1905.
править«ДЭНДИ»
правитьI.
правитьЯ служилъ чиновникомъ особыхъ порученій…
Въ числѣ различныхъ, поступавшихъ въ наше вѣдомство, прошеній о разводахъ мужей и женъ, о взысканіяхъ съ какихъ-то кулаковъ за захватъ ими чужой собственности, о выдачѣ невыслуженныхъ пенсій, о пожалованіи какихъ-то экстренныхъ пособій и тому подобныхъ вспомоществованіяхъ, — въ мои руки попало, между прочимъ, и прошеніе Василія Павловича Мурина.
Муринъ жаловался въ своемъ прошеніи на разныхъ лицъ и на разныя учрежденія за то, что они отказывали ему въ помощи, и излагалъ всякія свои заслуги, дававшія ему, — какъ онъ писалъ, — полное право получать пенсію и въ качествѣ профессора, и въ качествѣ чиновника, и въ качествѣ писателя-ученаго. Все это излагалось имъ въ просьбѣ развязнымъ, почти наглымъ тономъ. Въ его словахъ слышался не проситель, а возмущенный несправедливостями, озлобленный человѣкъ, требующій должнаго! И, дѣйствительно, какихъ-какихъ заслугъ не было за нимъ: гдѣ-то къ высшемъ учебномъ заведеніи онъ читалъ русскую исторію, гдѣ-то преподавалъ политическую экономію, гдѣ-то былъ чиновникомъ особыхъ порученій и куда-то посылался драгоманомъ.
— Старый пьяница и кляузникъ! — сквозь зубы раздражительнымъ тономъ, отозвался мой ближайшій начальникъ, пробѣжавъ глазами его просьбу. — Весь вѣкъ свой билъ баклуши, бѣгалъ за женскими юбками, а теперь… Да вы, вѣроятно, помните его: онъ надѣлалъ шуму, пройдя на. пари нагишомъ по улицамъ въ Неаполѣ; его присудили тамъ къ какому-то штрафу или наказанію, но пари онъ все же выигралъ… Правда, это было въ тѣ дни, когда онъ уже опустился окончательно и состоялъ шутокъ при какомъ-то купцѣ-самодурѣ Дудоровѣ, пересталъ играть роль великосвѣтскаго данди…
Ни прошеніе Мурина, ни разсказы о его пьянствѣ и шутовствѣ не пробудили въ моей памяти никакихъ воспоминаній о немъ. Ихъ пробудило одно слово: «дэнди». Муринъ — данди! Какъ же я-то могъ забыть его?
Въ коей головѣ разомъ воскресли воспоминанія.
Я былъ почти мальчикомъ, въ томъ возрастѣ, когда непремѣнно хочется казаться старше своихъ лѣтъ, покручивать пальцами на томъ мѣстѣ, гдѣ должны вырасти въ болѣе или менѣе близкомъ будущемъ усы, и непремѣнно мечтать объ интрижкѣ, изъ желанія не отстать отъ успѣвшихъ уже «просвѣтиться» товарищей. Мальчики въ этомъ возрастѣ почти всегда жалки и смѣшны, и похожи на длинноногихъ, глупомордыхъ легавыхъ щенковъ, — я же, вдобавокъ къ обычнымъ недостаткамъ этого возраста, былъ по натурѣ неловкимъ, неуклюжимъ, застѣнчивымъ, вслѣдствіе сознанія своихъ физическихъ недохватокъ и некрасивости. Въ эту-то пору я впервые услышалъ о томъ, что Василій Павловичъ Муринъ — «настоящій дэнди». Это мнѣ сказала одна женщина «бальзаковскаго, возраста», передъ которой я тогда млѣлъ, — вѣроятно, потому что былъ почти мальчикомъ, а она переживала бальзаковскій возрастъ — была почти старухой и стремилась казаться еще молодой, какъ я старался казаться взрослымъ человѣкомъ. И какъ было высказано ею это мнѣніе о дэндизмѣ Мурина, съ какимъ презрѣніемъ ко мнѣ! Этями словами говорилось мнѣ: «оставь всякую надежду», И зато съ какой безконечной ненавистью я встрѣтилъ впервые этого дэнди Мурина, когда мнѣ пришлось столкнуться съ нимъ у нея. Элегантный, развязный, ловкій, вдѣтый по послѣдней модѣ, съ моноклемъ въ глазу, смотрящій на все и всѣхъ сверху внизъ, съ полнымъ сознаніемъ, что никто изъ окружающихъ не стоитъ его вниманія, онъ, кажется, даже не замѣтилъ моего присутствія въ этомъ домѣ. При встрѣчѣ со мною, онъ, правда, тряхнулъ головой, но, кажется, не для того, чтобы поклониться мнѣ, а только для того, чтобы ловко выбросить, изъ глаза стеклышко. Онъ сразу заговорилъ и приковалъ къ себѣ вниманіе всего дамскаго общества, находившагося въ гостиной. Говорилъ онъ небрежно, немного носовымъ голосомъ, съ легкой ироніей, со способностью переходить отъ темы къ темѣ, но запинаясь и не смолкая. Имъ восторгались тутъ же, при немъ, называя его удивительнымъ ораторомъ, нашимъ Мирабо по краснорѣчію, — и я поспѣшилъ стушеваться изъ этой гостиной, гдѣ хозяйка чуть не молилась на этого дэнди, блиставшаго одеждой, свѣтскими связями, умѣньемъ говорить обо всемъ, а болѣе всего — самымъ беззастѣнчивымъ сердцеѣдствомъ. Какъ настоящій мальчикъ, я отплатилъ своимъ врагамъ тѣмъ, что «надулся» и прекратилъ знакомство съ обожаемой мною дамой бальзаковскаго возрастъ. Это было какъ разъ кстати, потому что у меня наступали послѣдніе гимназическіе экзамены, приготовленія къ которымъ я-было запустилъ порядкомъ, таскаясь въ роли тѣлохранителя дамы моего сердца по театрамъ и концертамъ. Потомъ пришло тревожное время экзаменовъ, лѣтній отдыхъ, и я уже никогда не встрѣчался ни съ нею, ни съ Муринынъ-дэнди.
