Источник: Байрон. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 1, 1904.
1.
правитьБайрона, въ противоположность Гете, называли «поэтомъ личности»; обозначеніе это правильно, хотя и не въ смыслѣ контраста съ великимъ нѣмецкимъ поэтомъ. Но развитіе и идеализація личности возможны въ двоякомъ смыслѣ; выражаясь символически, мы можемъ отличать личность-пальму отъ личности-дуба. Въ первомъ случаѣ человѣкъ весь отдаетъ себя служенію одной цѣли, одной идеѣ; всѣ его жизненные соки направлены къ тому, чтобы питать и ростить этотъ единственный его побѣгъ; пусть необходимость или случайность скоситъ этотъ побѣгъ — и человѣкъ гибнетъ, какъ гибнетъ пальма, верхушка которой оторвана бурей. Развитіе такой личности до крайнихъ, возможныхъ для человѣка предѣловъ даетъ людей съ героическимъ характеромъ; ея же идеализація далѣе этихъ предѣловъ превращаетъ героическую личность въ демоническую. Во второмъ случаѣ человѣкъ старается гармонически сочетать въ себѣ всѣ зиждительныя силы человѣка какъ такового, стремится къ тому, чтобы, говоря словами Теренція, «ничто человѣческое ему не оставалось чуждымъ»; онъ много воспринимаетъ, много творитъ, много терпитъ неудачъ — но ни одна изъ нихъ его не погубитъ, какъ не погубитъ дуба тотъ вѣтеръ, который отломитъ одинъ его сукъ. Предѣльную точку развитія такого характера въ человѣческой средѣ и обстановкѣ, знаменуетъ собой законченно — гуманная личность; ея же идеализація далѣе этого предѣла — идеализація, въ силу которой человѣкъ вмѣщаетъ въ себѣ человѣчество, говоря вмѣстѣ съ Фаустомъ: «то, что всему человѣчеству удѣлено, я желаю объять одной своей личностью» — даетъ человѣка-титана.
Демонизмъ и титанизмъ, такимъ образомъ, въ сферѣ идеаловъ — два противоположныхъ другъ другу предѣла въ развитіи личности. И каждая развивающаяся личность носитъ въ себѣ одинъ изъ этихъ двухъ идеаловъ; носитъ обязательно, такъ какъ ея идеалъ — не что иное какъ предвареніе мыслью конечной, хотя и недостижимой въ дѣйствительности цѣли ея развитія. Но тѣ принципы, которые въ теоріи представляются противоположностями, въ исторіи нерѣдко бываютъ послѣдовательными ступенями эволюціи.
Для Байрона, какъ и для Гете, титанизмъ былъ заранѣе намѣченнымъ поэтическимъ идеаломъ. Его воспріемникомъ, если можно такъ выразиться, былъ «Прометей» Эсхила; его онъ трижды прочелъ еще въ Гарроуской гимназіи; ему онъ, по собственному позднѣйшему признанію, былъ обязанъ концепціей своихъ поэтическихъ характеровъ, начиная уже съ «Гяура». Но Прометей для насъ — представитель двухъ началъ, примиреніе которыхъ въ высшемъ единствѣ является самой заманчивой задачей поэта-мыслителя; съ одной стороны это — духъ возмущенія, съ другой — всевѣдущій и всеобъемлющій геній-руководитель страждущаго человѣчества. Своимъ первымъ началомъ онъ близокъ къ демонизму; но оно лишь переходная ступень ко второму. Таковымъ было оно и въ развитіи Байрона. И для Байрона демонизмъ былъ переходной ступенью къ титанизму; къ послѣднему онъ приблизился лишь къ концу свой жизни, въ «Каинѣ» (въ которомъ «огненосецъ» греческой саги превратился въ «свѣтоносца» (Lucifer) эллинизованной еврейской легенды) и въ «Донъ-Жуанѣ». Не забудемъ, что безвременная смерть унесла Байрона въ самомъ цвѣтущемъ періодѣ его поэтической дѣятельности. Да, смерть, этотъ великій абсурдъ, отняла у насъ Байрона-титана; отсюда то жестокое несоотвѣтствіе между обоими періодами его творчества, въ силу котораго мы преимущественно представляемъ его себѣ, какъ поэта демонической личности.
«Гяуромъ» открывается рядъ демоническихъ характеровъ нашего поэта; здѣсь впервые, послѣ неопредѣленныхъ и безотчетныхъ чаяній его страстнаго пилигрима Чайльдъ-Гарольда, томящее его смутное чувство вылилось въ опредѣленный образъ. Его онъ еще нѣсколько разъ варіировалъ въ слѣдующихъ поэмахъ: Селимъ, Корсаръ съ Ларой, Альпъ, Мазепа — все это отдѣльныя ступени въ развитіи одного и того-же человѣка-демона вплоть до его самаго могучаго и полнаго воплощенія въ Манфредѣ, Но, странное дѣло! Создавая одного за другимъ своихъ демоновъ, поэтъ какъ бы сознавалъ, что это — только временныя, преходящія творенія, и надъ нимъ все время витала его кормчая звѣзда — Прометей. Между Альпомъ и Мазепой стоитъ Шильонскій узникъ; это первое появленіе въ байроновской поэзіи титана… да, но только титана страждущаго. Все же и эта временная концепція его настолько удовлетворила, что онъ послалъ ей въ слѣдъ свой гимнъ къ Прометею. Да и въ «Гяурѣ» чувствуется тяготѣніе титана; но чтобы это выяснить, мы должны подойти къ нашей поэмѣ еще съ другой стороны.
2.
правитьДѣйствіе «Гяура» происходитъ въ Греціи — подъ Аѳинами, въ ущельяхъ Парнасса и (вѣроятно) въ Корфу; въ Грецію же переноситъ насъ и «Корсаръ», и «Осада Коринѳа», да въ сущности и «Абидосская невѣста». Все это — филеллинскія поэмы. Тѣмъ же филеллинизмомъ проникнуты и довольно крупные пассажи въ «Чайльдъ-Гарольдѣ» и въ «Донъ-Жуанѣ». Какъ объяснить это явленіе?
