Наброски карандашомъ.
править«Гола пани»
правитьI.
правитьГенеральша Ишинская пришла въ восторгъ, когда вторая кавалерійская дивизія заполонила всѣ деревни, прилегавшія къ ея собственной резиденціи.
Во-первыхъ, оба ея сына гусары могли прокучивать свое состояніе у нея на глазахъ, потомъ, среди военной молодежи, гдѣ сосредоточивался прежде весь цвѣтъ дворянъ, она разсчитывала найти мужа своей единственной дочери.
Варенькѣ исполнилось шестнадцать лѣтъ. Наканунѣ этого дня, ее перевели отъ старой гувернантки въ отдѣльную, комнату и позволили не только мечтать, но даже говорить о женихахъ. Варенька была въ восторгѣ. Она прыгала какъ козочка, двадцать разъ примѣряла свое бальное платье, ни за что не хотѣла выйти къ гостямъ, капризничала, пряталась. Она была весела, своенравна и измѣнчива какъ апрѣльскій день, въ который было рѣшено отпраздновать ея совершеннолѣтіе.
Когда она появилась вечеромъ въ своемъ узкомъ платьѣ изъ бѣлаго тюля, надъ вышиваньемъ котораго потеряли зрѣніе нѣсколько крѣпостныхъ дѣвокъ, старый генералъ Вреденъ нашелъ, что она красавица. Онъ, ковыляя раненой ногой и любезно ухмыляясь, старался заслужитъ любовь и расположеніе мамаши, а его адъютантъ, красавецъ Конти, не переставая, кружился съ Варенькой. Лицо его пылало, онъ нашептывалъ ей какой-то любовный вздоръ, и сердце дѣвушки трепетало, точно пойманная птичка.
Генеральша производила рекогносцировку. Она узнала, что Вреденъ очень богатъ, а его адъютантъ — взбалмошный юноша, у котораго, кромѣ эксельбантовъ да стана, перетянутаго въ рюмочку, ничего нѣтъ. Ложась спать, генеральша даже размечталась о томъ, какъ она будетъ выдавать Вареньку за Вредена. Въ это самое время, дочь ея, уткнувъ пылающее лицо въ подушку, шептала: «красавецъ, красавецъ, красавецъ».
Происходило все это въ началѣ пятидесятыхъ годовъ. Между венгерской кампаніей и севастопольской войной, точно между двумя раскатами грома, наступило затишье, то томительное затишье съ нависшими тучами надъ горизонтомъ, когда никто не знаетъ, что должно произойти. Всѣ томятся и всѣ ждутъ чего-то… Эти моменты, когда смутно чувствуется приближеніе невѣдомаго врага и своя собственная слабость, порождаютъ самыя противуположныя чувства въ обществѣ. Люди, мистически настроенные, которые привыкли всего ожидать изъ области невѣдомыхъ сферъ, начинаютъ заниматься столоверченіемъ и прорицательствомъ. Значительное большинство, закрывъ глаза на прошлое и настоящее, бахвальствуетъ и грозитъ закидать шапками враговъ видимыхъ и невидимыхъ. И только маленькая частичка общества съ замираніемъ сердца подводитъ итоги, скорбитъ и неустанно, никѣмъ не прошенная, не дожидаясь ни благодарности, ни поощренія, несетъ свой трудъ и свою мысль на поддержку расшатанной родины.
Умственное движеніе, начавшееся въ сороковыхъ годахъ и охватившее столицы, отразилось въ провинціи въ видѣ сбивчивыхъ и нестройныхъ понятій и стремленій. Крѣпостники, въ промежуткахъ между сѣченіемъ рабовъ, съ чувствомъ декламировали запрещенныя стихи Пушкина и Рылѣева. Демонъ Лермонтова, переписанный въ тетрадки, проникалъ всюду и составлялъ любимое чтеніе молодежи. И часто можно было встрѣтить забулдыгу, который, вмѣсто
Бурцевъ ёра, забіяка,
Собутыльникъ дорогой,
съ пафосомъ декдамировалъ:
И я жилъ, но я жилъ
На погибель свою.
Бурной жизнью убилъ
Я надежду мою.
Не разцвѣлъ, и отцвѣлъ
Въ утрѣ пасмурныхъ дней!
Что любилъ, въ томъ нашелъ
Гибель жизни своей!
Нечего было спрашивать, что любилъ онъ и въ чемъ нашелъ гибель своей жизни, но ему сладко было приравнять трагическую судьбу Полежаева къ своей собственной. Въ это время офицеры безраздѣльно властвовали надъ сердцами молодыхъ дѣвушекъ. Это было время декламаціи чувствительныхъ романсовъ, беззавѣтной преданности, открытаго разврата, горячихъ слезъ и притворныхъ клятвъ.
