣкъ собрались въ этотъ храмъ, то Зембеи обратился къ нимъ со слѣдующей рѣчью: —

«Успѣхъ нашего прошенія, въ результатѣ котораго явилось сокращеніе налоговъ до тѣхъ же размѣровъ, какіе опредѣлены были нашимъ предшествующимъ княземъ, обязанъ господину Согоро, приговоренному къ смерти изъ-за насъ. Онъ и его жена и дѣти должны теперь пострадать, какъ преступники, ради 136 деревень. Не стоило родиться, по моему мнѣнію, для того, чтобы видѣть, что такое дѣло можетъ совершиться предъ нашими глазами. Что скажете вы на это, господа?» «Да, да, то, что вы говорите, безъ сомнѣнія, вѣрно отъ начала до конца!» отвѣтили другіе. Тогда Ханзаемонъ, старшина деревни Катсута, вышелъ впередъ и сказалъ: —

«Какъ господинъ Зембеи только что сказалъ, Согоро осужденъ умереть за дѣло, которое касается всѣхъ до одного сельскихъ старшинъ. Мы не можемъ смотрѣть на это равнодушно. Я вполнѣ сознаю, что безполезно просить за Согоро; но можетъ быть мы по крайней мѣрѣ можемъ подать прошеніе о томъ, чтобы жена и дѣти его были пощажены.»

Всѣ старшины, привѣтствуя эту рѣчь аплодисментами, постановили составить соотвѣтствующую записку и рѣшили, что если она не будетъ принята мѣстными властями, то ее надо представить во дворецъ ихъ князя въ Едо; и наконецъ, въ случаѣ, если бы и это оказалось безрезультатнымъ, то обратиться къ правительству сіогуна. Согласно этому, еще до наступленія полдня слѣдующаго дня, они всѣ приложили свои печати къ запискѣ, которую четыре изъ нихъ, включая Зембеи и Ханзаемона, составили въ слѣдующихъ словахъ: —

«Съ глубокимъ страхомъ мы униженно осмѣливаемся представить слѣдующее прошеніе, которое старшины 136 деревень этого княжества скрѣпляютъ своими печатями. Вслѣдствіе челобитной, которую мы недавно представили, налоги милостиво уменьшены до размѣровъ въ какихъ они взимались прежнимъ владѣльцемъ княжества, и намъ дарованы новые законы. Съ почтеніемъ и радостью всѣ крестьяне, старые и малые, проникнуты глубокой признательностью за эти милости. Что касается Согоро, старшины деревни Ивахаси, который рѣшился передать прошеніе его высочеству сіогуну лично, такимъ образомъ совершивъ дерзкое преступленіе, то онъ приговоренъ къ смерти. Со страхомъ и трепетомъ мы признаемъ справедливость этого приговора. Но что касается его жены и дѣтей, то она — только женщина, а они настолько юны и невинны, что не могутъ отличить востока отъ запада. Мы просимъ, чтобы по своей великой милости вы простили ихъ грѣхъ и выдали бы ихъ представителямъ 136 деревень, за что мы будемъ вамъ навсегда благодарны. Мы, старшины деревень, не знаемъ въ какой мѣрѣ мы переступаемъ законъ представленіемъ настоящей записки. Мы всѣ виновны въ приложеніи печати къ первому прошенію; но Согоро, какъ старшина большого округа, дающаго 1,000 коку совъ дохода, и поэтому какъ особенно опытный человѣкъ, дѣйствовалъ за другихъ; и мы печалимся, что онъ долженъ пострадать одинъ за всѣхъ. Тѣмъ не менѣе мы почтительно допускаемъ, что по отношенію къ нему не можетъ быть сдѣлано никакого смягченія… Но мы униженно умоляемъ оказать милость его женѣ и дѣтямъ, и смягчить ихъ участь.

Подписано старшинами деревень княжества, во второй мѣсяцъ второго года Сохо».

Свернувъ эту записку, 136 старшинъ, съ Зембеи во главѣ, прослѣдовали въ зданіе суда для представленія ея кому слѣдуетъ, и нашли тамъ различныхъ чиновниковъ, завѣдавшихъ въ торжественномъ совѣщаніи. Секретарь принялъ прошеніе и, открывъ его, прочелъ его громко. Тогда совѣтникъ Ікеура Коцуйе сказалъ: —

«Прошеніе, которое вы представили намъ, достойно всякой похвалы. Но вы должны знать, что дѣло это не состоитъ уже въ нашемъ вѣдѣніи. О немъ было доложено правительству; и хотя священники храма предковъ его свѣтлости уже предстательствовали за Согоро, его свѣтлость такъ разгнѣванъ, что не хотѣлъ даже слушать ихъ, сказавъ, что если бы онъ не былъ однимъ изъ членовъ Городзіу, то ему угрожало бы нападеніе со стороны этого человѣка, и что только высокій санъ спасъ его отъ послѣдняго. Его свѣтлость говорилъ такъ сердито, что сами священники не осмѣливаются возвращаться болѣе къ этому предмету. Вы видите, слѣдовательно, что было бы безполезно пытаться предпринимать какіе-либо шаги дальше въ этомъ направленіи, потому что болѣе, чѣмъ вѣроятно, что ваше прошеніе не было бы принято. Вы сдѣлаете лучше, если не будете болѣе думать объ этомъ.» И съ этими словами онъ возвратилъ имъ записку.

Зембеи и другіе старшины, видя къ своему безграничному огорченію, что ихъ ходатайство было безплодно, оставили зданіе. Съ чрезвычайной грустью опять собрались они на совѣщаніе, но чуть не скрежеща отъ досады зубами, признали безполезность дальнѣйшихъ попытокъ, когда обсудили все то, что сказалъ имъ совѣтникъ. Отъ горя обо всемъ этомъ Зембеи, съ Ханзаемономъ и Хейдзіура, на одиннадцатый день второго мѣсяца — (день, когда Согоро, его жена и дѣти испытывали муки, о которыхъ будетъ сказано ниже — оставили Еварадаи, мѣсто казни, и отправились въ храмъ Зенкодзи, въ провинціи Синсіу; оттуда они взошли на гору Койо, въ Кисіу, и на первый день восьмого мѣсяца обрили свои головы и сдѣлались священниками. Зембеи перемѣнилъ свое имя на Какусинъ, а Ханзаемонъ — на Зенсо. Что же касается Хейдзіуро, то онъ заболѣлъ въ концѣ седьмого мѣсяца и на одиннадцатый день восьмого мѣсяца умеръ въ этотъ сорокъ восьмой годъ своей жизни. Эти три человѣка, которые любили Согоро, какъ рыбы любятъ воду, были вѣрны ему до конца. Хейдзіуро былъ погребенъ на горѣ Койо. Какусинъ странствовалъ по странѣ въ качествѣ священника, молясь о принятіи Согоро и его дѣтей во блаженство рая. Посѣтивъ всѣ алтари и храмы, онъ возвратился, наконецъ, назадъ въ свою родную провинцію Симаза и уединился въ храмѣ Ріокакудзи въ деревнѣ Кано, въ округѣ Имбанъ, опять совершая молитвы и приношенія за души Согоро, его жены и дѣтей. Ханзаемонъ, извѣстный теперь какъ священникъ Зенсо, остался въ Синагавѣ, предмѣстьѣ Едо, и милостями добрыхъ людей собралъ достаточно денегъ для того, чтобы воздвигнуть шесть бронзовыхъ Буддъ, которые стоятъ и нынѣ. Онъ заболѣлъ и умеръ, достигнувъ 70-лѣтняго возраста, на десятый день второго мѣсяца тридцатаго года счисленія Камбунъ. Зембеи, въ священствѣ Какусинъ, умеръ 76 лѣтъ, на семнадцатый день десятаго мѣсяца второго года лѣтосчисленія Емпо. Такимъ образомъ эти люди, ради Согоро и его семьи, предались богоугоднымъ дѣламъ; и другіе поселяне также приносили жертвоприношенія пищею для умилостивленія душъ мертвыхъ и молились за то, чтобы онѣ были допущены въ рай. И такъ какъ молитвы совершались непрерывно, то нѣтъ никакого сомнѣнія, что Согоро достигъ спасенія.

«Въ раю, гдѣ благословеніе Бога распредѣляется безпристрастно, душа узнаетъ свои грѣхи по мѣрѣ получаемыхъ возмездій. Ложь тѣла покидаетъ ее; и душа, очистившись, достигаетъ славы Будды»^[35]

III.

Такъ какъ Согоро, будучи обвиненъ за дерзкое преступленіе, долженъ былъ подвергнуться распятію на одиннадцатый день второго мѣсяца второго года сохо, то въ этотъ день былъ воздвигнутъ въ Еварадаи эшафотъ; и совѣтникъ, который представительствовалъ отъ Едо, вмѣстѣ съ совѣтникомъ — представителемъ отъ княжества и другими чиновниками, торжественно прослѣдовали къ мѣсту казни. Тогда священники изъ храма Токодзи, въ деревнѣ Сакенага, въ въ сопровожденіи погребальщиковъ, заняли впереди совѣтниковъ свои мѣста и сказали: «Мы униженно просимъ позволенія представить петицію.»

«Что хотите вы сказать, ваше священство?» «Мы люди, которые покинули міръ и приняли священство»; отвѣтили монахи почтительно; «и мы желали бы — получить, если только это возможно, — тѣла тѣхъ, которые должны умеретъ, чтобы мы могли погрести ихъ съ соблюденіемъ надлежащихъ обрядовъ. Было бы большой радостью для насъ, если бы наша униженная просьба была принята и уважена.»

«Ваша просьба будетъ уважена; но такъ какъ преступленіе Согоро велико, то его тѣло должно быть выставлено на поруганіе на три дня и три ночи, — и только послѣ этого будетъ передано вамъ.»

Въ часъ змѣи (10 ч. утра) — часъ, назначенный для казни, — жители сосѣднихъ деревень и городского замка, — старые и малые, мужчины и женщины, стекались на зрѣлище; много тутъ было также и такихъ, которые пришли сказать послѣднее «прости» Согоро, его женѣ и дѣтямъ и принести за нихъ молитвы. Когда часъ насталъ, то осужденные были доставлены на мѣсто казни связанными и посажены на грубыя циновки. Согоро и его жена закрыли свои глаза, потому что зрѣлище было выше того, что они могли перенести… Пришедшіе сюда, съ сжимавшимися отъ жалости сердцами и заплаканными глазами, восклицали: — «Жестоко! безжалостно!» и, вынимая лакомства изъ рукавовъ своихъ одеждъ, бросали ихъ дѣтямъ. Ровно въ полдень Согоро и его жену привязали къ крестамъ, которые были затѣмъ прочно водружены въ землю. Когда это было сдѣлано, ихъ старшій сынъ, Генносуке, былъ возведенъ на эшафотъ передъ глазами родителей. Тогда Согоро вскричалъ:

«О, жестокіе, жестокіе! Что касается меня самого, то мнѣ все равно, что бы ни сдѣлали со мной; но какое преступленіе совершилъ этотъ бѣдный ребенокъ, что заслужилъ такое наказаніе?»… И слезы текли по его лицу.

Зрители громко молились и закрывали свои глаза, и самъ палачъ, стоявшій сзади мальчика, думалъ, что это безжалостно, что ребенокъ долженъ страдать за грѣхъ своего отца, и молча молился. Тогда Генносуке, оставаясь все время съ закрытыми глазами, сказалъ своимъ родителямъ:

«О, мой отецъ и моя мать! я иду передъ вами въ рай, въ ту счастливую страну, чтобы ждать васъ тамъ. Мои маленькіе братья и я будемъ на берегахъ рѣки Сандцу^[36] и протянемъ вамъ черезъ нее руки и поможемъ вамъ перейти черезъ нее. Прощайте всѣ, кто пришелъ посмотрѣть на нашу смерть!.. А теперь, пожалуйста, отрубите мнѣ голову сразу.» И съ этими словами онъ протянулъ свою шею, шепча послѣднюю молитву… И не только Согоро и его жена, но даже палачъ и посторонніе зрители не могли удержать своихъ слезъ. Однако палачъ, какъ ни былъ взволнованъ онъ и тронутъ до глубины души, былъ вынужденъ, исполняя долгъ свой, отрубить голову ребенка, — и жалобные стопы вырвались изъ груди родителей и зрителей!

Тогда второй сынъ, Сохейи, сказалъ палачу: — «Сударь, у меня болитъ правое плечо: пожалуйста, отрубите мнѣ голову съ лѣваго плеча, чтобы не сдѣлать мнѣ больно. Увы, я не знаю ни какъ мнѣ умирать, ни что я долженъ дѣлать.»

Когда палачъ и присутствующіе при казни чиновники услышали безхитростный лепетъ ребенка, они опять заплакали отъ жалости; но дѣлу помочь нельзя было, и голова упала быстрѣе, чѣмъ вода впитывается пескомъ. Затѣмъ маленькій Кихаци, третій сынъ Согоро, котораго, ради нѣжнаго возраста, по всей справедливости, слѣдовало бы пощадить, былъ обезглавленъ за своимъ дѣтскимъ занятіемъ, — т. е. въ то время, какъ онъ набивалъ ротикъ лакомствами, брошенными ему зрителями.

Когда казнь дѣтей была закончена, священники храма Токодзи взяли ихъ тѣла и, положивъ ихъ въ гробы, унесли оттуда посреди соболѣзнованій толпы и погребли ихъ съ большой торжественностью.

Теперь Сигаемонъ, одинъ изъ слугъ Данзаемона, старшины сословія эта, нанятый для исполненія требованій приговора былъ уже готовъ вонзить въ распятыхъ преступниковъ свое копье, когда О Манъ, жена Согоро, сказала громкимъ голосомъ: —

«Помните, мужъ мой, что съ самаго начала вы предупредили меня о возможности такой судьбы. Что въ томъ, что тѣла наши будутъ позорно выставлены на крестахъ? — Мы имѣемъ обѣщаніе боговъ за насъ; не печальтесь поэтому. Приготовимся встрѣтить смерть мужественно: мы находимся на пути въ рай и скоро будемъ со святыми. Будемъ спокойны, мужъ мой, отдадимъ радостно жизнь нашу для блага многихъ. Человѣкъ живетъ только одно поколѣніе; но его имя — для многихъ… Доброе имя должно цѣниться больше, чѣмъ жизнь».

Такъ сказала она; и Согоро на крестѣ, не село смѣясь, отвѣтилъ:

«Хорошо сказано, жена! Что въ томъ, что мы наказаны за многихъ? Наша петиція имѣла успѣхъ, и намъ нечего желать больше. Теперь я счастливъ, потому что я достигъ исполненія сердечнаго желанія своего. Перемѣны и превратности жизни многообразны. Но если бы я имѣлъ пятьсотъ жизней и могъ бы еще пятьсотъ разъ принять свой образъ, я умеръ бы пятьсотъ разъ для того, чтобы отмстить эту несправедливость. О себѣ самомъ я не безпокоюсь; но то, что моя жена и дѣти наказаны, — это уже слишкомъ много! Безжалостно и жестоко это! Пусть мой князь огораживается желѣзными стѣнами, все-таки духъ мой прорвется черезъ нихъ и раздавитъ его кости въ возмездіе за это его дѣяніе!»

И когда онъ говорилъ это, глаза его сдѣлались ярко-красными и горѣли, какъ солнце или луна, и онъ походилъ на демона Разетсу^[37].

"Ну, воскликнулъ затѣіугъ Согоро, — «поспѣшите и проколите меня копьемъ!»

"Ваше желаніе будетъ исполнено, — сказалъ ета Сигайемонъ и вонзилъ свое копье въ его правый бокъ, пока оно не вышло въ лѣвое плечо, — и кровь брызнула фонтаномъ! Затѣмъ онъ вонзилъ копье въ лѣвый бокъ жены его, и она, открывъ глаза, сказала слабымъ голосомъ: —

«Прощайте всѣ, кто собрались сюда. Пусть зло обѣгаетъ васъ… Прощайте, прощайте!» И въ то время, какъ голосъ ея слабѣлъ, второе копье было воткнуто въ нее съ праваго бока, и она испустила духъ… — Согоро, у котораго даже цвѣтъ лица не перемѣнился, не обнаружилъ никакихъ признаковъ страха, но, широко раскрывъ глаза, сказалъ: —

«Послушайте, господа мои! вы всѣ, которые пришли сюда смотрѣть на это зрѣлище. Помните, что я отблагодарю моего князя Котсуке-но Суке за сегодняшнее дѣло. Вы сами увидите это, и молва объ этомъ будетъ переходить изъ поколѣнія въ поколѣніе. Признакомъ того, что я умеръ, будетъ поворотъ головы моей къ замку князя. Когда вы увидите это, то не сомнѣвайтесь, что то, что я сказалъ, будетъ исполнено».

Когда онъ сказалъ это, офицеръ, распоряжавшійся казнью, знакомъ приказалъ етѣ Сигайемону покончить съ Согоро такъ, чтобы онъ не могъ уже говорить болѣе. Сигайемонъ пронзилъ насквозь его тѣло двѣнадцать или тринадцать разъ, пока онъ не умеръ… И съ послѣднимъ его вздохомъ голова его повернулась и обратилась лицомъ къ замку! Когда два совѣтника увидѣли это чудо, они сошли со своей высокой платформы, стали на колѣни передъ мертвымъ тѣломъ Согоро и сказали

«Хотя вы были только крестьяниномъ въ этихъ владѣніяхъ князя, вы придумали благородный планъ помощи всѣмъ сотоварищамъ вашимъ но несчастью. Вы пожертвовали костьми своими и сердцемъ своимъ за ихъ дѣло. Тѣмъ не менѣе, тѣмъ, что вы обошли своихъ начальниковъ и обратились къ сіогуну лично, вы совершили тяжкое преступленіе и поэтому невозможно было не наказать васъ. И все-таки мы признаемъ, что сдѣлать отвѣтственными за ваше преступленіе жену вашу и дѣтей и умертвить ихъ передъ вашими глазами, — было жестоко! То, что сдѣлано, — сдѣлано, и сожалѣть объ этомъ безполезно. Но вашему праху будутъ оказаны почести: вы будете канонизированы, какъ св. Даиміо, и будете внесены въ списокъ фамильныхъ божествъ его свѣтлости».

Съ этими словами оба совѣтника совершили молитвы передъ тѣломъ и тѣмъ показали вѣрность своему князю. Но послѣдній когда ему было донесено обо всемъ, только засмѣялся презрительно при мысли, что ненависть крестьянина можетъ имѣть какое-либо значеніе для него, феодальнаго князя, и сказалъ, что вассалъ, осмѣлившійся составить заговоръ, который могъ бы разорить его князя, если бы только послѣдняго не спасло высокое положеніе, нашелъ лишь то, что заслужилъ. Князь не согласился и на канонизированіе Согоро, сказавъ: «пусть онъ останется тѣмъ, чѣмъ былъ». Увидѣвъ гнѣвъ своего князя, совѣтники должны были только повиноваться ему. Но, какъ увидимъ ниже, не прошло много времени до тѣхъ поръ, какъ онъ узналъ, что хотя Согоро умеръ, но его месть была жива.

Родственники Согоро и старшины деревень были призваны въ судъ, и имъ былъ объявленъ слѣдующій указъ: —

"Хотя недвижимое имущество Согоро, старшины деревни Ивахаси, конфисковано, его домашняя утварь будетъ передана двумъ замужнимъ дочерямъ его; и сельскія власти позаботятся о томъ, чтобы это скудное достояніе ихъ не было разграблено беззаконными и безнравственными людьми.

"Его рисовыя поля и хлѣба, его горный участокъ и лѣсокъ будутъ проданы съ аукціона. Его домъ и садикъ при немъ будутъ переданы старшинѣ деревни. Деньги, вырученныя отъ вышеупомянутой продажи, составляютъ собственность владѣтельнаго князя.

"Указъ этотъ долженъ быть обнародованъ полностью крестьянамъ деревни. И строго запрещается высказывать какія-либо осужденія этого рѣшенія.

«На двѣнадцатый день второго мѣсяца, во второй годъ лѣтосчисленія Сохо».

Крестьяне, выслушавъ этотъ указъ со всей покорностью, оставили зданіе суда. Послѣ того были объявлены, кому слѣдуетъ, еще другія наказанія^[38], наложенныя на чиновниковъ замка, которые, не принявъ петиціи крестьянъ въ первой инстанціи, тѣмъ самымъ доставили столько непріятностей ихъ князю. При этомъ одинъ окружной начальникъ и его помощники, живущіе въ Едо, были приговорены къ харакири.

«Строгость этого приговора вызвана беззаконностью чиновниковъ, виновныхъ въ собираніи новыхъ и безпримѣрныхъ налоговъ, легшихъ бременемъ на населеніе, а также въ отказѣ принять петицію крестьянъ, не спросивъ о томъ князя и тѣмъ заставивъ послѣднихъ обратиться прямо къ сіогуну. Въ своемъ корыстолюбіи чиновники не думали о послѣдствіяхъ и слишкомъ обременили крестьянъ, такъ что тѣ обратились къ высшей власти, пятная тѣмъ честь ихъ владѣтельнаго князя. Именно за такое неблаговидное поведеніе и признано необходимымъ наказать чиновниковъ, какъ указано выше.»

Такимъ образомъ были исполнены требованія правосудія во дворцѣ въ Едо и въ зданіи суда въ деревнѣ. Но въ міровой исторіи, съ отдаленныхъ временъ и до настоящаго времени, найдется немного примѣровъ того, что одинъ человѣкъ положилъ свою жизнь за многихъ, какъ это сдѣлалъ Согоро… И дворянинъ и крестьянинъ одинаково восхваляютъ и чтятъ его за это.

IV.

Мѣсяцъ за мѣсяцемъ проходили, и приближался четвертый годъ Сохо, когда жена его свѣтлости Котсуке-но Суке, ожидавшая ребенка, была застигнута сильными физическими страданіями. Несмотря на молитвы объ ея исцѣленіи, возносившіяся, по ея порученію, многочисленными вассалами въ различныхъ храмахъ и алтаряхъ, куда они были посланы для этой цѣли, боли не утихали, и она продолжала страдать, какъ прежде. Мало того, — къ концу седьмого мѣсяца года надъ комнатой княгини каждую ночь началъ появляться сверхъестественный свѣтъ; онъ сопровождался ужасными звуками, какъ будто бы много людей демонически хохотали, а иногда — жалобными рыданіями, какъ будто бы миріады лицъ на что-то жаловались. Къ физическимъ мукамъ страдалицы присоединилось еще вслѣдствіе этого глубокое душевное разстройство, такъ что ея личный совѣтникъ, почтенный старецъ, помѣстился въ сосѣдней комнатѣ, чтобы ободрять ее постоянной бдительностью своею. Однажды внезапно услышалъ онъ шумъ, какъ будто-бы множество людей ходили по доскамъ крыши дома княгини; затѣмъ послышались рыданія мужчинъ и женщинъ… И корда пораженный, какъ громомъ, совѣтникъ размышлялъ о томъ, что бы это могло быть, раздался дикій взрывъ смѣха, — и все смолкло. Въ ранній часъ слѣдующаго утра старыя женщины, состоявшія при апартаментахъ княгини, явились передъ его свѣтлостью Котсуке-но Суке и сказали:

«Съ середины послѣдняго мѣсяца служанки жалуются намъ на адскій шумъ, который каждую ночь безпокоитъ госпожу нашу, и говорятъ, что не могутъ продолжать служить ей. Мы пытались успокоить ихъ, обѣщавъ что духи будутъ изгнаны сейчасъ же заклинаніями и что бояться нечего. Тѣмъ не менѣе мы понимаемъ, что ихъ страхи не безпричинны, и что онѣ въ самомъ дѣлѣ, не могутъ исполнять своего дѣла; поэтому мы просимъ вашу свѣтлость обратить вниманіе на наше заявленіе.»

«Это все ваши глупыя выдумки; однако я самъ приду сегодня въ комнату княгини и посмотрю, въ чемъ дѣло. Вы также можете придти туда вмѣстѣ со мною.»

Согласно этому, въ ту же ночь его свѣтлость Котсуке-но Суке отправился въ комнаты жены своей и началъ ждать тамъ. Въ часъ крысы (полночь) послышались ужасные человѣческіе крики, и вдругъ въ глубинѣ комнаты внезапно появились Согоро и его жена, привязанные къ позорнымъ крестамъ… И эти привидѣнія, схвативъ княгиню за руки, сказали: —

«Мы пришли за вами! Страданія, которыя вы терпите, ужасны; но они ничто въ сравненіи со страданіями, ожидающими васъ въ аду, въ который мы сейчасъ поведемъ васъ.»

При этихъ словахъ Котсуке-но Суке, выдернувъ мечъ свой, пытался поразить привидѣнія страшнымъ ударомъ; но послышался только громкій взрывъ смѣха, и видѣнія исчезли.

Котсуке-но Суке, объятый ужасомъ, послалъ своихъ вассаловъ въ храмы и къ алтарямъ молиться о томъ, чтобы демоны были изгнаны; но шумъ и явленія въ комнатѣ княгини повторялись каждую ночь. Къ концу одиннадцатаго мѣсяца года привидѣнія начали появляться все чаще и чаще; духи, въ образѣ людей, обступали страдалицу и восклицали, что пришли унести ее съ собою въ адъ. Сначала это было только по ночамъ, а къ утру привидѣнія исчезали, всегда съ демоническимъ смѣхомъ. Но скоро они стали появляться даже и днемъ. Болѣзнь княгини ухудшалась день это дня, пока, наконецъ, она не умерла въ страшныхъ душевныхъ мукахъ отъ непрерывной тоски и постояннаго страха.

Послѣ ея погребенія привидѣнія Согоро и его жены, распятыхъ на крестѣ, начали появляться по ночамъ въ комнатѣ Котсуке-но Суке, носясь по ней и глядя на него красными горящими глазами. Волосы слугъ становились дыбомъ отъ ужаса; и когда они пытались ударить привидѣнія мечомъ, ихъ члены точно сковывались, и руки и ноги отказывались повиноваться ихъ волѣ. Котоуке-но Суке хватался за мечь, который всегда лежалъ возлѣ него; но едва онъ успѣвалъ поднимать его, какъ привидѣнія исчезали, — только для того, чтобы появиться опять въ еще болѣе ужасной формѣ. Наконецъ даже и князь, истощивъ свои силы и потерявъ присутствіе духа, не могъ уже ни на минуту освободиться отъ чувства невыразимаго ужаса. Все хозяйство пришло въ разстройство, и по цѣлымъ днямъ священники совершали обряды надъ кадильницами съ углемъ, читая непрерывно молитвы. Но не только не было никакихъ признаковъ того, что видѣнія перестанутъ появляться, а напротивъ, они все учащались.

Духи продолжали посѣщать дворецъ и послѣ того, какъ запятымъ годомъ Сохо наступилъ Кейянъ; теперь они стали появляться уже и въ комнатѣ старшаго сына князя, въ обстановкѣ еще болѣе ужасной, чѣмъ прежде. И когда Котсуке но Суке собирался идти въ замокъ сіогуна, они толпились у выхода, испуская крики съ угрозами отмщенія.

Наконецъ, родственники и домочадцы князя собрали семейный совѣтъ, послѣ котораго сказали Котсуке-но Суке, что, по ихъ мнѣнію, никакія обычныя мѣры въ мірѣ недостаточны для того, чтобы прогнать привидѣнія; но послѣднія навѣрное исчезнутъ, если воздвигнуть алтарь въ память Согоро и оказывать ему божескія почести. Котсуке-но, Суке обсудивъ тщательно дѣло, далъ свое согласіе. Согоро былъ канонизированъ подъ именемъ даймія Согоро, и въ честь его былъ воздвигнутъ алтарь. Дѣйствительно, послѣ оказанія ему божескихъ почестей, ужасныя видѣнія не показывались болѣе, и привидѣніе Согоро исчезло навсегда.

---

На второй годъ Кейяка, на одиннадцатый день десятаго мѣсяца, именитые дайміи и хатамото отправились въ замокъ сіогуна въ Едо для принесенія ему поздравленій по случаю празднества въ память перваго зажженія огня въ очагѣ. Въ теченіе церемоніи, его свѣтлость Хотта Котсуке-но Суке и Сакаи Ивами-но Ками, владѣтельный князь замка Матсумото въ провинціи Синсіу, поссорились изъ-за причины, которая не была обнародована; и Сакаи Ивами-но Ками, хотя и происходилъ изъ храбраго и знатнаго рода, получилъ такую тяжелую рану, что умеръ на слѣдующій день, въ возрастѣ сорока трехъ лѣтъ; и вслѣдствіе этого его родъ былъ разоренъ и обезчещенъ.^[39] Его свѣтлость Котсукено Суке благоразумно задумалъ бѣжать изъ замка и искалъ убѣжища въ своемъ собственномъ домѣ, откуда, вскочивъ на знамепитую лошадь, называвшуюся Хира-Абуми, онъ поспѣшилъ въ свой Сакурсскій замокъ въ Симозѣ, проѣхавъ разстояніе около шестидесяти миль въ шесть часовъ. Прибывъ къ замку, онъ приказалъ стражѣ громкимъ голосомъ открыть ворота, отвѣтивъ на ея вопросъ, что онъ — самъ Котсуке-но Суке, владѣтельный князь. Стражники, не вѣря ушамъ своимъ, послали за совѣтникомъ, который, поспѣшно удостовѣрившись, что передъ воротами находится его господинъ, приказалъ открыть ихъ и съ удивленіемъ воскликнулъ:

«Вы ли это, ваша свѣтлость? Что за странный случай заставилъ вашу свѣтлость прибыть сюда въ такой ночной часъ верхомъ и безъ свиты?».

Съ этими словами онъ почтительно проводилъ Котсуке-но Суке въ замокъ, и тамъ, на тревожные вопросы своихъ приближенныхъ о причинѣ такого внезапнаго и страннаго прибытія сюда, князь сказалъ:

«Вы, конечно, должны быть удивлены. Я поссорился сегодня въ замкѣ въ Едо съ Сакаи Ивами-но Ками, владѣтельнымъ княземъ замка Матсумото, и зарубилъ его. Меня скоро будутъ преслѣдовать; мы должны поэтому укрѣпить замокъ и приготовиться къ нападенію.»

Слова эти вызвали большой испугъ и смятеніе.

Между тѣмъ люди Котсуке-но Суке, бывшіе во дворцѣ въ Едо, не зная, куда убѣжалъ ихъ господинъ, находились въ большой тревогѣ, пока, наконецъ, къ нимъ не прибылъ гонецъ изъ Сакуры и не сообщилъ, что князь укрылся тамъ.

Когда ссора въ замкѣ Едо и бѣгство Котсуке-но Суке сдѣлались извѣстными сіогуну, князь былъ обвиненъ въ государственной измѣнѣ, и отдано было распоряженіе схватить его живого или мертваго, Мидзуно Сетсуно Ками и Гото Ямато-но Ками, которымъ поручено было привести это распоряженіе сіогуна въ исполненіе, отправились въ путь тринадцатаго дня десятаго мѣсяца. Прибывъ въ городъ Сазаи, они послали герольда въ замокъ виновнаго съ такимъ объявленіемъ:

«Такъ какъ Котсуке-но Суке убилъ Сакаи Ивами-но Ками въ замкѣ въ Едо и бѣжалъ тайно въ свой собственный замокъ, не откланявшись сіогуну, то онъ обвиненъ въ государственномъ преступленіи; и мы, будучи связаны съ нимъ узами кровнаго родства и дружбы, получили приказаніе арестовать его.»

Герольдъ вручилъ это объявленіе совѣтнику Котсуке-но Суке, который, сказавъ въ извиненіе, что его господинъ сошелъ съ ума, просилъ двухъ упомянутыхъ родственниковъ князя заступиться за него. Тогда Гото Яматоно Ками позвалъ совѣтника къ себѣ и поговорилъ съ нимъ частнымъ образомъ, послѣ чего послѣдній, простившись съ нимъ, возвратился въ замокъ Сакуры.

Между тѣмъ на особомъ совѣтѣ въ Едо было рѣшено, что такъ какъ Гото Ямато-но Ками и Мидзуно Сетсу-но Ками состоятъ въ родствѣ съ Котсуке-но Суке и могутъ, поэтому, встрѣтить затрудненія при исполненіи своего порученія, то слѣдуетъ послать въ помощь имъ двухъ другихъ князей, Окасавара-но Кино Ками и Нагайи Хида-но Ками, съ приказаніями, чтобы они — въ случаѣ дѣйствительнаго возникновенія какихъ-либо препятствій къ скорѣйшему исполненію воли сіогуна, — немедленно донесли о томъ въ Едо. Вслѣдствіе такого приказанія, два упомянутые князя, снарядивъ отрядъ въ 5.000 человѣкъ, выступили въ Сакуру пятнадцатаго дня того же мѣсяца; какъ вдругъ оттуда прибылъ гонецъ, привезя слѣдующую депешу по адресу Городзіу отъ двухъ князей, которые посланы были раньше ихъ: —

«Въ исполненіе повелѣнія его высочества сіогуна, мы прибыли въ тринадцатый день этого мѣсяца къ Сакурскому замку и произвели тщательное разслѣдованіе дѣла. Правда, что Котсуке-но Суке виновенъ въ государственномъ преступленіи; но онъ сошелъ съ ума; его вассалы позвали врачей и теперь его лѣчатъ, вслѣдствіе чего его сознаніе постепенно возвращается къ нормальному, и мозгъ пробуждается отъ сна. При столкновеніи съ Сакаи Ивами-но Ками, онъ былъ въ состояніи невмѣняемости и потому не отвѣтственъ за свои дѣйствія; онъ будетъ искренно раскаиваться, когда узнаетъ о своемъ преступленіи. Мы взяли его, какъ плѣнника, и имѣемъ честь ожидать вашихъ инструкцій.»

Вслѣдствіе этого донесенія о сумасшествіи Котсуке-но Суке, упомянутая экспедиція была отстановлена, и слѣдующія инструкціи были посланы къ Гото Ямато-но Ками и Мидзуно Сетсу-но Ками: —

«По дѣлу Хотта Котсуке-но Суке владѣтельнаго князя замка Сакура въ Симозѣ, котораго ссора съ Сокаи Ивами-но Ками въ стѣнахъ замка въ Едо окончилась кровопролитіемъ: — Симъ приказывается, чтобы за такое дерзкое преступленіе и пренебреженіе къ святости замка, Котсуке-но Суке былъ доставленъ плѣнникомъ въ Едо въ носилкахъ, покрытыхъ сѣтями, для совершенія здѣсь суда надъ нимъ.»

Немедленно по прочтеніи этой депеши, Котсуке-но Суке былъ помѣщенъ въ носилки, опутанныя зеленой шелковой сѣтью, и подъ строгою стражей двухъ князей доставленъ въ Едо. Здѣсь онъ былъ ввѣренъ попеченію Акимото Тадзима-но Ками. Всѣ вассалы его были распущены, безъ наложенія на нихъ какого-либо наказанія; а его пустой замокъ было приказано оставить открытымъ и отдать на попеченіе Мидзуно Ики-но Ками.

---

Наконецъ Котсуке-по Суке началъ понимать, что смерть его жены, и всѣ послѣдующія его несчастья были возмездіемъ за смерть Согоро и его жены и дѣтей, и онъ какъ будто пробудился отъ сна. Тогда въ своемъ раскаяніи ночью и днемъ возносилъ онъ молитвы къ духу крестьянина и созналъ и оплакивалъ свое преступленіе, давъ обѣтъ, что если его родъ будетъ пощаженъ отъ разоренія и возстановленъ въ своихъ правахъ, то онъ сдѣлаетъ представленіе ко двору Микадо^[40] въ Кіото о томъ, чтобы духъ Согоро былъ чествованъ даже еще большими почестями, чѣмъ до сихъ поръ, и чтобы имя его передавалось изъ поколѣнія въ поколѣніе.

Прямымъ слѣдствіемъ этого было то, что духъ Согоро ослабилъ свою мстительность и пересталъ преслѣдовать домъ Хотты. И тогда, въ первый мѣсяцъ четвертаго года Кейяна, Котсуке-но Суке былъ призванъ сіогуномъ, прощенъ имъ и сдѣланъ владѣльнымъ княземъ замка Матсуяма въ провинціи Дева, съ доходомъ въ 20.000 кокусовъ. Въ томъ же самомъ году, въ двадцатый день четвертаго мѣсяца, сіогуну князю Іемитсу, было угодно разстаться со своей жизнью въ возрастѣ сорока восьми лѣтъ; и благодаря ли всепрощающему духу князя или же божественному вмѣшательству святого Согоро, Котсуке-но Суке былъ повышенъ въ своемъ положеніи: ему былъ дарованъ замокъ Утсу но Мійя, въ провинціи Симотсуке, съ доходомъ въ 80.000 кокусовъ; и его имя было измѣнено на Хотта Хида-но Ками… Ему также былъ возвращенъ при этомъ и его родовой замокъ Сакура, съ доходомъ въ 20.00 кокусовъ.

Такимъ образомъ нѣтъ никакого сомнѣнія, что святой сталъ покровительствовать ему, и въ благодарность за эти милости алтарь Согоро былъ отдѣланъ, какъ драгоцѣнность. Безполезно говорить, что къ нему постоянно стекаются толпы окрестныхъ поселянъ, приписывающихъ его заступничеству всякое событіе которое радуетъ ихъ… И день и ночь вѣрующіе молятся возлѣ этого алтаря.

Любовь Гомпаци и Комуразаки.*)

• ) Романическій разсказъ этотъ, авторъ котораго не извѣстенъ, пользуется въ Японіи большой популярностью, и еще въ прошломъ году вышелъ въ Токіо, въ отдѣльной брошюрѣ, десятымъ изданіемъ.

На кладбищѣ въ деревнѣ Мегура, лежащей въ двухъ миляхъ отъ Едо, есть камень съ надписью «Могила Сійоку» (миѳическія птицы, которыя называются всегда этимъ собирательнымъ именемъ и живутъ «одна въ другой» — таинственный дуализмъ, содержащійся въ одномъ тѣлѣ — эмблема супружеской вѣрности и любви). Возлѣ этого камня стоитъ другой, на которомъ награвирована слѣдующая длинная легенда! —

«Въ далекіе дни эры Генроку она томилась по красотѣ своего возлюбленнаго, на котораго было такъ же пріятно смотрѣть, какъ на цвѣты; и вотъ теперь, подъ мохомъ этого стараго надгробнаго камня истлѣло все, что составляло ее, кромѣ ея имени. Посреди перемѣнъ этого суетнаго свѣта, эта могила разрушается подъ росой и дождемъ; постепенно покрывается своею собственною пылью, и остается только одно очертаніе камня. Путникъ, помоги своею милостынею сбору денегъ на сохраненіе этого памятника, и мы, не щадя ни трудовъ, ни заботъ, будемъ помогать тебѣ отъ всего нашего сердца. Постоянно возобновляя его, да сохранимъ мы его отъ разрушенія для грядущихъ поколѣній и не дадимъ исчезнуть съ него слѣдующимъ стихамъ: — „Эти двѣ птицы — прекрасныя, какъ вишневый цвѣтъ, — погибли преждевременно, подобно цвѣтамъ, сорваннымъ вѣтромъ, прежде чѣмъ они дали сѣмена.“

Подъ первымъ камнемъ лежитъ прахъ Гомпаци, разбойника и убійцы, смѣшанный съ прахомъ его вѣрной возлюбленной Комуразаки, которая покоится здѣсь, зарытая съ нимъ. Невзгоды жизни ея и ея постоянство окружили ореоломъ это мѣсто, и благочестивые люди до сихъ поръ приходятъ возжигать куренія и садить цвѣты передъ этою могилой. Какъ она любила его даже за гробомъ, можно видѣть изъ слѣдующей старой исторіи.

Около 230 лѣтъ назадъ, жилъ на службѣ у даймія провинціи Инаба молодой человѣкъ по имени Сираи Гомпаци, который, когда ему было только шестнадцать лѣтъ отъ роду, уже пріобрѣлъ извѣстность своей красотой и доблестью, а также искусствомъ владѣть орудьемъ. Однажды случилось такъ, что собака, принадлежащая ему, подралась съ другой, принадлежащей его товарищу, и оба владѣльца этихъ разсвирѣпѣвшихъ животныхъ, по молодости лѣтъ, погорячились и поспорили о томъ, чья собака дерется лучше. Въ этой ссорѣ Гомпаци убилъ своего противника и вслѣдствіе этого былъ вынужденъ бѣжать изъ провинціи Инаба въ Едо, съ цѣлью укрыться отъ преслѣдованія.

Итакъ, Гомпаци отправился странствовать. Однажды ночью, усталый до изнеможенія, вошелъ онъ въ домъ, который показался ему придорожной гостинницей, заказалъ себѣ закуску и, поужинавъ ею, легъ спать, мало думая объ угрожавшей ему опасности. А опасность на самомъ дѣлѣ была велика, такъ какъ онъ оказался не въ гостинницѣ, а въ притонѣ сборища шайки разбойниковъ, въ когти которыхъ теперь такъ неостроумно попалъ, Опытные мошенники сразу могли увидѣть, что кошелекъ Гомпаци „не туго набитъ“; но его шпага и кинжалъ стоили около трехсотъ унцій серебра, и на эти то сокровища у злоумышленниковъ [ихъ было здѣсь десять] разгорѣлись глаза, и потому они рѣшились убить гостя, чтобы завладѣть его оружіемъ… Но онъ, ничего не подозрѣвая, продолжалъ спать безмятежно.

Среди ночи онъ былъ разбуженъ отъ своего глубокаго сна кѣмъ-то, открывшимъ дверь, въ его комнату и, вскочивъ съ усиліемъ, онъ увидѣть хорошенькую молодую дѣвушку пятнадцати лѣтъ, которая, показывая ему знаками, что онъ не долженъ шевелиться, подошла къ нему крадучись и сказала шепотомъ: —

„Господинъ, хозяинъ этого дома — старшина шайки разбойниковъ, которые сговорились убить васъ сегодня ночью, чтобы воспользоваться вашей одеждой и вашимъ мечомъ. А я сама — дочь богатаго купца въ Микава. Въ прошломъ году разбойники пришли въ нашъ домъ, ограбили моего отца и унесли меня сюда. Прошу васъ, господинъ, возьмите меня съ собой, и убѣжимъ изъ этого ужаснаго мѣста“.

Она плакала, говоря это, и Гомпаци былъ сначала слишкомъ ошеломленъ для того, чтобы отвѣчать что-нибудь; но, будучи юношей высокаго мужества и при томъ весьма искуснымъ въ фехтованіи, онъ скоро овладѣлъ собою и рѣшилъ убить разбойниковъ и освободить дѣвушку изъ ихъ рукъ. Поэтому онъ сказалъ ей: — „Разъ вы говорите такъ, то я убью этихъ воровъ и спасу васъ въ эту же ночь; только, пожалуйста, когда я начну сражаться, выбѣгите изъ дома, чтобы они не могли нанести вамъ вреда, и спрячьтесь, пока я не выйду къ вамъ“.

Понявъ это, дѣвушка оставила его и ушла. Но онъ съ этого момента не спалъ и лежалъ, притаивъ дыханіе, на-сторожѣ. Когда же воры безшумно вползли въ комнату, гдѣ думали найти его глубоко спящимъ, онъ ударилъ перваго изъ вошедшихъ, и тотъ упалъ мертвымъ къ его ногамъ. Другіе девять, увидѣвъ это, набросились на него съ обнажеными мечами; но Гомпаци, сражаясь съ отчаяннымъ мужествомъ и силою, одолѣлъ ихъ, наконецъ, и убилъ ихъ. Освободившись отъ своихъ враговъ, онъ вышелъ изъ дома и позвалъ дѣвушку, которая радостно прибѣжала къ нему… И они вдвоемъ отправились въ Микаву, гдѣ жилъ ея отецъ. Когда они пришли въ этотъ городъ, Гомпаци привелъ дѣвушку въ домъ старика и разсказалъ ему, какъ его дочь, когда онъ попалъ къ ворамъ, пришла къ нему въ часъ опасности, изъ добраго состраданія, и тѣмъ спасла его; и вотъ теперь онъ радъ отблагодарить ее за это освобожденіемъ ея изъ рабства и возвращеніемъ въ домъ родителей. Когда старики увидѣли свою дочь, которую они давно уже считали потерянной, то сердце ихъ исполнилось радостью, и слезы счастья потерши изъ глазъ ихъ; и глубоко признательные Гомпаци, они приготовили для него трапезу, радушно угощали его и уговаривали его навсегда остаться съ ними. А ихъ дочь, которая влюбилась въ него, прельщенная его красотой и рыцарской доблестью, проводила дни въ думахъ о немъ и только о немъ одномъ. Молодой человѣкъ, однако, вопреки ласковости стараго купца, — который, желая усыновить его, изо всѣхъ силъ упрашивалъ его согласиться на это, — жаждалъ итти въ Едо и поступить тамъ на службу въ качествѣ офицера, въ свиту какого-нибудь знатнаго князя. Поэтому онъ сопротивлялся мольбамъ отца дѣвушки и нѣжнымъ рѣчамъ ея самой и приготовился отправиться въ путь… Въ концѣ концовъ старый купецъ, видя что молодого человѣка нельзя заставить отказаться отъ своего намѣренія, подарилъ ему на дорогу двѣсти унцій серебра и печально простился съ нимъ… И о, какъ горевала объ этомъ дѣвушка, которая, передъ разлукой съ возлюбленнымъ, сидѣла рыдая и съ разрывавшимся отъ тоски сердцемъ. Онъ же, думая болѣе объ удовлетвореніи своего честолюбія, чѣмъ о любви, подошелъ къ ней и, утѣшая ее, сказалъ: „Осушите ваши слезы, моя возлюбленная, и не плачьте больше, потому что я скоро вернусь къ вамъ. Будьте между тѣмъ вѣрны мнѣ и относитесь къ вашимъ родителямъ съ сыновнимъ благочестіемъ“.