Это былъ мой первый жизненный романъ съ оборваннымъ концомъ.
Прошли годы, явились болѣе серьезныя привязанности, болѣе осмысленныя и поэтическія отношенія, и о моей первой любви осталось только одно воспоминаніе: что и я мальчикомъ былъ влюбленъ въ какую-то молодящуюся старушку и что отъ этой старушки меня спасъ какой-то великосвѣтскій дэнди…
— Но все же надо бы какъ-нибудь ему помочь, — замѣтилъ я говорившему со мной начальнику.
— Кому это? Мурину? — съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ переспросилъ онъ, просматривая уже другія просьбы, и презрительно пожалъ плечами. — Его и безъ того разбилъ параличъ отъ пьянства и разгула. Не давать же ему еще денегъ на кабаки! А вотъ что надо сдѣлать, такъ это какъ-нибудь выпроводитъ его отсюда, когда онъ явится за отвѣтомъ.
Мой начальникъ немного нахмурился и досадливо забарабанилъ пальцами по столу, не отрывая глазъ отъ бумагъ.
— Но онъ же имѣетъ какія-нибудь права на пособіе или пенсію, — прибавилъ я, мысленно перечисляя всѣ мѣста службы, которыя, — какъ говорилось въ прошеніи Мурина, — когда-то занималъ этотъ господинъ.
— Никакихъ! Вездѣ служилъ безъ году недѣлю… и та по недоразумѣнію, — отрывисто и досадливо отозвался мой начальникъ и совсѣмъ сухо добавилъ: — Передайте ему отказъ, когда онъ явится за отвѣтомъ, и скажите, что меня лично нельзя видѣть… Я вовсе не желаю встрѣчаться съ этимъ падшимъ созданіемъ… Пожалуйста, не забудьте этого: лично меня нельзя видѣть!
И затѣмъ, съ особенной поспѣшностью оборвавъ разговоръ о Муринѣ, мой начальникъ заговорилъ о другомъ предметѣ, а потомъ обратился во мнѣ съ обычнымъ вопросомъ:
— Еще просьбы есть?
— Нѣтъ!
— Ну, и слава Богу, а то просто одолѣли…
Онъ посмотрѣлъ на часы, покачалъ головой, всталъ, распрямилъ спину и направился къ дверямъ.
— А Мурину, когда бы ни явился, такъ и скажите, что меня лично видѣть нельзя, — повторилъ онъ, оборачиваясь ко мнѣ уже съ порога кабинета.
Онъ по обыкновенію торопился, кончивъ дѣла, уйти со службы, такъ какъ ему, члену разныхъ «обществъ», «собраній» и «клубовъ», и нынче, какъ всегда, было «некогда».
Вопросъ о Муринѣ для моего начальника былъ очевидно исчерпанъ. Но онъ не былъ исчерпанъ для меня. Мнѣ хотѣлось увидѣть Василія Павловича Мурина именно теперь, узнать что-нибудь о его судьбѣ. Во мнѣ проснулись не чувство человѣколюбія, толкающее насъ подать руку помощи страдающему, не взирая на его прошлое, не пошлое желаніе увидѣть падшаго врага, чтобы бросить ему въ лицо еще одно оскорбленіе, но явилась чисто писательская непреодолимая жажда увидать «человѣка со странными превратностями судьбы». Великосвѣтскій дэнди, блестящій краснобай, покоритель женскихъ сердецъ, человѣкъ, котораго совали на десятокъ мѣстъ его вліятельные друзья, когда голодали другіе, — онъ-то теперь въ роли подателя прошенія о пенсіи или пособіи, которыя нужны ему для куска насущнаго хлѣба! Въ просьбѣ Мурина такъ и говорилось: «не издыхать же мнѣ съ голоду на улицѣ». Да, я не могъ успокоиться, но повидавъ его. Эта жажда знакома медикамъ, идущимъ посмотрѣть «на паціента съ интересною болѣзнью», какъ бы ни былъ онъ отвратителенъ или жалокъ.
