Полное собраніе сочиненій В. Г. Короленко.
Томъ четвертый
Изданіе т-ва А. Ф. Марксъ въ С.-Петербургѣ. 1914
І.
править…Я проснулся оттого, что глухіе удары машины, слышные всю ночь, вмѣстѣ съ продолжительнымъ и глухимъ плескомъ волнъ, внезапно стихли. Коротко прогремѣла якорная цѣпь. Нароходъ остановился.
Я быстро одѣлся и вышелъ на палубу.
Палуба, снасти, стулья, сваленные въ кучи и обвязанные веревками, — все было мокро. Густая мгла лежала кругомъ, туманъ носился клочками подъ навѣсомъ и льнулъ къ стѣнкамъ парохода. Подъ нимъ скорѣе угадывалось, чѣмъ виднѣлось колыхавшееся море…
Потомъ густой мелкій дождь сталъ поливать туманъ, море и нашу «Уранію».
Мы стояли въ бухтѣ, похожей на озеро, потому что со всѣхъ сторонъ ее обступили туманныя очертанія берега. Порой, въ какой-нибудь просвѣтъ ползучей мглы виднѣлись зданія города, въ другой стороны рисовалась крѣпостца, съ циклопически-простыми, грузными очертаніями: каменная стѣна по склону горы и надъ нею короткая, широкая башня.
Я понялъ, что ночью мы пересѣкли Ирландское море и теперь стоимъ у береговъ Ирландіи, въ виду Кингстона.
Кингстонъ — небольшой городокъ на восточномъ берегу острова, верстахъ въ десяти отъ Дублина. Такимъ образомъ эти укрѣпленія назначены, очевидно, для защиты ирландской столицы съ моря.
Въ туманѣ нарисовалосъ грязноватое пятно. Оно исчезло, вынырнуло опять, опять потонуло въ молочной мглѣ, и потомъ уже близко, на верхушкѣ блѣдной волны закачалось что-то въ родѣ огромнаго фантастическаго насѣкомаго, брошеннаго въ море вѣтромъ и подымающаго изъ воды длинныя, прямыя крылья. Это была лодка. Волна подвинула ее кверху такъ сильно, что, казалось, вотъ-вотъ она вскочитъ на нижнюю палубу «Ураніи», если бы пароходъ въ свою очередь не уклонился, и затѣмъ она опустилась внизъ до самаго киля. Тогда съ «Ураніи» ей кинули канатъ.
Въ лодкѣ сидѣли двое мужчинъ въ клеенчатыхъ одеждахъ и двѣ женщины, промокшія до послѣдней нитки. Это оказались ирландцы, пріѣхавшіе поторговать на проходящемъ пароходѣ яблоками, рыбой и мелкимъ краснымъ товаромъ.
Когда я спустился на нижнюю палубу, тамъ происходила оживленная жанровая сцена. Переселенцы, матросы съ «Ураніи», повара въ бѣлыхъ колпакахъ, кухонные молодцы въ клеенчатыхъ передникахъ и деревянныхъ башмакахъ, окружили ирландцевъ, изощряя надъ ними свое остроуміе. Насколько я могъ понять содержаніе этой словесной перестрѣлки, это было нѣчто въ родѣ того острословія, которымъ у насъ встрѣчаютъ вятича или пошехонца. Ирландцы были въ меньшинствѣ и потому скоро перестали отстрѣливаться. Какой-то американецъ, съ типичнымъ угловатымъ лицомъ и бородкой, напоминающей лопатку, разъяснялъ смыслъ остротъ старому негру, черному, какъ хорошо вычищенный сапогъ. Тотъ откидывался назадъ, билъ себя въ грудь и заливался хохотомъ, который невольно передавался зрителямъ…
Странная мысль зародилась вдругъ въ моей головѣ, когда я наблюдалъ эту мирную картину. А вѣдь, въ сущности, думалось мнѣ, эти ирландцы и эти англичане — представители двухъ враждующихъ націй, притѣснители и притѣсненные, завоеватели и мятежники. Этотъ островъ, на которомъ стоитъ каменная башня, добивается широкой автономіи, отдѣльнаго правительства для рѣшенія своихъ внутреннихъ вопросовъ, а въ числѣ этихъ вопросовъ есть также вопросъ о возвращеніи фермеру ирландской земли, захваченной по праву завоеванія англичаниномъ-землевладѣльцемъ… Это ли не мятежныя стремленія, это ли не открытое возмущеніе по нашимъ континентальнымъ понятіямъ!..
Но наша «Уранія» безпечно стоитъ въ виду этой башни, надъ которой мирно болтается промокшій флагъ, и никто не ждетъ, что оттуда сверкнетъ огонь и грянетъ выстрѣлъ. Обмѣнъ англійскихъ и ирландскихъ остротъ остается единственнымъ проявленіемъ борьбы двухъ націй на борту судна, только что явившагося изъ Англіи… А въ Англіи кипитъ борьба за самоуправленіе этого острова
Куда же схлынули страсти этой борьбы, наполняющей весь міръ своими отголосками?.. Этотъ волросъ, возникшій невольно въ ирландской бухтѣ, въ виду туманнаго ирландскаго берега, навелъ меня на размышленія, сущность которыхъ я и попытаюсь изложить въ слѣдующей главѣ…
ІІ.
правитьВернеися за нѣсколько дней назадъ.
Передо мной теперь не бухта и не укрѣпленія Кингстона, а крыши, трубы и улицы Лондона. Я стою у открытаго окна, очень высоко въ верхнемъ этажѣ отеля. Снизу доносится уличный шумъ. Вверху — туманное небо, съ задумчиво ползущими по немъ облачками, клубящимися, подобно огромной пеленѣ дыма. Впрочемъ, тутъ и дѣйствительно не мало дыма, въ этихъ парахъ, переполняющихъ лондонское небо. Порой пытается пробиться лучъ солнца; тогда облака принимаютъ видъ мутно-опаловыхъ стеколъ, и опаловые оттѣнки играютъ на сплошной массѣ крышъ, перерѣзанныхъ въ разныхъ направленіяхъ прямыми линіями avenue и street’овъ. Вотъ лучъ коснулся небольшой готической колоколенки… Она засвѣтилась, точно рука утопающаго, въ послѣдній разъ поднявшаяся къ небу надъ поверхностью застывшаго каменнаго моря.
Таковъ былъ видъ, которымъ я любовался изъ окна отеля на Трафальгарскомъ скверѣ, въ первый день по пріѣздѣ въ Лондонъ.
— Сэръ! Мы видимъ иногда солнце въ Лондонѣ, — сказалъ когда-то Диккенсъ обывателю американскаго Питсбурга, который полагалъ, что Питсбургъ долженъ ему напомнить родной Лондонъ.
Мнѣ казалось, однако, что и житель Лондона видитъ солнце не особенно часто. Я пробылъ въ Лондонѣ 9 дней. Никто изъ мѣстныхъ жителей не жаловался на особенное ненастье, — и, однако, во все это время только два раза надъ столицей «веселой Англіи» игралъ не то, чтобы солнечный свѣтъ, а какіе-то проблески, точно солнце смотрѣло на Лондонъ сквозь дымчатыя стекла. И эти проблески такъ странно измѣняли физіономію англійской столицы. Лондонъ начиналъ хмуро улыбаться, по улицамъ пробѣгали опаловые просвѣты, игравшіе то въ окнѣ омнибуса, то на лаковой шляпѣ кэбмэна, то на крышѣ фургона, смоченнаго еще недавнимъ дождемъ, — а ряды оконъ вдоль улицъ вспыхивали тусклыми отблесками. Въ эти минуты замѣчаешь невольно, какъ оживаетъ необыкновенная красота этихъ угрюмыхъ зданій, обыкновенно задернутыхъ пеленой тумана и дыма. Вотъ сѣрая Трафальгарская колонна съ гигантскими львами, широко, спокойно и чутко лежащими у подножія, будто на стражѣ англійской славы. Вотъ граціозная колоннада Св. Мартина, церкви, около которой такъ часто бродила фантазія великаго англійскаго романиста. Вся она какого-то неопредѣленно муругаго цвѣта, подернута сѣроватыми осадками — и сизый туманъ залегаетъ подъ ея портиками, льнетъ къ стѣнамъ. Но въ минуты этихъ рѣдкихъ просвѣтовъ она просвѣтляется, что-то новое мелькаетъ въ ней передъ заинтересованнымъ взглядомъ. Присмотритесь: вѣдь это все бѣлый мраморъ, покрытый затвердѣвшимт осадками дыма. Если бы въ одинъ прекрасный день кто-нибудь обмылъ весь Лондонъ мокрыми тряпками и хоть на недѣлю остановилъ заводскія трубы, — мы увидѣли бы тогда одинъ изъ прекраснѣйшихъ городовъ въ мірѣ. Но теперь эта красота хмурится, страдая отъ вѣчнаго сплина за полузакрытыми ставнями своего неба…
Окно, изъ котораго я производилъ эти наблюденія, обладало особенными свойствами. По какой-то акустической случайности всѣ звуки Трафальгарскаго сквера и Чарингъ-Кросса, этихъ узловъ огромной лондонской жизни, подхваченные воздушнымъ теченіемъ между сомкнутыхъ стѣнъ, — бились и звенѣли за стеклами. Когда я приподнялъ раму, мнѣ показалось, что цѣлое наводненіе звуковъ, пестрыхъ и смѣшанныхъ точно въ звуковомъ калейдоскопѣ, кинулось сразу мимо моихъ ушей.