Услышавъ его обѣщаніе скоро вернуться къ ней, она отерла свои слезы и опять стала улыбаться… Гомпаци ушелъ и своевременно былъ близъ Едо.

Но опасности, однако, еще не кончились для него: поздно ночью, прибывъ въ мѣстечко, называемое Оуцугамори, по сосѣдству съ Едо, онъ встрѣтился съ шестью разбойниками, которые напали на него, думая, что имъ легко будетъ убить и ограбить его. Безстрашно обнажилъ онъ свой мечъ и убилъ двухъ изъ шести; но, утомившись за свой долгій путь, онъ уже изнемогалъ, и борьба становилась тяжелою для него. Къ счастью для него какъ разъ въ это время одинъ горожанинъ, которому случилось слѣдовать мимо, увидѣлъ эту драку, соскочилъ съ носилокъ и, обнаживъ свой мечъ, поспѣшилъ на помощь къ Гомпаци и вмѣстѣ съ нимъ обратилъ разбойниковъ въ бѣгство.

Оказалось, что этотъ добрый человѣкъ, который пришелъ такъ счастливо на помощь Гомпаци, былъ никто иной, какъ Цобеи изъ Бандзуина, предсѣдатель Отокодате, или дружескаго союза горожанъ въ Едо — человѣкъ, столь славившійся въ лѣтописяхъ этого города, что его жизнь, подвиги и приключенія разсказываются и въ наши дни.

Когда разбойники исчезли, Гомпаци, обратившись къ своему освободителю, сказалъ:

„Я не знаю, кто вы, милостивый государь; но я долженъ поблагодарить васъ за спасеніе меня отъ большой опасности“. И когда онъ продолжалъ выражать свою благодарность, Цобеи возразилъ:

„Я только бѣдный горожанинъ, самый скромный человѣкъ среди мнѣ равныхъ; и если разбойники убѣжали, то это болѣе благодаря удачѣ, чѣмъ какой-либо заслугѣ съ моей стороны; но я исполненъ восхищенія передъ тѣмъ, какъ сражались вы; вы обнаружили мужество и искусство далеко выше, чѣмъ можно требовать отъ вашего возраста, милостивый государь“.

„Въ самомъ дѣлѣ?“ — проговорилъ молодой человѣкъ, улыбаясь отъ удовольствія при такихъ похвалахъ; „но вѣдь я еще молодъ и неопытенъ и совершенно стыжусь за свое неловкое фехтованіе“.

Однако, милостивый государь, могу я спросить васъ, куда направляете вы путь свой?»

«Да едва ли я и самъ знаю это, потому что я — ронинъ и не имѣю въ виду опредѣленной цѣли».

«Это плохое дѣло», сказалъ Цобеи, который почувствовалъ жалость къ юношѣ. «Впрочемъ, — если вы извините меня за то, что я, будучи не болѣе, какъ простымъ горожаниномъ, рѣшаюсь на такую смѣлость, то я предложилъ бы вамъ, пока вы не найдете себѣ службы, поселиться въ моемъ бѣдномъ домѣ, который я желалъ бы предоставить въ полное ваше распоряженіе»^[41].

Гомпаци принялъ предложеніе своего новаго, но надежнаго друга съ большой благодарностью, — и Цобеи привелъ его въ свой домъ, гдѣ поселилъ его и гостепріимно содержалъ въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ.

Къ сожалѣнію, однако, Гомпаци, будучи празднымъ и не имѣя никакихъ заботъ, попалъ на дурную дорогу и началъ вести развратную жизнь, не думая ни о чемъ другомъ, кромѣ удовлетворенія своихъ прихотей и страстей. Онъ зачастилъ посѣщать Іошивару — кварталъ города, который отдѣленъ для чайныхъ домовъ низшаго разряда и другихъ притоновъ праздныхъ молодыхъ людей, — гдѣ его красивое лицо и фигура привлекали общее вниманіе и скоро сдѣлали его большимъ фаворитомъ всего околотка.

Около этого времени начались громкіе хвалебные толки о чарахъ Комуразаки или «Пурпуроваго мотылька» — молодой дѣвушки, которая недавно прибыла въ Іошивару, и которац по красотѣ и образованію затмила своихъ соперницъ. Гомпаци, подобно остальнымъ, слышалъ такъ много объ ея славѣ, что рѣшился пойти въ домъ, подъ вывѣской «Три морскіе берега», гдѣ она жила, и провѣрить, заслуживаетъ ли она дѣйствительно того, что люди говорили о ней. Согласно этому, онъ однажды отправился въ названный домъ и, придя туда, спросилъ Комуразаки; и когда ему показали комнату, гдѣ сидѣла она, онъ подошелъ къ ней… Но какъ только ихъ глаза встрѣтились, они оба отскочили другъ отъ друга съ крикомъ удивленія, потому что Комуразаки — знаменитая красавица Іошивары — оказалась тою самою дѣвушкой, которую нѣсколько мѣсяцевъ назадъ Гомпаци спасъ изъ берлоги разбойниковъ и возратилъ ее родителямъ въ Миказу. Онъ оставилъ ее тогда среди цвѣтущей довольствомъ семьи, любимымъ ребенкомъ богатаго отца, гдѣ они обмѣнялись другъ съ другомъ взаимными обѣтами любви и вѣрности; а теперь они встрѣтились въ публичномъ домѣ въ Едо!.. Какая перемѣна обстоятельствъ! Какой контрастъ между тѣмъ, что было и что теперь!.. Богатые обратились въ нищихъ, а обѣты — въ ложь.

«Что же это такое?» — воскликнулъ Гомпаци, когда оправился отъ изумленія. «Какъ могло случиться, что я нахожу васъ здѣсь, занимающейся этою позорною профессіей въ Іошиварѣ? Пожалуйста, объясните мнѣ все это, потому что за всѣмъ этимъ скрывается тайна, которой я не понимаю».

Но Комуразаки, — сердце которой при этой неожиданной встрѣчѣ съ тѣмъ, по комъ она такъ сильно тосковала, разрывалось между радостью и стыдомъ, — отвѣтила вся въ слезахъ:

«Увы, моя исторія грустна и было бы слишкомъ долго передавать вамъ все то, что было. Скажу только, что послѣ того, какъ вы оставили насъ въ прошломъ году, бѣдствія и неудачи обрушиваяись на нашъ домъ: и когда мои родители сдѣлались нищими, я напрягала всѣ усилія, чтобы придумать, какъ помочь имъ; и вотъ я продала свое грѣшное тѣло хозяину этого дома и послала деньги своимъ отцу и матери; но, несмотря на это, неудачи и несчастья ихъ все умножались, и наконецъ, родители мои умерли въ бѣдности и горѣ… О, зачѣмъ-же живетъ на этомъ широкомъ свѣтѣ такое несчастное существо, какъ я? Но теперь, разъ что я опять встрѣтилась съ вами, — вы, такой смѣлый и мужественный, навѣрно поможете мнѣ, слабой дѣвушкѣ… Вы спасли меня уже разъ, — и я умоляю васъ, не покидайте меня теперь». И пока она разсказывала свою печальную исторію, слезы потокомъ струились изъ ея глазъ.

"Это въ самомъ дѣлѣ грустная исторія, " отвѣчалъ Гомпаци, сильно тронутый разсказомъ. «Должно быть, дѣйствительно удивительно неудачное стеченіе обстоятельствъ постигло вашъ домъ, который еще такъ недавно я помню столь богатымъ… Однако, не печальтесь болѣе, потому что я не оставлю васъ. Правда, что я слишкомъ бѣденъ для того, чтобы выкупить васъ изъ этого рабства; но во всякомъ случаѣ я придумаю что нибудь такое, чтобы вы не мучились здѣсь болѣе. Любите меня поэтому и положитесь на меня.» Когда она услышала такія ласковыя рѣчи его, она успокоилась и не плакала уже болѣе, а только изливала ему все свое сердце и забыла свои прошлыя печали въ этой великой радости встрѣчи съ нимъ…

Когда пришло время разлуки, онъ обнялъ ее нѣжно и возвратился въ домъ Цобеи; но онъ не могъ изгнать Комуразаки изъ своихъ мыслей и весь долгій день думалъ только о ней… И въ концѣ концовъ вышло такъ, что онъ ежедневно ходилъ въ Іошивару видаться съ нею; если же какой-либо случай задерживалъ его, и онъ пропускалъ свое обычное посѣщеніе, то она тревожилась и писала ему, прося объясненія причины его отсутствія. Понятно, что при такомъ образѣ жизни Гомпаци истратилъ скоро свой денежный запасъ; а такъ какъ онъ былъ рониномъ и не имѣлъ опредѣленныхъ занятій, то не могъ и возобновить его… А между тѣмъ ему было стыдно показаться въ домѣ «трехъ морскихъ береговъ» безъ гроша; и вотъ, какъ будто какой-то злой духъ поднялся въ немъ: онъ вышелъ за городъ, убилъ встрѣтившагося ему прохожаго и, ограбивъ его, снесъ деньги въ Іошивару.

Отъ дурного до еще худшаго шагъ нетруденъ, — и тигръ, который однажды испробовалъ кровь, становится опаснымъ. Ослѣпленный и потерявшій разумъ въ своей не знавшей мѣры любви, Гомпаци продолжалъ убивать и грабить, пока, — хотя, по наружности, оставаясь по прежнему привлекательнымъ человѣкомъ, — въ глубинѣ своего сердца не сдѣлался подобнымъ дьяволу. Наконецъ, его другъ Цобеи не могъ болѣе выносить его и выгналъ его изъ своего дома. И такъ какъ раньше или позже добродѣтели и пороки находятъ себѣ возмездіе, то и преступное поведеніе Гомпаци сдѣлалось извѣстно, и правительство, пославъ сыщиковъ слѣдить за нимъ, въ концѣ концовъ поймало его съ окровавленными руками и арестовало. Его злыя дѣянія такъ ясно говорили противъ него, что онъ былъ приведенъ на плацъ казни въ Суцугамори въ «Колокольной рощѣ» и обезглавленъ, какъ обыкновенный злодѣй.

Когда Гомпаци такимъ образомъ былъ мертвъ, прежняя привязанность стараго Цобеи къ молодому человѣку воскресла; и, будучи отъ природы добрымъ и благочестивымъ, онъ выпросилъ его тѣло и голову и зарылъ ихъ въ Мегуро, въ оградѣ храма, называющагося «Борондзи».

Комуразаки, услышавъ въ Іошиварѣ толки о кончинѣ своего возлюбленнаго, предалась безграничному горю, которое, наконецъ, не въ силахъ была переносить: она убѣжала тайно изъ дома «Три морскіе берега», пришла въ Мегуро и бросилась тамъ на свѣжую еще могилу. Долго молилась она и горячо она плакала надъ могилой того, котораго, со всѣми его недостатками, любила такъ глубоко; и затѣмъ, вытащивъ кинжалъ изъ-за пояса, она вонзила его въ свою грудь и умерла. Священники храма, когда увидѣли, что случилось, сильно горевали и въ то же время дивились этому свидѣтельству любящей вѣрности красивой молодой дѣвушки; и исполнившись состраданія къ ней, они положили ее рядомъ съ Гомпаци въ одну съ нимъ могилу, и надъ этой могилой поставили камень, который остается тамъ и донынѣ, съ надписью «Могила Сійоку». И до сихъ поръ еще жители Едо посѣщаютъ это мѣсто, и до сихъ поръ они восхваляютъ красоту Гомпаци и сыновнее благочестіе и вѣрность Комуразаки.

Тайе и Тадзикици готовы умереть для спасенія своего отца отъ пытокъ.

(Глава изъ романа Бакина: «Кумона Тайемо Ама Айо Тсуки», т. е. «Луна, сіяющая сквозь облака въ дождливую ночь»).

А. S. Названный романъ давно уже извѣстенъ въ западной литературѣ по французскому переводу его, напечатанному въ 1886 г., и англійскому, сдѣланному еще ранѣе (въ 1885 году) американцемъ Греемъ (Edward Greey) и напечатанному недавно (въ 1904 году) вторымъ изданіемъ, подъ титуломъ «А Captive of Love». Переводчикъ избралъ этотъ титулъ потому, что самъ авторъ, въ своей эпилогической замѣткѣ къ роману, называетъ одного изъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ послѣдняго, буддійскаго монаха Саикеи, «плѣнникомъ любви». Вышеприведенный же японскій титулъ романа объясняется тѣмъ, что въ моментъ, когда Саикеи находитъ возмездіе за свою преступную жизнь въ насильственной смерти, ему является богиня Кваннонъ при свѣтѣ луны, прорвавшейся сквозь облака. Руководящая идея въ романѣ подсказана автору ученіемъ японскихъ буддистовъ о томъ, что «грѣхи родителей отзываются на дѣтяхъ», при чемъ характеренъ фактъ, что въ оцѣнкѣ авторомъ этихъ грѣховъ проступокъ противъ чести ставится на одинъ уровень съ проступкомъ противъ религіи.

Главныя дѣйствующія лица романа суть:

1) названный выше священникъ Саикеи — сынъ охотника Амады Бухеи, котораго жизнь является сплошнымъ грѣхомъ уже по самому ремеслу его, такъ какъ буддійская религія запрещаетъ убивать животныхъ; но главнымъ преступленіемъ его было убіеніе «священнаго пятицвѣтнаго оленя», привлеченнаго имъ на разстояніе выстрѣла изъ лука обманомъ, — шепча молитвы, какъ это дѣлалъ священнослужитель, чтенія котораго олень часто «слушалъ». За грѣхи отца Саикеи наказывается тѣмъ, что богиня Кваннонъ послала ему въ искушеніе обольстительную пѣвицу Хацисубе (въ переводѣ — «цвѣтокъ лотоса»), увлеченіе которою заставляетъ его совершать рядъ преступленій.

2) и 3) Два брата — самураи Ихара Такейясу и Ихара Такеакира, которые — послѣ того, какъ владѣтельный князь ихъ былъ убитъ въ битвѣ съ противникомъ, разбившимъ на голову войска его, — вмѣсто того, чтобы совершить надъ собою харакири, какъ подобаетъ благороднымъ вассаламъ, — бѣжали съ поля битвы и остались жить. Старшій изъ этихъ братьевъ поступилъ на службу къ другому князю (Кига) и, — конечно по волѣ наказавшей его судьбы, — женился на Хацисубе, которая обманывала его, войдя въ преступную связь съ Саикеи, и въ концѣ концовъ отравила его (хотя и нечаянно). Младшій же братъ — Такеакира сдѣлался фермеромъ; тоже женился и сначала жилъ, хотя въ бѣдности, но счастливо. Бѣдствія его начинаются съ того момента, когда онъ купилъ у Саикеи украденнаго тѣмъ быка. Полиція, ошибочно считая Такеакиру сознательнымъ соучастникомъ кражи, ворвалась къ нему ночью въ домъ, въ то время, когда онъ только-что отправился горнымъ путемъ къ своему старшему брату, жившему въ Сококурѣ, и такъ напугала его болѣзненную жену, что она умерла отъ припадка аневризма. — 4) и 5) Дѣти Такеакиры — дочь его, 15-лѣтняя Тайе, и сынъ, 13-лѣтній Тадзикици, — отведенныя тою же полиціею, въ упомянутую ночь, въ тюрьму замка Кваннонъ-дзи владѣтельнаго князя Сазаки. Этимъ дѣтямъ предназначено своими страданіями, въ преслѣдованіи требованій долга сыновняго благочестія, искупить грѣхи родителей.

Интересную особенность многихъ романовъ Бакина составляютъ «нравоучительныя замѣчанія», которыми онъ сопровождаетъ многія главы, какъ напримѣръ и предлагаемую нами вниманію читателей.

Несмотря на введеніе въ романъ фантастическаго элемента, онъ читается съ большимъ интересомъ и, какъ вѣрно говоритъ Грей, «даетъ лучшее представленіе о Японіи, какою она была прежде вліянія на нее западной цивилизаціи чѣмъ, какія-либо историческія сочиненія». Ред.

---

Пока Такеакира бодро шелъ противъ снѣжной пурги по большой восточной дорогѣ, его дѣти героически переносили ужасы правосудія. По прибытіи въ замокъ Кваннонъ-дзи, полисмены надѣли имъ на шеи тяжелые деревянные ошейники и заперли ихъ въ тюрьмѣ. Собравшись съ мыслями, Тайе сказала, рыдая: — «Съ грустью думаю я о нашемъ высокочтимомъ отцѣ. Если онъ попадетъ въ руки чиновниковъ, то его будутъ пытать и строго накажутъ за преступленіе, котораго, какъ мы знаемъ, онъ не совершалъ. Мы должны защитить его, чего бы это намъ ни стоило.» "Да, мы не должны думать о томъ, что будетъ съ нами, " отвѣчалъ Тадзикици. «Лучше умереть самой ужасной смертью, чѣмъ выдать нашего высокочтимаго отца.»

Они склонили головы на полъ и плакали и молились за свою мать, окоченѣвшій трупъ которой лежалъ въ бѣдной хижинѣ, безъ всякаго присмотра, оставленный на произволъ животныхъ и воровъ. Дѣти старались подавлять свои рыданія, заставлявшія заключенныхъ въ сосѣднихъ камерахъ сожалѣть ихъ и шептать «Наму»^[42], призывая на нихъ милость боговъ. На слѣдующій день объ арестѣ дѣтей было доложено князю Сазаки, и тотъ приказалъ одному изъ своихъ совѣтниковъ, Ямадѣ Нобудзиро Норимици, допросить ихъ и, если окажется необходимымъ, принять крайнія мѣры для того, чтобы выпытать отъ нихъ истину.

Въ часъ Дракона (отъ 8 ч. до 10 ч. утра) главный палачъ и его помощникъ — оба вооруженные мечами — привели дѣтей во дворъ передъ жилищемъ Ямады, гдѣ приказали имъ стать на колѣни на песокъ, а сами помѣстились возлѣ нихъ на корточкахъ, одинъ съ правой, другой съ лѣвой стороны, въ ожиданіи появленія судьи, который скоро пришелъ.

Совѣтникъ, красивый человѣкъ около тридцати лѣтъ, сталъ на колѣни на циновку и, отвѣтивъ на поклоны подсудимыхъ и ихъ стражи, прочелъ изложеніе дѣла вмѣстѣ съ показаніями Томозады — старшины мѣстечка Іети и начальника полиціи. Затѣмъ онъ спросилъ дѣтей: —

«Куда убѣжалъ вашъ отецъ?»

"Высокочтимый судья, мы не знаемъ этого, " отвѣчала почтительно и кротко Тайе, втянувъ въ себя воздухъ^[43] и поклонившись весьма низко.

«Мой высокочтимый отецъ имѣетъ знакомыхъ гдѣ-то въ Мутсу (сѣверной Японіи), но гдѣ именно, — я не могу сказать. Въ одномъ мы увѣрены, какъ въ томъ, что существуемъ на свѣтѣ, это, — что высокочтимый отецъ нашъ не воръ.» "Моя почтенная старшая сестра говоритъ вѣрно, « сказалъ Тадзикици, касаясь земли своимъ грустнымъ лицомъ. „Это все правда.“ Ямада, который втайнѣ восхищался сыновнимъ благочестіемъ и мужествомъ дѣтей, допрашивалъ ихъ въ теченіе двухъ часовъ и наконецъ, строго посмотрѣвъ на нихъ, сказалъ: —

„Ваши росказни не спасутъ вашего отца. Я даю вамъ одинъ день на размышленіе; если вы будете по-прежнему упорствовать, то васъ заставятъ силою признаться, гдѣ укрылся вашъ отецъ.“

Хотя оба, братъ и сестра, поняли полное значеніе этой угрозы, но, будучи дѣтьми самурая, спокойно выслушали это рѣшеніе и, когда ихъ отпустили, поклонились весьма почтительно судьѣ, который оставался сидѣть на колѣняхъ на матѣ, думая: —

„Эти малыши оба весьма кротки и отлично воспитаны; но дѣти мошениковъ, подобно ихъ родителямъ, бываютъ часто весьма плутоваты. Возложенная на меня обязанность въ высшей степени непріятна; но во всякомъ случаѣ я не долженъ ни на одинъ волосъ поддаваться состраданію, хотя бы сердце мое разрывалось отъ жалости.“

Подсудимыхъ отвели въ ихъ камеры, гдѣ, хотя и удручаемые тяжелыми ошейниками, они вели себя въ высшей степени вѣжливо, какъ по отношенію къ тюремщикамъ, такъ и по отношенію другъ къ другу; проводили время, призывая святое имя Кваннонъ Сама и прося ее, чтобы цѣною своихъ страданій они могли купить спасеніе отца.

Каждый разъ, когда раздавался какой-либо звукъ снаружи тюрьмы, — какъ напримѣръ шумъ при прибытіи посѣтителей къ главнымъ воротамъ замка, — преданныя дѣти дрожали подобно людямъ, идущимъ по тонкому льду, и шептали другъ другу: —

„Боги не допустятъ, чтобы нашъ высокочтимый отецъ былъ схваченъ!“

На слѣдующее утро они опять были приведены предъ совѣтникомъ Ямадой, который, опять строго посмотрѣвъ на нихъ, сказалъ: — „Ну, признаетесь вы теперь, или я вынужденъ буду принять непріятныя мѣры для того, чтобы развязать ваши упрямые языки?“ Подсудимые, несмотря на то, что видѣли разложенныя кругомъ нихъ орудія пытки, поклонились до земли и почтительно втянули въ себя воздухъ; затѣмъ Тайе сказала: — „Высокочтимый судья, хотя бы вы отняли у меня жизнь, я не могу сказать вамъ, гдѣ находится мой высокочтимый отецъ. Я готова перенести всякое наказаніе, но умоляю васъ, пощадите моего младшаго брата!“

„Нѣтъ, нѣтъ, высокочтимый судья“, въ волненіи воскликнулъ Тадзикици. „Нашъ высокочтимый отецъ невиненъ; и если бы мы были даже замучены, мы не можемъ сказать на него неправду! я скорѣе готовъ умереть. Пожалуйста, дѣлайте что хотите со мною, но пощадите мою почтенную старшую сестру“.

„Это удивительно преданныя дѣти!“ подумалъ судья. „Конечно, они знаютъ, гдѣ находится ихъ отецъ. Ахъ, если бы я могъ пощадить ихъ!.. но — этого не должно быть“.

Онъ сдѣлалъ знакъ палачу, вслѣдствіе чего помощникъ послѣдняго обнажилъ спины осужденныхъ, и бамбуковые прутья, свистя въ воздухѣ, начали наносить удары по нѣжнымъ тѣламъ дѣтей.

Послѣ многихъ ударовъ, дѣтямъ приказано было стать на колѣни и обратиться лицами къ судьѣ, который сказалъ: —

„Я готовъ слушать что скажете вы теперь“.

Оба поклонились и съ поблѣднѣвшими лицами отвѣчали, какъ прежде почтительно, стараясь спасти своего отца и моля о снисхожденіи другъ за друга.

Ямада, зная, что дальнѣйшее состраданіе безполезно и что онъ долженъ исполнить свой долгъ, приказалъ знакомъ палачамъ продолжать.

Тайе была привязана къ одному концу колоды, а ея братъ — къ другому; и ихъ заставили пить воду изъ деревяннаго ковша, пока ихъ тѣла не раздулись такъ, что на нихъ мучительно было смотрѣть.

Эта пытка продолжалась, съ перерывами, въ теченіе многихъ дней. Однако, несмотря на физическія страданія и униженія, дѣти оставались нѣмы, какъ камни; и хотя тѣла ихъ походили на слабыя надломленныя тростинки, мужество ихъ оставалось твердымъ, какъ сталь.

Даже жестокій палачъ, который обыкновенно наслаждался своей работой, отворачивалъ свое лицо, когда механически вливалъ воду подсудимымъ въ горло; и его бородатый помощникъ, вспоминая своихъ собственныхъ дѣтей, шепталъ: „Это слишкомъ жалко, слишкомъ жалко!“ Сыновнее благочестіе подсудимыхъ, героизмъ, чувство собственнаго достоинства, вѣжливость и кротость при ужасныхъ пыткахъ такъ тронули ихъ судью, что онъ приказалъ отвести ихъ въ камеры и позаботиться о томъ, чтобы они какъ слѣдуетъ отдохнули. Затѣмъ, испросивъ аудіенцію своего князя, онъ доложилъ ему обо всемъ приблизительно слѣдующими словами: —

„Согласно данному мнѣ порученію, я только-что допрашивалъ дѣтей Ихары Дзиро-дзиро Такеакиры, съ цѣлью раскрыть, куда убѣжалъ ихъ отецъ, и виновенъ или нѣтъ онъ въ кражѣ быка. Я никогда не видѣлъ такой истинно сыновней преданности, и не могу повѣрить, чтобы они могли быть дѣтьми воровъ. Въ самомъ дѣлѣ, я теперь сомнѣваюсь, чтобы ихъ отецъ укралъ быка. Это дѣло священника — отступника, по имени Саикеи. Если такое достойное поведеніе дѣтей будетъ наказано смертью, то боги разгнѣваются на насъ и пошлютъ на нашу страну какое-нибудь ужасное бѣдствіе… Это навѣрное такъ, навѣрное такъ!“

Князь внимательно выслушалъ этотъ докладъ и сказалъ: — „Ихъ въ самомъ дѣлѣ надо пощадить“.

Тогда Ямада поклонился и продолжалъ: —

„Въ такомъ случаѣ я прошу васъ быть настолько милостивымъ, чтобы приказать мнѣ освободить дѣтей и дать имъ возможность исполнить свой сыновній долгъ — заплатить послѣднюю дань почтенія къ умершей матери“.

„Вы можете сдѣлать такъ“, возразилъ князь Сазаки. „Пусть они идутъ домой и похоронятъ свою родительницу. Но я обязываю васъ найти ихъ отца. Даже хотя бы онъ и не былъ воромъ, онъ — человѣкъ, который принялъ украденное животное отъ священника. Итакъ, я поручаю вамъ, Ямада, продолжать изслѣдованіе дѣла“. Совѣтникъ низко поклонился и удалился къ себѣ. Тамъ онъ позвалъ къ себѣ осужденныхъ, сообщилъ имъ о милости князя и отпустилъ ихъ въ Сету. Они благодарили его, едва вѣря, что это не сонъ.

Дѣти достигли своей хижины около полночи и нашли, что ворота, ведущія во дворъ, заколочены большими гвоздями. Однако, они скоро проникли туда черезъ полуразвалившуюся бамбуковую ограду и вошли въ домъ.. Картина, которая раскрылась тамъ передъ, ихъ глазами, заставила болѣзненно забиться сердца ихъ и вызвала у нихъ горестные стоны.

…Полная луна освѣщала эту картину, и при свѣтѣ лучей ея было видно, что даже бѣдность и смерть не останавливаютъ воровъ, которые, очевидно, хозяйничали здѣсь; не пощаженъ былъ даже и ужасный предметъ, лежавшій посреди комнаты, въ которую проникалъ свѣтъ чрезъ щели въ крышѣ: это былъ трупъ, обнаженный отъ одеждъ и полуприкрытый залетѣвшимъ сюда снѣгомъ.

Сначала дѣти точно лишились языковъ, но черезъ нѣкоторое время, сдѣлавъ большое надъ собой усиліе, Тайе прошептала: —

„Неужели… это… можетъ быть… наша высокочтимая мать?“

И когда они приблизились къ трупу, изъ подъ него выскочили крысы, поспѣшно спрятавшіяся въ трещины въ стѣнахъ.

„Да, это наша высокочтимая мать“, отвѣтилъ Тадзикици. „Ахъ, ахъ, — снѣгъ служитъ ей единственною одеждой!“.

Дѣти плакали такъ, какъ будто вытекали самые глаза ихъ, но все-таки имѣли силы смести съ трупа снѣгъ и обтереть его тщательно, по-временамъ всхлипывая и восклицая: „О, какое горе, какое горе!“

Наконецъ разсудительная Тайе овладѣла собой и сказала: —

„Тадзикици, безполезно плакать: наши слезы не измѣнятъ этого ужаснаго зрѣлища. Послушай, мы должны зарыть тѣло нашей высокочтимой матери и не мучить ея души своимъ страхомъ передъ нимъ“.

Несмотря на сильный холодъ, она сняла съ себя верхнюю одежду, при помощи брата, и нѣжно закрыла ею тѣло покойной. Сдѣлавъ это, они опустились около нея на колѣни и начали читать установленныя молитвы. По окончаніи ихъ, Тайе сказала: —

„ Зачѣмъ мы родились на свѣтъ? Семь боговъ покинули насъ. Посмотри на тѣло нашей высокочтимой матери! Она умерла уже двадцать дней тому назадъ, а мы не могли до сихъ поръ зарыть ее. Я слышала, что даже когда святой священникъ совершаетъ заупокойную службу, то и тогда духъ умершаго остается въ небѣ въ теченіе 49 дней, прежде чѣмъ душа окончательно не переселится въ другой міръ. Что сдѣлалось съ твоею душой, о, высокочтимая мать? Ты умерла въ мученіяхъ и твои дѣти не могутъ даже положить вѣтки сжими^[44] на твое тѣло“.

„Мертвые не могутъ говорить“, сказалъ Тадзикици рыдая.

„Это правда“, печально отвѣчала ему сестра; „но наша высокочтимая мать можетъ приходить къ намъ въ нашихъ снахъ“.

Затѣмъ дѣвушка, опять теряя самообладаніе отъ горя, подошла ближе къ тѣлу и, склонившись возлѣ него головою на голый полъ, воскликнула: —

„О высокочтимая мать! Я, твоя несчастная дочь Тайе, и Тадзикици здѣсь; слушай же насъ; — о, слушай насъ, которые боятся, что сердца ихъ разорвутся отъ горя! Священники говорятъ, что родство между родителями и дѣтьми кончается при каждомъ новомъ переселеніи душъ ихъ въ этомъ мірѣ; но навѣрное это не можетъ быть такъ. Мы полны печали въ разлукѣ съ тобою; боги и Будда отвратили отъ насъ лица свои, и міръ сдѣлался для насъ теменъ. Мы предпочли бы умереть въ рукахъ палача, скорѣе чѣмъ видѣть твое тѣло въ такомъ состояніи. О, въ самомъ дѣлѣ этотъ міръ несчастенъ. Пусть же хоть ты скорѣе достигнешь святыхъ странъ рая“.

И когда она перестала говорить, то послышались печальные звуки колокола отдаленнаго храма, какъ будто высказывая ей свою симпатію… Братъ сказалъ: —

„Почтенная старшая сестра, если ты умрешь отъ горя, что сдѣлается со мной? Поблагодаримъ лучше боговъ за то, что нашъ высокочтимый отецъ въ безопасности. Это конечно дастъ утѣшеніе духу нашей высокочтимой матери“.

Онъ подошелъ къ трупу и, почтительно поправивъ волосы на вискахъ его, продолжалъ: —

„Когда ты была въ этомъ мірѣ, о высокочтимая мать, я часто ослушался тебя; теперь к искренно прошу тебя простить меня за это. Я былъ весьма дурнымъ сыномъ. Наму, наму_л наму!“

Наконецъ Тайе, вспомнивъ, что они были слишкомъ бѣдны, что бы купить гробъ и нанять священника для похоронныхъ молитвъ, поднялась съ мѣста и сказала: —

„Въ стойлѣ у насъ есть старая бочка, которую навѣрное никто не захотѣлъ украсть; положимъ же въ нее тѣло нашей высокочтимой матери и зароемъ ее прежде чѣмъ придутъ сосѣди. Подави свою печаль ненадолго и помоги мнѣ въ этомъ дѣлѣ“.

Бочка была такъ стара, что едва не разсыпалась; однако, несмотря на свою неопытность, дѣти скрѣпили ее, подняли останки покойной и сумѣли положить тѣло въ бочку; совершивъ все это, дѣвочка пятнадцати лѣтъ и мальчикъ тринадцати лѣтъ, достали шестъ и, прикрѣпивъ его къ бочкѣ веревками, подняли свой драгоцѣнный грузъ и отправились къ холмистому мѣсту въ окрестности сосѣдней деревни.

Луна все еще сіяла въ небѣ, когда эти слабые носильщики медленно двигались по улицамъ деревни, преслѣдуемые собаками сосѣдей, завывавшими, какъ волки.

Когда дѣти остановились отдохнуть у воротъ деревенской ограды, мимо нихъ проходилъ странствующій священникъ; но хотя онъ обернулся къ нимъ и сказалъ: „Наму Амида Бутсу“, онъ все-таки не предложилъ имъ своей помощи, подумавъ: „Не стоитъ тратить время на людей, которыхъ приходится хоронить ночью такимъ образомъ“.

„Почтенная сестра, я готовъ идти дальше“, сказалъ Тадзикици, котораго сердце сильно билось отъ перенесенныхъ имъ волненій и отъ физическаго утомленія. Въ самомъ дѣлѣ я не усталъ»…

Все выше и выше поднимались достойныя дѣти посреди холмовъ, пока не достигли дерева, подъ которымъ какое-то животное вырыло яму, расширенную зимними штормами.

«Здѣсь будетъ удобно», сказала Тайе; и дѣти осторожно опустили свой грузъ въ эту яму. «Наша высокочтимая мать будетъ покоиться здѣсь такъ же мирно, какъ на храмовомъ кладбищѣ», шептали они.

Заполнивъ часть ямы камнями, они бросили на образовавшееся возвышеніе нѣсколько горстей земли и, отломивъ нѣсколько вѣтокъ отъ растущаго поблизости сосноваго дерева, воткнули ихъ въ землю по сторонамъ могилы; затѣмъ, ставъ возлѣ нея на колѣни, сложили руки ладонями вмѣстѣ и полили ее своими слезами вмѣсто святой воды. При этомъ Тайе сказала за себя и за брата: —

«Хотя ты, высокочтимая мать, была очень сострадательна и благочестива во всю свою жизнь и никогда не совершила никакого грѣха, ты видѣла мало счастья и умерла неестественной смертью. Если даже она есть результатъ дурныхъ дѣлъ, совершенныхъ тобою въ какомъ-либо предшествующемъ существованіи, мы все-таки не можемъ не печалиться. Теперь, когда ты лежишь подъ тѣнью дерева, почивай мирно и не тревожься о нашемъ высокочтимомъ отцѣ. Будь увѣрена, что мы спасемъ его, даже хотя бы цѣною нашей жизни. О, забудь печали этого міра… Пусть душа твоя найдетъ покой на террасѣ лотосовъ въ святой западной землѣ»^[45].

Затѣмъ братъ и сестра повторили свои воззванія къ Буддѣ…

Луна закатилась, и вся мѣстность погрузилась во тьму, какая предшествуетъ утренней зарѣ. Поэтому дѣти не замѣтили приближенія двухъ человѣкъ, одного — съ востока, другого съ запада.

Первый былъ самурай, красиво одѣтый и благородной наружности; а второй — путешественникъ, который очевидно прошелъ далекое разстояніе. Ни одинъ изъ нихъ не видѣлъ другъ друга, но каждый спрятался за сосѣдними деревьями, гдѣ могъ слышать то, что говорили дѣти.

Прочтя много молитвъ, Тайе встала и обратилась къ своему брату со слѣдующими словами: —

«Тадзикици, хотя ты моложе меня, тѣмъ не менѣе, когда всѣ покинули насъ, ты заботился обо мнѣ такъ, какъ будто бы былъ старшимъ братомъ; я за это очень тебѣ благодарна. Помня, что даже послѣ всего, что потерпѣли мы, если дѣло оставить такъ, какъ оно стоитъ теперь, высокочтимый отецъ нашъ, по возвращеніи сюда, навѣрное будетъ подвергнутъ пыткамъ, — я не хочу оставаться въ этомъ мірѣ; поэтому, написавъ, что я и есть воръ, который укралъ быка, я присоединюсь къ нашей высокочтимой матери подъ тѣнью этого дерева; а ты, братъ, или въ Хаконе и скажи нашему высокочтимому отцу, что случилось. Всегда слушайся его, мой дорогой братъ… Пожалуйста, подойди ко мнѣ и дай мнѣ затянуть туже твой поясъ; теперь отправляйся сейчасъ же въ путь».

Тадзикици, выслушавъ это, возразилъ:

«Нѣтъ, нѣтъ, почтенная сестра; это я, который долженъ объявить себя воромъ, а ты должна идти въ Хаконе». Послѣ трогательныхъ препирательствъ о томъ, кто долженъ умереть за своего отца, дѣти, наконецъ, рѣшились покинуть этотъ міръ вмѣстѣ.

Спрятавшіеся зрители слушали все это съ величайшимъ изумленіемъ, оба тронутые до слезъ, стиснувъ зубы и сжавъ кулаки, чтобы не обнаружить рыданіями своего присутствія…

Уже утренняя заря разлилась по небу настолько, что дѣти могли видѣть очертанія предметовъ, когда Тайе, погрузивъ свой палецъ въ черную грязь, написала полную исповѣдь о своемъ преступленіи на стволѣ дерева, обнаженнаго отъ коры молніей. Затѣмъ они втянули въ себя воздухъ, поклонились низко другъ другу и, привязавъ свои пояса къ вѣтвямъ, сдѣлали петли на свободныхъ концахъ ихъ; затѣмъ пододвинули лежавшее поблизости бревно, встали на него и положили головы въ петли. Послѣ прочтенія молитвъ, Тайе сказала:

«Будда знаетъ наши сердца. Мы сожалѣемъ о томъ, что пятнаемъ имена нашихъ родителей, оставляя за собою дурную репутацію; но это, безъ сомнѣнія, возмездіе за грѣхи, совершенные нами въ какомъ-либо изъ предшествующихъ существованій. Мы дѣлаемъ это, чтобы спасти нашего высокочтимаго отца, и мы умоляемъ Будду привести насъ къ террасѣ лотосовъ, гдѣ покоится теперь наша высокочтимая мать».

Оба обратили взоры по направленію къ отдаленному озеру Бива, которое, покрытое льдинами, занесенными снѣгомъ, выглядѣло такъ же холодно и непривѣтливо, какъ рѣка смерти. Замѣтивъ это, дѣти начали повторять «Наму» въ послѣдній разъ передъ тѣмъ, какъ спустить ноги со ствола и тѣмъ затянуть на себѣ смертельныя петли.

Въ это мгновеніе красивый самурай вышелъ впередъ и, поднявъ руку, повелительно воскликнулъ: —

«Остановитесь!»

Въ то же время путникъ, на которомъ оказалось тоже два меча самурая, вышелъ изъ своего прикрытія; но, увидѣвъ другого, онъ остановился, какъ бы онѣмѣвъ отъ изумленія, и опять спрятался.

«Кто проситъ насъ остановиться, когда мы должны исполнить свой долгъ?» спросила Тайе, которой тѣло было такъ холодно, какъ будто бы она отдала свои одежды Сандцуно-баба.^[46] «Я почтительно прошу васъ не мѣшать намъ.»

"Я — Ямада Нобудзиро Норимици, который недавно допрашивалъ васъ по повелѣнію князя Сазаки, " возразилъ самурай. "Неужели вы такъ скоро забыли меня?. Безпокоясь о васъ, я всталъ ночью и пошелъ розыскивать васъ, что мнѣ и удалось, благодаря указаніямъ встрѣтившаго васъ священника. Слезы невольно капали изъ глазъ моихъ, когда я слушалъ ваши молитвы и выраженія сыновней готовности пожертвовать собою для спасенія отца. Такое поведеніе, къ несчастью, слишкомъ рѣдко. Если вы умрете, какъ желаете, то мой князь будетъ считать себя опозореннымъ. Вы должны жить; я позабочусь о васъ.

Тайе и Тадзикици смотрѣли другъ на друга, думая, что это «сонъ, который не окончился;» затѣмъ, освободивъ свои головы изъ петли, они сошли со ствола и, поклонившись, втянули въ себя воздухъ и сказали: — «Высокочтимый судья, вѣдь вы спасете также и отца нашего?»

Эти слова заставили путника закусить губы и сжать кулаки, хотя онъ не могъ удержать слезъ, побѣжавшихъ по встревоженному лицу его. Быстро подойдя къ дѣтямъ, онъ хотѣлъ говорить, но его волненіе парализовало его языкъ, и онъ могъ только испустить стонъ. Услышавъ послѣдній, Ямада и дѣти обернулись къ нему, — и братъ и сестра одновременно подумали: «Ахъ, это высокочтимый отецъ нашъ!» Однако, боясь навлечь на него несчастье, они удержали готовыя сорваться съ устъ ихъ восклицанія и, хотя сердца ихъ разрывались отъ печали, смотрѣли на отца холодно, какъ будто бы онъ былъ для нихъ незнакомцемъ.

Это окончательно лишило мужества путника, который конвульсивно зарыдалъ и сказалъ совѣтнику: —

"Я — Ихара Дзиро-дзиро Такеакира, отецъ этихъ дѣтей. Я былъ въ Сагами для свиданія со своимъ почтеннымъ старшимъ братомъ Такейясу, съ которымъ уже давно не видался. На возвратномъ пути домой я встрѣтилъ сосѣда, шедшаго въ Изе, который сказалъ мнѣ, что случилось во время моего отсутствія, и я побѣжалъ сюда, какъ заяцъ, чтобы помочь моимъ мальчику и дѣвочкѣ. Я уже стою сдѣсь нѣсколько времени, такъ что слышалъ слова, внушенныя моимъ дѣтямъ ихъ сыновей преданностью. Я готовился уже спасти ихъ отъ ихъ послѣдняго шага, какъ появились вы; и я подождалъ, чтобы услышать ваше имя. Какъ могу я отблагодарить васъ?..

Онъ началъ затѣмъ разсказывать, какъ купилъ быка, — но Ямада, прервавъ его, строго сказалъ: —

«Вы, путешественникъ, слушайте меня! Отецъ этихъ дѣтей былъ бѣдный бродяга, не стоющій рина и добывающій себѣ пропитаніе въ качествѣ погонщика быковъ. Вы же, какъ я вижу по вашему оружію, — самурай; слѣдовательно, не можете быть ихъ отцомъ. Есть, безъ сомнѣнія, другія лица въ этой провинціи, которыя носятъ ваше имя. Если воръ Такеакира придетъ сюда, онъ будетъ арестованъ и наказанъ по приказанію моего князя; поэтому, если онъ, дѣйствительно, желаетъ очистить свое доброе имя, онъ лучше пусть откроетъ, гдѣ находится теперь сбившійся съ честнаго пути и отдавшійся мошенничеству священникъ».

Такеакира, подобно Тайе и Тадзикици, глубоко пораженный этой рѣчью, былъ готовъ уже повторить свои увѣренія, когда Ямада опять остановилъ его и сказалъ: —

«Когда человѣкъ, подъ вліяніемъ естественной любви къ своимъ дѣтямъ, обвиняетъ себя въ преступленіи, въ которомъ они сознались, то ему не вѣрятъ, потому что онъ скорѣе дастъ разрѣзать себя на куски, чѣмъ выдастъ ихъ. Вы знаете старинную пословицу: „Любовь къ своимъ дѣтямъ дѣлаетъ многихъ мужчинъ нѣмыми“. Я не желаю говорить съ такимъ слабоумнымъ человѣкомъ, какъ вы!… Идите со мною, Тайе и Тадзикици; нѣтъ преступленія въ томъ, что вы не знаете мѣстонаходженія своихъ родныхъ. Я позабочусь о васъ, пока для васъ не настанетъ время оправдать своего высокочтимаго отца.»

Его голосъ былъ заглушенъ рыданіями Такеакиры и дѣтей, которые смотрѣли другъ на друга, какъ будто бы стояли на противоположныхъ берегахъ широкой рѣки…

Черезъ нѣкоторое время Ямада ласково повелъ мальчика и дѣвочку къ своему дому, не мѣшая при этомъ ихъ естественному желанію оглядываться назадъ или ускорять усталые шаги… Покидая это мѣсто, они какъ будто бы прощались съ драгоцѣннымъ сокровищемъ.

Путникъ смотрѣлъ на нихъ имъ вслѣдъ, пока они не скрылись въ долинѣ; затѣмъ, удрученный горемъ, въ глубокомъ волненіи воскликнулъ: —

«О, вы въ высшей степени преданныя дѣти!» Справившись со своимъ волненіемъ черезъ нѣкоторое время, онъ опустился на колѣни возлѣ могилы жены и просилъ боговъ объ успокоеніи души ея; затѣмъ всталъ, направилъ взоръ еще разъ въ ту сторону, куда ушли Тайе и Тадзикици, и сказалъ: —

«Я не буду грустить о разставаніи съ вами. Ямада — истинный самурай. Я пойду искать того злого священника съ такою энергіей, съ какою охотничья собака идетъ по слѣдамъ дикаго звѣря. Онъ убилъ мою жену и разлучилъ меня съ моей семьею. Я ненавижу его, — ненавижу егоі Къ счастью, я помню его наружность» Говоря это, онъ едва сдерживалъ свои рыданія и, низко поклонившись могилѣ жены своей, пошелъ на поиски Саикеи. Много мѣсяцевъ провелъ онъ, переходя съ мѣста на мѣсто и спрашивая всѣхъ, съ кѣмъ встрѣчался, о мѣстонахожденіи своего врага, пока не истратилъ послѣдняго рина. Тогда, рѣшившись пойти посовѣтоваться съ братомъ, онъ отправился въ Сококуру.

Примѣчаніе автора романа.

Поведеніе Тайе и Тадзикици заслуживаетъ нашего величайшаго восхищенія, такъ какъ оно внушено истиннымъ духомъ сыновней преданности; ихъ терпѣливоо и достойное поведеніе при пыткахъ заслужило должную оцѣнку даже со стороны палачей и тюремщиковъ.

Руководимыя побужденіемъ вѣрныхъ сердецъ своихъ, эти дѣти преодолѣли всѣ препятствія и заслужили позволеніе, къ своему величайшему счастью, похоронить останки высокочтимой своей матери; въ то же время героическія усилія ихъ спасти своего отца принесеніемъ себя въ жертву дали имъ жизнь вмѣсто смерти.

