Собраніе сочиненій, т. VII, 1865
Если вѣрить газетамъ, которыя за двадцать лѣтъ тому назадъ лгали совершенно также, какъ лгутъ и теперь, — въ Греціи, около 1830 года, происходило достопримѣчательное торжество. Двое богатыхъ негоціянтовъ, имѣвшихъ обширныя владѣнія неподалеку отъ Лоинъ, не жалѣя огромныхъ суммъ и трудовъ, рѣшились въ XIX столѣтіи воскресить одинъ изъ дней дневной Греціи. Оба они получили блестящее образованіе въ одномъ изъ германскихъ или Французскихъ университетовъ, оба носили имена, прославленныя въ войнѣ противъ мусульманъ, оба въ совершенствѣ знали старую словесность своей родины и пламенно сочувствовали древнему искусству. Въ ихъ земляхъ находилось нѣсколько историческихъ развалинъ, изъ которыхъ одна, именно храмъ Зевса Олимпійскаго, сохранилась болѣе другихъ. Храмъ этотъ былъ наскоро реставрировать искуснымъ архитекторомъ, эллиномъ въ душѣ, украшенъ изваяніями и цвѣтами. По приглашенію обоихъ поэтовъ (безъ сомнѣнія, эти люди были поэтами въ душѣ), съѣхалась къ нимъ компанія археологовъ, художниковъ и знатоковъ древней словесности, и послѣ долгаго труда и преній составлена была длинная программа торжества, заключающаго въ себѣ народную процессію, игры и такъ далѣе. Заготовлены были изящные костюмы древнихъ временъ, свѣтильники, колесницы, оружіе, жертвенники и курильницы, — однимъ словомъ, всѣ принадлежности древней греческой жизни, до малѣйшихъ подробностей. Изъ поселянъ и пріѣзжихъ любителей выбраны были старики, юноши, женщины и дѣти, отличавшіеся красотою, которая еще не утратилась въ нынѣшней Греціи. Гимпы Каллимаха и другихъ поэтовъ положены были на музыку, оркестръ состоялъ изъ тетрахордъ, теорбъ и флейть. Многосложная археологическая задача рѣшена была съ помощію огромныхъ пожертвованій, и въ назначенный день открылось празднество, начавшееся шествіемъ къ древнему храму и окончившееся плясками и гомерическимъ ужиномъ. Этотъ день, важный для учонаго, былъ не менѣе блистательнымъ и для художника. Тоже солнце, которое сіяло надъ истмійскими играми, озаряло восторгъ нашихъ поклонниковъ древности; въ виду ихъ плескалось тоже море, но которому ходили корабли Ѳемистокла; на горизонтѣ виднѣлись тѣ-же лиловыя горы, на которыхъ покоились глаза Пиндара и Сократа.
Но могло ли подобное празднество дать непосвященному человѣку полное понятіе объ очаровательномъ бытѣ древней Греціи? Ни въ какомъ случаѣ не могло: въ торжествѣ, затѣянномъ поклонниками отжившаго міра, не было элементовъ прежней жизни; въ немъ былъ восторгъ, было удивленіе, было пламенное поклоненіе искусству, была скорбь о времени славы, — но не было того дѣтскаго, простодушнаго элемента, который такъ ослѣпительно сіялъ въ древней Греціи. И до того элемента не добраться болѣе современному человѣку, не смотря ни на его усилія, ни на его горячіе порывы къ эллинскому міру. Первая любовь съ своими сладкими, юношескими помыслами не приходитъ два раза; можно цѣлый годъ просидѣть въ кружку граціозныхъ и рѣзвыхъ дѣтей, но время дѣтства все-таки не воротится.
Тѣмъ не менѣе сознательное влеченіе къ древнему міру, восторженная симпатія къ его остаткамъ, понятно и трогательно. Оно обильно своего рода поэзіею, — не тою поэзіею, которая ключемъ кипитъ въ сердцѣ осьмнадцатилѣтняго юноши, но тою, которая теплится ровнымъ пламенемъ въ груди человѣка, извѣдавшаго жизнь съ ея горемъ и радостію. По временамъ поэзія подобнаго рода достигаетъ истиннаго величія и хранитъ въ себѣ рѣзкую самостоятельность. Скажемъ болѣе: безъ этой-то самостоятельности всѣ произведенія словесности, внушенныя сочувствіемъ къ древнему міру и древнему искусству, носятъ въ себѣ характеръ слабости, подражательности, искусственности.
Признаемся откровенно, что, перечитывая почти всѣхъ антологическихъ поэтовъ, появившихся въ началѣ прошлаго и въ нынѣшнемъ столѣтіи, мы невольно помышляемъ о томъ праздникѣ въ честь древнѣй Греціи, про которою мы сейчасъ говорили. Есть нѣчто чужое, холодное, безжизненное въ этихъ подражаніяхъ эллинской словесности, подъ которыми, однако, значатся имена первыхъ писателей нашего времени. Кромѣ того, если подобнаго рода произведеніе и дѣйствительно пробуждаетъ въ насъ иногда сладкое чувство, то мы какъ будто боимся ему довѣриться: вамъ кажется, что оно возбуждено собственными нашими воспоминаніями; мы очень хорошо знаемъ, что человѣку съ эстетическимъ вкусомъ довольно вспомнить одни имена Греціи, боговъ Олимпа, чтобы въ его душѣ зашевелилось вѣчно свѣжѣе и вѣчно милое ощущеніе. И чѣмъ длиннѣе произведеніе, возбужденное подражаніемъ древнимъ, тѣмъ болѣе въ немъ сухости и безжизненности. Самъ Гёте, такъ превосходно копировавшій поэтовъ антологіи, подарилъ насъ двумя скучнѣйшими вещами: «Ахиллеидою» и «Ифигеніею». Что касается до большинства русскихъ поэтовъ, то можно сказать утвердительно, что наше поверхностное знакомство съ греческою словесностью привело насъ къ подражанію незавидному. Читая антологическія стихотворенія Пушкина, такъ и чувствуешь, не взирая на ихъ прелесть, что поэтъ немногое извлечетъ изъ этой богатой жилы для художника. Привязанность вообще всѣхъ поэтовъ къ подражаніямъ такого рода объясняется весьма легко: издавна воображенію самыхъ самостоятельныхъ дѣятелей въ словесности льстила та область Фантазіи, гдѣ все такъ тихо, простодушно и свѣтло, куда не проникнули вы наши утонченныя страсти, тѣ треволненія современныхъ умовъ; умѣренность красокъ, рельефность очертаній, простота и несложность идей, — всѣ эти достоинства, къ которымъ пріучало ихъ изученіе древней словесности, казались имъ крайнимъ предѣломъ совершенства. Отъ безотчетнаго удивленія одинъ только шагъ къ рабскому подражанію, а рабское подражаніе прямо ведетъ къ новому недостатку, а именно къ слишкомъ близорукому, такъ сказать, одностороннему взгляду на вещи. Большая часть поэтовъ, копируя древнихъ художниковъ, пришли къ узкому понятію о значеніи самого древняго искусства.