Это былъ своеобразный голосъ лондонской улицы. Деревянная мостовая и тяжелый общественный экипажъ даютъ ей основную ноту, — глубокую, глухую, слегка хриплую. Тутъ нѣтъ ничего похожаго на стрекотаніе нашей мостовой подъ колесами безчисленныхъ ванекъ. Извозчикъ — это душа нашего уличнаго движенія. Четыре колеса, человѣкъ и лошадь — для одного сѣдока. Это уже начинаютъ считатъ излишествомъ въ западныхъ столицахъ… Въ то время, какъ наша улица дребезжитъ стукомъ извозчичьяго экипажа, — по улицѣ Лондона съ глухимъ рокотомъ катятся огромные ковчеги, запряженные огромными буцефалами, снятыми точно въ увеличенномъ видѣ съ классическихъ скульптурныхъ группъ… Еще Диккенсъ, въ лондонскихъ очеркахъ, отмѣчалъ исчезновеніе наемныхъ каретъ и начинавшееся господство кэба. Теперь уже и поджарый кэбъ, съ узкими боками, высокимъ сидѣньемъ кучера и одной лошадь. — становится роскошью, и кэбмэны имѣютъ здѣсь много досуга для чтенія своихъ газетъ. Для этого, сказать кстати, самое устройство кэба, съ сидѣніемъ назади, — приспособлено какъ нельзя лучше: газета разстилается прямо на кожаной крышкѣ. Неподвижныя вереницы извозчиковъ, погруженныхъ въ чтеніе, составляютъ, пожалуй, одну изъ особенностей лондонскихъ улицъ. Уличное движеніе замѣтно демократизируется: членъ парламента ѣдетъ въ омнибусѣ рядомъ съ рабочимъ, и нарядная дама поднимается на имперіалъ по узкой лѣсенкѣ неудобнаго «бэса», какъ его ласкательно именуеть лондонскій жаргонъ… Омнибусы, фургоны, вагоны конножелѣзныхъ и электрическихъ дорогъ — солидно катятся вдоль улицъ, и кэбъ лишь изрѣдка мелькаетъ между этими громадами, точно лодочка между барками въ узкомъ каналѣ…
Я прислушивался… На общемъ фонѣ нетрудно было различить сотни индивидуальныхъ звуковъ: и колокольчикъ конножелѣзнаго вагона, направляющагося изъ Пиккадилли, и шарканіе пѣшеходовъ по асфальту, и крикъ разносчика, и даже тихій голосокъ дѣвочки, уличной продавщицы цвѣтовъ.
Я хотѣлъ уже закрыть окно, какъ вдругъ… Послышались странные крики, сначала въ отдаленіи, потомъ ближе. Черезъ минуту что-то сдѣлалосъ съ уличнымъ шумомъ, какъ будто онъ сразу сошелъ съ ума… Точно рѣка, ровно и солидно текущая въ шлюзахъ, вдругъ прорвала плотину… Изъ боковыхъ улицъ, звуки вливалисъ къ Трафальгару и Чарингъ-Кроссу, и вскорѣ внизу все кипѣло рѣзкими криками, хлеставшими воздухъ. Движеніе на троттуарахъ дрогнуло, смѣшалось, какъ въ растревоженномъ муравейникѣ. Я высунулся изъ окна, стараясь опредѣлить причину необычайнаго явленія… Бунтъ?.. Пожаръ?.. Наводненіе или землетрясеніе?..
Ничего этого не было… Только въ движеніи толпы происходило необычайное замѣшательство… Пѣшеходы собирались кучками и мнѣ было видно сверху, что среди нихъ мелькаютъ бѣлые листы… Много бѣлыхъ листовъ… Люди выхватывали ихъ изъ какой-то свалки и уходили, торопливо читая на ходу… И въ то же время я различилъ надъ шумомъ улицы изступленные пронзительные крики, повторявшіе одну фразу:
— Фри файтъ, фри файтъ, фри файтъ энъ де гэусъ… Free fіght, — въ переводѣ это означаетъ драку. Но при томъ драку не простую, а «свободную», такую, какая можетъ происходить на площади, на улицѣ, въ кабакѣ, вообще драку предосудительную и разнузданную… Но house — значитъ домъ… Изъ этого слѣдовало, что драка, о которой такъ крикливо заявлялъ въ этотъ день голосъ солидной лондонской улицы, происходила въ какомъ-то домѣ…
А домомъ англичане называютъ также и парламентъ.
Я одѣлся и вышелъ изъ номера… «Free fіght іn the house» — съ улицы проникло уже въ нашъ фешенебелыній отель. Молодой человѣкъ, на обязанности котораго лежало управленіе нашимъ лифтомъ, едва успѣлъ повернуть рычагъ и, пока мы тихо катилисъ внизъ, — жадно прильнулъ къ газетѣ. «Free fіght» стояло жирнымъ шрифтомъ въ разныхъ мѣстахъ газетной страницы… «Драка въ Домѣ» занимала швейцаровъ и офиціантовъ, объ ней говорили джентльмэны во фракахъ и декольтированныя лэди, спускавшіяся къ табльдоту, — а улица вся кипѣла рѣзкими, звонкими, прямо неистовыми криками… Первый же, встрѣченный мною газетчикъ, парень лѣтъ 17, съ выпученными глазами и горломъ точно у пѣтуха, собирающагося крикнуть, — едва позволилъ себя остановить на бѣгу, сунулъ мнѣ огромный листъ, взялъ, не глядя, монету, — и тотчасъ же, закинувъ голову на бокъ и необычайнымъ образомъ раздувши горло, огласилъ воздухъ отчаяннымъ крикомъ:
— Фри файтъ, фри файтъ!.. Фри файтъ энъ де-гэусъ…
И стремглавъ побѣжалъ далѣе…
Публика жадно кидалась на газетчиковъ, рвала листы изъ рукъ, дѣловые джентльмэны читали о дракѣ на ходу, на троттуарахъ, на имперіалахъ бэсовъ, въ вагонахъ трамваевъ. извозчики безъ сѣдоковъ гонялись за разносчиками, подъѣзжая къ троттуарамъ и протятивая руки съ высокихъ козелъ… И даже корректныя лэди читали листы на ходу, рискуя столкнуться съ встрѣчными…
Черезъ нѣкоторое время хлынула новая волна разносчиковъ. Нѣсколько запоздавшая газета несла публикѣ новыя подробности…
— Фри файтъ! Фри файтъ… У полковника Цаундерсона большая шишка на лбу…
Когда, захвативъ на свою долю двѣ газеты, я направился къ своему отелю, — у его подъѣзда остановилась небольшая изящная каретка. Въ ней сидѣлъ очень старый худощавый джентльмэнъ, безъ шляпы. Другой — высокій молодой человѣкъ, торопливо вышелъ изъ каретки первымъ и почтительно помогъ старому джентльмэну подняться по лѣстницѣ подъѣзда…
— Это мистеръ Гладстонъ, — вдругъ пронеслось въ публикѣ…
Дѣйствительно, это былъ «великій старецъ», пріѣзжающій сюда изъ парламента въ обѣденное время и для роздыха. Онъ былъ серьезенъ и торопливо прошелъ въ дверь отеля, избѣгая очевидно попытокъ интервьюэровъ, которымъ, конечно, было бы любопытно узнать:
— Что думаетъ мистеръ Гладстонъ о свободной дракѣ?
Впрочемъ улица уже отвѣчала на этотъ вопросъ пронзительными криками:
— Фри файтъ!.. Мнѣніе мистера Гладстона о свободной дракѣ… Мистеръ Гладстонъ горько сожалѣетъ о свободной дракѣ… Драка-драка, джентльмэны, свободная драка въ Домѣ!..
Полковникъ Саундерсонъ показываетъ репортеру свою шишку на лбу…
III.
правитьМнѣ удалось побывать въ «Домѣ» нѣсколько дней спустя.
Зданіе парламента стоитъ на берегу Темзы, у Лондонскаго моста, прямо противъ знаменитаго Вестминстерскаго аббатства. Оно очень внушительно, солидно, выдержано въ тончайшемъ готическомъ стилѣ, покрыто кружевомъ стрѣльчатыхъ орнаментовъ, которые не лишаютъ его нѣкоторой архаической суровости. …
Рядомъ, подъ сѣнью «новаго парламента», у его входа, вы видите какъ бы его прототипъ. Это старый парламентъ, который по сравненію съ своимъ молодымъ сосѣдомъ представляется чѣмъ-то въ родѣ готическаго сарая. Здѣсь кипѣла когда-то вѣковая борьба коммонеровъ съ короной. Сюда безпечный и несчастный Карлъ Стюартъ, вскорѣ послѣ ремонстраціи, которую онъ высокомѣрно нарушилъ, пришелъ въ ботфортахъ со шпорами и съ хлыстомъ въ рукѣ, чтобы арестовать Пима, Гемпдена и Гольденниса… И здѣсь поднялась еще первая грозная народная буря. Черезъ нѣсколько дней старое зданіе, окруженное цѣлымъ лѣсомъ алебардъ и пикъ лондонской милиціи, вновь увидѣло въ своихъ стѣнахъ опальныхъ депутатовъ, а черезъ нѣсколько лѣтъ — оно слышало смертный приговоръ, о которомъ наши предки говорили съ такой наивною силой негодованія: «аглицкіе люди поступили не гораздо: короля своего Карлуса убили до смерти»… Я плохо знаю исторію парламентскихъ зданій и не могу поэтому сказать точно, — дѣйствительно ли этотъ сарай представлялъ все старое зданіе, или это только часть его. Во всякомъ случаѣ, его присутствіе здѣсь, — повидимому, безцѣльное, — очень характерно. Весь составленный изъ традицій — парламентъ бережно сохранилъ и эту свою каменную традицію. Новое зданіе, огромное и роскошное, все, до послѣдней мелочи, выдержано въ той же формѣ, въ томъ же цвѣтѣ и стилѣ… Та же готика, та же красивая суровость…
И та же старая символика во внутреннихъ распорядкахъ. Палата называется «нижнею», и настоящіе законодатели страны въ торжественныхъ случаяхъ отправляются въ помѣщеніе благородныхъ лордовъ, гдѣ, скромно стся за рѣшеткой, смиренно выслушиваютъ то, что имъ вѣщаютъ король и лорды… И даже надъ часовой башенкой до сихъ поръ находится карцеръ, готовый принять любого изъ законодателей, какъ провинившагося школьника. Однако, весь этотъ ритуалъ представляетъ такую же почтенную, пустую форму, какъ описанное выше старое зданіе, по которому въ тотъ день, когда я его видѣлъ, — бродилъ одинъ лишь скучающій полисмэнъ въ своей суконной каскѣ. И никто въ цивилизованномъ мірѣ не будетъ особенно удивленъ, когда, вернувшись изъ-за рѣшетки высшей палаты, скромные коммонеры вотируютъ въ своей «нижней комнатѣ», чтобы изъ верхней убрали за ненадобностью почтенную историческую меблировку…
За первой же дверью на насъ пахнуло той чуткой тишиной, въ которой воображенію невольно чудятся отголоски какихъ-то важныхъ и торжественныхъ совѣщаній, гдѣ-то за стѣной. И опять «традиціи» обступаютъ васъ со всѣхъ сторонъ въ этой тишинѣ.
