Каковъ я прежде былъ, таковъ и нынѣ я:
Безпечный, влюбчивый. Вы знаете, друзья.
Могу ль на красоту взирать безъ умиленья,
Безъ робкой нѣжности и тайнаго волненья.
Ужъ мало ли любовь играла въ жизни мной?
Ужъ мало ль бился я, какъ ястребъ молодой,
Въ обманчивыхъ сѣтяхъ, раскинутыхъ Кипридой:
А неисправленный стократною обидой,
Я новымъ идоламъ несу мои мольбы…
Пушкинъ правду сказалъ о себѣ. Таковъ онъ былъ. Ни у кого изъ поэтовъ не выражены съ такой силою тоска по женской любви, радости женской любви, муки, причиняемыя женской любовью. Любовные мотивы звучатъ въ его поэзіи на каждомъ шагу. Рано узналъ онъ, что такое любовь, — когда ему было лѣтъ 6—9. Это видно изъ бѣглой программы его автобіографическихъ записокъ[1]; среди записей о смерти одного брата и рожденіи другого, о впечатлѣніяхъ первоначальнаго дѣтства, еще задолго до поступленія въ лицей, кратко отмѣчена «ранняя любовь»… Далѣе, въ той же программѣ, подъ 1814 г., записано: «первая любовь». (Предметомъ ея была, вѣроятно, Е. П. Бакунина или графиня Н. В. Кочубей). Наличность обѣихъ отмѣтокъ на одномъ листкѣ показываетъ, что поэтъ рѣзко отдѣлялъ другъ отъ друга оба эти событія своей внутренней жизни — «первую» любовь отъ «ранней» любви, которую даже не внесъ въ "счетъ своихъ сердечныхъ переживаній, какъ бы говоря, что это чувство не могло быть, не было настоящей любовью. Это о «первой» любви, а не «ранней» говорилъ онъ уже зрѣлымъ мужемъ, вспоминая про свой расцвѣтъ въ садахъ лицея, про тѣ дни, когда «говорить старался басомъ и стригъ надъ губой первый пухъ… — тѣ дни, когда впервые замѣтилъ я черты живыя прелестной дѣвы, и любовь младую взволновала кровь, и я, тоскуя безнадежно, томясь обманомъ пылкихъ сновъ, вездѣ искалъ ея слѣдовъ, объ ней задумывался нѣжно, весь день минутной встрѣчи ждалъ и счастье тайныхъ мукъ узналъ»…
Но и «ранняя», дѣтская любовь оставила слѣдъ въ его поэзіи, хотя слабый и мимолетный. Въ лицеѣ, отрокъ, томясь по женской ласкѣ, онъ вспомнилъ («Посланіе къ Юдину», 1815 г.) «подругу возраста златого, подругу красныхъ дѣтскихъ лѣтъ», — по вспомнилъ о ней уже не по-дѣтски, рисуя въ разгоряченномъ воображеніи «шалью станъ непокровенный, взоръ на груди потупленный, въ щекахъ любви стыдливый цвѣтъ», стройную ногу, которую плотно облегаетъ бѣлоснѣжный покровъ…
За «ранней» любовью, за «первой» любовью скоро послѣдовали вторая, третья и т. д., и т. д., и т. д., и Пушкинъ потерялъ счетъ всѣмъ увлеченіямъ, то глубокимъ и мучительнымъ, то несерьезнымъ и легкомысленнымъ. Многообразны были оттѣнки этихъ увлеченій, но имъ былъ неизмѣнно присущъ, въ большей или меньшей степени, элементъ высокаго идеализма, страстное стремленіе къ вѣчно-женственному, жадная тоска по Мадоннѣ. «Душа лишь только разгоралась, и сердцу женщина являлась какимъ-то чистымъ божествомъ. Владѣя чувствами, умомъ, она сіяла совершенствомъ. Предъ ней я таялъ въ тишинѣ; ея любовь казалась мнѣ недосягаемымъ блаженствомъ. Жить, умереть у милыхъ ногъ — иного я желать не могъ». Любовь — вѣрная спутница его поэзіи до самой могилы. Въ ней онъ видѣлъ и «веселье жизни хладной», и «мученіе сердецъ»… Иногда она оставляла его, — но не на долго, лишь для того, чтобы вскорѣ вспыхнуть съ новой силой: — «и сердце вновь горитъ и любитъ — оттого, что не любить оно не можетъ». Пусть любовь его часто глохла безъ отвѣта, пусть не разъ приходилось ему сравнивать себя самого съ безнадежно влюбленнымъ въ равнодушную розу соловьемъ и останавливать себя:
Но такъ ли ты поешь для хладной красоты?
Опомнись, о поэтъ, къ чему стремишься ты?
Она не слушаетъ, не чувствуетъ поэта.
Глядишь — она цвѣтетъ; взываешь — нѣтъ отвѣта.
Пусть не разъ любовь его обращалась на женщинъ, которыя ея не стоили, и съ горечью винилъ онъ себя:
Когда на память мнѣ невольно
Придетъ внушенный ими стихъ,
И такъ и вспыхну, сердцу больно:
Мнѣ стыдно идоловъ моихъ.
Къ чему, несчастный, я стремился?
Предъ кѣмъ унизилъ гордый умъ?
Кого восторгомъ чистыхъ думъ
Боготворить не устыдился?..
Пусть не разъ поэтическая греза обращалась въ пошлѣйшую прозу… Зато любовь доставляла ему и высшія радости:
Зато любовь красавицъ нѣжныхъ
Надежнѣй дружбы и родства,
Надъ нею и средь бурь мятежныхъ
Вы сохраняете права…
Когда надъ его головою собирались тучи, и онъ задумчиво стоялъ на перекресткѣ жизненныхъ путей, ожидая бури, не зная, куда и зачѣмъ идти, — страдающее сердце искало женской любви, какъ лучшаго утѣшенія:
Ангелъ кроткій, безмятежный.
Тихо молви мнѣ: прости;
Опечалься: взоръ свой нѣжный
Подыми иль опусти;
И твое воспоминанье
Замѣнитъ душѣ моей
Силу, гордость, упованье
И отвагу юныхъ дней…
Много разъ ему казалось, что «сердце позабыло способность легкую страдать», — но снова и снова трепетало оно «предъ мощной властью красоты».
Пушкинъ любилъ много разъ, то съ большей, то съ меньшей силой страсти, то чувственно, то нѣжно. Онъ самъ какъ будто удивлялся своему многолюбію. Онъ говорилъ: «plus ou moins j’ai été amoureux de toutes les jolies femmes, que j’ai connues»… И уже женатый строго останавливалъ себя: «Нѣтъ, нѣтъ, не долженъ я, не смѣю, не могу волненіямъ любви безумно предаваться!… Нѣтъ, полно мнѣ любить!» Собираясь жениться на своей Мадоннѣ — Гончаровой, онъ писалъ кн. В. Ѳ. Вяземской[2]: «Natalie, кстати сказать, моя сто тринадцатая любовь»…
Памятникомъ подобнаго «подсчета» сердечныхъ увлеченій Пушкина остался любопытный документъ — набросанный самимъ поэтомъ «Донъ-Жуанскій списокъ». Этимъ именемъ остроумно и мѣтко окрестилъ Н. С. Киселевъ, сынъ Елизаветы Н. Ушаковой, перечень женскихъ именъ, внесенный поэтомъ въ альбомъ Елизаветы Николаевны и записанный на трехъ листкахъ. Альбомомъ Ушаковой пользовались А. А. Венкстернъ и Л. И. Майковъ. Венкстернъ[3] думалъ, что всѣ имена «составляютъ одно цѣлое и должны разсматриваться вмѣстѣ». По объясненію Н. С. Киселева, это «донъ-жуанскій списокъ поэта, т.-е. перечень всѣхъ женщинъ, которыми онъ увлекался». Майковъ[4] же находилъ, что «мы имѣемъ тутъ не одинъ, а два списка, которые и помѣщены въ двухъ разныхъ мѣстахъ альбома: между тѣмъ какъ въ одномъ спискѣ находятся женскія имена, большею частію не поддающіяся объясненію, въ другомъ читаются имена женщинъ, хорошо извѣстныхъ по біографіи поэта и дѣйствительно имѣвшихъ въ его жизни большее или меньшее значеніе».