Скажутъ: путешествіемъ, предпринятымъ нашимъ поэтомъ въ 1810 и слѣдующихъ годахъ; путешествіемъ, заведшимъ его именно въ Грецію. Безъ сомнѣнія; личныя воспоминанія слышатся тутъ на каждомъ шагу. Но мы вправѣ спросить далѣе: почему же это путешествіе завело его именно въ Грецію и въ греческую Азію? Всякій русскій читатель, читающій Байрона параллельно съ Пушкинымъ и Лермонтовымъ, скажетъ, что для «Гяура» и «Корсара» греческая обстановка имѣетъ такое же значеніе, какое имѣетъ кавказская или крымская для «Кавказскаго плѣнника» и «Бахчисарайскаго фонтана», для «Демона» и «Мцыри». Чего же искали эти столь родственные душою поэты въ этихъ столь чуждыхъ имъ странахъ? Отвѣчаемъ: природы — но въ томъ особомъ, таинственномъ значеніи, въ какомъ понимала это слово неогуманистическая эпоха.
Кличъ «къ природѣ!» и требованіе природной поэзіи были характернымъ явленіемъ уже въ Англіи 18 вѣка; оно нашло себѣ могучаго союзника въ воскресшемъ интересѣ къ античности, съ тѣхъ поръ какъ Вудъ (Wood) въ 1769 г. указалъ на Гомера какъ на перваго и въ то же время самаго совершеннаго «поэта-природника». Книга Вуда, нынѣ забытая, имѣла тогда огромный успѣхъ, главнымъ образомъ потому, что ея авторъ лично посѣтилъ Грецію и Іонію и съ жаромъ энтузіаста разсказалъ своимъ соотечественникамъ о красотахъ этихъ несчастныхъ, порабощенныхъ турками странъ. По счастливому стеченію обстоятельствъ, появленіе книги Вуда почти что совпало съ возстаніемъ Греціи, начавшимся подъ эгидой Екатерины и столь варварски подавленнымъ турками послѣ ухода русскихъ войскъ — тѣмъ самымъ, къ которому пріурочено и дѣйствіе нашей поэмы; такъ то понятія «природа», «красота», «свобода» слились въ одной общей идеѣ — идеѣ филеллинизма; благодаря расцвѣтшей именно тогда англійской филологіи, эта идея, неразрывно соединенная съ изученіемъ греческой античности, проникла и въ школы (не забудемъ, что до начала 19 в. Англіи принадлежало первенство въ филологической эллинистикѣ); однимъ изъ послѣднихъ отпрысковъ англійскаго филологическаго дерева былъ скромный м-ръ Друри, учитель Байрона, долго жившій въ благодарной памяти своего ученика.
Возникшій такимъ образомъ и питаемый самыми живыми соками современной культуры филеллинизмъ былъ, однако, не узко-греческой, а міровой идеей: онъ опредѣлялъ отношеніе человѣка не только къ Греціи и Турціи, но ко всѣмъ великимъ и малымъ движеніямъ, предметомъ которыхъ была попираемая свобода — и къ возстанію Америки, и къ французской революціи, и даже къ эманципаціи ирландцевъ. Особенно это относится къ англійскому филеллинизму вплоть до послѣдняго великаго его представителя — Гладстона. И вотъ причина, почему этотъ филеллинизмъ дѣйствительно наполнялъ собою умственную жизнь благороднѣйшихъ людей той эпохи; вотъ также причина. почему вдохновенные приверженцы идеи міровой свободы такъ тяготѣли къ порабощенной и жаждавшей свободы Греціи. Къ нимъ принадлежалъ и Байронъ; неудивительно, что его «паломничество» въ десятыхъ годахъ завело его въ Грецію. Но въ одномъ филеллинъ Байронъ сильно отличался отъ большинства филеллиновъ своей эпохи — это было его отношеніе къ дѣйствительности того народа, который былъ носителемъ великихъ воспоминаній и завѣтовъ прошлаго и сосудомъ идеи міровой свободы. Тѣ или не видѣли этой дѣйствительности, или, видя, разочаровывались въ своихъ идеалахъ; Байронъ, напротивъ, въ общеніи съ ней черпалъ ту силу, которая должна была создать со временемъ его титана. Такимъ же забитымъ, презрѣннымъ, погруженнымъ въ дрязги мелочной житейской суеты былъ и весь человѣческій родъ, когда къ нему снизошелъ Прометей; такъ и греческій народъ теперь ждетъ своего Прометея. Байронъ чувствовалъ въ себѣ достаточно зародышей духовной мощи, чтобы стать имъ… но со временемъ; теперь, въ 1813 г., титанъ въ немъ еще не успѣлъ окрѣпнуть, его силъ хватало только для демона. Онъ въ немногихъ словахъ шлетъ привѣтъ человѣку-титану, спасшему нѣкогда — увы, напрасно! — свой народъ отъ рабства; но его герой — еще не онъ, не Ѳемистоклъ. Съ грустью отказывается поэтъ отъ задуманной титанической пѣсни; внезапно прерывая ходъ своихъ мыслей и чувствъ, онъ начинаетъ свою повѣсть о гяурѣ.
3.
правитьПовѣсть эта отрывочна, загадочна; рядъ видѣній мелькаетъ передъ глазами читателя, но врядъ ли кто либо, послѣ перваго бѣглаго чтенія, съумѣетъ дать себѣ отчетъ въ томъ, что собственно поэтомъ разсказано. И нѣтъ сомнѣнія, что въ этой загадочности заключается добрая часть прелести этой чисто романтической поэмы, — прелести, которую анализъ можетъ только разрушить. Любителю таинственнаго полумрака, можетъ, быть лучше будетъ оставить эту главу непрочитанной; все же долгъ толкователя — выяснить то, что поддается выясненію.