Корридоръ, уставленный бѣлыми, какъ привидѣнія, мраморными статуями великихъ государственныхъ дѣятелей Англіи… Рядъ Питтовъ и Борковъ завершается мефистофелевской, во весь ростъ, фигурой Дизраэли. Я невольно подумалъ о томъ особенномъ ощущеніи, которое долженъ испытывать Гладстонъ, такъ много лѣтъ видѣвшій эту фигуру, съ той же кривой улыбкой, въ той же позѣ, въ качествѣ своего противника на противуположной скамьѣ палаты. Когда Гладстонъ былъ у власти, — Диззи нападалъ на него со скамей «вѣрноподданной оппозиціи». Когда шансы политической игры измѣнялись, — Гладстонъ переходилъ налѣво, и Диззи такъ же иронически отражалъ его нападенія съ министерской скамьи. И вотъ теперь язвительный Диззи на пьедесталѣ ждетъ того дня, когда его противникъ станетъ у противоположной стѣны, такой же бѣлый, такой же недвижимый и холодный… Есть что-то, пронизывающее холодомъ, хотя и исполненнымъ высокаго «респекта», въ этомъ мраморномъ безсмертіи, которое глядитъ на живого еще человѣка уже такъ близко.
Входная дверь тихо открылась и такъ же тихо захлопнулась за нами. И тотчасъ же къ намъ подошелъ дежурный полисмэнъ, тихо ступая на мягкихъ подошвахъ. Онъ спросилъ почти шопотомъ, что намъ угодно въ «Домѣ»?
Нашъ провожатый назвалъ фамиліи двухъ ирландскихъ депутатовъ.
— Мистеръ N. находится здѣсь, — сказалъ полисмэнъ вѣжливо и отошелъ съ поклономъ на свое мѣсто.
Законодатели въ парламентѣ у себя «дома», и «улица» не имѣетъ сюда доступа по закону. Это старая привилегія, и она «числится» за англійскимъ парламентомъ до сихъ поръ. Извѣстна эта черта англійскаго законодательства, — что его законы рѣдко умираютъ насильственною смертью. Трудно повѣрить, напримѣръ, что въ свободной Англіи до сихъ не отмѣнено никакимъ формальнымъ актомъ крѣпостное состояніе. А между тѣмъ это такъ. Англія не знаетъ также законовъ о такъ называемой «свободѣ печати», въ континентальномъ значеніи этого слова. До сихъ поръ, въ той грудѣ парламентскихъ актовъ, которую представляетъ англійскій кодексъ, нетрудно отыскать и старую парламентскую привилегію о томъ, что засѣданія палаты не гласны и не публичны. Акты остаются во всей своей буквальной неприкосновенности, ихъ нетрудно разыскать въ подлинникахъ, но они уже умерли. И если бы кто-нибудь изъ нынѣшнихъ членовъ парламента предложилъ удалить стенографовъ съ ихъ галлереи, — то это произвело бы такое же впечатлѣніе, какъ если бы мраморный Биконсфильдъ вошелъ въ залъ, занялъ мѣсто на скамьѣ вѣрноподданной оппозиціи ея величеству, рядомъ съ мистеромъ Чемберленомъ, и попросилъ бы слова по ирландскому биллю.
Не могу сказать навѣрное, какое именно наказаніе грозитъ по этимъ окаменѣвшимъ законамъ любому журналисту, ежедневно нарушающему «тайну парламентскихъ засѣданій». Въ Англіи нѣтъ спеціальныхъ «литературныхъ» преступленій и наказаній. Человѣкъ, напечатавшій клеветническую брошюру, или ее прочитавшій другому, или пославшій ее по почтѣ, подлежитъ наказанію наравнѣ съ тѣмъ, кто написалъ обидное слово пальцемъ на чьихъ-нибудь воротахъ. Онъ судится, какъ клеветникъ, диффаматоръ и оскорбитель, все равно на словахъ или въ печати. Въ старину ложный доносчикъ Титъ-Отсъ былъ привязанъ къ телѣжкѣ, съ обнаженной спиной, и его усердно бичевали, возя по городу; тому же наказанію подвергались дерзкіе памфлетисты: ихъ возили «отъ Ольдъ-гета до Нью-гета и отъ Нью-гета до Тиборна», и каждый желающій могъ бить ихъ по обнаженной спинѣ. Даніэль Дефо, знаменитый авторъ всемірно извѣстнаго Робинзона, за политическіе памфлеты три раза выставлялся у позорнаго столба, съ головой и руками, ущемленными въ отверстія широкой доски… То же въ свое время грозило каждому, кто бы осмѣлился нарушить тайну парламентскихъ засѣданій… «Домъ» пользовался нелрикосновенностью, какъ частная квартира законодателей. И даже больше.
Старая парламентская привилегія рычала на журналистовъ, какъ адскій церберъ. Въ царствованіе Георга ІІІ нѣкто Уильксъ занялся разсмотрѣніемъ въ печати того, что происходило въ «Домѣ». Въ цѣломъ рядѣ памфлетовъ; а также въ своей газетѣ «North Britan». Онъ первый сталъ публиковать отчеты о парламентскихъ засѣданіяхъ, солровождая ихъ ядовитыми критическими замѣчаніями. Законъ парламентской неприкосновенности вступилъ въ борьбу на жизнь и на смерть съ дерзкимъ журналистомъ. Вначалѣ, казалось, борьба была на сторонѣ стараго закона. Юное дѣтище политической прессы закрылось на 45 номерѣ, и редакторъ вынужденъ былъ бѣжать во Францію. Но общество было на сторонѣ журналиста: въ день отъѣзда Уилькса на окнахъ Лондона виднѣлась всюду цифра 45, и народъ не позволилъ сжигать газету, кидая вмѣсто нея въ огонь ботфорты, символически представлявшіе фигуру министра Бьюта. Потомъ журналиста выбрали въ парламентъ, и противъ парламентской привилегіи всталъ законъ о неприкосновенности депутата. Уильксъ вернулся, чтобы засѣдать въ той же палатѣ. Потомъ его избрали альдермэномъ Сити. Газеты къ этому времены стали печатать отчеты десятками, и старому закону пришлось сразу гоняться за цѣлой стаей его нарушителей.
Однажды, онъ пожелалъ отправить въ тюрьму нѣсколько десятковъ журналистовъ. Но тутъ онъ наткнулся на неожиданное и тоже законное препятствіе; другой законъ требовалъ для заключенія подписи альдермэна на приказѣ объ арестѣ. Иначе тюремщикъ не въ правѣ былъ принять новыхъ жильцовъ. Уильксъ отказалъ въ подписи. Парламентъ арестовалъ нѣсколько типографищковъ, лордъ-мэръ (городской голова) освободилъ ихъ изъ заключенія. Попробовали посадить самого лорда-мэра, но его освободилъ судъ общихъ тяжебъ. Общество дѣлало заключеннымъ оваціи, а отчеты продолжали являться, какъ ни въ чемъ не бывало. Вѣроятно, были у стараго закона еще какіе-нибудь способы. Но онъ впалъ уже въ предсмертную тоску. Осаждаемый на всякомъ шагу тучей мелкихъ законовъ, которые были живѣе и подвижнѣе его и которые кусали его со всѣхъ сторонъ, какъ стая собакъ, вцѣпившаяся въ краснаго звѣря, — парламентскій законъ понялъ, что онъ въ сущности уже умеръ… Противъ него были уже прецеденты… Онъ изнемогъ, и ему осталось только смиренно стать на полку въ парламентскомъ архивѣ… Никто даже не позаботился написать ему свидѣтельство о смерти. Съ этихъ поръ джентльмэны прессы засѣдаютъ въ качествѣ четвертаго сословія, — впрочемъ все таки за спиной у спикера, который, такимъ образомъ, какъ бы не замѣчаетъ этого правонарушенія. Противозаконно проникая въ «Домъ», въ качествѣ постороннихъ, мы навѣрное тоже нарушали какои-нибудь неотмѣненный старинный актъ… Впрочемъ, называя фамилію достопочтеннаго ирландскаго депутата, котораго я, напримѣръ, до того времени не видѣлъ въ глаза, мы приносили жертву «традиціи» — домашнему пенату парламента, и становились до извѣстной степени уже не посторонними. Въ слѣдующемъ за корридоромъ кругломъ залѣ, съ высокимъ, куполообразнымъ потолкомъ, намъ пришлось еще разъ повторить эту фамилію и затѣмъ ожидать, въ числѣ другихъ «постороннихъ», пока парламентскіе служителя сообщатъ достопочтеннымъ депутатамъ, что «знакомые» желаютъ ихъ видѣть.
Въ кругломъ залѣ было немало посѣтителей. Приходили и уходили служащіе, пристава, депутаты, журналисты, парламентскіе чиновники. Одинъ разъ появился мистеръ Молоръ, предсѣдатель парламентской комиссіи. Онъ вышелъ тихой походкой изъ парламентской залы, повидимому, ради какой-нибудь своей личной надобности… Намъ, русскимъ, казалось нѣсколько страннымъ то обстоятельство, что мистеръ Мелоръ сохраняетъ вполнѣ серьезный видъ въ длинной архаической мантіи, изрядно потертой, въ черныхъ шелковыхъ чулкахъ, плотно облегающихъ короткія ноги, въ башмакахъ съ пряжками и въ бѣломъ парикѣ со смѣшною косицей. Изъ-подъ косицы и парика безцеремонно выглядывали собственные волосы достопочтеннаго джентльмена, обстриженные и гораздо болѣе темнаго цвѣта. Небольшой ростъ, походка съ развальцемъ, совершенно партикулярный видъ человѣка, идущаго въ столь величественномъ костюмѣ по своемѵ личному дѣлу, — придавали нѣчто своеобразное всей этой фигурѣ…
Мнѣ показалось, что я узнаю мистера Мелора. Повидимому именно ему выпало на долю предсѣдательствовать въ день «свободной драки». Юмористическіе листки отлично съумѣли воспользоваться аттрибутами его званія. Изъ парика они сдѣлали чепчикъ, мантію задрапировали шалью. Изъ фигуры почтеннаго джентльмэна вышла такрімъ образомъ сонливая старая лэди, дремлющая въ креслѣ, между тѣмъ, какъ порученные ея надзору внучата расшибаютъ другъ другу лбы и носы.
Наконецъ, дверь зала открылась. Мелькнула внутренность святилища; и по корридору къ намъ вышелъ ирландскій депутатъ, котораго мы ждали. Это былъ очень привѣтливый господинъ, пріятный на видъ и любезный. Мы были ему представлены, обмѣнялись наскоро рукопожатіями, и послѣ этого одинъ изъ парламентскихъ служителей провелъ насъ за рѣшетку. Крутыя и узкія лѣстницы, узкіе корридоры и довольно запутанные переходы. Наверху — конторка, у конторки — толстая книга, у книги — господинъ, весь въ черномъ, безмолвный, какъ статуя. Не проронивъ ни одного слова, онъ внесъ наши имена и имя нашего знакомаго депутата. За этимъ еще одинъ корридоръ со стеклянною стѣной, въ которую черезъ головы публики виднѣлись уже внизу головы депутатовъ, — и мы вступаемъ въ залъ засѣданій.