Генералу Вредену было очень трудно бороться со своимъ адъютантомъ; на помощь ему пришла сама генеральша. Она заперла непокорную Вареньку въ мезонинъ, на хлѣбъ и на воду. Конти въ первый же день организовалъ самую правильную почту среди молодыхъ горничныхъ барышни, и Варенька питалась его письмами. Боже, что только было въ нихъ! Онъ называлъ ее богиней красоты, онъ воздвигалъ ей алтарь любви въ душѣ своей, онъ падалъ ницъ и не смѣлъ лобызать края ея одежды. Наконецъ, онъ бросится подъ ея экипажъ, и, когда она раздавитъ его, то каждая капля крови будетъ повторять: «люблю, люблю, люблю тебя». Онъ все равно умретъ, и если не будетъ видѣть, и если увидитъ ее. Варенька тоже рѣшилась умереть вмѣстѣ съ нимъ. Она отказалась отъ пищи, и на третьи сутки, Ишинская, которая искренно считала всѣхъ бѣдныхъ офицеровъ прохвостами, должна была написать Конти своей собственной генеральской рукой: «Пріѣзжайте, и будьте женихомъ».
Я не стану описывать, какъ Конти пріѣхалъ въ домъ невѣсты, какъ онъ поблѣднѣлъ и пошатнулся, какъ упалъ онъ потомъ къ ногамъ Вареньки и зарыдалъ, какъ, глядя на эту сцену, сама генеральша прослезилась. То было время, когда слезливая сентиментальность и напускной пафосъ шли рука объ руку съ разнузданностью и часто даже прикрывали ее. Одно я замѣчу, что въ дѣвичьей, куда сбѣжалась вся дворня посмотрѣть жениха, шла гораздо болѣе вѣрная оцѣнка его свойствамъ. О немъ знали, что, за короткое время своего пребыванія въ деревнѣ, онъ успѣлъ выпороть обоихъ своихъ деньщиковъ и развратить дочь хозяина. Молодая женская прислуга хихикала; старый буфетчикъ, желая охранить достоинство будущаго господина, угрюмо молчалъ. Горобчиха, птичница, объявила, что онъ похожъ на того цыгана, который у нихъ кобылу укралъ, а Шаповалиха, огородница, замѣтила, что онъ какъ цуцикъ виляетъ хвостомъ передъ старой барыней. Но вотъ, у выходныхъ дверей показался бѣлый передникъ повара Макара. Всѣ присутствующіе разступились и дали ему дорогу. Макаръ Ивановичъ былъ человѣкъ удивительный: ужь если онъ кому дастъ названіе, такъ точно ярлыкъ на лобъ прилѣпитъ. И вотъ, ставъ въ полуоборотъ къ двери, ведущей въ залъ, онъ посмотрѣлъ, отвернулся и презрительно прогнусилъ: «храньцузскій вышкворокъ»[1]. И цыганъ, и цуцикъ, и индюкъ, — все это померкло; отнынѣ онъ былъ вышкворокъ. Макаръ считалъ дворянскую фамилію Ишинскихъ самой именитой и едва ли не единственной, которая имѣла право на спѣсь и гоноръ. Всѣ остальныя были важны насколько они соприкасались съ Ишинской, все равно какъ всѣ рѣки онъ считалъ Донцомъ, и, побывавши въ Петербургѣ съ покойнымъ генераломъ, презрительно разсказывалъ потомъ: «У насъ всякій мальчикъ знае дѣ Донець, а тамъ нихто!…»
Произнеся приговоръ жениху барышни, Макаръ Ивановичъ Палюга пришелъ въ очень дурное расположеніе духа и. такъ непочтительно обращался въ этотъ день съ цыплятами, что они взяли и на зло ему изжарились съ вытянутыми ножками. За это генеральша велѣла буфетчику намять ему чуба[2], а Макаръ обругалъ Конти отборными словами.
Вся дворня согласилась съ нимъ, что Конти вышкворокъ.
А кто былъ Конти и почему онъ былъ Конти?
Онъ считалъ себя происходящимъ отъ француза-эмигранта; это была какая-то таинственная драма, въ перепетіяхъ которой немаловажную роль игралъ Наполеонъ I. Но странно: когда онъ вздумалъ разсказывать свою исторію въ кругу товарищей-гусаровъ, старый ротмистръ слушалъ, слушалъ, потомъ возьми да и выпали: «И какой ты тамъ, братъ, Conty, — ты просто Кантовъ, и даже не Кантовъ, а Кантиковъ». Чуть не произошла дуэль изъ-за этой исторіи.
Но Конти былъ красавецъ и потому восторжествовалъ надъ всѣми генералами и ротмистрами: онъ покорилъ сердце Вареньки, а съ нимъ вмѣстѣ и старую генеральшу.