Кружокъ молодежи, собиравшейся въ домѣ Ушаковыхъ, и обѣ молодыя хозяйки дома, вѣроятно, не разъ трунили надъ многолюбіемъ Пушкина. Онъ самъ называлъ себя Ловласомъ. «Тверской Ловеласъ С.-Петербургскому Вальмону здравія и успѣховъ желаетъ», писалъ онъ однажды А. Н. Вульфу[5]; въ другомъ письмѣ къ Вульфу[6] находимъ длинный рядъ новостей, достойныхъ переписки Ловласа. Пушкинъ любилъ шутку и не сердился, когда и надъ нимъ шутили. Слѣды такихъ шутокъ сохранились въ альбомѣ Ушаковыхъ. «На одномъ изъ рисунковъ, — разсказываетъ Л. Н. Майковъ,[7] — изображенъ прудъ, на берегу котораго стоитъ нарядная молодая особа и удитъ; на поверхности воды видно нѣсколько мужскихъ головъ; вдали, на берегу, стоитъ молодой человѣкъ въ круглой шляпѣ, съ тростью въ рукѣ. Противъ мужской фигуры написано: „Madame, il est temps de finir“, а противъ женской: „Какъ поймаю рыбочку и себѣ на удочку, то-то буду рада, то-то позабавлюсь, то-то разгуляюсь!“ По объясненію Н. С. Киселева, представленная здѣсь молодая особа есть Анна Алексѣевна Оленина. Въ мужчинѣ, стоящемъ на берегу, слѣдуетъ угадывать Пушкина, хотя изображеніе и не отличается сходствомъ. Барышню съ тѣмъ же профилемъ, какой мы видимъ на сейчасъ описанной картинкѣ, можно узнать и на другомъ рисункѣ[8]: тутъ она протягиваетъ руку молодому человѣку, который ее почтительно цѣлуетъ. Здѣсь мужская фигура, съ лицомъ, обрамленнымъ бакенбардами, уже гораздо болѣе напоминаетъ портреты Пушкина. Къ этой картинкѣ относится слѣдующая подпись: „Прочь, прочь отойди! Какой безпокойный! Прочь, прочь! Отвяжись, руки недостойный!“ Другой молодой особѣ женскаго пола посвящены въ томъ же альбомѣ три наброска. На одномъ она изображена en face, съ протянутою рукой, на другомъ — спиной, съ обращенной влѣво головой и тоже съ протянутою правою рукой; къ этой женской рукѣ тянутся съ края листка двѣ мужскія (самой мужской фигуры не нарисовано за недостаткомъ мѣста): въ лѣвой рукѣ письмо, а правая украшена очень длинными ногтями. Извѣстно, что у Пушкина была привычка носить длинные ногти. На обѣихъ картинкахъ у барышни нарисованы большія ноги… На обоихъ рисункахъ есть еще по припискѣ, сдѣланной неизвѣстнымъ почеркомъ: на первомъ — „Kars, Kars“[9], и на второмъ — „Карсъ, Карсъ, братъ! Братъ, Карсъ!“ Та же особа представлена еще на одной картинкѣ, о чемъ можно заключить по подписи на пей, сдѣланной женскимъ почеркомъ: „О горе мнѣ! Карсъ, Карсъ! Прощай, бѣлъ свѣтъ! Умру!“ Здѣсь изображена обращенная спиной женская фигура въ пестромъ платьѣ, съ шляпкой на головѣ и съ вѣеромъ въ рукѣ, на которомъ написано: „Stabat Mater dolorosa“. Дополненіемъ къ этимъ тремъ рисункамъ является еще четвертый, изображающій очень отчетливо нарисованное — быть можетъ, Пушкинымъ лицо пожилой женщины суроваго вида, въ чепцѣ, съ подписью (неизвѣстнаго почерка): „Маменька Карса“. Преданіе, сохраненное Н. С. Киселевымъ, даетъ ключъ къ объясненію этихъ рисунковъ; Пушкинъ называлъ Карсомъ H. Н. Гончарову, которая уже нравилась ему въ то время, но казалась столь же неприступною, какъ знаменитая турецкая крѣпость». Объясненіе вѣрное: «скоро-ли, боже мой, пріѣду изъ П. Б. въ Hôtel d’Angleterre мимо Карса?» — писалъ однажды Пушкинъ С. Д. Киселеву[10].
Пушкинъ въ свою очередь подшучивалъ надъ обладательницей альбома и ея сестрой; Елизавету Николаевну, помолвленную за С. Д. Киселева, онъ дразнилъ, то называя ее «кисанькой», то принимаясь звать кошку: «кисъ, кисъ, кисъ», то испещряя альбомъ котами и котятами — намекъ на Киселева и будущее потомство[11]. Хорошенькія сестры трунили надъ щедрымъ сердцемъ поэта, и Пушкинъ самъ присоединялся къ этимъ шуткамъ. «Донъ-Жуанскій списокъ» — ихъ слѣдъ.
Списокъ распадается, какъ сказано, на двѣ части, которыя помѣщены въ разныхъ мѣстахъ альбома. Вторая, невидимому, служитъ дополненіемъ къ первой, такъ какъ данныя одной не совпадаютъ съ данными другой, — и поэтому ихъ можно разсматривать какъ одно цѣлое. Вотъ эти имена: Наталья I, Катерина I, Катерина II, NN. Кн. Авдотія, Настасья (?), Катерина III. Аглая, Калипсо, Пулхерія, Амалія, Элиза, Евпраксѣя, Катерина IV, Анна, Наталья.
Далѣе слѣдуютъ другія имена: Марія, Анна, Софья, Александра, Варвара, Вѣра, Анна, Анна, Анна, Варвара, Елизавета, Надежда, Аграфена, Любовь, Ольга, Евгенія, Александра, Елена.
Оба перечня, воспроизводимые дальше, находятся: первый — на 4-мъ листѣ, второй — на 5-мъ листѣ ушаковскаго альбома, по мнѣнію Майкова, на 6-мъ листѣ находится продолженіе второго перечня, — но едва ли это такъ. На 6-мъ листѣ (воспроизведенъ въ III т., стр. 349) сохранилось, повидимому, начало третьяго перечня, такъ и неоконченнаго. Записаны имена: «Елена, Татьяна, Авдотья»; противъ послѣдняго имени Пушкинъ написалъ: «N 1», а надъ этимъ именемъ не пушкинской рукою надписано: «и послѣдній». Ниже — автокаррикатура Пушкина, гдѣ поэтъ изображенъ въ монашескомъ клобукѣ и въ рясѣ[12].
Судя по всѣмъ даннымъ, которыя представляетъ ушаковскій альбомъ, перечни записаны въ концѣ 1829 г., по возвращеніи Пушкина изъ арзрумскаго путешествія, или даже въ началѣ 1830 г. На это указываютъ восточныя фигуры и лица, отразившія впечатлѣнія кавказской поѣздки[13], полукаррикатурный видъ Арзрума, «взятаго помощію Божіей и молитвами Екатерины Николаевны 27 іюня 1820 г. отъ P. X.»[14], помѣта Пушкина подъ однимъ рисункомъ: «1 d’avril 1820» {
Майковъ, 366; Ушаковск. альб., л. 27 об., воспроизв. въ Альбомѣ московск. Пушк. выставки 1899 г., табл. 19. Майковъ невѣрно прочиталъ приписанныя рядомъ слова Пушкина:
«Трудясь надъ образомъ прелестной
„И проч. и проч. и проч.“} и „5 окт. 1820“ — подъ другимъ[15], двѣ автокарри натуры поэта на свои ратные подвиги 1820 г.[16] и друг. Страстно влюбленный въ Гончарову поэтъ подвелъ итоги своей прежней сердечной жизни., набросалъ рядъ именъ, какъ бы символизировавшихъ дорожныя вѣхи на его длинномъ пути отъ сердца къ сердцу. Около нѣкоторыхъ фигуръ, нарисованныхъ Пушкинымъ въ ушаковскомъ альбомѣ, стоятъ номера (4, 4—5, 99, 100).
Перечни не совпадаютъ другъ съ другомъ не только по періодамъ, къ которымъ должны быть отнесены перечисленныя имена, но прежде всего — по настроеніямъ, отразившимся въ нихъ. Въ первомъ запечатлены, главнымъ образомъ, болѣе серьезныя, болѣе глубокія увлеченія поэта; не съ легкомысленной усмѣшкой могъ онъ вспоминать о большей части этихъ увлеченій, а съ улыбкой горечи и страданія. Зато второй списокъ пестрѣетъ именами женщинъ, внушившихъ поэту иное чувство, легкое, поверхностное, задѣвавшее душу не такъ сильно и не оставившее въ ней мучительныхъ, тяжелыхъ воспоминаній.