Я зналъ, что этотъ человѣкъ долженъ придти за справкой по поводу своего прошенія, и ждалъ съ нетерпѣніемъ этого визита.
II.
правитьВъ одинъ изъ слѣдующихъ пріемныхъ дней, когда на мнѣ лежала обязанность принимать просителей и давать имъ тѣ или другія нужныя справки, я увидѣлъ входящаго въ пріемную комнату хрононогаго господина въ неряшливой одеждѣ. Онъ, опираясь лѣвой рукой на палку, волочилъ парализованную правую ногу я видимо плохо управлялъ правой рукой, которая неуклюже висѣла вдоль его тѣла, какъ плеть. Протащившись по комнатѣ и окинувъ меня черезъ очки, съ ногъ до головы, рѣзко смотрѣвшими глазами, онъ заговорилъ гнусоватымъ голосомъ:
— Вы чиновникъ здѣшній будете?
— Да, — отвѣтилъ я.
— А я проситель, такъ вы мнѣ вотъ и дайте справку. Только я сяду. Я стоять не могу. Вы стойте, пожалуй, а я иду.
Онъ говорилъ скоро, безъ передышки. Подвинувъ себѣ первый попавшійся стулъ и усѣвшись на него, онъ спросилъ:
— Шанька-то вашъ, вѣрно, сегодня самъ не принимаетъ!
— Какой Шанька? — переспросилъ я въ недоумѣніи.
— А такой… Его превосходительство Александръ Ивановичъ Хребтовъ… Для васъ онъ — превосходительство, а для меня — Шанька… Шанькой я его звалъ, когда уши ему диралъ… Я вѣдь Василій Павловъ Муринъ… Муринъ, Василій Павловъ… Слышали, можетъ-быть?.. Шанька вашъ теперь отъ меня прячется, какъ отъ огня, а когда онъ еще школьникомъ-разбойникомъ былъ — въ отпуски ко мнѣ ходилъ… На одной постели спали… у меня и съ первой мамзелью познакомился.
— Его превосходительства сегодня нѣтъ, — перебилъ я Мурина, не слушая его, и только тутъ понялъ, почему Хребтовъ такъ сильно хлопоталъ именно въ этотъ пріемный день о томъ, чтобы къ нему никого, рѣшительно никого ни допускали.
— Прячется, — хладнокровно рѣшилъ Муринъ. — Боится меня, каналья Шанька!.. Ну, да прячься не прячься, а я подстерегу его и осрамлю на дорогѣ… на Невскомъ осрамлю. Ему же хуже будетъ…
Онъ говорилъ со спокойнымъ, развязнымъ цинизмомъ, словно смѣялся надо всѣмъ и всѣми, не боясь ничего, не стѣсняясь ни тѣмъ, настойчиво и упорно повторяя слово: «Шанька» въ разговорѣ о Хребтовѣ, котораго не маю побаивались у насъ всѣ, начиная съ разныхъ «сверхштатныхъ» канцеляристовъ, еще порхающихъ съ мѣста на мѣсто, и кончая разными «штатными» совѣтниками, уже успѣвшими просидѣть не одинъ стулъ. Передавъ Мурину, что ему отказано въ просьбѣ, я отошолъ къ другимъ посѣтителямъ; Муринъ же сталъ развязно бесѣдовать съ нѣкоторыми изъ нихъ, подробно сообщая, какимъ прохвостомъ сталъ Шанька, котораго онъ, Муринъ, зналъ еще мальчишкой.
— Изъ одного и того же привилегированнаго питомника вышли… Только разныхъ выпусковъ. Я на пять лѣтъ его старше. Совсѣмъ соплякомъ его зналъ… Помню, какъ и пьянствовать онъ началъ, какъ и за дѣвчонками сталъ бѣгать, — разсказывалъ Василій Петровичъ и вдругъ очень громко обратился ко мнѣ съ вопросомъ: — Теперь онъ у васъ балетчицу держитъ на содержаніи или «французенку»? Прежде французенокъ больше любилъ. Бѣлье, говорилъ, тонкое носятъ.
Меня, чиновника особыхъ порученій при его превосходительствѣ, начиналъ смущать этотъ «не служебный» разговоръ въ пріемной залѣ «присутственнаго мѣста». Я уже чувствовалъ, что изо всего этого выйдетъ какой-нибудь скандалъ, такъ какъ остальные просители тоже ужъ робко переглядывались между собою, какъ бы спрашивая другъ друга: «что же это значитъ? почему не выведутъ этого сумасшедшаго или пьянаго?» Я сухо замѣтилъ Мурину, что у меня нѣтъ времени для бесѣды съ нимъ, да что и его дѣло здѣсь кончено.