Несмотря на то, что мы ежедневно читаемъ газетные отчеты и нерѣдко видимъ иллюстраціи разныхъ парламентскихъ эпизодовъ, — впечатлѣніе было все-таки совершенно неожиданно. Я ждалъ увидѣтъ что-то въ родѣ обширнаго форума. Между тѣмъ первое впечатлѣніе было впечатлѣніе тѣсноты и полумрака. Продолговатый четыреугольникъ… Готическіе орнаменты деревянныхъ стѣнъ и окна съ цвѣтными разрисованными стеклами скрадываютъ и безъ того необильное освѣщеніе. Оно еще уменьшается темными тонами полированнаго дерева и черной кожи, которою обиты скамьи… Повидимому, строитель больше заботился о традиціи, чѣмъ о томъ, чтобы дать доступъ свѣту и полноту резонанса.
Публика помѣщается на антресоляхъ, со скамьями, понижающимися къ концу. По боковымъ стѣнамъ — хоры, а на противоположной сторонѣ — опять антресоли поменьше для стенографовъ и журналистовъ. За скамьями прессы, за рѣшеткой мелькаютъ, точно въ туманѣ, фигуры нарядныхъ дамъ, которыя совершенно отдѣлены, такимъ образомъ, отъ остальной публики. Онѣ здѣсь напоминаютъ заключенныхъ, тщательно скрывающихъ (кажется, даже за стеклами) свое противузаконное присутствіе.
Зато коммонеры въ шляпахъ имѣютъ видъ очень непринужденный. Видно, что они дѣйствительно чувствуютъ себя «дома». Зато публика держится въ необычайномъ респектѣ, точно на торжественной мессѣ. Когда я занялъ свое мѣсто, указанное мнѣ безмолвнымъ жестомъ распорядителя, — на хорахъ съ лѣвой стороны поднялся одиноко сидѣвшій джентльмэнъ, весь въ черномъ. Шелковые чулки и башмаки съ пряжками показывали его оффиціальное званіе. Онъ кинулъ суровый взглядъ въ мою сторону и, подойдя неслышно къ первой скамьѣ, величественно поднялъ кверху указательный палецъ лѣвой руки, съ видомъ угрозы. Въ публикѣ произошло тихое движеніе, и я подумалъ уже, что это я, бѣдный чужеземецъ, по невѣдѣнію успѣлъ нарушить какую-нибудь изъ парламентскихъ привилегій. Въ моемъ умѣ быстро и инстинктивно промелькнули всѣ «прецеденты»… Но въ это время мой ближайшій сосѣдъ толкнулъ локтемъ своего ближайшаго сосѣда, какъ это сдѣлалъ бы ученикъ, предостерегающій во время урока неосторожнаго товарища. Оказалось, что одинъ изъ «стороннихъ посѣтителей», находившій, вѣроятно, недостаточно интересными пренія о 126 статьѣ бюджета, — тихонько читалъ газету, спрятавъ ее за спинкой скамьи. Когда онъ тревожно поднялъ глаза, черный джентльмэнъ поднялъ палецъ еще выше, и его брови сдвинулись еще грознѣе. Газета, о присутствіи которой строгій блюститель догадался, очевидно, по опущеннымъ взорамъ виновнаго, быстро исчезла… Строгій приставъ опять занялъ свой наблюдательный постъ…
Помѣщеніе для депутатовъ, внизу, довольно тѣсно. Правда; на черныхъ скамьяхъ оставалось не мало пустыхъ мѣстъ, но зато въ дни особенно интересныхъ засѣданій депутатамъ, говорятъ, приходится брать мѣста чуть не съ бою. Между скамьями правой и лѣвой стоитъ длинный столъ, покрытый сукномъ, заваленный фоліантами и бумагами. Переходы между столомъ и скамьями узки. Депутаты говорятъ, поднимаясь на своихъ мѣстахъ. За столомъ сидитъ вернувшійся въ залъ мистеръ Мелоръ.
Пренія въ этотъ день были дѣловиты, сухи и скучны. Читался бюджетъ, «вѣрноподданная оппозиція» оспаривала каждую цифру. Вотъ мистеръ Гладстонъ. Одѣтый въ сѣрое, довольно дряхлый на видъ, но подвижной и дѣятельный, — онъ то и дѣло переходитъ съ одного мѣста на другое и шепчется съ депутатами. Раза два онъ переходилъ на скамьи оппозиціи. Противники почтительно сторонились, давая мѣсто. Чаще всѣхъ говорылъ Чемберленъ, ясно, отчетливо, нѣсколько рѣзко и съ юмористическими отступленіями. Вождь уніонистовъ, повидимому, составилъ уже себѣ прочную репутацію юмориста, и публика предрасположена къ смѣху. Вскорѣ послѣ того, какъ мы вошли въ залъ, сумерки сгустились, и остатки свѣта замѣтно уходили въ цвѣтныя стекла готическихъ оконъ. Чемберленъ среди дѣловой рѣчи, испещренной цифрами и детальными нападками на разсчеты правительства, вдругъ рѣзко остановился, поднялъ глаза кверху и сказалъ негромкимъ, но рѣзкимъ и отчетливымъ голосомъ:
— Однако, кажется, за нашу строптивость насъ хотятъ держать въ темнотѣ.
На депутатскихъ скамьяхъ раздался смѣхъ, который покатился по залѣ и замеръ на заднихъ скамьяхъ публики. Это намъ, очевидно, дозволялось. — Въ эту минуту съ потолка полился мягкій электрическій свѣтъ, смягченный матовыми стеклами. Оказалось, что даже строгій черный джентльмэнъ на хорахъ благоволилъ присоединиться къ общей веселости.
Этотъ свѣтъ придалъ палатѣ болѣе привлекательный видъ. Однако, все оставалось по прежнему респектабельно, величаво и нѣсколько сурово. Мистеръ Мелоръ, въ парикѣ и мантіи, важно сидѣлъ на своемъ мѣстѣ, какъ олицетворенная традиція… И такъ трудно было представить, что еще нѣсколько дней назадъ въ этомъ респектабельномъ «Домѣ», гдѣ все полно такими почтенными традиціями, депутаты дрались «свободно», какъ простые уличные буяны.
IV.
правитьКакъ это могло случиться?
Прежде всего, — въ тотъ роковой день, кромѣ депутатовъ и мистера Мелора, кромѣ публики и журналистовъ — въ палатѣ присутствовалъ еще ирландскій вопросъ. А ирландскій вопросъ — это существо безпокойное, раздраженное и раздражающее. Это длинная исторія притѣсненій и борьбы, сопротивленія и обоюдныхъ жестокостей. Это кровавое пятно на исторіи англійской славы, по признанію лучшихъ изъ англичанъ. Это «больное мѣсто у самаго сердца англійской націи», — но выраженію Маколея. Это длинная цѣпь историческихъ несправедливостей и историческихъ неизбѣжностей, перепутавшихся взаимно въ настоящій гордіевъ узелъ, который не разъ уже пытались разсѣчь, и каждый разъ при этомъ напрасно лилась кровь, а узелъ запутывался еще больше.
Въ XІІ столѣтіи при Генрихѣ ІІ кельтская Ирландія завоевана англо-саксами. Въ сѣверной части острова завоеватели отдѣлили одинъ округъ «палями», остальное считалось «дикой Ирландіей». Она управлялась полудикими кельтскими вождями, долго боровшимися противъ иноземцевъ. Въ послѣдній годъ царствованія Елизаветы (1603) Ирландія присоединена къ составу Великобританіи, — и послѣдніе О’Доннелли и О’Нейлли, защищавшіе еще свою независимость, цѣловали руки Іакова въ Уайтъ-голлѣ. Но вражда не стихла. Напротивъ, съ тѣхъ поръ, какъ Англія стала протестантской, а Ирландія осталась католической, къ національному антагонизму кельта и сакса присоединяется ненависть протестанта и паписта. Англичане ввели въ Ирландіи своихъ епископовъ, которые, ничего не дѣлая для народа, пользовались, однако, доходами, отнятыми у ирландской церкви, — и своихъ судей, которые находили, что правосудіе не годится для кельта и кельтъ не годится для правосудія, Понятно, что религіозный энтузіазмъ и энтузіазмъ національный слились нераздѣльно въ сердцахъ побѣжденнаго племени. Англичанинъ для ирландца сталъ ненавистнымъ угнетателемъ, ирландецъ — мятежникомъ и измѣнникомъ для англичанина. «Въ продолженіи всего XVІІ вѣка, говоритъ Маколей, свобода Ирландіи и рабство Англіи значили одно и то же, и обратно. Всѣ имена, мѣста, дни, соединенные у англичанъ съ воспоминаніемъ объ освобожденіи, благоденствіи, національномъ достоинствѣ, — были для ирландцевъ соединены съ порабощеніемъ, разореніемъ и униженіемъ»… Въ XVІІ ст. ирландцы два раза поднимались и два раза были жестоко наказаны. Первое возмущеніе было подавлено Кромвелемъ. Его политика, твердая и жестокая, — характеризовалась однимъ словомъ: истребленіе. Съ чувствомъ ветхозавѣтнаго іудея по отношенію къ язычникамъ, — суровый диктаторъ далъ полную волю изувѣроки мрачному энтузіазму своихъ солдатъ. Въ нѣсколько мѣсяцевъ онъ избилъ десятки тысячъ ирландцевъ, оставилъ города безъ жителей, высылалъ многія тысячи за океанъ, въ Вестъ-Индію.ъ, а земли остаилялъ солдатамъ и переселенцамъ. Рѣку Шаннонъ онъ сдѣлалъ для ирландцевъ своего рода Стиксомъ: всякій ирландецъ, переходмвшій съ западнаго берега этой рѣки на восточный — казнился смертію…
Это было жестоко и мрачно, какъ самъ Кромвель, но послѣдовательно. Если бы допустить, что въ XVІІ столѣтіи въ Европѣ возможно было поголовное истребленіе цѣлаго народа, которое удавалось за много вѣковъ до Рождества Христова, въ Азіи, то политика Кромвеля навсегда разрѣшила бы ирландскій вопросъ. Но это оказалось утопіей, и дальнѣйшая политика Англіи была не столь послѣдовательна, хотя, быть можетъ, не менѣе ужасна. Объ истребленіи не было рѣчи, но ирландцы сведены на степень паріевъ и илотовъ! Въ нѣсколько пріемовъ, послѣ Кромвеля, нѣсколькими парламентскими актами земля отнималась у ирландцевъ и отдавалась англичанамъ. Суды дѣйствовали въ пользу господствующей расы, и ирландцамъ оставались только нелегальныя средства сопротивленія. Угнетеніе и мятежъ взаимно порождали другъ друга и съ деревенскимъ тираномъ боролся деревенскій бандитъ. Ирландскіе мстители отвѣчали бѣшеными жестокостями разбойниковъ на легальныя жестокости англійскаго режима.