Что въ первомъ перечнѣ названы преимущественно самыя дорогія поэту имена, — это доказывается не только упоминаніемъ Амаліи (Ризничъ), Элизы (Воронцовой) и таинственной NN., но и завершающимъ его именемъ Натальи — по всей вѣроятности, Гончаровой; она слѣдуетъ непосредственно за Анной (Кернъ), которою Пушкинъ не долго, но сильно увлекался въ Михайловскомъ. Между Кернъ и Гончаровой Пушкинъ пережилъ нѣсколько увлеченій, но въ этотъ „серьезный“ списокъ они не были включены и попали во второй перечень. Первый списокъ, благодаря нѣсколькимъ характернымъ и лишь но одному разу упоминающимся въ біографіи поэта именамъ, сравнительно легко поддается объясненію. Имена въ немъ расположены въ хронологическомъ порядкѣ, хотя едва ли вполнѣ строгомъ.
„Наталью I“ нужно искать на зарѣ юности поэта. Въ лицейской жизни Пушкина оставили слѣдъ три Натальи. Одна изъ нихъ была довольно плохая, но молоденькая и хорошенькая крѣпостная актриса домашняго театра графа В. В. Толстого, о которой нашъ поэтъ сказалъ въ веселомъ посланіи „Къ молодой актрисѣ“: „Увы, другую бъ освистали! Велико дѣло красота!.. Итакъ, вѣнцы передъ тобой и несомнительны успѣхи“…[17]. Къ этой же „миловидной жрицѣ Тальи“ относится другое посланіе — „Къ Натальѣ“[18], въ которомъ Пушкинъ увѣрялъ: „въ первый разъ еще (стыжуся) въ женски прелести влюбленъ“. Другая Наталья была горничная фрейлины Валуевой, по отзыву И. И. Пущина, „премиленькая“; въ запискахъ Пущина есть забавный разсказъ, какъ Пушкинъ, подстерегая въ темномъ корридорѣ царскосельскаго дворца Наташу, съ которой многіе лицеисты „любезничали“, вмѣсто нея по ошибкѣ бросился цѣловать проходившую мимо фрейлину княжну В. М. Волконскую, чопорную немолодую дѣвушку; государь Александръ I, до котораго дошла жалоба оскорбленной дѣвицы, попенялъ директору лицея Энгельгардту, что его воспитанники „не даютъ проходу фрейлинамъ“[19]. Къ этой горничной нѣкоторые комментаторы относятъ стихотвореніе „Къ Наташѣ“[20]. Въ одной старой копіи лицейскихъ стихотвореній, въ выноскѣ къ заглавію этой пьесы, сказано: „дочери графа Кочубея“, что, по мнѣнію А. Блока, „наноситъ ударъ домысламъ“ Л. Н. Майкова и другихъ; однако, на это показаніе, исходящее неизвѣстно отъ кого, можно смотрѣть только какъ на лицейское преданіе, достовѣрность котораго представляется сомнительною. По простому, игривому тону пьесы можно допустить, что она была написана скорѣе горничной Натальѣ, чѣмъ Натальѣ-аристократкѣ. Эта Наталья, третья Наталья лицейскаго періода, — графиня Кочубей, дочь графа Викт. Павл. Кочубея, жившая въ Царскомъ Селѣ и посѣщавшая лицей. Къ ней относится стихотвореніе „Измѣны“[21]; сообщенное В. П. Гаевскимъ[22] преданіе считаетъ ее оригиналомъ той дамы, которая изображена въ 8-ой главѣ „Онѣгина“ (строфа XIV): „Къ хозяйкѣ дама приближалась“… и т. д., но преданію трудно вѣрить, потому что эта дама — Татьяна, а любимая героиня Пушкина соединяла въ себѣ нѣкоторыя черты многихъ женщинъ и ни съ кого исключительно не была списана. Впослѣдствіи H. В. Кочубей была замужемъ за извѣстнымъ графомъ Строгановымъ, который одно время управлялъ министерствомъ внутреннихъ дѣлъ, а потомъ былъ новороссійскимъ генералъ-губернаторомъ. Она была двумя годами моложе Пушкина. По словамъ лицейскаго товарища Пушкина барона М. А. Корфа, „едва-ли не она (а не Бакунина) была первымъ предметомъ любви Пушкина“[23]. Не о ней ли вспомнилъ Пушкинъ, отмѣчая въ бѣглой программѣ автобіографіи подъ 1814 г. свою „первую любовь“?[24]. Сопоставляя содержаніе и тонъ „Измѣнъ“ съ тѣмъ, что извѣстно объ отношеніяхъ Пушкина къ Натальѣ-горничной и Натальѣ-актрисѣ, сравнивая „Измѣны“ съ относимыми къ тѣмъ двумъ Натальямъ стихотвореніями, нельзя не заключить, что изъ всѣхъ трехъ только Кочубей могла быть внесена въ „Донъ-Жуанскій списокъ“ подъ именемъ Натальи I
„Катерина I“ — конечно, Екат. Павл. Бакунина, фрейлина, сестра одного изъ лицейскихъ товарищей поэта. По словамъ другого товарища, С. Д. Комовскаго[25], она возбудила въ Пушкинѣ „платоническую, истинно-поэтическую любовь“. И Комовскій и И. И. Пущинъ[26] согласно сообщаютъ, что это ее описалъ Пушкинъ въ обращеніи „Къ живописцу“[27], разсказывая живописцу про „красу невинности прелестной, надежды милыя черты, улыбку радости небесной и взоры самой красоты“. Встрѣчаясь съ нею, онъ считалъ минуты своего блаженства: „я былъ счастливъ пять минутъ… И не видѣлъ ее 18 часовъ — ахъ! Какое положеніе, какія мука!“ За анализомъ отношеній ея къ поэту отсылаю читателя къ помѣщенной въ I томѣ статьѣ Брюсова „Первая любовь Пушкина“; съ излишней щедростью Брюсовъ расширилъ циклъ стихотвореній, внушенныхъ Пушкину этой любовью, и даже отнесъ къ Бакуниной мадригалъ „К. А. Б.“ („Что можемъ наскоро стихами молвить ей?..“[28].
„Катерина II“ — вѣроятно, знаменитая трагическая актриса Е. С. Семенова. Пушкинъ увлекался въ „великолѣпной Семеновой“ не столько женщиной, сколько артисткой. Онъ писалъ о ней: „одаренная талантомъ, красотою, чувствомъ живымъ и вѣрнымъ, она образовалась сама собою, и Семенова никогда не имѣла подлинника. Бездушная французская актриса Жоржъ и вѣчно восторженный поэтъ Гнѣдичъ могли только ей намекнуть о тайнахъ искусства, которое поняла она откровеніемъ души. Игра всегда свободная, всегда ясная, благородство одушевленныхъ движеній, органъ чистый, ровный, пріятный и часто — порывы истиннаго вдохновенія — все сіе принадлежитъ ей и ни отъ кого не заимствовано. Она украсила несовершенныя творенія…
Въ пестрыхъ переводахъ, составленныхъ общими силами и которые, по несчастью, стали нынче слишкомъ обыкновенны, слышали мы одну Семенову, и геній актрисы удержалъ на сценѣ всѣ сіи плачевныя произведенія союзныхъ поэтовъ, отъ которыхъ каждый отецъ отрекается по одиночкѣ. Семенова не имѣетъ соперницы. Пристрастные толки и минутныя жертвы, принесенныя новости, прекратились; она осталась единодержавною царицею трагической сцены“… Эту статью („Мои замѣчанія объ русскомъ театрѣ“, 1819 г.), оставшуюся безъ окончанія, Пушкинъ подарилъ Семеновой, и она дошла до насъ съ припиской Гнѣдича, что статья написана Пушкинымъ, „когда онъ приволакивался, по безполезно, за Семеновой“. Въ „Онѣгинѣ“ Пушкинъ вспомнилъ о ней — какъ „Озеровъ невольны дани народныхъ слезъ, рукоплесканій съ младой Семеновой дѣлилъ“. Въ тридцатыхъ годахъ онъ встрѣчался съ ней въ Москвѣ; тогда она уже была княгиней Гагариной и оставила сцену. Величавая артистка, рожденная для „вѣнца и мантіи“, плѣняла Пушкина скорѣе своимъ талантомъ, чѣмъ женственнымъ очарованіемъ. О ней говорилъ онъ и въ одномъ отрывкѣ: „Ужель умолкъ волшебный гласъ Семеновой, сей чудной музы, и славы русской лучъ угасъ?“… Ни въ одномъ изъ этихъ отзывовъ Пушкинъ не отдѣлилъ женщины отъ артистки.