— То-есть «пшелъ, убирайся отсюда вонъ»? — сказалъ онъ съ насмѣшкой своимъ гнусавымъ, дѣйствовавшимъ на нервы, голосомъ. — Ахъ, молодой человѣкъ, молодой человѣкъ, сколь вы боитесь своего статскаго генерала! А, поди-ка, сами радехоньки были бы узнать всю его подноготную…
— Извините, мнѣ, право, некогда! — какъ истый чиновникъ, оборвалъ я его. — Я попрошу…
— А у меня и время есть, и идти я не могу, потому что усталъ очень, а денегъ нѣтъ ни на извозчика, ни на закусончикъ, — объяснилъ онъ хладнокровно. — Надѣялся на Шаньку, думалъ: «авось, бестія, дастъ хоть ради избѣжанія скандала»… Нѣтъ, не далъ, ну, что-жъ — скандалить буду… Tu l’as voulu, George Dandin, tu l’as voulu…
Я начиналъ, дѣйствительно, бояться скандала, когда меня шопотомъ окликнулъ курьеръ и тайкомъ, съ таинственными знаками, сообщилъ мнѣ, что меня проситъ къ себѣ его превосходительство.
— Муринъ еще здѣсь? — спросилъ меня тревожно начальникъ, когда я вошелъ въ его кабинетъ.
— Здѣсь и, кажется, намѣренъ скандалить! — отвѣтилъ я.
— Знаю… знаю… — перебилъ мсня въ необычайномъ волненіи Хребтовъ. — И какъ это я не сообразилъ тогда, не предусмотрѣлъ?.. Надо было послать что-нибудь — заткнуть ему ротъ, откупиться..
Онъ придвинулся ко мнѣ и ласково-фамильярно сказалъ:
— Знаете, что, милѣйшій?.. предложите ему рублей пять… будто бы, знаете, какъ-нибудь отъ себя… и уводите куда угодно. Такъ онъ не уйдетъ… Его непремѣнно надо увести… Господи, это просто bête noire для всѣхъ насъ… кто имѣть несчастіе учиться и воспитываться въ одномъ заведеніи съ нимъ. Онъ вѣдь на наши праздники пріѣзжаетъ, со всѣми на «ты»…
Хребтовъ далъ мнѣ пять рублей и дружескимъ тономъ, какимъ онъ никогда не говорилъ съ подчиненными, жалобно попросилъ меня:
— Вы ужъ какъ-нибудь, голубчикъ, выпроводите его только бы безъ скандала, знаете… А то тутъ публика, просители… И очень онъ ругается? — закончилъ онъ наивнымъ вопросомъ.
Я не могъ не улыбнуться и отвѣтилъ:
— Порядочно-таки!
— Ну да, ну да, я такъ и зналъ, — заволновался Хребтовъ. — Такъ уводите, уводите его скорѣй!
III.
правитьЧерезъ полчаса, я сидѣлъ съ Василіемъ Павловичемъ Муринымъ въ отдѣльномъ кабинетѣ, въ Маломъ Ярославцѣ, за завтракомъ. Сидѣть съ нимъ, не компрометируя себя и не нарываясь на скандалъ, въ общей столовой не было никакой возможности. Въ Маломъ Ярославцѣ, какъ и во множествѣ другихъ крупныхъ и мелкихъ «трактировъ», «ресторановъ», «поплавковъ» и «буфетовъ», его знали всѣ буфетчики, всѣ слуги, всѣ постоянные посѣтители. Всѣ побаивались этого, едва державшагося на ногахъ и едва владѣвшаго правой рукой, человѣка, точно его появленіе напоминало страшныя слова: «скандалъ», «протоколъ», «судъ», «помѣщеніе на Казачьемъ плацу»… Онъ безцеремонно насмѣхался надо всѣми, громко, въ глаза, прикидываясь вполнѣ невмѣняемымъ вслѣдствіе паралича, и дѣлалъ дерзости всѣмъ, постоянно играя роль человѣка, который самъ не вѣдаетъ, что творитъ. Отличить, насколько въ его поведеніи было притворства и насколько невмѣняемости, было довольно трудно даже для опытнаго въ дѣлѣ наблюденій человѣка. Граница между напускной и настоящей невмѣняемостью была почти неуловима. Онъ походилъ на захмелѣвшаго человѣка, играющаго роль мертвецки-пьянаго субъекта. Своими безцеремонными шутками и своими откровенными наглостями онъ могъ раздражить чьи угодно нервы и, какъ настоящій психически-больной человѣкъ, не обращалъ никакого вниманія на то, что довелъ уже собесѣдника, что называется, до бѣлаго каленія. Вы могли ругать его, кричать на него, — онъ оставался невозмутимо-спокойнымъ, точно дѣло касалось не его.