Такъ проходили вѣка, и положеніе запутывалось все болѣе. Земли, первоначально захваченныя завоеваніемъ или конфискаціей, переходили изъ рукъ въ десятыя руки на основаніи покупки и продажи. Бывали періоды, когда реакціонные правители Англіи задабривали ирландцевъ. Тогда ирландцы, въ свою очередь, давали волю чувству мести и пытались въ свою очередь актами и конфискаціями вернуть захваченное. Отъ этого положеніе запутывалось еще сильнѣе, и подтверждалась еще разъ несомнѣнная истина, что національныя страсти — плохое лекарство противъ историческихъ болѣзней.
XVІІІ столѣтіе знало опять немало возстаній и ирландское дѣло имѣло свои жертвы. Благородный и образованный Фицжеральдъ, опиравшійся на революціонное броженіе въ Европѣ, — заплатилъ за это своей кровью. Робертъ Эмметъ, чисто идеальная фигура заговорщика-энтузіаста, окруженная, обаяніемъ таланта, молодости, красоты, необыкновеннаго дара владѣть сердцами, — разсчитывалъ на Наполеона. Изгнанный и заточенный на островъ Св. Елены, Бонапартъ высказывалъ впослѣдствіи: горькія сожалѣнія, что онъ въ то время оставилъ Ирландію на произволъ судьбы. Если бы французы высадились на островѣ Зеленаго Эрина, когда звѣзда Наполеона была въ полномъ блескѣ, — кто знаетъ, какова была бы теперь физіономія Европы. Но этого не случилось. Эмметъ въ отчаяніи сдѣлалъ попытку собственными силами взять дублинскій замокъ, былъ отбитъ, раненъ, взятъ и казненъ. Но его обаятельная фигура, — мятежника въ глазахъ однихъ, національнаго героя для другихъ, — осталась въ памяти народа и въ пѣсняхъ Томаса Мура. По его слѣдамъ шли новые мятежники на новыя жертвы.
Въ началѣ нашего столѣтія уничтоженъ жалкій ирландскій парламентъ. Зато возникла ирландская католическая лига, предвѣстница будущаго могущества земельной лиги. Въ 1843 году произошло возстаніе О’Коннеля, котораго осудили. Правительство подтасовало судъ присяжныхъ, что вызвало протестъ въ самой Англіи. Нужно замѣтить, что въ концѣ прошлаго и началѣ нынѣшняго столѣтія характеръ отношеній англійскаго и ирландскаго народа значительно измѣняется. Съ одной стороны свобода въ Англіи упрочилась и окрѣпла. Съ другой — передовые люди ирландскаго движенія опираются уже на свободныя идеи вѣка. Прежде, не говоря о періодѣ завоеванія, Ирландія была всегдашней опорой реакціи и угрозой «пріобрѣтеннымъ правамъ». Не надо забывать, что Іаковы и Марія кровавая всегда призывали къ себѣ ирландскіе полки, вносившіе ужасъ въ самое сердце Англіи. Исторія сохранила память о знаменитой «ирландской ночи», когда весь Лондонъ былъ освѣщенъ кострами, мужчины готовились къ защитѣ, а женщины и дѣти рыдали въ домахъ до зари. Паника была вызвана извѣстіемъ, будто ирландскіе полки, отпущенные на родину, вермулись съ дороги и идутъ на Лондонъ…
Теперь, съ духомъ новѣйшаго времени, Ирландія не становится уже поперекъ англійской свободы, и въ лучшихъ умахъ свободной націи, расположенной къ великодушію и терпимости, начинается реакція въ пользу Ирландіи.
Въ 1851 году, Вильямъ Гладстонъ, тогда еще молодой человѣкъ, тори по формальной принадлежности къ партіи, но уже либералъ по внутреннимъ склонностямъ, — оставшись не у дѣлъ, поѣхалъ для отдохновенія въ Неаполь. Англійскаго консерватора глубоко поразило положеніе вещей въ этой странѣ жестокаго и тупого произвола. Вмѣсто отдыха, онъ посвятилъ свои каникулы на посѣщеніе тюремъ, гдѣ томились «политическіе» заключенные, — на англійскій взглядъ лойальные противники правительства. Англійскаго консерватора глубоко поразило, между прочимъ, то обстоятельство, что изъ 140 депутатовъ, законно явившихся въ Неаполь для участія въ парламентской сессіи, — 76 (т.-е. абсолютное большинство) подверглось либо заточенію, либо изгнанію въ административномъ порядкѣ, безъ всякаго суда. Этимъ простымъ способомъ неаполитанское правительство того времени обезпечивало себѣ большинство голосовъ!
Въ знаменитыхъ «письмахъ къ лорду Эбердину» Гладстонъ, сдержанно и съ величайшимъ достоинствомъ, выставилъ весь позоръ этого режима. Письма имѣли огромное вліяніе и нанесли неаполитанскому правительству страшный нравственный ударъ въ глазахъ всего политическаго и цивилизованнаго міра. Но неаполитанская реакціонная пресса, не находившая оправданій по существу, тотчасъ же отвѣтила:
— Посмотрите лучше на ваши собственныя отношенія къ Ирландіи!
Гладстонъ, по собственному признанію, до того времени мало занимался Ирландіей. Но эти наноминанія, въ снязи съ движеніями О’Коннеля, О’Брайана, Майкеля Дэвитта, а впослѣдствіи феніевъ и Парнелля — разумѣется, будили англійскую совѣсть. «Посмотрите на свою Ирландію»… Это говорили не одни неаполитанцы, но и французы, и турки, когда Гладстонъ поднималъ голосъ въ пользу болгаръ, и американцы, демонстративно чествовавшіе Парнелля въ засѣданіи вашингтонской палаты. О страданіяхъ Ирландіи заговорили даже въ нашихъ земскихъ собраніяхъ. Я помню, какъ въ собраніе одного уѣзднаго земства (кажется, миргородскаго) явился вначалѣ 90-хъ годовъ какой-то старый ирландецъ, давно проживающій въ Россіи и ставшій уже здѣсь дѣдомъ многочисленныхъ внуковъ. Со слезами на глазахъ и «голосомъ, проникавшимъ прямо въ души уѣздныхъ гласныхъ», онъ излагалъ страданія своей родины и просилъ заступничества уѣзднаго собранія. Собраніе, сколько помнится, постановило довести о страданіяхъ Ирландіи подъ англійскимъ владычествомъ до свѣдѣнія высшаго правительства. Весь эпизодъ былъ очень драматично изложенъ въ нашихъ газетахъ.
Англія мичего не отвѣтила миргородскому земству, тѣмъ болѣе, что всѣ эти язвительныя рѣчи она много разъ слышала у себя дома, въ стѣнахъ собственнаго парламента и при томъ не отъ враговъ, а отъ самыхъ выдающихся англичанъ.
Въ концѣ XVІІІ вѣка лордъ Гренвилль, суровый рутинеръ и непреклонный реакціонеръ, называлъ измѣнниками англичанъ, которые поднимали голоса противъ угнетенія Ирландіи. Но англичане не боялись «страшныхъ словъ», а съ тѣхъ поръ, какъ за политику Гренвилля Англія заплатила разорительной войной и потерей американскихъ колоній, — страшныя слова имѣютъ тамъ еще меньшую цѣну. Языкъ передовыхъ людей становится все болѣе и болѣе гуманнымъ и терпимымъ по отношенію къ Ирландіи, даже въ случаяхъ, когда угнетеніе доводило до прямыхъ возстаній. Въ немъ слышатся ноты справедливости и великодушія. Такъ, 23 іюля 1803 года Эмметъ, разсчитывая на высадку французовъ, прибилъ прокламаціи на улицахъ Дублина и кинулся на Дублинскій замокъ. Возстаніе было подавлено. Эмметъ арестованъ. Молодой мятежникъ послѣ блестящей защитительной рѣчи, полной одушевленія, которую и теперъ въ Ирландіи знаютъ наизусть, былъ казненъ. Вотъ какъ писалъ корреспондентъ «Tіmes’а», безусловно осуждавшій самую попытку вооруженнаго возстанія, объ этомъ событіи и о поведеніи самого Эммета, его доносчиковъ и судей:
«Я долженъ признать, что онъ былъ великъ. при всѣхъ своихъ заблужденіяхъ. Въ день процесса, въ ту минуту, когда разверзалась готовая принять его могила — самыя стѣны суда потрясались отъ энергіи и блеска его краснорѣчія. И я видѣлъ, какъ змѣя, вскормленная на груди его отца (лордъ Плункетъ) — трепетала подъ его взглядами, а извергъ, который осудилъ его на смерть (лордъ Норбюри, ведшій засѣданіе пристрастно и грубо) — блѣднѣлъ и дрожалъ на своемъ креслѣ»[1].
Когда среди націи, которая вѣками притѣсняла другую націю, раздаются такіе голоса, — это значитъ, что ея совѣсть проснулась. И дѣйствительно, она говоритъ все яснѣе и громче. Съ тѣхъ поръ, какъ уничтоженъ ирландскій парламенть, ирландскіе депутаты защищали дѣло своей родины въ «Домѣ». Избирательная реформа коснулась также и Ирландіи, — она усилила число и составъ ирландскаго представительства.
