«Друг» (Амфитеатров)/ДО
См. также одноимённые страницы.
| «Другъ» |
| Дата созданія: 1899. Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Житейская накипь. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1903. — С. 157. |
Другъ пришелъ…
А, впрочемъ, почему «другъ», — Богъ его знаетъ! Двусмысленный это терминъ — «другъ». Въ теоріи — «второе я», а съ обиходной точки зрѣнія, — просто человѣкъ, который около тебя околачивается. И ты около него околачиваешься. И оба не знаете, — съ какой стати и зачѣмъ. Если это взаимооколачиваніе продолжается порядочный срокъ, года два-три скажемъ, оно начинаетъ слыть сперва дружбою, потомъ старою дружбою, а тамъ — глядь — и въ христоматію попадешь, вмѣстѣ съ Орестомъ и Пиладомъ, Дамономъ и Пиѳіемъ. Дружба, сходственна съ виномъ: мадера просто, мадера vieux[1], мадера trés vieux[2] и, наконецъ, trés vieux extraordinaire[3], съ показаніемъ какого-нибудь фантастически давняго года, — это, значитъ, когда уже пора въ христоматію. И, какъ мадера, обычно, дѣлается совсѣмъ не на островѣ Мадерѣ, но въ городѣ Кашинѣ, такъ и дружбы россійскія имѣютъ удивительно постоянное свойство возникать на почвахъ и при обстоятельствахъ, казалось бы, къ дружбѣ столь же мало располагающихъ, сколь мало предрасположенъ городъ Кашинъ къ производству мадерныхъ лозъ. И, какъ въ бутылкѣ кашинской мадеры, подъ красивымъ ярлыкомъ, нѣтъ ни капли благороднаго винограднаго сока, такъ и въ дружбахъ россійскихъ, по большей части, мы встрѣчаемъ весьма мало именно тѣхъ элементовъ, коими должны бы онѣ оправдываться и обосновываться: сходства характеровъ, единства въ образѣ мыслей и занятій, вѣры въ одни и тѣ же идеалы, — скажу даже больше: просто симпатіи. «И ненавидимъ мы, и любимъ мы случайно». Свяжетъ чортъ веревочкою, — и пошелъ Иванъ Ивановичъ околачиваться объ Ивана Никифоровича лѣтъ этакъ на двадцать на пять, пока не прилетитъ поссорить ихъ какой-нибудь гусакъ. Кромѣ того, какъ ни странно, есть дружбы, прямо-таки построенныя на привычной и постоянной грызнѣ и антипатіи. Изъ далекаго, провинціальнаго дѣтства встаютъ предо мною образы двухъ сѣдыхъ стариковъ — стараго протопопа и купца, воротилы уѣзднаго города. Протопопъ былъ славный, веселый человѣкъ, вдовецъ, охотникъ выпить, побалагурить, душа честнѣйшая, полная той, сама себя не замѣчающей, но глубокой и чистой вѣры, что, въ наивной цѣльности своей, теперь, кажется, уже и не встрѣчается больше ни въ какомъ сословіи. Купецъ — человѣкъ тоже ничего себѣ, но заноза несноснѣйшій и дѣлецъ хитроумный. Протопопъ считалъ его первѣйшимъ въ мірѣ плутомъ, а купецъ протопопа — празднымъ лодыремъ и бездѣльникомъ. Оба отзывались другъ о другѣ за глаза какъ нельзя хуже — и оба жить другъ безъ друга не могли. И ничѣмъ нельзя было такъ угодить протопопу, какъ придти къ нему разсказать о какой-нибудь новой «подлости» его друга-врага. Домъ былъ у протопопа огромный, съ длинною анфиладою проходныхъ комнатъ, и съ утра, послѣ обѣденъ, въ каждой комнатѣ — столикъ, а на столикѣ — графинчикъ. Ходитъ протопопъ изъ комнаты въ комнату, то у одного столика приложится къ графинчику, то у другого, а какой-нибудь гость, дѣлающій ему компанію, вретъ старику, что въ голову придетъ, про «Ефимъ Петрова»…
— А слышали вы, отецъ протопопъ, какъ вчера Ефимка обставилъ краснухинскихъ мужиковъ на овсѣ?