Они не хотѣли посмотрѣть на предметъ съ болѣе важной точки зрѣнія: гоняясь за буквою, они опустили изъ вида духъ древняго искусства и такимъ образомъ оттолкнули отъ себя всякую попытку на самостоятельность въ произведеніяхъ, навѣянныхъ имъ древнею жизнью. Они не съумѣли извлечь всей пользы изъ той истины, что греческій міръ заключалъ въ себѣ сѣмена развитія, общаго всему человѣчеству. Все частное, временное, случайное умерло въ Греціи, истинное и общечеловѣческое передано вамъ и живетъ у насъ или подъ другими формами, или въ дальнѣйшемъ развитіи. Поклоненіе красотѣ, глубокоѳ сознаніе успокоительной силы природы, простодушное проявленіе страстей, наука наслаждаться жизнью и тысяча другихъ идей высказывались въ эллинской жизни иногда съ полной ясностью, иногда смутно, иногда безсознательно. Уразумѣвъ эти истины, прослѣдя всѣ идеи, намеки, заключающіеся въ дошедшихъ до насъ памятникахъ, всякій поэтъ увидитъ, что его собственная роль, его воззрѣніе на древній міръ измѣнились значительно. Онъ уже не безсиленъ, не ничтоженъ передъ красотами древняго міра, онъ уже не рабъ буквы древнихъ писателей, онъ уже не жалкій копіистъ, уныло сидящій передъ превосходною картиною: онъ скорѣе похожъ на отличнаго историка, заваленнаго грудою матеріяловъ для его будущей книги. Онъ начинаетъ понимать отдаленныя, скрытыя, невысказанныя мысли отжившаго народа и чувствуетъ, что можетъ передавать ихъ современникамъ въ стройномъ и цѣломъ изданіи. Онъ не грекъ да и не тянется къ невозможному достиженію древнихъ мелочей; но онъ и не просто современный человѣкъ: онъ поэтъ. котораго дарованіе широко раскинулось подъ вліяніемъ древнихъ образцовъ; онъ уже не копируетъ древней антологіи: онъ чувствуетъ, что можетъ подняться выше; онъ не подражаетъ однимъ только оборотамъ Анакреона и Ѳеокрита: онъ живетъ ихъ мыслью, дополняя ее согласно своему разуму, своему сердцу, сообразно своему пониманію древняго и новаго міра. Такой поэтъ не можетъ не любить древняго искусства съ горячею симпатіею; его мотивъ эти вдохновенныя слова Шиллера:
Schöone Welt, wo bist du? Kehre wieder
Holdes Blüthenalter der Natur!
Ach, nur in dem Feenland der Lieder
Lebt noch deiue fabelhafte Spur!
Но, повторяя этотъ голосъ души при созерцаніи отжившей прелести, онъ, какъ человѣкъ своего времени, выискиваетъ въ древней словесности идеи и образы какъ можно болѣе близкіе къ нашей жизни, и на нихъ останавливается со страстью. Его твореній никто не смѣшиваетъ съ трудами Пиндара и Софокла; но дѣло въ томъ, что еслибъ Софоклъ и Пиндаръ проживали въ наше время то писали бъ по его способу.
То, что сказано нами о большинствѣ современныхъ поэтовъ, увлеченныхъ рабскимъ подражаніемъ древней словесности, не можетъ вполнѣ относиться къ лучшимъ изъ нихъ. Возвышенные умы, подобные Гёте и Шиллеру, не могли не постигать, какой могучій потокъ поэзіи заключался въ сліяніи древняго элемента съ современною жизнью; но оба поэта Германіи не ограничивали своей дѣятельности однимъ возсозданіемъ древнихъ идеаловъ; произведенія, навѣянныя имъ созерцаніемъ эллинскаго міра, не были ихъ исключительною спеціяльностью: то были этюды, совершенные съ любовью, только одна часть ихъ многосложныхъ трудовъ, одна сторона ихъ поэтическихъ привязанностей; оттого ни тотъ, ни другой не могли обратить на нихъ всего своего вниманія. Совсѣмъ тѣмъ они много сдѣлали по этой части, въ особенности Гёте, которому суждено было испытать всѣ роды дѣятельности, переходить отъ ложнаго къ высокому, отъ плохого къ художественному, отъ второй части «Фауста» къ «Коринѳской Невѣстѣ», отъ «Доротеи» къ «Миньонѣ». Въ томъ, что Гёте глубоко понималъ древнюю жизнь и могъ быть самостоятельнымъ въ ея изображеніи, можетъ служить доказательствомъ его «Прометей» и другія превосходныя стихотворенія. Какимъ же образомъ рядомъ съ этими вещами создались «Ахиллеида» и рабскія подражанія антологіи, принадлежитъ къ одной изъ тайнъ этого олимпійскаго Сфинкса.
Намъ кажется, что самостоятельности Гёте вредила во многихъ его произведеніяхъ изъ древней жизни излишняя безстрастность поэта; Шиллеру же, напротивъ того, служила препятствіемъ черезчуръ симпатическая, черезчуръ горячая его душа. Начиная спокойною картиною, Шиллеръ очень часто кончалъ восторженнымъ диѳирамбомъ; но совсѣмъ тѣмъ это смѣшеніе родовъ составляло одну изъ прелестей его поэзіи. Въ книжкѣ, находящейся передъ нами, мы не разъ встрѣтимъ ту же манеру, страстную и неподготовленную; она и здѣсь хороша, потому-что тоже основана на безъискуственной, душевной симпатіи къ генію древней Эллады.
Есть еще одинъ блистательный поэтъ, уступающій двумъ названнымъ нами художникамъ въ силѣ дарованія и многосторонности направленія, но въ произведеніяхъ котораго съ необыкновенною прелестью выказываются идей, зародышъ которыхъ почерпнутъ изъ древняго міра, — поэтъ, съ необычайной удачно сіявшій въ своихъ созданіяхъ поэзію греческой жизни съ поэзіей современною, и вслѣдствіе такого сліянія завоевавшій себѣ почетную самостоятельность. Мы говоримъ объ Андреѣ Шенье — писателѣ, родившемся во Франціи, нанесшемъ сильный ударъ псевдоклассической словесности своей родины, — той самой словесности, которая отъ рабскаго подражанія древнимъ правиламъ дошла до совершенныхъ противорѣчій съ правилами древняго и новаго искусства, и умершемъ въ цвѣтѣ лѣтъ, въ полномъ блескѣ силы и таланта. Чтобъ быть совершенно справедливымъ, слѣдуетъ еще упомянуть о неизвѣстномъ у насъ британскомъ поэтѣ Китсѣ, современникѣ Байрона, отличавшемся замѣчательнымъ сочувствіемъ къ древнему міру и самостоятельностью въ произведеніяхъ, внушенныхъ этимъ міромъ. Читатель не любитъ сухихъ умозаключеній и совершенно правъ въ этомъ случаѣ. Прослѣдивъ за нашимъ раздѣленіемъ поэтовъ-подражателей древности на два рѣзкіе отдѣла: поэтовъ рабски подражательныхъ и поэтовъ самостоятельныхъ въ самомъ подражаніи, онъ вправѣ просить насъ, чтобъ мы привели тутъ же примѣръ такихъ самостоятельныхъ подражаній, показали ему, какимъ образомъ даровитые люди досказываютъ мысли древнихъ и сообщаютъ имъ особенную, современную прелесть. На этого случай мы готовы, и примѣровъ искать долго не будемъ.
Всякому извѣстно, что древніе греки не любили умирать: ихъ понятія не были освящены идеями христіянства и земная жизнь казалась имъ высшимъ благомъ. Герои «Иліады» смѣло шли на бой: но, умирая подъ копьемъ врага, они тосковали, и «душа ихъ тихо вылетала изъ тѣла, плача о юности и сладкой жизни». Женщины Софокла и Еврипда умирали не со стоическимъ хладнокровіемъ, не съ сладкими надеждами, а со слезами о жизни; онѣ рыдали, покидая земныя привязанности. Положимъ, что поэту задана тема такого рода: сѣтованія юной женщины, которой грозитъ погибель. Изложеніе должно быть въ древнемъ вкусѣ. Что сдѣлаетъ съ подобною задачею поэтъ чисто подражательный, поэтъ антологическій, одинъ изъ тѣхъ поэтовъ, которыхъ мы такъ много видѣли въ послѣднее время. Онъ припомнитъ плачъ Андромахи, трогательные вопли софокловой Антигоны, простодушно сокрушающейся о томъ, что у ней не будетъ своего дома, что она не взроститъ въ немъ дѣтей, — пріищетъ еще сотню примѣровъ и, собирая въ одномъ мѣстѣ первую черту, въ другомъ вторую и третью, создастъ подражаніе, сколокъ съ древнихъ поэтовъ, — этюдъ, можетъ быть, замѣчательный. И не слѣдуетъ воображать, чтобъ подобный трудъ былъ легокъ: нѣтъ! для него потребно много художественной способности, много познаніи, теплоты душевной, вкуса и умѣнья владѣть языкомъ. И не смотря на то, въ подобномъ произведеніи будетъ весьма мало самостоятельнаго.