Совѣтникъ Ямада, подобно ясному зеркалу, отражалъ вѣрный образъ ихъ мыслей, и мудрость внушила ему непризнаніе въ лицѣ путешественника Такеакиры. Такъ небеса вознаграждаютъ тѣхъ, которые вѣрны своимъ родителямъ.

Если дѣти, которые прочтутъ это, проникнутся сыновнимъ благочестіемъ и будутъ стараться избѣгать приносить огорченіе своимъ отцу и матери, то они будутъ наслаждаться спокойной и долгой жизнью.

Я искренно рекомендую имъ это.

Бакинъ.

Эпилогическая замѣтка автора романа.

Послѣ выхода въ свѣтъ моихъ первыхъ романовъ я получалъ много писемъ отъ читателей, желавшихъ знать дополнительныя свѣдѣнія о дѣйствующихъ лицахъ, судьбою которыхъ они заинтересовались. Вслѣдствіе этого я теперь всегда прибавляю къ каждому своему произведенію эпилогическую замѣтку, въ которой даю необходимыя объясненія.

По донесеніи князю Сазаки о смерти Саикеи, тѣло послѣдняго было погребено надлежащимъ образомъ. Его свѣтлость похвалилъ проникнутое сыновней преданностью поведеніе дѣтей, наградилъ ихъ многими подарками и приказалъ Ямадѣ проводить ихъ въ Сококуру, гдѣ они могли совершить необходимые обряды на могилѣ своего высокочтимаго отца. За милостивое же вмѣшательство въ дѣло богини Кваннонъ, князь приказалъ ремонтировать храмъ ея на горѣ Ивато.

Тайе и Тадзикици провели нѣсколько недѣль въ Сококурѣ, гдѣ исполнили свой сыновній долгъ, и были затѣмъ приняты княземъ Кига, который научилъ мальчика искусству соколиной охоты и подарилъ ему нѣсколько породистыхъ соколовъ и много другихъ драгоцѣнныхъ вещей, въ знакъ одобренія его поведенія.

Въ теченіе пребыванія тамъ дѣтей, совѣтникъ, присутствовавшій въ качествѣ ассистента при харакири ихъ отца^[47], подарилъ Тайе маленькій свитокъ, содержащій поэму, которая была написана Такеакирой передъ смертью. Дѣвушка съ благоговѣніемъ приложила ее къ своему лбу и затѣмъ, прочтя ее, сказала рыдая:

«Я никогда не разстанусь съ этой драгоцѣнной памятью моего высокочтимаго отца».

Дѣти неоднократно посѣщали Безымянный храмъ, въ оградѣ котораго былъ погребенъ ихъ отецъ, и всегда имъ было пріятно видѣть, съ какимъ вниманіемъ ухаживали тамъ за его могилою.

По возвращеніи въ замокъ Кваннонъ-дзи, Тайе, въ исполненіе даннаго ею обѣта, обрила голову и послѣ выдержанія установленнаго искуса сдѣлалась монахиней подъ именемъ Міайо-уи-ни. Князь Сазаки назначилъ ей пенсію и сдѣлалъ ее ключаршей храма Кваннонъ на горѣ Ивато.

Въ ту самую ночь, какъ она водворилась гамъ, къ ней — и одновременно къ князю Сазаки, Ямадѣ и Тадзикици — явилась богиня Кваннонъ и сказала: —

"Много случается таинственныхъ вещей, которыя никогда не объясняются, напрасно заставляя думать надъ ними тѣхъ, которыхъ касаются.

"Источникомъ всѣхъ бѣдствій было убіеніе пятицвѣтнаго священнаго оленя, который рожденъ въ тѣнистой рощѣ моего древняго храма на горѣ Ивато. Это преступленіе было отмщено смертью жены Амады Бухеи — злого охотника. Затѣмъ, чтобы уничтожить возможность всякаго блага, которое могло дать Амадѣ, въ его послѣдующей жизни, принятіе его сыномъ сана священника, духъ оленя вошелъ въ тѣло Хацисубе и запятналъ Саикеи.

"Томозада Мононіемонъ, изъ Кіото, который купилъ шкуру священнаго животнаго, перемѣнилъ свой міръ, повѣсившись; и его сынъ Томозада изъ Обаты, унаслѣдовавъ его преступленіе, былъ доведенъ до крайней бѣдности.

«Такейясу и Такеакира, сыновья Ихары Такетоси, которые купили остатки имущества Томозады изъ Кіото, были наказаны за проступокъ ихъ отца и за недостаточность лояльности, выразившуюся въ томъ, что они не умерли вмѣстѣ со своимъ княземъ Нитта Іосизада. Все это явилось неизбѣжнымъ результатомъ дурныхъ дѣлъ, причемъ поступокъ Амады Бухеи былъ начальнымъ звеномъ въ цѣпи преступленій; — и цѣпь наказаній за нихъ была пресѣчена только сыновнею преданностью Тайе и Тадзикици.

„Священникъ Саикеи, который уже въ началѣ своей жизни былъ посвященъ въ тайны религіи и сначала хорошо исполнялъ ея требованія, получилъ за это разрѣшеніе покаяться въ моментъ смерти.“

Тадзикици женился на дочери Ямады и сдѣлался сокольничимъ при Сіогунѣ. Онъ жилъ долго въ Кіото, и его сыновья и ихъ потомки служили вѣрно князьямъ Асикага.

Міайо уи-ни (Тайе) прославилась своимъ благочестіемъ и ученостью. Она спокойно проводила свои дни въ храмѣ Кваннонъ и достигла почтеннаго возраста — девяносто лѣтъ.

Въ день, когда она перемѣнила свой міръ, Тадзикици приснилось, что она посѣтила его и подарила ему поэму, написанную ея отцомъ. Проснувшись, онъ прошелъ въ комнату, гдѣ былъ ихъ фамильный алтарь, и нашелъ тамъ драгоцѣнный подарокъ передъ табличкой его отца.

Взявъ свертокъ въ правую руку, онъ почтительно поднесъ его къ своему лбу, затѣмъ развернулъ его и прочелъ изящныя строки… И когда онъ дѣлалъ это, то глаза его наполнились слезами, а губы дрожали отъ горя; онъ зналъ, что его вѣрная сестра сдѣлалась Хотоке^[48]. Положивъ свертокъ въ лакированный ящикъ, онъ завернулъ;послѣдній въ кусокъ старой матеріи и положилъ въ безопасное мѣсто; затѣмъ, позвавъ всѣхъ членовъ семьи своей, онъ объявилъ имъ: — моя почтенная старшая сестра отправилась въ долгое путешествіе, и я долженъ посѣтить мѣсто ея послѣдняго пребыванія въ этомъ мірѣ и исполнить долгъ младшаго брата. Ты, мой старшій сынъ, замѣнишь здѣсь меня во время моего отсутствія; а ты, Тайе, моя младшая дочь, будешь сопровождать меня.»

Затѣмъ они отправились въ Ивато и прибыли къ храму Кваннонъ въ тотъ моментъ, когда факелъ уже готовъ былъ зажечь погребальный костеръ Міайо-уи-ни.

Тадзикици сталъ возлѣ тѣла на колѣни и, благоговѣйно поклонившись ему, сказалъ: — «Почтенная старшая сестра, твоя любящая мысль о своемъ младшемъ братѣ дошла до него и дорога ему. Я пришелъ сюда черезъ горы и черезъ рѣки отдать тебѣ послѣдній долгъ. Твоя память будетъ чтиться сотнями тысячъ потомковъ нашего дома.»

Когда онъ поднесъ къ костру факелъ, то тѣло сгорѣло легко, обращаясь въ благоухащій дымъ….

По возвращеніи въ Кіото, Тадзикици написалъ слѣдующую поэму: —

Въ жизни она была чиста и благоуханна, какъ лотосъ;

И по смерти ея тѣло обратилось въ прахъ черезъ благовонныя облака".

Этотъ романъ, основанный на старыхъ преданіяхъ, разсказанныхъ престарѣлыми людьми, написанъ для того, чтобы способствовать утвержденію сыновняго благочестія среди молодежи и показать, что даже бону (священникъ), прошедшій черезъ суровыя требованія святой жизни и вооруженный ста тысячами средствъ противъ искушеній, можетъ, подобно самому мудрому изъ насъ, сдѣлаться плѣнникомъ любви.

Написано въ концѣ весны, въ годъ кролика.

Съ почтеніемъ къ читателямъ Бакинъ.

Исполненное обѣщаніе. *)

*) Этотъ разсказъ напечатанъ въ японскомъ сборникѣ Угетсу Моногатари.

«Я возвращусь ранней осенью», сказалъ Акана Сойемонъ много сотенъ лѣтъ назадъ, — прощаясь съ молодымъ Хазебе Самомъ, который былъ ему братомъ по усыновленію… Это было весной въ деревнѣ Като, провинціи Харима. Акана былъ самурай изъ Изумо и желалъ посѣтить это мѣсто своего рожденія.

Хазебе сказалъ: —

«Изумо — Страна Восьми Восходящихъ Облаковъ^[49] — такъ далеко! И потому тебѣ, быть можетъ, будетъ трудно обѣщать возвратиться сюда въ назначенный день. Но, если бы мы могли знать навѣрно этотъ день, мы чувствовали бы себя гораздо счастливѣе. Мы могли бы тогда приготовить угощеніе для встрѣчи тебя и стали бы ждать тебя у калитки сада».

«Почему же трудно?» возразилъ Акана; я такъ много путешествовалъ, что всегда могу заранѣе сказать, сколько времени мнѣ надо для того, чтобы дойти до даннаго мѣста; и я могу положительно обѣщать тебѣ быть здѣсь въ назначенный день. Пусть это будетъ день праздника Цоніо."

"Это девятый день девятаго мѣсяца, " замѣтилъ Хазебе; — «будутъ цвѣсти хризантемы, и мы можемъ вмѣстѣ пойти посмотрѣть и полюбоваться ими. Какъ хорошо!.. Ты обѣщаешь, значитъ, вернуться въ девятый день девятаго мѣсяца?».

«Въ девятый день девятаго мѣсяца», — повторилъ Акана съ прощальной улыбкой. И онъ пошелъ изъ деревни Като, направляясь къ провинціи Харима; — а Хазебе Самомъ и мать Хазебе глядѣли ему вслѣдъ полными слезъ глазами.

«Ни солнце, ни луна никогда не останавливаются въ пути своемъ», говоритъ старая японская пословица. Мѣсяцы быстро смѣняли другъ друга, и наступила осень — пора хризантемъ. Съ ранняго утра девятаго дня девятаго мѣсяца Хазебе приготовилъ все, чтобы встрѣтить своего названнаго брата. Онъ купилъ много вкусныхъ вещей, Вина; красиво убралъ всю комнату и наполнилъ вазы въ альковахъ хризантемами двухъ цвѣтовъ. Тогда мать, наблюдавшая за нимъ, сказала ему: «Провинція Изумо, сынъ мой, отстоитъ больше, чѣмъ на сто pu^[50] отсюда; путь туда черезъ горы очень труденъ и утомителенъ; какъ можешь ты быть увѣренъ, что Акана будетъ въ состояніи возвратиться сегодня. Было бы лучше, мнѣ кажется, прежде, чѣмъ все приготовлять, подождать его прихода». — «Нѣтъ матушка»! отвѣтилъ Хазебе, «Аканаобѣщалъ быть здѣсь сегодня: онъ не можетъ нарушить, свое обѣщаніе. И если бы онъ, придя сегодня, увидѣлъ, что мы начинаемъ наши приготовленія послѣ его прихода, онъ понялъ бы, что мыусумнились въ его словѣ; и намъ было бы такъ совѣстно передъ нимъ.»

День былъ прекрасный, небо безъ единаго облачка, а воздухъ такъ чистъ и прозраченъ, что, казалось, міръ сталъ шире на тысячи верстъ. Утромъ много путниковъ проходило по деревнѣ; среди путниковъ были и самураи. Въ каждаго изъ нихъ вглядывался Хазебе, и нѣсколько разъ ему казалось, что онъ видитъ приближающагося Акана. На башенныхъ часахъ пробило двѣнадцать, а Акана не появлялся. И послѣ полудня Хазебе все ждалъ и напрасно надѣялся увидѣть его. Солнце зашло, а все еще не было никакого признака Акана. Хазебе стоялъ у калитки, глядѣлъ на дорогу и ждалъ. Спустя нѣкоторое время, его мать подошла къ нему и сказала: «Мой сынъ, мысли человѣка, говоритъ одна наша пословица, мѣняются столь-же быстро, какъ осеннее небо. Но твои хризантемы будутъ такъ же свѣжи и завтра. Ложись спать, а завтра утромъ опять, если захочешь, будешь ждать Акана». — «Ты или отдохнуть хорошенько, мать», возразилъ Хазебе; «я же подожду еще; я все еще вѣрю, что онъ придетъ»… И мать пошла въ свою комнату, а Хазебе остался у калитки. Ночь была такъ же прекрасна, какъ прекрасенъ былъ день: все небо блестѣло звѣздами, и бѣлая рѣка небесъ свѣтилась необыкновеннымъ блескомъ. Деревня спала; — тишина нарушалась только шумомъ воды ручейка и отдаленнымъ лаемъ деревенскихъ собакъ. Хазебе все ждалъ, — ждалъ до тѣхъ поръ, пока не увидѣлъ, какъ тонкій серпъ луны скрылся за ближайшими холмами. И только тогда, наконецъ, сталъ онъ сомнѣваться и бояться, что Акана не вернется, какъ обѣщалъ. Но въ ту минуту, какъ онъ хотѣлъ уже итти домой, онъ замѣтилъ вдали высокаго человѣка, приближавшагося какъ-то необыкновенно легко и быстро; въ слѣдующій моментъ онъ узналъ въ немъ Акана.

«О!» воскликнулъ Хазебе, бросаясь ему навстрѣчу. «Я ждалъ тебя съ самаго утра и до сихъ поръ!.. Въ концѣ концовъ ты сдержалъ свое обѣщаніе… Но, должно быть, ты очень усталъ, мой бѣдный братъ! войди скорѣе; — все приготовлено для тебя». Онъ провелъ Акана на почетное мѣсто гостя и поспѣшилъ заправить уже догоравшіе, было, свѣтильники. «Мать такъ устала, что легла спать», продолжалъ онъ; «но я сейчасъ разбужу ее». Акана покачалъ головой и жестомъ попросилъ не дѣлать этого. «Ну, какъ ты хочешь, братъ», сказалъ Хезебе; и онъ поставилъ горячее кушанье и вино передъ путникомъ. Акана не дотронулся ни до ѣды, ни до вина; молча и неподвижно сидѣлъ онъ нѣкоторое время; потомъ шопотомъ, какъ бы боясь разбудить мать, заговорилъ: «Теперь я разскажу тебѣ, какъ случилось, что я пришелъ такъ поздно. Когда я прибылъ въ Изумо, я нашелъ, что тамъ люди совсѣмъ забыли о добротѣ нашего прежняго правителя, прекраснаго князя Енія, и стараются теперь снискать милость узурпатора Теунехиза, который завладѣлъ замкомъ Тонда. Но я долженъ былъ посѣтить своего двоюродного брата Акана-Тандиси, хотя онъ принялъ службу при дворѣ Тсунехиза и жилъ на землѣ, принадлежащей замку. Братъ убѣдилъ меня представиться Тсунехизѣ: я согласился главнымъ образомъ потому, что хотѣлъ увидѣть новаго правителя, чтобы судить потомъ по наружности о его характерѣ. Тсунехиза — искусный солдатъ, и въ немъ много мужества; но онъ хитеръ и жестокъ. Я счелъ нужнымъ сказать ему, что я никогда не согласился бы поступить къ нему на службу. Когда я вышелъ отъ него, онъ сейчасъ же приказалъ моему брату задержать меня и не выпускать изъ замка. Я протестовалъ, говоря, что обѣщалъ возвратиться въ Харима въ девятый день девятаго мѣсяца; но разрѣшенія уйти мнѣ дано не было. Ночью я сдѣлалъ попытку бѣжать изъ замка, но за мной все время слѣдили, и до сегодня я не могъ найти никакой возможности, чтобы исполнить свое обѣщаніе»…

«До сегодня»? воскликнулъ Хазебе въ величайшемъ изумленіи; «но вѣдь замокъ Тонда больше ста ри отсюда.» — «Да», согласился Акана, «и ни одинъ живой человѣкъ не въ состояніи пройти пѣшкомъ сто pщ въ одинъ день. Но я чувствовалъ, что если не сдержу обѣщанія, ты не будешь хорошо обо мнѣ думать, — и вспомнилъ старую пословицу: Тамъ іоку ници ни сенъ pu во іуку, т. е. „Душа человѣка пролетаетъ тысячу pи въ день“. По счастью, мнѣ оставили мой мечъ, — и такимъ только способомъ я получилъ возможность вернуться къ вамъ во-время… Будь добръ къ нашей матери и береги ее, Хазебе».

Съ этими словами онъ всталъ и въ то же мгновеніе исчезъ…

И Хазебе понялъ, что Акана убилъ себя, чтобы сдержать свое обѣщаніе.

---

На разсвѣтѣ Хазебе Самомъ отправился въ путь въ замокъ Тонда, провинціи Изумо. Прибывъ въ Матсуе, онъ узналъ тамъ, что въ ночь на девятый день девятаго мѣсяца Акана Сойемонъ совершилъ надъ собой харакири въ домѣ Акана Тандиси, на землѣ, принадлежащей замку. Тогда Хазебе вошелъ въ домъ Акана Тандиси, упрекнулъ его за совершенную имъ измѣну, и тутъ-же, среди семьи, убилъ его, а самъ невредимый скрылся. Когда князь Тзунехиза узналъ о томъ, что произошло, онъ не велѣлъ преслѣдовать Хазебе. Будучи самъ безсовѣстнымъ и жестокимъ человѣкомъ, князь Тзунехиза могъ уважать любовь къ правдѣ въ другихъ, и обнаруженныя Хазебе Самономъ чувство дружбы и мужество тронули его сердце.

Нарушенное обѣщаніе.

(Изумская легенда, записанная Лафкадіо Гирномъ со словъ японскаго разсказчика).

"Мнѣ не страшно умирать, " говорила мужу умирающая жена; — «только одна мысль безпокоитъ меня теперь; мнѣ хотѣлось бы знать, кто займетъ мое мѣсто въ этомъ домѣ».

«Дорогая моя», — отвѣчалъ ей убитый горемъ мужъ, «никто не займетъ твоего мѣста въ моемъ домѣ. Я никогда, никогда не женюсь».

И, говоря это, онъ былъ искрененъ: онъ любилъ женщину, которую теперь долженъ былъ потерять.

«Честное слово самурая?» спросила она, слабо улыбаясь.

«Честное слово самурая», повторилъ онъ, гладя блѣдное худое личико.

«Тогда, милый», продолжала она, «ты похоронишь меня въ саду; ты сдѣлаешь это? Около тѣхъ сливовыхъ деревьевъ, что мы посадили въ отдаленномъ концѣ сада? Я давно хотѣла попросить тебя объ этомъ; но я думала, что если ты опять женишься, тебѣ будетъ, быть можетъ, непріятно, если могила моя будетъ такъ близко. Но теперь, когда ты обѣщалъ, что ни одна женщина не займетъ моего мѣста, я могу, не колеблясь, высказать свое желаніе… Мнѣ такъ хочется, чтобы меня похоронили въ саду. Мнѣ все кажется, что въ саду я буду слышать иногда твой голосъ и буду видѣть весной цвѣты».

«Все будетъ сдѣлано, какъ ты хочешь», отвѣтилъ мужъ. «Но не говори о похоронахъ: ты не такъ больна, чтобы можно было потерять надежду на выздоровленіе».

«Я уже потеряла ее», возразила она; — «сегодня утромъ я умру… Но вѣдь ты похоронишь меня въ саду?».

«Да», успокаивалъ онъ ее, «подъ тѣнью сливовыхъ деревьевъ, что мы съ тобою посадили…. И твоя могила будетъ прекрасна»

«Ты дашь мнѣ также маленькій колокольчикъ?».

« Колокольчикъ?».

«Да, я хочу, чтобы ты положилъ мнѣ въ гробъ маленькій колокольчикъ, — совсѣмъ такой, какой носятъ съ собою буддійскіе пилигримы. Ты положишь мнѣ его?»

«Да, я положу и маленькій колокольчикъ, и все, что бы ты ни пожелала».

"Больше я ничего не желаю, " сказала она…."Милый мой, ты былъ такъ добръ всегда ко мнѣ. Теперь я могу умереть счастливой."

Она закрыла глаза и умерла такъ же легко и безмятежно, какъ засыпаетъ утомленный ребенокъ. И мертвою даже она была красива, — съ ея безмятежною улыбкой.

Ее похоронили въ саду, подъ сѣнью тѣхъ деревьевъ, которыя она любила, и маленькій колокольчикъ былъ зарытъ вмѣстѣ съ нею. На могилѣ былъ поставленъ красивый памятникъ съ фамильнымъ гербомъ и слѣдующей надписью: — Незамѣнимой, владѣющей моими думами подругѣ, свѣтлой неизмѣнной спутницѣ обиталища сливоваго цвѣтка^[51], покоющейся теперь во дворцѣ великаго моря состраданія".

Спустя мѣсяцевъ двѣнадцать послѣ смерти жены, родные и друзья самурая стали настаивать на томъ, что ему непремѣнно надо жениться. "Ты еще человѣкъ молодой, « говорили они, „единственный сынъ, и нѣтъ у тебя дѣтей. Самурай обязанъ жениться: если ты умрешь бездѣтнымъ, кто будетъ совершать приношенія душамъ предковъ и поминовенія ихъ?“

Такими доводами его убѣдили, наконецъ, жениться второй разъ. Невѣстѣ было всего семнадцать лѣтъ; и самураю казалось, что онъ будетъ очень любить ее, несмотря на нѣмой укоръ — могилу въ саду.

II.

Ничто не нарушало счастья молодой жены до седьмого дня послѣ свадьбы, когда самурай былъ назначенъ исполнить нѣкоторыя обязанности въ замкѣ, требовавшія его присутствія тамъ и ночью. Это былъ первый вечеръ, что онъ оставлялъ жену одну; и она чувствовала какое-то странное безпокойство, причину котораго не могла объяснить: — смутная, неясная боязнь чего-то. Она легла спать, но заснуть не могла. Въ воздухѣ было что-то давящее, какая-то неопредѣленная тяжесть, подобная той, которая предшествуетъ грозѣ.

Въ часъ Быка она услыхала, среди ночной тишины, звонъ колокольчика внѣ дома, — такого колокольчика, какой носятъ буддійскіе пилигримы; — и ей показалось страннымъ, зачѣмъ пилигримъ въ такой необычный часъ проходитъ по той части города, гдѣ живутъ одни самураи. Но вскорѣ колокольчикъ зазвенѣлъ гораздо ближе; очевидно пилигримъ приближался къ дому. Но почему идетъ онъ съ той стороны дома, гдѣ нѣтъ дороги?… Вдругъ собаки начали выть и визжать какъ-то необыкновенно жутко; — леденящій страхъ охватилъ ее, страхъ, какой бываетъ только во снѣ… Колокольчикъ звенѣлъ, безъ сомнѣнія, въ саду… Она хотѣла встать, чтобъ пойти разбудить прислугу, но почувствовала, что встать не можетъ, не можетъ двинуться, не можетъ закричать…. Все ближе и ближе звенѣлъ колокольчикъ, — и, о, какъ выли собаки! Потомъ въ комнату безшумно и легко, какъ тѣнь, скользнула женщина, хотя всѣ двери были плотно закрыты и ни одна ширма не шелохнулась. Женщина была завернута въ саванъ и въ рукѣ ея былъ колокольчикъ пилигрима. Глазъ у нея не было, — видимо она давно уже была мертва; и порѣдѣвшіе волосы ниспадали на ея лицо… И безъ глазъ она, казалось, глядѣла чрезъ глазныя впадины, и и безъ языка она говорила: —

„ Въ этомъ домѣ ты не останешься; въ немъ ты не должна оставаться. Здѣсь я хозяйка. Ты должна уйти отсюда; но никому не смѣешь ты сказать причины, почему ты уходишь. Если ты скажешь Ему, я разорву тебя на куски.“

Проговоривъ это, привидѣніе исчезло. Жена самурая потеряла сознаніе; и такъ пролежала она до разсвѣта.

Насталъ день, и при ясномъ свѣтѣ его она стала сомнѣваться въ реальности того, что видѣла и слышала ночью. Но впечатлѣніе предостереженія все еще угнетало ее настолько, что она не рѣшилась разсказать ни мужу и никому другому о томъ, что было съ нею. Потомъ ей почти удалось убѣдить себя, что то былъ страшный кошмаръ, плодъ разстроеннаго воображенія.

Однако на слѣдующую ночь она не могла уже сомнѣваться. Опять въ часъ Быка собаки начали выть и визжать; — опять зазвенѣлъ колокольчикъ, постепенно приближаясь изъ сада; опять напрасно старалась она вскочить и закричатъ; опять женщина — мертвецъ приходила къ ней и шептала свою страшную угрозу: —

„Ты уйдешь отсюда и никому не скажешь, почему ты уходишь. Если ты только шепнешь Ему о томъ, я разорву тебя на куски“…

На этотъ разъ привидѣніе подошло близко къ кровати, наклонялось, шептало и двигалось надъ нею…

На слѣдующее утро, когда самурай вернулся изъ замка, молодая жена упала къ его ногамъ и стала умолять его, говоря: „Прошу тебя, извини мнѣ неблагодарность и грубость моего обращенія къ тебѣ; отпусти меня домой! умоляю тебя отпусти, я должна идти сейчасъ-же.“

„Тебѣ нехорошо здѣсь, ты несчастлива?“ спрашивалъ самурай въ искреннемъ изумленіи. „Кто-нибудь смѣлъ обидѣть тебя въ мое отсутствіе?“

„О, нѣтъ, совсѣмъ не то!“ отвѣчала она, рыдая. „Всѣ здѣсь были даже слишкомъ добры ко мнѣ!…Но я не могу быть больше твоей женой, — я должна уйти отсюда!.“»

"Дорогая моя, " воскликнулъ самурай, «мнѣ очень тяжело и непріятно слышать, что въ моемъ домѣ случилось съ тобой что-то такое, что сильно огорчило тебя. Но я совершенно не могу понять, почему ты хочешь уйти отъ меня; скажи мнѣ, кто огорчилъ тебя, кто посмѣлъ обидѣть? Неужели ты серіозно хочешь развестись со мною?»

Дрожа и плача она отвѣчала: «Если ты не дашь мнѣ развода, я умру.»

Нѣсколько минутъ онъ молчалъ, напрасно стараясь отгадать причину такого удивительнаго поведенія. Потомъ, скрывъ волненіе, онъ отвѣтилъ: — «Отослать тебя назадъ къ твоимъ родителямъ, не видя за тобой вины, было-бы съ моей стороны нехорошимъ поступкомъ. Если ты скажешь мнѣ причину такого твоего желанія, представишь мнѣ разумный предлогъ, которымъ я могъ бы объяснить все, я дамъ тебѣ разводъ. Если такой причины ты мнѣ не приведешь, развода тебѣ я не дамъ; честь нашего дома должна быть безупречна, и поступить иначе я не могу.»

Тогда она была принуждена признаться, — и все разсказала мужу, прибавивъ въ агоніи ужаса: — «Теперь, когда я все разсказала тебѣ, она убьетъ меня, — она убьетъ меня!..»

Хотя безстрашный и мало-склонный вѣрить въ привидѣнія, самурай все-таки на одно мгновеніе былъ больше, чѣмъ пораженъ. Но сейчасъ-же простое и вполнѣ естественное объясненіе случившагося представилось ему.

"Милая, « сказалъ онъ, „ты такъ стала нервна, что я начинаю бояться, не наговорили-ли тебѣ какихъ-нибудь глупостей? Но я не могу дать тебѣ развода только потому, что ты видѣла дурной сонъ въ этомъ домѣ. Я очень огорченъ тѣмъ, что ты такъ мучилась и страдала въ мое отсутствіе. Эту ночь я опять долженъ быть въ замкѣ; но ты не будешь одна. Я прикажу двумъ тѣлохранителямъ бодрствовать въ твоей комнатѣ, и ты можешь спать спокойно. Они хорошіе люди и позаботятся о тебѣ, какъ нельзя лучше.“

Онъ такъ хорошо, ласково и серіозно говорилъ съ ней, что ей стало даже немного стыдно за свой страхъ, и она рѣшилась остаться.

III.

Тѣлохранители, приставленные къ молодой женщинѣ, были рослые, мужественные и простосердечные люди, — испытанные стражники женщинъ и дѣтей. Они стали разсказывать веселыя и забавныя вещи, чтобы развлечь ее, и она долго болтала съ ними, смѣялась тому, что они говорили, и почти забыла свой страхъ. Когда, наконецъ, утомившись, она легла спать, они расположились въ углу комнаты за ширмами и принялись за игру въ го^[52], разговаривая шепотомъ между собою, чтобы не мѣшать ей спать. И она заснула сномъ ребенка.

Но опять въ часъ быка она проснулась съ крикомъ ужаса: она услышала звонъ колокольчика… Онъ былъ уже близко, и все приближался. Она вскочила, стала кричать, но въ комнатѣ никто не шелохнулся; — царило мертвое молчаніе, все болѣе и болѣе глубокая, какъ бы „сгущающаяся“ тишина! Несчастная бросилась къ тѣлохранителямъ: они сидѣли за столомъ неподвижные, устремивъ не мигающіе глаза другъ на друга. Она кричала имъ, трясла ихъ; они сидѣли, какъ окоченѣвшіе!..

Потомъ они разсказали, что слышали колокольчикъ, слышали крики молодой женщины о помощи, даже чувствовали, какъ она толкала ихъ, стараясь вывести ихъ изъ оцѣпенѣнія, — но ни двинуться, ни произнести звука они не могли. Затѣмъ они перестали слышать и видѣть: черная завѣса сна, спустилась на нихъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Войдя въ спальню на разсвѣтѣ, самурай увидѣлъ при свѣтѣ потухающей лампы обезглавленный трупъ своей молодой жены, лежащій въ лужѣ крови. За недоконченной игрой по-прежнему сидѣли тѣлохранители и спали. На окликъ своего господина они вскочили и безсмысленно воззрились на окровавленное тѣло, валяющееся на полу…

Ужасный видъ шеи показывалъ, что голова, которой не нашли въ комнатѣ, была не отрублена, а оторвана. Кровавый слѣдъ велъ изъ комнаты въ уголъ внѣшней галлереи, гдѣ выходныя двери, казалось, были распахнуты со страшною силой. Всѣ трое устремились по этому слѣду — сначала въ садъ, потомъ черезъ траву и бурьянъ, черезъ песчаныя дорожки вдоль окаймленнаго ирисами берега пруда, подъ низко спустившимися вѣтвями кедра и бамбука — и вдругъ, на одномъ поворотѣ, столкнулись лицомъ къ лицу съ привидѣніемъ, которое трепетало, какъ летучая мышь: фигура давно похороненной женщины стояла, вытянувшись во весь ростъ передъ своей могилой, въ одной рукѣ сжимая колокольчикъ, въ другой — истекающую кровью голову… На мгновеніе всѣ трое остолбенѣли. Затѣмъ одинъ изъ воиновъ, проговоривъ буддійское заклинаніе, обнажилъ саблю и ударилъ привидѣніе. Моментально оно разсыпалось и превратилось въ безформенную смѣсь истлѣвшаго рубища, у костей и волосъ, — и изъ этой массы выкатился, звеня, колокольчикъ. Но высохшая кисть правой руки, хотя и отрубленная, все еще сжималась, и пальцы ея все еще цѣплялись за окровавленную голову, рвали и царапали ее, какъ клещи желтаго краба, вцѣпившіеся въ свою жертву……

---

(„Непріятная исторія“, сказалъ я своему другу, со словъ котораго записалъ ее, замѣчаетъ Дафкадіо Гирнъ. «Если и допустима месть мертвеца, то она должна была обрушиться на виновника».

«Такъ думаемъ мы», отвѣтилъ онъ, «но не такъ думаетъ и чувствуетъ женщина»… И онъ былъ правъ!)".

Примиреніе *).

• ) Оригиналъ напечатанъ въ сборникѣ Консени моногатари (т. е. старые и новые разсказы), изданномъ въ началѣ второй половины XIX столѣтія.

Нѣкогда жилъ въ Кіото молодой самурай, который дошелъ до нищеты вслѣдствіе разоренія его господина и былъ вынужденъ поэтому оставить домъ его и принять должность губернатора въ отдаленной провинціи. Прежде оставленія столицы, этотъ самурай развелся со своей женой — доброй и красивой женщиной и женился на дочери одного высокопоставленнаго лица, полагая, что будетъ имѣть лучшій успѣхъ по службѣ, вступивъ въ этотъ союзъ. Неблагоразуміе молодости и острая нужда обманули сердце самурая, и онъ не могъ понять истинной цѣны той преданности первой жены его, которую такъ легко отвергнулъ. Второй бракъ его не оказался счастливымъ: новая жена его была жестка сердцемъ и себялюбива, и онъ скоро нашелъ много причинъ сожалѣть о невозвратныхъ дняхъ, прожитыхъ въ Кіото. Онъ ясно увидѣлъ, что все еще любитъ свою первую жену, любитъ болѣе, чѣмъ могъ когда-либо полюбить вторую, и началъ чувствовать, какъ несправедливъ и какъ неблагодаренъ былъ онъ. Мало-по-малу его раскаяніе перешло въ угрызенія совѣсти, которыя не давали покоя душѣ его. Воспоминанія о женщинѣ, которую онъ обидѣлъ, объ ея ласковыхъ рѣчахъ, ея милой улыбкѣ, ея изяществѣ, очаровательныхъ манерахъ, безупречномъ терпѣніи постоянно стояли передъ нимъ. Иногда во снѣ онъ видѣлъ ее за ткацкимъ станкомъ, работавшей день и ночь, какъ бывало въ годы его нужды, когда она старалась помочь ему, чѣмъ могла. Еще чаще видѣлъ онъ ее стоящей на колѣняхъ за молитвой, въ одинокой маленькой комнаткѣ, гдѣ оставилъ ее утиравшей слезы изношеннымъ рукавомъ бѣднаго кимоно. Даже въ часы офиціальной службы его думы обращались къ ней: онъ постоянно старался представить себѣ, какъ она живетъ, что дѣлаетъ? Что-то въ его сердцѣ говорило ему, что она не могла вступить во второй бракъ и что никогда не отказалась бы простить его… И въ глубинѣ души своей онъ рѣшился найти ее, какъ только обстоятельства позволятъ ему возвратиться въ Кіото, съ тѣмъ, чтобы выпросить у нея прощеніе, опять взять ее къ себѣ, дѣлать все, что только можетъ дѣлать человѣкъ для того, чтобы загладить свою вину… Но годы проходили…

Наконецъ, офиціальный срокъ губернаторства истекъ, и самурай былъ свободенъ. «Теперь я вернусь къ ней, дорогой моей», — тысячу разъ повторялъ онъ себѣ. — «О, какъ глупо и какъ жестоко было съ моей стороны рѣшиться развестись съ нею»… Онъ отправилъ свою вторую жену къ ея роднымъ (она не дала ему дѣтей) и поспѣшилъ въ Кіото. Прибывъ туда, онъ сейчасъ же началъ отыскивать своего стараго друга, не позволивъ себѣ даже потерять время на перемѣну своего дорожнаго костюма.

Когда онъ достигъ улицы, гдѣ жила она до ихъ разлуки, была уже поздняя ночь, ночь десятаго дня девятаго мѣсяца, и городъ былъ молчаливъ, какъ кладбище. Но луна свѣтила ярко, и самурай нашелъ желанный домъ безъ затрудненій. Печальный видъ представлялъ онъ, съ его заросшей высокою травою крышей. Самурай постучалъ въ дверь, но никто не отвѣчалъ ему. Тогда, найдя, что дверь не заперта изнутри, онъ открылъ ее и вошелъ въ домъ. Первая комната была безъ циновокъ и пустая; холодный вѣтеръ гулялъ въ ней, прорываясь черезъ щели ставенъ, и лупа сіяла черезъ отверстіе въ стѣнѣ алькова. Другія комнаты представляли такой же нежилой видъ… Домъ, доводимому, былъ необитаемъ. Самурай все-таки рѣшился пройти въ дальній конецъ его, въ ту маленькую комнату, которая въ былое время была любимымъ мѣстомъ отдыха жены его. Приблизившись къ отдѣлявшимъ ее ширмамъ, онъ съ волненіемъ увидѣлъ за ними свѣтъ и, отодвинувъ ихъ, испустилъ крикъ радости: здѣсь сидѣла она за шитьемъ, при тускломъ свѣтѣ андона… Ея глаза встрѣтились съ его пылающимъ взглядомъ, и она привѣтствовала его съ счастливою улыбкой, спросивъ только:

«Когда вернулся ты въ Кіото? Какъ нашелъ ты дорогу ко мнѣ черезъ всѣ эти темныя комнаты?»

Годы не измѣнили ея: она казалась такой же прекрасной и молодой, какою онъ представлялъ себѣ ее въ своемъ воображеніи. Но слаще всякаго воспоминанія звучалъ для него ея голосъ, съ дрожащими нотами радостнаго удивленія.

Въ невыразимомъ блаженствѣ занялъ онъ мѣсто противъ нея и разсказалъ ей все: какъ глубоко раскаивался онъ въ своемъ себялюбіи, какъ одинокъ былъ безъ нея, какъ постоянно жалѣлъ ее, какъ долго надѣялся на то, что ему удастся загладить вину свою, и лелѣялъ планы о томъ, какъ это сдѣлать… И, говоря все это, онъ прерывалъ свои слова ласками и повтореніями просьбъ о прощеніи. Она отвѣчала ему съ любящей нѣжностью, которою преисполнено было ея сердце, умоляя его перестать упрекать себя. Это несправедливо, говорила она, что онъ позволилъ себѣ страдать изъ-за нея; она всегда сама чувствовала, что была недостойна быть женой его. Она знала, что онъ разстался съ нею только подъ гнетомъ бѣдности; она всегда помнила, что когда онъ жилъ съ нею, то всегда былъ добръ къ ней, и потому никогда не переставала молить боговъ объ его счастьи… Но даже если бы и была за нимъ какая-нибудь вина передъ нею, то развѣ это посѣщеніе имъ ея не заглаживаетъ послѣдней?.. О, какое же можно представить себѣ счастье выше того, какое она испытываетъ теперь, видя его снова, хотя бы лить на моментъ?

«Только на моментъ?» — возразилъ онъ съ радостнымъ смѣхомъ. — «Скажи лучше, что на время семи жизней, моя возлюбленная! Если только ты не отвергнешь меня, то я пришелъ жить съ тобой всегда — всегда — всегда… Ничто не можетъ разлучить насъ опять. Теперь я имѣю средства и друзей; намъ не придется страдать отъ бѣдности. Завтра мои вещи будутъ привезены сюда, и мои слуги придутъ прислуживать тебѣ… О, мы сдѣлаемъ этотъ домъ счастливымъ и украсимъ его… А сегодня, — прибавилъ онъ, какъ бы оправдываясь, — я пришелъ такъ поздно и не перемѣнивъ своей дорожной одежды только потому, что страстно хотѣлъ видѣть тебя скорѣе и сказать тебѣ все, что сказалъ».

Она глубоко обрадовалась этимъ словамъ и, въ свою очередь, разсказала ему обо всемъ, что случилось въ Кіото со времени его отъѣзда оттуда, — обо всемъ, за исключеніемъ своихъ собственныхъ печалей, о которыхъ она отказалась говорить, не желая разстраивать его.

Они болтали до поздней, поздней ночи; затѣмъ она отвела его въ болѣе теплую, выходящую на югъ, комнату, которая была ихъ спальной въ былое время.

— У тебя нѣтъ никого въ домѣ, кто помогъ бы тебѣ? — спросилъ онъ, когда она начала приготовлять для него постель.

— Нѣтъ, — отвѣтила она, весело смѣясь. — Я не могла нанять служанку и справлялась всегда одна.

— О, завтра у тебя будетъ много слугъ, — сказалъ онъ, — хорошихъ слугъ; будетъ все, что ты потребуешь.

Они легли отдохнуть, — не спать: имъ такъ много надо было сказать другъ другу… И они болтали о прошломъ, и о настоящемъ, и о будущемъ, пока не занялась утренняя заря. Тогда самурай неохотно закрылъ глаза и уснулъ…

Когда онъ проснулся, дневной свѣтъ прорывался сквозь щели ставенъ, и, къ неописанному своему изумленію, онъ увидѣлъ, что лежитъ на голыхъ доскахъ гніющаго пола!

Неужели это былъ только сонъ? Нѣтъ, она здѣсь, она спитъ… Онъ склонился надъ нею, внимательно посмотрѣлъ на нее и дико вскрикнулъ: у спящей не было лица… Передъ нимъ лежало только тѣло женщины, завернутое въ могильный саванъ, — тѣло, столь исхудалое, что ничего не осталось почти отъ него, кромѣ костей и длинной черной косы волосъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Самурай стоялъ, весь дрожа, въ лучахъ утренняго солнца, равнодушно прорывавшихся въ комнату, и леденящій ужасъ его медленно смѣнялся отчаяніемъ, столь невыносимымъ, такъ больно сжавшимъ его сердце, что онъ уцѣпился за тѣнь сомнѣнія… Выбѣжавъ на улицу и притворившись, что не знаетъ этихъ мѣстъ, онъ рѣшился спросить дорогу къ дому, въ которомъ жила его жена.

«Въ томъ домѣ нѣтъ никого», — отвѣчалъ человѣкъ, къ которому онъ обратился съ вопросомъ. «Онъ принадлежалъ женѣ самурая, который оставилъ городъ нѣсколько лѣтъ назадъ, разведясь предварительно съ нею для того, чтобы жениться на другой женщинѣ… Покинутая жена тосковала такъ сильно, что сдѣлалась больна… У нея не было родственниковъ въ Кіото, и вообще никого, кто могъ бы позаботиться о ней… И она умерла осенью того же самаго года, на десятый день девятаго мѣсяца».

Ингва-банаси *).

• ) Изъ сборника Хіяку-моногатари (т. е. «сто разсказовъ»). — Въ буквальномъ переводѣ: «разсказъ объ ингва». Ингва — терминъ японскихъ буддистовъ, которымъ они называютъ злую карму, т.-е. тяжелыя послѣдствія для человѣка грѣховъ, совершенныхъ имъ въ періодъ какого-либо изъ предшествующихъ существованій его. Можетъ быть, заглавіе этого разсказа лучше всего объясняется ученіемъ буддистовъ о томъ, что мертвый можетъ вредить живому лишь въ возмездіе за дурные поступки, совершенные послѣднимъ въ его предшествующей жизни.

Жена даймія умирала и она знала сама, что часы ея сочтены. Она не была въ состояніи вставать съ постели еще съ ранней весны десятаго Бэнсей^[53]; а теперь былъ уже четвертый мѣсяцъ двѣнадцатаго Бэнсей, и винъ новыя деревья были въ полномъ цвѣту. Она думала о цвѣтѣ этихъ деревьевъ въ своемъ саду и о радостяхъ весны; она думала о своихъ дѣтяхъ и о различныхъ наложницахъ своего мужа, — особенно объ очаровательной девятнадцатилѣтней красавицѣ Юкико.

«Дорогая жена моя», — сказалъ даймій, — «ты много страдала въ теченіе долгихъ трехъ лѣтъ. Мы сдѣлали все, что только могли сдѣлать, для облегченія тебя; ухаживали за тобой неустанно и днемъ и ночью, молились за тебя Богу и часто подкрѣпляли молитву постами. Но, несмотря на наши любящія попеченія и несмотря на искусство нашихъ лучшихъ врачей, кажется, надо сознаться, что конецъ твоей жизни уже недалеко. Вѣроятно, мы всѣ будемъ печалиться болѣе тебя, когда ты оставишь то, что Будда такъ вѣрно назвалъ тлѣннымъ жилищемъ въ этомъ мірѣ. Я сдѣлаю распоряженіе, чтобы, — какихъ бы то расходовъ ни потребовало, — былъ исполненъ каждый религіозный обрядъ, который можетъ помочь тебѣ въ слѣдующемъ твоемъ возрожденіи; и каждый изъ насъ будетъ молиться за тебя для того, чтобы ты не блуждала долго въ областяхъ мрака, но чтобы скорѣе вошла въ рай и достигла нехана^[54].

Онъ говорилъ съ чрезвычайной нѣжностью, все время лаская при этомъ больную. Выслушавъ его, она, съ закрытыми отъ слабости вѣками, отвѣчала ему голосомъ столь же тонкимъ, какъ голосъ насѣкомаго»^[55].

«Я благодарна, въ высшей степени благодарна, за твои ласковыя слова… Да, это правда, какъ ты говоришь, я была больна въ теченіе долгихъ трехъ лѣтъ, и со мною здѣсь обращались со всевозможной заботливостью и преданностью. Если бы я не признала этого, то уклонилась бы отъ пути правды, а это было бы очень нехорошо передъ самымъ приходомъ ожидающей меня смерти… Можетъ быть, думать о мірскихъ дѣлахъ въ такой моментъ нехорошо; но у меня есть одно послѣднее желаніе, только одно, и я прошу тебя исполнить его… Позови сюда ко мнѣ Юкико; ты знаешь, я люблю ее, какъ сестру. Мнѣ надо поговорить съ нею о дѣлахъ по хозяйству».

Юкико пришла на зовъ своего господина и, послушная сдѣланному имъ знаку, опустилась на колѣни возлѣ постели умирающей. Жена даймія открыла глаза, посмотрѣла на Юкико и, радостно узнавъ ее, сказала.