— Да ну? да что вы? Ну-те, ну-те, разсказывайте поскорѣе, Богомъ молю…
Слушаетъ, всплескиваетъ руками, ужасается.
— Подлецъ-то! а? подлецъ-то какой! Казни за такія дѣла мало!.. Вѣдь нищіе краснухинскіе-то, съ нищихъ суму снимаетъ… Да что же онъ, старый хрѣнъ, вовсе что ли Бога забылъ?
— Видно, что забылъ.
— Такъ — хоть о смертномъ часѣ помнилъ бы! Вѣдь помирать будемъ, недолго ужъ ему… старый человѣкъ!.. куда онъ себя готовитъ?!
— Въ мѣсто, надо полагать, не прохладное-съ!
— Прямо — къ Іудѣ Искаріотскому, — рѣшительно утверждаетъ отецъ протопопъ, — такъ-таки вотъ прямо въ одномъ котлѣ съ Іудою будетъ вариться… и съ Каиномъ!!!
И въ ту же минуту, взглянувъ въ окно и примѣтивъ бредущаго черезъ соборную площадь Ефима Петрова, вопитъ зычнымъ басомъ:
— Ефимъ Петровичъ! батенька! что же вы?! ужели мимо дружка пройдете — не побываете?
— Ваши гости, отецъ Иванъ, ваши гости, — слышится ласковый отвѣтъ.
А протопопъ, тѣмъ временемъ, успѣлъ уже пожаловаться гостю:
— Ишь — тащится, христопродавецъ! Очень надо!.. И чего онъ шляется ко мнѣ? что ему у меня сладко? Вѣдь знаетъ, что противенъ онъ мнѣ, — инда нутро отъ вида его гнуснаго переворачивается, а каждый день — у меня, да у меня… Я вамъ такъ скажу: лучше бы мнѣ съ Варравою водку пить, чѣмъ съ этимъ извергомъ!
Ефимъ Петровъ входитъ на крыльцо. Протопопъ встрѣчаетъ его съ самымъ искреннимъ радушіемъ, нѣжнѣйшею вѣжливостью; старики обмѣниваются любезностями, вмѣстѣ путешествуютъ между водочными столиками, пьютъ, закусываютъ, — наконецъ, усядутся другъ противъ друга въ кресла, и… пошла писать губернія!
О. Иванъ (язвительно). Слыхалъ я, что васъ, Ефимъ Петровичъ, надо поздравить съ покупочкой?
Ефимъ Петровъ (совершенно хладнокровно). Съ какою, отецъ протопопъ? Много чего нонѣ покупать приходится…
О. Иванъ. Овесъ, сказываютъ, въ Краснухинѣ выгодно пріобрѣли…
Ефимъ Петровъ (сразу смекнувъ, откуда дуетъ вѣтеръ, — съ полнымъ безстрастіемъ). Овесъ? да, ништо, отецъ протопопъ, не безъ пользы!
О. Иванъ (на зенитѣ язвительности). Ну, поздравляю, поздравляю!
Ефимъ Петровъ (точно такъ же). Да ужъ поздравьте, поздравьте!
О. Иванъ (къ присутствующимъ). Вотъ, выходитъ, и правда, что я сейчасъ говорилъ: хорошій человѣкъ у насъ Ефимъ Петровичъ, — и себя не обидитъ, и мужичкамъ какое подспорье даетъ!.. жалѣетъ меньшого-то брата… не то что другіе!
Ефимъ Петровъ. Какъ мужичка не жалѣть? Мужикъ, онъ — кормилецъ!
О. Иванъ (про себя). Жалѣлъ волкъ кобылу, — оставилъ хвостъ да гриву!