Какъ только я пригласилъ его «закусить» и сказалъ, что могу дать ему отъ себя рублей пять, — такъ тотчасъ же онъ повлекъ меня въ Малый Ярославецъ, говоря, что у Доминика кормятъ «дохлятиной» и «кониной», и по приходѣ въ трактиръ сталъ распоряжаться заказомъ: закусками, завтракомъ и виномъ, какъ будто за все долженъ былъ платить онъ, а не я. Когда мы проходили по общей залѣ, Муринъ поздоровался съ нѣсколькими личностями и тотчасъ же сталъ мнѣ сообщать о нихъ разныя біографическія подробности: одинъ воръ, другой съ женой дерется, третій въ картахъ передергиваетъ, четвертый слыветъ художникомъ, а все его «художество» состоитъ только въ обкрадываніи академіи художествъ. Муринъ зналъ чуть не половину Петербурга и былъ, какъ оказывалось, замѣчательнымъ сплетникомъ. Во времена его великосвѣтскаго дэндизма, и это знакомство со всѣмъ Петербургомъ, и эта способность ловить, запоминать и сообщать всѣмъ пикантныя новости дѣлали его необыкновенно «интереснымъ собесѣдникомъ».
— Вы этого дурака Сироткина-то знаете? — спросилъ онъ меня, отходя отъ одного толстяка.
— Какого Сироткина? — переспросилъ я.
— Да вотъ того угреватаго, что со мной здоровался… Литераторъ тоже! Ученые трактаты пишетъ объ ассирійскихъ древностяхъ. Жена у него — ассирійская древность, такъ вотъ онъ этимъ предметомъ и занялся!… Кузьминъ ихъ семью хорошо тоже описалъ, и его дурака безглазаго и жену его, гуляющую рухлядь, и сынковъ ихъ, уродившихся во всѣхъ проѣзжихъ молодцовъ… Я у нихъ на-дняхъ ужиналъ на журъ-фиксѣ и спрашиваю: "это васъ отщелкалъ Кузьминъ въ газетѣ «Понамарь»? Притворились, что не читали, — при гостяхъ-то совѣстно сознаться!.. А я и говорю: «У меня съ собой этотъ нумеръ „Понамаря“ — я вамъ прочту»… Сконфузились, заминаютъ этотъ разговоръ: «погода, молъ, хороша, а у Мазини голосъ сталъ пропадать»… Нѣтъ, шалишь, — мнѣ этимъ зубы не заговоришь!.. Я вотъ взялъ да и прочелъ пасквиль-то, весь прочелъ до послѣдней строки, какъ ни старались замять. «Это, — говорю Сироткину, — тебя Кузьминъ дуракомъ, ничего не знающимъ, описываетъ, а это про васъ, — говорю Сироткиной, — пишетъ онъ, что вы румянитесь и бѣлитесь, прельщая безусыхъ студентиковъ?» Пронялъ ихъ: сынковъ изъ-за стола выслали, мнѣ жалкія слова говорить стали… А на другой день повстрѣчалъ я Кузьмина, — говорю: «Что вы въ Сироткинымъ не сходите, пеняютъ, что васъ долго не было». — «Я, говоритъ, немного стѣсняюсь». — «Это, — говорю, — насчетъ „Понамаря“? Такъ они вовсе и не читали статьи»… Такъ и стравилъ ихъ… Разодрались, говорятъ. Я потомъ Кузьмина спрашивалъ: «Вы какъ Сироткина били? А онъ васъ какъ колотилъ? По зубамъ или въ шею?..» Прохвосты!
Онъ началъ распространяться о Сироткинѣ и перешелъ къ сплетняхъ о разныхъ профессорахъ. Онъ ихъ зналъ всѣхъ по-своему, т. е. съ изнанки.
— Вы сами… политическую экономію изучали? — спросилъ и, перебивая его.
— Чего тутъ изучать? Я просто читалъ ее въ либеральное время, — отвѣтилъ онъ. — Тогда вѣдь и привилегированные, и непривилегированные — всѣ либеральничали…
— Я васъ не понимаю, — проговорилъ я, недоумѣвая.
— Чего тутъ не понимать? — цинично отвѣтилъ онъ. — Оказалъ мнѣ протекцію одинъ изъ однокашниковъ: читай, молъ, лекціи. Ну, и сталъ я читать. Не боги тоже горшки обжигаютъ. Да и либеральное время, говорю, было тогда: придумаешь, бывало, разныя тамъ цифры и дѣлаешь выводы и насчетъ пауперизма, и насчетъ разныхъ налоговъ. Только бы позаборисгѣе выходило. Аплодировали, бывало, юнцы разные. Потомъ скоро выгнали…
Спокойствіе и холодность тона, цинизмъ объясненій и признаній, все было тугъ непередаваемо. Такъ же непередаваемъ былъ смѣхъ Мурина, когда намъ подали счетъ въ двадцать рублей.
— Вкатили же они васъ, — хохоталъ онъ, смотря на счетъ: — Молодцы! Ей-Богу, молодцы!
Я чувствовалъ, что «вкатали» меня не они, то-есть не завѣдующіе рестораномъ, а онъ, Муринъ, насмѣхающійся теперь надо мною, какъ надъ глупцомъ.
IV.
править— У меня есть къ вамъ просьба, — обратился ко мнѣ какъ-то, нѣсколько мѣсяцевъ спустя, Александръ Ивановичъ Хребтовъ. — Вы, можетъ-быть, помните этого несчастнаго… Мурина… Помните, приходилъ сюда какъ-то…
Я невольно поморщился. Не могъ же я его забыть!