Въ послѣдніе дни своей жизни, одинъ изъ поэтовъ, о которыхъ мы только; что говорили, именно Андрей Шенье, имѣлъ случай вдохновиться совершенно тою же идеею. Эта исторія необыкновенно трогательна. Въ Сенъ-Лазарской темницѣ, гдѣ безвинно содержался поэтъ и откуда вышелъ онъ только для того, чтобъ сложить свою голову на эшафотѣ, находилась въ одно время съ нимъ аристократическая дѣвушка, едва вышедшая изъ дѣтства, именно дѣвица де-Куальи. Судьба юной красавицы была не совсѣмъ блистательная: смерть должна была подойти къ ней въ скоромъ времени; каждый день кровавый трибуналъ могъ извлечь ее изъ заточенія и послать на гибель. Видъ этого невиннаго существа, возбудивъ симпатію поэта, внушилъ ему стихи, едва ли не самые прелестные во всей французской словесности. Шенье былъ пропитанъ древнею словесностью, а потому исходная идея его стихотворенія и подробности его были чисто греческія.
Вотъ бѣдный переводъ этого превосходнаго стихотворенія.
"Колосъ, только что зазеленѣвшій, зрѣетъ на полѣ и не страшится серпа, не опасаясь тисковъ, виноградная кисть впиваетъ въ себя сладкое дыханіе Авроры: я также молода и прекрасна, и хотя настоящій часъ страшенъ и грустенъ, — я еще не хочу умирать.
"Пусть безчувственный стоикъ радостно встрѣчаетъ смерть, — я хочу только плакать и надѣяться, при мрачномъ порывѣ сѣвернаго вѣтра склонять голову и вновь поднимать се. Въ жизни не все одна горечь — развѣ есть медъ, послѣ котораго не чувствуешь отвращенія? развѣ есть моря безъ бурь?.. "Свѣтлыя мечты роятся въ моей груди: напрасно тяготѣютъ надо мною стѣны темницы, надежды мои имѣютъ крылья. Такъ Филомела, вырвавшись изъ силковъ жестокаго птицелова, живѣе, веселѣе прежняго взвивается подъ облака.
"Мнѣ ли умирать? я засыпаю спокойно и день мой проходитъ тихъ: я не знаю угрызеніи совѣсти. Даже въ этой грустной обители всѣ смотрятъ на меня ласково; при моемъ появленіи, что-то въ родѣ радости видится на лицахъ унылыхъ узниковъ.
"Мой прекрасный путь не можетъ такъ кончиться: я только что начала его… я едва миновала первыя деревья по краямъ дороги. На только что начатомъ пиру жизни я только что успѣла взяться за чашу, и она еще такъ полна въ моихъ рукахъ!
«Я видѣла одну весну: мнѣ хочется видѣть дань жатвы; солнце совершаетъ свой годъ, переходя отъ лѣта къ зимѣ, и я того же желаю себѣ. Только что распустившись на своемъ стеблѣ и начавши радовать весь садъ, я хочу дождаться до вечера: меня грѣли только утренніе лучи солнца.
„О, смерть! удались же, удались отъ меня, ступай утѣшать сердца, изглоданныя страхомъ, стыдомъ и отчаяніемъ. Для меня богиня природы хранитъ свои тѣнистыя убѣжища, для меня живетъ любовь съ ея поцалуями, музы съ ихъ вдохновенными пѣснями. Мнѣ еще рано… я не хочу умирать.“
Кто изъ людей, читавшихъ греческихъ писателей, не сознается въ томъ, что и основная идея и манера „Молодой Узницы“ Шенье служатъ нѣкоторымъ образомъ продолженіемъ идеи софокловой „Антигоны“, манеры Ѳеокритовыхъ идиллій. Юное и невинное существо, поставленное лицомъ къ лицу съ ожиданіемъ смерти, воспѣто поэтомъ, глубоко изучившимъ и духъ и букву древней словесности. А совсѣмъ тѣмъ сколько въ этой вещи самостоятельности, жизни, мыслей, общихъ всѣмъ вѣкамъ и народамъ! Въ особенности наивное, невыразимое прекрасное обращеніе бѣдной дѣвушки, въ которомъ она проситъ смерть отойти отъ нея и убираться. къ другимъ людямъ, полно такого граціознаго эгоизма, такъ ново и совсѣмъ тѣмъ такъ истинно, что можетъ равно примѣниться и къ чувствамъ древней и къ понятіямъ современной женщпны. Но довольно объ Андреѣ Шенье. Пора обратиться къ книжечкѣ русскихъ стихотвореній, изданныхъ въ Одессѣ, въ 1850 году.
„Греческія Стихотворенія“ г. Щербины съ перваго разу предупредили насъ въ свою пользу. Мы очень хорошо знаемъ, что стиховъ въ антологическомъ родѣ невозможно писать съ плеча, и признаемся, что мы болѣе всего боимся этого послѣдняго рода стихотвореній. Даже кажется намъ, что единственная причина обилія плохихъ стиховъ замечается въ томъ, что большинство поэтовъ очень любитъ знаменитый стихъ Гете:
Ich singe wie der Vogel singt!
то есть, что они поютъ очень шибко и, на первыхъ порахъ оставаясь довольны своими пѣснями, поспѣшаютъ передавать ихъ тисненію. Во-вторыхъ, намъ легко было убѣдиться, что г. Щербина почти раздѣляетъ наши собственныя мысли касательно подражаній древнимъ, то есть почитаетъ необходимостью слѣдить не столько за буквой, какъ за мыслью греческой словесности. Эта мысль, если не ошибаемся, выражена самимъ авторомъ въ концѣ книги. Въ-третьихъ, стихи вездѣ гладокъ, звученъ и правиленъ. Въ-четвертыхъ, книжечка красива и тонка; впрочемъ, это было только первое впечатлѣніе: прочитавъ ее со вниманіемъ, мы отъ души пожалѣли о томъ, что она не толще.
Однимъ словомъ, „Греческія Стихотворенія“ г. Щербины намъ чрезвычайно поправились, и мы спѣшимъ подѣлиться нашимъ удовольствіемъ съ читателями.
Въ короткомъ послѣсловіи, приложенномъ къ стихотвореніямъ г. Щербины, авторъ излагаетъ нѣсколько мыслей о значеніи древняго искусства и говоритъ о причинѣ, по которой назвалъ онъ свою книжку „Греческими Стихотвореніями“. „Читатель можетъ подумать — такъ выражается поэтъ — что книга состоитъ изъ переводовъ; но въ ней переводныхъ стихотвореній только два: Изъ Анакреона и Бакхилида, — затѣмъ меньшая половина остальныхъ чисто антологическія пьесы. Что-же касается до большей половины книжки, то стихотворенія, въ ней заключающіяся, принадлежатъ не къ антологическимъ, но собственно греческимъ стихотвореніямъ, навѣяннымъ автору, нѣкоторымъ образомъ, знакомствомъ его съ эллинской жизнью, наукою, искусствомъ, и внушенныя ему симпатіей ко всему греческому. То, что не явилось, или, можетъ быть, не дошло до насъ въ греческой лирикѣ и чуждо антологіи, но что мѣстами мелькаетъ въ драмѣ, философскихъ и историческимъ сочиненіяхъ, образѣ жизни, характерѣ и убѣжденіяхъ грековъ, то иногда бралъ авторъ за тему своего стихотворенія, — словомъ, мысли и чувства, которыя можетъ внушить греческій міръ человѣку нашего времени, служатъ основою большей части пьесъ въ книгѣ.“
Послѣдними строками авторъ самъ разъясняетъ передъ нами свое направленіе, и мы должны признаться, что этотъ-то послѣдній разрядъ стихотвореній удался г. Щербинѣ несравненно болѣе его переводовъ и антологическихъ стихотвореній. Въ сліяніи древняго элемента съ симпатіею современнаго человѣка и заключается поле для таланта г. Щербины; разработывая этотъ богатый рудникъ, онъ сразу завоевалъ себѣ нѣкоторую самостоятельность и обратилъ на себя вниманіе всѣхъ людей, любящихъ поэзію, сочувствующихъ и древнему и новому искусству.