Ефимъ Петровъ (прекрасно все разслышалъ, но сохраняетъ полную невозмутимость). Ась? Простите великодушно, отецъ протопопъ: я на ухо-то слабъ… не разобралъ, что соблаговолили изрещи…
О. Иванъ. Ничего, Ефимъ Петровичъ, я такъ — свои мысли… Неблагодарные, выходятъ, мужики-то. Вы имъ благодѣтельствуете, они ревмя-ревутъ. Черезъ этого, говорятъ, Ефима Петрова мы всѣ скоро по міру пойдемъ… Разбойникъ, говорятъ, онъ, аспидъ, кровопійца, анаѳема! Вы извините, Ефимъ Петровичъ, что я вамъ такія слова передаю: не мое, а ихъ дурацкое разсужденіе…
Ефимъ Петровъ. Не извольте безпокоиться, отецъ Иванъ! Развѣ переслушаешь всего людского разговору? Извѣстное дѣло, — собака лаетъ, вѣтеръ носитъ. На всякое чиханье не наздравствуешься… Вонъ и про ваше высокоблагословеніе сегодня въ лавкахъ куда какъ нехорошо разговаривали, — такъ нешто это возможно брать во вниманіе?
О. Иванъ (вскипая). То есть, что же это могли про меня разговаривать?!
Ефимъ Петровъ. Извѣстно что… люди глупые… Дурашный, говорятъ, совсѣмъ дурашный протопопъ у насъ сталъ, изъ ума старикъ выживаетъ, только и гораздъ, что водку пить, а то, небось, и въ книги-то честь разучился…
О. Иванъ (въ азартѣ). Это вы врете! Это вы сами выдумали!
Ефимъ Петровъ. А вы про краснухинскихъ мужиковъ выдумали!
О. Иванъ. Нѣтъ, не выдумалъ! Что вы грабитель, вся губернія знаетъ!
Ефимъ Петровъ. А вы спьяну двоюродныхъ безъ оглашенія повѣнчали!..
И — этакъ препираются до поздняго вечера. А затѣмъ разстаются, учтивѣйшимъ образомъ желая другъ другу спокойной ночи и пріятныхъ сновидѣній, чтобы на завтра, при первой же встрѣчѣ начать новый бой. Сегодня — сраженіе у протопопа, завтра — у Ефима Петрова. Ходятъ одинъ къ другому въ гости и ругаются… Прожили они въ подобномъ препирательствѣ лѣтъ сорокъ, а когда протопопъ умеръ, купецъ пережилъ его очень недолго, и даже для самаго поверхностнаго наблюдателя послѣднихъ дней его не оставалось сомнѣній, что вѣкъ Ефима Петрова былъ укороченъ тоскою по другѣ-спорщикѣ.
У автора этихъ строкъ нѣтъ старыхъ друзей, — быть можетъ, потому, что я не успѣлъ еще выдержать имѣющихся до ярлыка trés vieux[2], а, быть можетъ, и потому, что вообще не судьба мнѣ выдерживать ихъ до столь лестнаго для меня и для нихъ христоматическаго этикета. Есть два словечка «хорошія отношенія», которыя, я считаю гораздо болѣе осмысленными, вѣроятными, возможными и удобными, чѣмъ слово «дружба», — и, когда возникаетъ изъ нихъ послѣдняя, я всегда грустно вздыхаю мысленно:
— Вотъ и еще однимъ хорошимъ отношеніямъ конецъ!..
Другъ — существо, быть можетъ, и прекрасное, — иначе бы его не восхваляли въ христоматіяхъ, но и ужасное, — иначе вы не отправляли бы друзей своихъ въ умѣ своемъ ко всѣмъ чертямъ разъ по десяти на день!.. Другъ — это несноснѣйшій тиранъ, котораго изобрѣлъ Вельзевулъ, чтобы отравлять спокойствіе людей, ухитрившихся въ жизни своей увернуться и отъ злой жены, и отъ лютой тещи. Пока вы съ человѣкомъ только въ хорошихъ отношеніяхъ, — даже при весьма значительной интимности, — есть между имъ и вами стѣна «чужести», ея же не перешагнетъ никакое амикошонство, есть своего рода noli me tangere[4], сохраняющее вамъ свободу личности. Но — другъ?!.. Это — человѣкъ, входящій въ домъ, по самоданному пропускному листу, мимо прислуги, которая не смѣетъ остановить его словами: «баринъ занятъ», «нездоровъ», «барина нѣтъ дома», ибо:
— Занятъ? Да развѣ я помѣшаю? развѣ я въ состояніи помѣшать? Я другъ! Пусть занимается при мнѣ, — я не въ претензіи!