За „Катериною II“ слѣдуетъ „N.N.“ Эти двѣ таинственныя и ничего не говорящія, ревнивыя буквы „Донъ-Жуанскаго списка“ стоятъ въ тѣсной связи съ цѣлымъ рядомъ столь же таинственныхъ мѣстъ въ поэзіи Пушкина. Когда Книгопродавецъ спрашиваетъ Поэта, жалующагося на „легкую, вѣтреную“ женскую душу:
Ужели ни одна не стоитъ
Ни вдохновенья, ни страстей
И вашихъ пѣсень не присвоитъ
Всесильной красотѣ своей?
тотъ отвѣчаетъ:
Зачѣмъ поэту
Тревожить сердца тяжкій сонъ?
Безплодно память мучитъ онъ.
И что жъ? Какое дѣло свѣту?
Я всѣмъ чужой. Душа моя
Хранитъ ли образъ незабвенный?
Любви блаженство зналъ ли я?
Тоскою ль долгой изнуренный,
Таилъ я слезы въ тишинѣ?
Гдѣ та была, которой очи,
Какъ небо, улыбались мнѣ?
Вся жизнь, одна ли, двѣ ли ночи?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И что жъ? Докучный стонъ любви,
Слова покажутся мои
Безумца дикимъ лепетаньемъ.
Тамъ сердце ихъ пойметъ одно,
И то съ печальнымъ содроганьемъ:
Судьбою такъ ужъ рѣшено.
(Съ кѣмъ подѣлюсь я вдохновеньемъ?
Одна была — предъ ней одной
Дышалъ я чистымъ упоеньемъ
Любви поэзіи святой.
Тамъ, тамъ, гдѣ тѣнь, гдѣ листъ чудесный,
Гдѣ льются вѣчныя струи,
И находилъ огонь небесный,
Сгорая жаждою любви).
Ахъ, мысль о той души завялой
Могла бы юность оживить,
И сны поэзіи бывалой
Толпою снова возмутить!
Она одна бы разумѣла
Стихи неясные мои;
Одна бы въ сердцѣ пламенѣла
Лампадой чистою любви.
Увы, напрасныя желанья!
Она отвергла заклинай ь я,
Мольбы, тоску души моей:
Земныхъ восторговъ изліянья,
Какъ божеству, ненужно ей.
Предъ нами признаніе самого поэта, что такая любовь была въ его жизни одна, и что взаимностью онъ не пользовался. Эта женщина была выше мелкаго тщеславія, пустого кокетства, и, можетъ быть, о ней говорить Пушкинъ въ цитированномъ выше автобіографическомъ отрывкѣ, вспоминая о женщинахъ, которыхъ любилъ: „toutes se sont passablement moquées de moi; toutes. à l’exception d’une seule, ont fait avec moi les coquettes“. Эта любовь, самая святая и самая мучительная изъ всѣхъ, пронесшихся надъ сердцемъ Пушкина, была пережита имъ „тамъ, гдѣ тѣнь, гдѣ листъ чудесный, гдѣ льются вѣчныя струи“. Поэтъ писалъ о Крымѣ[29]:
Скажите мнѣ: кто видѣлъ край прелестный,
Гдѣ я любилъ, изгнанникъ неизвѣстный?
Воспоминаніями о ней, нѣжнымъ вздохомъ о ней оканчивается „Бахчисарайскій Фонтанъ“:
Всѣ думы сердца къ ней летятъ,
Объ ней въ изгнаніи тоскую…
Безумецъ! полно, перестань,
Не растравляй тоски напрасной!
Мятежнымъ сномъ любви несчастной
Заплачена тобою дань —
Опомнись! долго ль, узникъ томный,
Тебѣ оковы лобызать
И въ свѣтѣ лирою нескромной
Свое безумство разглашать?
Объ этой женщинѣ онъ писалъ А. А. Бестужеву (29 іюня 1824 г.), браня его за помѣщеніе въ „Полярной Звѣздѣ“ трехъ послѣднихъ стиховъ элегіи „Рѣдѣетъ облаковъ летучая гряда“… и за разглашеніе одного письма поэта (о „Бахчисарайскомъ Фонтанѣ“), отрывокъ изъ котораго попалъ къ Булгарину и былъ имъ напечатанъ: „Мнѣ случилось когда-то быть влюблену безъ памяти. И обыкновенно въ такомъ случаѣ пишу элегіи, какъ другой. По пріятельское ли дѣло вывѣшивать на показъ мокрыя мои простыни? Богъ тебя проститъ! но ты острамилъ меня въ нынѣшней Звѣздѣ — напечатавъ 3 послѣдніе стиха моей элегіи; чортъ дернулъ меня написать еще къ стати о Бахч. фонт. какія-то чуствительныя строчки и припомнить тутъ же элегическую мою красавицу. Вообрази мое отчаяніе, когда увидѣлъ ихъ напечатанными. Журналъ можетъ попасть въ ея руки. Что жъ она подумаетъ, видя, съ какою охотою бесѣдую объ ней съ однимъ изъ П. Б. моихъ пріятелей. Обязана ли она знать, что она мною не названа, что письмо распечатано и на печатано Булгаринымъ, что проклятая элегія доставлена тебѣ чортъ знаетъ кѣмъ, и что никто не виноватъ. Признаюсь, одной мыслію этой женщины дорожу я болѣе, чѣмъ мнѣніями всѣхъ журналовъ на свѣтѣ и всей нашей публики. Голова у меня закружилась“… „Бахчисарайскаго Фонтана“ Пушкинъ нѣкоторое время не хотѣлъ даже печатать, потому что „многія мѣста относятся къ одной женщинѣ, въ которую былъ очень долго и очень глупо влюбленъ“[30]. Еще одно подтвержденіе, что Пушкинъ любилъ эту особу въ Крыму, находимъ въ томъ мѣстѣ „Путешествія Онѣгина“, гдѣ Пушкинъ описываетъ Крымъ:
А тамъ, межъ хижинокъ Татаръ…
Какой во мнѣ проснулся жаръ!
Какой волшебною тоской»
Стѣснилась пламенная грудь!
Но, Муза! прошлое забудь…
Но Муза никогда не могла забыть «и гордой дѣвы идеалъ, и безыменныя страданья», — и когда другая красавица пѣла при Пушкинѣ «пѣсни Грузіи печальной», онъ вспоминалъ «призракъ милый, роковой», «другую жизнь и берегъ дальный», «и степь, и ночь, и при лунѣ черты далекой бѣдной дѣвы»… По могучей силѣ чувства, по щемящей тоскѣ зовущихъ, заклинающихъ чаръ можно предположить, что къ этому призраку изъ «другой жизни», милому и роковому, мысленно обращался поэтъ, когда писалъ свою «Полтаву». Безъ малѣйшаго упрека, безъ ропота носилъ онъ въ сердцѣ никогда не заживавшую рану непризнанной, отвергнутой любви. «Она отвергла заклинанья, мольбы, тоску», но къ ея ногамъ положилъ поэтъ «Полтаву» и снова сказалъ ей:
Твоя далекая пустыня,
Послѣдній звукъ твоихъ рѣчей
Одно сокровище, святыни.
Одна любовь души моей!
Прошли годы. Проклиная въ объятіяхъ красавицы-жены свою «преступную» юность, отрекаясь отъ тѣней прошлаго, Пушкинъ навѣрное сохранилъ въ сердцѣ тайный уголокъ, гдѣ горѣла чистая лампада предъ незапятнаннымъ, не отринутымъ ни разу воспоминаніемъ объ «N. N.»[31], потому что все въ этой любви было — сокровище и святыня. И пусть она одна могла измѣрить всю глубину любви поэта, пусть ей одной были ясны «стихи неясные» для насъ, — то немногое, что сказалъ о ней поэтъ, что внушилъ ему ея милый призракъ, навсегда останется однимъ изъ прекраснѣйшихъ сокровищъ поэзіи Пушкина, драгоцѣннѣйшимъ достояніемъ, которое завѣщалъ намъ великій человѣкъ.