И не одинъ разъ депутаты-англичане присоединялись къ протестамъ ирландцевъ. Вотъ что говорилъ въ палатѣ Маколей по поводу суда надъ О’Коннелемъ:
."Свидѣтельства и законъ позволяли вамъ разсчитывать на обвиненіе и приговоръ. Вамъ только этого и было нужно. Между тѣмъ, сэръ, вѣроятность обвиненія составляетъ только часть того, на что долженъ обратить вниманіе государственный человѣкъ. Прежде, чѣмъ привести самаго способнаго, самаго могущественнаго, самаго популярнаго изъ вашихъ противниковъ къ рѣшеткѣ, какъ преступника, на основаніи того, что онъ противодѣйствовалъ вамъ, слѣдовало подумать, будетъ ли голосъ вашего отечества, другихъ странъ и потомства на сторонѣ рѣшенія, котораго вы добивались отъ трибуналовъ. Не будетъ ли общее мнѣніе человѣчества таково, что, хотя и правые по формальному закону, — вы были нравственно не правы. Человѣкъ, котораго вы пожелали наказать — не обыкновенный человѣкъ. Правду сказать, я очень затрудняюсь говорить о немъ. Онъ въ такомъ положеніи, которое не позволяетъ благороднымъ врагамъ, не позволило и членамъ палаты, — за однимъ постыднымъ исключеніемъ, — нападать на него съ ожесточеніемъ. Я постараюсь, господа, говоря о немъ, не забывать почтенія, должнаго знаменитости и несчастію. Я убѣжденъ, что цѣль его не только вредна, но и недостижима; нѣкоторыя его средства я никакъ не могу оправдать… Но вы не можете не согласиться, что съ нимъ поступили несправедливо". Къ этому протесту Маколея въ Нижней палатѣ присоединился лордъ Денгемъ въ Верхней. Приговоръ надъ О’Коннелемъ былъ кассированъ, и ирландскій агитаторъ освобожденъ.
«Дѣло вѣковъ поправлять не легко». Борьба продолжалась, хотя формы ея мѣнялись. Послѣ того, какъ политическая струя ирландскаго движенія слилась съ теченіемъ аграрнымъ, движеніе приняло характеръ настоящаго открытаго возстанія острова противъ метрополіи. Въ концѣ 70-хъ годовъ старый феній и бывшій каторжникъ Майкель Дэвиттъ подалъ руку Парнеллю и слова послѣдняго: «покажемъ лендъ-лордамъ, что ирландцы не выпустятъ земли изъ своихъ рукъ» — раздались по всему острову призывомъ къ сопротивленію. Земельная лига пріобрѣла необыкновснное могущество. Она постановляла бойкотъ, она взимала плату съ арендаторовъ и предписывала условія лордамъ, она распоряжалась сопротивленіемъ при выселеніяхъ, стараясь удержать выселяемыхъ арендаторовъ, защищавшихъ свои жилища противъ «законнаго насилія», въ предѣлахъ «законнаго сопротивленія». «Дѣти мои, — говорили лигіонеры, стоя около домовъ, осажденныхъ солдатами; — не прибѣгайте къ ружьямъ, потому что это будетъ открытое возстаніе, и законъ васъ строго накажетъ. Не употребляйте ножей, ни рычаговъ, ни вилъ, потому что и эти орудія воспрещены парламентскими актами. Если уже вы не хотите отдать вашихъ жилищъ безъ всякаго сопротивленія, то парламентскіе акты ничего не говорятъ о кипяткѣ»…
Впрочемъ, гораздо чаще лига сдерживала страсти, вводя борьбу въ условныя формы сопротивленія и не позволяя ей перейти въ острое открытое возстаніе. Она дѣлала его длительнымъ, но менѣе острымъ.
Этотъ образъ дѣйствій, разумѣется, не могъ не раздражать англичанъ, и, когда послѣ этого ирландскіе депутаты возвращались въ парламентъ, ихъ встрѣчали здѣсь бурныя сцены. Однако, и тутъ лучшіе изъ англичанъ понимали, что это та самая тактика, которою и ихъ предки нерѣдко добивались «пріобрѣтенныхъ правъ». Противъ огромной законной несправедливости ирландцы выдвигали противодѣйствіе своего народа, прикрывая его, гдѣ было можно, броней мелкихъ законовъ. Это называлось парламентской тактикой, «планомъ кампаніи». Обходъ закона въ Англіи всегда былъ могучимъ средствомъ для испытанія его жизненности. Какъ нѣкогда Уильксъ въ борьбѣ съ отжившей парламентской привилегіей, такъ теперь лига въ борьбѣ съ вѣковымъ притѣсненіемъ и его результатами — пробовала затравить и обезсилить своего противника, доказать ему, что онъ уже одряхлѣлъ и умеръ.
И цифры аграрныхъ преступленій ясно показывали, что вліяніе лиги все-таки сдерживало страсти, а не раздувало ихъ въ стихійное пламя. Депутаты ирландскихъ округовъ являлись какъ предводители возставшей страны передъ англійскими законодателями. Но они же, въ глазахъ неумѣренныхъ и страстныхъ ирландцевъ, казались нерѣдко ненавистными тормозами народной мести. Какъ бы то ни было, движеніе шло въ этомъ направленіи. Жестокость притѣснителей слабѣла, сила организованной Ирландіи росла. На помощь ей шла вдобавокъ сила извнѣ. Ирландцы въ Америкѣ пріобрѣли вліяніе и могущество. Они составили даже грандіозный планъ соединенія Ирландіи съ Америкой. Америка, опираясь на Ирландію, соединенную съ нею узами свободной автономіи, — ступаетъ такимъ образомъ на европейскую почву.
Наконецъ, англійскій либерализмъ рѣшительно вступилъ въ союзъ съ ирландцами на почвѣ гомруля. Гладстонъ сдѣлалъ его вопросомъ своей жизни и сталъ проводить его шагъ за шагомъ, осторожно, разсчетливо и неукнонно. Самая характерная черта его политическаго облика состоитъ въ томъ, что, ставя убѣжденіе впереди, какъ движущее начало, — въ практикѣ онъ тщательно и чрезвычайно умѣло нащупывалъ почву среди парламентскихъ силъ и ставилъ вопросы въ то время, когда матеріалы для ихъ практическаго разрѣшенія уже накопились. Великій старикъ хочетъ, повидимому, закончить на склонѣ жизни еще одно великое дѣло ранѣе, чѣмъ стать въ видѣ мраморной колонны противъ своего всегдашняго противника Дизраэли…
Уже съ 80-хъ годовъ, когда Гладстонъ былъ у власти, англійское правительство вступило на извѣстныхъ условіяхъ въ союзъ съ партіей Парнелля. Кевендишъ и Боркъ были посланы въ Ирландію, охваченную пламенемъ взаимной ненависти, съ вѣстью примиренья…
Въ самый день пріѣзда эти вѣстники мира были убиты феніанскими террористами въ дублинскомъ Фениксъ-паркѣ.
Прибавьте къ этому, что въ самой Ирлаидіи Ульстеръ, который въ старину былъ огражденъ «палями», населенъ потомками англичанъ-протестантовъ, что этотъ округъ рѣшительно противится реформѣ, и вы поймете, — съ какой исторіей и въ какой волнующей обстановкѣ ирландскій вопросъ вступилъ въ стѣны «Дома» въ роковой день 14 іюня…
V.
правитьПослѣднія парламентскія стычки были уже очень горячи и раздражительны. Правительство Гладстона располагало незначительнымъ большинствомъ. Оппозиція, состоявшая изъ тори и либераловъ-уніонистовъ группы Чемберлена, старалась оттянуть еще въ эту сессію рѣшеніе билля объ ирландской автономіи и можетъ быть вызвать паденіе министерства. Для этого она боролась «обструкціей».
Обструкція — орудіе не новое. Есть старый юмористическій анекдотъ объ одномъ джентльмэнѣ, который, желая во что бы то ни стало затормозить рѣшеніе по какому-то частному вопросу, — попросилъ слова утромъ, говорилъ весь день и затѣмъ, къ вечеру, выпилъ стаканъ воды, перевелъ духъ и началъ опять:
— Теперь, джентльмэны, я покончилъ съ вступленіемъ и начинаю разсмотрѣніе самой сущности вопроса.
Разумѣется, для этого нужно имѣть огромное самообладаніе, неисчерпаемый запасъ словъ, необыкновенныя легкія — и еще призвать на помощь значитедьную долю беззастѣнчивости.
Въ ирландскомъ вопросѣ, сколько извѣстно, первый прибѣгъ къ этому оружію мистеръ Биггаръ, — напоминавшій анекдотическаго оратора и по комплексіи, и по силѣ органа, и по крѣпости нервовъ. Это былъ провинціальный джентльмэнъ, пресвитеріанинъ и шотландецъ, примкнувшій, однако, къ крайней ирландской партіи и очень мало заботившійся объ утонченности пріемовъ. Въ первый разъ онъ далъ образецъ своего искусства въ 1874 году, а впослѣдствіи значительно въ немъ усовершенствовался. Ирландцы не разъ и съ большимъ успѣхомъ пользовались его талантомъ.
Въ свое время господа, нынѣ составляющіе вѣрноподданную консервативную оппозицію, много кричали противъ безчестности этого пріема, но теперь, когда рѣчь зашла объ ирландской автономіи и возвращеніи ирландской земли ирландскому фермеру — они сами взялись за это оружіе. Мистеръ Чемберленъ, бывшій либералъ, оказался очень искуснымъ въ обструкціи. Правда, общественное мнѣніе почти всегда противъ обструкціи. Но оно также и противъ «гильотины».
Гильотиной называется ограниченіе свободы парламентскаго слова извѣстнымъ срокомъ. Палата, т.-е. большинство, противъ котораго направлена обструкція, назначаетъ для чтенія и обсужденія каждой части законопроекта извѣстные сроки, и какъ только стрѣлка часовъ подходитъ къ данному часу, — opaторъ прерывается на половинѣ фразы, и депутаты приходятъ въ lobby для голосованія. Министерскія скамьи и скамьи оппозиціи пустѣютъ. Правая идетъ въ свой проходъ, гдѣ особый механическій счетчикъ записываетъ каждаго прошедшаго. Лѣвая дѣлаетъ то же.
Эта гилъотина, даже со всѣми ограниченіями, какія были приняты для обезпеченія свободной критики билля, является въ глазахъ англичанъ мѣрой еще менѣе популярной, чѣмъ самая обструкція. Теперь гильотиной пользовались либералы, и это давало обильную тему язвительному Чемберлену для самыхъ ядовитыхъ выходокъ…
Англія истинная страна всевозможныхъ контрастовъ. Англичанинъ необыкновенно гордится своими учрежденіями, и «Домъ» — это истинная святыня націи. И, однако, ни одно учрежденіе во всемъ мірѣ не доставляетъ человѣческому остроумію столько матеріала для сатиры, каррикатуры и насмѣшки, какъ эта святыня англійскаго народа.