По словамъ самого поэта, дѣйствіе поэмы пріурочено къ тому времени, когда «Семь острововъ (т. е. Корфу, Занте и др.) принадлежали венеціанской республикѣ, и вскорѣ послѣ того, какъ арнауты были прогнаны изъ Мореи, которую они опустошали впродолженіе довольно значительнаго времени, послѣдовавшаго за русской оккупаціей». Эта оккупація состоялась, какъ извѣстно, въ 1770 г., когда русскій дессантъ подъ начальствомъ гр. Алексѣя Орлова высадился на берегу Лаконики и, призвавъ грековъ къ возстанію, занялъ нѣсколько городовъ Мореи. Къ сожалѣнію, самыя смѣлыя изъ греческихъ вольницъ — маиноты (жители такъ наз. Маины, т. е. южной Лаконики) руководились гораздо болѣе жаждой добычи, чѣмъ патріотизмомъ, и быстро разочаровались въ своихъ вожделѣніяхъ; оставленный ими Орловъ не могъ удержаться противъ посланныхъ султаномъ арнаутовъ (албанцевъ) и снова сѣлъ на корабли, оставляя Морею во власти свирѣпыхъ враговъ. Девять лѣтъ безчинствовали арнауты въ беззащитной странѣ, отказывая въ повиновеніи султану; наконецъ въ 1779 г. противъ нихъ двинулся Гассанъ-паша и нанесъ имъ при Триполицѣ пораженіе, которое положило предѣлъ ихъ разбоямъ.
Очень вѣроятно, что этотъ Гассанъ-паша далъ свое имя второму герою нашей поэмы, — считать его самого этимъ героемъ рискованно, такъ какъ поэтъ своего Гассана нигдѣ пашей не называетъ. Во всякомъ случаѣ это былъ важный турецкій сановникъ, жившій въ аѳинской гавани Порто-Леоне (въ древности и нынѣ: Пирей). Одной изъ его женъ — и притомъ любимой — была черкешенка Леила; ее то полюбилъ и обольстилъ главный безыменный герой поэмы, называемый въ ней просто «гяуромъ». По національности онъ — согласно вступительнымъ словамъ поэта — былъ венеціанцемъ; изъ вышеприведеннаго же продолженія «въ то время, когда Семь острововъ принадлежали венеціанской республикѣ» можно вывести заключеніе, что онъ, проведя молодость въ Венеціи (гдѣ у него остался другъ, см. его исповѣдь), поселился въ Корфу и отсюда вступилъ въ сношенія съ арнаутами, которые такъ пригодились ему впослѣдствіи.
Какимъ образомъ гяуръ познакомился съ Леилой — этого поэтъ не говоритъ; самый мотивъ у него повторяется въ «Корсарѣ», гдѣ Гассану довольно точно соотвѣтствуетъ Сеидъ-Паша, Леилѣ — Гюльнара, а гяуру — Конрадъ[1]. Какъ бы то ни было, влюбленные насладились полнымъ счастьемъ, и Леила рѣшила послѣдовать за своимъ избранникомъ. Временемъ побѣга былъ назначенъ канунъ Байрама: воспользовавшись отсутствіемъ Гассана, которому слѣдовало отправиться въ мечеть, Леила должна была оставить гаремъ и, переодѣвшись «грузинскимъ пажемъ», встрѣтить гяура, чтобы затѣмъ съ нимъ вмѣстѣ умчаться на его конѣ… Все это поэтъ искусно намъ сообщаетъ въ стр. 9.
Но подозрительный Гассанъ предупредилъ исполненіе этого плана; когда гяуръ въ условленный часъ пріѣхалъ за своей возлюбленной (стр. 4), онъ ее увидѣлъ, — да, но увидѣлъ также и Гассана и его нубійцевъ, которые по приказанію своего господина схватили Леилу на глазахъ ея милаго (на эту встрѣчу намекается въ стр. 14). Въ безсильной злобѣ гяуръ бѣжалъ; Леила же подверглась обычной участи невѣрныхъ женъ — ее зашили въ мѣшокъ и бросили въ море (стр. 5 и 6). Все же Гассанъ не сразу забылъ свою фаворитку; его гаремъ ему опостылѣлъ, онъ долгое время пытался заглушить свое горе непривычными для него утѣхами охоты (стр. 9); наконецъ, онъ рѣшилъ покончить съ прошлымъ и замѣнить покойную новой красавицей (стр. 11).
Тѣмъ временемъ гяуръ жилъ для одной только мести; сталъ ли онъ ради нея ренегатомъ, какъ это предполагаетъ Гассанъ (стр. 14) и позднѣе монахъ (стр. 20), — сказать трудно: поэтъ оставилъ этотъ мотивъ здѣсь подъ сомнѣніемъ и зато разработалъ его подробно въ «Осадѣ Коринѳа». Во всякомъ случаѣ мы вторично встрѣчаемъ его атаманомъ разбойничьей шайки арнаутовъ — быть можетъ изъ тѣхъ, которые спаслись бѣгствомъ послѣ триполицкаго разгрома. Долго поджидалъ онъ своего врага; наконецъ, поѣздка Гассана за невѣстой дала ему возможность исполнить свое намѣреніе. Путь Гассана лежалъ черезъ ущелье Парнаса (нынѣ Ліакуры, стр. 13[2]); тутъ его встрѣтилъ гяуръ со своей шайкой. Месть удалась; всѣ пали отъ пуль и кинжаловъ арнаутовъ, одинъ только старый татаринъ былъ нарочно оставленъ въ живыхъ, чтобы отвезти матери Гассана окровавленную голову ея сына (стр. 17).
Опустѣлъ домъ Гассана послѣ его смерти (стр. 4, конецъ); но и въ сердцѣ гяура водворилась пустота. Свою шайку онъ распустилъ; послѣ нѣсколькихъ лѣтъ безцѣльныхъ скитаній онъ вернулся въ Корфу[3] и поступилъ монахомъ въ Францисканскій монастырь (стр. 20). Тамъ онъ провелъ остатокъ своей жизни, чуждаясь прочей братьи, кромѣ одного игумена — что дало монахамъ поводъ предположить, что онъ его подкупилъ. Онъ же, повидимому, принялъ и его исповѣдь наканунѣ его смерти (стр. 23).