«Кн. Авдотія» — княгиня Евдокія Ивановна Голицына, извѣстная Princesse Nocturne. Пушкинъ не только былъ пораженъ ея «не мертвой красотой, но огненной, плѣнительной, живой», но цѣнилъ ея «разговоръ непринужденный, плѣнительный, веселый, просвѣщенный». Это была недюжинная, оригинальная личность, и Пушкинъ, едва выйдя изъ лицея, влюбился въ нее, по выраженію Карамзина, «смертельно». Увлеченіе юноши княгиней, которой было уже подъ сорокъ, довольно скоро остыло, къ концу 1818 г. его и слѣда не осталось. А. И. Тургеневъ жалѣлъ, что Пушкинъ «уже не влюбленъ въ нее, а то бы онъ передалъ ее потомству въ поэтическомъ свѣтѣ». Но въ двухъ мадригалахъ[32], посвященныхъ ей Пушкинымъ, осталось довольно поэтическаго свѣта, чтобы сохранить отъ забвенія имя этой женщины[33].
Слѣдующее имя написано довольно неразборчиво, такъ что съ трудомъ поддается прочтенію. Мы читаемъ: «Настасья», но имя это ровно ничего намъ не говоритъ; впрочемъ, не ручаемся за вѣрность нашего чтенія.
«Катерина III» не можетъ быть опредѣлена точно. Если считать, что поэтъ въ данномъ случаѣ вышелъ изъ хронологическаго порядка, котораго держался при составленіи этого перечня, то можно подъ «Катериною III» разумѣть либо Екатерину Васильевну Вельяшеву, которой посвятилъ посланіе «Подъѣзжая подъ Ижоры»…[34], либо поэтессу Екатерину Александровну Тимашеву, которой тоже написалъ стихи: «Я видѣлъ васъ, я ихъ читалъ»… и съ которою даже собирался завести «благородную интригу»[35]. Если же считать хронологическое расположеніе не нарушеннымъ, то напрашивается мысль, не была ли этой «Катериной III» старшая дочь генерала Раевскаго, Екатерина Николаевна, въ 1821 г. вышедшая за пріятеля Пушкина, извѣстнаго М. Ѳ. Орлова и поселившаяся въ Кишиневѣ. «Пушкинъ» — говоритъ М. О. Гершензонъ[36] — "былъ ежедневнымъ гостемъ въ ихъ домѣ и очень друженъ съ мужемъ, но ни изъ чего не видно, чтобы онъ страдалъ, ревновалъ… Какою представлялась ему Екатерина Николаевна, можно судить по тому, что Пушкинъ писалъ кн. Вяземскому по поводу «Бориса Годунова»: «моя Марина ловкая баба, настоящая Катерина Орлова»… Доводы г. Гершензона основаны на отрицательныхъ данныхъ, и къ нимъ можно отнестись только какъ къ предположенію, болѣе или менѣе вѣроятному. А. И. Тургеневъ, наоборотъ, утверждаетъ, что Пушкинъ «вздыхалъ» по Екатеринѣ Николаевнѣ[37]. Возможно, что Тургеневъ ошибся, что Пушкинъ былъ влюбленъ не въ нее, а въ ея сестру, — но вспомнимъ, что Ек. Н. Раевскую онъ назвалъ «женщиной необыкновенной»[38], и намъ не покажется страннымъ, что это обаяніе женской личности могло перейти въ болѣе нѣжное чувство, и что Пушкинъ могъ хоть недолгое время «вздыхать» по Е. Н. Орловой; весьма возможно, что это увлеченіе онъ пережилъ уже въ Кишиневѣ, когда Екатерина Николаевна была женою Орлова, такъ какъ въ Крыму его сердце было занято «N. N.».
«Аглая» принадлежала къ обширной семьѣ Раевскихъ-Давыдовыхъ, съ которою Пушкинъ сблизился въ 1820 г. и которую навѣшалъ въ знаменитой Каменкѣ. Аглая Антоновна Давыдова, рожденная герцогиня Граммопъ, была замужемъ за А. Л. Давыдовымъ, которому Пушкинъ далъ прозвище «толстаго Аристиппа» и «величаваго рогоносца». Чрезмѣрная доступность Аглаи, сдѣлавшая ее и ея злополучнаго супруга настоящею притчей во языцѣхъ, вызвала со стороны Пушкина рядъ ядовитыхъ насмѣшекъ, такъ что говорить о серьезномъ увлеченіи Пушкина ею не приходится. Пушкинъ посвятилъ ей не совсѣмъ любезное посланіе «Кокеткѣ» и нѣсколько Эпиграммъ, въ которыхъ вышучивалъ пылкій темпераментъ прелестной Аглаи[39].
«Калипсо» была, такъ сказать, литературнымъ увлеченіемъ Пушкина. Его къ ней привлекли и положеніе жертвы борьбы за свободу (въ 1821 г. она бѣжала изъ Константинополя въ Россію), и заунывныя восточныя пѣсни, которыя она пѣла, и особенно слава любовницы Байрона, тогдашняго властителя думъ нашего поэта. Калипсо Полихрони была некрасива, но очень умна, знала нѣсколько языковъ и умѣла «воспламенять воображеніе поэтовъ, его тревожить и плѣнять любезной живостью привѣтовъ, восточной странностью рѣчей, блистаньемъ зеркальныхъ очей»[40], которыя, по отзывамъ знавшихъ ее, дѣйствительно были прекрасны. Этого было слишкомъ достаточно, чтобы родить увлеченіе, которое, впрочемъ, было недолговременно. Въ одномъ изъ писемъ Пушкина къ кишиневскому пріятелю Алексѣеву[41] находимъ мимолетное упоминаніе о Калипсо.
«Пулхерія» — тоже одна изъ любопытныхъ фигуръ кишиневскаго общества временъ Пушкина. Пульхерія Егоровна Варѳоломей, дочь молдаванскаго боярина Е. К. Варѳоломея[42], была очень красивая и довольно странная дѣвушка, — какъ выражается знавшій ее А. Ѳ. Вельтманъ {
Майковъ, «Пушкинъ». 103—106, 121—124; и ней см. также «Русск. Арх.» 1866 г., ст. 1158, 1232; сборн. В. А. Яковлева «Отзывы о Пушкинѣ съ юга Россіи», стр. 81—82, 108—109.}, «необъяснимый феноменъ въ природѣ». Когда Пушкинъ появился въ Кишиневѣ, ей было лѣтъ восемнадцать или немного болѣе. Она была ко всему и всѣмъ на свѣтѣ равнодушна до безчувствія. «И нѣсколько разъ покушался думать» — разсказываетъ Вельтманъ, — «что она есть совершеннѣйшее произведеніе не природы, а искусства… Всѣ движеніи, которыя она дѣлала, могли быть механическими движеніями автомата… Ея лицо и руки такъ были изящны, что мнѣ казались они натянутою лайкой.. Пульхерица была полная, круглая, свѣжая дѣвушка; она любила говорить болѣе улыбкой, но это не была улыбка кокетства, нѣтъ, это просто была улыбка здороваго, беззаботнаго сердца… Пушкинъ особенно цѣнилъ ея простодушную красоту и безотвѣтное сердце, не вѣдавшее никогда ни желаній, ни зависти»… Ей Пушкинъ посвятилъ «нѣсколько восторженныхъ стиховъ», которые до насъ не дошли[43]; долго нравиться поэту не могъ этотъ безстрастный «кишиневскій божокъ», какъ называютъ Пульхерицу въ старыхъ сатирическихъ куплетахъ. Холодная красавица отпугивала отъ себя жениховъ и вышла замужъ лишь въ тридцатыхъ годахъ за Мано, бывшаго впослѣдствіи греческимъ консуломъ въ Одессѣ. Пушкинъ спрашивалъ о ней Алексѣева (пис. 26 декабря 1830 г.); отвѣчая пріятелю (14 января 1831 г.),
Алексѣевъ шутливо вспоминалъ объ ухаживаніи Пушкина за нею и его соперничествѣ съ В. И. Горчаковымъ, Умерла она въ 1868 г. Ея именемъ оканчивается кишиневскій періодъ въ «Донъ-Жуанскомъ спискѣ». и затѣмъ слѣдуютъ два одесскія имени — Амалія и Элиза.