Во все время моего пребыванія въ Лондонѣ, ранѣе и послѣ драки. — юмористическіе листки были полны каррикатурами Гладстона, Чемберлена, Асквита, Вальфура, Секстона и другихъ участниковъ парламентской войны. Одинъ торійскій лястокъ изображалъ перваго министра королевы въ видѣ уличнаго чистильщика сапогъ. Старый Гладстонъ смиренно вакситъ штиблеты Секстона, — который гордо стоитъ въ ирландской коронѣ и горностаевой мантіи. На другой каррикатурѣ изображена «гильотина» въ лицахъ… Поѣздъ подземной дороги готовъ отойти отъ станцій. Вагоны полны семейными джентльмэнами и лэди, лица которыхъ напоминаютъ черты депутатовъ оппозиціи. Ихъ приняли на поѣздъ, но дѣти, съ надписный на штанишкахъ и курточкахъ: «поправки къ ирландскому биллю», остались на платформѣ. Мѣстъ болѣе нѣтъ, дѣти плачутъ; родители протягиваютъ руки въ отчаяніи, но вокзальная стрѣлка подошла къ назначенному часу… Жестокій кондукторъ съ лицомъ Гладстона даетъ сигналъ къ отъѣзду…
Въ самой палатѣ атмосфера накалялась, тонъ полемики подымался… Англійское краснорѣчіе и ораторская манера въ высшей степени просты. Парламентскіе ораторы говорятъ обыкновеннымъ тономъ простыхъ собесѣдниковъ, безъ искусственныхъ повышеній и пониженій голоса, безъ подчеркиваній и безъ паузъ, разсчитанныхъ на знаки одобренія. Рѣчь англичанина одушевленна, отчетлива, и когда въ патетическомъ мѣстѣ его голосъ поднимается и крѣпнетъ, то вы, сами того не замѣчая, — уже охвачены тѣмъ же чувствомъ, которое наростало въ васъ вмѣстѣ съ внутреннимъ одушевленіемъ оратора.
Иронія — одно изъ орудій, которымъ англо-саксонская раса владѣетъ въ совершенствѣ. Сарказмъ, тонкій и тѣмъ болѣе глубокій, чѣмъ почтительнѣе наружная форма парламентскихъ выраженій, замѣняетъ здѣсь бурный паѳосъ француза и пламенную страстность ирландца. Гладстонъ не имѣетъ специфической репутаціи парламентскаго юмориста, — она принадлежитъ по праву его противнику Чемберлену, — но и онъ умѣетъ порой маносить очень мѣткіе юмористическіе удары, тѣмъ болѣе чувствительные, что они неожиданны и рѣдки. Газеты вспоминали эпизодъ изъ ораторской карьеры Гладстона. Въ 1867 году Дизраэли, въ то время глава кабинета, явился въ палату прямо съ королевскаго обѣда. Повидимому, вина ея величества были довольно крѣпки. Въ петлицѣ Дизраэли виднѣлась бутоньерка, руки были заложены за жилетъ, и, когда онъ отвѣчалъ вождю оппозиціи — рѣчъ его была болѣе развязна, чѣмъ это принято въ Домѣ. Депутаты удивленно переглядывались, догадываясь, что Диззи выпилъ лишнее. Гладстонъ, серьезный и застегнутый на всѣ пуговицы, началъ свое возраженіе въ особенно сдержанномъ тонѣ.
— Палата пойметъ, — сказалъ онъ, — что скромная оппозиція не имѣетъ возможности вдохновляться изъ тѣхъ же источниковъ, изъ какихъ, повидимому, почерпнулъ свое вдохновеніе глава правительства. Вотъ почему я вижу себя вынужденнымъ обратиться къ сущности его заявленій, не касаясь ихъ совершенно необычной формы.
Диззи потонулъ въ морѣ неудержимаго хохота палаты, публики и журналистовъ. Теперь всѣ газеты повторяли послѣднее словечко Гладстона по адресу Чемберлена.
— Достопочтенный депутатъ, — говорилъ Гладстонъ, — заставляетъ меня вспомнить одинъ обычай римской церкви. Если предстояло канонизировать новаго святого, то папа назначалъ судилище. Кандидатъ въ святые становился подсудимымъ. Ему давался защитникъ-апологетъ, выставлявшій его добродѣтели. Но и дьяволъ имѣлъ тоже своего адвоката, его цѣлью было — выставлять добродѣтели кандидата въ видѣ тяжкихъ пороковъ. Мой достопочтенный собратъ исполняетъ теперь эту неблагодарную роль по отношенію къ ирландскому биллю.
Словечко было очень зло, — но парламентски вполнѣ прилично. Газеты тотчасъ же подхватили сравненіе, и въ ресторанѣ Чарингъ-Кросса, гдѣ мы обыкновенно обѣдали, долгое время не сходилъ со стола листокъ съ изображеніемъ святого судилища. Англійскій билль, въ видѣ спеленутаго младенца съ сіяніемъ вокругъ головы — поднимаетъ заплаканные глаза къ небу, а дъяволъ, мохнатый и отвратительный, съ хвостомъ и рогами, — шепчетъ на ухо растерянному Чемберлену свои послѣдніе аргументы.
Да, нужно привыкнуть къ уколамъ сарказма и насмѣшки, чтобы быть выдающимся государственнымъ человѣкомъ «старой веселой Англіи», и Чемберленъ повидимому сильно почувствовалъ ударъ. Острота была изъ тѣхъ, которыя «прилипаютъ». Она удивительно шла къ рѣзкому, злому тому Чемберлена, ко всей его манерѣ…
Мистеръ Чемберленъ фактическій вождь оппозиціи. Онъ, какъ извѣстно, либералъ, бывшій союзникъ Гладстона.
Разойдясь съ большинствомъ партіи по ирландскому вопросу, онъ образовалъ фракцію «уніонистовъ», которая, среди относительнаго равновѣсія партій, пріобрѣла огромное значеніе. Если бы недавніе либералы теперь присоединились къ Гладстону, ирландскій билль прошелъ бы въ одну недѣлю. Но Чемберленъ и его группа, наоборотъ, стали центромъ антиирландскаго движенія.
Вотъ почему въ вопросѣ объ ирландской автономіи имя Чемберлена слышалось также часто, какъ имя Гладстона. Личныя его свойства вполнѣ соотвѣтствуютъ роли, которую Гладстонъ охарактеризовалъ такъ мѣтко. Devіl’s advocate — въ высокой степени обладаетъ ораторскимъ талантомъ, онъ остеръ, находчивъ и золъ. У Чемберлена, — говорятъ англичане, — скверный языкъ, и дѣйствительно это одинъ изъ тѣхъ языковъ, которыхъ главная способность язвить, раздражать и будить страсти. Въ то время, какъ Гладстонъ говоритъ сдержанно и спокойно, Чемберленъ, еще только поднимаясь съ мѣста, уже предрасполагаетъ слушателей къ ядовитымъ нападкамъ и остроумнымъ личнымъ уколамъ.
А между тѣмъ, воздухъ Дома и безъ того былъ пресыщенъ электричествомъ. Тори чувствовали, что, несмотря на обструкцію, билль будетъ принятъ въ комиссіи. Либералы предвидѣли новое сопротивленіе въ палатѣ пэровъ. Между тѣмъ страна выражала нетерпѣніе: ирландскій билль лежалъ бревномъ поперекъ ея дороги. Но особенно драматично было положеніе ирландцевъ: они останавливали страсти своего народа, они смяли движеніе феніевъ, они отклоняли планы своихъ американскихъ соотечественниковъ въ ожиданіи мирнаго парламентскаго рѣшенія, которое теперь становилосъ неполнымъ и проблематичнымъ.
Пренія становились все страстнѣе. Со скамеи лѣвой то и дѣло слышались выходки, въ которыхъ звучала національная ненависть. Кто-то назвалъ ирландцевъ «толпой жадныхъ нищихъ». Молодой Секстонъ крикнулъ со своего мѣста, что это грубая наглость. Предсѣдатель, находившій, что огульное обвиненіе терпимѣе личной выходки, обращенной непосредственно къ депутату — назвалъ Секстона по имени.
«Назвать по вмени» депутата — значитъ пригласить его выйдти изъ залы. Ирландцы векочили со своихъ мѣстъ, и можетъ быть уже въ ту минуту «свободная драка» готова была разразиться въ парламентской залѣ. Но Гладстонъ попросилъ Секстона исполнить требованіе.
Газеты прибавляютъ, что «великій старикъ» былъ грустенъ. Можетъ быть онъ вспоминалъ въ эту минуту, какъ въ 1881 году его знаменитый и несчастный противникъ, Парнелль, при такихъ же обстоятельствахъ выходилъ изъ этой же залы, по его собственному требованію. Теперь сбывалось предсказаніе мертваго вождя ирландцевъ: Гладстонъ, прежде чѣмъ послѣдовать за нимъ, боролся за то же дѣло и говорилъ въ англійской палатѣ, какъ могъ бы говорить ирландецъ…
День 14 іюля былъ послѣднимъ днемъ обсужденія билля въ парламентской комиссіи, рѣшавшимъ его участъ въ нижней палатѣ. Всѣ еще не поданные голоса были уже на счету, большинство въ пользу билля, хотя и незначительное, — было обезпечено. Правда, это еще не было бы окончательнымъ рѣшеніемъ вопроса. Оставалась палата пэровъ… Но все-таки палата депутатовъ высказалась бы въ пользу ирландскаго самоуправленія, и уже это было бы огромнымъ прецедентомъ въ исторіи англо-ирландскихъ отношеній.
Стрѣлка парламентскихъ часовъ тихо подвигалась къ коицу преній. До голосованія оставалось только четверть часа. Въ эту минуту Чемберленъ еще разъ поднялся съ своего мѣста. Оппозиція его устами собиралась сказать свое «послѣднее слово». Въ залѣ водворилась чуткая, напряженная электрическая тишина.
— Еще четверть часа; — сказалъ вождь уніонистовъ, — и ножъ гильотины упадетъ на пренія. Я намѣренъ воспользоваться остающимся временемъ, чтобъ дать маленькій урокъ моимъ коллегамъ, сидящимъ на противуположной сторонѣ.
И ораторъ далъ полную волю своему «скверному языку». Рѣчь его была полна яда и желчи… На правахъ бывшаго либерала, Чемберленъ говорилъ о традиціяхъ парламентской свободы и тиранніи виговъ. Онъ упрекалъ ихъ въ измѣнѣ свободѣ преній… Постепенно, все повышая эту ноту, онъ позволилъ себѣ сравнить джентльмэновъ министерской стороны съ стадомъ барановъ… По указкѣ вожаковъ, они видятъ черное бѣлымъ и бѣлое чернымъ…
Это уже переходило за предѣлы парламентскихъ приличій, но предсѣдатель не остановилъ его, какъ будто загипнотизированный стремительной силой его ядовитаго краснорѣчія. И вотъ, среди общаго напряженія Чемберленъ повернулся въ ту сторону, гдѣ сидѣлъ Гладстонъ. Залъ замеръ, ожидая, что Чемберленъ намѣренъ сосчитаться съ великимъ противникомъ лицомъ къ лицу.