Тридцать шесть стихотвореній, составляющихъ содержаніе изящной книжечки г. Щербины, мы, сообразно его собственному указанію, раздѣлимъ на три разряда: стихотворенія переводныя, стихотворенія антологическія и стихотворенія самостоятельныя, хотя и внушенныя греческою жизнью. Мы уже сказали, что переводныхъ пьесъ только двѣ. Авторъ самъ произнесъ судъ надъ ними, сказавши въ особенномъ прибавленіи, что „ни какой переводъ не въ состояніи передать красотъ греческаго подлинника“. „Новые языки — прибавляетъ онъ — совершенно иначе организированы, чѣмъ языкъ греческій, и стопосложеніе ихъ нисколько не похоже на стопосложеніе древнихъ“. Переводчикъ, который такъ скоро кладетъ оружіе и такъ легко сознается въ своемъ безсиліи, не въ состояніи потратить много труда надъ небольшимъ оригинальнымъ стихотвореніемъ, не способенъ къ мелкой работѣ надъ каждымъ стихомъ, — словомъ, къ работѣ, напоминающей собою занятія ювелира. А безъ такого труда переводы изъ древнихъ невозможны. Мы вполнѣ соглашаемся съ авторомъ, что наше стихосложеніе отлично отъ стихосложенія греческаго; по изъ этого не слѣдуетъ, чтобъ у насъ не было хорошихъ переводовъ греческихъ писателей. Мы говоримъ не о русской словесности, которая дѣйствительно, бѣдна подобными переводами; нѣмецкій языкъ еще труднѣе нашего укладывается въ стройный и плавный стихъ; его рѣзкость не напоминаетъ собою сладкозвучія „эллинской рѣчи“; а между тѣмъ германская словесность можетъ похвастаться блистательными переводами изъ древнихъ. Вотъ какъ переводитъ г. Щербина тридцать-четвертую оду Анакреона:
Зачѣмъ бѣжишь ты отъ меня,
Когда съ тобой встрѣчаюсь я,
И, въ цвѣтѣ жизненной весны,
Моей боишься сѣдины?…
Или, зачѣмъ не любишь ты,
Живое пламя въ старинѣ?…
Вглядись, какъ много красоты
Въ искусно сплетенномъ вѣнкѣ,
Гдѣ возлѣ пышныхъ розъ видна
Лилѣи скромной бѣлизна….
Эти стихи вялы, прозаичны и не имѣютъ никакой картинности. Въ подлинникѣ, если не ошибаемся, нѣтъ послѣдняго эпитета скромной (лилѣи) — эпитета туманнаго и уничтожающаго образность стиха. Мы бы не привели этой пьесы, еслибъ не имѣли впереди десяти вещей истинно прекрасныхъ: указываемъ же на это стихотвореніе съ тѣмъ только, чтобъ читатель самъ убѣдился, какъ г. Щербина, которому тѣсно, когда онъ, скованный переводнымъ трудомъ, идетъ шагъ за шагомъ, умѣетъ возвышаться, когда дана полная свобода его фантазіи.
Уже въ антологическихъ стихотвореніяхъ болѣе простора его таланту. Въ этихъ пьесахъ уже есть мѣсто страсти и сочувствію, уже къ нимъ можно иногда примѣшивать современное воззрѣніе на древнее искусство, — стало быть, поэту тутъ можно высказаться, и онъ начинаетъ высказываться. Прежде всего мы приведемъ изящное, чисто греческое стихотвореніе „Въ деревнѣ“, которое кажется выхваченнымъ изъ древней антологіи.
Какъ-то привольнѣй дышать мнѣ подъ этимъ живительнымъ небомъ,
Какъ-то мнѣ лучше живется въ тиши деревенской:
Гаснутъ мечты честолюбья, тревожные сны улетаютъ;
Мыслей о будущемъ нѣтъ, — настоящимъ я полонъ.
Будто младенецъ прильнулъ я къ широкому лону природы,
Съ нею живу, ея тайнымъ веленьямъ послушный:
Музамъ и утро свое посвящаю, вставая съ Авророй;
Знойнаго полдня часы провожу подъ наметомъ
Темнопрохладнымъ платана; на лонѣ забывчивой нѣги
Сладко дремлю я, вкусивши здоровыхъ и сытныхъ
Блюдъ деревенскихъ, облитыхъ крѣпительной влагою Вакха.
Въ этомъ стихотвореніи все дышетъ древностью: поэтъ еще вѣренъ своимъ образцамъ и будто боится отклониться отъ нихъ. Только въ двухъ, подчеркнутыхъ нами стихахъ:
Будто младенецъ прильнугь я къ широкому лону природы,
Съ нею живу, ея тайнымъ велѣньямъ послушный —
уже слышится присутствіе мысли болѣе современной, сознательно развитой, и этотъ небольшой, поэтическій анахронизмъ придаетъ особенную прелесть, самостоятельность стихотворенію. Въ немъ дышетъ не одинъ древній міръ: въ немъ видна уже сама страстная натура поэта. Счастливъ писатель, дѣлающій подобные анахронизмы!
Вотъ еще два коротенькія стихотворенія, въ которыхъ оба указанные нами элемента сливаются съ рѣдкою прелестью:
СВИДАНІЕ.
Страстно проситъ и безсмертныхъ боговъ олимпійскихъ
Дать мнѣ минуту, одну-лишь минуту свиданья
Съ чудно-прекрасною смертною дѣвой. Настало
Это мгновенье. Увидѣвъ ее, у безсмертныхъ
Началъ просить я, чтобъ нимъ вожделѣнный свиданьи
Въ вѣчность продлили они. Красоту моей милой,
Я созерцалъ, и, какъ Танталъ, все жаждалъ и жаждалъ,
Въ очи ей глядя, лобзая, томяся и плача,
Въ очи глядѣть ей, лобзать и томиться, и плакать…
МИГЪ.
Чудный былъ вечеръ весенній. Ужь солнце въ волнахъ потонуло,
Искрились тихія волны, и западъ въ послѣднемъ сіяньи
Медленно гаснутъ надъ ними, Гесперъ ужь тепляся ярко.
Робкой стопой среброногая дѣва-Селева изъ тучки
Въ темнолазурное поле небесъ выходила.
Все было тихо, прохладно, темно и прозрачно подъ небомъ;
Небо съ землей и съ душой человѣка дышало одною
Сладкой гармоніей, будто бы звучною грудью одною…
Счастливы мы, что живемъ, что родились, друзья-человѣки!…
Горе нежившимъ и горе отжившимъ!
Мы не будемъ долго распространяться ни о первомъ, ни о второмъ изъ нихъ: человѣкъ съ поэтическимъ тактомъ самъ пойметъ, что въ каждомъ изъ нихъ древняго и что именно современно и останется всегда вѣрнымъ и понятнымъ. Но нельзя не замѣтить, что въ нихъ обоихъ, особенно въ послѣднемъ, поэтъ уже смѣлѣе выступилъ изъ обычной границы антологическихъ стихотвореній. Такъ въ пьесѣ Мигъ г. Щербина обнялъ свѣтлымъ, философскимъ взглядомъ цѣлость картины и заключилъ ее мыслью, которую понимали, но не вполнѣ высказывали древніе наши учители:
Счастливы мы, что живемъ, что родились, друзья человѣки!
Горе нежившимъ и горе отжившимъ!