«Амалія» — Ризничъ, жена богатаго одесскаго негоціанта, пышная красавица, о наружности которой говорятъ только восторженныя воспоминанія современниковъ; портретъ ея не дошелъ до насъ[44]. Пушкинъ любилъ ее чувствомъ, если можно такъ выразиться, необычайно широкаго діапазона, богатымъ красками и переливами. Къ ней обращены самыя пылкія, самыя знойныя признанія поэта.
Мы уже говорили объ этой пьесѣ («Простишь ли мнѣ ревнивыя мечты»…), что по ней гораздо легче судить о любви Пушкина къ красавицѣ, чѣмъ объ ея отношеніи къ нему. Поэтъ увѣрялъ не столько ее, сколько себя самого:
Но я любимъ!… Наединѣ со мною
Ты такъ нѣжна! Лобзанія твои
Такъ пламенны
Слова твоей любви
Такъ искренно полны твоей душою!
Однако, «пламенныя лобзанія», повидимому, недорого стоили этой кокеткѣ, о которой поэтъ говоритъ:
Для всѣхъ казаться хочешь милой.
И всѣхъ дарить надеждою пустой
Твой чудный взоръ, то нѣжный, то унылой,
Мы знаемъ отъ самого Пушкина, что она отдавала предпочтеніе другому и принимала его «одна, полуодѣта».
Поэтъ уже пересталъ любить ее, уже былъ занятъ другою, когда изъ чьихъ-то «равнодушныхъ устъ» услышалъ вѣсть о ея кончинѣ. Но вынесенныхъ мученій о въ не могъ позабыть; онъ не забылъ, что любилъ Ризничъ пламенной душой
Съ такимъ тяжелымъ напряженьемъ,
Съ такою нѣжною, томительной тоской,
Съ такимъ безумствомъ и мученьемъ!…
Объ этихъ мученіяхъ онъ вспоминалъ («Евгеній Онѣгинъ», гл. 6, выпущенныя строфы XV—XVI):
Да, да, вѣдь ревности припадки —
Болѣзнь, такъ точно какъ чума,
Какъ черный сплинъ, какъ лихорадка,
Какъ поврежденіе ума.
Она горячкой пламенѣетъ,
Она свой жаръ, свой бредъ имѣетъ,
Сны злые, признаки свои.
Помилуй Богъ, друзья мои!
Мучительнѣй нѣтъ въ мірѣ казни
Ея терзаній роковыхъ.
Повѣрьте мнѣ: кто вынесъ ихъ,
Тотъ ужъ конечно безъ боязни
Изойдетъ на пламенный костеръ
Иль шею склонить подъ топоръ.
И въ душѣ его зашевелился запоздалый упрекъ одесской красавицѣ:
Я не хочу пустой укорой
Могилы возмущать покой;
Тебя ужъ нѣтъ, — о ты, которой
Я въ буряхъ жизни молодой
Обязанъ опытомъ ужаснымъ
И рая мигомъ сладострастнымъ!
Какъ учатъ слабое дитя,
Ты душу нѣжную, мутя,
Учила горести глубокой;
Ты нѣгой волновала кровь.
Ты воспаляла въ ней любовь
И пламя ревности жестокой.
Но онъ прошелъ, сей тяжкій день:
Почій, мучительная тѣнь!
Быть можетъ, воспоминаніемъ о Розницъ внушено «Заклинаніе», такое же пылкое, страстное, какъ другіе стихи, безъ всякаго сомнѣнія посвященные ей. Изъ-за новыхъ увлеченій, новыхъ впечатлѣній въ одинъ изъ дней осенняго болдинскаго творческаго уединенія выступилъ въ душѣ поэта полузабытый образъ этой женщины, — и Пушкину захотѣлось совершить чудо, вызвать изъ гроба тѣнь, очищенную и ея собственными страданіями, и его любящей и прощающей памятью. Вызвать не ради старыхъ сомнѣній, такъ тяжело ранившихъ когда-то сердце, и, не спрашивая ни о чемъ земномъ, ни о чемъ загробномъ, снова сказать ей слова, сказанныя уже не разъ: «все люблю я… все я твой».
Любовь къ Ризничъ была слишкомъ сильна, чтобы пройти безслѣдно. Сердце Пушкина не долго пылало яркимъ пламенемъ, но долго и томительно истлѣвало. Великая примирительница — смерть тѣснѣе приблизила къ сердцу поэта образъ Ризничъ, который сталъ являться Пушкину въ волшебномъ облакѣ идеализаціи. Ревность, кокетство были забыты, помнилось только лучшее, что было въ отношеніяхъ поэта и красавицы, и если ея страдальческая и мучительная тѣнь не вышла изъ гроба на его страстныя мольбы, — то онъ зналъ, что любовь живетъ и за могилой, что сбудется его трепетная надежда, и въ иной, лучшей, жизни прозвучитъ завѣтный поцѣлуй свиданья, и потонетъ въ нездѣшнемъ блаженствѣ память о «ревнивыхъ мечтахъ» и о горькомъ поцѣлуѣ разлуки.
Амаліи Ризничъ былъ обязанъ Пушкинъ не только «опытомъ ужаснымъ», но и «рая мигомъ сладострастнымъ», и, можетъ быть, легкомысленно, притворно, все-же она подарила ему нѣсколько счастливыхъ минутъ, когда онъ думалъ: «Но я любимъ»… И за это онъ простилъ ей свои страданія и благословилъ ея «мучительную тѣнь» и сказалъ ей не «прости» навѣки, а — до свиданія въ вѣчности!
Если Ризничъ была для Пушкина въ Одессѣ «Афродитой земной», — «Афродитой небесною» явилась для него тогда другая женщина. Это была графиня Елизавета Ксаверіевна Воронцова[45], «Элиза» «Донъ-Жуанскаго списка». Любовь къ ней — совсѣмъ иная. Ризничъ въ поэзіи Пушкина неизмѣнно остается просто женщиной, прекраснымъ созданіемъ праха, тяготѣющимъ къ праху. Иначе рисуетъ онъ Воронцову. Она — «ангелъ нѣжный», смиряющій своимъ божественнымъ обаяніемъ мрачнаго «духа отрицанья»; она — томная, ласковая волшебница, добрая фея, владѣющая чарами, противъ которыхъ безсильно то, что сильнѣе богатства, славы, дружбы, — безсильна сама любовь…
Изъ края, гдѣ царила эта нѣжная заклинательница, «гдѣ море вѣчно плещетъ на пустынныя скалы, гдѣ луна теплѣе блещетъ въ сладкій часъ вечерней мглы», — насъ переноситъ на далекій сѣверъ имя «Евпраксѣи». Въ отношеніяхъ Пушкина къ своей молоденькой сосѣдкѣ Евпраксіи Николаевнѣ Вульфъ[46] нѣтъ уже ни тѣни страсти: это было слабое увлеченіе. Хорошенькая пятнадцатилѣтняя Зизи просто «нравилась» поэту, который смотрѣлъ на нее глазами не тоскующаго влюбленнаго, а скорѣе снисходительнаго взрослаго. Стихи, написанные ей, Пушкинъ самъ называлъ «невинными», и если она иногда и бывала для него «приманчивымъ фіаломъ любви», то мало хмѣля было въ этомъ фіалѣ. Нѣчто отъ Е Н. Вульфъ есть въ натурѣ Ольги Лариной, но пѣвецъ Татьяны былъ почти равнодушенъ къ сестрѣ своей любимой героини.
«Катерину IV» не такъ легко выяснить. Л. Н. Майковъ[47] высказалъ догадку, не разумѣется ли подъ нею Екат. Никол. Ушакова[48], которою Пушкинъ недолго и не особенно сильно увлекался въ Москвѣ по возвращеніи изъ ссылки. Но „профиль и глаза и кудри золотыя“ Екатерины Николаевны, и ея „рѣчи рѣзвыя, живыя“ недолго владѣли имъ, и скоро онъ забылъ ея „томныя уста и томные глаза“ для прекрасныхъ очей петербургской красавицы А. А. Олениной. Весьма возможно также, что „Катерина IV“ — либо Е. В. Вельяшева, либо Е. А. Гимашева[49]; можетъ быть, она даже та „К. А. 1“.», которой Пушкинъ посвятилъ когда-то четверостишіе (чье имя обозначено этими иниціалами, установить невозможно).