4.
правитьТаково содержаніе «Гяура»; но какъ ведетъ поэтъ свой разсказъ?
Онъ назвалъ свое произведеніе «отрывкомъ изъ турецкой повѣсти»; этимъ оправдывается его дѣйствительно фрагментарный характеръ. Но почему же «турецкой», когда главные герои не турки, а дѣйствіе происходитъ въ Греціи? Потому, что поэтъ говоритъ не отъ своего лица; тотъ «я», который, какъ очевидецъ, разсказываетъ о происшедшемъ — турокъ. Въ стр. 5 этотъ «я» оказывается владѣльцемъ барки; очевидно, это тотъ самый рыбакъ, который появляется въ стр. 3, первое живое лицо въ нашемъ разсказѣ. Здѣсь о немъ говорится въ третьемъ лицѣ; но начиная съ стр. 4, разсказчикомъ выступаетъ онъ.
Итакъ, послѣ роскошнаго вступленія о Греціи (стр. 1, 2) поэтъ знакомитъ насъ съ тѣмъ, отъ котораго онъ слышалъ свой разсказъ, а затѣмъ предоставляетъ слово ему. Рыбакъ въ ночь на Байрамъ возвратился въ Порто-Леоне (стр. 3); здѣсь онъ увидѣлъ примчавшагося — для чего, онъ не знаетъ — гяура, и его видъ произвелъ на него неизгладимое впечатлѣніе. Пусть читатель внимательно прочтетъ этотъ стр. 4 — онъ убѣдится, что разсказъ рыбака идетъ приблизительно до стиховъ
Какъ филина зловѣщій крикъ п т. д.
Остальное говоритъ уже не очевидецъ, a сердцевѣдъ; равнымъ образомъ и разсказъ объ опустѣніи дворца Гассана (стр. 4) ведется не отъ имени рыбака. Гяуръ исчезъ, а затѣмъ (стр. 5).
…Вижу я блистанье
Опять знакомое намъ «я»; отрывки 5 и 6 несомнѣнно принадлежатъ нашему рыбаку. Съ стр. 7 мы его снова теряемъ; о смерти Гассана разсказываетъ не онъ, — ея очевидцемъ онъ быть не могъ. Но и разсказъ ведется не отъ имени какого нибудь лица; правда, въ стр. 10, гдѣ описывается одухотворенная красота Леилы, опять слышится «я», но это «я» — несомнѣнно не рыбакъ, никогда не видѣвшій Леилы. Но вотъ стр. 20.
Обстановка стр. 4; опять значитъ, передъ нами турецкій рыбакъ… Рыбакъ представленъ въ разговорѣ съ корфіотскимъ монахомъ — насколько эта встрѣча правдоподобна, другой вопросъ; но, видно, поэту очень хотѣлось выдержать фикцію «турецкаго разсказа», если онъ ради нея рѣшился даже на такую натяжку. Монахъ удовлетворяетъ любопытство рыбака (стр. 20) — и разсказъ конченъ; можно прямо перейти къ заключительному шестистишію, въ которомъ поэтъ говоритъ:
This hroken tale was all he knew
Of hevr he loveid, of hirane slew
разумѣя подъ первымъ «he» очевидно своего рыбака.
Пусть теперь читатель прочтетъ выдѣленный нами «разсказъ рыбака» въ его трехъ составныхъ частяхъ (стр. 4 появленіе гяура, стр. 5, 6 смерть Леилы, стр. 20 разговоръ съ монахомъ), съ пропускомъ остальныхъ: при всей загадочности онъ содержитъ все, что требуется для пониманія. Правда, мы не знаемъ, зачѣмъ появляется гяуръ, не знаемъ, что погружаютъ въ воду эмиръ и его спутники — но разсказъ монаха рыбаку о таинственной винѣ гяура, о его видѣніяхъ даютъ намъ требуемую разгадку.
Въ дальнѣйшихъ прибавленіяхъ пришлось поневолѣ расширить рамку; поэтъ заинтересовался своимъ гяуромъ, первоначальный разсказчикъ-рыбахъ ни по соображеніямъ внѣшняго правдоподобія не могъ быть очевидцемъ его участи, ни по складу своей души не могъ отражать въ себѣ его демоническую натуру. Все же поэту хотѣлось сохранить по мѣрѣ возможности турецкій характеръ своего разсказа; и вотъ онъ предполагаетъ, что его авторъ — турецкій поэтъ. Какъ поэтъ, онъ, конечно, пользуется правомъ знать всѣ внѣшнія и внутреннія условія событій, не давая отчета въ томъ, откуда онъ ихъ знаетъ; какъ турокъ онъ, однако, и обсуждаетъ и передаетъ ихъ съ турецкой, мусульманской точки зрѣнія: онъ симпатизируетъ Гассану и ненавидитъ гяура. А такъ какъ симпатіи Байрона (и наши) прямо противоположны его симпатіямъ, то получается интересный и трудный методъ повѣствованія, называвшійся у древнихъ ductus obliquus (иллюстраціей этого метода можетъ служить разсказъ Лѣскова «Полунощники»): предполагаемый поэтъ проклинаетъ гяура и прославляетъ Гассана — но его похвалы послѣднему звучатъ въ нашихъ ушахъ ироніей (особ. стр. 18), а его вражда къ первому только усиливаетъ наше сочувствіе. Этому «турецкому поэту» принадлежитъ большинство прибавленныхъ отрывковъ до 19 включительно. Нельзя, впрочемъ, сказать, чтобъ ductus obliquus былъ выдержанъ поэтомъ; такъ, говоря о прегрѣшеніи Гассана (4 стр.) онъ очевидно приписываетъ своему турку свою собственную точку зрѣнія.