«А, вотъ и Юкико… Я такъ рада видѣть тебя, Юкико… Придвинься ко мнѣ поближе, такъ, чтобы ты могла хорошо слышать меня; я вѣдь не могу говорить громко… Юкико, я умираю, я надѣюсь, что ты во всемъ будешь вѣрна своему господину, нашему дорогому господину, потому что я хочу, чтобы ты заняла мое мѣсто, когда я уйду отсюда… Я надѣюсь, что ты всегда будешь любима имъ; да, даже во сто разъ болѣе, чѣмъ была любима я, и что ты будешь очень скоро подвинута въ своемъ положеніи и сдѣлаешься его законной и почетной женой… И я прошу тебя всегда заботливо и нѣжно ухаживать за нимъ, никогда не позволяя, чтобы другая женщина отняла у тебя его привязанность… Я это, вотъ, и хотѣла сказать тебѣ, дорогая Юкико… Поняла ли ты меня хорошо?»..

— «О, моя дорогая госпожа», — протестовала Юкико, — «не говорите мнѣ, умоляю васъ, такихъ страшныхъ вещей. Вы хорошо знаете, что я бѣдна и изъ невысокаго сословія; какъ же могу я осмѣлиться даже и мечтать только когда-либо сдѣлаться женою нашего господина?»

«Нѣтъ, нѣтъ», — возразила умирающая сухо, — "не время теперь заниматься словесными церемоніями; будемъ говорить другъ другу правду, одну только правду. Послѣ моей смерти положеніе твое, конечно, измѣнится; и я теперь опять увѣряю тебя, что я хочу, чтобы ты сдѣлалась женою нашего господина; да, я хочу этого Юкико, даже болѣе, чѣмъ хочу сдѣлаться Буддой^[56]… Ахъ, я чуть не забыла попросить тебя сдѣлать кое-что для меня, Юкико. Ты знаешь, что въ саду есть іяё-цакура^[57], которая была привезена сюда позапрошлый годъ съ горы Іосимо въ Ямато. Мнѣ сказали, что это дерево теперь въ полномъ цвѣту, а мнѣ такъ хотѣлось бы посмотрѣть его въ такой красотѣ. Еще немного, и я перестану жить; я должна видѣть дерево, прежде чѣмъ умру… Вотъ поэтому я и хочу, чтобы ты снесла меня въ садъ — сейчасъ же, Юкико, такъ чтобы я могла видѣть его… Да, на своей спинѣ Юкико; возьми меня на свою спину…

По мѣрѣ того, какъ она просила это, ея голосъ постепенно дѣлался яснымъ и сильнымъ, какъ будто бы напряженіе желанія дало ей новыя силы; затѣмъ она внезапно разразилась рыданіями. Юкико стояла на колѣняхъ неподвижно, не зная, что дѣлать; но господинъ заставилъ ее повиноваться волѣ умирающей.

«Это ея послѣднее желаніе въ этомъ мірѣ», — сказалъ онъ. — «Она всегда любила цвѣтъ вишни, и я знаю, что она всегда очень хотѣла посмотрѣть, какъ цвѣтетъ дерево изъ Ямато. Сдѣлай же, дорогая Юкико, какъ она хочетъ, исполни ея волю».

Какъ няня подставляетъ свою спину ребенку, чтобы онъ могъ вскарабкаться на нее, Юкико подставила свои плечи женѣ даймія со словами:

«Госпожа, я готова; пожалуйста скажи мнѣ, какъ я могу лучше помочь тебѣ?»

— «Какъ, такимъ образомъ»? — воскликнула умирающая женщина, приподнимаясь почти съ сверхъестественнымъ усиліемъ и цѣпляясь за плечи Юкико. Но когда та выпрямилась, она быстро засунула свои руки черезъ плечи подъ ея кимоно и, схвативъ своими тонкими пальцами груди дѣвушки, разразилась злымъ смѣхомъ.

«Я исполнила свое желаніе!» — вскричала она, — «я вижу вишневое деревцо^[58], только не то, которое растетъ въ саду… Я не могла умереть, прежде чѣмъ не исполнила этого своего желанія. Теперь оно достигнуто. О, что это за наслажденіе!»

И съ этими словами она упала на согнувшуюся подъ ея тяжестью дѣвушку и умерла.

Присутствующіе сейчасъ же попытались поднять тѣло съ плечъ Юкико и положить его на постель. Но — странно сказать — эта, повидимому, простая вещь не удавалась имъ. Холодныя руки какъ бы приросли какимъ-то необъяснимымъ образомъ къ грудямъ дѣвушки, какъ будто бы вросли въ ея нѣжное тѣло… Юкико лишилась чувствъ отъ страха и боли.

Были призваны врачи; но они не могли понять того, что случилось. Никакими обычными пріемами нельзя было отдѣлить рукъ покойной женщины отъ тѣла ея жертвы: онѣ такъ вцѣпились въ него, что при каждомъ усиліи разнять ихъ, на тѣлѣ дѣвушки выступали капли крови. Это не потому, что пальцы держали груди, а потому, что ладони умершей необъяснимымъ образомъ срослись съ грудями Юкико.

Въ то время самымъ искуснымъ врачемъ въ Едо былъ иностранецъ, — голландскій докторъ. Рѣшили позвать его. Послѣ тщательнаго изслѣдованія онъ сказалъ, что не можетъ понять этого случая, и что для немедленнаго облегченія Юкико ничего не остается сдѣлать, какъ только отрѣзать кисти покойной отъ тѣла. Онъ категорически объявилъ, что всякая попытка отдѣлить ихъ отъ грудей дѣвушки угрожала бы ея жизни. Совѣтъ его былъ принятъ, и руки покойной были ампутированы въ кистяхъ. Но онѣ остались вцѣпившимися въ груди и скоро потемнѣли и высохли, — какъ руки трупа давно умершаго человѣка… Это было, однако, еще только началомъ тѣхъ ужасовъ, которые отнынѣ сопровождали жизнь страдалицы Юкико. Высохшія и безкровныя съ виду, эти руки не были мертвы: по временамъ онѣ медленно расправлялись, какъ ноги паука, и затѣмъ ночью, всегда начиная съ часа быка^[59], онѣ какъ будто сжимались и впивались въ тѣло своей жертвы. Только въ часъ тигра страданія ея прекращались.

Юкико обрѣзала свои волосы и сдѣлалась нищенствующей монахиней, принявъ религіозное имя Дассетсу. Она сдѣлала себѣ ихаи (поминальную дощечку) съ именемъ своей покойной госпожи — «Міо-Ко-Ии-Дэи-Чизан-Ріо-Фу Даиси», и носила ее съ собой во всѣхъ своихъ странствіяхъ; и каждый день она усердно просила прощенія передъ нею у покойной и совершала буддійскіе обряды, какіе необходимы для того, чтобы ревнивый духъ покойной могъ успокоиться. Но требованіямъ злой кармы, возбудившей такія страданія, не легко можно удовлетворить. Каждую ночь въ часъ быка «мертвыя руки» начинали мучить свою жертву, — и такъ продолжалось въ теченіе семнадцати лѣтъ, по свидѣтельству тѣхъ лицъ, которымъ она послѣдній разъ разсказала свою печальную исторію, когда остановилась однажды вечеромъ въ домѣ Ногуси Дэнгозаемонъ, въ деревнѣ Танака, въ округѣ Каваси провинціи Симоцуке… Это было въ третій годъ Коквы (1846); послѣ того никто ничего не слышалъ о ней.

Благосклонность богини Бентенъ *).

*) Изъ сборника «Отодзи хгяку моногатари» («Сто вечернихъ разказовъ»).

Въ Кіото есть знаменитый храмъ, называемый Амадера. Садацуми Синно, пятый сынъ императора Сеива, провелъ большую часть своей жизни тамъ, въ качествѣ священника; и на территоріи храма можно видѣть могилы многихъ знаменитыхъ людей.

Но настоящее зданіе не есть древняя Амадера; первоначальный храмъ, послѣ истеченія десяти столѣтій, впалъ въ такое разрушеніе, что его пришлось совершенно перестроить въ четырнадцатый годъ Генроку (1701 годъ нашей эры).

По окончаніи перестройки Амадеры, въ ознаменованіе ея, состоялось большое празднество, и среди тысячъ лицъ, которыя присутствовали на немъ, былъ молодой ученый и поэтъ, по имени Ганаки Баису. Бродя по только что разбитымъ лужайкамъ и садамъ и наслаждаясь всѣмъ, что видѣлъ, онъ пришелъ къ источнику ключевой воды, изъ котораго часто пилъ въ прежнія времена. Съ удивленіемъ увидѣлъ онъ, что почва около ключа была вырыта, такъ что здѣсь образовался квадратный прудокъ, на одномъ углу котораго была поставлена деревянная доска съ надписью «Тандзо-Суи» (вода рожденія)^[60], и что рядомъ съ этимъ прудкомъ былъ воздвигнутъ небольшой, но красивый храмъ богини Бентенъ. Пока Баису любовался на послѣдній, внезапный порывъ вѣтра сдулъ къ его ногамъ танцаку^[61], на которомъ была написана слѣдующая поэма:

«Какъ вѣтка сливоваго дерева

Жаждетъ въ ея первомъ цвѣту

Ласки нѣжнаго утренняго вѣтерка,

Такъ я трепетно жду зова того,

Кто стоитъ предо мной

Въ грезахъ моихъ въ эти лунныя ночи».

Эта поэма — поэма первой любви (батсу-кои), сочинена знаменитымъ Сунреи-Кіо — не была незнакома ему, но она была написа на танцаку женской рукой, и такъ изящно, что онъ едва могъ повѣрить своимъ глазамъ. Что-то въ формѣ идеографовъ, — какая-то неопредѣленная грація, — показывало, что писавшая эти строки находится въ періодѣ ранней юности, на рубежѣ между возрастомъ ребенка и дѣвушки; а чистый, полный цвѣтъ чернилъ, казалось, говорилъ о чистотѣ и добротѣ сердца ея^[62].

Баису тщательно свернулъ танцаку и принесъ его домой. Когда онъ снова разсмотрѣлъ тамъ его, то рукопись показалась ему еще болѣе удивительной, чѣмъ сначала. Знаніе каллиграфіи убѣдило его только, что поэма написана какой-нибудь дѣвушкой — очень молодой, очень интеллигентной и, вѣроятно, обладающей очень нѣжнымъ сердцемъ. Но этого убѣжденія было достаточно для того, чтобы онъ могъ представить себѣ образъ очаровательной особы, и онъ скоро почувствовалъ себя влюбленнымъ въ незнакомку. Тогда онъ рѣшился искать автора рукописи и, если возможно, сдѣлать ее своею женой… Но какъ найти ее? Кто она такая? Гдѣ живетъ она? Конечно, онъ могъ надѣяться найти ее только при благосклонной помощи боговъ.

Размышляя объ этомъ, онъ пришелъ къ заключенію, что боги, повидимому, склонны помочь ему. Въ самомъ дѣлѣ, танцаку упала къ его ногамъ, когда онъ стоялъ передъ храмомъ Бентенъ-Сама; а именно къ этому божеству должны обращаться влюбленные съ молитвой о ниспосланіи имъ счастливаго союза. Это заключеніе побудило его обратиться къ названной богинѣ. Не медля болѣе, пошелъ онъ въ храмъ Бентенъ — воды рожденія (Тандзо суи-но-Бентенъ), въ саду Амадера, и тамъ со всей пылкостью своего сердца обратился къ ней съ мольбой: —

— О, богиня, сжалься надо мной! Помоги мнѣ узнать, гдѣ живетъ молодая дѣвушка, которая написала танцаку; ниспошли мнѣ случай встрѣтиться съ нею, хотя бы только на моментъ.

И, послѣ принесенія, такой молитвы, онъ началъ совершать семидневное богослуженіе (нанука маири)^[63] въ честь богини, давъ при этомъ обѣтъ провести седьмую ночь въ неустанномъ бдѣніи передъ ея алтаремъ.

На седьмую ночь — ночь бодрствованія Баису — въ часъ, когда молчаніе и тишина ночи достигаютъ своего апогея, онъ услышалъ у главныхъ воротъ ограды храма голосъ кого-то, просящаго разрѣшеніе войти въ храмъ. Другой голосъ изнутри отвѣчалъ согласіемъ; ворота открылись, и Баису увидѣлъ старца величественнаго вида, приближающагося медленными шагами, и на головѣ его, бѣлой, какъ снѣгъ, была надѣта черная шапочка (эбоси) — формы, указывающей на его высокое положеніе. Достигнувъ маленькаго храма Бентенъ, старецъ опустился передъ нимъ на колѣни, какъ бы почтительно ожидая чьего-либо приказанія… Тогда внѣшняя дверь храма открылась; висящая позади ея бамбуковая занавѣсь, скрывающая внутреннее святилище, отдернулась, и оттуда появился чиго^[64] — красивый мальчикъ съ длинными волосами, завязанными сзади по древнему обычаю. Онъ всталъ у входа и сказалъ старцу яснымъ и громкимъ голосомъ: —

«Стоящій здѣсь молодой человѣкъ молится о дарованіи ему союза любви, не подходящаго для его настоящаго состоянія и поэтому трудно осуществимаго. Но такъ какъ онъ достоенъ нашего благоволенія, то ты призванъ сюда посмотрѣть, нельзя ли что-нибудь сдѣлать для него. Если бы оказалось, что было какое-нибудь соотношеніе въ предшествующей жизни между родомъ его и той, которую онъ жаждетъ видѣть, то ты ихъ другъ другу представишь».

Получивъ такое приказаніе, старецъ низко поклонился чиго; затѣмъ, поднявшись, онъ вынулъ изъ кармана своего длиннаго лѣваго рукава пурпуровый шнурокъ, одинъ конецъ котораго обвязалъ кругомъ тѣла Баису, какъ будто связавъ имъ его, а другой положилъ въ пламя одной изъ лампъ храма… И пока шнурокъ горѣлъ тамъ, онъ трижды сдѣлалъ рукой такой жестъ, какъ будто бы вызывалъ кого-то изъ терявшейся въ полумракѣ глубины храма.

Немедленно въ направленіи Амадеры послышался звукъ приближающихся шаговъ, и въ слѣдующій моментъ появилась дѣвушка — очаровательная дѣвушка, пятнадцати или шестнадцати лѣтъ. Она приблизилась граціозно, но весьма робко, пряча нижнюю часть лица подъ вѣеромъ, и опустилась на колѣни возлѣ Баису. Тогда чиго сказалъ послѣднему: —

«Съ недавнихъ поръ сердце твое такъ болитъ отъ безнадежной любви, что даже здоровье твое пошатнулось. Мы не могли позволить тебѣ оставаться въ такомъ несчастномъ состояніи; и мы, поэтому, поручили Геккавѣ (подлунному старцу)^[65] познакомить тебя съ той, которая писала на упавшей къ твоимъ ногамъ танцаку. Она теперь возлѣ тебя».

Съ этими словами чиго удалился за бамбуковую занавѣску. Тогда вышелъ изъ храма и старецъ, и молоденькая дѣвушка послѣдовала за нимъ. Въ то же время Баису услышалъ большой колоколъ Амадеры, извѣщавшій о началѣ разсвѣта. Онъ простерся на циновку съ чувствомъ горячей благодарности передъ алтаремъ «Бентенъ — воды рожденія» и направился домой, испытывая такое чувство, какъ будто проснулся отъ чарующаго сна, счастливый, что увидѣлъ обаятельную дѣвушку, которую такъ страстно хотѣлъ найти, но также и мучимый опасеніемъ, что, можетъ быть, никогда не увидитъ ея болѣе.

Но едва вышелъ онъ за ограду, какъ увидѣлъ молоденькую дѣвушку, идущую въ томъ же направленіе, какъ и онъ… И даже въ слабомъ полусвѣтѣ утренней зари онъ узналъ сейчасъ же, что это та самая, которая стояла возлѣ него въ храмѣ Бентенъ. Какъ только онъ ускорилъ шаги для того, чтобы догнать ее, она обернулась и привѣтствовала его граціознымъ поклономъ и такой ласковой улыбкой, что онъ осмѣлился заговорить съ ней. Она отвѣчала ему голосомъ, очаровательный звукъ котораго наполнилъ его сердце радостью. Они шли по молчаливымъ еще улицамъ, весело болтая, пока не очутились передъ домомъ, гдѣ жилъ Баису. Тамъ онъ остановился и робко сказалъ дѣвушкѣ о своихъ надеждахъ и опасеніяхъ. Выслушавъ его, она, улыбаясь, спросила:

«Развѣ вы не знаете, что я послана сдѣлаться вашей женй?»…

И она вошла въ его домъ вмѣстѣ съ нимъ…

---

Сдѣлавшись его женой, она обнаружила такія сокровища своего ума и сердца, о которыхъ Баису даже и не мечталъ, и притомъ оказалась гораздо болѣе образованной, чѣмъ бываютъ обыкновенно женщины ея лѣтъ. Кромѣ того, что она умѣла писать такъ удивительно, какъ свидѣтельствовала о томъ счастливая для него танцаку, она еще была искусна въ живописи и рисованіи; владѣла искусствомъ подбирать цвѣты, умѣла вышивать и знала музыку… Вмѣстѣ съ тѣмъ она могла ткать и шить и отлично умѣла справляться съ хозяйствомъ.

Когда молодые люди встрѣтились въ первый разъ въ храмѣ, была ранняя осень… Незамѣтно для нихъ наступила зима… Ничто въ теченіе протекшихъ мѣсяцевъ не нарушило ихъ тихаго мира и счастливаго согласія. Любовь Баису къ своей изящной женѣ только усиливалась съ теченіемъ времени; но, странно сказать, онъ попрежнему ничего не зналъ о ея прошломъ; не зналъ ничего объ ея родныхъ. Она сама никогда не говорила объ этихъ предметахъ, а онъ, такъ какъ ему дали ее боги, думалъ, что было бы неудобно разспрашивать ее… Но ни подлунный старецъ, ни кто-либо другой не приходилъ отнять ее у него, какъ онъ сначала того боялся. Никто даже и не спрашивалъ его о ней. И сосѣди, по какой-то непонятной для него причинѣ, вели себя такъ по отношенію къ его дому, какъ будто не знали о томъ, что у него есть жена.

Баису удивлялся всему этому… Но его ожидали еще болѣе странныя событія.

Однажды въ зимнее утро, когда ему случилось проходить черезъ довольно отдаленную часть города, онъ услышалъ, что его кто-то громко зоветъ по имени, и увидѣлъ у воротъ одного частнаго дома слугу, дѣлающаго ему знаки. Такъ какъ Баису не зналъ этого человѣка и не имѣлъ никого знакомыхъ въ этой части Кіото, то былъ крайне удивленъ такимъ неожиданнымъ фактомъ. Но онъ остановился, и слуга, подойдя къ нему и отвѣсивъ ему чрезвычайно почтительный поклонъ, сказалъ: «Мой господинъ очень желалъ бы имѣть честь говорить съ вами: благоволите же войти въ его домъ, хоть на одну минуту». Послѣ секунды колебанія Баису послѣдовалъ за слугой. У входа въ домъ его привѣтствовалъ почтенный съ виду и богато одѣтый пожилой господинъ, повидимому, хозяинъ дома, и проводилъ его въ гостиную. Когда хозяинъ и гость обмѣнялись въ должной мѣрѣ надлежащими при первой встрѣчѣ привѣтствіями, то первый просилъ извинить его за такой необычный способъ приглашенія къ себѣ незнакомаго гостя и сказалъ: —

"Вамъ должно показаться весьма грубымъ съ моей стороны, что я зазвалъ васъ къ себѣ такимъ образомъ. Но можетъ быть вы извините нашу невѣжливость, когда я скажу вамъ, что мы дѣйствовали такимъ образомъ подъ вліяніемъ того, что случилось съ нами, какъ я твердо вѣрю, по внушенію богини Бентенъ… Позвольте мнѣ объяснить вамъ это.

«У меня есть дочь, около шестнадцати лѣтъ отъ роду, которая можетъ писать довольно хорошо^[66], и вообще обладаетъ сноснымъ образованіемъ; при этомъ и по природѣ своей она такая дѣвушка, какою и должна быть. Такъ какъ мы очень заботились о томъ, чтобы сдѣлать ее счастливой и найти для нея хорошаго мужа, то мы и просили богиню Бентенъ помочь намъ; мы послали во всѣ посвященные ей въ этомъ городѣ храмы танцаку, написанныя дочерью. Черезъ нѣсколько ночей послѣ того богиня явилась ко мнѣ во снѣ и сказала: „Мы слышали твою молитву и уже представили твою дочь человѣку, который долженъ сдѣлаться ея мужемъ. Въ теченіе наступающей зимы онъ посѣтитъ твой домъ“. Такъ какъ я не понималъ, что значитъ, что представленіе уже сдѣлано, то я чувствовалъ нѣкоторое сомнѣніе и думалъ, что сонъ могъ быть только обыкновеннымъ, ничего не означающимъ, сномъ. Но прошлою ночью опять я увидѣлъ во снѣ Бентенъ-Сама, и она сказала мнѣ: „Завтра молодой человѣкъ, о которомъ я разъ уже говорила тебѣ, придетъ на эту улицу; тогда ты можешь позвать его въ свой домъ и просить его сдѣлаться мужемъ твоей дочери. Онъ хорошій молодой человѣкъ и впослѣдствіи добьется болѣе почетнаго положенія, чѣмъ то, которое занимаетъ теперь“. Затѣмъ Бентенъ-Сама сказала мнѣ ваше имя, возрастъ, происхожденіе и описала мнѣ вашу наружность и одежду такъ точно, что мой слуга узналъ васъ безъ всякихъ затрудненій, по тѣмъ указаніямъ, которыя я далъ ему».

Все сказанное поразило Баису, вмѣсто того, чтобы объяснить ему что-либо; и онъ могъ только отвѣтить выраженіемъ формальныхъ благодарностей за честь, которую хозяинъ дома оказалъ ему своимъ сообщеніемъ. Но когда послѣдній пригласилъ его въ другую комнату для представленія его молодой дѣвушкѣ, то его смущеніе дошло до крайнихъ предѣловъ. Онъ не могъ найти основаній для отказа отъ этой чести, не обидѣвъ хозяина, а отъ смущенія не умѣлъ рѣшиться сказать, что имѣетъ уже жену, — жену, посланную ему самой богиней Бентенъ; жену, о разлукѣ съ которой онъ не можетъ даже и подумать… Молча и дрожа отъ волненія, послѣдовалъ Баису за своимъ хозяиномъ въ сосѣднюю комнату.

Каково же было его удивленіе, когда онъ увидѣлъ, что тамъ ждала его та же самая которая уже была его женой…

Та же, но не та: та, которой онъ былъ представленъ подлуннымъ старцемъ, была только духомъ его возлюбленной, та съ которой онъ теперь долженъ былъ обвѣнчаться, была существомъ плотскимъ.

Бентенъ сдѣлала это чудо для вѣрующихъ въ нее, захотѣвъ сначала подвергнуть испытанію, дѣйствительно ли сердца ихъ будутъ биться другъ для друга.

---

«По всей вѣроятности», — говоритъ японскій авторъ, — «невѣста-духъ была сдѣлана изъ танцаку, такъ что возможно, что настоящая дѣвушка не знала ничего о встрѣчѣ въ храмѣ Бентенъ. Когда она писала пѣснь первой любви на танцаку, то очевидно, что въ ея строки перешла часть души ея… Вотъ почему и было возможно вызвать изъ этихъ строкъ двойника написавшей ихъ».

Передъ Верховнымъ Судьей.

Великій Буддійскій жрецъ, Монгаку Сонинъ, въ своей книгѣ Кіогіо Синь со говоритъ: — «Многіе изъ тѣхъ боговъ, которымъ поклоняется народъ, — боги неправедные (дзадзинъ), и потому боги эти не уважаются людьми, которые почитаютъ „Три святыни“^[67]. И даже тотъ, кто заслужилъ милость этихъ боговъ въ отвѣтъ на свою молитву, часто сознаетъ потомъ, что самая милость эта приноситъ несчастье.» Эта истина прекрасно подтверждается однимъ разсказомъ, записаннымъ въ книгѣ Нихонъ Тей Ики.

Во времена Императора Сому^[68] жилъ въ округѣ Ямадагори, провинціи Сануки, человѣкъ по имени Фусики но Синъ. У него былъ единственный ребенокъ — дочь, которую звали Кинуме. Кинуме была красивая и здоровая дѣвушка; но вскорѣ послѣ того, какъ ей исполнилось восемнадцать лѣтъ, опасная болѣзнь стала свирѣпствовать въ той мѣстности, гдѣ жила она, и она заразилась ею. Тогда ея родные и друзья начали совершать приношенія извѣстному богу Чумы, наложили на себя суровыя эпитиміи въ честь этого бога и усердно молились ему о ея спасеніи.

Пролежавъ безъ сознанія нѣсколько дней, однажды вечеромъ больная пришла въ себя и разсказала своимъ родителямъ сонъ, который она видѣла. Ей снилось, что богъ Чумы явился ей и сказалъ: — «Твои близкіе такъ горячо молились мнѣ за тебя и такъ ревностно прославляли меня, что я желаю спасти тебя. Но я не могу сдѣлать это иначе, какъ давъ тебѣ жизнь другого человѣка. Не знаешь ли ты какой-нибудь дѣвушки, которую зовутъ такъ же, какъ тебя?»

"Мнѣ помнится, « отвѣтила Кинуме, что въ Утаригори есть дѣвушка, которую зовутъ такъ какъ и меня.» — "Укажи мнѣ ее, « сказалъ богъ, коснувшись спящей… И отъ прикосновенія его она поднялась вмѣстѣ съ нимъ на воздухъ» и меньше, чѣмъ черезъ секунду, они были передъ домомъ другой Кинуме въ Утаригори. Была ночь; но семья еще не ложилась спать и дочь что-то мыла въ кухнѣ. "Здѣсь эта дѣвушка, " сказала Кинуме изъ Ямадагори. Богъ Чумы вынулъ изъ красной сумки, привязанной къ его поясу, длинный и острый инструментъ, похожій на рѣзецъ, и, войдя въ домъ, вонзилъ этотъ инструментъ въ лобъ Кинуме изъ Утаригори. И послѣдняя упала на полъ въ страшныхъ мученіяхъ, а Кинуме изъ Ямадагори очнулась и разсказала свой сонъ.

Но, разсказавъ его, она сейчасъ-же впала опять въ безсознательное состояніе. И три дня она не вѣдала, что существутъ міръ; такъ что родители ея начали отчаяваться въ ея выздоровленіи. Вскорѣ, однако, она открыла глаза и заговорила; по почти въ то же мгновеніе, вскочивъ съ кровати и дико оглядѣвъ комнату, она бросиласъ изъ дому, крича: «Это не мой домъ! — вы не мои родители!»…

Случилось что-то странное.

Кинуме изъ Утаригори, пораженная богомъ Чумы, умерла. Родители ея очень горевали о ней, и жрецъ ихъ храма совершалъ буддійскіе обряды въ память ея; и ея тѣло было похоронено въ полѣ за оградой деревни. Тогда духъ ея спустился въ Мейдо, страну мертвыхъ, и былъ призванъ предъ лицо Емма-Даи-О — Царя и Судьи душъ. Но какъ только Судья взглянулъ на нее, такъ воскликнулъ: —

«Эта дѣвушка, — Кинуме изъ Утаригорнона не должна была явиться сюда такъ скоро: Отошлите ее сейчасъ же назадъ въ міръ — Саба^[69] и приведите мнѣ другую Кинуме, Кинуме изъ Ямадагори». Но духъ Кинуме изъ Утаригори взмолился къ Емма-Даи-О, говоря: —

«Великій Богъ, уже больше трехъ дней, какъ я умерла, и навѣрное тѣло мое успѣли предать; сожженію если ты отошлешь меня теперь въ міръ — Саба, что буду я дѣлать? Тѣло мое превращено въ пепелъ и дымъ, и не будетъ у меня тѣла.»

"Не заботься объ этомъ, " отвѣтилъ разгнѣванный Судья. «Я дамъ тебѣ тѣло Кинуме Ямадагори, такъ какъ духъ ея долженъ немедленно явиться сюда. Не печалься о томъ, что тѣло твое сожжено: ты найдешь тѣло другой Кинуме, которое гораздо лучше, чѣмъ было твое.» И только успѣлъ онъ договорить это, какъ духъ Кинуме Утаригори воскресъ въ тѣлѣ Кинуме Ямадагори.

Когда родители Кинуме изъ Ямадогори увидѣли, какъ ихъ больная дочь вскочила и бросилась изъ дому, крича: «Это не мой домъ, это не мой домъ!» Они подумали, что она лишилась разсудка и побѣжали за нею, зовя ее: «Кинуме, куда ты? остановись, дитя! Ты такъ больна, что тебѣ нельзя бѣгать.»

Но она не слушала ихъ и все бѣжала до тѣхъ поръ, пока не была, наконецъ, въ Утаригори, у дома умершей Кинуме. Она вбѣжала туда, увидѣла родителей и радостно привѣтствовала ихъ словами: «О, какъ хорошо быть опять дома…. Какъ вы себя чувствуете, дорогіе мои родители?» Они не могли узнать ее и сочли сумасшедшей. Мать умершей ласково обратилась къ ней и спросила: «Откуда ты пришла къ намъ, дитя?» — "Я пришла изъ Мейдо, " отвѣтила Кинуме. «Я ваша-родная дочь, Кинуме, и возвратилась къ вамъ изъ страны мертвыхъ. Но теперь у меня другое тѣло, матушка.» И она разсказала обо всемъ случившемся; старики были несказанно удивлены и не знали, чему вѣрить.

Въ это время родители Кинуме изъ Ямадагори также пришли къ нимъ въ домъ, разыскивая свою дочь; и тогда оба отца и обѣ матери, поговоривъ между собою, опять заставили дѣвушку разсказать все, какъ было, и разспрашивали ее обо всемъ подробно. Она отвѣчала такъ, что не могло быть сомнѣній въ томъ, что она говорила правду. Наконецъ мать Кинуме изъ Ямадагори, разсказавъ странный сонъ, который приснился ея больной дочери, сказала родителямъ Кинуме изъ Утаригори: Мы примиряемся съ тѣмъ, что душа этой дѣвушки принадлежитъ вашей дочери. Но теперь вы знаете, что тѣло ея — тѣло нашего ребенка; и думается, что и вы и мы имѣемъ равное право на обладаніе ею; поэтому мы будемъ просить васъ согласиться на томъ, чтобы считать Кинуме нашей общей дочерью. Родители Кинуме изъ Утаригори съ радостью приняли это предложеніе… И сохранилось преданіе, что впослѣдствіи Кинуме унаслѣдовала состояніе обѣихъ семей.

"Этотъ разсказъ, " говоритъ японскій авторъ Буккіо Хайкква Ценсо «можетъ быть найденъ на лѣвой сторонѣ двѣнадцатой страницы въ первомъ томѣ Нихонъ-Рей-Ики.»

Мукаси банаси или дневникъ женщины.

(Предисловіе Лафкадіо Гирна).

Недавно попала въ мои руки до нѣкоторой степени замѣчательная рукопись — семнадцать длинныхъ узкихъ листовъ мягкой бумаги, прошитыхъ шелковою ниткой и исписанныхъ изящными японскими буквами. Это было нѣчто въ родѣ дневника, содержащаго исторію жизни замужней женщины, записанную ею самой. Авторъ умеръ, и дневникъ былъ найденъ въ маленькомъ рабочемъ ящикѣ (харибако), который принадлежалъ ей.

Другъ, который вручилъ мнѣ рукопись, далъ мнѣ позволеніе перевести и напечатать изъ него все, что я найду стоющимъ вниманія. Я былъ несказанно обрадованъ этимъ единственнымъ случаемъ представить англійскимъ читателямъ выраженія мыслей и чувствъ, радостей и печалей японской женщины изъ простонародья — въ той формѣ, въ какой она сама записала ихъ, — съ полной искренностью, никогда не мечтая, конечно, о томъ, что глазъ какого-либо иностранца будетъ читать ея скромный и трогательный мемуаръ.

Но изъ уваженія къ памяти автора, я старался воспользоваться дневникомъ только такимъ образомъ, чтобы напечатанное мною не могло причинить ей ни малѣйшаго страданія, если бы она была жива и могла прочесть его. Нѣкоторыя части дневника я опустилъ, потому что считалъ ихъ «священными». Я также выпустилъ нѣсколько детаталей, относящихся къ обычаямъ или мѣстнымъ вѣрованіямъ, которыя западный читататель едва-ли могъ бы понять даже при помощи моихъ примѣчаній^[70]. Собственныя имена, конечно, также измѣнены мною. Во всемъ остальномъ я слѣдовалъ тексту такъ близко, какъ только могъ, — не дѣлая никакихъ перестановокъ словъ во фразахъ, за исключеніемъ тѣхъ случаевъ, когда японскій оригиналъ не могъ бы быть понятъ при буквальной передачѣ.

Въ придачу къ фактамъ, изложеннымъ или упомянутымъ въ самомъ дневникѣ, я могъ узнать лишь очень мало о личности автора его. Это была женщина изъ бѣднѣйшаго класса; и изъ ея разсказа видно, что она оставалась незамужней почти до 30-лѣтняго возраста. Младшая сестра вышла замужъ за нѣсколько лѣтъ ранѣе ея, — и дневникъ не объясняетъ этого отступленія отъ обычая. Маленькая фотографія, найденная при рукописи, свидѣтельствуетъ, что ея авторъ никогда не могъ назваться красивой; но нѣсколько робкое и деликатное выраженіе лица не было лишено извѣстной пріятности. Ея мужъ былъ коцукаи^[71], состоящій на службѣ въ одной изъ общественныхъ конторъ, главнымъ образомъ на ночное время, за жалованье десять енъ^[72] въ мѣсяцъ. Чтобы помочь ему покрывать издержки по хозяйству, она дѣлала папиросы для табачнаго торговца.

Рукопись показываетъ, что авторъ была въ школѣ нѣсколько лѣтъ. Она писала весьма изящно, при посредствѣ фонетической азбуки кана, но видимо знала лишь немного китайскихъ идеографовъ, — такъ что съ внѣшней стороны ея трудъ напоминаетъ классную работу школьной ученицы. Но въ этихъ предѣлахъ рукопись написана искусно и безъ ошибокъ. Діалектъ — токійскій; простая рѣчь городского простонародья, — полная оборотовъ, составляющихъ особенность этого языка, но совершенно свободная отъ сколько-нибудь грубыхъ выраженій.

Могутъ естественно спросить, почему эта бѣдная женщина, такъ сильно занятая постоянною борьбой за существованіе, взяла на себя трудъ писать то, что она, вѣроятно, никогда не намѣревалась показывать какому-либо читателю. Я напомню по этому поводу, что согласно старому японскому ученію, литературный трудъ является лучшимъ врачемъ въ печаляхъ, и что даже представители бѣднѣйшаго класса японцевъ до сихъ поръ прибѣгаютъ къ сочиненію поэмъ во всѣхъ случаяхъ радости или горя. Послѣдняя часть дневника была написана авторомъ въ унылые часы болѣзни, и полагаю, что авторъ тогда писала главнымъ образомъ для того, чтобы владѣть своими мыслями въ то время, когда одиночество сдѣлалось опаснымъ для нея. Незадолго передъ смертью она потеряла сознаніе; и послѣднія строки дневника, вѣроятно, представляютъ мужественную борьбу духа противъ безпомощной слабости тѣла.

Рукопись озаглавлена на внѣшнемъ листѣ титуломъ Мукаси-банаси, т. е. «Разсказъ о старыхъ временахъ». Смотря по обстоятельствамъ, слово мукаси можетъ обозначать понятіе или «старыя времена» по отношенію къ прошлымъ столѣтіямъ, или «былыя времена» по отношенію къ жизни отдѣльнаго человѣка. Это послѣднее значеніе и надо, конечно, принять въ разсматриваемомъ случаѣ.

Мукаси-банаси.

Вечеромъ на двадцать пятый день девятаго мѣсяца двадцать восьмого года мейдзи (1895) пришелъ къ намъ Накодо^[73] и спросилъ:

«Пріятно ли бы было для семьи, если бы устроилась свадьба старшей дочери ея?»

Отвѣтъ былъ такой: "Даже если бы это и было пріятно намъ, то, вѣдь, никакихъ приготовленій для этого не сдѣлано^[74].

Накодо возразилъ:

«Но такъ какъ никакихъ приготовленій въ этомъ случаѣ и не надо, то не сдѣлаете ли вы честь выдать ее за господина, отъ лица котораго я говорю? Онъ пользуется репутаціей весьма надежнаго человѣка, и ему уже тридцать восемь лѣтъ отъ роду. Такъ какъ, я думаю, вашей дочери уже двадцать восемь лѣтъ, то я указалъ ему на нее…»

«Нѣтъ, ей двадцать девять лѣтъ», отвѣчали ему.

«А… Въ такомъ случаѣ я долженъ опять поговорить съ женихомъ; и я буду имѣть честь совѣщаться съ вами послѣ того, какъ увижу его».

Сказавъ это, незнакомецъ ушелъ.

Наслѣдующій вечеръ онъ пришелъ снова, — на этотъ разъ съ женою Окада-Си^[75] (другомъ нашего семейства), и сказалъ:

«Женихъ доволенъ моими свѣдѣніями; — такимъ образомъ если вы только хотите, то дѣло можетъ быть улажено».

Отецъ мой отвѣтилъ:

"Такъ какъ оба они ситси-секи-кинъ (изъ семи красныхъ металловъ)^[76], то у нихъ долженъ быть одинаковый характеръ; — и такимъ образомъ я думаю, что не будетъ ничего дурного отъ того, что они повѣнчаются.

Сватъ сказалъ: «Ну, такъ когда же устроить міаи (смотрины), — завтра?»

«Я полагаю», отвѣтилъ отецъ, «что въ сущности все зависитъ отъ тѣхъ отношеній, какія сложились между ними въ теченіе ихъ предшествующихъ существованій… Хорошо, въ такомъ случаѣ я прошу васъ сдѣлать намъ честь повидаться съ нами завтра вечеромъ въ домѣ Окада».

Такимъ образомъ обѣщаніе было дано съ обѣихъ сторонъ.

Накодо хотѣлъ, чтобы я пошла съ нимъ завтра вечеромъ къ Окада; но я сказала, что хотѣла бы пойти только со своей матерью, такъ какъ съ момента совершенія этого перваго шага уже нельзя ни отступать назадъ, ни торопиться.

Когда мы пришли, куда было назначено, на другой день съ матерью, насъ привѣтствовали словами «коцира е».^[77] Затѣмъ мой будущій мужъ и я поздоровались другъ съ другомъ въ первый разъ. Но я такъ сильно сконфузилась, что не могла смотрѣть на него.

Тогда Окада-Си сказала Намики-Си (женихъ): «Разъ что вы не имѣете никого, съ кѣмъ могли бы посовѣтоваться дома, то не лучше ли ловить счастье тамъ, гдѣ находите его, какъ говоритъ пословица?»

«Что касается меня», отвѣтилъ женихъ, «то я совершенно удовлетворенъ; по я не знаю, что чувствуетъ другая сторона».

"Я готова сдѣлаться вашей женой, разъ вы сдѣлали мнѣ честь тѣмъ, что снизошли до меня, хотя вамъ и извѣстно уже, что я бѣдная дѣвушка, безъ денегъ и безъ всякаго приданаго, " проговорила она.

"Ну, такъ значитъ дѣло улажено, " сказалъ послѣ этого Нако до; «какой день избирается для свадьбы?»

«Хотя завтра я могу быть дома, но можетъ быть первый день десятаго мѣсяца былъ бы удобнѣе».

Но Окада-Си сейчасъ же замѣтила:

«Намики-Си уходитъ на ночную службу, и оставлять ночью домъ пустымъ опасно. Поэтому можетъ быть лучше было бы остановиться на завтрашнемъ днѣ, — неправда ли?»

Хотя сначала мнѣ показалось, что это было бы слишкомъ скоро, но я сейчасъ же вспомнила, что слѣдующій день будетъ Тайянъ-ници^[78]; поэтому я дала свое согласіе, и мы отправились домой.

Когда я сказала отцу обо всемъ, то онъ не былъ обрадованъ. Онъ сказалъ, что мы слишкомъ торопимся и что слѣдовало бы отсрочить свадьбу по крайней мѣрѣ еще на три на четыре дня. Онъ прибавилъ еще, что предсказатель указалъ на какіе-то неблагопріятные Признаки на завтрашній день.

На это я возразила: —

"Но я уже дала обѣщаніе; поэтому никакъ не могу просить о перемѣнѣ дня. И въ самомъ дѣлѣ было бы большимъ несчастьемъ, если бы воръ вошелъ въ домъ моего жениха во время его отсутствія какъ разъ передъ свадьбой. Что же касается того, что есть признаки, не сулящіе счастья, то теперь уже поздно говорить объ этомъ; хотя бы даже мнѣ пришлось умереть скоро, я не жаловалась бы, потому что должна умереть въ домѣ своего мужа… И такъ какъ завтра, прибавила я, «я буду слишкомъ занята для того, чтобы идти къ Гото (своему шурину), то я должна идти сейчасъ».

Я пошла къ Гото; но когда увидѣла его, то мнѣ сдѣлалось страшно сказать ему прямо то, что хотѣла сказать. Я намекнула ему только, замѣтивъ.

«Завтра я должна итти въ чужой домъ». Гото быстро спросилъ:

«Какъ, вы — невѣста?».

Послѣ нѣкотораго колебанія я, наконецъ, оказала: — «да».

«Что за человѣкъ женихъ?» спросилъ Гото*

Я отвѣтила:

«Если бы я чувствовала себя въ состояніи смотрѣть на него достаточно долго, чтобы составить о немъ мнѣніе, я не безпокоила бы мать просьбой итти со мной».

«Ане-Санъ! (старшая сестра)» воскликнулъ онъ, — «Въ такомъ случаѣ зачѣмъ же было безпокоиться вообще смотрѣть на него?.. но» прибавилъ онъ болѣе пріятнымъ тономъ, «позвольте мнѣ пожелать вамъ счастья».

«Во всякомъ случаѣ» сказала я, «завтра я уже буду его женой», и я возвратилась домой.

Такимъ образомъ назначенный день насталъ — двадцать восьмой день девятаго мѣсяца. У меня было такъ много дѣла, что я рѣшительно не представляла себѣ, какъ поспѣю. И такъ какъ въ теченіе нѣсколькихъ дней шелъ дождикъ, то дорога была очень плоха, и это еще больше затрудняло меня; но къ счастью въ этотъ именно день дождикъ пересталъ. Я должна была купить много мелочей, — и никакъ не могла просить мать помочь мнѣ въ чѣмъ-нибудь, кокъ ни страстно желала этого, такъ какъ она очень страдала ногами по причинѣ ея преклоннаго возраста. Такимъ обрамъ я встала очень рано, вышла изъ дома одна и сдѣлала все, какъ умѣла; однако, было уже два часа пополудни, прежде чѣмъ у меня было все готово.

Затѣмъ я должна была пойти къ парикмахеру для того, чтобы причесать свои волосы и взять ванну, и на все это, конечно, понадобилось порядочно времени. И когда я вернулась домой, чтобы одѣться, то отъ Намики-Си не было еще никакого посланнаго, почему я начала немного тревожиться. Но сейчасъ-же послѣ того, какъ мы окончили ужинать, посланный пришелъ. Я едва нашла время сказать всѣмъ прощальный привѣтъ и, — оставивъ мой домъ навсегда, — пошла съ матерью въ домъ Окада-Си.

Тамъ я должна была разстаться даже съ матерью, и такъ какъ жена Окадо-Си приняла на себя заботы обо мнѣ, то я пошла съ нею въ домъ Намики-Си въ Фунамаци.

Свадебная церемонія сансанъ-кудо-но-сакацуки^[79] была совершена безъ затрудненій; время прощанья съ родными настало скорѣе, чѣмъ я ожидала, и гости разошлись по домамъ.

Такимъ образомъ мы остались одни, въ первый разъ съ глазу на глазъ, сидя лицомъ къ лицу. Сердце мое билось сильно, и я чувствовала это.

Въ самомъ дѣлѣ то, что я испытывала, могутъ представить себѣ только тѣ, которыя помнятъ первый день, проведенный ими внѣ дома родителей, какъ жена и невѣстка въ чужомъ домѣ…

И во время ужина я все еще чувствовала большое смущеніе.

Два или три дня спустя, отецъ первой жены моего мужа (которая умерла) посѣтилъ меня и сказалъ: —

«Намики-Си въ сущности хорошій человѣкъ, — нравственный, надежный человѣкъ; но такъ какъ онъ въ то же время весьма мелоченъ и склоненъ находить у другихъ ошибки, то вы хорошо бы сдѣлали, если бы всегда старались быть пріятной ему.»

Такъ какъ я тщательно наблюдала за своимъ мужемъ съ самаго начала, то уже знала, что онъ былъ, дѣйствительно, строгимъ человѣкомъ, и я рѣшила вести себя такъ во всемъ, чтобы никогда не выводить его изъ терпѣнья.

Пятый день десятаго мѣсяца былъ днемъ нашего сатокаери,^[80] и въ первый разъ мы отправились вмѣстѣ, зайдя по пути къ Гото. Когда мы выходили изъ дома послѣдняго, погода неожиданно испортилась, и началъ итти дождь. Поэтому мы попросили одолжить намъ бумажный зонтикъ и пошли подъ нимъ, какъ подъ айшза^[81]; и хотя я очень тревожилась, чтобы кто-нибудь изъ моихъ прежнихъ сосѣдей не увидѣлъ насъ идущими такимъ образомъ вмѣстѣ, мы однако благополучно дошли до дома родителей, и нашъ первый визитъ къ нимъ обошелся безъ всякихъ затрудненій. Пока мы сидѣли тамъ, дождь, къ счастью, остановился.