«Анна» разбираемаго перечня, вѣроятно, А. П. Кернъ, предметъ самаго серьезнаго увлеченія Пушкина въ Михайловскомъ, породившаго одинъ изъ лучшихъ перловъ пушкинской любовной лирики. Спеціальная статья, посвященная ей въ настоящемъ изданіи[50], весьма обстоятельно, полно и вѣрно излагаетъ отношенія Пушкина къ женщинѣ, въ которой однажды увидѣлъ поэтъ воплощеніе «чистой красоты».
«Наталья», но вполнѣ вѣроятному предположенію Л. Н. Майкова[51], — Н. Н. Гончарова, во время составленія списка владѣвшая душой поэта и вскорѣ ставшая его женою.
Разборъ второго перечня представляетъ гораздо больше затрудненій. Нѣсколько именъ приходится оставить безъ разъясненія, такъ какъ въ литературѣ нѣтъ никакихъ данныхъ для этого; благодаря повторенію нѣкоторыхъ одинаковыхъ именъ (три Анны даже записаны подъ-рядъ) трудно судить, насколько Пушкинъ соблюлъ хронологическую послѣдовательность.
«Марія». Это имя принадлежало нѣсколькимъ женщинамъ, оставившимъ въ душѣ Пушкина память о себѣ. Одна изъ нихъ принадлежала кишиневскому обществу — Марія Егоровна Эйхфельдтъ, любовница Н. С. Алексѣева, который ревновалъ ее къ Пушкину[52]. О любви поэта къ ней и говорить нечего. Эйхфельдтъ была хороша, и Пушкинъ, который, но словамъ одного кишиневскаго пріятеля, «былъ любезенъ со всѣми хорошенькими», ухаживалъ за нею; это ухаживаніе, судя по стихамъ, посвященнымъ ей, было весьма нeвысокаго тона. Другая Марія — Марья Васильевна Борисова, съ которой Пушкинъ познакомился въ 1828 г. въ Малинникахъ и о которой писалъ А. Н. Вульфу (27 октября 1828 г.), что «намѣренъ влюбиться въ нее». Имя Маріи носили также графиня Мусина-Пушкина, рожденная Урусова, въ которую Пушкинь, по словамъ кн. П. А. Вяземскаго[53], былъ нѣкоторое время влюбленъ.
Но всего вѣрнѣе, что «Марія» «Донъ-Жуанскаго списка» — княгиня Марія Аркадьевна Голицына, рожденная Суворова. Что Пушкинъ нѣкоторое время увлекался Голицыной, объ этомъ краснорѣчиво говорить посвященныя имъ ей стихотворенія.
Мы уже говорили[54], что она не могла быть тою таинственной особой, которую Пушкинъ обозначилъ въ «Донъ-Жуанскомъ спискѣ» неопредѣленными буквами «N.N.» Пушкинъ нѣкоторое время, впрочемъ недолгое, и не особенно глубоко увлекался Голицыной), а она цѣнила въ немъ только поэта, стихи котораго, положенные на музыку, часто пѣла; у нея былъ хорошій голосъ. На это и указываютъ его слова:
…если ты сама, предавшись умиленью,
Печальные стихи твердила въ тишинѣ
И сердца моего языкъ любила страстной…
…Мой стихъ, унынья звукъ живой,
Такъ мило ею повторенный,
Замѣченный ея душой.
Вновь лирѣ слезъ и тайной муки
Она съ участіемъ вняла
И нынѣ ей передала
Свои плѣнительные звуки…
Голицына оказала поэту только «минутное вниманье», а въ его стихахъ, посвященныхъ ей, гораздо больше свѣтской любезности, чѣмъ неподдѣльнаго чувства.
Первая «Анна» — несомнѣнно, Анна Николаевна Вульфъ. Ей нами посвящена въ настоящемъ изданіи особая статья, къ которой и отсылаемъ читателя.
«Софья» — вѣроятно, Софья Ѳедоровна Пушкина[55], за которую неудачно сватался Пушкинъ. Можетъ быть, впрочемъ, это княжна Софья Александровна Урусова, къ которой преданіе относитъ приписываемый Пушкину мадригалъ «Не вѣровалъ я Троицѣ донынѣ»…
Изъ двухъ «Александръ» первая, — надо думать, Александра Ивановна Осипова, «Алина», какъ прозывали ее близкіе; ей Пушкинъ въ 1824 г. посвятилъ пьесу «Признаніе». Объ отношеніяхъ поэта къ ней уже было говорено[56]. Другая «Александра» — Александра Александровна Римская-Корсакова, дочь весьма извѣстной въ Москвѣ Маріи Иван. P.-Корсаковой[57]; ей удѣлены нѣсколько стиховъ въ «Онѣгинѣ».
Три «Анны», стоящія рядомъ другъ съ другомъ, могутъ быть объяснены такъ: Линя Алексѣевна Оленина, Анна Ивановна Вульфъ (Netty) и Анна Ивановна Готовцова. Въ томъ, что одна изъ нихъ — Оленина, сомнѣваться нельзя[58]; Пушкинъ былъ очень неравнодушенъ къ Олениной и хотѣлъ жениться на ней. Въ пользу А. И. Вульфъ говоритъ альбомное четверостишіе «За Netty сердцемъ я летаю»…[59], а А. И. Готовцевой — написанный ей въ 1828 г. мадригалъ[60]; впрочемъ, за то, что въ «Донъ-Жуанскомъ спискѣ» фигурируютъ именно А. И. Вульфъ и Готовцова, поручиться нельзя.
Елизавета — конечно, Елиз. Никол. Ушакова, за которой Пушкинъ невинно ухаживалъ, отдавая въ то же время предпочтеніе ея старшей сестрѣ, Екатеринѣ. Елизавета Николаевна сама вспоминала о себѣ: «красота моей сестры иногда затмевалась; многіе находили, что я лучше; поклонники раздѣлились на двѣ партіи»[61]. Что она немного нравилась Пушкину, видно изъ посвященныхъ ей стиховъ его («Вы избалованы природой»…).
«Аграфена» — Агр. Ѳеод. Закревская[62], эта «беззаконная комета» на чинномъ небосклонѣ московскаго большого свѣта. Пушкинъ недолго, но чувственно и пылко увлекался этой бурною женщиной. Въ ушаковскомъ альбомѣ Пушкинъ набросалъ ея портретъ[63].
Кто такая «Елена», трудно выяснить. Это имя носили одна изъ дочерей генерала Раевскаго, княгиня Кантакузенъ (рожденная Горчакова, сестра лицейскаго товарища Пушкина), жившая въ Кишиневѣ, и другая кишиневская дама — Соловкина[64]. Упоминается «Елена» и въ третьемъ, едва начатомъ перечнѣ. «Елену видѣлъ я», читаемъ въ «Гавриліадѣ»; «Зачѣмъ, Елена, такъ пугливо ты всюду слѣдуешь за мной»… такъ начинается одинъ черновой набросокъ 1829 г., но относятся ли эти имена къ живымъ, реальнымъ, а не созданнымъ воображеніемъ поэта носительницамъ, — неразрѣшимый вопросъ.
Равнымъ образомъ не поддаются выясненію обѣ «Варвары». Въ ушаковскомъ альбомѣ[65] есть рисунокъ Пушкина, изображающій какую-то молодую особу, съ подписью: «Варвара мученица», но кто эта особа, — неизвѣстно. Также нельзя выяснять, ни кто были «Вѣра», «Надежда», «Любовь», «Ольга» и «Евгенія», ни кого разумѣлъ Пушкинъ подъ «Татьяной» третьяго перечня.