Какъ бы то ни было — въ этомъ дополнительномъ видѣ (въ которомъ впервые Гассану и Леилѣ были даны ихъ имена) разсказъ производитъ впечатлѣніе перевода или пересказа съ турецкаго; очевидно, желая поддержать эту иллюзію, поэтъ говоритъ въ предисловіи, что его «повѣсть въ своемъ цѣльномъ видѣ (when entire) содержала (contained) судьбу рабыни и т. д.» и упоминаетъ въ своемъ послѣднемъ примѣчаніи о разсказчикѣ турецкой кофейни: пусть публика думаетъ, что поэтъ переводитъ отрывки изъ существовавшей раньше болѣе полной поэмы. — Но продолжая углубляться въ созданный имъ характеръ и родниться съ нимъ, Байронъ вынужденъ былъ отказаться отъ маски турецкаго поэта: третье наслоеніе отрывковъ онъ прибавляетъ уже прямо отъ себя. Это третье наслоеніе, кромѣ немногихъ мѣстъ первой части, обнимаетъ особенно всю исповѣдь гяура[4].
5.
правитьСъ внѣшней стороны такимъ образомъ наша повѣсть не можетъ быть названа органическимъ цѣлымъ; но внутреннее единство въ общемъ соблюдено. Оно заключается, во-первыхъ, въ переданной выше фабулѣ, а во-вторыхъ, въ изображенныхъ характерахъ. Не безынтересно произвести анализъ обоихъ элементовъ.
Особенностью Байрона была его страсть вплетать опыты своей личной жизни въ стихотворенія; это хорошо извѣстное и нигдѣ не скрываемое стремленіе заставляло его критиковъ иногда заходить слишкомъ далеко въ своихъ отожествленіяхъ, тѣмъ болѣе, что самъ Байронъ, которому эта ихъ склонность доставляла удовольствіе, самъ ихъ къ тому поощрялъ разными намеками и недомолвками. Въ данномъ случаѣ личные элементы фабулы заключаются въ слѣдующемъ. Въ свою бытность въ Аѳинахъ, Байронъ былъ свидѣтелемъ жестокой сцены: мимо него пронесли зашитую въ мѣшокъ молодую одалиску, обвиняемую въ любовной связи съ христіаниномъ; за этотъ грѣхъ ей грозила казнь черезъ утопленіе. Своимъ энергическимъ вмѣшательствомъ Байрону удалось освободить грѣшницу и доставить ее въ Ѳивы, въ христіанскій монастырь, гдѣ она вскорѣ затѣмъ умерла отъ лихорадки. Несомнѣнно, что эта сцена дала толчокъ фантазіи поэта и стала ядромъ его разсказа; но для современниковъ Байрона, заинтригованныхъ его эксцентричной жизнью, этого было мало. Стали доискиваться болѣе интимныхъ совпаденій; а такъ какъ поэтъ въ своемъ гяурѣ безспорно изобразилъ демоническій идеалъ своей личности, то и рѣшили со свойственной толпѣ прямолинейностью, что тѣмъ христіаниномъ — возлюбленнымъ спасенной Байрономъ одалиски — былъ не кто иной, какъ онъ самъ. И опять нельзя не признать, что поэтъ однимъ своимъ намекомъ (въ V изданіи) далъ пищу этой легендѣ: его загадочныя слова, непосредственно предшествующія разсказу рыбака:
Поймете вы мое страданье
Когда я слушалъ въ первый разъ
Тотъ незатѣйливый разсказъ.
наводили невольно на это толкованіе. Впослѣдствіи, однако, эта сплетня ему надоѣла, и по его просьбѣ другой очевидецъ спасенія одалиски, лордъ Слейго, засвидѣтельствовалъ его полную непричастность къ романтическому грѣху несчастной жертвы мусульманскаго изувѣрства.
Подлинникомъ Гассана былъ разумѣется тотъ знаменитый Али-паша, котораго Байронъ посѣтилъ въ Янинѣ; впрочемъ, ему предстояло еще развить этотъ типъ въ большемъ соотвѣтствіи съ подлинникомъ въ «Абидосской невѣстѣ» и «Корсарѣ»; здѣсь же онъ въ угоду фабулѣ даже нѣсколько уклонился отъ него, вводя въ характеръ своего героя извѣстную чувствительность. «Влюбленный Гассанъ у фонтана», «Гассанъ, тоскующій по Леилѣ», «Гассанъ, разъѣдаемый угрызеніями совѣсти», — всѣ эти черты, сдѣлавшія его первообразомъ пушкинскаго Гирея, какъ-то не вяжутся съ нашимъ представленіемъ о грозномъ янинскомъ властителѣ, гордомъ и строптивомъ вассалѣ султана. Да и самъ поэтъ не остался имъ вѣренъ: какъ видно далѣе изъ стр. 24 (кон.; прибавл. въ III изд.) убійца Леилы не чувствовалъ никакихъ угрызеній совѣсти, и именно эта несокрушимая послѣдовательность и цѣльность мусульманской натуры, лишая месть гяура ея внутренняго содержанія, удваивала его отчаяніе.
Кромѣ Али-паши, еще одно янинское воспоминаніе видимо преслѣдовало нашего поэта: войдя въ городъ, онъ увидѣлъ внушительный символъ тамошней власти — прибитую къ стѣнѣ отрубленную руку мятежника, крѣпко, точно въ судорогѣ, сжимающую мечъ. О впечатлѣніи, произведенномъ на поэта этимъ зрѣлищемъ, можно судить по нашей поэмѣ: оно воспроизведено и въ сценѣ смерти Гассана (стр. 15) и позднѣе въ описаніи видѣній гяура (стр. 20). Само собою разумѣется, что вся обстановка, пейзажъ и пр. описано по личнымъ воспоминаніямъ; о болѣе интересныхъ частностяхъ сказано въ примѣчаніяхъ. О заимствованіяхъ — болѣе или менѣе гадательныхъ — у его предшественниковъ мы здѣсь говорить не будемъ (ср. объ этомъ вышеупомянутую брошюру К. Hoffman’a, стр. 41 сл.); спѣшимъ къ тому образу, въ который поэтъ влилъ собственную душу — къ образу гяура.
6.