На девятый день того же мѣсяца я пошла въ театръ первый разъ вмѣстѣ съ мужемъ.

На десятый день четвертаго мѣсяца въ девять часовъ утра мы пошли гулять вдвоемъ съ мужемъ. Сперва мы посѣтили Соконса (синтоистскій алтарь) въ Куданѣ; оттуда пошли въ паркъ въ Уено, а затѣмъ въ Асакуза и посѣтили храмъ Кваннонъ; а затѣмъ молились также въ Монцеки. Оттуда мы думали обойти кругомъ къ Асакуза-Окуяма, но рѣшили, что лучше сначала пообѣдать и потому зашли въ ресторанъ. За обѣдомъ мы услышали такой шумъ и крики, что думали, что здѣсь началась большая ссора; но оказалось, что это пожаръ въ одномъ изъ увеселительныхъ балагановъ (Миземоно). Огонь распространился быстро на нашихъ глазахъ, и почти всѣ балаганы на этой улицѣ сгорѣли… Скоро мы вышли изъ ресторана и пошли по парку Асакуза.

(Здѣсь слѣдуетъ текстъ маленькой поэмы, написанной авторомъ рукописи; передаемъ его въ переводѣ).

«Пройдя черезъ Имадо-Ферри, я неждано встрѣтилась въ храмѣ Мимегури-Инари съ человѣкомъ, котораго никогда не видала раньше. Послѣдствіемъ этой встрѣчи было то, что мы теперь сблизились съ нимъ даже больше, чѣмъ мужъ съ женой. И мои первыя сомнѣнія, — „на долго ли это?“ — разсѣялись; и мысли мои прояснились, какъ рѣка Сумида. Въ самомъ дѣлѣ, мы теперь, какъ пара міакскихъ птичекъ^[82] (всегда вмѣстѣ); и я думаю, что мнѣ можно позавидовать. Видѣть цвѣты, мимо которыхъ мы проходили, пріятно; но то, чего я желаю, еще много пріятнѣе вида въ цвѣту всего дерева, а именно — всегда, даже и въ порѣ, когда мы войдемъ въ Сирабиге-Ясиро^[83], жить съ человѣкомъ, который дороже для меня, чѣмъ всякій цвѣтокъ. И я умоляю боговъ о томъ, чтобы мы могли всегда оставаться вмѣстѣ другъ съ другомъ».

Затѣмъ мы перешли Адзумскій мостъ, лежащій на пути къ нашему дому, и на пароходикѣ пріѣхали на праздникъ храма Сога-Кайодаи, въ которомъ просили, чтобы любовь и согласіе продолжались всегда между нами, между нашими братьями и сестрами.

Было уже болѣе семи часовъ въ этотъ вечеръ, когда мы пришли домой.

---

На второй день пятаго мѣсяца мы были въ садахъ Окуба посмотрѣть на цвѣтеніе азалій.

На шестой день того же мѣсяца смотрѣли фейерверкъ въ Соконса.

До сихъ поръ между нами ни разу не возникало никакого разногласія, и я перестала чувствовать себя смущенной, когда мы выходили вмѣстѣ. Каждый изъ насъ, кажется, думалъ только о томъ, чтобы доставить удовольствіе другому, и я получила увѣренность, что ничто никогда не разлучитъ насъ…

Пусть и наши родные будутъ всегда также счастливы!

Въ восемнадцатый день шестого мѣсяца былъ праздникъ Суга-дзиндза^[84], и мы были приглашены въ домъ моего отца. Къ сожалѣнію, парикмахеръ не пришелъ во-время причесать меня, что меня сильно огорчило; однако, все-таки я пошла къ отцу съ О-гори-Санъ (младшей сестрой). Вскорѣ затѣмъ пришла и О-Ко-Санъ (замужняя сестра), — и мы прекрасно провели время. Вечеромъ Гото-Си (мужъ О-Ко-Санъ) присоединился къ намъ; и позже всѣхъ пришелъ мой мужъ, котораго я ждала съ большимъ нетерпѣніемъ. Случилась одна вещь, которой я была очень рада. Часто, когда мы были вмѣстѣ, мнѣ хотѣлось, чтобы онъ и я одѣли новыя весеннія платья, которыя сдѣлала я сама; но онъ обыкновенно отказывался, — предпочитая носить свой старый кимоно. На этотъ разъ, однако, онъ пришелъ въ новомъ, — почувствовавъ, что долженъ сдѣлать это, такъ какъ былъ приглашенъ въ этотъ день моимъ отцомъ… Всѣ мы были отлично настроены, и наше собраніе дѣлалось все веселѣе и веселѣе, такъ что когда, наконецъ, надо было проститься, мы только сожалѣли о краткости лѣтней ночи.

Вотъ поэмы, которыя мы сочинили въ этотъ день:

«Такъ какъ двѣ семейныя пары пришли вмѣстѣ молиться въ храмъ, то его приходскій праздникъ сегодня веселѣе, чѣмъ когда-либо». И другая:

«Радостенъ этотъ приходскій праздникъ для двухъ счастливыхъ паръ».

Обѣ эти поэмы составлены моимъ мужемъ. А вотъ поэмы, написанныя мною:

«1. Хотя всегда въ теченіе многихъ лѣтъ праздникъ нашего приходскаго храма былъ радостнымъ днемъ, сегодня онъ радостнѣе, чѣмъ когда-либо, потому что мы счастливо собрались вмѣстѣ».

«2. Сегодня — праздничный день, и всѣ мы собрались вмѣстѣ. Какое это наслажденіе! Поистинѣ надъ нами благость бога хранителя (Удзигами)!»

«3. Сегодня, по случаю праздничнаго дня, рѣшились мы надѣть одинаковыя платья изъ айогасури^[85]».

Гото, мой шуринъ, написалъ такъ:

«Какъ могли мы ожидать это? Здѣсь неожиданно сошлись семейныя пары. Что можетъ сравниться со счастьемъ этого дня?»

А моя замужняя сестра О-Ko сочинила:

I. «Сегодня, въ праздничный день, въ первый разъ сошлись здѣсь вмѣстѣ двѣ семейныя пары… Но я уже печалюсь при мысли о томъ, что мы должны опять разстаться».

2) «Въ старомъ родительскомъ домѣ сошлись въ часы праздничнаго досуга двѣ семейныя пары. Увы, это время нашей счастливой бесѣды ограничивается только однимъ короткимъ лѣтнимъ вечеромъ!»

На пятый день седьмого мѣсяца мы были въ Канацава-Теи, гдѣ Харимадайю разсказывалъ дзіорури Сандзусангендо^[86].

Въ первый день восьмого мѣсяца мы пошли въ буддійскій храмъ Асакуза (Кваннонъ) помолиться, — потому что этотъ день былъ первой годовщиной смерти первой жены моего мужа. Послѣ того мы зашли пообѣдать въ ресторанъ близъ Адзумскаго моста; и когда мы были тамъ, — какъ разъ въ полдень, — случилось землетрясеніе. Такъ какъ зданіе ресторана стоитъ близко къ рѣкѣ, то оно сильно качалось, и я очень испугалась.

Кромѣ того, это землетрясеніе встревожило меня потому, что я вспомнила, что когда мы были въ прошлый разъ въ Асакузѣ, въ пору цвѣтенія вишень, то видѣли большой пожаръ, и я опасалась, не будетъ-ли послѣ того молніи^[87].

На пятнадцатый день того же мѣсяца былъ праздникъ Хациманъ-дзиндза^[88]; къ намъ пришли Гото, моя сестра и младшая сестра Гото. Я надѣялась, что мы можемъ пойти въ храмъ всѣ вмѣстѣ, но въ это утро мой мужъ выпилъ вина немного больше, чѣмъ слѣдуетъ, такъ что мы пошли безъ него. Помолившись въ храмѣ, мы отправились въ домъ Готы, а послѣ того я возвратилась домой.

На двадцать второй день шестого мѣсяца я начала шить кимоно, которое отецъ просилъ меня сдѣлать для него. Но я почувствовала себя нехорошо и не могла работать много. Однако, я все-таки окончила свою работу на первый день новаго года (1897).

…Мы были очень счастливы, такъ какъ ожидали ребенка, и я думала о томъ, какъ горды и рады будутъ мои родители, когда у нихъ появится первый внукъ.

На восьмой день шестого мѣсяца, около четырехъ часовъ пополудни, у меня родился мальчикъ. Мать и ребенокъ чувствовали себя такъ хорошо, какъ только можно было желать. Ребенокъ очень походилъ на моего мужа: у него были такіе же большіе и черные глаза… Но я должна сказать, что это былъ очень маленькій ребенокъ, потому что хотя онъ долженъ былъ родиться на восьмой мѣсяцъ, въ дѣйствительности онъ родился на шестой…^[89]. Въ семь часовъ вечера того же дня, когда пришло время давать ребенку назначенное ему лѣкарство, мы увидѣли, при свѣтѣ лампы, что онъ какъ будто осматривался кругомъ широко раскрытыми глазами. Въ теченіе этой ночи ребенокъ спалъ на моей груди. Такъ какъ намъ сказали, что его надо держать тепло, потому что онъ появился на свѣтъ ранѣе, чѣмъ слѣдовало, то я рѣшила, что буду держать его на своей груди днемъ и ночью…

На слѣдующій день — девятый день шестого мѣсяца — въ половинѣ седьмого вечера, онъ внезапно умеръ…

«Коротко время радости и быстро переходитъ оно въ горе! И все, что родится, неизбѣжно должно умереть». Поистинѣ вѣрна эта пословица о жизни въ нашемъ мірѣ.

Только одинъ день называться матерью!.. Произвести на свѣтъ дитя только для того, чтобы оно умерло!.. Право, я думала, что если ужъ ребенку суждено было умереть черезъ два дня послѣ рожденія, то было бы лучше, чтобы онъ совсѣмъ не рождался.

Съ двѣнадцатаго до шестого мѣсяца я была больна. Послѣ того, наконецъ, насталъ для меня радостный день: я родила сына, и я получила столько поздравленій съ этимъ счастливымъ событіемъ… И что же, — онъ умеръ!.. Въ самомъ дѣлѣ, я испытывала большое горе!

На десятый день шестого мѣсяца ребенка похоронили на кладбищѣ храма Сенпукудзи въ Окубо, вырывъ для него маленькую могилку.

По этому поводу я сочинила слѣдующія поэмы:

1) «О, могла-ли я предвидѣть это? Ахъ, эта разлука съ цвѣткомъ, за который я рада была бы отдать свою собственную жизнь, омочила рукава мои росою!» (т. е. слезами).

2) «О, дождливый мѣсяцъ! все отсырѣло; концы рукавовъ моихъ мокры!» (отъ слезъ).

Вскорѣ послѣ смерти ребенка мнѣ сказали, что если я поставлю Сотобу^[90] на его могилкѣ верхнимъ концомъ внизъ, то несчастье, подобное тому, какое пережила я, не повторится. Мнѣ грустно было рѣшиться на это, такъ какъ я сомнѣвалась, что это правда; но, наконецъ, на девятый день восьмого мѣсяца я перевернула Сотобу…

На тринадцатый день восьмого мѣсяца тридцать перваго года мейдзи (1898), почти безъ всякихъ страданій для меня, родился мой второй ребенокъ — дѣвочка, и мы назвали ее Хатсу.

Мы пригласили на сиційя^[91] всѣхъ тѣхъ, кто помогалъ намъ въ трудное время.

Мать послѣ того осталась со мною на два дня; но потомъ она должна была оставить меня, такъ какъ моя сестра Ко сильно страдала болями въ груди. Къ счастью, мой мужъ пользовался обычными вакаціями въ это время и помогалъ мнѣ, какъ могъ, — даже въ такомъ дѣлѣ, какъ мытье бѣлья. Но часто мнѣ было очень трудно потому, что возлѣ меня не было никакой женщины… Когда вакаціи моего мужа окончились, то мать часто приходила ко мнѣ, но всегда только на время его отсутствія. Прошелъ 21-дневный періодъ опасности послѣ родовъ, но мать и дитя чувствовали себя хорошо.

Въ теченіе ста дней послѣ рожденія моей дочки я постоянно безпокоилась о ней, потому что у нея часто было затрудненное дыханіе. Но, наконецъ, и это прошло, и, казалось, что она набирается силъ.

Однако, мы не были совсѣмъ счастливы: Хатсу родилась шестипалой на одной рукѣ. Долгое время мы не рѣшались нести ее въ госпиталь для операціи, но наконецъ одна сосѣдка наша сказала намъ, что въ Синдзику живетъ очень искусный врачъ, и мы рѣшились пойти къ нему. Мой мужъ держалъ ребенка на рукахъ во время операціи; я же не могла видѣть ее и ждала результата въ сосѣдней комнатѣ, въ тревогѣ и страхѣ. Но, по окончаніи операціи, ребенокъ, повидимому, не чувствовалъ никакихъ страданій и черезъ нѣсколько минутъ взялъ грудь, какъ обыкновенно. Такъ дѣло обошлось благополучнѣе, чѣмъ я могла думать.

Дома дѣвочка продолжала кушать молоко, спокойно, какъ всегда, и казалось, какъ будто бы ничего не случилось съ ея маленькимъ тѣльцемъ. Но такъ какъ она была еще слишкомъ мала, то все-таки мы боялись, что операція какимъ-нибудь образомъ повредитъ ей. Изъ предосторожности я ходила съ ней въ госпиталь каждый день въ теченіе трехъ недѣль; но никакихъ признаковъ болѣзни не было.

На третій день третьяго мѣсяца тридцать второго года (1899), по случаю хатсу-секу {Такъ называется праздникъ первой годовщины рожденія дѣвочки.

Всѣ упоминающіеся здѣсь предметы суть игрушки, соотвѣтствующія случаю. Даири — старомодное игрушечное изображеніе императора и императрицы въ древнемъ костюмѣ. Хина — значитъ куклы.}, мы получили въ подарокъ Даири и хина, изъ дома отца и отъ Гота, а также обычные поздравительные подарки: шансу (шкапикъ съ выдвижными ящиками), кіодаи (подставка для зеркала) и харибако (ящичекъ для иголокъ). Сами же мы купили для дѣвочки чадаи (столикъ для чашекъ), зенъ (лакированный подносикъ) и нѣсколько другихъ маленькихъ вещицъ. Какъ Гото, такъ и Дзіуносуке, пришли къ намъ въ этотъ день въ гости, и мы были всѣ очень рады побесѣдовать вмѣстѣ.

На третій день четвертаго мѣсяца мы посѣтили храмъ Ана-Хациманъ (синтоистскій алтарь въ округѣ Васеда) помолиться о здоровья ребенка…

На двадцать девятый день четвертаго мѣсяца Хатсу видимо сдѣлалось нехорошо, такъ что я сочла необходимымъ попросить доктора осмотрѣть ее. Тотъ обѣщалъ придти въ то же самое утро, но не пришелъ, и я ждала его напрасно весь день. Онъ не пришелъ и на слѣдующій день. Къ вечеру Хатсу стало хуже и, повидимому, она чувствовала сильную боль въ груди, такъ что я рѣшила спести ее къ доктору на слѣдующій же день, какъ займется утро. Цѣлую ночь я провела въ тревогѣ, но къ разсвѣту дѣвочка какъ будто почувствовала себя лучше. И тогда я, взявъ ее на спину, пошла въ пріемный покой доктора въ Акасака. Но когда я спросила, нельзя ли осмотрѣть ребенка, то мнѣ сказали, что я должна подождать, такъ какъ здѣсь нѣтъ опредѣленнаго часа для пріема паціентовъ.

Пока я ожидала, ребенокъ началъ кричать и плакать хуже, чѣмъ прежде; онъ не хотѣлъ брать груди, и я ничѣмъ не могла успокоить его, ни гуляя, ни сидя съ нимъ, такъ что совсѣмъ измучилась. Наконецъ, пришелъ докторъ и началъ осматривать его; но какъ разъ въ это время я уже замѣтила, что голосокъ дѣвочки сталъ слабѣть, и что губки ея дѣлались все блѣднѣе и блѣднѣе… Будучи рѣшительно не въ состояніи молчать, я спросила: — «Докторъ, какъ вы находите дѣвочку?» — «Она не проживетъ и до вечера», отвѣтилъ онъ. Но не можете ли вы дать ей лѣкарства?" прошептала я. — «Да, если бы она могла только выпить его, — но она не можетъ», отвѣтилъ онъ.

Я сейчасъ же пошла домой и съ пути дала знать о нашей бѣдѣ мужу и въ домъ отца; но потрясеніе было слишкомъ тяжело для меня, и силы внезапно оставили меня. Къ счастью, одна добрая старушка пришла ко мнѣ на помощь, взяла мой зонтикъ и другія вещи и помогла мнѣ сѣсть на джиннерикшу, который и довезъ меня домой. Затѣмъ, я послала человѣка опять къ мужу и къ отцу моему. Жена Миты пришла помочь мнѣ, и съ нею мы старались, какъ могли, облегчить страданія ребенка, но все было тщетно…

На второй день пятаго мѣсяца тридцать второго года мой ребенокъ отправился въ путь, въ Дзуманокудоу^[92] — съ тѣмъ, чтобы не возвращаться въ этотъ міръ!

…. И мы, его отецъ и мать, все-таки еще жили, — хотя причиною смерти ребенка было то, что мы не позвали своевременно искуснаго доктора!..

Эта мысль сильно печалила насъ обоихъ, и мы часто упрекали себя…

Но черезъ день послѣ смерти дѣвочки докторъ сказалъ намъ: — «Даже если бы эта болѣзнь лѣчилась съ самаго начала и самыми лучшими средствами, то ребенокъ вашъ не могъ бы прожить дольше, какъ недѣлю. Если бы ему было уже десять или одиннадцать лѣтъ, то онъ могъ бы быть спасенъ при посредствѣ операціи, но теперь нельзя было дѣлать её: ребенокъ былъ слишкомъ малъ». Затѣмъ докторъ объяснилъ намъ, что ребенокъ умеръ отъ нефрита…

Итакъ, всѣ надежды наши, всѣ заботы и тревоги о ней, вся радость, съ какой мы слѣдили за ея ростомъ въ теченіе девяти мѣсяцевъ, — все пропало!

Мы оба искали хотя нѣкотораго утѣшенія въ предположеніи, что наша родственная связь съ этимъ ребенкомъ въ теченіе одной изъ предшествующихъ жизней его, вѣроятно, была очень слаба^[93].

Въ часы унынія я пыталась излить свое сердце въ стихахъ, подобно тому, какъ это разсказываютъ въ Гидайю-бонъ^[94] о сестрахъ Міадзино и Синобу: —

"Здѣсь, въ этомъ домѣ я вышла замужъ за него; — да, хорошо помню я этотъ день, случившійся пять лѣтъ назадъ. Здѣсь у меня родилась дѣвочка, возлюбленное дитя наше, которое мы надѣялись возрастить. Не заботилась я послѣ того о себѣ самой, я жила только думами о томъ, какъ бы выростить ее.. Какъ печальна судьба моя! Никогда я даже не мечтала, что такая вещь можетъ случиться со мной: у меня на умѣ только и была забота о томъ, какъ бы лучше лелѣять мою Хатсу. Когда она подрастетъ, мечтала я, мы скоро найдемъ ей хорошаго мужа, чтобы сдѣлать ея жизнь счастливой. Такимъ образомъ, никогда не выходя изъ дому для своего удовлетворенія, я только и думала о томъ, какъ бы сберечь мою малютку, — какъ любить свою Хатсу, какъ ухаживать за своимъ мужемъ. Увы, напрасно было все это!… Напрасна была надежда на радость жить только для нея одной!.. Вы, которыя знакомы съ наслажденіемъ быть матерью, подумайте о состояніи сердца той, у которой ребенокъ умираетъ раньше ея!

«И вотъ теперь мужъ и жена, сжимая другъ другу руки, печалятся вмѣстѣ… И если бы прохожій могъ услышать ихъ печаль, то навѣрное бумажныя окна оросились бы влагой его слезъ снаружи».

На двѣнадцатый день второго мѣсяца, въ шесть часовъ утра, родился мой третій ребенокъ — мальчикъ. Мать и дитя чувствовали себя хорошо.

Мы ожидали дѣвочку, но родился мальчикъ; поэтому, когда мой мужъ возвратился съ работы, онъ былъ очень удивленъ и въ то же время очень обрадованъ.

Но ребенокъ не былъ въ состояніи брать грудь, такъ что мы должны были кормить его съ рожка.

На седьмой день послѣ рожденія мальчика мы обрили ему волосы на вискахъ, и вечеромъ отпраздновали сиційя (праздникъ седьмого дня); — но на этотъ разъ только мужъ, я и нашъ малютка… Мужъ простудился незадолго передъ тѣмъ и не могъ идти на работу, такъ какъ сильно кашлялъ; потому онъ и остался дома.

Рано утромъ ребенокъ пилъ молоко, какъ обыкновенно. Но около десяти часовъ вечера у него, видимо, появились боли въ груди, и онъ началъ плакать такъ странно, что мы сейчасъ же послали за докторомъ. Къ несчастью, нашъ знакомый врачъ выѣхалъ изъ города, и намъ сказали, что онъ не вернется ранѣе ночи; потому мы послали за другимъ. Тотъ сказалъ, что придетъ вечеромъ. Но около двухъ часовъ пополудни малюткѣ внезапно сдѣлалось хуже, а незадолго до трехъ часовъ — на двадцать седьмой день второго мѣсяца мой мальчикъ, увы, скончался, проживъ только восемь дней.

Я думала, что если даже это новое несчастье и не заставитъ моего мужа чувствовать отвращеніе ко мнѣ, то все-таки эта послѣдовательная разлука со всѣми дѣтьми моими является явнымъ наказаніемъ за какое-нибудь недоброе дѣло, которое я сдѣлала въ своей предшествующей жизни. И, думая такъ, я знала, что мои рукава уже не высохнутъ болѣе, — что для меня дождь (слезы) никогда не перестанетъ, — что никогда болѣе въ этомъ мірѣ небо не прояснится надо мною.

Но все болѣе и болѣе удивлялась я тому, что чувства моего мужа по отношенію ко мнѣ не дѣлались хуже, несмотря на все, что онъ перенесъ изъ-за меня. Я тревожилась за состояніе его сердца, живо чувствуя, — по тому, что пережила сама, — какъ тяжело должно быть ему.

Однако, онъ только повторялъ слова: — «Теммеи итаси итасиката коре наку» (отъ велѣній небесъ не уйдешь никуда).

Я думала, что буду въ состояніи чаще посѣщать могилу моего ребенка, если пепелъ его будетъ зарытъ гдѣ-нибудь по близости отъ насъ; поэтому мы похоронили его въ храмѣ Сенпукудзи въ Окубо.

«Всѣ радости погибли;

Безъ надеждъ осталась я:

Всѣ онѣ были только весеннимъ сномъ»!..

….Не знаю, быть можетъ отъ горя, которое я перенесла, мое лицо и руки распухли черезъ двѣ недѣли послѣ смерти моего мальчика. Однако, оказалось, что ничего серіознаго нѣтъ, и это скоро прошло… Вѣроятно, ничего и не будетъ, потому что теперь 21дневный періодъ уже прошелъ…

Послѣсловіе Лафкадіо Гирна.

Здѣсь дневникъ бѣдной матери кончается, и заключительныя слова его о томъ, что уже истекъ трехнедѣльный срокъ послѣ рожденія ребенка, заставляютъ думать, что эти строки были написаны на тринадцатый или четырнадцатый день третьяго мѣсяца. Она умерла на двадцать восьмой день того же мѣсяца.

Я сомнѣваюсь, чтобы читатель, незнакомый съ жизнью Японіи, могъ понять эту грустную исторію вполнѣ; но представить матеріальныя условія существованія, «записаннаго» въ этомъ дневникѣ, нетрудно. Мужъ и жена занимаютъ крошечный домикъ въ двѣ комнаты; мужъ заработываетъ около 10 енъ въ мѣсяцъ; жена шьетъ, моетъ, стряпаетъ (внѣ дома, конечно; — въ домѣ никогда не разводится огонь, даже во время сильнѣйшихъ холодовъ). Я полагаю, что такая семья должна была расходовать около двадцати пяти сенъ^[95] въ день, не включая платы за домикъ. Удовольствія мужа и жены стоили имъ, безъ сомнѣнія, очень дешево: плата въ пять сенъ давала имъ доступъ въ театры или общественные залы, гдѣ разсказывали ганасики^[96]; а прогулки для наслажденія видами природы они совершали пѣшкомъ… Но даже и эти развлеченія были роскошью для нихъ. Расходы, вызывавшіеся покупкой необходимой одежды или обязанностью дѣлать подарки родственникамъ по случаю свадьбы или родинъ или похоронъ, могли быть покрыты только при чисто героической экономіи. Правда, что тысячи бѣдняковъ въ Токіо живутъ еще скромнѣе, чѣмъ при такихъ условіяхъ, — живутъ на гораздо меньшій доходъ, чѣмъ десять енъ въ мѣсяцъ, — и, несмотря на то, остаются всегда чистыми, аккуратно одѣтыми и веселыми. Но только весьма сильная женщина можетъ безнаказанно носить и выкормить ребенка при такихъ условіяхъ, гораздо болѣе невыгодныхъ, чѣмъ тѣ, какія присущи, — быть можетъ, еще болѣе скудной, но болѣе здоровой, — жизни внутри страны. И, какъ можно легко себѣ представить слабые терпятъ неудачи и погибаютъ во множествѣ.

Читатели дневника, быть можетъ, удивились той готовности, съ какою эта робкая и деликатная женщина согласилась сдѣлаться такъ внезапно женою совсѣмъ незнакомаго ей человѣка, о характерѣ котораго она не знала абсолютно ничего. Правда, браки въ Японіи въ большинствѣ случаевъ устраиваются такъ, какъ описано здѣсь, и при помощи накодо; но въ этомъ частномъ случаѣ обстоятельства были исключительно неблагопріятны. Объясненіе этого факта до трогательности просто: въ Японіи ожидаютъ, что всякая хорошая дѣвушка выйдетъ замужъ; и оставаться незамужней послѣ извѣстнаго возраста считается стыдомъ и ставится дѣвушкѣ въ укоръ. Страхъ остаться въ такомъ положеніи, безъ сомнѣнія, побудилъ автора дневника схватиться за первый случай «выполнить свое естественное назначеніе». Ей было уже двадцать девять лѣтъ; — другой такой случай могъ никогда не представиться.

Для меня главное значеніе скромной исповѣди о жизни, полной борьбы и неудачъ, не представляетъ ничего исключительнаго, а является лишь выраженіемъ того, что такъ же обычно въ Японіи, какъ голубое небо и сіяніе солнца. Храбрая рѣшимость женщины добиться расположенія со стороны мужа послушаніемъ и безупречнымъ исполненіемъ долга, ея благодарность за всякую маленькую ласку, ея любовь къ дѣтямъ, ея полное отсутствіе себялюбія, буддійское объясненіе своихъ страданій наказаніемъ за какой-либо грѣхъ, совершенный ею въ теченіе одного изъ предшествующихъ существованій, ея попытки искать утѣшенія въ процессѣ сложенія поэмъ, когда надрывается сердце отъ страданій, — все это я нахожу болѣе, чѣмъ трогательнымъ. Но я не нахожу этого исключительнымъ. Раскрывающіяся въ этомъ дневникѣ душевныя свойства автора — типичны для моральной природы женщины этого народа. Можетъ быть въ томъ скромномъ классѣ его, къ какому принадлежалъ авторъ дневника, найдется немного женщинъ, способныхъ выразить личную радость и горе въ записи, столько же безъискусственной, сколько и трогательной. Но милліоны японокъ упомянутаго класса наслѣдуютъ въ теченіе вѣковъ такое представленіе о жизни, какъ о долгѣ, и такую способность къ самоотверженной привязанности.

Три главы изъ современнаго японскаго романа.
«Нами-ко».

(Авторъ — Кендзиро Токутоми).

Популярность въ Японіи этого романа свидѣтельствуется тѣмъ фактомъ, что, выйдя въ свѣтъ въ 1900 году, онъ уже въ половинѣ 1901 г. печатался 12-мъ изданіемъ. Нынѣ онъ извѣстенъ и въ западной литературѣ, такъ какъ переведенъ на англійскій, шведскій и русскій языки. Романъ построенъ на близкой всякому истинному японцу темѣ — почитаніи предковъ, возведенномъ, какъ мы знаемъ, въ степень религіознаго культа. Этотъ культъ обязываетъ японца къ самымъ тщательнымъ заботамъ «объ умноженіи и продолженіи своего рода»; и тотъ, кто равнодушно относится къ возможности пресѣченія послѣдняго, совершаетъ незамолимый грѣхъ и возбуждаетъ къ себѣ презрѣніе. Разсматриваемымъ культомъ обусловлены какъ возникновеніе въ Японіи въ XVII вѣкѣ легальнаго конкубината, — съ цѣлью обезпеченія наслѣдника имени главы семьи, — такъ и обычай усыновленія — въ такой семьѣ, гдѣ нѣтъ прямого наслѣдника — зятя, который въ такомъ случаѣ принимаетъ фамильное имя своего тестя. Въ силу того же культа тотъ изъ супруговъ, которому угрожаетъ какой-либо наслѣдственный недугъ, безжалостно выбрасывался изъ семьи путемъ развода, считавшагося въ такихъ случаяхъ еще недавно дозволеннымъ по закону и обязательнымъ, для истиннаго японца, по обычаю. Послѣдній, — особенно когда болѣзненнымъ элементомъ въ семьѣ является жена, — не умеръ и нынѣ, несмотря на то, что современные японскіе законы о разводѣ не позволяютъ относиться къ этому акту такъ легко, какъ возможно было прежде. Но вѣковые обычаи дѣйствуютъ часто сильнѣе законовъ и сильнѣе логики, основанной на принципахъ, «новыхъ» для людей стараго поколѣнія, но уже формирующихъ моральный складъ поколѣнія молодого. Отсюда — разладъ, ведущій къ драмѣ, и одна изъ такихъ драмъ и изображена въ романѣ Токутоми. Его героиня Нами-ко, дочь генералъ-лейтенанта графа Катаока — одного изъ видныхъ военачальниковъ въ странѣ — выходитъ замужъ, по любви, за мичмана барона Такео Кавасима. Сначала все идетъ хорошо, бракъ сулитъ счастье; но скоро она простужается и заболѣваетъ чахоткой, къ которой предрасположена наслѣдственно отъ своей рано умершей матери. Этого достаточно для того, чтобы жестокосердая свекровь ея — вдова баронесса Кавасима, — настаивала на разводѣ, подъ предлогомъ, что Такео — единственный продолжатель рода своихъ предковъ и потому не долженъ подвергаться риску заразы наслѣдственной болѣзнью и оставленія послѣ себя хилаго потомства. Несмотря на то, что Такео, нѣжно любящій свою кроткую и хорошенькую жену, негодуетъ на желаніе матери, разводъ въ его отсутствіе устраивается — главнымъ образомъ потому, что отецъ Нами-ко, графъ Катаока, воспитанный въ духѣ старыхъ понятій, очевидно, не можетъ не признать уважительной предписываемую религіознымъ культомъ заботу баронессы о потомствѣ покойнаго мужа ея… Молодая Нами-ко глубоко страдаетъ послѣ развода, пытается даже лишить себя жизни, быстро чахнетъ и умираетъ.

«Какъ ни невѣроятной можетъ показаться эта книга для западнаго пониманія», говоритъ о своемъ романѣ Токутоми въ предисловіи къ англійскому переводу его, "но она основана на истинномъ происшествіи. Я былъ глубоко потрясенъ, услышавъ впервые о несчастной Нами-ко, и тогда же рѣшилъ написать разсказъ объ ея жизни.

"Я не намѣревался, разумѣется, посредствомъ сочиненныхъ фактовъ преобразовать соціальные нравы и обычаи своей родины, ибо я несомнѣнно болѣе романистъ, нежели реформаторъ; но такъ какъ разоблаченіе какого-нибудь неустройства есть первый шагъ къ устраненію его, то можетъ быть я сдѣлалъ больше, нежели самъ имѣлъ въ виду. Правда, въ послѣдніе годы были приняты законы о разводѣ, до извѣстной степени стремящіеся къ признанію правъ жены и святости семейныхъ узъ, и человѣчность, свобода, и справедливость день за днемъ подтачиваютъ старыя изношенныя конфуціанскія понятія; но я долженъ все же признать, что укоренившееся зло отмираетъ не легко, и много еще слезъ прольется въ это переходное время.

«Написанный мною разсказъ — изображеніе лишь одного происшествія изъ многихъ подобныхъ»…

Печатаемыя нами ниже три послѣдовательныя главы романа мы считаемъ наиболѣе характерными, среди другихъ, по отношенію къ главной темѣ его, по слѣдующимъ причинамъ: Въ первой изъ нихъ, «Мать и сынъ», устами матери Такео излагаются тѣ доводы, основанные на вышеупомянутомъ культѣ почитанія предковъ, въ силу которыхъ она признаетъ разводъ сына съ больною женою обязательнымъ. Интересно обращеніе ея въ бесѣдѣ съ сыномъ къ ихаи (т. е. къ дощечкѣ съ посмертнымъ именемъ покойнаго, представляющей духъ его) отца его. Не одною слабохарактерностью Такео, а очевидно и признаніемъ имъ обоснованности требованія матери надо объяснить фактъ, что онъ не находитъ въ себѣ силы отвергнуть послѣднее, а проситъ только отложить обсужденіе его до возвращенія своего изъ предстоящаго ему плаванія. Во второй главѣ, «Ямаки исполняетъ данное ему порученіе», читатели ясно видятъ, что и отецъ Нами-ко считаетъ въ глубинѣ души жестокое требованіе баронессы Кавасима, настаивающей на томъ, чтобы онъ «взялъ обратно къ себѣ» дочь свою, «законнымъ». Хорошо изображены здѣсь также, въ поведеніи генерала Катаока, типичныя черты характера японца, а именно, — рѣшимость, съ какою онъ подчиняется тому, что признаетъ логичнымъ, и самообладаніе и сдержанность въ борьбѣ съ болѣзненными душевными волненіями. Наконецъ, въ главѣ «Возвращеніе домой», въ которой описывается переѣздъ Нами въ домъ отца своего, ярко изображается та кротость, съ какою японская женщина наслѣдственно привыкла подчиняться подавленію въ ней личности… Все это имѣетъ для насъ большой интересъ особенно потому, что романъ, изъ котораго взяты печатаемыя нами главы, раскрываетъ «уголокъ души» современной намъ Японіи. Ред.

Мать и сынъ.

Въ началѣ мая броненосецъ, на которомъ служилъ Такео, долженъ былъ отправиться на югъ, къ мѣсту стоянки флота въ Сасебо, а оттуда — на сѣверъ, чтобы принять участіе въ маневрахъ соединенныхъ эскадръ у Хакодате. И такъ какъ вслѣдствіе этого Такео долженъ былъ пробыть въ отсутствіи больше мѣсяца, то однажды вечеромъ онъ пріѣхалъ къ матери проститься.

Вдова за послѣднее время была въ очень дурномъ настроеніи и порядочно таки придиралась къ Такео. Но въ тотъ вечеръ она была необычайно ласкова съ нимъ и сама слѣдила за тѣмъ, какъ ему прислуживали. Такео былъ вообще равнодушенъ къ мелочамъ, по онъ чувствовалъ себя почти смущеннымъ непривычной нѣжностью матери. Всякому сыну, сколько бы ему ни было лѣтъ, пріятно, когда мать его балуетъ; а теперь онъ отнесся къ этому «баловству» особенно чутко потому, что она такъ давно уже была имъ недовольна.

Вкусно пообѣдавъ и отдохнувъ, Такео, взялъ ванну и, сидя въ ней, мечталъ подъ шорохъ дождя, думая о томъ, что дѣлается теперь въ Цуши, гдѣ его ждетъ Нами, и стараясь увѣрить себя въ томъ, что къ его возвращенію изъ плаванія, она, конечно, будетъ уже здорова. Послѣ освѣжающей ванны онъ надѣлъ просторный халатъ и вышелъ къ матери съ зажженной сигарой въ рукѣ.

Баронесса въ это время сидѣла и курила свою длинную трубку, наслаждаясь массажемъ плечъ, который дѣлала ей служанка. Когда Такео вошелъ, она подняла голову и сказала: «Ты уже готовъ? Какъ ты сейчасъ похожъ на своего отца! Онъ приходилъ ко мнѣ послѣ ванны совсѣмъ такъ же. Что же ты не сядешь? Вотъ подушка. Ну, довольно, Матсу, массировать, принеси намъ лучше чаю.»

Вдова встала и достала изъ буфета блюдо съ пирожками.

«Ты обращаешься со мной совершенно какъ съ гостемъ, мама», замѣтилъ Такео, улыбнувшись и затянувшись сигарой.

«Ты пріѣхалъ какъ нельзя болѣе кстати, Такео. Я какъ разъ хотѣла поговорить съ тобой кое-о-чемъ и ждала твоего пріѣзда… Ты останавливался въ Цуши по дорогѣ сюда?» Хотя Такео зналъ, что матери непріятны его постоянныя поѣздки въ Цуши, но онъ не могъ обмануть её.

«Да, на очень короткое время. Нами, какъ будто, лучше… Она такъ огорчена, что доставляетъ тебѣ столько хлопотъ!».

«Въ самомъ дѣлѣ?» спросила мать, все время внимательно наблюдая Такео. Въ эту минуту вошла Матсу съ чайнымъ подносомъ. Вдова приняла его и сказала дѣвушкѣ: «Ты намъ больше не нужна, Матсу, задвинь хорошенько перегородку».

Она налила чаю Такео и себѣ и, набивъ трубку, начала:

«Здоровье мое очень неважно. Въ послѣдній разъ, когда у меня опять былъ припадокъ ревматизма, мнѣ чуть было совсѣмъ не пришлось плохо. Я была вчера на могилѣ твоего отца, и мои ноги до сихъ поръ это чувствуютъ… Мнѣ часто кажется, что я стою одной ногой въ гробу. Берегись хорошенько, дорогой Такео, чтобы не заболѣть».

Такео стряхнулъ пепелъ съ сигары о хибачи^[97] и взглянулъ на мать. Хотя лицо ея было очень полно, но ему бросилось въ глаза, что на немъ замѣтны обильныя морщины.

«Я почти все время въ отъѣздѣ и нѣтъ никого, кто могъ бы помогать тебѣ по хозяйству», сказалъ онъ. «Я хотѣлъ бы, чтобы Нами была здорова, она могла бы быть тебѣ полезной. Этого желаетъ и она сама.»

«Да, можетъ быть, но я боюсь ея чахотки.» «Но вѣдь ей теперь, когда погода становится теплѣе, гораздо лучше! Къ тому же она молода, такъ что прекрасно можетъ справиться съ болѣзнью».

«Нѣтъ, я не вѣрю уже въ то, что она можетъ поправиться, Такео. Я слышала отъ доктора, что мать ея тоже умерла въ чахоткѣ.» «Да, она говорила объ этомъ и мнѣ, но…» «Чахотка наслѣдственна, не правда-ли?» прервала его мать.

"Говорятъ, — но Нами заболѣла отъ простуды; все произошло отъ ея неосторожности. Люди говорятъ о заразительности и наслѣдственности, но на самомъ дѣлѣ болѣзни зависятъ отъ другихъ причинъ. Ты знаешь, какъ крѣпокъ отецъ Нами; и ея сестра, О-Кома-санъ напримѣръ, не обнаруживаетъ никакихъ признаковъ чахотки! Мы не такъ нѣжны, какъ любятъ думать врачи, " — и Такео засмѣялся.

«Нѣтъ, смѣхомъ не такъ-то легко отдѣлаешься отъ болѣзни», замѣтила баронесса и, выколотивъ трубку, продолжала: «Я думаю, что чахотка самая страшная изъ всѣхъ болѣзней, Такео; ты вѣдь знаешь семейство губернатора Того? Мать маленькаго мальчика, съ которымъ ты нѣкогда дрался, умерла года два назадъ; и Того-санъ умеръ вскорѣ послѣ нея, — ранѣе, чѣмъ черезъ шесть мѣсяцевъ. Знаешь ли ты это, скажи? А сынъ, который былъ гдѣ-то инженеромъ, умеръ тоже недавно, какъ я слышала. Они заразились всѣ отъ одной; и я могу разсказать нѣсколько подобныхъ же случаевъ… Такъ что, Такео, мы должны быть осторожны, не то намъ придется плохо.»

Вдова отложила трубку, наклонилась къ Такео, слушавшему ее теперь молча, и, посмотрѣвъ на него искоса и нерѣшительно, продолжала:

«Я хочу поговорить съ тобой кое-о-чемъ… — Что бы ты сказалъ, если бы…?»

«Что?» Такео поднялъ голову.

«Что бы ты сказалъ, если-бъ отправить Нами обратно»? твердо проговорила наконецъ мать, устремивъ на него глаза.

«Отправить обратно? Что ты хочешь этимъ сказать?»

По-прежнему не спуская съ Такео глазъ, вдова отвѣтила:

«Отправить къ ея родителямъ.»

«Къ ея родителямъ? Ты хочешь, чтобъ они лѣчили ее?»

«Да, они могутъ и лѣчить ее. Но прежде всего, ты долженъ отправить ее къ нимъ».

«Но вѣдь для нея лучше всего жить въ Цуши!.. У Катаока дѣти; и, кромѣ того, если ужъ ты хочешь, чтобъ она возвратилась въ Токіо, то ей лучше жить у тебя».

Вдова выпила свой чай, тѣмъ временемъ совершенно остывшій, и отвѣчала съ дрожью въ голосѣ:

«Такео, ты вѣдь не помѣшался, надѣюсь? Почему ты упорно не желаешь понять меня?» Такео все еще въ недоумѣніи молчалъ. Тогда, устремивъ на него пронзительный взглядъ, она продолжала: «Я хочу сказать — надо отправить Нами обратно къ ея родителямъ.»

«Отправить къ родителямъ? Да?… Ты хочешь сказать — надо развестись съ нею?!»

«Не горячись такъ! Ты вѣдь кричишь, Такео!» И опять смотря прямо въ глаза своеге трясущагося отъ волненія сына, она сказала: «Развестись — да, можешь назвать это и такъ.» «Развестить! Развестись! Но изъ-за-чего же?» «Что ты еще спрашиваешь? Какъ я уже говорила тебѣ, — изъ-за ея опасной болѣзни.» «Изъ-за ея чахотки! — ты хочешь, чтобъ я развелся съ Нами изъ-за ея чахотки?»

«Да, именно; хотя мнѣ больно говорить это.» «Развестись!»

…Сигара выпала изъ руки Такео и, дымясь, лежала на хибачи; лампа горѣла съ шипящимъ звукомъ, и ночной дождь барабанилъ въ окна…

Баронесса Кавасима погасила сигару пепломъ и заговорила убѣдительнымъ тономъ: «Я не порицаю тебя за то, что ты такъ удивился моимъ словамъ. Это слишкомъ неожиданно для тебя; но я думала объ этомъ много дней, и ты долженъ помнить то, что я скажу тебѣ. У Нами нѣтъ ничего особеннаго, что бы мнѣ не нравилось, и ты такъ любишь ее! Поэтому тѣмъ труднѣе говорить то, что я вынуждена сказать тебѣ. Но говори, что хочешь, а несомнѣнно, что опасность чахотки заключается въ томъ»…

«Но вѣдь ей лучше!» прервалъ Такео и упрямо взглянулъ на мать.

«Слушай, что я говорю! Можетъ быть, она и не такъ плоха теперь; но докторъ сказалъ мнѣ, что чахотка усиливается, хотя временами и можетъ казаться, что она совсѣмъ прошла. Одной незначительной перемѣны погоды можетъ быть достаточно. Никто никогда не излѣчивался отъ этой болѣзни, говорятъ доктора. Хотя Нами сейчасъ, можетъ быть, и не такъ опасно больна, но достовѣрно, что это случится рано или поздно, и что ты тоже получишь чахотку. А если у тебя будетъ ребенокъ, то онъ унаслѣдуетъ ее. Подумай же, — вѣдь не только Нами, но и ты, представитель рода, и твое дитя, которое унаслѣдуетъ все твое состояніе, всѣ вы умрете въ чахоткѣ!.. Нашъ родъ вымретъ. Усердіе твоего отца создало все наше благосостояніе; онъ пользовался особой милостью микадо, и все это пойдетъ прахомъ съ твоею болѣзнью. Правда, можно сказать, что очень жаль Нами, и что ты будешь сильно горевать, — да и я говорю это тебѣ вовсе не съ веселымъ сердцемъ… Но подумай, какія послѣдствія можетъ имѣть ея чахотка. Какъ ни жаль Нами, но рѣчь идетъ о тебѣ, единственномъ представителѣ рода Кавасима, а слѣдовательно, и о самомъ родѣ. Ты достаточно разсудителенъ, чтобы понять важность этого, и конечно, согласишься добровольно на мое предложеніе».

Такео, слушавшій все время молча, ясно, какъ при дневномъ свѣтѣ, увидѣлъ передъ собой свою больную жену, которую навѣщалъ въ утро этого самаго дня".

«Мама, я не могу этого сдѣлать!»

«Почему?» Голосъ ея зазвучалъ уже нѣсколько громче, чѣмъ раньше.

«Если ты сдѣлаешь что-либо подобное, то Нами умретъ».

«Ну, хорошо, она умретъ, Такео; а я больше опасаюсь за твою жизнь — и за родъ Кавасима».

«Если ты думаешь обо мнѣ, мама, то пойми меня! Ты, можетъ быть, найдешь, что это странно, но я не могу согласиться съ тобою ни за что на свѣтѣ. Она молода и, конечно, еще не можетъ помогать тебѣ, какъ слѣдуетъ; но она любитъ тебя такъ же, какъ меня. Какъ же я могу развестись съ такой ни въ чемъ неповинной женой только изъ-за ея болѣзни? Нѣтъ ни одной причины въ мірѣ, по которой бы я могъ повѣрить, что Нами не можетъ выздоровѣть. Вѣдь она уже и теперь поправляется. Но если даже ей и суждено умереть отъ этой болѣзни, мама, то дай ей умереть моей женой! И если чахотка опасна, то я не буду къ ней ѣздить, буду остороженъ насколько возможно, буду дѣлать, что ты хочешь. Но развестись съ ней я не могу ни за что въ свѣтѣ!»