— Да, помню, — отвѣтилъ я.
— Такъ вотъ съѣздите къ нему въ богадѣльню… Я его тамъ пристроилъ; только меня извѣстили, что онъ что-то тамъ накуролесилъ… избилъ кого-то или его избили, право, не знаю… Ахъ, Боже мой, что за человѣкъ, что за человѣкъ!.. Это наказаніе божеское для всѣхъ насъ, воспитывавшихся въ одномъ и томъ же учебномъ заведеніи…
Онъ вздохнулъ.
— Вездѣ скандалить, скандалитъ… Вотъ теперь что-то накуролесилъ. Не знаю что, но накуролесилъ… Гнать его хотятъ… вы уладьте все какъ-нибудь.
Я поѣхалъ въ богадѣльню, гдѣ поселили Мурина. Разъискавъ помѣщеніе богадѣленскаго «правленія», я обратился къ какому-то писцу съ вопросомъ, въ кому я долженъ обратиться но интересующему меня дѣлу. Писецъ позвалъ загвѣдующаго. Ко мнѣ вышелъ какой-то невысокаго роста чевѣчевъ, изъ числа тѣхъ, которые изъ шестисотъ рублей годового жалованья даютъ балы на сотни приглашенныхъ, проигрываютъ въ карты по ста рублей въ вечеръ, держатъ собственныхъ лошадей и экипажи, покупаютъ дорогія картины и породистыхъ собакъ. Я сердечно люблю подобныхъ субъектовъ съ откровеннымъ направленіемъ. Съ ними особенно пріятно дѣлать дѣло на чистоту, когда, поговоривъ съ ними по душѣ, можешь бросить одинъ или два десятка рублей. Все обдѣлывается тутъ скоро и просто, къ обоюдному удовольствію обѣихъ сторонъ, безъ подвоха и безъ обмана: «Возьмите столько-то». — «Не могу; накиньте еще хоть немного». — «Душой бы радъ, но не въ силахъ». — «Экій вы упрямый! Ну, да ужъ Богъ съ вами! Давайте, сколько можете»… Именно такъ уладилъ и я дѣло Мурина: онъ, какъ оказалось, избилъ палкой помѣщавшагося съ нимъ въ одной комнатѣ бывшаго выѣздного лакея какой-то богатой купчихи; враждовали они уже давно въ пьяномъ видѣ изъ-за какой-то шестидесятилѣтней богадѣленки, и Василій Павловичъ, наконецъ, ухитрился подстеречь лакея утромъ спящимъ и избить его палкой, когда тотъ былъ еще въ одномъ бѣльѣ.
— Впрочемъ, а понимаю-съ ихъ, — ласково объяснилъ маленькій человѣчекъ, имѣвшій большія потребности и малое жалованье. — Человѣкъ образованный, изъ такого слоя общества, — и вдругъ приходится жить въ одной комнатѣ съ лакеемъ какой-то купчихи, да еще просто выѣзднымъ, значитъ, безъ всякаго лоску… Вѣдь Василій Павловичъ, какъ я слышалъ, съ высокопоставленными лицами былъ на «ты» — шутка ли!.. Имъ графъ Трескинъ-Трещеткинъ, говорятъ, предлагалъ въ его имѣніи жить на всемъ готовомъ, только бы они не срамили своихъ знакомыхъ и товарищей, такъ какъ въ пьяномъ видѣ они ужъ очень азартны, — такъ нѣтъ, не поѣхали… «Я, говорятъ, съ волками не привыкъ жить, мнѣ цивилизованное общество нужно»… Извѣстно, по Парижамъ ѣздили!.. Купецъ Дудоровъ, говорятъ, ихъ ради образованности ихней по всѣмъ заграницамъ возилъ, потому всякіе обычаи знаютъ, гдѣ, какъ и что принято… Тоже насчетъ образованія: всѣ языки знаютъ, гдѣ же имъ съ какимъ-нибудь выѣзднымъ лакеемъ жить?
Мой собесѣдникъ понизилъ тонъ, точно собрался говорить о государственной тайнѣ.
— А правда, — спросилъ онъ меня: — слышалъ, что само высшее начальство имъ давало деньги, когда они въ Америку идти собирались, чтобы союзъ съ ней заключить противъ англичанки?.. Говорятъ, будто бы пятнадцать тысячъ дадено было, только они замотались тогда… Такъ и не попали въ Америку.
— Я, право, не знаю, — сказалъ я.
— Да ужъ это вѣрно-съ, — подтвердилъ мой собесѣдникъ. — Пятнадцать тысячъ! Шутка ли какія деньги? Такъ, зря, этакихъ денегъ человѣку не дадутъ.
Маленькій человѣчекъ съ большимъ аппетитомъ, очевидно проникался уваженіемъ къ прошлымъ связямъ и заслугамъ Василія Павловича, а болѣе всего къ полученнымъ отъ меня въ настоящемъ доказательствамъ того, что и теперь о Василіи Павловичѣ заботятся, что и теперь его не бросаютъ.