— Нездоровъ? Что съ нимъ, такимъ-сякимъ? Надо взглянуть! Эй ты, лежащій-болящій! нечего валяться-то! подбодрись, баба! Авось болѣзнь не къ смерти, а къ славѣ божіей! Не видишь: другъ пришелъ!
— Не одѣтъ? Да мнѣ-то что?! Очень мнѣ нужны его церемоніи! Я — другъ… При мнѣ — хоть безъ панталонъ!
— Нѣтъ дома? Ну, и ладно! Я подожду въ кабинетѣ…
— Баринъ не любитъ, чтобы безъ него…
— Ну, ну, ну… пожалуйста!.. Не чужой я. Я другъ.
И, возвратясь, вы находите друга — у письменнаго вашего стола: сидитъ человѣкъ и, ничто же сумняшеся, разбираетъ вашу почту.
— А, здравствуй! вотъ и ты! Какъ я радъ, что дождался! А твой олухъ не хотѣлъ было пускать меня. Пожалуйста, внуши ты ему, чтобы онъ научился различать своихъ отъ чужихъ… Эка, писемъ-то тебѣ наслали сегодня!
— Да… Но зачѣмъ же ты распечаталъ нѣкоторыя?!
— А что за важность?!
— Да та важность, что письма адресованы мнѣ, а не тебѣ.
— Ну, вотъ еще тонкости! Вѣдь къ тебѣ по литературнымъ дѣламъ пишутъ, — какіе же тутъ могутъ быть секреты? Да я и не разболтаю. Развѣ ты не другъ мой?
— Другъ-то, другъ, но все же, знаешь, чужая корреспонденція…
— Пустяки! Буду нѣмъ, какъ могила… А тебѣ преинтересныя вещицы, однако, сообщаютъ. Вотъ тутъ какая-то барыня описываетъ, какъ ея дочь мерзавецъ одинъ соблазнилъ, увезъ и бросилъ… Фамиліи, конечно, проситъ сохранить въ тайнѣ.
— Какая же теперь къ чорту тайна, когда ты прочиталъ письмо?
— Ну, вотъ! болтунъ я что ли? Обидно даже! Говорю тебѣ: могила!.. Ты что будешь дѣлать сейчасъ?
— Я? Фельетонъ писать.
— Ага! Фельетонъ!.. Да неужто ты еще не написалъ фельетона?
— Нѣтъ.
— Эка сѣчь тебя некому!.. Когда же ты успѣешь? Вѣдь времени-то тебѣ осталось — ой-ой-ой, какъ мало.
— Да, немного.
— И сколько разъ я совѣтовалъ тебѣ: пиши наканунѣ!.. Ну, садись, садись, пиши, а то еще опоздаешь… Пиши, пиши, я тебѣ не мѣшаю!.. Tiens[5]! одну минуту: ты слышалъ, Сигма получилъ орденъ?
— Слышалъ
— Какъ же, какъ же! «За неслужебныя заслуги». Знаешь, мнѣ это очень нравится, потому что… Если позволишь, я тебѣ наскоро выскажу свой взглядъ на положеніе журналиста въ современномъ обществѣ… Вкратцѣ, вкратцѣ, я знаю, что ты долженъ спѣшить…
Ту-ту-ту, ту-ту-ту, — застучала говорильная машина на добрые полчаса!
— Ну, вотъ я и кончилъ, — можешь не бороздить чела своего морщинами нетерпѣнія! Охъ, вы, литераторы… все важныхъ птицъ, да занятыхъ людей изъ себя корчите! Садись, пиши, не мѣшаю… Да я и уѣду сейчасъ. Который часъ? Четыре? А мнѣ къ пяти на Балтійскій вокзалъ надо, — стало быть, въ половинѣ пятаго я отъ тебя уѣду. Ты позволишь посидѣть эти полчаса у тебя?
— Сиди.
— Я почитаю газеты, а ты пиши, пожалуйста, пиши, я никогда себѣ не прощу, если ты изъ-за меня не исполнишь своей обязанности. Да! одно слово: скажи, пожалуйста, а Потапенко — въ Парижѣ?