правитьВпрочемъ, это послѣднее замѣчаніе нуждается въ оговоркѣ. Интересы психологической загадки, представляемой гяуромъ, дѣйствительно заключается въ томъ, что поэтъ надѣлилъ его своей душой — но только, и это слѣдуетъ помнить, не всей своей душой, а одной лишь ея частью, той, которая ему самому была наиболѣе понятна и легче прочихъ могла быть отпечатлѣна въ поэзіи. Что это въ самомъ дѣлѣ такъ, въ этомъ насъ убѣдитъ — помимо прочаго, исповѣдь гяура, особенно стр. 25 съ его лозунгомъ: «умереть — но не знать второй любви». Съ какимъ жаромъ отстаиваетъ тутъ поэтъ устами своего героя принципъ исключительности настоящей любви, съ какимъ презрѣніемъ обличаетъ онъ того глупца (the fool), того «слабаго, безсердечнаго человѣка» (feebele, heartless man), который, хуже безсловесной птицы, мѣняетъ предметъ своей страсти!.. кого имѣетъ онъ тутъ въ виду? Увы, прежде всего — самого себя: не отъ голубя научился Байронъ любить. И все-таки этотъ гяуръ, отвергающій и непризнающій его, — часть его собственной души. Не въ исключительности, а въ иллюзіи исключительности состоитъ примѣта настоящей мужской любви, а способность отдаваться иллюзіи — отличительная черта поэта.
Но въ гяурѣ поэтъ изобразилъ состояніе своей души именно въ моментъ такой иллюзіи; этотъ моментъ онъ, чтобы развить его вполнѣ, продлилъ и въ прошлое и въ будущее. Его герой одержимъ одной только страстью; именно поэтому онъ — демоническая натура. Вся его прошлая жизнь была лишь безсознательнымъ исканіемъ этой любви, безцѣльнымъ скитаніемъ въ туманѣ непонятыхъ чаяній и стремленій. Явилась любовь — и разомъ озарила собою все, разомъ стала тѣмъ искомымъ средоточіемъ, куда направились въ естественномъ, разумномъ, дружномъ стремленіи разрозненныя до тѣхъ поръ и скрещивавшіяся силы его души. Это не была сверхземная любовь «прекрасныхъ душъ» той эпохи, плодъ экзальтаціи чувствъ при одновременной атрофіи плоти: гяуръ полюбилъ всѣми фибрами своего естества, полюбилъ любовью, наполнявшею его всего, той, которая является прочнымъ, но зато и единственнымъ залогомъ счастья. И онъ былъ счастливъ. Какое ему дѣло до того, что его милая, по какому то нелѣпому, не имъ и не для него созданному закону, составляетъ собственность другого! Этотъ глупый и грубый фактъ важенъ лишь постольку, поскольку онъ является препятствіемъ для полнаго и постояннаго, единственно нравственнаго и законнаго обладанія; какъ таковое, онъ долженъ быть устраненъ: они сговариваются о побѣгѣ наканунѣ Байрама.
Здѣсь центральный моментъ всей поэтической картины. Любовь уничтожается внезапно, какъ разъ въ тотъ мигъ, когда всѣ силы души судорожно напряжены къ ея достиженію; они должны найти выходъ — но куда? Это то и рѣшаетъ то "одно мгновеніе* (стр. 4), которое кажется вѣчностью для души героя, кажется потому, что въ теченіе его совершается то перерожденіе страсти, на которое при другой обстановкѣ потребовались бы долгіе и долгіе годы. Вначалѣ — благо психологическій микроскопъ различаетъ начало мгновенія — положеніе возлюбленной представляется ему только опасностью, имъ овладѣваетъ страхъ за нее; ему хочется броситься въ эту толпу враговъ, спасти ее — тогда любовь, ставшая страхомъ, вновь по минованіи опасности явилась бы въ своемъ первоначальномъ образѣ. Но нѣтъ, страхъ и надежда уже неумѣстны; то, что предстало передъ его глазами, уже не опасность, а гибель — неизбѣжная, безповоротная гибель. Вторично страсть перерождается, изъ того страха сверкнуло новое чувство, чувство… Нѣтъ, наше слово «ненависть» не можетъ передать демонической силы этого «Hatred», какъ его, олицетворяя, называетъ поэтъ; сила же эта такова, что поэтъ все послѣдовавшее опустѣніе двора Гассана приписываетъ этому удару молніи, сверкнувшей изъ мрачныхъ очей гяура. Будь онъ слабѣе душой, или вообще будь его душа иная, — онъ все-таки бросился бы въ толпу и погибъ бы на глазахъ милой. Но нѣтъ, теперь его силы вновь сосредоточились вокругъ этой новой идеи ненависти; еще есть нѣчто, ради чего стоитъ жить, это — месть.