Простившись съ нимъ, я зашелъ къ Мурину. Онъ былъ неузнаваемъ: похудѣлъ, пожелтѣлъ, посѣдѣлъ, волочилъ еще съ большимъ трудомъ правую ногу… Отъ человѣка осталась жалкая развалина, некрасивая, неряшливая, отталкивающая. Трудно было повѣрить, что когда-то онъ былъ блестящимъ сердцеѣдомъ и великосвѣтскимъ хлыщомъ, красивымъ, заносчивымъ, смѣлымъ до наглости. Онъ заговорилъ неразборчиво, шамкая ввалившимися губами:
— Вы понимаете, что я говорю? — спросилъ онъ, кривя губы усмѣшкой. — А то я зубы вставлю, если не понимаете… Вонъ они тамъ въ стаканѣ у меня лежатъ…
Онъ указалъ на ночной столикъ. Дѣйствительно, его почернѣвшія вставныя челюсти лежали въ стаканѣ въ мутной водѣ, точно настоенной на нюхательномъ табакѣ. Меня покоробило при мысли о томъ, что изъ этой грязи онъ вставляетъ въ свой ротъ зубы.
— Я изъ-за нихъ, главнымъ образомъ, и побилъ Митрошку, — заговорилъ съ ироніей Муринъ. — Сталъ онъ увѣрять, что у меня отъ покойника взяты челюсти, что потому онѣ и черныя, что покойникъ за ними придетъ и меня утащитъ въ адъ… Матренѣ тоже сказывалъ, чтобъ отбить ее у меня. Я и побилъ его… Даромъ что не владѣю правой: ногой и правой рукой, а вздулъ-таки — поднялъ рубаху и вздулъ, пока онъ просыпался!..
— Да, но васъ за это чуть не исключили изъ богадѣльни, — сказалъ я, считая своимъ долгомъ прочесть ему наставленіе.
Онъ, однако, перебилъ меня:
— А пусть исключаютъ, — я скандалить начну… меня исключать, а я скандалить стану. Шанька… да и не онъ одинъ, и графъ Трескинъ-Трещеткинъ, и всѣ они тамъ побоятся скандаловъ. Трусы тоже!
— Вы можете ошибиться въ расчетѣ, — замѣтилъ я сухо.
— Что вы думаете, вышлютъ они меня, что ли? Больного-то, калѣку-то, бывшаго своего однокашника и собутыльника? Письма отберутъ, ихъ же компрометирующія? Нѣтъ, шалишь! Я и то хочу написать свои воспоминанія…
Онъ началъ говорить о своихъ бывшихъ пріятеляхъ, товарищахъ и однокашникахъ, мѣшая ихъ съ грязью и угрожая имъ вывести на свѣтъ Божій разныя ихъ продѣлки. Онъ говорилъ о своей роли шантажиста такъ же спокойно и невозмутимо, какъ говорятъ о самыхъ обыденныхъ вещахъ.
— Они еще должны благодарить меня, что я богадѣльней довольствуюсь, большаго не требую… тутъ мнѣ каша и разварная говядина по зубамъ, а то я не того бы потребовалъ… все дали бы…
Его и здѣсь не покидала привычка къ хвастовству и бахвальству.
— А все же я вамъ не совѣтую больше буянить: на этотъ разъ я уладилъ дѣло, а за другой не ручаюсь, — сказалъ я и тотчасъ же раскаялся въ своей опрометчивости.
— Вы? вы? — съ наглой насмѣшкой передразнилъ онъ меня и даже приподнялся на локтѣ на кровати, на которой лежалъ. —А что вы за птица? А? Шанька приказалъ вамъ уладить — и уладили! Прикажетъ еще уладить и еще уладите! Не великая тоже птица. Чиновникъ особыхъ приключеній!.. Ха-ха-ха!.. Я васъ еще помню, когда у васъ на старушку божію слюнки текли, да…
Я поспѣшилъ уйти отъ этого бывшаго дэнди, рѣшившись никогда болѣе не встрѣчаться съ нимъ.
V.
правитьОднако, мнѣ пришлось увидѣть его еще разъ…
Маленькій человѣчекъ съ большими потребностями и маленькимъ содержаніемъ разыскалъ меня, мѣсяца черезъ два послѣ моего посѣщенія богадѣльни. Онъ пришелъ сообщить мнѣ о смерти Василія Павловича Мурина.
— Приказали долго жить… Извѣстно, человѣкъ больной были, а не береглись тоже, — пояснилъ онъ, дѣлая печальное лицо.
— У него, конечно, не осталось ничего? --спросилъ я.
— Какъ есть ни гроша. Потому-то я и поспѣшилъ извѣстить… насчетъ распоряженій…
Вопросъ шелъ о томъ, какъ хоронить Мурина. Я сказалъ, что извѣщу его бывшихъ друзей и товарищей, а между тѣхъ, мелькомъ замѣтилъ, что похороны, вѣроятно, будутъ сдѣланы приличныя.