— Въ Парижѣ.
— Что онъ тамъ дѣлаетъ?
Мнѣ очень хочется отвѣтить:
— Вѣроятно, мается съ какимъ-нибудь парижскимъ другомъ точно такъ же, какъ я съ тобою, эфіопъ ты этакій.
Но вспоминаю, что предо мною «другъ», сдерживаюсь и кротко отвѣчаю:
— А кто жъ его знаетъ?
— Да-да-да… весело теперь въ Парижѣ, погода хорошая, министерства летаютъ, какъ шары воздушные, ну, потомъ живого Дрейфуса привезутъ… клѣтку, пишутъ въ телеграммахъ, уже приготовили…
— Какую клѣтку?!
— Тьфу! Заболтался! Вотъ ужъ — языкъ-то, что тряпка: болтаетъ, а голова не знаетъ… Не клѣтку, а тюрьму! Тюрьму, а не клѣтку! Ты радъ?
— Ахъ, мнѣ рѣшительно все равно сейчасъ!
— Какъ «все равно»?! А еще литераторъ! Развѣ литератору можетъ быть все равно, что привезутъ Дрейфуса? Ты посмотри, какъ другіе литераторы волнуются… Вонъ хотя бы Антонъ Чеховъ… Кстати: Антонъ Чеховъ-то все боленъ… И Сенкевичъ боленъ… Съ чего это они всѣ расхворались? какъ ты думаешь? а?
Смотрю на него взглядомъ раненаго на смерть мамонта и отвѣчаю съ посильнымъ смиреніемъ:
— Вѣроятно, съ ними слишкомъ много друзья разговариваютъ.
— Ха-ха-ха! Это камушекъ въ мой огородъ? Остри, остри! Острѣе комаринаго носа не будешь! слыхалъ?.. Однако, я тебя и впрямь задерживаю. Садись, пожалуйста, и работай, не отлынивай отъ дѣла, — а то потомъ еще всю свою неаккуратность на меня свалишь… О чемъ писать-то будешь? Небось о Вальдекѣ Руссо? Затаскали вы, господа фельетонисты, этого Вальдека Руссо… Заладила сорока Якова, твердитъ одно про всякаго!
— Да и не думалъ я про Вальдека Руссо… ну его!
— Помилуй! какъ же такъ? Да вѣдь это, братецъ, тема! злоба дня! Объ этомъ необходимо. Ты долженъ отвѣчать интересу минуты: публика требуетъ…
— Ну, и пиши самъ, если нравится.
— А ты думаешь, не написалъ бы? Вотъ только лѣнь, а то сѣлъ бы и написалъ… Ну — если не о Вальдекѣ Руссо, такъ ужъ и ума не приложу, какой сюжетъ можешь ты высосать изъ текущихъ событій… Вотъ развѣ насчетъ Македоніи?
Вижу, что конца не будетъ болтовнѣ — и, въ отчаяніи, вру:
— Да, да, именно насчетъ Македоніи.
Лицо друга проясняется.
— Македоніи?
Онъ опускается въ кресло, ставитъ цилиндръ на полъ и смотритъ на часы:
— Эге! уже сорокъ минутъ пятаго… пятичасовой поѣздъ, стало быть, — ау! Ну, и тѣмъ лучше… Если ты о Македоніи, я тебя такъ не оставлю. Я тебѣ насчетъ Македоніи свои взгляды изложу. Это, братъ, штука серьезная, я этимъ вопросомъ вплотную занимался.
— Съ чѣмъ тебя и поздравляю.
— Какія знакомства свелъ ради этого! Только что — ха-ха-ха! — Александра Македонскаго не интервьюировалъ, а то — съ посланникомъ даже бесѣдовалъ…
— Съ македонскимъ?! Другъ мой! очнись! пойди — выпей стаканъ холодной воды!
— Не съ македонскимъ, — какой тамъ къ чорту македонскій? А — съ посланникомъ Гебридскихъ острововъ… Умнѣйшій, братецъ ты мой, человѣкъ и такой обходительный: все карамельки сосетъ… А, впрочемъ, не иронизируй: и македонскіе посланники въ свой срокъ будутъ. Ужъ мы съ Комаровымъ постараемся… Ты меня разспроси, — я тебѣ такія вещи поразскажу… фельетончикъ выйдетъ, — публика пальчики оближетъ.