«Ты говоришь только о Нами, по не думаешь ни о своей собственной жизни, ни о родѣ Кавасима'»

«А ты зато говоришь только о моей жизни! но развѣ можетъ быть счастье въ жизни, оберегаемой жестокостью и несправедливостью? Безчеловѣчные и несправедливые поступки никогда не приносятъ съ собой счастья и не содѣйствуютъ чести и славѣ рода. Я не могу развестись съ Нами, — нѣтъ, никогда!»

Хоть старуха подготовилась къ сопротивленію, но все же была изумлена такою несговорчивостью Такео, и ея легко возбуждающійся гнѣвъ разгорѣлся до чувства жестокости. Жилы на лбу ея вздулись и стучали, и рука, держащая трубку, дрожала, Однако, она постаралась обуздать себя, и ей удалось даже улыбнуться.

«О, да не горячись же! Подумай объ этомъ спокойно. Ты еще молодъ и мало знаешь жизнь. Но ты знаешь пословицу: Если хочешь спасти большое животное, то убей маленькое. Нами — маленькое животное, а ты, представляющій родъ Кавасима, — большое. Мнѣ жаль Нами и жаль ея родителей; но я не могу считать правильнымъ, чтобы ты изъ-за этой жалости заболѣлъ; и что бы они о насъ ни думали, все же лучше спасти родъ Кавасима. Ты говоришь о несправедливости и безчеловѣчности; но извѣстно много случаевъ такихъ же поступковъ, какъ тотъ, какой я предлагаю тебѣ. Справедливо развестись съ своей женой, если она вредитъ чести дома, если она не родитъ наслѣдника, и совершенно также, — если у нея опасная болѣзнь. Таковъ законъ; это ты знаешь, и нечего поэтому говорить о несправедливости и безчеловѣчности. Въ случаѣ, подобномъ этому, обязанность родителей жены самимъ взять ее къ себѣ. Но разъ они не дѣлаютъ этого, то неужели же несправедливо попросить ихъ объ этомъ?»

«Ты говоришь справедливо, справедливо! Но мы не имѣемъ права поступать дурно на томъ основаніи, что другіе дѣлаютъ такъ, Разводиться изъ-за болѣзни, — это дѣлалось въ прежнія времена. Но если существуетъ такой законъ теперь, то, поистинѣ, пора отмѣнить его… Да, должно его отмѣнить! Ты думаешь только о нашей семьѣ; но каково это для семьи Нами получить обратно дочь, недавно выданную замужъ, только потому, что она заболѣла? И потомъ, какъ можетъ Нами вернуться домой, не чувствуя себя униженной? Представь себѣ только, что это я страдаю чахоткой, и что родители Нами являются и отнимаютъ у меня ее потому, что у меня опасная болѣзнь. Какъ бы тебѣ это понравилось? Вѣдь это одни и тѣ же условія.» «Нѣтъ, это не то же самое. Женщины не то, что мужчины.»

«Нѣтъ, то же! Онѣ равны намъ, по крайней мѣрѣ въ своихъ чувствахъ… Но будемъ говорить о томъ, что насъ ближе касается. У Нами давно уже нѣтъ кровохарканій, и она стала во многихъ отношеніяхъ здоровѣе. Если Случится что-либо подобное предлагаемому тобою, то ей опять сдѣлается хуже. Она умретъ тогда, несомнѣнно умретъ. Я не могъ бы поступить такъ и по отношенію даже къ чужому человѣку. Что же — ты хочешь, чтобы я — убилъ Нами?»

Такео заплакалъ.

Старуха вдругъ встала и взяла съ домашняго алтаря ихаи,^[98] которое поставила передъ Такео.

«Ты не обращаешь вниманія на то, что говорю тебѣ я; но повтори то, что ты сказалъ, передъ своимъ отцомъ». Повтори это! Духи твоихъ предковъ смотрятъ на тебя. Скажи это еще разъ!.. Ты непочтительный сынъ!"

И напряженно смотря на Такео, она нѣсколько разъ стукнула трубкой о рѣшетку хибачи.

Какъ ни былъ Такео кротокъ съ матерью, но тутъ онъ весь покраснѣлъ.

«Развѣ я непочтителенъ?»

«Что? Ты еще спрашиваешь? Развѣ это не непочтительность, — изъ-за жены не обращать вниманія на слова матери? Развѣ не непочтительность не думать о тѣхъ, кто далъ тебѣ жизнь, и рисковать родомъ своихъ предковъ противъ моей воли? Ты непочтительный сынъ, Такео, и забываешь, въ чемъ обязанности сына по отношенію къ родителямъ.»

«Но человѣколюбіе…»

«Избавь меня отъ этого слова! Кто тебѣ дороже, жена или родители? Безумецъ! Ты говоришь только о женѣ; но думаешь ли ты сколько-нибудь о своихъ родителяхъ? Собака тотъ, кто говоритъ только о Нами! Я прокляну тебя!»

Такео закусилъ губы, и глаза его сверкали полные слезъ.

«Мама, ты слишкомъ жестока.»

«Что? жестока?»

«Я никогда не думалъ и не чувствовалъ того, что ты приписываешь мнѣ. Ты не понимаешь меня.»

«Ну, такъ почему ты не хочешь послушаться меня и развестись съ Нами?»

«Но это…»

«Никакихъ но! Послушай, кто тебѣ дороже, — мать, или жена? Что, — жена? Что? Ты, ты — негодяй!»

Въ гнѣвѣ она такъ стучала трубкой по хибачи, что та разлетѣлась въ куски, одинъ изъ которыхъ ударился о перегородку… Кто то вскрикнулъ негромко въ сосѣдней комнатѣ, и вслѣдъ затѣмъ дрожащимъ голосомъ сказалъ:

«Извините!»

«Кто это? Что тамъ такое?»

"Телеграмма — "

Не прошло двухъ минутъ послѣ того какъ Такео отодвинулъ перегородку и пробѣжалъ телеграмму, а подавшая ее дѣвушка смущенно выбралась изъ комнаты, испуганная злобнымъ лицомъ своей хозяйки, — но и за это короткое время возбужденіе матери и сына нѣсколько улеглось, и ихъ раздраженный споръ смѣнился натянутымъ молчаніемъ, при которомъ отчетливо слышно было, что на улицѣ дождь лилъ теперь потоками.

Старуха заговорила первая. Глаза ея еще искрились гнѣвомъ, но голосъ уже звучалъ нѣсколько спокойнѣе.

«Такео, я не хотѣла сдѣлать тебѣ больно своими словами. Ты — мой единственный сынъ, и единственная моя радость въ этомъ мірѣ. Я забочусь о твоемъ счастьѣ и мечтаю когда-нибудь имѣть здороваго и красиваго внука.»

Такео, глубоко погруженный въ свои мысли, медленно поднялъ голову и показалъ матери телеграмму:

«Я получилъ приказаніе немедленно выѣхать по дѣламъ службы. Самое позднее, — завтра я долженъ отправляться. Домой я вернусь черезъ мѣсяцъ или около того. Не говори Нами ни слова, до моего возвращенія, о томъ, что было сейчасъ между нами.»

На слѣдующій день Такео, взявъ еще разъ обѣщаніе съ матери, молчать до поры до времени, посѣтилъ домашняго врача и попросилъ его хорошенько беречь Нами. Затѣмъ онъ поѣхалъ съ вечернимъ поѣздомъ въ Цуши.

Когда онъ выходилъ изъ вагона, солнце только что сѣло, и молодой мѣсяцъ блѣдно свѣтилъ среди блѣдно-фіолетовыхъ тучъ. Такео перешелъ мостъ, перекинутый черезъ маленькій ручей, и пошелъ по дорогѣ, извивавшейся въ темномъ лѣсу пиній. Выйдя изъ-подъ деревьевъ, онъ увидѣлъ высокій журавецъ колодца, чернымъ силуэтомъ вырисовывающійся на вечернемъ небѣ, и услышалъ меланхолическіе звуки кото^[99].

«Это она играетъ», подумалъ онъ… Сердце его готово было разорваться, и онъ остановился у воротъ вытереть слезы.

Нами чувствовала себя необычно одинокой въ этотъ день и изливала въ звукахъ кото всю свою тоску по Такео… И, о, какъ обрадовалась она его пріѣзду! Но она сейчасъ же увидѣла, что что-то гнететъ душу Такео, и онъ прекратилъ ея разспросы, сказавъ только, что поздно засидѣлся наканунѣ вечеромъ…

Они сѣли за обѣдъ, особенно вкусно и тщательно приготовленный въ его честь, но ѣли совсѣмъ мало. Нами улыбалась, насколько могла веселѣе, чтобы не выдать своей печали передъ близкой разлукой; пришила пуговицы къ жилетамъ Такео и заботливо вычистила его платье. Когда нельзя уже было дольше оставаться, — Такео поднялся съ мѣста. Нами ухватилась за его руку и сказала:

«Неужели ты уже уходишь, милый?»

«Но я скоро, вѣдь, вернусь. Лѣчись хорошенько и постарайся быть здоровой»…

Они крѣпко держались за руки. У двери стояла старая Ику съ его башмаками, и слуга Мосеи дожидался его, съ чемоданомъ въ одной рукѣ и фонаремъ въ другой, готовый проводить его на станцію.

«Ну, Ику, оставляю Нами на твоемъ попеченіи. Нами-санъ, я долженъ идти». «Возвращайся скорѣе, милый!»

Такео кивнулъ головою… Освѣщенный фонаремъ, онъ прошелъ нѣсколько шаговъ и оглянулся; Нами стояла у воротъ въ бѣлой шали и махала носовымъ платкомъ… «Возвращайся скорѣе!»

«Да, обѣщаю тебѣ!.. Ты простудится здѣсь Иди лучше въ комнаты, Нами-санъ»…

Бѣлая фигурка ея виднѣлась уже смутнымъ силуэтомъ, когда онъ обернулся въ третій разъ; потомъ дорога повернула, и даже силуэтъ скрылся за горою. Но зовъ «возвращайся скорѣе» еще долго преслѣдовалъ Такео, — умоляющій и полный слезъ… Сквозь пиніи свѣтился топкій серпъ тоже скрывающейся за горизонтъ луны.

Ямаки исполняетъ данное ему порученіе (*)

(*) Мы опускаемъ мало интересное для цѣлей этой книги начало главы, сущность содержанія котораго состоитъ въ слѣдующемъ: Вскорѣ послѣ ухода Такео въ плаваніе, у Нами проявилось обостреніе чахоточнаго процесса, сопровождающееся кровохарканіемъ. Это побудило баронесу Кавасима настаивать на разводѣ немедленно, не дожидаясь категорическаго согласія сына. Она сначала просила принять на себя роль посредницы въ этомъ дѣлѣ тётку Нами — графиню Като, которая была посредницею и въ устройствѣ брака Нами съ Такео. И когда та отказалась отъ этого, то баронесса упросила переговорить съ графомъ Катаока, отъ ея имени, будто бы съ согласія Такео, разбогатѣвшаго фактора Ямаки, который преданъ роду Кавасима, какъ обязанный своимъ благосостояніемъ отцу Такео.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Обмѣнявшись съ гостемъ нѣсколькими предварительными фразами о незначительныхъ предметахъ и нѣсколькими замѣчаніями о корейскомъ вопросѣ, генералъ пожелалъ узнать о цѣли визита своего гостя. Ямаки откашлялся и попытался открыть ротъ, но лишь при третьей попыткѣ ему удалось произнести слово. Онъ удивлялся, почему его никогда не изсякающее краснорѣчіе измѣняетъ ему именно на этотъ разъ.

Наконецъ Ямаки заговорилъ:

«Я пріѣхалъ по дѣламъ семейства Кавасима, — съ очень серіознымъ порученіемъ отъ него».

Генералъ съ изумленіемъ вперилъ свои узкіе глазки въ Ямаки.

«Да?»

«Вдова, баронесса Кавасима, пріѣхала бы сама; но, чувствуя нѣкоторое недомоганіе, попросила меня съѣздить вмѣсто нея».

«Да-да, понимаю; но въ чемъ дѣло?»

Ямаки вытеръ выступившій на лбу его потъ, и всё съ возврастающимъ смущеніемъ продолжалъ: «Они желали, чтобы графиня Като переговорила съ Вами, графъ, вмѣсто нихъ; но такъ какъ графиня не согласилась на это, то послали меня».

«Пожалуйста скорѣе къ дѣлу!»

«Да, да, сейчасъ… Мнѣ — очень тяжело говорить объ этомъ, но баронесса Кавасима поручила мнѣ сказать, что ваша дочь»…

«Ну?»

«Да, — такъ дѣло касается молодой баронессы. Какъ я уже сказалъ, крайне тяжело говорить объ этомъ; но мы такъ встревожены ея болѣзнью, знаете ли… И хотя ей сейчасъ немного лучше, чему мы сердечно рады, но»…

«Говорите, говорите»…

«Мы очень сожалѣемъ, что принуждены обратиться къ вамъ, такъ какъ это значитъ предъявить слишкомъ большія требованія на вашу доброту; но въ виду того, что болѣзнь Вашей дочери весьма подозрительнаго характера, что родъ Кавасима, какъ вы знаете, немногочисленъ, и что Такео-санъ единственный мужской представитель его, то — въ виду этого, говорю я — баронесса Кавасима очень за него безпокоится. Повторяю, очень тяжело быть вынужденнымъ говорить это, такъ какъ это значитъ слишкомъ искушать Вашу доброту; но болѣзнь молодой баронессы такого свойства, что если бы Такео-санъ заразился ею, — что, впрочемъ конечно необязательно, — но всегда лучше быть предусмотрительнѣе, — и если бы Такео-санъ, представитель рода, заболѣлъ, то это было бы равносильно прекращенію рода Кавасима… Ну, да, по нынѣшнимъ временамъ это, можетъ быть, не имѣло бы особаго значенія; но во всякомъ случаѣ… — чтобы перейти прямо къ дѣлу — крайне грустно быть вынужденнымъ говорить это…»

Ямаки путался все болѣе и болѣе, и голосъ измѣнялъ ему, и капли пота выступали на его лбу по мѣрѣ того, какъ онъ подвигался въ своемъ изложеніи. Генералъ, наблюдавшій его не говоря ни слова, поднялъ правую руку, какъ бы призывая къ себѣ спокойствіе.

«Вотъ какъ!.. Понимаю. Словомъ, болѣзнь Нами опасна, и вы желаете, что бы я взялъ ее домой. Я прекрасно понялъ Васъ».

Онъ кивнулъ головой и, бросивъ потухающую сигару въ пепельницу, скрестилъ руки.

Ямаки облегченно вздохнулъ и вытеръ лобъ. Онъ чувствовалъ себя такъ, какъ будто его вытащили изъ трясины.

«Вы совершенно вѣрно поняли мою мысль. Мнѣ нелегко говорить это, но я надѣюсь, вы не примете этого въ дурную сторону?»

«А Такео-санъ уже дома?»

«Нѣтъ, его еще нѣтъ. Но онъ, разумѣется, знаетъ обо всемъ. Такъ что я надѣюсь, что вы не обидитесь на то, что…»

«Ну, хорошо, хорошо!»

Генералъ снова кивнулъ головой и съ минуту оставался въ молчаніи, скрестивъ руки.

Довольный сравнительно легко доставшимся успѣхомъ, Ямаки поднялъ голову и увидѣлъ на лицѣ генерала, сидѣвшаго неподвижно, съ закрытыми глазами и закушенными губами, что-то тяжелое и, какъ ему казалось, грозное…

«Ямаки-кунъ!» тяжело произнесъ генералъ, открывъ глаза и взглянувъ на него.

«Я слушаю», сказалъ Ямаки.

«Есть у васъ дѣти?»

Ямаки, хотя и не понявъ настоящаго смысла вопроса, поклонился и отвѣтилъ: «Да, сынъ и дочь.»

«Ямаки-кунъ, вы знаете, значитъ, какъ дорого дитя отцу?»

«О, да!»

«Ну, я согласенъ исполнить ваше желаніе. Будьте добры, скажите вдовѣ Кавасима, что она можетъ быть спокойна. Нами будетъ возвращена ко мнѣ сегодня же. Сожалѣю, что приходится обременять васъ порученіемъ».

Ямаки всталъ и сдѣлалъ безчисленное множество поклоновъ, видимо обрадованный тѣмъ, что миссія его закончена, но въ то же время и смущенный причиненнымъ имъ генералу огорченіемъ…

Проводивъ своего гостя, генералъ Катаока заперся у себя въ кабинетѣ.

Возвращеніе домой.

Послѣ отъѣзда Такео, Нами чувствовала себя очень одинокой, и дни на дачѣ въ Души протекали для нея безконечно медленно. Однако она все-таки терпѣливо выдержала пять недѣль, такъ что провела тамъ время уборки пшеницы и дождалась поры цвѣтенія дикихъ лилій. Правда, былъ моментъ, когда она отчаялась, было, насчетъ состоянія своего здоровья; но докторъ, по счастью, сумѣлъ успокоить ея опасенія, и прежнее мужество снова вернулось къ ней. Ободренная недавнимъ письмомъ Такео, возвращенія котораго ждала такъ страстно, она усиленно старалась слѣдовать медицинскимъ предписаніямъ, не теряя надежды встрѣтить его здоровой. Но ее безпокоило, что за послѣдніе дни прекратились вѣсти изъ Токіо, и она не получала ни слова ни отъ родителей, ни отъ тетки.

Вотъ почему, убирая однажды дикія лиліи въ вазахъ, чтобы убить время, она сказала принесшей ей воды старой служанкѣ:

«Скажи, Ику, развѣ не странно, что мы не получаемъ отъ моихъ родныхъ почты?»

«Да, пожалуй», отвѣтила та. «Но они навѣрно здоровы, и имъ не о чемъ писать. Во всякомъ случаѣ, письма будутъ скоро; да можетъ быть сегодня днемъ кто нибудь къ намъ и пріѣдетъ… Посмотрите-ка, какъ цвѣты красивы! Какъ бы я хотѣла, чтобы господинъ вернулся раньше, чѣмъ они завянутъ.»

Нами посмотрѣла на лиліи, которыя держала въ рукахъ.

«Красивы; да, очень красивы. Но, пожалуй, лучше было бы оставить ихъ мирно доживать свой вѣкъ на стебляхъ. Жестоко срѣзать ихъ такимъ образомъ.»

Въ эту минуту послышался стукъ курумы приближающейся къ воротамъ дачи. То была графиня Като. Она чувствовала себя встревоженной въ тотъ день, когда отклонила отъ себя порученіе вдовы Кавасима, и отправилась къ Катаока. Тамъ она, къ великому своему изумленію, узнала, что посланный отъ Кавасима уже былъ у нихъ и уѣхалъ, увозя согласіе генерала взять дочь къ себѣ; и конечно была очень огорчена тѣмъ, что планъ ея объ отсрочкѣ дѣла до пріѣзда Такео рухнулъ, и что оно зашло уже слишкомъ далеко, чтобы она могла чѣмъ нибудь помочь. Единственное, что могла она сдѣлать въ этомъ отношеніи, это самой отправиться къ племянницѣ въ Цуши и лично отвезти ее въ домъ отца, который естественно сильно тревожился о томъ, какъ бѣдная дочь его приметъ тяжелое извѣстіе.

«Нѣтъ, дорогая тетя», встрѣтила ее ничего не подозрѣвавшая Нами; «Какъ забавно, что ты пріѣхала! Мы какъ разъ говорили о тебѣ».

"Да, это дѣйствительно забавно, " сказала старая Ику, и, обратившись къ своей госпожѣ прибавила: «Видите, О-Нами-санъ, что Ику была права?»

«Какъ ты чувствуешь себя, милая Намисанъ? Съ тѣхъ поръ какъ я тебя не видала, вѣдь, не было ничего серіознаго въ ходѣ твоей болѣзни?» сказала тетка, будучи не въ состояніи смотрѣть Нами прямо въ глаза.

«Да не было; благодарствую, ничего не было», отвѣтила Нами. «Я поправляюсь. Но какъ поживаешь ты сама? У тебя нездоровый видъ.» «У меня? Охъ, у меня немного болитъ голова. Это зависитъ, можетъ быть, отъ погоды… Но, — имѣла ли ты за послѣднее время вѣсти отъ Такео-сана?»

«Да. Онъ написалъ мнѣ третьяго дня изъ Хакодате. Онъ скоро вернется, хотя день еще не назначенъ. Онъ пишетъ, что привезетъ мнѣ какой-то подарокъ.»

«Вотъ какъ!» проговорила графиня, стараясь скрыть свое смущеніе. «Должо быть… должно быть, поздно, — кажется уже два часа?»

«Ты же вѣдь не торопишься?» спросила Нами. «Посиди минутку. Какъ здоровье Шицу-санъ?»

«Благодарю, она очень кланяется тебѣ.» Говоря это, графиня машинально взяла у Ику чашку чая и держала ее въ рукахъ съ задумчивымъ видомъ.

"Если бы вы сѣли, " сказала Ику, «я бы принесла замѣчательно вкусной рыбы.» "Пожалуйста, сдѣлай это, « отвѣтила сначала графиня Като; но затѣмъ вдругъ вздрогнула, какъ бы проснувшись, съ минуту вглядывалась въ лицо Нами, потомъ отвернулась и рѣшительно сказала:

„Нѣтъ, впрочемъ не хлопочи объ этомъ; мнѣ некогда оставаться сегодня. Нами-санъ, ты поѣдешь со мной.“

„Я? Куда-же?“ Нами была изумлена.

„Отецъ твой хочетъ, чтобы ты пріѣхала домой. Таково желаніе врача, потому что ты больна. Мать Такео тоже желаетъ этого.“

„Отецъ хочетъ, чтобы я пріѣхала? Но почему же?“

„Потому что ты больна, какъ я уже сказала. И кромѣ того — онъ такъ давно уже о тебѣ соскучился.“

„Онъ соскучился?“

Нами посмотрѣла на тетку съ сомнѣніемъ, такъ же, какъ и Ику, которая спросила при этомъ:

„Но вѣдь вы останетесь здѣсь до вечера?“

„Нѣтъ, это невозможно. Докторъ ждетъ, и лучше отправляться до наступленія темноты. Мы должны ѣхать со слѣдущимъ поѣздомъ“.

„Ну, ничего не могу понять“, съ изумленіемъ проворчала старая Ику. Нами тоже не понимала, въ чемъ дѣло. Но вѣдь ей говорила тетка, пріѣхавшая съ вѣстью отъ отца; и кромѣ того и свекровь раздѣляла желаніе послѣдняго. Какъ бы то ни было, Нами поспѣшно начала собираться безъ дальнѣйшихъ разспросовъ.

„О чемъ ты раздумываешь, тетя? Ику вѣдь незачѣмъ ѣхать съ нами; я навѣрно скоро вернусь?“

„Возьми съ собой и Ику. Она можетъ тебѣ понадобиться“, отвѣтила графиня Като, вставая, чтобы помочь одѣвавшейся Нами.

Въ четыре часа наши путницы вышли изъ дому къ воротамъ, гдѣ уже ожидали ихъ три курумы. На Нами было легкое платье изъ серебристо сѣраго крепа, съ атласнымъ шарфомъ небесно-голубого цвѣта. Въ волосы она вколола большую бѣлую вѣтку жасмина, и въ правой рукѣ держала коричневый зонтикъ… Закашлявшись отъ свѣжаго воздуха, Нами сказала Ику:

„Я рада уѣхать на короткое время. Я такъ давно уже не была дома. Правда, шитье платья, надъ которымъ я работаю, задержится, — оно еще немножко не окончено; но это ничего, — я успѣю дошить его до пріѣзда Такео“.

Тетка закрыла лицо зонтикомъ. Слезы невольно выступили на ея глазахъ…

Судьба молча и терпѣливо поджидаетъ насъ. Мы идемъ навстрѣчу ей неизбѣжно, но безсознательно; однако иногда, когда мы уже близки къ ней, насъ охватываетъ леденящее чувство безотчетнаго страха.

Нами, — покидавшая свой домъ, какъ мы видѣли, безъ долгихъ разспросовъ, съ полнымъ довѣріемъ къ теткѣ и радуясь предстоящему свиданію съ отцомъ, — почувствовала сильное сердцебіеніе, когда сѣла въ куруму. И чѣмъ болѣе она думала, тѣмъ растеряннѣе чувствовала себя. Она начала сомнѣваться въ томъ, что тетка сказала правду, потому что у нея былъ такой странный видъ; изъ бесѣды въ пути ей тоже ничего не удалось выяснить. Прибывъ на станцію Синбаси, Нами была такъ подавлена неопредѣленными предчувствіями, что забыла о томъ, какъ пріятно будетъ посѣтить свой прежній домъ послѣ столь долгаго отсутствія.

Она вышла изъ вагона и, опираясь на руку няни, медленно пробиралась за теткой сквозь толпу. Какъ разъ въ выходѣ, взглядъ ея упалъ на офицера, оказавшагося рядомъ съ нею. Онъ съ кѣмъ-то разговаривалъ, но вдругъ повернулся къ Нами, и глаза ихъ встрѣтились. Это былъ Хидзива^[100]. Онъ смотрѣлъ на нее нѣсколько мгновеній, не спуская глазъ; потомъ широкимъ жестомъ снялъ шляпу и — улыбнулся. Этотъ взглядъ и эта улыбка заставили сердце ея задрожать отъ странной боязни. Она поблѣднѣла, какъ мертвецъ, и непріятная дрожь охватила ее. Она знала, что дрожь эта, не прекращавшаяся еще долго послѣ того, какъ она сѣла въ карету, — не отъ болѣзни.

Графиня Като ничего не говорила своей спутницѣ, и обѣ онѣ сидѣли молча. Вечернее солнце, свѣтившее въ окна кареты, исчезло, и онѣ пріѣхали къ дому Катаока въ сумеркахъ, когда воздухъ былъ насыщенъ благоуханіемъ цвѣта орѣшника. У воротъ стояли повозки, наполненныя кладью; фонарь ярко горѣлъ въ боковой калиткѣ, за которой слышались мужскіе голоса. Похоже было на то, что кто-то переѣзжаетъ сюда съ большой поклажей. Дивясь, что бы это могло значить, Нами вышла изъ кареты съ помощью няни и тетки въ ту минуту, какъ генеральша Катаока показалась въ воротахъ и пошла къ нимъ навстрѣчу.

„О, вы уже здѣсь? Благодарю тебя за хлопоты“.

Глаза генеральши скользнули отъ лица Нами къ лицу графини Като.

„Какъ твое здоровье, мама“? спросила Нами. „А гдѣ же отецъ“?

„Онъ у себя въ кабинетѣ“, отвѣтила генеральша коротко.

Въ эту минуту выбѣжали младшіе братъ и сестра Нами, крича во все горло ея имя, и, не обращая вниманія на предостерегающіе жесты матери, бросились къ сестрѣ. За ними шла и Кома.

„А, Мы-шанъ и Кн-шанъ, какъ поживаете. А вотъ и Кома-шанъ“…

Миши уцѣпилась за рукавъ сестры.

„Какъ весело! Теперь ты никогда отъ насъ не уѣдешь. Всѣ твои вещи пріѣхали сюда“.

Никто не успѣлъ остановить его, и лицо Нами сдѣлалось центромъ испуганно устремившихся на нее взглядовъ.

„Что ты говоришь?“ спросила она въ тревожномъ изумленіи. Затѣмъ посмотрѣла сначала на мачеху, на тетку, потомъ на вещи, сложенныя въ кучу у воротъ…

Увы, ошибиться было нельзя. Вотъ ея туалетный столъ, шкафъ и коробки, — веб, что она оставила у себя дома. Она задрожала всѣмъ тѣломъ, шатаясь сдѣлала нѣсколько шаговъ и судорожно схватила руку тетки…

Всѣ плакали.

Послышались тяжелые шаги, и появился отецъ.

„О, папа, папа!“ бросилась къ нему дочь.

„Дорогое дитя мое, какъ я соскучился по тебѣ!“

Генералъ прижалъ тонкую вздрагивающую фигурку Нами къ своей широкой груди…

Около часа спустя, во всемъ домѣ царила тишина. Въ кабинетѣ генерала сидѣли двое, — отецъ и дочь. Они сидѣли въ томъ же положеніи, какъ въ тотъ день, когда она покидала домъ, „чтобы“, какъ она думала тогда, никогда въ него не возвращаться», и слушала послѣднія наставленія отца. Теперь дочь горько плакала, прижавшись головой къ колѣнамъ отца, который съ тихой грустью ласкалъ ее.

Баллада (*) «Огури Хангванъ».

*) См. примѣчаніе на стран. 290.

I. Рожденіе.

Знаменитый князь Такакура Дайнагонъ, котораго другое имя было Кане-айе, былъ такъ богатъ, что вездѣ у него были склады сокровищъ.

Онъ владѣлъ и драгоцѣннымъ камнемъ, который имѣлъ силу надъ огнемъ, и другимъ драгоцѣннымъ камнемъ, который имѣлъ власть надъ водою.

Въ его сокровищницахъ были когти тигра, выдернутые изъ лапъ живого звѣря, и рога единорога; и, наконецъ, онъ обладалъ также мускусною кошкой (дзако-неко^[101]).

Изъ всего, что этотъ человѣкъ могъ имѣть на этомъ свѣтѣ, онъ не желалъ ничего болѣе, кромѣ наслѣдника, и у него не было никакой другой печали, кромѣ той, что жена не давала ему сына.

Вѣрный слуга въ его домѣ, по имени Икеносодзи, обратился, наконецъ, къ нему со слѣдующими словами: —

«Зная, что буддійское божество Тамонѣтенъ, алтарь которому воздвигнутъ на святой горѣ Курама, широко по всему свѣту славенъ своимъ божественнымъ милосердіемъ, я всепреданнѣйше умоляю васъ, господинъ, пойти въ этотъ храмъ и помолиться этому божеству; — тогда ваше желаніе навѣрно будетъ исполнено».

На это князь согласился и сейчасъ-же началъ готовиться къ путешествію въ храмъ.

Такъ какъ онъ путешествовалъ съ большой скоростью, то достигъ храма черезъ очень короткое время; и тамъ, очистивъ свое тѣло обливаніями водой, онъ молился отъ всего сердца о ниспосланіи ему наслѣдника.

И въ теченіе трехъ дней и трехъ ночей воздерживался онъ отъ всякой пищи. Но все оказалось тщетнымъ.

Поэтому князь, придя въ отчаяніе отъ упорнаго молчанія бога, рѣшился совершить харакири и тѣмъ осквернить священное зданіе.

Сверхъ того онъ рѣшилъ, что духъ его послѣ смерти будетъ витать надъ горою Курама, чтобы пугать и тѣмъ отгонять всѣхъ пилигримовъ на девять миль разстоянія отъ этого мѣста.

Промедленіе еще на одинъ моментъ повело бы за собою исполненіе такого рокового намѣренія; но добрый Икеносодзи прибѣжалъ туда какъ разъ во-время и воспрепятствовалъ совершенію сеппуку.

«О, мой господинъ», воскликнулъ вассалъ: — "ну въ самомъ же дѣлѣ вы слишкомъ торопитесь въ своемъ рѣшеніи умереть.

«Сначала дозвольте мнѣ попытать счастье, и быть можетъ окажется, что моя молитва за васъ увѣнчается большимъ успѣхомъ».

Затѣмъ, очистивъ сначала двадцать одинъ разъ свое тѣло, — семь разъ обливъ его горячей водою, семь разъ холодной и еще семь разъ омывъ мочалкой изъ бамбуковой травы, — онъ обратился къ богу съ такою мольбой: —

"Если господину моему божественнымъ милосердіемъ твоимъ будетъ посланъ наслѣдникъ, то клянусь я, въ такомъ случаѣ, сдѣлать приношеніе бронзовыми плитками въ такомъ числѣ, чтобы можно было вымостить весь дворъ этого храма.

«Клянусь также поставить бронзовые фонари на всѣхъ аллеяхъ, ведущихъ къ храму, и сдѣлать облицовку изъ чистаго золота и и серебра на колонахъ въ храмѣ».

И на третью изъ трехъ ночей, въ теченіе которыхъ благочестивый Икеносодзи молился, богъ Тамонъ-Тенъ явился ему и сказалъ: —

"Горячо желая исполнить твою просьбу, вездѣ искалъ я подходящаго для господина твоего наслѣдника, — даже такъ далеко, какъ въ Тендзику (Индія) и въ Кара (Китай).

"Но, хотя человѣческихъ существъ въ мірѣ такъ же много, какъ звѣздъ въ небѣ или неисчислимыхъ камней на берегу, я, къ сожалѣнію своему, не могъ найти въ потомствѣ человѣка ни одного наслѣдника, котораго можно было бы ниспослать твоему господину.

«И наконецъ, не находя, какъ поступить иначе, я отнялъ тайно одного изъ восьми дѣтей, отецъ которыхъ одинъ изъ божественныхъ существъ Ситенъ-О, пребывающихъ на вершинѣ Ари-ари, далеко въ горахъ Дандоку… И этого ребенка я дамъ въ наслѣдники твоему господину».

Сказавъ это, божество удалилось въ самый внутренній алтарь. Тогда Икеносодзи, проснувшись отъ своего глубокаго сна, девять разъ распростерся ницъ передъ изображеніемъ бога и поспѣшилъ къ своему господину.

Не прошло много времени, какъ жена Такакури Дайнагона почувствовала подъ сердцемъ своимъ ребенка; и послѣ десяти^[102] счастливыхъ мѣсяцевъ она безболѣзненно родила сына.

Странно было то, что ребенокъ имѣлъ на лбу своемъ совершенно натуральный и отчетливый китайскій идеографъ, означающій слово «рисъ».

И еще болѣе было странно, что въ глазахъ его отражались четыре Будды.

Икеносодзи и родители возрадовались, и ребенку дано было, на третій день послѣ рожденія, имя Ари-вака («молодой Ари»), — по названію горы Ари-ари.

II. Изгнаніе.

Весьма быстро росъ ребенокъ, и когда, ему исполнилось пятнадцать лѣтъ, царствующій императоръ далъ ему имя и титулъ Огури Хангванъ Кане-удзи.

Когда онъ возмужалъ, отецъ рѣшился найти для него невѣсту. Однако Дайнагонъ, познакомившись со всѣми дочерьми министровъ и высокопоставленныхъ сановниковъ, не нашелъ ни одной, которая была бы достойной сдѣлаться женою его сына.

Но молодой Хангванъ, узнавъ, что самъ онъ былъ посланъ въ даръ своимъ родителямъ отъ Тамопъ-Тенъ, рѣшился выпросить у этого божества себѣ супругу. И вотъ, онъ поспѣшилъ въ храмъ вмѣстѣ съ Икеносодзи.

Тамъ они обмыли свои руки и выполоскали свои рты и оставались три ночи безъ сна, проводя все время въ совершеніи религіозныхъ обрядовъ.

Но такъ какъ у нихъ не было сотоварищей, то молодой князь, наконецъ, почувствовалъ себя очень одинокимъ и началъ играть на своей флейтѣ, сдѣланной изъ ствола бамбуковой травы. И тогда большая змѣя, которая жила въ пруду храма, очарованная такими сладкими звуками, вышла ко входу въ него, — преобразивъ ужасный видъ свой въ образъ прелестной женщины изъ придворной императорской свиты, — и страстно прислушивалась къ мелодіи.

Капе-удзи, увидѣвъ ее, нашелъ, что именно такую дѣвушку желательно взять себѣ въ жены; и подумавъ также, что она была избрана для него божествомъ, онъ посадилъ прелестное существо въ паланкинъ и радостный возвратился домой.

Но едва успѣло случиться это, какъ надъ столицей разразилась страшная буря, сопровождавшаяся большимъ наводненіемъ; и это наводненіе и буря продолжались въ теченіе семи дней и семи ночей.

Императоръ былъ сильно встревоженъ этими знаменіями и послалъ за астрологами, чтобы они объяснили ему причины ихъ. Они сказали, въ отвѣтъ на вопросы, обращенные къ нимъ, что ужасная буря послана гнѣвомъ змія, старающагося отмстить за потерю своей подруги, и что подруга эта никто иная, какъ прекрасная женщина, которую Кане-удзи взялъ себѣ въ жены.

Вслѣдствіе этого императоръ приказалъ, чтобы Кане-удзи былъ изгнанъ въ провинію Хитаци, и чтобы принявшая образъ женщины змѣя сейчасъ-же была отнесена въ прудъ на горѣ Курама.

И будучи такимъ образомъ вынужденъ, по императорскому указу, оставить городъ, Канеудзи удалился въ провинцію Хитаци въ сопровожденіи своего вѣрнаго слуги — Икеносодзи.

III. Обмѣнъ письмами.

Вскорѣ послѣ удаленія Кане-удзи, одинъ странствующій купецъ, ищущій гдѣ бы сбывать свои товары, посѣтилъ домъ изгнаннаго князя въ Хитаци.

И, будучи спрошенъ Хангваномъ о томъ, гдѣ онъ живетъ обыкновенно, купецъ отвѣчалъ такъ:

"Я живу въ Кіото, на улицѣ, называемой Муромаци, и имя мое — Гото Сайемонъ.

"Мои склады полны товарами изъ тысяча восьми сортовъ, которые я посылаю въ Китай, — и изъ тысяча восьми сортовъ, которые я посылаю въ Индію, и еще изъ тысяча восьми сортовъ, которые я продаю только въ Японіи.

"Такимъ образомъ весь мой складъ товаровъ состоитъ изъ трехъ тысячъ двадцати различныхъ сортовъ.

«Что же касается странъ, въ которыхъ я бывалъ, — то я могу отвѣтить, что я уже сдѣлалъ три путешествія въ Индію и три — въ Китай; и настоящая поѣздка моя въ эту часть Японіи уже седьмая.»

Выслушавъ все это, Огури Хангванъ спросилъ купца, не знаетъ-ли тотъ какой либо молодой дѣвушки, которая могла бы сдѣлаться достойной женой его князя, — такъ какъ онъ, будучи еще не женатъ, хотѣлъ бы найти такую дѣвушку.

Тогда Сайемонъ сказалъ:

"Въ провинціи Сагами, къ западу отъ насъ, живетъ богатый купецъ, по имени Іокойяма Цодза, у котораго восемь сыновей.

"Долго горевалъ онъ, что у него нѣтъ дочери, и долго молился онъ божественному солнцу о ниспосланіи таковой.

"И дочь дана была ему; и послѣ ея рожденія счастливые родители рѣшили, что прилично дать ей высшее положеніе сравнительно съ тѣмъ, какое занимаютъ они сами, — потому что ея рожденіе произошло черезъ божественное вліяніе свято-сіяющаго небеснаго божества; — и они построили для нея отдѣльное зданіе.

«Она поистинѣ выше всѣхъ другихъ японскихъ женщинъ, и не могу я думать ни о какой другой особѣ, кромѣ нея, которая могла бы во всѣхъ отношеніяхъ быть достойной васъ.»

Разсказъ этотъ сильно обрадовалъ Канеудзи, и онъ сейчасъ-же просилъ Сайемона принять на себя роль его посредника. Сайемонъ обѣщалъ сдѣлать все, что въ его силахъ, для исполненія желанія Хангвана.

Тогда Кане-удзи досталъ чернильницу и кисточку и, написавъ письмо, завязалъ его такимъ узломъ, какимъ обыкновенно завязываются любовныя письма.

И, отдавъ письмо купцу для передачи дѣвушкѣ, о которой тотъ говорилъ, князь далъ ему также, въ вознагражденіе за его услуги, сто золотыхъ ріо.

Сайемонъ неоднократно простирался ницъ передъ нимъ, разсыпаясь въ благодарностяхъ и положилъ письмо въ ящикъ, который носилъ всегда съ собою. И затѣмъ, взваливъ этотъ ящикъ на свою спину, простился съ княземъ.

И вотъ, хотя путешествіе изъ Хитаци до Сагами занимаетъ обыкновенно семь дней, купецъ прибылъ туда въ полдень на третій день, — такъ какъ путешествовалъ съ великой поспѣшностью, ночь и день безъ остановки.

Придя туда, отправился онъ въ зданіе, называемое Инуи-но-Госіо, которое было построено богатымъ Іокойямой для дочери своей Теруте-Химе, — въ округѣ Соба, — провинціи Сагами; — и спросилъ позволеніе войти туда.

Но строгіе привратники приказали ему уходить отсюда, — возвѣстивъ, что жилище это принадлежитъ Теруте-Химе, дочери славнаго Цодза Іокойяма; и что ни одно лицо мужескаго пола, кто бы онъ ни былъ, не можетъ получить разрѣшеніе войти туда; и далѣе, что кромѣ ихъ, еще другіе стражники назначены сторожить дворецъ — десять ночью и десять днемъ, — съ чрезвычайной бдительностью и строгостью.

Но купецъ сказалъ привратникамъ, что онъ Гото Сайемонъ, съ улицы Муромаци въ Кіото, — что онъ — хорошо извѣстный купецъ тамъ, и что народъ зоветъ его Сенданайя; — что онъ трижды былъ въ Индіи и трижды въ Китаѣ, и что теперь онъ совершаетъ седьмое обратное путешествіе по великой странѣ Восходящато Солнца.

И онъ сказалъ еще имъ затѣмъ: «Во всѣ дворцы Нисона, за исключеніемъ этого только, я имѣлъ свободный доступъ. И глубоко буду я признателенъ вамъ, если вы позволите мнѣ войти сюда.»

Сказавъ такимъ образомъ, онъ досталъ много свертковъ шелка и подарилъ ихъ привратникамъ… Жадность ослѣпила ихъ, и купецъ безъ дальнѣйшихъ затрудненій радостно вошелъ во дворъ.

Онъ прошелъ черезъ большія внѣшнія ворота и черезъ мостъ и тогда оказался передъ помѣщеніями женской прислуги высшаго класса.

И онъ воскликнулъ весьма громкимъ голосомъ:

«Посмотрите, сударыни мои; все, что вамъ понадобится, я принесъ сюда съ собою.

„У меня есть всѣ дзорогата-но-меси-догу: у меня гребни для волосъ и иголки и щипчики; у меня есть татегами, и серебряные гребни, и камодзи изъ Нагасаки и даже всякаго рода китайскія зеркала!“

Услыхавъ все это и обрадовавшись возможности повидать всѣ эти вещи, дамы заставили купца войти въ ихъ помѣщеніе, которое онъ сейчасъ же обратилъ въ выставку женскихъ туалетныхъ принадлежностей.

Ловко ведя торговлю и быстро распродавая свои товары, Сайемонъ не упустилъ хорошаго случая, представившагося ему; и, взявъ изъ ящика любовное письмо, которое было довѣрено ему, онъ сказалъ дамамъ: —

„Это письмо, если только память не обманываетъ меня, я поднялъ въ какомъ-то городѣ въ Хитаци, и я буду очень радъ, если вы примете его, — для того-ли, чтобы пользоваться имъ, какъ образцомъ, если оно окажется написаннымъ красиво, или для того, чтобы посмѣяться надъ нимъ, если оно окажется написаннымъ некрасиво.“

Тогда старшая изъ дѣвушекъ, принявъ письмо, пыталась прочесть надпись на его оболочкѣ, — „Тсуки ни хоси“ — Аме ни араре га» — "Кори кана — что означало: — «Луна и звѣзды, дождь и градъ дѣлаютъ ледъ.» Но она не могла прочесть загадку, какую представляли эти таинственныя слова.

Другія дамы, которыя также не разгадывали значенія словъ, только смѣялись надъ письмомъ; — и онѣ смѣялись такъ звонко, что принцесса Теруте услыхала и вошла къ нимъ въ нарядномъ костюмѣ съ покрываломъ на своихъ черныхъ, какъ ночь, волосахъ.

И когда передъ ней поставили бамбуковыя ширмы,^[103] Теруте-Химе спросила: — «Что за причина всего этого смѣха? Если здѣсь въ самомъ дѣлѣ что-нибудь забавное, то примите меня въ участницы вашего веселья.» Дѣвушки отвѣчали ей на это: — «Мы смѣемся только надъ нашимъ неумѣньемъ прочесть письмо, которое этотъ столичный купецъ поднялъ, какъ говоритъ онъ, на какой-то улицѣ. Вотъ это письмо, — даже адресъ на немъ является загадкой для насъ.»

И письмо, положенное на раскрытый пурпуровый вѣеръ, былъ надлежащимъ образомъ поднесенъ княжнѣ, которая приняла его и, восхищаясь красотой почерка, сказала: — «Никогда не видала я такой красивой руки, какъ эта: она похожа на руку самого Кободаиси или Мондзу Ботсатсу.»

"Можетъ быть писавшій это, одинъ изъ князей фамиліи Итсидзо или Лидзо или Сандзо, — которыя пріобрѣли извѣстность за свое искусство въ письмѣ.

«Или, если бы эта догадка моя оказалась невѣрной, — то я сказала бы, что эти знаки написаны Огури-Хангванъ Кане-удзи, — столь извѣстнымъ теперь въ провинціи Хитаци… Я прочту вамъ письмо.»