Нашъ обзоръ оконченъ. Несмотря на несомнѣнную неполноту «Донъ-Жуанскаго списка», несмотря на отсутствіе въ немъ точной хронологической послѣдовательности, несмотря на отразившееся въ немъ шутливое настроеніе, владѣвшее Пушкинымъ въ тѣ минуты, когда набрасывались эти строки, — онъ одинъ изъ самыхъ серьезныхъ и цѣнныхъ источниковъ для исторіи и характеристики внутренней жизни поэта. Списокъ живо рисуетъ богато одаренную натуру и пламенный темпераментъ. Самыя разнородныя чувства уживалось въ этой великой душѣ: и «безстыдное бѣшенство желаній», внушаемыхъ Мессалинами въ родѣ Закревской, и нѣжная, почти братская симпатія къ милому подростку, какъ Евпраксія Вульфъ, и умиленное, «богомольное» преклоненіе передъ святыней красоты, воплощеніемъ которой были для него Гончарова. Воронцова, — и могучая, отравленная ревностью страсть, испытать которую дала ему Ризничъ, — и вѣчный благоговѣйный трепетъ при воспоминаніи объ одной изъ всѣхъ, единственной, таинственной «N.N». По истинѣ, не было сердечной жизни болѣе разнообразной. И женщина была одной изъ причинъ его гибели. О женской любви, женской ласкѣ онъ всегда мечталъ, какъ о послѣднемъ прибѣжищѣ, надежномъ щитѣ противъ стрѣлъ судьбы. «Пора, пора!» — взывалъ онъ, измученный жизнью: — «покоя сердце проситъ»… Но та, которой отдалъ онъ свое благородное сердце, мать его дѣтей, оказалась чужой ему, далекой, — и, безоружный, безпріютный подъ бурей, въ послѣдній разъ тоскливо спросилъ онъ: «кого жъ побить? кому же вѣрить?» и, ни откуда не слыша отвѣта, храбро и честно бросилъ послѣдній вызовъ враждебному року.
- ↑ П. В. Анненковъ. Матеріалы для біографіи Пушкина", изд. 2-ое, стр. 18—19: снимокъ въ Сочиненіяхъ Пушкина, ред. П. А. Ефремова, т. VIII. 1905 г., при стр. 574.
- ↑ Въ концѣ апрѣля или началѣ мая 1830 г.
- ↑ Альбомъ московской Пушкинской выставки 1880 г., стр. 123.
- ↑ «Знакомство Пушкина съ семействомъ Ушаковыхъ» — сборн. «Пушкинъ», Спб., 1809. стр. 373.
- ↑ 27 октября 1828 г.
- ↑ 16 октября 1829 г.
- ↑ „Пушкинъ“, 371—375.
- ↑ На л. 50 об. ушаковскаго альбома; воспроизведенъ въ Альбомѣ московской Пушкинской выставки 1890 г., табл. 19.
- ↑ На л. 26 об.; воспроизв. тамъ же.
- ↑ 15 ноября 1829 г.
- ↑ См., напримѣръ, снимокъ въ III т., стр. 348.
- ↑ Снимокъ см. къ III т., стр. 349.
- ↑ Майковъ, 365.
- ↑ Снимки изъ ушаковскаго альбома въ Альбомѣ московск. Пушкинской, выставки 1880 г., табл. 9.
- ↑ Альб. моск. Пушкин. выст. 1880 г., табл. 3.
- ↑ Ibid., табл. 8; Альб. моск. Пушкин. выст. 1899 г., табл. 21 (ушаковск. альб., л. 71 об.).
- ↑ См. т. 1, № 22.
- ↑ Тамъ же, № 21.
- ↑ См. тамъ же, № 104.
- ↑ Тамъ же, № 103.
- ↑ Тамъ же, № 62.
- ↑ „Пушкинъ въ лицеѣ и лицейскія его стихотворенія“ — Современникъ 1863 г., № 7, стр. 159.
- ↑ „Пушкинъ и его современники“, вып. VIII, стр. 25.
- ↑ См. снимокъ въ Сочин. Пушкина, изд. Ефремова, т. VIII. 1905 г., при стр. 574.
- ↑ Сборн. Я. К. Грота „П., его лицейскіе товарищи и наставники“, изд. 1899 г., стр. 220.
- ↑ См. сборн. Майкова „Пушкинъ“, стр. 62.
- ↑ См. т. I, № 60.
- ↑ T. I, № 146.
- ↑ „Желаніе“, 1821 г.
- ↑ Письмо къ брату 25 августа 1823 г.: см. мою статью о „Бахчис. Фонтанѣ“ во II т., стр. 184.
- ↑ О неудачныхъ объясненіяхъ одного изслѣдователя, который считаетъ этою N.N. княгиню М. А. Голицыну, см. во II и III т., примѣч. къ №№ 272, 275, 276, 378.
- ↑ T. 1, №№ 157, 184; тамъ же — ст. И. А. Кубасова «Пушкинъ и кн. Е. И. Голицына».
- ↑ Ея же имя упоминается въ начатомъ было и оставленной ь перечнѣ, о которомъ упоминалось выше. При этомъ имени нѣтъ титула: Кн. такъ что можно предположить, не думалъ ли здѣсь Пушкинъ о «блистательной, полу воздушной» танцовщицѣ Истоминой воспѣтой въ «Онѣгинѣ».
- ↑ T. II, № 548 и примѣч. въ настоящемъ томѣ.
- ↑ T. II, № 479 и примѣч. въ настоящемъ томѣ.
- ↑ «Сѣверная любовь Пушкина» — «Вѣстн. Евр.» 1908 г., январь, 287, 288.
- ↑ 23 февраля 1821 г. Тургеневъ писалъ Вяземскому: «Михайло Орловъ женится на дочери генерала Раевскаго, по которой вздыхалъ поэтъ Пушкинъ» «Остафьевс. архивъ», 11, 168).
- ↑ Письмо къ брату 2т сентября 1820 г.
- ↑ См. во 11 т., №№ 261, 287, 311, 328.
- ↑ См. во II т., Ne 341 Въ одной статьѣ А. Скальконскаго (см. сборн. В. А. Яковлева «Отзывы о Пушкинѣ съ юга Россіи», Одесса, 1887. стр. 150; «Гречанкой» названа Мавроени, будто бы вышедшая за Мано. Это путаница. Гречанка" — Полихрони, а женою Мано была Пульхерія Варѳоломей.
- ↑ 1 декабря 1826 г.
- ↑ О немъ см. во II т., примѣч. къ №№ 368 и 375.
- ↑ См. во 11 т. примѣч. къ № 253. Нами отвергается предположеніе Майкова, что пушкинская «Дѣва» (1821 г.) списана съ Пульхерицы; Пушкину приписывается, но, конечно, не ему принадлежитъ посвященное ей стихотвореніе «Куконица Пульхерица»…
- ↑ Объ отношеніяхъ Лушкина къ ней см. мои стат. «Пушкинъ въ Одессѣ» (II т. и примѣч. къ №№ 372, 381, 412, 636, 643, 654.
- ↑ Отношенія Пушкина къ Воронцовой подробно разсмотрѣны мною въ ст. «Пушкинъ къ Одессѣ» (ІІ т.) и въ примѣч. къ №№ 371, 33*2, 394, 492, 494.
- ↑ См. въ III т., примѣч. къ № 476.
- ↑ Сборн. «Пушкинъ», 373.
- ↑ О ней см. ст. «Послѣ ссылки въ Москвѣ (т. III. стр. 346—347) и примѣч. къ №№ 196, 497 и 622.
- ↑ О нихъ см. выше, подъ „Катериной III“.
- ↑ Въ III т. статья Б. Л. Модзалевскаго «А. П. Кернъ».
- ↑ «Пушкинъ», стр. 375.
- ↑ См. во II т., пьесы 1821 г. №№ 268, 270, 282, съ примѣчаніями къ нимъ, гдѣ переданы всѣ имѣющіяся свѣдѣнія о ней, и пьесу 1822 г. «Пріятелю».
- ↑ «Старина и Новизна», т. VIII. М., 1905, стр. 38.
- ↑ См. во II т., примѣч. къ №№ 275, 276 и 378.
- ↑ О ней см. въ III т. статью А. Ѳ. Кони. «Первое сватовство Пушкина»; также ibid., стр. 344, и «Пушкинъ и его современники», вып. XI. стр. 107—108.
- ↑ Въ III т., примѣч. къ № 399.
- ↑ См. въ III т. мою ст. «Послѣ ссылки въ Москвѣ», стр. 344.
- ↑ См. примеч. къ №№ 526, 529, 532, 571, 572, 727.
- ↑ См. примѣч. къ № 547.
- ↑ См. примѣч. къ № 546.
- ↑ Майковъ, «Пушкинъ», 360; о ней см. также въ примѣч. къ № 555.
- ↑ См. примѣч. къ № 536.
- ↑ Альб. Московск. Пушк. выст. 1880 г., табл. 12.
- ↑ См. письмо Пушкина къ Алексѣеву 1 декабря 1826 г.
- ↑ Л. 46 об. — воспроизв. въ Альб. моск. Пушк. выст. 1899 г., табл. 21.