— Если только я успѣю его написать, а типографія — набрать и напечатать, — пробую язвить я, — увы! напрасно! другъ неуязвимъ!
— Пустяки! лучше запоздать, но написать что-нибудь основательное, чѣмъ, зря, верхоглядствовать… Ты слушай…
Ту-ту-ту, ту-ту-ту… опять гулъ машины краснорѣчія — и уже не простой на этотъ разъ, но ротаціонной: рѣчь льется быстрѣе горнаго потока, — и хоть бы на одномъ новомъ фактѣ, хоть бы на одной оригинальной мысли пріостановила вниманіе! Только удивляешься: угораздитъ же человѣка прочитать и запомнить наизусть такую уйму передовыхъ статей!.. Слава Богу! Стопъ ходъ! Излился и переводитъ духъ.
— Понялъ?
— Понялъ.
— Что скажешь?
— Да — что сказать… Скажу тебѣ некрасовскимъ стихомъ:
Не говори же чепухи |
— Ну, да, конечно, — обидѣлся другъ, — гдѣ же намъ! Конечно, вы одни — профессіоналы — адепты истины…
Я, не отвѣчая, со свирѣпостью сѣлъ къ письменному столу и написалъ: «Этюды СѴП..».. Затѣмъ рука моя машинально, сама собою, точно на спиритическомъ сеансѣ, вывела слова: «Другъ пришелъ»… Другъ, между тѣмъ, сидѣлъ въ аршинѣ отъ меня разстоянія, чего терпѣть не могу, курилъ сигарищу, чего не выношу, шуршалъ огромною газетищею, чего я слышать не въ состояніи… Я отвернулся, чтобы не видать и не слыхать его, и рука моя зачертила по бумагѣ:
«Онъ много ѣздитъ по Россіи, хорошо знаетъ ея бѣды и нужды. Онъ — только что изъ губерній неурожая и привезъ съ собою много непосредственныхъ наблюденій надъ голодн…»
— А вотъ ужъ за это я не похвалю, — раздался голосъ. Я вздрогнулъ и оглянулся…
Другъ, подобравшись на цыпочкахъ, стоялъ за мною и, черезъ плечо мое, безцеремоннѣйшимъ манеромъ читалъ, что я пишу.
— Не похвалю!.. повторилъ онъ, не замѣчая моего удивленнаго и даже нѣсколько негодующаго взгляда, — голодъ да голодъ, неурожай да неурожай, безправіе, да поползновеніе… что у васъ, господа, болѣе веселыхъ темъ что ли нѣту?.. Ну-ка покажи, что ты тамъ дальше-то пишешь? Эхъ, не послѣди за вами…
И — пользуясь тѣмъ, что, въ изумленіи, я невольно приподнялся съ мѣста, — «другъ» безъ долгихъ околичностей юркнулъ, за спиною моею, на мой стулъ и, вооружившись карандашомъ, забралъ въ руки начатую рукопись…
«Обрушься на меня, ты, вѣковое зданье![7]»… Есть же, наконецъ, modus in rebus[8]!
Я рѣшился — и позвонилъ. И, когда вошелъ мой слуга, я спросилъ его:
— Порфирій! нѣтъ ли у васъ по близости предмета потяжелѣе?
— Утюгъ или безмѣнъ-съ?
— Ударьте имъ — что есть у васъ силы — этого господина по темени, а, когда будутъ составлять протоколъ объ убійствѣ, покажите, что это сдѣлалъ я…
Только теперь другъ мой, кажется, понялъ, что онъ мнѣ нѣсколько надоѣлъ и мѣшаетъ. Онъ всталъ, сдѣлалъ дружескій знакъ:
— Не безпокойтесь-молъ идти за безмѣномъ, Порфирій!
И, пославъ мнѣ воздушный поцѣлуй, расточился въ воздухѣ, яко дымъ.
И послѣ всего вышесказаннаго — о чемъ же было мнѣ писать какъ не о друзьяхъ, чортъ возьми?!