Страстное, сознательное преклоненіе передъ чудесный природы, пониманіе жизненныхъ благъ и наслажденіе жизнью, — всѣ эти чувства, выраженныя въ приведенныхъ нами двухъ стихахъ, сообщаютъ пьесѣ лирическій характеръ, дѣлаютъ это антологическое стихотвореніе гимномъ, высокимъ по содержанію, удачнымъ по выполненію. Говоря о поэзіи, природѣ, счастіи, — обо всѣхъ этихъ предметахъ полупонятныхъ сухимъ и охлажденнымъ сердцамъ, нельзя уберечься отъ такъ называемыхъ тонкостей, надъ которыми многіе такъ основательно смѣются въ наше время. Но мы не боимся тонкостей и скажемъ еще нѣсколько словъ о послѣдней пьесѣ. Она навѣяна древнимъ міромъ; но горячее чувство, которымъ оно проникнуто, придастъ ему достоинство другого рода, болѣе къ намъ близкое. Безспорно, греки любили природу и понимали ее, въ ихъ поэтахъ нетрудно отыскать гимны подобнаго рода, не одинъ грекъ думалъ о томъ, что онъ счастливъ, потому что живетъ; но всѣ эти чувства проявлялись въ сынѣ Эллады почти безсознательно, какъ проявляются они въ дитяти, играющемъ на солнцѣ, въ птицѣ, поющей среди только что распускающейся зелени. Въ ихъ поклоненіи природѣ слышится рѣзвый голосъ простодушнаго дитяти; въ нашемъ гимнѣ звучитъ отрадный вздохъ человѣка, отшатнувшагося отъ мучительныхъ бурь свѣта и съ восторгомъ простирающаго усталыя руки къ вѣчно юной богинѣ.
Это самое чувство измученнаго смертнаго передано г. Щербиною въ другомъ его стихотвореніи, которое не относится къ разряду антологическихъ, — стихотвореніи» немного неопредѣленномъ по содержанію, но принадлежащемъ къ одному изъ лучшихъ въ книжкѣ, — стихотвореніи, въ которомъ картинность и музыка стиха достойны нашихъ лучшихъ поэтовъ. Оно называется «Герой». Нельзя опредѣлить, что хотѣлъ выразить авторъ этимъ названіемъ; но его загадочность не портитъ дѣла: тутъ открывается нѣсколько путей собственной фантазіи читателя. «Герой», воспѣтый здѣсь, представляется читателю однимъ изъ великихъ афинянъ, спасшихъ свое отечество, прославившихъ его цѣною общественнаго своего спокойствія, извѣдавшихъ злобу и неблагодарность своихъ соотечественниковъ и наконецъ удалившихся въ изгнаніе, сладкое уже потому, что въ немъ они отрѣшались отъ всѣхъ заботъ бурной жизни. Пусть то будетъ Ѳемистоклъ, Аристидъ или Алкивіадъ — все равно.
Но мы еще не кончили съ антологическими стихотвореніями. Вотъ еще одно изъ нихъ, которымъ начинается книжка:
КУПАНЬЕ.
Вечеромъ яснымъ она у потока стояла,
Мои прозрачныя ножки во влагѣ жемчужной;
Струйка воды ихъ съ любовью собой обвивала,
Тихо шипѣла и брызгала пѣной воздушной…
Кто бъ любовался красавицей этой порою,
Какъ надъ потокомъ она будто лотосъ склонялась;
Змѣйкою станъ изогнула, и бѣлой ногою
Стала на чорный обрывистый камень, и мылась,
Грудь наклонивши надъ зыбью зеркальной потока,
Кто бъ посмотрѣлъ на нее, облитую лучами,
Или увидѣлъ, какъ страстно, привольно, широко
Прядали волны на грудь ей толпами,
И, какъ о мраморъ кристаллъ, розбивались, блѣднѣя:
Тотъ пожелалъ бы, клянусь я, чтобъ въ это мгновенье
Въ мраморъ она превратилась какъ мать-Ніобея,
Вѣчно бъ здѣсь мылась грядущимъ вѣкамъ въ наслажденье.
По обыкновенію автора, пьеса заключается мыслью, составляющею какъ бы результатъ всей картины. Поэтъ желаетъ, чтобъ купающаяся красавица превратилась въ мраморъ, для наслажденія будущимъ поколѣніямъ. Идея граціозна и ловко выражена, но можетъ показаться нѣсколько изысканною; говоримъ это потому, что на-дняхъ одинъ изъ нашихъ пріятелей, отдавая полную справедливость таланту г. Щербины, замѣтилъ, что окончаніе Купанья «отзывается манерностью» и потому очень отклоняется отъ древнихъ образцовъ. Смѣемъ увѣрить почтеннаго критика, что, во-первыхъ, особенность нашего поэта состоитъ въ независимости отъ древнихъ формъ, и во-вторыхъ, что нѣкоторая изысканность мысли не была чужда грекамъ, въ дѣлѣ граціи допускавшимъ нѣкоторую утонченность. Катуллъ, самый греческій изъ латинскихъ писателей, — поэтъ, котораго пѣсни читались въ Греціи и Александріи, говоритъ о покинутой Аріаднѣ, въ минуту отчаянія сдѣлавшейся «похожей на мраморную статую вакханки». Это сравненіе, нѣсколько сродное заключительнымъ стихамъ вышеприведеннаго стихотворенія, не только не признается манернымъ, но даже служитъ темою для восторженныхъ разглагольствованій по поводу латинской поэзіи…
Изъ остальныхъ стихотвореній въ томъ же родѣ мы можемъ указать на Стыдливость, Тучу, Уединеніе, Просьба художника, какъ на болѣе удачныя; къ неудавшимся отнесемъ слѣдующія. «Міръ и человѣкъ», «Стихъ», «Незнакомка» и нѣкоторыя другія. Слабость этихъ послѣднихъ пьесъ заключается иногда въ неясности мысли, тогда въ неловкости и прозаичности стиха, иногда въ туманности и запутанности изложенія. Недостатки таланта г. Щербины всего рѣзче выказываются въ одномъ стихотвореніи, съ котораго мы и начнемъ обзоръ третьяго разряда его трудовъ.
СТАТУѢ ЕЛЕНЫ.
Стою какъ рабъ предъ дивнымъ изваяіьемъ,
Проникнутый нѣмымъ очарованьемъ;
Едва дыша, взираю на черты
Возвышенной античной красоты.
Скажите мнѣ, кто дерзкій тотъ художникъ,
Что божество съ Олимпа къ намъ низвелъ,
Которому вселенная — треножникъ
И блескъ небесъ — достойный ореолъ.
Не тукъ тельцовъ, не свѣтлый тукъ елея
Обычный даръ на алтарѣ твоемъ,
Но человѣкъ, восторгомъ пламенѣя,
Блаженствуя, приносится на немъ…
Какой Паросъ твой мраморъ возлелѣялъ?
Кто Прометей, воздвигнувшій твой ликъ,
Чтобы на все онъ жизнію повѣялъ,
Чтобы во все магически проникъ?
Какая мысль чело его палила,
Какъ на тебя рѣзецъ онъ свой вознесъ,
И какъ она его не сокрушила,
И надъ тобой онъ сколько пролилъ слезъ?..
Но долу ты свои склонила очи…
Не подымай, молю, ихъ на меня! —
Подъ ними всѣ сокрылись тайны ночи
И весь огонь тропическаго дня.
Въ нихъ блещетъ все прекрасное природы,
Въ нихъ міръ души съ природою сліянъ,
Въ нихъ озера недвижимыя воды
И бурею изрытый океанъ…
Стою какъ рабъ предъ дивнымъ изваяньемъ,
Проникнутый нѣмымъ очарованьемъ;
Едва дыша, взираю на черты
Возвышенной античной красоты.
Начало пьесы прекрасно, стихъ твердъ и изященъ. Четыре строки, начиная отъ стиха
Какая мысль чело его палила
возвышаются до истиннаго лиризма; восторгъ, въ нихъ высказанный, переходитъ къ внимательному читателю; но тутъ и кончается достоинство гимна; начиная съ первой подчеркнутой строки до конца, онъ весь состоитъ изъ промаховъ и фальшиваго паѳоса. Неопредѣленность мысли, довольно обычная нашему поэту, отсутствіе твердо обдуманныхъ выраженій приводятъ его къ смѣшному восторгу: онъ умоляетъ мраморную статую не поднимать на него своихъ глазъ! Глаза — послѣднее дѣло въ изваяніи, и какой поклонникъ искусства этого не знаетъ, точно также, какъ и того, что не только въ мраморныхъ, даже и въ живыхъ глазахъ никогда не блеснетъ весь огонь тропическаго дня. Что же касается до недвижимыхъ водъ озера и до бурею изрытаго океана, которые опять-таки видятся поэту въ тѣхъ же глазахъ Елены, то намъ даже досадно говорить о такихъ выраженіяхъ. Пусть г. Щербина, обладающій несомнѣннымъ дарованіемъ, оставитъ подобныя фразы на долю поэтамъ, которымъ предстоитъ одинъ только путь къ извѣстности: именно эксцентрическія усилія въ дѣлѣ ломанія языка и вымысла невозможныхъ фантазій. Пусть стихотворцы такого разряда въ своихъ строкахъ припекаютъ завитые локоны поцалуемъ, пусть глаза ихъ милой сіяютъ какъ бѣшеный фосфоръ; имъ предоставляется идти по той же дорогѣ, по которой, съ довольно заслуженнымъ успѣхомъ, шли Викторъ Гюго и компанія; но человѣку, страстно любящему древнее искусство, воспитанному на Ѳеокритѣ и Софоклѣ, нечего увлекаться риторическими фокусъ-покусами.