Затѣмъ, снявъ оболочку письма, она такъ прочла первую фразу его: «Фудзи но яма» (гора Фудзи), которую истолковала, какъ указаніе на высокое положеніе автора письма. И затѣмъ слѣдовали такія фразы: —

«Кгйомидзу косака (названіе мѣстности); араре ни озаса (волоски на листьяхъ бамбуковой травы); итайя ни араре (градъ, падающій на деревянную крышу): —

Тамото ни кори (ледъ въ рукавѣ); нонака ни симидзу (чистая вода, бѣгущая чрезъ болото); Коике ни макомо (впадаетъ въ маленькій прудъ); —

Иноба ни тсуйю (роса на листьяхъ таро^[104]); сакунага оби (очень длинный поясъ); сика ни момидзи (олень и кленовое дерево); —

Фушармата-гава (раздѣлившаяся на два рукава); хозо танигава ни маруки баси (круглое бревно, перекинутое черезъ маленькій ручеекъ вмѣсто моста); — тсурунаси ійюми ни хануке дори (лукъ безъ тетивы и безкрылая птица). И затѣмъ она разобрала, что слѣдующая строка говорила:

„Майреба ау“ — они должны встрѣтиться, когда онъ позоветъ ее.»

«Араре наи» — послѣ того они не будутъ разлучены.

«Короби ау» — они должны довѣриться другъ другу.

И смыслъ всего остального былъ таковъ: —

"Это письмо должно быть открыто въ рукавѣ, такъ чтобы другіе не могли ничего знать о немъ. Держите его втайнѣ, на своей груди.

"Вы должны уступить мнѣ подобно тому, какъ камышъ или тростникъ склоняется передъ вѣтромъ. Я же жажду служить вамъ во всемъ.

"Мы навѣрное будемъ соединены въ концѣ концовъ, какой бы случай не раздѣлилъ насъ сначала. Я тоскую по васъ, какъ олень по своей подругѣ осенью.

"Даже хотя бы намъ долго пришлось жить вдали другъ друга, въ концѣ концовъ мы встрѣтимся, какъ встрѣчаются воды рѣки, раздѣленной въ верхнемъ теченіи на два истока.

«Разгадайте, я умоляю васъ, значеніе этого письма и сохраните его. Я надѣюсь на счастливый отвѣтъ. Думая о Теруте-Химе, я чувствую себя такъ, какъ будто бы могу летать.»

И княжна Теруте нашла въ концѣ письма имя того, кто писалъ ей — самъ Огури-Хангванъ-Кане-удзи, — вмѣстѣ съ ея собственнымъ именемъ, откуда она поняла, что онъ писалъ ей.

Тогда она крайне смутилась, потому что сначала не предполагала, что письмо было адресовано къ ней и необдуманно прочла его громко передъ служанками.

Она очень хорошо знала, что отецъ ея, жестокосердый Цодза, немедленно убьетъ ее, если узнаетъ правду.

Поэтому изъ страха быть смѣшанной съ землею болота Увано гахара, — мѣсто, въ которомъ разгнѣванный отецъ легко можетъ утопить дочь свою, — она откусила кончикъ письма зубами и, разорвавъ его на куски, ушла во внутренніе покои.

Но купецъ, зная, что не можетъ вернуться въ Хитаци, не принеся какого-нибудь отвѣта, рѣшился прибѣгнуть къ хитрости.

Поэтому онъ поспѣшилъ за княжной даже въ самую внутреннюю комнату ея дворца, не успѣвъ снять своихъ сандалій, и воскликнулъ громко: —

"О, моя княжна! меня учили, что письменные знаки были изобрѣтены въ Индіи Мондзу Ботсатсу, а въ Японіи — Кободаиси.

"И развѣ, поэтому, разорвать письмо, писанное знаками Кободаиси, не все равно, что изорвать его самого?

"И развѣ не извѣстно Вамъ, что женщина менѣе чиста, чѣмъ мужчина? Почему же Вы, родившись женщиной, дерзаете рвать письмо?

"Если вы откажетесь написать отвѣтъ, я обращусь ко всѣмъ богамъ; — я возвѣщу имъ о вашемъ неприличномъ для женщины поступкѣ; и я призову на васъ ихъ проклятія, "

И съ этими словами онъ выдернулъ изъ ящика, который всегда носилъ съ собою, буддійскія четки, и началъ крутить ихъ съ видомъ ужаснаго гнѣва.

Тогда принцесса Теруте, испуганная и опечаленная, просила его прекратить его заклинанія и обѣщала, что сейчасъ же напишетъ отвѣтъ.

Дѣйствительно, послѣдній былъ скоро готовъ и отданъ купцу, который безконечно радовался своему успѣху и, взваливъ ящикъ на спину, быстро отправился къ Хитаци.

IV. Какъ Кане-удзи сдѣлался женихомъ безъ согласія своего будущаго тестя.

Путешествуя съ большой поспѣшностью, накодо^[105] скоро прибылъ къ жилищу Хангвана и далъ письмо ему, которое тотъ раскрылъ дрожащими отъ радости руками.

Очень, очень коротокъ былъ отвѣтъ; — только три слова было въ немъ: — Оки пака буне: «лодка, плывущая ко взморью.»

Но Кане-удзи догадался что настоящее значеніе его таково: — «Такъ какъ удачи и неудачи испытываютъ всѣ, то не пугайтесь и постарайтесь придти ко мнѣ тайно.»

И тогда Хангванъ позвалъ Икеносодзи и приказалъ ему сдѣлать всѣ необходимыя приготовленія, чтобы, немедля, собраться въ путь. Гото Сайемонъ согласился быть проводникомъ ихъ.

Скоро они вышли всѣ трое, и когда достигли округа Соба и приблизились къ дому княжны, то проводникъ сказалъ князю: —

"Вонъ тотъ домъ передъ нами, съ черными воротами, — жилище славнаго Іокойяма Цодзы; а другой домъ, къ сѣверу отъ него, съ красными воротами, это — резиденція прекрасной, какъ цвѣтокъ, Теруте.

«Будьте благоразумны во всемъ, и вы достигнете успѣха.» И съ этими словами проводникъ удалился.

Сопровождаемый своимъ вѣрною слугой, Хангванъ подошелъ къ краснымъ воротамъ.

Они попытались войти туда, но привратники старались воспрепятствовать этому, объявивъ имъ, что съ ихъ стороны слишкомъ смѣло пытаться войти въ жилище Теруте-Химе, единственной дочери знаменитаго Іокойяма Цодза, — священнаго дитя, дарованнаго родителямъ милостью божественнаго солнца.

"То, что вы сказали, — истинная правда, " возразилъ вѣрный слуга Хангвана. "Но вы должны знать, что мы судебные чиновники, посланные сюда изъ города для поисковъ бѣглеца; —

«И именно потому, что мужчинамъ запрещено входить сюда, бѣглецъ могъ искать здѣсь надежнаго убѣжища; а значитъ мы и должны обыскать этотъ домъ».

Тогда стражники, озадаченные справедливостью этого требованія, впустили предполагаемыхъ чиновниковъ правосудія во дворъ; и на встрѣчу имъ уже спѣшили множество служанокъ, чтобы привѣтствовать ихъ, какъ гостей.

А Теруте, несказанно обрадованная прибытіемъ автора любовнаго письма, спрятаннаго у нея на груди, появилась передъ нимъ, одѣтая въ парадныя одежды съ покрываломъ на плечахъ.

Кане-удзи былъ также въ восторгѣ отъ такого привѣтствія со стороны красавицы. И сейчасъ-же, къ большой радости ихъ обоихъ, была сыграна свадьба, за которою послѣдовалъ большой пиръ.

Такъ велико было веселье и такъ радостно настроены были всѣ, что и князь и слуга его и ихъ молодая княгиня и ея служанки танцовали вмѣстѣ и вмѣстѣ играли на музыкальныхъ инструментахъ.

И самъ Огури Хангванъ досталъ свою флейту, сдѣланную изъ корня бамбука, и началъ сладко играть на ней.

Но отецъ Теруте, услышавъ веселый шумъ въ домѣ своей дочери, сильно удивился и не понималъ, какая могла быть причина этому.

И когда ему сказали, какъ Хангванъ сдѣлался мужемъ ея дочери безъ его согласія, то Цодза исполнился страшнымъ гнѣвомъ и тайно началъ обдумывать планъ мести.

V. — Отравленіе.

На слѣдующій день Іокойяма послалъ къ Кане-удзи своего посла, приглашая князя пожаловать во дворецъ и принять привѣтствіе за чашей вина, подобающее со стороны тестя ново-пріобрѣтенному зятю.

А княжна Теруте старалась отговорить Хангвана отъ принятія приглашенія, потому что цѣлую ночь видѣла она зловѣщіе сны, которые приняла за дурныя предзнаменованія.

Но Хангванъ, успокоивъ ея страхи, смѣло пошелъ въ домъ Цодзы въ сопровожденіи своихъ молодыхъ приближенныхъ.

Тогда Іокойяма Цодза, обрадовавшись его приходу, приказалъ приготовить множество блюдъ, содержащихъ обильные дары горъ и моря, и угощалъ Хангвана на славу.

Наконецъ, когда уже устали пить вино, Іокойяма выразилъ желаніе, чтобы гость его, князь Кане-удзи, согласно обычаю, отвѣтилъ бы съ своей стороны чѣмъ-нибудь на угощеніе^[106].

«Назовите сами, что могло бы понравиться вамъ», отвѣтилъ Хангванъ. «Хорошо», поспѣшилъ сказать Цодза: «Я желалъ бы, чтобы вы показали свое, безъ сомнѣнія большое, искусство въ верховой ѣздѣ».

«Я готовъ сдѣлать это», былъ отвѣтъ князя. И немедленно изъ конюшни Цодзы былъ выведенъ конь по имени Оникаге^[107].

Этотъ конь былъ такъ свирѣпъ, что казался не лошадью, но скорѣе демономъ или дракономъ, — такъ что немногіе осмѣливались даже только подходить къ нему близко.

Но князь Хангванъ Кане-удзи сейчасъ же освободилъ цѣпь, которою конь былъ связанъ, и вскочилъ на него съ удивительной легкостью.

И, несмотря на всю свою свирѣпость, Оникаге пришлось дѣлать все, что желалъ его всадникъ. Всѣ присутствующіе, Іокойяма и другіе, не могли говорить отъ изумленія.

Но скоро Цодза, приказавъ выкатить и поставить шести-створчатую ширму, просилъ князя заставить своего коня пройти по верхнему краю ея.

Князь Огури, согласившись и на это, въѣхалъ на верхъ ширмы и заставилъ копя пройти по краю ея.

Тогда была принесена шахматная доска, и князь заставилъ коня взойти на нее и аккуратно ступать копытами на квадраты ея поля.

Наконецъ, онъ заставилъ коня балансировать на рамѣ андона^[108].

Тогда Іокойяма совсѣмъ потерялся, не зная, что дальніе дѣлать, и могъ только сказать, низко поклонившись князю: — «Поистинѣ я благодаренъ вамъ за представленіе; — я въ большомъ восторгѣ!»

И князь Огури, привязавъ Оникаге къ вишневому дереву въ саду, вошелъ опять въ комнаты.

Но Сабуро, третій сынъ хозяина дома, убѣдивъ отца отравить Хангвана виномъ, насыщеннымъ смертельнымъ ядомъ, заставилъ князя выпить саке, въ который была влита предварительно смѣсь ядовитой настойки изъ синяго скорпіона, голубой ящерицы и гнилой воды, которая стояла долго въ дуплѣ треснувшаго бамбука.

И Хангванъ и его товарищи, не подозрѣвая, выпили все предложенное имъ вино.

Грустно сказать, что ядъ вошелъ въ ихъ жилы и въ ихъ кишки, и всѣ ихъ кости разсыпались внезапно, — такъ силенъ былъ этотъ ядъ.

Духъ жизни быстро оставилъ ихъ, какъ роса утромъ сходитъ съ травы.

И Сабуро и отецъ его зарыли тѣла мертвыхъ въ болотѣ Уваногахара.

VI. — Выброшенная въ море.

Жестокій Іокойяма рѣшилъ, что нельзя допустить, чтобы дочь его жила послѣ того, какъ онъ убилъ такъ коварно ея мужа. Поэтому онъ счелъ себя вынужденнымъ приказать своимъ вѣрнымъ слугамъ — двумъ братьямъ Оніо и Онидзи — унести ее далеко къ морю Сагами и утопить ее тамъ.

И эти два брата, зная, что ихъ господинъ слишкомъ жестокосердъ, чтобы можно было убѣдить его отказаться отъ своего намѣренія, не могли поступить иначе, какъ повиноваться. Поэтому они пришли къ несчастной женщинѣ и сказали ей о цѣли, съ какой были посланы къ ней.

Теруте-Химе была такъ удивлена жестокимъ рѣшеніемъ отца своего, что сначала думала, что все это только сонъ, и горячо просила пробудить ее отъ него.

Но черезъ нѣкоторое время она сказала: — «Никогда въ своей жизни не совершала я сознательно преступленія… Но чему бы ни суждено случиться съ моимъ тѣломъ, я не могу выразить, какъ страстно хочу знать, что сталось съ моимъ мужемъ послѣ того, какъ онъ вошелъ въ домъ- отца моего».

«Нашъ господинъ», отвѣтили братья, «сильно разгнѣвавшись при вѣсти, что вы обвѣнчались другъ съ другомъ безъ должнаго съ его стороны позволенія, отравилъ молодого князя по совѣту вашего брата Сабуро».

Тогда Теруте, еще болѣе пораженная, начала упрекать своего отца въ жестокости и, увы, она имѣла на то основаніе.

Но ей не дали даже времени поплакаться на судьбу свою, такъ какъ Оніо и братъ его сейчасъ же сняли съ нея одежды и завернули ея голое тѣло въ грубую рогожу.

Когда этотъ печальный тюкъ уносили изъ дома ночью, княжна и ея дѣвушки обмѣнялись послѣдними прощаньями съ рыданіями и кликами горести.

Братья Оніо и Онидзи отгребли на лодкѣ далеко въ море со своимъ грустнымъ грузомъ… И когда никто не могъ уже услышать, то Онидзи сказалъ Оніо, что было бы лучше попытаться спасти молодую госпожу ихъ.

На это старшій братъ согласился безъ колебаній; и оба начали думать о планѣ спасенія ея.

Какъ разъ въ это время мимо нихъ плыла уносимая теченіемъ пустая бочка. Они сейчасъ же помѣстили въ нее княгиню и, воскликнувъ, «что судьба поистинѣ помогаетъ имъ», простились со своею госпожою и направились въ обратный путь къ своему господину.

VII. — Названа Іорихиме

Бочка съ бѣдной Теруте носилась по волнамъ семь дней и семь ночей, въ теченіе которыхъ былъ сильный вѣтеръ и дождь. И наконецъ, ее увидали рыболовы, которые ловили рыбу близъ Навойе.

Выловивъ бочку, они были увѣрены, что сидящая тамъ красивая женщина есть именно тотъ духъ, который заставилъ такъ бушевать море въ теченіе многихъ дней и ночей; и Теруте едва не была убита веслами, если бы не то, что одинъ изъ жителей Навойе не взялъ ея подъ свое покровительство. Этотъ человѣкъ, котораго имя было Муракими Дайю, рѣшился удочерить княгиню, такъ какъ у него не было дѣтей, которыя могли бы унаслѣдовать его имущество.

Итакъ, онъ взялъ ее къ себѣ въ домъ и назвалъ ее Іорихиме. Онъ обращался съ нею такъ ласково, что жена его начала ревновать къ своей пріемной дочери и потому часто была съ нею жестока во время отсутствія мужа.

И, разсердившись еще больше на то, что Іорихиме не уходитъ добровольно, жестокосердая женщина начала раздумывать, какъ бы освободиться отъ нея навсегда насильно. Какъ разъ въ это время въ ихъ гавани бросилъ якорь корабль работорговца. Надо ли говорить, что Іорихиме была тайно продана этому торговцу человѣческимъ тѣломъ.

VIII. — Сдѣлалась служанкой.

Послѣ этого несчастья, бѣдная княгиня переходила отъ одного хозяина къ другому 75 разъ. Наконецъ, ее купилъ нѣкто Іородзуя Цобеи, хорошо извѣстный содержатель огромнаго Дзоройя,^[109] въ провинціи Мино.

Когда Теруте Химе была приведена къ своему новому хозяину, она кротко отвѣчала на его разспросы и просила его извинить ей незнакомство ея со всѣми требованіями ея теперяшняго положенія. Цобеи тогда просилъ ее разсказать о томъ, кто она такая, гдѣ ея родина и какъ ее зовутъ.

Но Теруте-Химе думала, что неблагоразумно называть даже свою родную провинцію, — такъ какъ тогда ее могли бы заставить силою разсказать объ отравленіи ея мужа ея собственнымъ отцомъ.

Поэтому она рѣшилась отвѣтить только, что родилась въ Хитаци, — чувствуя грустное удовольствіе, хотя бы обманомъ причислить себя къ той самой провинціи, въ которой жилъ прежде князь Хангванъ, ея возлюбленный.

"Я родилась, " сказала она, «въ провинціи Хитаци; по у меня нѣтъ фамильнаго имени, такъ какъ я слишкомъ низкаго происхожде нія, чтобы имѣть его. Поэтому, я прошу васъ, не можете ли вы назначить мнѣ какое-нибудь подходящее имя?»

Тогда Теруте-Химе была названа Хокажи изъ Хитаци, и ей сказали, что она должна вѣрно служить своему господину въ его дѣлѣ.

Но этому приказанію она отказалась повиноваться и сказала, что съ удовольствіемъ исполнитъ каждую работу, которую будутъ ей давать, какъ бы трудна ни была она, но что никогда не согласится сдѣлаться дзоро.

«Въ такомъ случаѣ,» вскричалъ Цобеи съ гнѣвомъ, "твоя ежедневная работа будетъ состоять въ слѣдующемъ: —

"Кормить всѣхъ лошадей, а число ихъ 101, которыя содержатся въ стойлахъ, и прислуживать всѣмъ людямъ въ этомъ домѣ, когда они будутъ сидѣть за обѣденнымъ столомъ.

"Убирать волосы тридцати шести дзоро, принадлежащихъ къ этому дому, и причесывать ихъ такъ, какъ захочетъ каждая изъ нихъ; а также наполнять семь ящиковъ своею пряжей; —

«Наконецъ, ежедневно разводить огонь въ семи печахъ и таскать воду изъ ручья въ горахъ, который находится въ семи миляхъ отсюда».

Теруте-Химе знала, что ни она, ни вообще никакое смертное существо не можетъ исполнить всѣхъ работъ, возложенныхъ на нее этимъ жестокимъ хозяиномъ; и она плакала о своемъ несчастій.

Но скоро она поняла, что слезы ничему не помогутъ, и потому, вытеревъ ихъ, мужественно рѣшилась попытаться сдѣлать все, что въ ея силахъ; и, надѣвъ на себя передникъ и подвязавъ сзади рукава, она принялась за работу кормленія лошадей.

Неисповѣдимо милосердіе боговъ! Но извѣстно то, что какъ только она кормила первую лошадь, такъ всѣ остальныя божественнымъ привидѣніемъ насыщались въ то же время.

Такое же изумительное чудо совершалось, когда она прислуживала всѣмъ живущимъ въ домѣ въ обѣденное время, и когда она убирала волосы дѣвушки, и когда пряла льняную -пряжу, и когда разводила огонь въ печахъ.

Но грустно было видѣть Теруте-Химе носящей ведра съ водою на своихъ плечахъ изъ отдаленнаго источника, изъ котораго она ихъ наполняла.

И когда она смотрѣла на отраженіе сильно измѣнившагося лица своего въ водѣ этого источника, то горько, горько плакала.

Но внезапная мысль о жестокомъ Цобеи всегда исполняла ее такимъ страхомъ, что она спѣшила къ своей тяжелой работѣ въ этомъ ужасномъ домѣ.

Однако хозяинъ дзоройя скоро началъ понимать, что его новая служанка не была обыкновенной женщиной, и онъ началъ обнаруживать большую доброту въ обращеніи съ нею.

IX. — Везетъ телѣжку.

А теперь мы должны сказать, что случилось съ Кане-удзи.

Славный Югайо Сонинъ, изъ храма Фудзисава въ Кагами, который постоянно путешествовалъ по Японіи для того, чтобы проповѣдывать законъ Будды во всѣхъ провинціяхъ, какъ-то проходилъ чрезъ болото Уваногахара.

Тамъ надъ какой-то могилой кружились стаи вороновъ и коршуновъ. Подойдя поближе, онъ съ удивленіемъ увидѣлъ неопредѣленный предметъ, повидимому, тѣло безъ рукъ и безъ ногъ, двигавшееся между осколками разрушенныхъ могильныхъ камней.

Тогда онъ вспомнилъ старое преданіе, что тѣ, которые умираютъ, не проживъ назначеннаго имъ въ этомъ мірѣ числа лѣтъ, появляются вновь или оживаютъ въ формѣ, называемой Гаки-ами.

И онъ понялъ, что существо передъ нимъ и есть одинъ изъ этихъ несчастныхъ гаки; и въ его сострадательномъ сердцѣ явилось желаніе, чтобы чудовище было доставлено къ горячимъ источникамъ храма Кумано, гдѣ оно можетъ быть возвращено въ свое первоначальное человѣческое состояніе.

Тогдо онъ добылъ для Гаки-ами телѣжку, положилъ его туда и привязалъ къ груди его деревянную дощечку съ надписью крупными буквами.

Эта надпись гласила слѣдующее: — Пожалѣйте это несчастное существо и помогите ему совершить путь къ горячимъ источникамъ храма Кумано.

"Тѣ, которые протащатъ телѣжку даже только немного за веревку, къ ней прикрѣпленную, будутъ награждены весьма щедро.

"Кто подвинетъ телѣжку лишь на одинъ шагъ, совершитъ заслугу, равносильную напитанію десяти тысячъ священниковъ.

«Тотъ же, кто протащитъ телѣжку три шага, тѣмъ самымъ поможетъ кому-нибудь изъ своихъ умершихъ родственниковъ, — отцу, матери или мужу, — ступить на путь достиженія состоянія Будды».

И путники, проходившіе по той дорогѣ, исполнялись жалостью къ этому безформенному существу; — нѣкоторые тащили телѣжку на нѣсколько миль; а другіе были даже такъ добры, что тащили ее непрерывно въ теченіе многихъ дней.

Такъ, черезъ много времени появился Гаки-ами въ своей телѣжкѣ передъ дзорой Іородзуйя Добей; и Кохажи изъ Хитаци, увидѣвъ его, была сильно тронута надписью на привязанной къ нему дощечкѣ.

Затѣмъ, исполнившись внезапно желаніемъ протащить телѣжку хотя бы въ теченіе одного только дня и тѣмъ заслужить для своего покойнаго мужа то, что обѣщано за такой сострадательный трудъ, она просила своего господина дать ей три дня свободы для того, чтобы она могла исполнить свое желаніе.

И она просила это подъ предлогомъ, что заботится о судьбѣ своихъ родителей, потому что не осмѣливалась говорить о своемъ мужѣ, боясь, что хозяинъ ея разсердится, узнавъ истину.

Добей сначала отказалъ, объявивъ сердитымъ голосомъ, что такъ какъ она не послушалась его первоначальныхъ приказаній, то ей никогда не будетъ дано позволеніе оставить домъ, хотя бы даже на одинъ часъ.

Но Кохажи сказала ему: — "Послушайте, хозяинъ, — курицы идутъ въ свои гнѣзда, когда погода дѣлается холодной, и маленькія птички укрываются въ глубокій лѣсъ. И такимъ же образомъ люди во время несчастья бѣгутъ подъ защиту чьего-либо состраданія.

"Именно потому что вы извѣстны, какъ добрый человѣкъ, Гаки-ами остановился у ограды вашего дома.

«Я обѣщаюсь отдать всю свою жизнь за васъ, — моего хозяина и за мою хозяйку — въ случаѣ нужды, если вы дадите мнѣ только три дня свободы теперь».

Наконецъ, Цобеи разжалобился и рѣшился исполнить ея просьбу; а его жена даже уговорила его прибавить еще два дня къ тому времени, которое просила служанка. И Кохажи, такимъ образомъ, освобожденная на пять дней, была такъ обрадована, что немедленно принялась за ужасную работу.

Пройдя съ великимъ трудомъ черезъ такія мѣста, какъ Фуханосеки, Муза, Бамба, Самегайе, Оно и Суенага-тоге, она черезъ три дня достигла знаменитаго города Отсу.

Тамъ она должна была оставить телѣжку, такъ какъ на обратный путь оттуда въ провинцію Мино понадобится два дня.

Во время долгаго пути къ Отоу, она наслаждалась видомъ красивыхъ лилій, растущихъ вдоль дороги, и звуками голосовъ хибари и сидзугара и всѣхъ весеннихъ птичекъ, которыя пѣли на деревьяхъ, и пѣснями крестьянскихъ дѣвушекъ, которыя садили рисъ.

Но вмѣстѣ съ радостью, эти виды и звуки вызывали въ ней мысли о былыхъ дняхъ; и она чувствовала боль въ своемъ сердцѣ при сопоставленіи этихъ воспоминаній съ тѣмъ безнадежнымъ положеніемъ, въ которое теперь попала.

Хотя и сильно утомившись отъ тяжелаго трехдневнаго и непрерывнаго труда, она не хотѣла зайти отдохнуть въ гостинницу, а провела послѣднюю ночь возлѣ безформеннаго существа, которое должна^была оставить на слѣдующій день.

"Часто слышала я, " говорила она сама себѣ "что Таки-ами есть существо, принадлежащее къ міру мертвыхъ. Въ такомъ случаѣ оно должно что-нибудь знать о моемъ покойномъ мужѣ…

«О, если бы ты, Таки-ами, имѣлъ способность слышать или видѣть, — тогда я могла бы спросить тебя о Кане-удзи словесно, или письменно!»

Когда занялся день надъ сосѣдними окутанными туманомъ вершинами горъ, Кохажи пошла за тушью и кисточкой и скоро возвратилась съ этими предметами къ мѣсту, гдѣ была телѣжка.

Затѣмъ, она написала кисточкой, подъ надписью на деревянной дощечкѣ, привязанной къ груди Гаки-ами, слѣдующія слова: —

«Когда вы излѣчитесь и будете въ состояніи возвратиться къ себѣ въ провинцію, пожалуйста, придите къ Кохажи изъ Хитаци, служанкѣ Іородзуйя Цобеи-въ деревнѣ Обака провинціи Мино.

„Для меня будетъ большой радостью видѣть опять существо, для котораго я съ такимъ трудомъ получила пять дней свободы, изъ которыхъ три я употребила на доставленіе вашей телѣжки къ этому мѣсту“.

Затѣмъ, она простилась съ Таки-ами и поспѣшила домой, — хотя ей было очень трудно оставлять здѣсь телѣжку одну.

X. — Оживленіе.

Наконецъ Гаки-ами былъ довезенъ до горячихъ источниковъ знаменитаго (синтоистскаго) храма Кумано Гоненъ, и при помощи сострадательныхъ лицъ, которыя сжалились надъ его состояніемъ, могъ испытывать каждый день цѣлебныя свойства купанья въ этихъ источникахъ.

Уже черезъ недѣлю, подъ благодѣтельнымъ вліяніемъ ваннъ у Гаки-ами появились глаза, носъ, уши и ротъ; — черезъ четырнадцать дней вполнѣ оформились всѣ члены; — и черезъ двадцать одинъ день еще такъ недавно безформенное существо преобразовалось въОгури Хангвана Кане-удзи — такого же стройнаго и красиваго, какимъ онъ былъ въ былые годы.

Когда эта чудесная перемѣна совершилась, Кане-удзи осмотрѣлся кругомъ и сильно удивился, какъ онъ могъ попасть въ это странное мѣсто.

Но священнымъ вліяніемъ Куманскаго божества обстоятельства такъ сложились, что возвратившійся къ жизни князь благополучно добрался до своего дома, въ кварталѣ Мидзо въ Кіото, гдѣ его родитель, — князь Канеійе, и его супруга, — привѣтствовали сына съ великой радостью.

Тогда августѣйшій императоръ, услышавъ о томъ, что случилось, не могъ не удивиться тому, что одинъ изъ его подданныхъ, послѣ того, какъ былъ мертвымъ въ теченіе трехъ лѣтъ, такимъ образомъ ожилъ.

И не только радостно извинилъ онъ проступокъ, за который Хангванъ былъ изгнанъ изъ своей родины, — но даже назначилъ князя на должность правителя трехъ провинцій, — Хитаци, Сагами и Мино.

XI. — Свиданіе.

Однажды Огури Хангванъ оставилъ свою резиденцію для объѣзда провинцій, правителемъ которыхъ былъ назначенъ. И, прибывъ въ Мино, онъ рѣшился посѣтить Кохажи изъ Хитаци и выразить ей свою признательность за ея чрезвычайную доброту.

Поэтому онъ остановился въ домѣ Іородзуйя, гдѣ были отданы въ его распоряженіе самыя лучшія изъ всѣхъ комнатъ для гостей, украшенныя красивыми золотыми ширмами, съ китайскими коврами, индійскими картинами и другими драгоцѣнными предметами весьма большой стоимости.

Когда князь приказалъ призвать къ себѣ Кохажи изъ Хитаци, ему отвѣчали, что она изъ самыхъ низкихъ прислужницъ и слишкомъ грязна для того, чтобы появляться передъ его свѣтлостью. Но онъ не обратилъ никакого вниманія на эти слова и только подтвердилъ, чтобы ей приказали явиться къ нему сейчасъ же, какъ бы грязна ни была она въ этотъ моментъ.

Поэтому, совсѣмъ противъ своего желанія, Кохажи была вынуждена предстать предъ княземъ, и, увидѣвъ его еще черезъ ширму, мгновенно исполнилась удивленіемъ и волненіемъ, замѣтивъ, что онъ такъ сильно похожъ на Хапгвана.

Тогда Огури просилъ ее сказать ему свое настоящее имя; но Кохажи отказалась, возразивъ: --,₎Если я не могу прислуживать его свѣтлости, пока онъ пьетъ вино иначе, какъ сказавъ свое настоящее имя, то я должна униженно просить удалить меня отъ лицезрѣнія его свѣтлости», и она готова б$іла уже выйти изъ комнаты, но Хангванъ остановилъ ее: — «Нѣтъ, подожди немножко; у меня есть основательная причина спрашивать твое имя, потому что я — тотъ самый Гаки-ами, телѣжку котораго ты такъ самоотверженно тащила въ прошломъ году къ Отсу.»

И съ этими словами онъ досталъ и показалъ ей деревянную дощечку, на которой написала тогда Кохажи свое обращеніе къ Таки-ами.

Тогда она была глубоко тронута и сказала: — "Я весьма счастлива видѣть васъ такъ излѣчившимся. И теперь я съ радостью разскажу вамъ свою исторію; — надѣюсь только, что вы, ваша свѣтлость, скажете мнѣ что-нибудь о томъ таинственномъ мірѣ духовъ, изъ котораго вы пришли, и въ которомъ мой мужъ, увы, живетъ теперь.

"Я родилась — (о, какъ болитъ мое сердце при воспоминаніи о прошлыхъ временахъ!) — единственнымъ ребенкомъ Іокойяма Цодзы, который живетъ въ округѣ Соба, въ провинціи Сагами; и мое имя было Теруте-Химе.

"Я слишкомъ хорошо помню также, какъ вышла замужъ три года назадъ за человѣка высокаго положенія, котораго имя было Огури Хангванъ Кане-удзи и который жилъ обыкновенно въ провинціи Хитаци. Но мой мужъ былъ отравленъ моимъ отцомъ по наущенію своего третьяго сына Сабуро.

«Я сама была осуждена имъ на потопленіе въ Сагамскомъ морѣ, и. обязана своимъ настоящимъ существованіемъ вѣрнымъ слугамъ отца моего, — Оніо и Онидзи.»

Тогда князь Хангванъ сказалъ: -"Ты видишь здѣсь передъ собою, Теруте, своего мужа Кане-удзи. Хотя я былъ убитъ вмѣстѣ со своими товарищами, но мнѣ было предназначено жить на этомъ свѣтѣ еще много лѣтъ.

«Поэтому я былъ спасенъ ученымъ священникомъ изъ храма Фудзи-сава и былъ снабженъ телѣжкой; и вотъ, соединенными трудами многихъ добрыхъ людей былъ я доставленъ къ горячимъ источникамъ Кумано, купаньями въ которыхъ ^возстановилъ свой первоначальный видъ. А теперь я назначенъ правителемъ трехъ провинцій и могу имѣть всё, что желаю.» Прослушавъ этотъ разсказъ, Теруте едва могла повѣрить, что это не сонъ, и заплакала отъ радости. Затѣмъ она сказала: — "Ахъ, съ тѣхъ поръ, какъ мы разстались, черезъ какія мученія только не проходила я.

"Въ теченіе семи дней и семи ночей носилась я по волнамъ морскимъ; затѣмъ я была въ большой опасности въ Навойской бухтѣ, но была спасена добрымъ человѣкомъ, который назывался Мураками Дайю.

«Послѣ того я продавалась и покупалась 75 разъ; и въ послѣдній разъ была приведена сюда, гдѣ меня заставляли переносить всякую тяжелую работу только потому, что я отказалась сдѣлаться дзоро. Вотъ почему вы видите меня въ такомъ униженномъ состояніи.» Весьма разгнѣванъ былъ Кане-удзи, когда услышалъ о жестокомъ поведеніи безчеловѣчнаго Цобеи, и хотѣлъ убить его сейчасъ же.

Но Теруте умолила своего мужа пощадить жизнь этого человѣка и тѣмъ исполнила данное послѣднему обѣщаніе, — что она будетъ готова отдать даже жизнь свою за хозяина и хозяйку, когда это окажется необходимымъ, если ей будетъ дано пять дней свободы для доставленія телѣжки Таки-ами ближе къ ея назначенію.

Такъ отплатила она теперь Цобею, который былъ горячо ей признателенъ, и въ доказательство того подарилъ Хангвану сто лошадей изъ своихъ стойлъ и далъ Теруте тридцать шесть служанокъ, принадлежавшихъ къ его дому.

И тогда Теруте-Химе, одѣвшись прилично своему высокому положенію, уѣхала съ княземъ Кане-удзи… Они направились въ Сагами съ сердцами, исполненными радостью.

XII. — Возмездіе.

А вотъ и округъ Соба въ провинціи Сагами, — родина Теруте… Какъ много прекрасныхъ и вмѣстѣ съ тѣмъ печальныхъ мыслей вызываютъ эти мѣста въ ея памяти!.

А вотъ и Іокойяма и сынъ его, который отравилъ князя Огури.

Сейчасъ же этотъ Сабуро, третій сынъ, былъ по приказанію князя, отведенъ въ болото Тотсука-но-хара и былъ тамъ наказанъ.

Но Іокойяма Додза, какъ ни былъ онъ золъ по природѣ, не былъ наказанъ, — потому что родители, какъ бы порочны они не были, должны быть въ глазахъ своихъ дѣтей подобными солнцу и лунѣ. Услышавъ это распоряженіе князя, Іокойяма сильно раскаивался въ томъ, что онъ сдѣлалъ.

Братья Оніо и Онидзи были награждены многими подарками за то, что спасли княгиню Теруте у берега Сагами.

Такимъ образомъ тѣ, которые были добры, были щедро вознаграждены, а злые были наказаны по заслугамъ.

Счастливые и радостные Огури Сама и Теруте-Химе возвратились вмѣстѣ въ Міако и поселились въ Нидзо. И союзъ ихъ былъ такъ же прекрасенъ, какъ время цвѣтенія вишенъ весной.

О, счастье! О, счастье!

Баллада «О — Сици, дочь Нойя» *).

*) Нойя — продавецъ овощей.

Осенью охотники приманиваютъ къ себѣ оленя на разстояніе выстрѣла звуками флейты, которые похожи на голоса его самокъ, и такъ убиваютъ его.

Почти такимъ же образомъ одна изъ пяти самыхъ красивыхъ дѣвушекъ въ Едо, — которыхъ прелестныя личики очаровывали всю столицу даже не менѣе, чѣмъ весенній цвѣтъ вишневыхъ деревьевъ, — потеряла свою жизнь, за мигъ ослѣпленія любовью.

Когда, совершивъ преступное дѣло, она была приведена передъ меромъ города Едо, этотъ высокій чиновникъ обратился къ молодой преступницѣ съ вопросомъ: «Неужели это вы и есть О-Сици, — дочь Нойя? Какъ же это вы, такая молодая, дошли до того, что совершили столь ужасное преступленіе, какъ поджогъ»?

Тогда О-Сици, вся въ слезахъ и ломая свои руки, дала такой отвѣтъ:

"Въ самомъ же дѣлѣ это единственное преступленіе, которое я когда-либо совершила; и у меня не было для того никакой особенной причины, кромѣ слѣдующей:

"Уже давно какъ-то, когда здѣсь былъ большой пожаръ — такой большой, что почти весь Едо былъ уничтоженъ огнемъ — нашъ домъ также сгорѣлъ. И мы трое^мои родители и я, — не зная никакого другого мѣста, гдѣ могли бы преклонитъ головы, кромѣ буддійскаго храма, искали въ немъ убѣжища съ тѣмъ, чтобы остаться тамъ до тѣхъ поръ, пока нашъ домъ снова не будетъ выстроенъ.

"Поистиннѣ судьба, которая влечетъ двухъ молодыхъ людей другъ къ другу, трудно постижима!.. Въ этомъ храмѣ былъ молодой священникъ, и мы полюбили другъ друга.

"Тайно встрѣчались мы другъ съ другомъ, обѣщались не забывать другъ друга, — и, высасывая кровь изъ маленькихъ порѣзовъ, которые дѣлали на своихъ мизинцахъ, обмѣнивались написанными этой кровью клятвами, что. будемъ любить другъ друга всегда.

"Прежде, чѣмъ наши подушки были укрѣплены на мѣстахъ,^[110] новый домъ моихъ родителей въ Хонго былъ выстроенъ и совсѣмъ готовъ для жилья.

"Но, съ того дня, когда я сказала грустное «прости», Кициза-самъ, которому поклялась отдать себя на двѣ жизни, никогда мое сердце не было утѣшено ни однимъ письмомъ отъ него.

"Одна на своей постели по ночамъ думала и думала я о немъ, и наконецъ во снѣ пришла мнѣ ужасная мысль зажечь домъ, какъ единственное средство опять встрѣтиться съ прекраснымъ возлюбленнымъ моимъ.

"Тогда, однажды вечеромъ, взяла я связку сухого хворосту и положила внутри ея кусочекъ тлѣющаго угля, и тайно сунула эту связку подъ крышу задней стѣны дома.

"Огонь вспыхнулъ… поднялся большой шумъ, и я была арестована и приведена сюда, — о, какъ ужасно все это!

«Я никогда, никогда не совершу второй разъ такого ужаснаго грѣха. Но что бы ни случилось, умоляю васъ, спасите меня, мой бугайо^[111]. О, молю васъ, сжальтесь надо мною»!

«Ахъ, какъ трогательна ея защита», проговорилъ бугайо. «Но сколько ей лѣтъ? — не двѣнадцать? — не тринадцать?.. Послѣ четырнадцати идетъ пятнадцать». Увы, ей было пятнадцать лѣтъ и нельзя было поэтому, спасти ее.

Такимъ образомъ О-Сици была приговорена къ казни, согласно закону; и по закону же сначала связали ее крѣпкими веревками и на семь дней выставили на мосту, называемомъ Нихонбаси. О, какое жалостное зрѣлище было это!

Не только ея родители, но и ея тетки и двоюродныя сестры, — и даже Бекураи и Каку суке, домашнія служанки, — выжимали свои рукава, — такъ мокры были они отъ слезъ.

Но преступленіе не могло быть прощено; О-Сици привязали къ четыремъ столбамъ, кругомъ которыхъ былъ сложенъ костеръ, и огонь вспыхнулъ!.. Й бѣдная О-Сици была пожрана этимъ огнемъ.

Такъ, вѣдь, и лѣтнія ночныя бабочки летятъ на огонь.

Примѣчаніе. Обѣ напечатанныя выше баллады, т. е. «Огури Хангванъ» и «О-Сици — дочь Нойя» (такъ же какъ и третья баллада «Сунтоку Мару», которой мы не перевели, такъ какъ она менѣе характерна) записаны, по просьбѣ Лафкадіо І'ирна, товарищемъ его по путешествію — японцемъ, со словъ жителей селенія Матсуе въ провинціи Изумо. Въ печатныхъ произведеніяхъ японской литературы онѣ не встрѣчаются, но въ устной передачѣ чрезвычайно распространены въ селахъ и деревняхъ Японіи, хотя «по нѣкоторымъ даннымъ надо заключить, что онѣ гораздо болѣе поздняго происхожденія, чѣмъ большинство народныхъ пѣсенъ, теперь поющихся». Жители того квартала селенія Матсуе, въ которомъ Лафкадіо Гирнъ слышалъ пѣніе, принадлежали къ сословію эта, хотя и упраздненному въ то время (1891 г.) офиціально, но все еще подвергавшемуся всѣмъ послѣдствіямъ прежнихъ предразсудковъ^[112]. Они не допускались ни въ одинъ домъ другихь кварталовъ селенія, и въ немъ была одна только лавка обуви (гета или сандаліи и кожаныхъ принадлежностей къ. ней), въ которую эта могли входить «не оскверняя ее». Старый предразсудокъ еще такъ силенъ, что когда уже черезъ нѣсколько лѣтъ послѣ того, какъ Лафкадіо Гирнъ былъ въ Матсуе, нѣкоторые граждане послѣдняго организовали на общественныя средства школу для дѣтей эта, то среди старожиловъ образовалась сильная оппозиція, которая, впрочемъ, въ концѣ концовъ не имѣла успѣха.

Языкъ балладъ — «чистѣйшій японскій», и о ритмическомъ размѣрѣ ихъ могутъ дать понятіе слѣдующія первыя четыре строки баллады «О-Сици — дочь Нойя».

Койе ни айору не но, аки но сика

Тсума айори мивоба когасу нари

Го-нимъ мусуме но санноу де

Про мо кавасану Едо-дакура.

Въ селеніи Матсуе баллады пѣлись хоромъ молодыхъ дѣвушекъ, и Лафкадіо Гирнъ такъ описываетъ свое впечатлѣніе: «Во время пѣнія ни одна изъ исполнительницъ, за исключеніемъ стоявшей впереди, не отдѣляла ногъ отъ земли, — и только слегка всѣ покачивали туловищемъ въ тактъ мелодіи. Пѣніе продолжалось болѣе часа, въ теченіе котораго голоса не переставали звучать пріятной свѣжестью; и, далекій отъ того, чтобы утомиться, я, хотя и не понимая хорошо словъ, очень сожалѣлъ, что оно прекратилось… Такое пѣніе можно слушать цѣлый день. На европейское ухо оно, по своимъ музыкальнымъ достоинствамъ, внѣ сравненія выше пѣнія самыхъ искусныхъ гейшъ, какихъ мнѣ когда-либо приходилось слышать. И вмѣстѣ съ эстетическимъ удовольствіемъ, какое оно доставляло мнѣ, я былъ исполненъ чувствомъ сожалѣнія къ молодымъ пѣвицамъ — жертвамъ предразсудка, къ счастью теперь уже исчезающаго.»

Нашъ переводъ балладъ сдѣланъ съ того англійскаго текста ихъ, который напечатанъ Лафкадіо Гирномъ, вмѣстѣ съ пояснительнымъ введеніемъ къ нимъ, въ изданіи Transactions of The Asiatic Society of Japan. Vol XXII, — Jokohama 1894 p.p. 285—336.

Xякунинъ-иссю.

Поэмы (танки) ста поэтовъ.

Въ XII столѣтіи въ Японіи среди придворныхъ, желавшихъ воскресить забывавшуюся тогда классическую поэзію, вошло въ обычай составлять антологіи, — каждая изъ 100 стихотвореній, — принадлежавшихъ 100 различнымъ авторамъ. Такія антологіи назывались Хякунинъ-иссю, и первоначальный сборникъ такого рода, содержащій въ себѣ танки отъ 7-го до 13-го столѣтій, былъ составленъ въ 1235 году придворнымъ по имени Садаге, изъ знаменитаго клана Фудзивара. Какимъ образомъ 100 поэмъ сборника вошли въ употребленіе въ качествѣ домашней игры, о которой мы сейчасъ скажемъ, неизвѣстно. Но въ теченіе Едосскаго періода 1603 г. — 1867 г. изящный ящикъ съ «игрою картъ Хякунинъ-иссю» считался непремѣннымъ предметомъ въ приданомъ зажиточной невѣсты. Въ то время многіе самураи въ Кіото, искусные въ каллиграфіи, подкрѣпляли свои денеяшые доходы писаніемъ ста поэмъ на карточкахъ для продажи… Хякунинъ-иссю и нынѣ извѣстно каждой японской школьницѣ.

Поэмы разсматриваемой антологіи, какъ и всѣ танки вообще^[113], содержатъ 31 слогъ и дѣлятся, по своему содержанію, на двѣ части. Карточный комплектъ, или «игра» Хякунинъ-иссю, состоитъ изъ двухъ сотенъ картъ, на каждой изъ которыхъ отпечатана первая или послѣдняя изъ упомянутыхъ частей. Для игры японцы садятся въ обычной своей позѣ на полу, въ кружокъ, при чемъ одна сотня картъ, содержащихъ вторыя половины поэмъ, раскладывается вверхъ текстомъ передъ играющими, одинъ изъ которыхъ называется чтецомъ. Взявъ колоду изъ другой сотни картъ, онъ читаетъ поэмы въ такомъ случайномъ порядкѣ, въ какомъ вынимаетъ ихъ изъ перетасованной колоды. Искусство играющихъ обнаруживается въ быстромъ вспоминаніи строки, слѣдующей за прочитанной, и быстромъ нахожденіи карты съ окончаніемъ читаемой поэмы. Особенно внимательно обязанъ игрокъ слѣдить за своими картами, такъ какъ ту изъ нихъ, на которой напечатанъ конецъ упомянутой поэмы, онъ долженъ выдернуть изъ числа другихъ картъ и поднять ее вверхъ прежде, чѣмъ ее увидитъ и отложитъ въ сторону кто-нибудь другой. Тотъ, кому это послѣднее удается, отдаетъ зазѣвавшемуся игроку нѣсколько изъ своихъ картъ. Раздавшій такимъ образомъ свои карты прежде другихъ, считается выигравшимъ. Описанная игра, въ которой охотно участвуютъ «и старый и малый», сильно способствуетъ, конечно, распространенію въ населеніи знакомства съ національною поэзіей.