И вотъ часъ мести наступилъ. Но и месть, подобно любви, чтобы быть полной, должна стремиться къ обладанію и тѣломъ и душой ненавидимаго. Ахъ, если бы онъ могъ предстать предъ своимъ врагомъ съ двойнымъ ликомъ ангела-мстителя и, медленно, съ жестокимъ сладострастіемъ высосавъ всю кровь его души, затѣмъ, быстрымъ ударомъ сразить его тѣло! Тогда онъ достигъ бы цѣли своей жизни и тихо завялъ бы, какъ вянетъ лоза, отдавшая землѣ свой плодъ. Но и въ этомъ мрачномъ удовлетвореніи судьба ему отказываетъ. Душа Гассана, цѣльная и законченная въ своемъ узкомъ мусульманскомъ традиціонализмѣ, ему недоступна. Гассанъ по своему возстановилъ свою поруганную честь. Не муки совѣсти гонятъ его изъ дворца, а только тоска по утерянномъ источникѣ нѣги, — тоска, отъ которой есть исцѣленіе: скоро ему опять полюбятся жемчужные переливы его родного фонтана, когда его журчаніе сольется съ томной пѣсней новой красавицы въ одинъ сладостный аккордъ… И не ангеломъ мести является ему гяуръ, a презрѣннымъ похитителемъ и убійцей; онъ падаетъ отъ его руки, — да, но падаетъ съ несломленной душою, въ ожиданіи вѣрной награды, которую коранъ сулитъ павшимъ въ бою съ невѣрными. Онъ счастливъ; a гяуръ…
Опять страсть, неудовлетворенная, перерождается и, не находя болѣе внѣ себя предмета своимъ силамъ, обращаетъ ихъ противъ своего носителя. Отнынѣ гяуръ — упырь; тотъ страшный образъ живого мертвеца, котораго поэтъ рисуетъ устами своего мусульманина (стр. 19), — вѣрно передаетъ состояніе его души. Ея неизрасходованныя силы, заключенныя въ ней самой, съ мучительной медленностью подтачиваютъ ее, заставляя ее перечувствовать по ступенямъ всю послѣдовательность этой растянутой на безконечные годы смерти. Ни мысль о пережитомъ счастіи, ни образъ неполной мести не въ состояніи разогнать этихъ, все сгущающихся тучъ; душа ищетъ орудія для собственныхъ мукъ и находитъ его въ этомъ образѣ погибшей любовницы, «павшей не черезъ него, но ради него» (стр. 24) — вотъ непрестанная тема самоубійственныхъ мукъ этого упыря, и не его только: въ «Манфредѣ» мы встрѣтимся съ ней вновь.
Медленно, медленно точилъ червь могучую душу — наконецъ, его дѣло сдѣлано. Буря страстей улеглась; гяуръ передъ лицемъ смерти. Умирая, онъ желаетъ только, чтобы эта его смерть была окончательной, чтобъ ея не пережила ни его душа на томъ свѣтѣ, ни память о немъ на этомъ; онъ желаетъ глубокаго и полнаго сна, безъ видѣній и главное — безъ пробужденія.
7.
правитьВъ предыдущихъ главахъ мы попытались охарактеризовать «Гяура» съ общечеловѣческой и всемірной точки зрѣнія; но для русскаго читателя его интересъ — а равно и интересъ прочихъ «демоническихъ» поэмъ — сказаннымъ не исчерпанъ. Конечно, здѣсь не мѣсто поднимать вопросъ о «байронизмѣ» въ русской и вообще славянской литературѣ; мы желаемъ только указать, ограничиваясь наиболѣе существенными чертами, тѣ мотивы байроновскихъ поэмъ, которыя вызываютъ сравненіе съ соотвѣтственными мотивами въ поэмахъ славянскихъ поэтовъ и допускаютъ предположеніе, что ими именно вдохновилась ихъ творческая фантазія.
Тутъ первое мѣсто безспорно принадлежитъ нашему «Гяуру», и всякій, при его чтеніи, сразу назоветъ ту русскую поэму, на которой сильнѣе всего отразилось его вліяніе; это «Бахчисарайскій фонтанъ». Что образы «Гяура» витали передъ Пушкинымъ въ то время, когда его душа носилась съ этимъ дивнымъ твореніемъ, это призналъ онъ самъ, отклоняя съ первыхъ же стиховъ всякую мысль о томъ, чтобы «дочь неволи, нѣгъ и плѣна, гяуру сердце отдала». Оттого то и гяура въ этой поэмѣ нѣтъ; но образъ Гассана удержанъ, съ еще большимъ развитіемъ его чувствительности. Подобно Гассану, Гирей возненавидѣлъ свой гаремъ послѣ утраты той, которую онъ болѣе всѣхъ въ немъ любилъ, а казнь Заремы —
…она Гарема стражами нѣмыми,
Въ пучину водъ опущена
явно воспроизводитъ центральный мотивъ байроновской поэмы. Правда, казнь только упомянута, не описана; описаніе, какъ
…при лунѣ въ водахъ плеснувшихъ
Струистый исчезаетъ кругъ…
уже было дано въ другомъ мѣстѣ («Кавказскій плѣнникъ» конецъ). Не забудемъ и самой идеи фонтана, однообразная пѣснь котораго такъ вѣрно изображаетъ безпечно монотонную жизнь восточнаго гарема — мы имѣемъ ее также въ «Гяурѣ» (стр. 8), равно какъ и описаніе опустѣвшаго послѣ смерти хозяина двора. Начало пушкинской поэмы напоминаетъ начало же «Абидосской невѣсты», но это не существенно: гяура, повторяю, мы въ ней не находимъ. Зато мы найдемъ его въ другихъ твореніяхъ той эпохи: Алеко, въ сущности, совершаетъ то, на что и гяуръ считаетъ себя способнымъ (стр. 24); его «души печальной хладъ» раздѣляетъ кавказскій плѣнникъ, этотъ упырь, котораго судьба свела со свѣжей еще и цѣльной любовью; его исповѣдь находитъ себѣ параллель въ исповѣди «мцыри», краткая воля котораго была такимъ же сладостно-роковымъ моментомъ, какъ и воля Селима въ «Абидосской невѣстѣ»… Кстати, Селимъ — Селимъ и Джаффиръ; не узнаемъ ли мы этой четы въ Галубѣ и Тазитѣ Пушкина? Но въ немъ, какъ мы увидимъ, демонизмъ пошелъ на убыль; болѣе мощно звучитъ его голосъ въ самомъ гяурѣ, затѣмъ въ Конрадѣ, Ларѣ… съ нимъ сравнится только одинъ образъ русскаго романтизма, наиболѣе полное воплощеніе демонизма, самъ «демонъ». Объ одной его сценѣ читатель невольно вспомнитъ, читая у Байрона описаніе побоища въ ущельѣ Парнаса; а затѣмъ — гяуръ и «упырь» Конрадъ въ «Дѣдахъ» Мицкевича, Селимъ и его же Валленродъ, Альпъ изъ «Осады Коринѳа» и Альфъ, Лара и герой «небожественной комедіи» Красинскаго… всего не пересказать.