Намъ очень пріятно сказать, что означенныя нами восемь строкъ о глазахъ статуи Елены самыя худшія во всей книгѣ. Сказавши это, мы уже съ чистымъ сердцемъ переходимъ къ тѣмъ изъ стихотвореній г. Щербины, которыя вполнѣ достойны названія прекрасныхъ.
Вотъ одно изъ нихъ — изящное, спокойное, безукоризненное въ литературномъ отношеніи, стихотвореніе, котораго невозможно читать безъ сладкаго чувства. Оно составляетъ переходъ отъ произведеній антологическихъ къ произведеніямъ чисто самостоятельнымъ. Первая его строфа дышетъ необыкновенною прелестью и картинностью, выше которой невозможно подняться; тутъ нѣтъ ни одной черты лишней, ни одного слова некстати. Третья же и послѣдняя заключаетъ въ себѣ мысль всего произведенія, — мысль отрадную, хотя и грустную. Мы видимъ, что эта вещь принадлежитъ къ любимымъ произведеніямъ автора: его воображенію льстятъ картины, изображающія зрѣлаго и пострадавшаго человѣка, стоящаго лицомъ къ лицу съ тихою, вѣчно-юною природою, задумчиво улыбающагося при видѣ дѣтскихъ невинныхъ игръ. Скажемъ, впрочемъ, что, по всей вѣроятности, читателю, имѣющему мало сочувствія къ умѣренности и простотѣ древнихъ поэтовъ, названная нами пьеса едва ли понравится.
ДѢТСКАЯ ИГРА.
Дѣти рѣзвятся, бросая свой маленькій дискъ по дорогѣ;
Личики свѣтлы у нихъ и румяны, подъ туникой ножки
Живо бѣгутъ, и, колеблясь зефиромъ, по мраморной шейкѣ
Чорныя кудри струятся; смѣются уста ихъ и глазки.
Рады они и хохочутъ съ безумномъ весельи, малютки:
Весело имъ, что кузнечику ножки они оборвали…
Прыгать съ дороги въ пшеницу ужъ больше не станетъ,
Дѣти себѣ разсуждаютъ, смѣяся отъ чистаго сердца.
Чуждый товарищъ, стоялъ я межъ ними, и слезы смочили
Старые вѣки мои, и на сердцѣ теплѣй становилось:
Дѣтямъ завидовалъ я съ умиленіемъ полнымъ отрады;
Годы сѣдые хотѣлось мнѣ сбросить, и юностью милой
Снова зажить, и безпечно рѣзвиться, какъ прежде рѣзвился…
Долго я грезить такимъ сновидѣньемъ, когда жь пробудился,
Стали мнѣ милы прожитыя лѣта, и д_о_роги стали
Жизнію опытъ стяжанный и свѣточъ высокаго знанья…
Гордо вѣнецъ свои вонючій на лобъ обнажонный,
Крона косою изрытый, опять я надвинулъ, и молча
Въ путь свой собрался… но — стыдно признаться — съ печальною думой.
Что же касается до насъ, то можетъ быть мы и ошибаемся, но вамъ кажется, что нѣкоторыя мѣста изъ вышеприведенныхъ строкъ принадлежатъ къ тѣмъ рѣдкимъ, сердцу понятнымъ особенностямъ, по которымъ познаются истинные мастера своего дѣла. Какъ мило и полно изображеніе маленькихъ дѣтскихъ ногъ, живо бѣгущихъ подъ короткою туникою! Какъ возвышенно признаніе стараго путника, гордо надвигающаго свой вѣнецъ на морщинистый лобъ и говорящаго, что при видѣ неразумнаго дѣтства
Стали мнѣ милы прожитыя лѣта, и дороги стали
Жизнію опытъ стяжанный и свѣточь высокаго званья?
Теперь уже намъ предстоитъ одна только похвала таланту нашего поэта, тѣмъ болѣе, что рѣчь пойдетъ о томъ родѣ стихотвореніи, которыя ему совершенно по средствамъ и гдѣ его самостоятельность можетъ высказаться съ полною отчетливостью. Мы говоримъ о тѣхъ пьесахъ, которыя, не принадлежа къ разряду чисто-антологическихъ произведеній, навѣяны поэту его знакомствомъ съ эллинскою жизнью и горячею симпатіею къ древнему искусству. Изящнымъ и вполнѣ соотвѣтствовавшимъ вступленіемъ къ этому разряду стихотвореній послужатъ слѣдующіе звучные, проникнутые страстью, стихи:
ЭЛЛАДА.
Окружена широкими морями,
Въ тѣни оливъ покоится она,
Развалина, покрытая гробами,
Въ ничтожествѣ великая страна.
Я съ корабля сошолъ при блескѣ ночи,
При ропотѣ таинственномъ валовъ…
Горѣла грудь, въ слезахъ кипѣли очи:
Я чувствовалъ присутствіе боговъ.
И видѣлъ я усыпанный цвѣтами,
Рельефами покрытый саркофагъ:
Въ нихъ граціи поникли головами
И Аполлонъ, и вѣчно-юный Вакхъ;
А въ гробѣ томъ красавица лежала
Нетлѣнная, печальна, но ясна…
Казалося, она не умирала,
Казалося, безсмертно рождена…
И пѣснь ея носилась надъ могилой,
Когда уже замолкнули уста;
И все вокругъ собой животворила
Усопшая во гробѣ красота.
Выбравши содержаніемъ своего гимна (такъ будетъ всего приличнѣе назвать это стихотвореніе) грустное, но сладкое чувство при видѣ усопшей Эллады, нашъ поэтъ, по всей вѣроятности, зналъ, что его стихъ пробудитъ воспоминаніе объ импровизаціи другого поэта, на ту же тему, на нѣсколько вдохновенныхъ строкъ писателя, знаменитаго своею славою и бурною жизнью. Вотъ эти строки — нужно ли говорить, чьи они и откуда взяты? еслибъ читатель и не зналъ ихъ автора, онъ догадается объ его имени, по этому пламенному, отрывистому, блестящему началу:
He who hath bent him o’er the dead
Ere the first day of death is fled…
Тотъ, кто наклонялся иногда надъ мертвецомъ, прежде нежели прошелъ первый день его усыпленія, — послѣдній день бѣдамъ и страху (прежде нежели палецъ разрушенія налегъ на черты, освященныя красотою), тотъ, кто стаивалъ нагнувшись надъ тѣломъ и пожиралъ глазами послѣднюю прелесть, возвышенное спокойствіе, сіяющее на блѣдныхъ щекахъ, тотъ вѣрно, глядя на эти прекрасныя, безмятежныя черты, не разъ отказывался вѣрить, что надъ тою красотою, надъ тѣмъ спокойствіемъ уже царствуетъ злобная власть смерти. Таковъ видъ того берега, той страны — это Греція, но уже безжизненная Греція!"