Въ европейской литературѣ три перевода Хякунинъ-иссю: англійскіе — Ф. В. Диккинса и Клэя Маколея, и нѣмецкій — П. Эмана. Послѣдній интересенъ тѣмъ, что въ немъ удержанъ стихотворный размѣръ оригинала; но, конечно, и въ немъ неизбѣжно пропадаетъ одинъ изъ существенныхъ для японца аттрактивовъ этихъ коротенькихъ поэмъ — игра словъ.

Клэй Маколей въ интересномъ изслѣдованіи^[114] своемъ объ антологіи Хякунинъ-иссю дѣлитъ всѣ тапки ея, по темамъ ихъ, на три группы: Въ первой изъ нихъ темою является природа — описаніе картинъ ея, или выраженіе внушаемыхъ ею размышленій; сюда относится 25 танкъ. Темами второй группы (29 танка) служатъ настроеніе или душевныя движенія человѣка, вызываемыя различными чувствами, кромѣ чувства любви мужчины и женщины другъ къ другу, какъ то: меланхолія, сожалѣніе, дружба, сыновняя любовь, лояльность и т. п. Наконецъ танки третьей группы можно назвать «пѣснями любви». Эта группа самая многочисленная: 46 танка, т. е. половина всѣхъ, составляющихъ антологію, имѣютъ своимъ предметомъ «ту или другую фазу этой великой человѣческой страсти». Ознакомимъ читателей съ наиболѣе типичными изъ танка сборника Хякунинъ-иссю въ прозаическомъ переводѣ, въ которомъ будемъ держаться возможно ближе къ подстрочному переводу подлинника, данному Маколеемъ.

Красота, доведенная до совершенства.

Когда къ берегу Таго

Совершаю путь я, —

На высокой вершинѣ горы Фудзи

Вижу я дѣвственную бѣлизну

Вѣнчающаго ее снѣжнаго сугроба.

Примѣчаніе. Авторъ Акахито изъ Ямабе (724—748,) имѣетъ репутацію блестящаго поэта древнихъ временъ. Въ строкахъ своей поэмы онъ, вѣроятно, хотѣлъ вызвать въ воображеніи читателя ландшафтъ, раскрывающійся на берегу рѣки Таго въ провинціи Суруга, главной красотой котораго является величественная гора Фудзи… Но эта красота еще выигрываетъ, когда конусообразная вершина горы обрамляется снѣжнымъ вѣнкомъ.

Волшебство мороза.

Если бы и хотѣлъ я

Сорвать бѣлую хризантему, —

Среди причудливыхъ узоровъ

Ранняго осенняго мороза

Едва ли сумѣлъ бы я выбрать цвѣтокъ.

Примѣчаніе. Эта поэма, — авторъ которой Осикоци но Митсуне, прославившійся, какъ одинъ изъ компиляторовъ Кокинсю^[115], жилъ въ началѣ X-го столѣтія, — толкуется различно. Одинъ комментаторъ приписываетъ ей такое значеніе: Невозможно при густомъ инеѣ отличить, которая изъ хризантемъ — бѣлая, и можно сорвать такую только наугадъ. Другой критикъ думаетъ, что морозъ «рисуетъ» такіе причудливые узоры, которыхъ нельзя отличить отъ бѣлой хризантемы.

Разсыпанныя жемчужины.

Когда на осеннихъ поляхъ

Безпечный вѣтеръ сдуваетъ

Бѣлоснѣжную росу, —

Миріады несвязанныхъ нитью жемчужинъ

Разсѣиваются повсюду.

Примѣчаніе. Говорятъ, что танка составлена поэтомъ Асайясу изъ Вунаня, по требованію императрицы Дайго, въ концѣ IX столѣтія. Быть можетъ, изящное сравненіе здѣсь жемчужинъ съ каплями росы вызвано ожерельемъ императрицы?

Ревъ оленя осенью.

Въ горныхъ ущельяхъ,

Топча коверъ пурпуровыхъ листьевъ,

Реветъ одиноко бродящій олень.

Когда я слышу унылый ревъ его,

О, какъ грустна тогда моя осень!

Примѣчаніе. Авторъ тапки, Сарумару, — служитель синтоистскаго алтаря, жилъ вѣроятно, въ концѣ VIII столѣтія. Онъ кончилъ дни отшельникомъ, въ тѣсной хижинѣ, на горѣ Охара близъ Кіото. Пѣсня выражаетъ меланхолическое настроеніе въ глубокую осень, усиливающееся ревомъ оленя.

Прощаніе изгнанника.

Чрезъ широкое, широкое море,

Къ отдаленнымъ островамъ его,

Держу я путь свой…

Скажите это всему міру

О, вы, — рыбачьи лодки!

Примѣчаніе. Авторъ Оно но Такамура (въ IX столѣтіи) былъ сначала вліятельнымъ сановникомъ и извѣстнымъ ученымъ. Заслуживъ немилость при дворѣ, будто бы вслѣдствіе оказаннаго имъ непочтенія къ императору, онъ былъ изгнанъ на о. группы Они, куда удалялись обыкновенно «опасные» люди высокаго положенія. Нѣсколько историческихъ личностей Японіи были сосланы туда.

Поэма Такамуры — поэтическое прощаніе со своими друзьями въ Кіото на пути его къ отдаленному архипелагу.

Осенняя грусть.

Миріады думъ возникаютъ въ умѣ моемъ

При созерцаніи луны, —

И глубоко грустны эти думы…

Но не для меня только одного

Пришло осеннее время!

Примѣчаніе. Въ Японіи, какъ и вездѣ, созерцаніе лупы и осень связываются въ поэтическихъ произведеніяхъ съ грустнымъ настроеніемъ. Авторъ, Ое изъ Цизато, считается знаменитымъ поэтомъ конца IX столѣтія и часто цитируется въ японской литературѣ.

Другъ въ одиночествѣ.

Подѣлимся другъ съ другомъ

Горестными нашими мыслями,

О, цвѣтокъ горной вишни!

Некого, кромѣ тебя, одинокій цвѣтокъ,

Избрать мнѣ другомъ своимъ.

Примѣчаніе. Авторъ — архіепископъ Гайозонъ (вѣроятно около ХИ столѣтія) часто любилъ уединяться на гору Омине, близъ Іосино, гдѣ цвѣло одинокое вишневое дерево.

Преобразованное прошлое.

Если мнѣ долго суждено жить,

То можетъ быть настоящіе дни

И будутъ дороги для меня: —

На былыхъ дняхъ, хотя и полныхъ печалями.

Съ любовью останавливаются теперь мои думы.

Примѣчаніе. Танка написана Кійясуке Фудзиварои, въ послѣдней четверти XII столѣтія. Какъ видимъ, поэтъ вѣритъ во всеврачующее вліяніе времени, согласно современной японской пословицѣ, гласящей, что «прошлое увѣнчивается красотой».

Умиротворившаяся любовь.

Низвергающіяся съ вершины Тсукуба

Безпокойныя воды сдѣлались

Тихою, но полною рѣкой Миной…

Такъ и моя выросшая любовь

Подобна теперь спокойнымъ рѣчнымъ глубинамъ.

Примѣчаніе. Эта танка принадлежитъ, согласно преданію, удалившемуся отъ своихъ дѣлъ императору Айюцейи, царствовавшему съ 877 по 884 годъ.

Заботливость любви.

Хотя и забытая имъ,

Не о себѣ я печалюсь, —

Но онъ клялся мнѣ,

И жизнь его — жизнь клятвопреступника,

Должно быть, такъ жалка теперь!

Примѣчаніе: Авторъ — японская поэтесса Уконъ. Время, когда жила она, не указано въ японскихъ источникахъ.

Любви не утаишь.

Хотя и хотѣла бы скрыть ее,

На лицѣ моемъ все-таки видна она —

Моя глубокая тайная любовь:

Вотъ почему онъ спрашиваетъ всегда,

«Не тревожитъ ли тебя что-нибудь?»

Примѣчаніе-. Авторъ Канемори изъ Таиры, жилъ въ серединѣ X столѣтія. «Дыма и любви не скроешь», говоритъ японская пословица, давшая тему его танка.

Безнадежная любовь.

Подобно моряку,

Плывущему черезъ Юрскій проливъ

Съ оторваннымъ рулемъ, —

Не знаю, куда приду я

Чрезъ глубины безнадежной любви.

Примѣчаніе: Авторъ: Іоситада; X-го столѣтія.

Преслѣдованіе цѣли и обладаніе ею.

Чтобы овладѣть твоей любовью, дорогая,

Бурной жизни своей

Совсѣмъ не цѣнилъ я: —

Но теперь всѣмъ сердцемъ хочу я,

Чтобы она продолжалась долгіе, долгіе годы!

Примѣчаніе: Танка написана Іоситаке Фудзиварой, въ концѣ X-го столѣтія.

Логика любви.

Если въ грядущіе годы

«Не забыть» меня

Ему будетъ трудно, —

Хорошо, чтобы сегодня же

Жизнь моя потухла.

Поэтесса, написавшая эту танку, жила въ началѣ XI-го столѣтія. Имя ея — Така.

Платье изъ перьевъ.

(ХА-ГОРОМО). Японская лирическая драма «Но».

А. S. Предлагаемый вниманію читателей русскій переводъ этой драмы сдѣланъ г-жею О. Чу миной съ англійскаго текста Чамберлэна. Содержаніе этого произведенія основано на древнемъ преданіи, сохранившемся въ мѣстечкѣ Міо — прелестный уголокъ сейчасъ же за Токаидо, близъ подножія горы Фудзи. Читая упомянутый переводъ, необходимо имѣть въ виду слѣдующія замѣчанія Астона: «Я не знаю въ литературѣ ничего болѣе труднаго, для правильной и точной передачи на другой языкъ, какъ хитросплетенная запутанность игры словъ, цитаты и историческіе, литературные и религіозные намеки, переполняющіе эти но». Трудность языка ихъ такъ велика даже для образованныхъ японцевъ, что большинство зрителей на представленіяхъ но, чтобы понять вполнѣ то, что говорятъ и поютъ дѣйствующія лица и хоръ, слѣдятъ за ними по тексту, который продается при входѣ на представленіе, какъ наши оперныя либретто.

Въ частности, по отношенію къ своему переводу «Ха-Горомо», Чамберлэнъ признается, что стихи въ немъ являются лишь перифразой подлинника; однако, переводъ тѣхъ частей но, которыя писаны прозой, онъ называетъ буквальнымъ. «Можно надѣяться, — говоритъ онъ, — что въ общемъ переводъ дастъ читателямъ нѣкоторое понятіе объ изящной пластической граціи произведеній этого рода. Если же читатели при этомъ не упустятъ изъ виду, что музыка и танцы составляютъ при представленіи но на сценѣ существенный элементъ послѣдняго, то можетъ быть увидятъ въ нихъ отдаленный силуетъ Елизаветинской маски». Рсд.

Дѣйствующія лица: ФЕЯ. РЫБАКЪ. ХОРЪ. Мѣсто: Міосское прибрежье залива Суруги. (Пьеса начинается длиннымъ речитативомъ, въ которомъ рыбакъ и хоръ описываютъ красоты поросшаго сосною прибрежья Міо весною на зарѣ). РЫБАКЪ.

Когда я причаливаю къ одѣтому сосною прибрежью Міо и осматриваюсь кругомъ, изъ небеснаго пространства на меня сыплются цвѣты, раздаются звуки музыки, и неземное благоуханіе наполняетъ воздухъ. Въ этомъ есть что-то странное… А, вотъ, что! На вѣтвяхъ вонъ той сосны виситъ дивное платье, и теперь, когда я ближе разглядѣлъ его, оно оказывается болѣе прекраснымъ и благоуханнымъ, чѣмъ одежда земныхъ существъ. Возьму его съ собою, чтобы показать старикамъ въ деревнѣ; а затѣмъ оно сохранится у насъ въ домѣ, какъ драгоцѣнное наслѣдство.

ФЕЯ.

Ахъ, это мое платье! Почему ты хочешь унести его?

РЫБАКЪ.

Оно было найдено мною, поэтому я и беру его съ собой.

ФЕЯ.

Но это платье изъ перьевъ, принадлежащее феѣ; имъ не можетъ владѣть смертный. Прошу тебя, оставь его тамъ, гдѣ оно висѣло.

РЫБАКЪ.

Какъ? значитъ ты сама фея, если требуешь, чтобы я отдалъ тебѣ эту одежду изъ перьевъ? Я сохраню ее на удивленіе вѣкамъ и помѣщу среди сокровищъ Японіи. Нѣтъ, нѣтъ, я но могу рѣшиться вернуть его тебѣ.

ФЕЯ.

Увы! безъ моего платья изъ перьевъ никогда мнѣ уже не подняться въ воздушное царство, никогда не вернуться мнѣ въ мою небесную отчизну. Прошу, молю тебя, отдай мнѣ его!

РЫБАКЪ.

Нѣтъ, фея, нѣтъ! Чѣмъ просишь ты сильнѣй —

Тѣмъ безсердечнѣй я и холоднѣй:

Рѣшеніе мое лишь крѣпнетъ грозно,

Я не отдамъ уборъ изъ перьевъ: поздно!

ФЕЯ.

Но говори! Увы, подобна я

Несчастной птичкѣ, потерявшей крылья,

И тщетны, о рыбакъ, мои усилья

Подняться вновь въ лазурные края.

РЫБАКЪ.

Прикована къ землѣ — томится фея.

ФЕЯ.

На всѣхъ путяхъ найду я скорбь одну.

РЫБАКЪ.

И все-жъ тебѣ я крыльевъ не верну.

ФЕЯ.

Угасну я, тоскуя и слабѣя.

ХОРЪ.

Несчастная! Во взорѣ скорбномъ глазъ

Блеститъ слеза и ихъ росой туманитъ,

Въ косѣ твоей поблекнулъ цвѣтъ и вянетъ,

И пять скорбей *) пророчатъ смертный часъ.

• ) Увяданіе цвѣточнаго вѣнка, загрязненіе пылью небеснаго наряда, смертельная испарина, обморочное состояніе и утрата всѣхъ радостей.

ФЕЯ.

Изъ глазъ моихъ исчезъ просторъ небесный:

Отъ тучи къ тучѣ тамъ ползетъ туманъ,

Скрывая путь, мнѣ такъ давно извѣстный.

ХОРЪ.

О, странствующихъ тучекъ караванъ!

Въ томленіи напрасномъ, полномъ муки,

Вамъ вслѣдъ она лишь простираетъ руки,

Она напрасно рвется въ небеса,

Чтобъ вновь услышать сладостные звуки, —

Но райскихъ птицъ стихаютъ голоса.

Напрасно оглашая небосводы.

Доносятся къ ней пѣсни журавлей,

Напрасно тамъ, гдѣ тихо плещутъ воды,

Крикъ чайки ей звучитъ какъ пѣснь свободы,

Напрасно мчится вѣтерокъ съ полей…

Летаютъ всѣ, нѣтъ крыльевъ лишь у ней!

РЫБАКЪ.

Я хочу сказать тебѣ словечко. Слишкомъ велика жалость охватывающая меня, при взглядѣ на твое лицо. Я верну тебѣ платье изъ перьевъ.

ФЕЯ.

О, счастье! О, радость! Отдай мнѣ его.

РЫБАКЪ.

Постой! Я отдамъ его тебѣ съ условіемъ: сначала ты протанцуешь мнѣ въ этотъ часъ и на этомъ мѣстѣ одинъ изъ тѣхъ волшебныхъ танцевъ, слава о которыхъ достигла до ушей моихъ.

ФЕЯ.

О, невыразимое блаженство! Итакъ, мнѣ дозволено вернуться въ небеса! Если это счастье осуществится, пусть мой танецъ останется смертнымъ на память обо мнѣ. Я протанцую здѣсь этотъ танецъ, — танецъ, который заставляетъ кружиться лунный дворецъ для того, чтобы и смертные могли быть посвящены въ его таинства. Но я не могу танцовать безъ своихъ крыльевъ. Верни ихъ мнѣ, прошу тебя.

РЫБАКЪ.

Нѣтъ, нѣтъ! Если я верну тебѣ твои крылья, ты улетишь въ небеса и совсѣмъ не протанцуешь мнѣ.

ФЕЯ.

Какъ тебѣ не стыдно! Можно сомнѣваться въ клятвахъ смертныхъ, но небесныя существа чужды лжи.

РЫБАКЪ.

Я феи стыжусь благородной,

Вотъ крылья твои: будь свободной!

ФЕЯ.

Вновь крылья со мною и пѣснямъ — просторъ,

Какъ радуга — дивный уборъ.

РЫБАКЪ.

И въ воздухѣ крылья трепещутъ.

ФЕЯ.

Одежды цвѣтами росистыми блещутъ.

(Фея начинаетъ танцовать). РЫБАКЪ.

Вотъ пляску она начинаетъ свою.

ФЕЯ.

И съ этого часа и въ этомъ краю

ХОРЪ.

Рождаются наши восточныя *) пляски

Съ весельемъ и граціей, полною ласки.

• ) Слово «восточныя» относится не къ положенію Японіи въ Азіи, а къ провинціи Суруги по отношенію къ тогдашней столицѣ Кіото.

I.

ХОРЪ.

О, смертные, узнайте: названа

Небесной твердью воздуха страна

Лазурная, затѣмъ, что богъ съ богиней *),

Спустившись съ высоты небесно-синей,

Здѣсь дали жизнь всѣмъ въ мірѣ существамъ.

Древнѣй ихъ, не подвластный божествамъ,

Твердъ какъ алмазъ, былъ сводъ небесъ чудесный,

Вотъ почему онъ твердью сталъ небесной.

• ) Здѣсь говорится о синтоистическихъ божествахъ Изанами и Изанага, творцахъ Японіи и прародителяхъ другихъ боговъ и людей.

ФЕЯ.

Тамъ высится дворецъ Луны, и онъ

Волшебными руками возведенъ…

ХОРЪ.

Въ немъ — тридцать государей, — и покуда

Еще нѣтъ полнолунія, оттуда

Пятнадцать первыхъ ночью каждой внизъ

Слетаютъ къ намъ въ сіяньи бѣлыхъ ризъ.

Въ шестнадцатую ночь всѣ исчезаютъ,

Тогда другихъ пятнадцать ихъ смѣняютъ —

Въ одеждахъ черныхъ… Рой подвластныхъ фей

Небесной пѣснью чаруетъ ихъ своей.

ФЕЯ.

И я — одна изъ этихъ фей.

ХОРЪ.

Изъ царства свѣта фея на мгновенье

Въ Японіи явилась, какъ видѣнье,

Чтобъ чарамъ пляски научить людей.

II.

ХОРЪ.

На всей землѣ — покровъ туманный.

Не распустился-ль цвѣтъ благоуханный

Тамъ, на лунѣ, въ божественной, красѣ? *)

Повѣяли цвѣты весной благословенной,

Цвѣты-росистые у дѣвушки въ косѣ.

• ) Обитатели Дальняго Востока видятъ на лунѣ дерево (коричный лавръ) вмѣсто традиціоннаго «человѣка». Одна японская поэтесса сдѣлала изящное предположеніе, что особенный блескъ осенней луны происходитъ отъ окраски, какую принимаетъ умирающая листва этого дерева.

ФЕЯ.

О, мигъ блаженства несравненный!

ХОРЪ.

Блаженство въ небѣ, на землѣ — краса.

Вы, вѣтры, дуйте, — поясомъ тумана

Мнѣ преграждайте путь на небеса,

Туда вернуться — слишкомъ рано.

Меня плѣняютъ Міо берега,

Кіоми пышные луга,

И озаренная луною на просторѣ

Вершина Фудзіямы, гдѣ снѣга

Лежатъ вѣнцомъ и созерцаютъ море,

Гдѣ въ утра часъ смѣется лучъ зари.

Изъ этихъ странъ, что хороши всѣ три,

Прекраснѣй всѣхъ омытое волною

Прибрежье Міо; вѣющій весною

Играетъ въ соснахъ тамъ зефиръ передъ зарей.

И гдѣ-жъ преграда между небомъ и землей?

Покинувши свои небесные чертоги,

Здѣсь на землѣ царямъ рожденья дали боги.

ФЕЯ.

Дари Восходящаго Солнца страной

Да правятъ въ величіи славы земной,

Пока протекаютъ вѣковъ миріады…

ХОРЪ.

И даже тогда, когда фея крыломъ

Разрушитъ въ воздушномъ полетѣ своемъ

Утесовъ гранитныхъ громады.

III.

ХОРЪ.

О, звуки — чаръ исполнены чудесныхъ!

Она поетъ, — и пѣнье арфъ небесныхъ,

Сребристыхъ флейтъ, кимвалъ и тамбуринъ —

Изъ райскихъ къ ней доносится долинъ,

И вторятъ ей въ томъ небѣ, что объято

Сіяніемъ огнистаго заката.

Тамъ западной горы Сомейро *) скатъ

Окрашиваетъ пурпуромъ закатъ,

Межъ тѣмъ волна струится за волною

Межъ острововъ, что поросли сосною.

Отъ Укисимы **) пронеслась гроза…

Но оторвать отъ дивнаго видѣнья,

Отъ бѣлыхъ крылъ — не въ силахъ мы глаза,

Въ душѣ царятъ восторгъ и удивленье.

(Фея останавливается, чтобы пропѣть слѣдующій куплетъ, а затѣмъ продолжаетъ танцовать до конца пьесы).

• ) Санскритская Сумеру — громадная гора изъ золота, серебра и драгоцѣнныхъ камней, составляющая, но космогоніи буддистовъ, опору небеснаго свода.

• • ) Другое названіе Міосскаго прибрежья. Гора Аситака, которая упоминается ниже, отличается рѣдко граціозными очертаніями и высится къ юго-востоку отъ Фузи, между нею и моремъ.

ФЕЯ.

Слава великимъ монархамъ луны.

Всѣ они — Будды *) и неба сыны.

• ) Или, скорѣе, — Водхисаттвы. Сдѣлаться Буддой, значитъ достигнуть высшей степени святости, «сбросивъ оковы чувствъ, ощущеній, отрѣшившись отъ всякаго я, познавъ крайнюю нереальность всѣхъ явленій и будучи готовымъ войти въ Нирванну». Ботхисаттва, съ другой стороны, долженъ еще разъ пройти черезъ человѣческое существованіе для достиженія состоянія Будды. Едва ли надо говорить читателямъ, что слово «Будда» никогда не было личнымъ именемъ какого-либо человѣка. Это просто нарицательное имя, обозначающее «пробужденный» «просвѣтленный», откуда и приложеніе его къ людямъ, достигшимъ высшей степени духовнаго совершенства.

ХОРЪ.

Оттѣнки волшебнаго феи наряда…

ФЕЯ.

Лазурны, какъ небо весенней порой.

ХОРЪ.

Сребристы, подобно туману съ зарей.

ФЕЯ.

И слишкомъ прекрасны для смертнаго взгляда.

ХОРЪ.

Танцуй, о фея! Дивные часы!

Танцуй! Цвѣты божественной красы

Въ кудряхъ твоихъ пусть вѣтеръ развѣваетъ,

Что трепетъ крылъ воздушныхъ поднимаетъ…

Танцуй! О, съ небеснымъ ли танцемъ твоимъ

Мы грубыя пляски земныя сравнимъ!

---

Когда сребристой тучкою отъ взора

Ты въ небесахъ, увы, исчезнешь скоро,

Поднявшись въ высь къ сіяющей лунѣ,

Пошли всѣхъ благъ счастливой сторонѣ,

Даруй прохладу берегу и полю,

Чтобъ на землю всего родилось вволю.

---

Но бьетъ разлуки часъ неумолимый.

Подхваченныя вѣтромъ — отъ земли

Развернутыя крылья понесли

Ее въ лазурь надъ степью Укисимы,

Надъ Аситакой, гдѣ короной тучъ

Вѣнчалась Фузіяма… Выше кручъ

Паритъ она среди небесъ простора,

Въ эѳирныхъ глубинахъ скрываяся отъ взора.

---

1. А History of Japanese Literature, by W. G. Aston; New York, 1899. — В. Г. Астонъ. Исторія японской литературы. Переводъ съ англійскаго слушателя Восточнаго Института В. Мендрина, подъ редакціей и. д. профессора Е. Спальвина. Владивостокъ 1904. — Примѣчанія и объясненія, которыми снабдилъ проф. Спальвинъ переводъ книги Астона, дѣлаютъ ее для читателя, незнакомаго съ Японіей, еще болѣе цѣнной, чѣмъ англійскій оригиналъ. 1-я глаза введенія къ нашей книгѣ составлена по названнымъ сейчасъ источникамъ.
2. Древніе японцы не имѣли никакихъ письменъ. Когда они начали писать на своемъ родномъ языкѣ, то имъ не оставалось другого исхода, какъ воспользоваться для этой цѣли китайскими идеописательными знаками, іероглифами.
3. Это — намекъ на печальное, безвластное положеніе микадо въ государствѣ, фактическая власть котораго находится въ рукахъ сіогуна, оставившаго на долю императора одно только «пустое мѣсто», или пустой титулъ.
4. Женщины.
5. Мужчины.
6. Источники, кромѣ названныхъ выше, указаны въ соотвѣтствующихъ выноскахъ.
7. Вслѣдствіе этого политическій режимъ періода 1603 г. — 1867 г. называется Токугавскимъ режимомъ.
8. «Art and Literature».
9. The Imperial Japanese Navy, by Fred. T. Jane. — London, 1904.
10. Inazo Nitobe. «Bushido. The soul of Japan. An Exposition of Japanese thought». Токіо. 1900. — Терминъ Буси означаетъ самурай, благородный воинъ. Бусидо значитъ — кодексъ чести благороднаго воина; но профессоръ Инацо Нитобе понимаетъ значеніе этого кодекса такъ широко, что пояснилъ титулъ Bushido въ своей книгѣ словами «The Soul of Japan», т. e. «Душа Японіи».
11. Сеппуку китайское слово; оно употребительнѣе, чѣмъ терминъ харакири среди японцевъ высшихъ классовъ потому, что послѣдніе предпочитаютъ китайскія слова въ такихъ, примѣрно, случаяхъ, въ какихъ мы обращаемся къ латинскому языку».
12. Въ переводѣ на русскій яз. это описаніе можно прочесть въ статьѣ нашей «Театръ въ Японіи», въ журналѣ «Міръ Божій», 1904 г. № 12.
13. Читатели могутъ найти переводъ главнѣйшихъ частей «поученія Кайбары» на русскій языкъ въ статьѣ нашей «Женскій вопросъ въ Японіи», №№ 6-й и 7-й журнала «Міръ Божій» за 1904 г. Ред.
14. Послѣ изученія и но странныхъ языковъ японскими піонерами на поприщѣ распространенія въ странѣ западнаго вліянія, среди ихъ появилась группа писателей, которые дѣятельно направили свои силы къ тому, чтобы переводными и оригинальными сочиненіями удовлетворить широкому спросу своихъ соотечественниковъ въ области наукъ, обычаевъ, законовъ и общественныхъ установленій Европы. Самымъ выдающимся изъ такихъ писателей былъ Фукудзава Якиси, трудъ котораго «Сейго дзидзіо», т. е. «Состояніе западныхъ странъ» сослужилъ упомянутому дѣлу огромную службу. За нимъ послѣдовали переводы Накамура «Самопомощи» Смайльса и «Свободы» Милля. Нѣсколько позднѣе были переведены Кантъ и Гербертъ Спенсеръ. Ихъ сочиненія начинаютъ соперничать съ почитавшимися прежде сочиненіями Конфуція и Менція. Мы, однако, по задачѣ нашей статьи, будемъ касаться западнаго вліянія только на ту отрасль японской литературы, которая исчерпывается произведеніями фикціи.
15. Къ сожалѣнію, мы не нашли этого произведенія, или хотя бы даже выдержекъ изъ него, въ переводѣ на европейскіе языки.
16. Иллюстрированная книга изъ 500 стр. стоитъ около 80 коп.
17. Читатели легко согласятся съ этимъ мнѣніемъ, сравнивъ напечатанныя нами главы типичнаго романа Едосскаго періода литературы «Плѣнникъ любви», съ глазами типичнаго же современнаго романа «Нами-ко».
18. Въ поэмахъ, на которыя мы ссылаемся, не всегда выдержана требуемая по правиламъ классическаго японскаго стихосложенія краткость: японскій читатель объяснилъ бы это «недостаточной образованностью» автора поэмъ.
19. Европейскіе писатели называютъ хайкай «эпиграммой», понимая этотъ послѣдній терминъ въ древне-греческомъ смыслѣ, при которомъ эпиграмма не имѣла приписываемаго ей у насъ элемента насмѣшки.
20. См. стран. XXXII.
21. Zumoto — издатель японской газеты „Japan Times“ на англійскомъ языкѣ. См. статью его „The Press“ въ книгѣ „Japan by the Japanese“.
22. „И-ро-ха“ — названія первыхъ трехъ буквъ японской фонетической азбуки. „Бунко“ — библіотека. Терминъ „Ироха-бунко“ имѣетъ значеніе „настольная книга“.
23. А Romanized Japanese Reader; part III, p. 99.
24. Исторія японской литературы; стран. 287.
25. Наганори — собственное имя. Гакуми-но-Ками — почетный титулъ.
26. Послы, отправлявшіеся изъ Кіото отъ Микадо для сообщенія Сіогуну воли послѣдняго, принимались съ императорскими почестями, и обязанность пріема посла возлагалась на лицъ знатнаго происхожденія.
27. «Совѣтники» при дайміяхъ были двухъ разрядовъ: Каро, или «старшій» — наслѣдственная должность, занимавшаяся младшимъ членомъ въ родѣ князя; и Іонинъ, или «дѣловой человѣкъ», избиравшійся дайміемъ изъ своихъ приближенныхъ. Эти «совѣтники» играли не малую роль въ японской исторіи.
28. См. разсказъ объ этомъ стран. 32.
29. Объемная мѣра зерновыхъ продуктовъ, равная 6,33 кубич. футовъ.
30. См. предисловіе.
31. Ясики — дворецъ, съ принадлежащими къ нему постройками.
32. Буддійское божество.
33. Японцы, какъ и китайцы, пишутъ не перомъ, а кистью.
34. Эти могилы разрушены во время революціи лѣтомъ 1868 г.
35. Буддійскій текстъ.
36. Буддійскій Стиксъ — рѣка, раздѣляющая рай отъ ада, черезъ которую мертвые перевозятся на плоту старою женщиной; для нея то и зарываютъ обыкновенно съ покойниками маленькую сумму денегъ.
37. Злой духъ буддистовъ.
38. Въ оригиналѣ слѣдуетъ перечень именъ лицъ и наказаній, на нихъ наложенныхъ, который мы пропускаемъ, такъ какъ онъ не представляетъ самъ по себѣ интереса. Но обращаемъ здѣсь вниманіе читателей на то, что многія японскія повѣсти, при художественномъ иногда изложеніи, изобилуютъ вставками документальнаго характера.
39. Въ старое время, если феодалъ умиралъ отъ чужой руки внѣ своего замка, родъ его считался обезчещеннымъ, и имущество его конфисковалось. Когда, незадолго до уничтоженія сіогуната, регентъ сіогуна былъ убитъ внѣ Едосскаго замка, то было объявлено «легальною фикціей», что онъ уморъ въ своемъ собственномъ дворцѣ, чтобы сынъ его могъ наслѣдовать его имущество.
40. Въ дни господства сіогуновъ Микадо довольствовался ролью "Источника божескихъ почестей, " т. е какъ верховный глаза національной религіи и прямой потомокъ боговъ, онъ имѣлъ власть награждать такими почестями своихъ подданныхъ. Такъ, въ 1866 году въ правительственной газетѣ былъ напечатанъ декретъ, предписывавшій боготвореніе предка князя Чосіу.
41. Этотъ полный «вѣжливыхъ оговорокъ» монологъ очень характеренъ, какъ примѣръ разговорной рѣчи японца съ лицомъ высшаго сословія.
42. Наму — санскритское слово, употребляющееся буддистами, какъ молитвенное воззваніе. Буквально это значитъ «я поклоняюсь тебѣ.» — Встрѣчающееся ниже обращеніе къ буддѣ «Паму Амида бутсу» значитъ: «я поклоняюсь тебѣ, о, вѣчный Будда!»
43. Втягиваніе въ себя воздуха — «черезъ зубы», съ легкимъ «шипѣніемъ» — сопровождаетъ у истаго японца всякое выраженіе почтенія, радости, удивленія и сильнаго волненія вообще.
44. Вѣчно-зеленое дерево.
45. Т. е. въ раю.
46. Старуха, которая принимаетъ одежды умершихъ на рѣкѣ смерти.
47. Для того, чтобы эпилогъ былъ вполнѣ понятъ читателями, мы скажемъ здѣсь, что Такеакира, во время пребыванія своего въ Сококурѣ, убилъ Хацисубе, принявъ ее ночью ошибочно за священника Саикеи, которому жалсдадъ отмстить за свои бѣдствія. За это онъ, какъ самурай, былъ приговоренъ къ казни чрезъ харакири. Совѣтникъ рнязя Сазаки, Ямада, сдѣлался ревностнымъ помощникомъ дѣтей Такеакиры въ ихъ усиліяхъ отмстить за смерть отца. Эти усилія въ концѣ концовъ вѣнчаются успѣхомъ: Тайе, принявшая при содѣйствіи богини Кваннонъ образъ Хацисубе, убиваетъ Саикеи, который, однако, передъ смертью успѣваетъ раскаяться въ своей преступной жизни.
48. Будійскій терминъ, которымъ называютъ покойника до его погребенія.
49. Одно изъ старыхъ поэтическихъ названій провинціи Изумо, или Унсу.
50. Pu — около 4 верстъ.
51. Чтобы понять смыслъ этой надписи, надо знать, что въ Японіи душа женщины, обладающей высокими моральными качествами, сравнивается со сливовымъ деревомъ, а эти качества-съ цвѣтами, которые растутъ на немъ. Поэтому, слова «неизмѣнной спутницѣ обиталища сливоваго цвѣтка» означаютъ: «той, душевныя качества которой вспоминаются мнѣ неизмѣнно, когда я смотрю на сливовое дерево».
52. Игра, напоминающая игру въ шашки, по гораздо болѣе сложная.
53. По европейскому счисленію 1826 г.
54. Неханъ — т.-е. нирванна.
55. Изслѣдователи исторіи японской вокальной музыки думаютъ, что идеалъ голоса японки при пѣніи — высокія ноты въ звукахъ, издаваемыхъ насѣкомыми изъ породы цикадъ.
56. Здѣсь слово Будда употреблено въ смыслѣ эпитета «совершенно просвѣтленный», т.-е. человѣкъ, который полнымъ познаніемъ истины «освобожденъ» отъ матеріальнаго бытія.
57. Іяё-цакура, іяё-но-сакура — разновидности японскаго вишневаго дерева, дающаго махровый цвѣтъ.
58. Въ японской поэзіи и въ пословицахъ физическая красота женщины сравнивается съ вишневымъ цвѣтомъ, моральная — со сливовымъ цвѣтомъ.
59. Въ дореформенной Японіи «часъ быка» былъ спеціальнымъ часомъ привидѣній. Онъ начинался въ 2 ч. утра, по нашему времясчисленію, и продолжался до 4 ч. утра, — потому что продолжительность прежняго часа въ Японіи вдвое болѣе нашего часа. «Часъ тигра» начинался въ 4 часа утра.
60. Слово «тандзо» (рожденіе) должно понимать здѣсь въ его мистическомъ буддійскомъ значеніи: новая жизнь или перерожденіе.
61. Танцаку — названіе длинныхъ полосокъ лепты или бумаги, обыкновенно цвѣтныхъ, на которыхъ поперечными строчками написаны поэмы. Танцаку подвѣшиваются къ цвѣтущимъ деревьямъ, къ колоколамъ, звучащимъ отъ вѣтра, и къ разнымъ другимъ красивымъ предметамъ, подъ впечатлѣніемъ которыхъ поэтъ могъ почувствовать вдохновеніе.
62. Для неопытнаго глаза европейца трудно различить по китайской рукописи то, что обозначаетъ нашъ терминъ «рука» — въ смыслѣ индивидуальности письма. Но японскій ученый никогда не забываетъ разъ видѣнныхъ имъ особенностей рукописи и можетъ даже догадаться о приблизительномъ возрастѣ писавшаго. Китайскіе и японскіе авторы утверждаютъ, что цвѣтъ (качество) чернилъ говоритъ кое-что о характерѣ писавшаго; такъ какъ каждый приготовляетъ себѣ самъ чернила, т. е. самъ разводитъ тушь для себя, то цвѣтъ и густота ихъ свидѣтельствуютъ до нѣкоторой степени объ обстоятельности писавшаго и о степени развитія въ немъ чувства красоты.
63. Есть много родовъ религіозныхъ обрядовъ, называемыхъ маиури. Вѣрующій, обязавшійся совершить нанука-маири, даетъ обѣтъ молиться въ извѣстномъ храмѣ въ теченіи семи дней подрядъ.
64. Терминъ чиго обыкновенно обозначаетъ пажа въ знатномъ домѣ, и чаще всего императорскаго пажа. Чиго, фигурирующій въ этомъ разсказѣ, есть конечно, сверхъ-естественное существо — вѣстникъ богини, посредникъ между нею и молящимся ей.
65. Геккава — поэтическое имя бога свадьбы, извѣстнаго болѣе подъ именемъ Мусуби-но-ками.
66. Такъ какъ, согласно старому японскому правилу, родители должны въ разговорѣ съ кѣмъ-либо умалять достоинства своихъ дѣтей, то фраза „довольно хорошо“ должна была пониматься Баису, какъ „удивительно хорошо“; по той же причинѣ выраженіе „такая дѣвушка, какъ должна быть“ должно было означать для него „необыкновенно одаренная дѣвушка“.
67. „Самбо (Ратнатрайя)“ — Будда, Доктрина и Духовенство.
68. Онъ царствовалъ во второй четверти восьмого столѣтія.
69. Міръ — Саба (Сахалока), на разговорномъ языкѣ означаетъ „міръ людей, или страна человѣческаго существованія“.
70. Въ русскомъ переводѣ дневника мы, съ своей стороны, выпустили нѣкоторыя части его, не дающія, по существу, ничего такого, чего нѣтъ въ другихъ частяхъ его. Ред.
71. Привратникъ.
72. Ена — около нашего рубля.
73. Сватъ.
74. Слова «никакихъ приготовленій не сдѣлано» обозначаютъ, что отецъ не въ состояніи снабдить свою дочь свадебнымъ приданымъ, — одеждой, мебелью, домашней утварью и т. п., — какъ требуется обычаемъ. Отвѣтъ «никакія приготовленія не нужны» обозначаетъ, что женихъ желаетъ взять дѣвушку и безъ свадебныхъ подарковъ.
75. Приставка «си» въ данномъ случаѣ имѣетъ значеніе гонорифической приставки, замѣняющей слово «сама» — господинъ или госпожа.
76. Отецъ, очевидно, совѣщался съ гадальной книгой или съ профессіональнымъ предсказателемъ судьбы.
77. Добро пожаловать.
78. Т.-е. «вполнѣ счастливый день». По астрологическимъ народнымъ повѣрьямъ японцевъ, въ каждомъ мѣсяцѣ, для различныхъ дѣлъ, есть дни вполнѣ счастливые, безусловно несчастливые и счастливые только въ извѣстные часы ихъ. Однако, разобраться въ этой «системѣ» во всѣхъ случаяхъ можетъ только профессіональный предсказатель.
79. Буквально это значитъ «трижды три — девять разъ чашу вина», такъ какъ во время брачной церемоніи женихъ и невѣста столько разъ отпиваютъ саке (рисовая водка) изъ одного и того же сосуда — въ знакъ того, что будутъ вмѣстѣ «испивать чашу горя и радостей жизни».
80. Сатокаери — первый визитъ молодой жены послѣ свадьбы къ своимъ родителямъ; отъ словъ сато, «родительскій домъ» и каери, «возвратиться».
81. Айшза значитъ «зонтикъ согласія влюбленныхъ». Чтобы понять тревожное состояніе жены по поводу того, что прохожій видитъ ее идущею съ мужемъ подъ однимъ зонтикомъ, читатель долженъ знать, что въ Японіи даже и теперь не считается приличнымъ для жены и мужа итти рядомъ на улицѣ (жена должна «скромно слѣдовать сзади»). Новобрачная пара подъ однимъ зонтикомъ рискуетъ вызвать шутки на свой счетъ, которыя могутъ нервировать молодую и конфузливую жену.
82. См. разсказъ „Любовь Гомпаци и Комуразаки“, стран. 86.
83. Сирабте-Ясиро („храмъ бѣлыхъ волосъ“) — названіе весьма знаменитаго синтоистскаго алтаря въ городѣ; но это названіе употреблено здѣсь символически, какъ выраженіе желанія, чтобы счастливый союзъ продолжался и въ пору преклоннаго возраста автора. Поэма содержитъ много непередаваемой въ переводѣ игры словъ, основанной на двойномъ значеніи названій храмовъ и мѣстностей, Мимегури-Инари, Имадо-Ферри и т. п.
84. Синтоистскій приходскій храмъ.
85. Названіе мѣстной ткани.
86. Канацава-Теи — общественный залъ въ кварталѣ Іотсуйя. Харимадайю — профессіональное прозвище знаменитаго пѣвца драматическихъ разсказовъ, называемыхъ Дзіорури или Гидайю, въ которыхъ разсказчикъ или пѣвецъ подражаетъ голосамъ и жестамъ многочисленныхъ дѣйствующихъ лицъ.
87. Авторъ намекаетъ на народное изреченіе буддійскаго происхожденія: «Пойдемъ въ страну, гдѣ нѣтъ ни землетрясеній, ни огня, ни молніи, ни послѣдняго дня мѣсяца, ни голода, ни болѣзней».
88. Праздникъ «Далекой Пристани» (т. е. рая). Такъ называются два большіе буддійскіе праздника; первый захватываетъ семидневный періодъ въ теченіе весенняго равноденствія; второй — семидневный періодъ въ теченіе осенняго равноденствія.
89. Здѣсь счетъ мѣсяцевъ указанъ по «дореформенному» дѣленію года.
90. Сотоба — высокая деревянная рейка, исписанная буддійскими текстами и ставящаяся надъ могилой.
91. «Поздравительный день», празднующійся вечеромъ на седьмыя сутки послѣ рожденія ребенка. Родственники и друзья, приглашенные на него, приносятъ обыкновенно для ребенка маленькіе подарки.
92. Названіе буддійскаго рая; въ переводѣ значитъ: небеса Амады".
93. Авторъ хотѣлъ выразить этимъ мысль, что потеря ребенка была неизбѣжнымъ слѣдствіемъ какого-либо грѣха, совершеннаго родителями въ одномъ изъ предшествующихъ существованій ихъ.
94. Гидайю-бонъ, вообще — сборникъ музыкально-литературныхъ произведеній. Въ драматическомъ произведеніи, на которое ссылается авторъ, дѣйствующія лица Міадзино и Синобу — сестры, которыя разсказываютъ свои печали другъ другу.
95. Сенъ — немного менѣе нашей копѣйки.
96. Профессіональные разсказчики, — часто подъ музыку.
97. Родъ жаровни съ углемъ, служащей и для согрѣванія комнаты, и для подогрѣванія чая, и т. п.
98. См. стран. 217.
99. Кото — струнный инструментъ, родъ арфы.
100. Хидзива — двоюродный братъ Такео, давно искавшій случая отмстить послѣднему, какъ восторжествовавшему надъ нимъ сопернику въ любви къ Нами. Онъ выведенъ въ романѣ, какъ недостойный, хитрый и злой человѣкъ, постоянно возбуждающій и поддерживающій настойчивость баронессы Кавасима въ намѣреніи разорвать бракъ_между ея сыномъ и Нами.
101. Животное изъ породы грызуновъ, встрѣчающееся въ Вестъ-Индіи (genus Capromys).
102. Лафкадіо Гирнъ думаетъ, что срокъ этотъ названъ по древнему счисленію времени.
103. Лица высокаго положенія принимали постороннихъ скрытыя ширмой.
104. Гаро — декоративное растеніе.
105. Накодо — т. е. посредникъ между женихомъ и невѣстой.
106. Обыкновенно, когда къ саке подавали рыбу, то гости, въ благодарность хозяевамъ за угощеніе, забавляли ихъ пѣснями, танцами и т. п.
107. Оникаге въ переводѣ значитъ: «Бѣсъ съ волосами каштановаго цвѣта».
108. Большой деревянный фонарь въ деревянной рамѣ съ бумажными стѣнками. Андономъ называются также и ночные комнатные фонари.
109. Домъ терпимости.
110. Интересное выраженіе «Прежде, чѣмъ наши подушки были укрѣплены на мѣстахъ», означаетъ, что влюбленнымъ приходилось тайно видѣться по ночамъ не въ одномъ какомъ-нибудь мѣстѣ, а каждый разъ тамъ, гдѣ легче было скрыться отъ постороннихъ глазъ.
111. Бугайо — начальникъ.
112. Лица, принадлежащія къ сословію эта, считались паріями общества, потому что они занимались ремеслами, сопряженными съ убіеніемъ животныхъ, сдираніемъ съ нихъ кожи, для выдѣлки ея, и т. п.
113. См. предисловіе, глава V.
114. Hyakunin-isshu (single songs of а hundred poets); Literal translations into english, by Clay MacColey.-- The Asiatic Society of Japan, Tokyo, vol. XXVII. — 1900.
115. Кокинсю — тоже сборникъ танка Нарскаго періода поэзіи (8-е столѣтіе).