Таково органическое развитіе поэтическихъ мотивовъ, вполнѣ совмѣстимое съ самой зиждительной силой поэтическаго генія. Указаніе этой зависимости нимало не роняетъ великихъ поэтовъ-эпигоновъ въ глазахъ тѣхъ, кто мало-мальски выяснилъ себѣ таинственный процессъ поэтическаго творчества; они не нуждаются, для возстановленія своего никѣмъ не оспариваемаго величія, въ рискованномъ утвержденіи, что они все-таки, «лучше» воспроизвели заимствованные у англійскаго поэта мотивы. Рискованномъ, да; разъ зашла рѣчь о формѣ, то русскому читателю очень трудно быть безпристрастнымъ судьею между его родной поэзіей и англійской, гдѣ вслѣдствіе различныхъ условій языка, все ему такъ трудно и такъ чуждо. И лучше будетъ, оставляя въ сторонѣ безплодный споръ о первенствѣ, любовно и безкорыстно вникнуть въ это великое явленіе въ исторіи русской литературы, которое мы называемъ байронизмомъ — явленіе столь же единичное и невозвратное, какъ и самъ Байронъ. Его земляки не поняли этого бурнаго потока горныхъ водъ, такъ жестоко разрушавшаго всѣ плотины canta и прочаго лицемѣрнаго джентльменства; но у насъ его поняли, и въ отвѣтъ его могучему голосу раздался рокотъ нашихъ родныхъ потоковъ со скалъ Крыма и Кавказа.
- ↑ Ср. особенно гл. V и VIII 3-ей пѣсни этой поэмы. О подозрѣніи, возбужденномъ въ господинѣ одалиски, говорится также и въ нашей поэмѣ (стр. 9); съ другой стороны и Гюльнара считается съ возможностью такой же кары для себя, которой подверглась и бѣдная Лейла.
- ↑ Его невѣста, стало быть, жила въ Салонѣ или еще дальше къ западу. Никто въ Греціи до сооруженія желѣзной дороги не совершилъ бы этого путешествія иначе, чѣмъ моремъ по Коринѳскому заливу. Быть можетъ, Гассанъ имѣлъ основаніе опасаться маинотскихъ пиратовъ; но вѣроятнѣе, что поэтъ, самъ бывавшій на Парнасѣ, хотѣлъ помянуть въ своей поэмѣ «вѣчно облачную вершину Ліакуры». (Не слѣдуетъ смѣшивать съ Парнасомъ упоминаемый въ стр. 71 Парнетъ — (Parnes, греч. Parnes. род. Parnethos), гору сѣвернѣе Аѳинъ).
- ↑ На это указываютъ слѣдующія соображенія: 1) онъ прибылъ моремъ изъ турецкой страны (стр. 20), но тѣмъ не менѣе 2) онъ не на родинѣ, не въ Венеціи, гдѣ онъ оставилъ друга (стр. 25), а въ такомъ мѣстѣ, гдѣ съ нимъ могъ встрѣтиться тотъ турокъ, который былъ свидѣтелемъ его бѣшеной скачки въ Порто-Леоне. Конечно, особенно полагаться на эти улики нельзя: поэтъ вовсе не стремится къ послѣдовательности, и очень возможно, что говоря о другѣ, оставленномъ «тамъ гдѣ цвѣтутъ рощи моей родной долины», онъ думалъ не о Венеціи, a o своей собственной родинѣ.
- ↑ Предложенная здѣсь теорія происхожденія «Гяура» покоится исключительно на соображеніяхъ внутренняго характера: внѣшнія данныя мы имѣемъ только со времени появленія I изданія (ср. К. Hoffmann. Uber Lord Byrons «the Giaour» стр. 13 сл.). Въ этомъ I изданіи мы находимъ уже всѣ три выдѣленные нами элемента; въ послѣдующихъ были прибавлены лишь нижеозначенныя части и частицы поэмы: 1) во II изд.: стр. 2, начало (красота Греціи; ея сравненіе съ умершей); стр. 14, конецъ (два теченія); стр. 13, конецъ («не боюсь смерти»); 2) въ III: стр. 4, часть (психологія гяура); стр. 10, конецъ (Леила: лебедь); стр. 21, конецъ (отсутствіе раскаянія у убитаго); 3) въ V: стр. 2, конецъ (патріотическій призывъ); стр. 4, конецъ (опустѣніе двора Гассана); стр. 17 (мать Гассана); стр. 25, главныя части (психологія любви и память о другѣ); 4) въ VII гл. обр. стр. 20, втор. часть (описаніе гяура монахомъ) и частицы исповѣди. Такимъ образомъ, въ первомъ изданіи за вступленіемъ (стр. 1) слѣдовало тотчасъ упоминаніе рыбака (стр. 3), а потомъ — краткое описаніе появленія гяура (20 стиховъ) и его исчезновенія (11 ст., непосредственно предшествующіе сценѣ опустѣнія). Прочтите внимательно эти стихи — вы убѣдитесь, что гяуръ появляется уже какъ бѣгущій отъ Гассана; лишь вставка ІІІ изд. измѣняла всю ситуацію и заставила читателя представлять себѣ гяура примчавшимся, чтобы увезти невѣсту. Вообще въ первомъ изданіи «Гяуръ» содержитъ ок. 700 ст. (въ VII и слѣдующихъ болѣе 1300), между тѣмъ мы знаемъ, что первоначально онъ состоялъ лишь изъ 400, и что уже для перваго изданія поэтомъ дѣлались вставки. А такъ какъ предисловіе и послѣднее примѣчаніе имѣютъ въ виду поэму въ томъ видѣ, въ какомъ она являлась разсказомъ турецкаго поэта. то позволительно предположить, что именно въ этомъ видѣ она состояла изъ 400 ст., изъ коихъ на «разсказъ рыбака» приходилось 136 (стр. 16, стр. 312, стр. 431, стр. 5 и 6 — 36, стр. 20 — 25, закл. — 6). а на прибавленія — «турецкаго поэта» 203 (стр. 9—34, стр. 10 — 31, стр. 11 до 14 — 101, стр. 15 и 16 — 34, стр. 18 и 19 — 63).