Такъ или почти такъ (мы сократили отрывокъ) выражается великій бардъ Великобританіи: послѣ его вдохновенныхъ словъ уже трудно было сказать что-либо новое, достойное величія усопшей Эллады. Не желая соперничать съ поэтами, приносившими свою дань на могилу древней Греціи, нашъ поэтъ попытался сыскать самостоятельность въ простотѣ и, что еще важнѣе, въ совершенно эллинской умѣренности изображеній. Въ «Элладѣ» г. Щербины есть четыре стиха, которые мы не можемъ произнести безъ сладкаго чувства: въ нихъ, какъ въ умной музыкальной ораторіи, есть нѣчто не подлежащее никакой критикѣ, нѣчто до чрезвычайности тонкое и привлекательное. Въ самомъ дѣлѣ, подумайте объ этихъ строкахъ, изображающихъ гробницу Эллады:
И видѣлъ я усыпанный цвѣтами,
Рельефами покрытый саркофагъ:
Въ нихъ граціи поникли головами
Я Аполлонъ, и вѣчно-юный Вакхъ…
Умѣренность (sobriété) въ прилагательныхъ здѣсь доходитъ до того, что Аполлону не придано ровно никакого эпитета, и отъ этого стихъ ни мало не проигрываетъ. Какъ изящны граціи, опустившія свои головы, и Вакхъ, вѣчно-юный! Собственныя наши воспоминанія, собственныя наши симпатіи къ древности, сливаясь съ картинами поэта, съ мелодіей стиха, доставляютъ намъ наслажденіе, — и поэтъ совершенно правъ, и поэтъ остается побѣдителемъ!
Со всѣмъ тѣмъ «Эллада» не можетъ назваться безукоризненнымъ стихотвореніемъ. Въ немъ авторъ заплатилъ обычную дань своей манерѣ неопредѣленно перескакивать отъ одной мысли къ другой, и вслѣдствіе того сдѣлалъ промахъ, нарушающій гармонію цѣлаго. «Какая пѣснь носилась надъ могилой усопшей красавицы?» спросимъ мы съ полнымъ педантизмомъ: — «развѣ она пѣла передъ тѣмъ, чтобы лечь въ свой саркофагъ?» «И можетъ ли пѣснь умершаго существа носиться надъ его могилой?»
Можетъ быть, автору «Греческихъ Стихотвореній» покажутся странными наши мелкія придирки, но мы утѣшаемся тою мыслью, что поэтъ, одаренный такимъ талантомъ и такъ живо сочувствующій искусству древняго міра, вполнѣ понимаетъ важность каждаго слова въ стихѣ, умѣетъ отличить вредъ каждаго неточнаго выраженія въ строгомъ и сжатомъ созданіи.
Въ томъ же, что нашъ авторъ умѣетъ цѣнить идею красоты и даже прилѣпился всею душою къ этой возвышенной идеѣ, которую никакія бури не способны изгладить изъ души правильно развитаго человѣка, увѣряютъ и насъ и читателей два истинно прекрасныя стихотворенія: «Невольная вѣра» и «Письмо».
Въ первомъ изъ нихъ, къ сожалѣнію, очень слабы и неточны два стиха[1], но зато семь стиховъ передъ ними восхитительны въ полномъ смыслѣ слова. Второе далеко не такъ поразительно, но лучше выдержано. Вообще г. Щербина обладаетъ рѣдкимъ дарованіемъ сказать многое въ короткихъ словахъ.
Если силы наши соотвѣтствовали начатому нами труду, то мы успѣли уже достаточно познакомить читателя съ талантомъ г. Щербины. Еслибъ мы не боялись повредить успѣху его книжки, перепечатавъ въ своемъ журналѣ большую часть стихотвореній, въ ней заключающихся, мы бы помѣстили рядомъ съ выписанными стихотвореніями другія пьесы въ томъ же родѣ, не менѣе прекрасныя, какъ, напримѣръ: Ваятель и натурщица, Гермесъ привратникъ, Древняя колонна (которая, за исключеніемъ послѣднихъ шести строкъ, достойна назваться образцовымъ произведеніемъ), Скрываемая страсть и нѣкоторыя другія. Не смотря на такое похищеніе, въ тоненькой книжкѣ «Греческихъ Стихотвореній» осталось бы все-таки довольно вещей истинно замѣчательныхъ, а именно: Тимонъ Аѳинскій, Сказка, Туника и поясъ, Жизнь и искусство. Даже слабыя пьесы: Афродитѣ, Ураніи, Софокловой Антигонѣ, читаются не безъ удовольствія. При составленіи своей книжки, авторъ руководился строгимъ вкусомъ и, по всей вѣроятности, подъ вліяніемъ весьма понятнаго недовѣрія къ своимъ силамъ, исключилъ изъ нея много пещей, которыя бы могли составить репутацію поэта посредственнаго.
Въ первый разъ прочитавъ книжечку «Греческихъ Стихотвореній», мы поражены были обиліемъ прекрасныхъ вещей въ стихотвореніяхъ г. Щербины; но первое чувство удовольствія оказалось нѣсколько смутнымъ. При второмъ чтеніи мы признали автора истиннымъ поэтомъ, при третьемъ мы съ отрадою задумывались почти надъ каждою изъ пьесъ, имъ написанныхъ. Еще черезъ нѣсколько времени какъ-то случилось, что мы запомнили каждое изъ этихъ стихотвореній и вѣроятно долго его не забудемъ. Потому-то съ нашей стороны не будетъ лишнимъ одинъ совѣтъ читателямъ: мы предупреждаемъ ихъ, что талантъ г. Щербины не принадлежитъ къ разряду талантовъ, ослѣпляющихъ съ перваго разу и равно доступныхъ каждому; чтобъ оцѣнить вполнѣ дарованіе нашего автора, нужно вчитываться въ его произведенія, призывая по временамъ на помощь свои собственныя воспоминанія о древнемъ искусствѣ и свой личный поэтическій инстиктъ.
Что касается до насъ, то мы смѣло причисляемъ г. Щербину къ числу замѣчательныхъ русскихъ поэтовъ и даемъ ему одно изъ первыхъ мѣстъ между тѣми изъ нихъ, которые еще пишутъ въ наше время. Уступая нѣкоторымъ изъ нихъ въ многосторонности, авторъ «Греческихъ Стихотвореній» далеко ихъ превосходитъ своимъ познаніемъ древней жизни и горячимъ, живымъ сочувствіемъ къ ея поэзіи. Что у нихъ носитъ печать одной начитанности и раздраженія гдѣ-то захваченной мысли, у г. Щербины становится элементомъ понятнымъ и существеннымъ. Его легко можно упрекнуть въ нѣкоторой неопредѣленности выраженій и мысли; но что вся эта неопредѣленность въ сравненіи съ чрезвычайною шаткостью и туманностью фантазіи во многихъ пьесахъ г. Фета, писателя съ замѣчательнымъ дарованіемъ. Авторъ «Невольной Вѣры» никогда не дойдетъ до такой степени причудливой слабости, чтобъ обращаться съ неогерманскими нѣжностями къ героинямъ Шекспира — къ Офеліи, Дездемонѣ, и отпускать каждой изъ этихъ поэтическихъ страдалецъ цѣлый запасъ фразъ, не вяжущихся между собою. Поэтъ, сердцемъ понимающій Анакреона и Софокла, никогда не бросится въ галлюсинаціи, которыми такъ богато наше поколѣніе, вскормленное на скороспѣлой и дешевой эрудиціи.