— Со временъ Ирода, — началъ онъ и протянулъ руку по направленію къ Гладстону…
Фраза осталась недоконченной. «Злой языкъ Чемберлена» произвелъ небывалое дѣйствіе… Пылкіе ирландцы повокакали со своихъ мѣстъ, съ криками «Іуда, Іуда!» Тори и уніонисты отвѣчали такими же « изступленными криками. Какой-то депутатъ, стоявшій въ передней торійской скамъѣ, грозилъ кулаками и ревѣлъ съ выраженіемъ бѣшенства.
А въ это время часовая стрѣлка тихо и неуклонно подвигалась впередъ. „Ножъ гильотины упалъ на пренія“ среди волненія и шума. По порядку, — теперь депутатамъ слѣдовало проходить въ lobby и направляться къ счетнымъ аппаратамъ для голосованія….
Но никакого порядка уже не было въ залѣ.
Либералы дольше другихъ сохраняли хладнокровіе. Одинъ изъ нихъ, м-ръ Логанъ, подошелъ къ торійскому джентльмэну на передней скамьѣ, со словами увѣщанія. Оказалось, что онъ стоитъ въ lobby, и ему закричали, что онъ „внѣ порядка“.
„Хорошо, въ такомъ случаѣ я сяду съ вами, и вы меня выслушаете“, — отвѣтилъ Логанъ спокойно, и сѣлъ на скамью оппозиціи.
Это дѣлается, но Логанъ не разсчиталъ настроенія. Миротворца схватили сзади за шиворотъ и швырнули обратно въ проходъ……. Это было началомъ свалки. Страстные ирландцы кинулись со своихъ мѣстъ. Среди скамей происходило движеніе, характеръ котораго разобрать было очень трудно. Одни спѣшили въ переходы для голосованія, другіе стремились выручать Логана.
Въ эту злополучную минуту, полковникъ Саундерсонъ, одна изъ юмористическихъ фигуръ оппозиціи, — почувствовалъ внезапно, что кто-то сзади нахлобучилъ его шляпу. Полковникъ Саундерсонъ не особенно извѣстенъ какъ ораторъ. Но, какъ человѣкъ военный, склонный къ рѣшительнымъ дѣйствіямъ, онъ тотчасъ же повернулся назадъ и, ничего не разбирая, встрѣтилъ боксомъ ближайшихъ сосѣдей, которые оказались ирландцами. Говорятъ, что при этомъ въ „Домѣ“ была пролита кровь, чего не было даже во времена Кромвелля.
Послѣ этого въ теченіе нѣсколькихъ минутъ почтенное собраніе представляло безпорядочно двигавшуюся массу черныхъ сюртуковъ, сбитыхъ шляпъ, сжатыхъ кулаковъ и растерянныхъ портфелей. Предсѣдатель въ парикѣ глядѣлъ на все это въ безсильномъ отчаяніи и наконецъ предпочелъ удалиться… Журналисты, забывшіе о телѣжкахъ и Тоуэрѣ, и публика, трепещущая подъ взглядомъ строгаго джентльмэна въ шелковыхъ чулкахъ, тоже повскакали съ мѣстъ и, наклоняясь черезъ барьеры, громко шикали хозяевамъ ,.Дома» и кричали: «Стыдно! Стыдно!..»
Ничто не ново подъ луною. Почти каждый годъ въ нашей погодѣ совершается что-нибудь, чего «не запомнятъ старики», и это доказываетъ только, что у стариковъ очень короткая память. Бывали бури и въ англійскомъ парламентѣ. Еще въ 1881 году, въ миннетерство. Гладстона, пристава выводили Парнелля и Дилона съ нѣсколькими десятками ирландскихъ джентльмэновъ, оказывавшихъ сопротивленіе. Правда, сопротивленіе это было большей частью символическое, но не всегда. Однажды парламентъ видѣлъ при этомъ эффектное единоборство двухъ сѣдовласыхъ старцевъ: пристава Госсета и ирландскаго націоналиста пастора Нельсона. Если не ошибаюсь, также мистеръ Бредло, не желавшій принимать причягу, прибѣгалъ однажды къ защитѣ зонтика… Еще раньше одинъ шотландскій джентльмэнъ, авторъ билля о старыхъ корабляхъ, для успѣха своего дѣла счелъ нужнымъ назвать негодяями достопочтенныхъ членовъ какъ министерской партіи, такъ и оппозиціи, безъ различія…
Но что уже дѣйствительно не имѣло прецедентовъ, это — общая свалка депутатовъ и громкое шиканіе журналистовъ и публики…
VІ.
правитьКажется, что это «стороннее вмѣшательство» первое образумило дравшихся законодателей. Пригласили удалившагося спикера, приступили къ разбору дѣла и прежде всего — къ установленію фактовъ, которые должны быть занесены въ анналы парламента. Гладстонъ, печально смотрѣвшій на свалку со своего мѣста, и другіе почтенные депутаты изъ обѣихъ партій дали показанія о началѣ и ходѣ битвы…
Замѣчательная черта англійскихъ нравовъ: разногласій не было. Среди несмолкшаго еще волненія, тотчасъ послѣ свалки, — депутаты устанавливали факты вполнѣ добросовѣстно, безъ искаженія фактической истины. Случай выходилъ изъ узкихъ рамокъ партійной борьбы… И даже полковникъ Саундерсонъ, подавшій сигналъ къ общей свалкѣ и вынесшій изъ нея большую шишку, — вынужденъ былъ признаться, что онъ нѣсколько поторопился. «Боксъ не соотвѣтствовалъ положенію дѣла», такъ какъ ирландскій депутатъ, шедшій сзади, только споткнулся, и вотъ почему шляпа мистера Саундерсона опустилась на его лицо… Между тѣмъ лицо ирландскаго джентльмэна носило серьезные слѣды «торопливости» храбраго полковника.
Когда все успокоилось и депутаты заняли мѣста, Гладстонъ, серьезный, сѣдой и дряхлый, началъ свою рѣчь словами:
— Я, конечно, слишкомъ ничтожная величина въ свободной дракѣ…
Это вызвало общій смѣхъ, прогнавшій послѣдніе остатки грозы. Это была рѣшительная побѣда стараго коммонера: злой языкъ Чемберлена зажегъ дурныя страсти. Слушая его сарказмы, законодатели почувствовали, что у нихъ чешутся руки… Острота Гладстона разрѣшила общее напряженіе…
А на слѣдующее утро весь Лондонъ, всѣ avenues и street’и, всѣ площади и переулки звенѣли и гудѣли крикомъ, заглушавшимъ всѣ другіе звуки огромнаго города:
— Фри файтъ, фри файтъ! Въ Домѣ произошла свободная драка.
И этотъ крикъ телеграммы разносили милліонными отголосками по всей странѣ.
VІІ.
правитьОдинъ изъ репортеровъ посѣтилъ между прочимъ и мистера Саундерсона на слѣдующее утро послѣ драки. Онъ засталъ его за утреннимъ кофе, въ халатѣ и ночномъ колпакѣ, прикрывавшемъ злополучную шишку. Полковникъ встрѣтилъ довольно развязно скромнаго джентльмзна прессы.
— А, понимаю, — сказалъ онъ. — Вы пришли, чтобы я разсказалъ вамъ о нашей битвѣ подъ Трафальгаромъ?!
Скромный газетчикъ, приготовившій свою записную книжку, забылъ, что онъ явился сюда лишь затѣмъ, чтобы попросить у полковника матеріалъ для своей сегодняшней статьи. Въ немъ проснулся англичанинъ, который депутатовъ избираетъ для того, чтобы они издавали законы. «Домъ» выстроенъ англійскимъ народомъ не для «драки». Скромный газетный репортеръ сурово выпрямился и холодно отвѣтилъ полковнику:
— Нѣтъ, сэръ, къ сожалѣнію, не подъ Трафальгаромъ… не подъ Трафальгаромъ, сэръ, а въ «Домѣ».
Газета на слѣдующій день сообщила читателямъ объ игривомъ вопросѣ полковника и о репликѣ своего репортера.
Я не знаю, что отвѣтилъ полковникъ на строгое замѣчаніе. Мнѣ казалосъ, однако, что и онъ, и другіе депутаты, нѣсколько «вышедшіе изъ порядка» при обсужденіи ирландскаго вопроса, — могли бы отвѣтить и представителю прессы, и представителямъ общества, кричавшимъ сверху: «стыдно, стыдно!»
— Вы забываете, господа, что если вы немного подрались въ вашемъ «Домѣ», — за то вы до сихъ поръ избавлены отъ необходимости драться на берегахъ Ирландіи. Вы утѣсняли ирландцевъ вѣками, вы отнимали у нихъ землю, ваши вожди оставляли ихъ города безъ жителей, запрещали ирландцу переправляться на другой берегъ его родной рѣки… Вы убивали лучшихъ сыновъ Ирландіи, желавшихъ освобожденія родины, какъ мятежниковъ… Теперь вы отдали въ наши руки всю страсть и всѣ ненависти, вѣками накоплявшіяся въ этомъ вопросѣ, — и удивляетесь, что зарядъ, наконецъ, взорвался… Но вы забываете, что если бы мы не взялись расхлебать заваренную вами кашу, которая оказалась слишкомъ горяча, то, быть можетъ, вы или ирландцы имѣли бы свой Трафальгаръ у Кингстона или у береговъ Америки… Молите Бога, чтобы судьба приняла наши шишки и кровь, пролитую въ «Домѣ», какъ умилостивительную жертву. Потому что такіе вопросы судьба до сихъ поръ рѣшала у всѣхъ народовъ желѣзомъ и кровью…
По крайней мѣрѣ такія мысли пришли въ голову намъ, двумъ русскимъ путешественникамъ, на борту «Ураніи», въ дождливое утро, въ виду туманныхъ береговъ Ирландіи и укрѣпленій Кингстона… У бортовъ корабля качалась ирландская лодка, на нижней палубѣ происходила война остроумія, а на кингстонской башнѣ вѣтеръ тихо шевелилъ промокшій англійскій флагъ, рядомъ съ которымъ, быть можетъ, автономная Ирландія скоро повѣситъ свой собственный.
1894 г.
- ↑ Madden. Unіted Іrіshmen. Цит. изъ Брандеса. Англійская литература XІX столѣтія.