— Всѣ, конечно, будутъ рады, что отдѣлались отъ него, — не безъ горечи пошутилъ я.
— Я-съ берусь все прилично устроить рублей на сто, — сказалъ маленькій человѣчекъ съ большимъ аппетитомъ.
— Такъ дешево?
— Да-съ, у насъ все свое: пѣвчіе, гробовщики…
— Хорошо, устраивайте. За сто рублей я ручаюсь…
Маленькій человѣчекъ захлопоталъ.
Я между тѣлъ сообщилъ о смерти Мурина Александру Ивановичу Хребтову.
— Уфъ, слава тебѣ, Господи! какъ гора съ плечъ свалилась! — вздохнулъ онъ и перекрестился.
— Я думаю, надо написать его прежнимъ пріятелямъ и знакомымъ, --сказалъ я.
— Это зачѣмъ? Ну, умеръ и слава Богу! --рѣшилъ Хребтовъ, изумленный моимъ предложеніемъ.
— Надо сборъ сдѣлать на похороны, --пояснилъ я.
— А богадѣльня-то на что? — похоронятъ. У нихъ тамъ на это есть особыя сродства.
— Но все же… — началъ я и не кончилъ.
— Милѣйшій мой, думать надо о живыхъ; о живыхъ, вотъ о комъ заботиться нужно, — наставительно перебилъ меня Хребтовъ. — Ни у кого нѣтъ лишнихъ денегъ, чтобы хоронить тамъ какихъ-то Муриныхъ, Мазуриныхъ: успокоился, ну, и конецъ, и похоронятъ безъ насъ… И въ евангеліи сказано: «довлѣетъ дневи»…
Онъ поморщился и запнулся, повертѣлъ рукой въ воздухѣ и закончилъ съ легкой, какъ бы конфузливой, улыбкой:
— Нѣтъ, конечно, это не то… совсѣмъ не то. О мертвыхъ вообще что-то тамъ сказано такое… помните?.. мертвые пускай хоронятъ мертвыхъ…
Я, несмотря на это, все же написалъ друзьямъ и знакомыхъ Василія Павловича Мурина извѣщеніи о его смерти и замѣтилъ кстати о сборѣ на его похороны. Отвѣта не получалось ни отъ кого. Всѣ точно воды въ ротъ набрали. Живой, онъ могъ скандалить и пугать скандалами: мертваго его никто не боялся. Мнѣ пришлось, такимъ образомъ, волей-неволей дать свои сто рублей на похороны Мурина маленькому человѣчку съ большимъ аппетитомъ. Онъ немного поморщился и объявилъ мнѣ, переминаясь съ ноги на ногу:
— На могилку немного не хватитъ. Я, знаете, купилъ покуда только временную…
— Какъ временную? — переспросилъ я.
— Такъ-съ, временную, — не моргнувъ глазомъ, пояснилъ онъ. — Потомъ, лѣтъ черезъ шесть, это мѣсто захоронятъ… Еще бы рублей двадцать надо добавить. Тоже на памятничекъ бы надо… Все же былъ такой человѣкъ образованный и лица высокопоставленныя тоже…
— Я васъ просилъ разсчитывать только на сто рублей, — сухо перебилъ я его разсужденія, чувствуя, что у маленькаго человѣчка разыгрывается все большій и большій аппетитъ.
Въ день похоронъ, въ церковь пріѣхалъ какой-то худенькій, какъ щепка, длинный, какъ вѣха, генералъ. Онъ разыскалъ меня и, пожимая мнѣ руку своей костлявой рукой, поблагодарилъ, что я, въ числѣ другихъ знакомыхъ Мурина, извѣстилъ и его.
— Чудакъ-покойникъ… меня больше всѣхъ преслѣдовалъ… — пояснилъ генералъ. — А даже и воспитывались не въ одномъ съ нимъ заведеніи: я — въ корпусѣ, онъ — въ гражданскомъ училищѣ… Просто гдѣ-то, знаете, въ молодости брудершафтъ выпили… потомъ хороводились гдѣ-то въ провинціи съ полгода. И вотъ всю жизнь преслѣдовалъ. Это, знаете, удивительно.
Онъ покачалъ головой.
— Я даже не повѣрилъ, получивъ отъ васъ письмо… — добавилъ онъ, помолчавъ. — Думаю: онъ ли еще это? Взглянуть надо! Мало ли тоже Муриныхъ на свѣтѣ…
— Теперь, надѣюсь, удостовѣрились? — съ усмѣшкой сказалъ и.
— Да, да, какъ же… онъ, онъ, точно… Ахъ, чудакъ, чудакъ!..
Я мелькомъ замѣтилъ генералу, что на похороны недостало двадцати рублей, что куплена только временная могилка.
— Да, да, что дѣлать… временная… Все временно на свѣтѣ, все! — глубокомысленно произнесъ генералъ и, протянувъ мнѣ два пальца, со вздохомъ вышелъ изъ церкви