Г. Щербина — поэтъ замѣчательный; «мы много можемъ отъ него ожидать въ будущемъ», желательно было намъ прибавить; но не лучше ли будетъ воздержаться отъ такой стереотипной фразы? Мы привыкли въ критическихъ статьяхъ изъявлять надежды подобнаго рода, не думая о томъ, что рѣдкому писателю онѣ бываютъ пріятны. Во первыхъ, надежда въ будущемъ заставляетъ предполагать, что мы не совсѣмъ довольны настоящимъ, а мы протестуемъ противъ подобнаго предположенія; половиною «Греческихъ Стихотвореній» мы довольны вполнѣ, довольны окончательно. Во-вторыхъ, мы не желаемъ стѣснять поэта никакими ожиданіями; пусть онъ работаетъ, когда того захочется Аполлону, пусть онъ не стѣсняетъ себя временемъ и усиленнымъ трудомъ; если, черезъ нѣсколько лѣтъ, издастъ онъ десять томовъ въ родѣ нынѣ изданной книжки, мы будемъ чрезвычайно довольны; ежели черезъ десять лѣтъ онъ издастъ только десять стихотвореній, мы, можетъ быть, въ душѣ пожалѣемъ о лѣности поэта, но примемъ его трудъ съ благодарностью. Еслибъ можно было съ пользою подавать совѣты поэтамъ и литераторамъ, мы бы съ своей стороны не отказались сказать слова два автору «Греческихъ Стихотвореній», и имѣемъ слабость думать, что эти нѣсколько словъ не были-бъ лишними. А впрочемъ, отчегожь и не изъявить готовность по части совѣтовъ? Положимъ, что г. Щербина желаетъ знать наше откровенное и, такъ сказать, частное мнѣніе о его талантѣ вообще, и о будущности этого таланта въ особенности: въ такомъ случаѣ мы сказали-бъ ему слѣдующее:
Изъ сорока почти стихотвореній, изданныхъ г. Щербиною, нѣкоторыя написаны въ 1843, другія въ 1847, остальныя въ промежутокъ между этими двумя годами. Самъ авторъ, выставляя число подъ каждою изъ пьесъ, облегчаетъ наши хронологическія соображенія. Лучшія вещи написаны въ 1846 и 4847 годахъ, но число ихъ невелико. Это обстоятельство заставляетъ насъ предполагать, что авторъ «Греческихъ Стихотвореній» пишетъ рѣдко и можетъ быть медленно. Съ другой стороны, всѣ пьесы въ книгѣ весьма коротки, въ общности ихъ нѣтъ строго обдуманной послѣдовательности, всѣ матеріяльные признаки показываютъ, что если г. Щербина безспорно заслуживаетъ названіе поэта талантливаго, зато онъ очень далекъ отъ того, чтобы быть трудолюбивымъ поэтомъ. Мы не понимаемъ слова трудолюбивый въ томъ безцвѣтномъ видѣ, какъ воображаютъ себѣ многіе; мы убѣждены всѣмъ сердцемъ, что любовь къ труду составляетъ одну изъ существенныхъ сторонъ всякаго замѣчательнаго писателя. Давно пора перестать намъ глумиться надъ идеею умственнаго труда и превозносить выше мѣры беззаботную, лѣнивую дѣятельность; можно бы намъ, кажется, помнить, что если праздная, вялая жизнь и порождала иногда хорошихъ поэтовъ, зато величайшіе изъ нихъ, какъ, напримѣръ, Гете, Данте, Шиллеръ, были трудолюбивѣйшими учоными до конца своей жизни. Грустное заблужденіе нашихъ свѣтскихъ людей и, что еще хуже, литераторовъ, по поводу важности науки и добросовѣстнаго труда въ дѣлѣ изящныхъ произведеній, заслуживаетъ ѣдкой сатиры, или трактата, или цѣлой статьи серьезнаго содержанія.
Итакъ, намъ кажется, что талантъ г. Щербины можетъ усовершенствоваться и ярко развиться съ помощью труда. Мы не хотимъ вѣрить, чтобъ поэтъ съ его дарованіемъ не нашолъ себѣ новыхъ сюжетовъ и покой дѣятельности, чтобъ онъ не былъ способенъ довести свой стихъ до высшей степени правильности, красоты и въ особенности точности. Мы не знаемъ, составляетъ ли симпатія къ древнему міру самую сильную сторону въ дарованіи нашего автора и не можемъ сказать, удадутся ли ему попытки въ другомъ родѣ вдохновенія, но можемъ увѣрить его съ полнымъ сознаніемъ, что и этой стороны таланта довольно для дѣятельности всей его жизни. Пусть г. Щербина подаритъ насъ сотнею антологическихъ стихотвореній въ родѣ «Мига» или двумя стами такихъ прелестныхъ гимновъ, какъ «Невольная Вѣра», онъ можетъ быть увѣренъ, что не мы заговоримъ объ однообразіи. Если поэтъ охладѣетъ къ такому роду произведеній, передъ нимъ все-таки широкое поле дѣятельности: на русскомъ языкѣ нѣтъ ни одной поэмы изъ древней греческой жизни, и нѣтъ ея, какъ кажется намъ, по весьма простой причинѣ — по малой учоности многихъ нашихъ поэтовъ. Что-то намъ говоритъ даже, что Лермонтовъ, написавши прелестный отрывокъ изъ поэмы, гдѣ говоритъ въ началѣ о гоненіи христіянъ при «грозномъ Тиверіи», остановился единственно потому, что его малая начитанность, поверхностно-энциклопедическое, свѣтское образованіе положили неодолимую преграду полету его музы. Стихотворенія г. Щербины, его знакомство съ греческою словесностью показываютъ намъ, что ему нечего бояться, по видимому, прозаической, но въ сущности существенной преграды.
Но положимъ, что по той или другой причинѣ поэма не будетъ удачна. Тогда автору останется еще трудъ, за который всѣ русскіе читатели скажутъ ему истинную благодарность, — трудъ, для котораго мало десяти людей, одаренныхъ огромнымъ талантомъ. Софоклъ и Еврипидъ, Пиндаръ и Ѳеокритъ, Сафо и Каллемахъ, Анакреонъ и поэты антологіи у насъ еще не переведены, или если переведены, то плохо и невѣрно. Латинскіе поэты, по направленію своему приближавшіеся къ геніямъ древней Эллады, у насъ почти неизвѣстны: ни Горацій, ни Катуллъ, ни Тибуллъ съ Проперціемъ, ни Виргилій не приманивали еще собой русскихъ поэтовъ. Наши поэты отчего-то любятъ съ равнодушіемъ проходить мимо оды Анакреона и эпиталамы Катулла: они предпочитаютъ останавливаться надъ самыми неудачными изъ пѣсенъ Гейне или надъ скучнѣйшею балладою Уланда.
Но, скажетъ читатель, самъ г. Щербина признается въ своей книгѣ, что «никакой переводъ не въ состояніи передать красотъ греческаго подлинника». Въ этомъ позвольте намъ усомниться и привести въ свое оправданіе ту мысль, что всякій языкъ имѣетъ свои особенныя красоты, и что все дѣло состоитъ въ употребленіи этихъ красотъ кстати. Переводчикъ, который бы сталъ ломать русскій стихъ на греческій манеръ, конечно, не имѣлъ бы удачи въ своемъ трудѣ; но, соображаясь съ духомъ отечественнаго языка, есть еще возможность спять вѣрную копію. Что бы мы сказали о живописцѣ, который, снимая масляными красками превосходную картину, писанную на стеклѣ, сталъ класть на полотно тѣ-же яркія краски, которыя онъ видитъ въ своемъ оригиналѣ? Для живописи перомъ, карандашемъ, красками, водяными и масляными, есть своя особенная манера, а между тѣмъ одна и таже головка можетъ быть писана всѣми этими способами.
Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ своихъ стихотвореній, г. Щербина возвышается до такой умѣренности словъ и образности выраженій, которыя даютъ чрезвычайно точную идею о манерѣ древнихъ. Возьмемъ, напримѣръ, хоть эти строки изъ пьесы «Древняя колонна»:
Надъ теменемъ бѣлымъ утёса
Горѣло вечернее солнце,
И падало свѣтомъ волшебнымъ
На груды развалинъ, на море,
На дальнія горы и рощи.
Вились надъ моею колонной
Прозрачно-лазурныя тѣни,
И лучъ догоравшій струился
По мраморнымъ ребрамъ колонны…
Это полная картина, которой скорѣе недостаетъ рамки, чѣмъ какого нибудь дополнительнаго штриха. Тутъ нечего ни прибавить, ни убавить, и кто изъ людей со вкусомъ не скажетъ, что Ѳеокритова идилліи, еслибъ ее всю передать подобными стихами на русскій языкъ, будетъ достойна подлинника!
Книжка «Греческихъ Стихотвореній» издана лучше всѣхъ новыхъ петербургскихъ книгъ: шрифтъ и украшенія прекрасны, бумага замѣчательной бѣлизны и плотности. Это изданіе не стыдно держать на столѣ въ гостиной.
1850.
- ↑ И мою полусонную лѣнь // Освѣжаютъ росой анемоны…