Ишинская задала пиръ на всю губернію. Весь ея двухъэтажный домъ, всѣ флигеля превратились на ночь въ одну сплошную спальню. Къ счастію, въ ту пору не имѣли понятія о количествѣ воздуха, необходимаго для дыханія каждаго человѣка, и потому всѣ комнаты были биткомъ набиты, а бѣдные родственницы и приживалки спали на сундукахъ въ корридорѣ, имѣя для изголовья каретныя подушки, вмѣсто настоящихъ.
Доброе старое время! Какъ тогда было весело! Никакія сомнѣнія не разъѣдали молодыхъ душъ, и всѣ кавалеры и дамы, — всѣ были влюблены другъ въ друга. Восторгамъ и шуткамъ не было конца.
Весь день господствовала какая-то знойная атмосфера любви; даже ночи не терялись даромъ.
Обыкновенно устраивали такъ: паничамъ стлали въ залѣ, а барышнямъ въ гостиной. Барышни въ ту пору были невинны какъ овечки; это не мѣшало имъ, однако, заглядывать въ замочную щель къ паничамъ.
Паничи, въ свою очередь, предавались тому же самому занятію. Случалось иногда, что дверь нечаянно подъ натискомъ распахнется, и тутъ, конечно, поднимутся невообразимый визгъ и суета.
Что можетъ быть невиннѣе и забавнѣе этой прелестной неосторожности? Она давала пищу для разговоровъ не только на весь слѣдующій день, но на цѣлую недѣлю и больше.
Горничная и лакеи бѣгали до изнеможенія. Повара пьянствовали; буфетчики должны были аккуратно окачивать ихъ водой передъ обѣдомъ и ужиномъ. Кучера пьянствовали, но никто ихъ водой не окачивалъ. Лошади стояли голодныя, и когда разъѣзжались гости, то въ кладовыхъ и закромахъ бывало такое опустошеніе, точно послѣ нашествія непріятеля.
Никто не помнилъ такой веселой свадьбы, какъ свадьба Вареньки. Женихъ и невѣста безпрестанно цѣловались, и, глядя на нихъ, всѣмъ хотѣлось пережениться, не только въ первый, но во второй и даже въ третій разъ.
Варенька блаженствовала. Какія удивительныя вещи могъ говорить этотъ красавецъ Конти! Напримѣръ, за день до квадьбы, онъ вдругъ сдѣлалъ страшное лицо, оттолкнулъ ее и свирѣпо проговорилъ: «Уйди, уйди, не то я погублю тебя!» Варенька убѣжала въ свою комнату и все твердила: «Уйди, уйди, не то я погублю тебя!» И казалось ей, что ей предстояла самая восхитительная погибель; но онъ не погубилъ ее до свадьбы; за то, послѣ свадьбы, это оказался человѣкъ пошлый, разнузданный и безъ всякихъ правилъ.
Первый годъ, пока жила генеральша и ему не позволяли выйти въ отставку, жизнь Вареньки была еще сносна, но потомъ онъ устроилъ такой адъ своей несчастной женѣ, что у той глаза не высыхали отъ слезъ. Безсердечный, безхарактерный, трусливый и взбалмошный, онъ обратилъ всю свою ненависть на тѣхъ людей, которыхъ всего болѣе любила жена его. Макаръ Палюга явился козломъ отпущенія за человѣческія отношенія молодой госпожи со своими крѣпостными. Нѣсколько разъ его сѣкли на конюшнѣ, а во время крымской кампаніи, въ отсутствіе Вареньки, ему сбрили волосы и бороду и уже везли сдать въ ратники, какъ подоспѣвшая барыня спасла своего любимца.
Чѣмъ больше свирѣпствовалъ Конти, тѣмъ тѣснѣе становилось сближеніе этихъ двухъ людей, изъ которыхъ одинъ ненавидѣлъ тирана, другая любила его, и оба они страдали. Въ девять лѣтъ своего владычества надъ крѣпостными, Конти до того возбудилъ всѣхъ противъ себя, что ему даже грозили убійствомъ.
Въ день чтенія манифеста всѣ разбѣжались; остался Макаръ, да двѣ бабы: Горобчиха и Шаповалиха, именно тѣ, надъ которыми онъ всего болѣе юродствовалъ. Въ этотъ день у Варвары Яковлевны родилась дочь Леличка. Конти струсилъ не Лелички, конечно, и убѣжалъ въ губернскій городъ.
Страхъ его, однако, продолжался недолго. Не прошло года, какъ онъ подобралъ цѣлую компанію разорившихся дворянчиковъ и началъ устраивать съ ними всевозможные дебоши. Они пьянствовали, развращали женщинъ, стрѣляли холостыми зарядами въ мужчинъ, врывались въ суды во время разбора дѣлъ и даже поджигали. Макаръ Палюга разрушалъ иногда цѣлые заговоры своего господина. Теперь онъ держалъ Конти въ рукахъ: онъ зналъ за нимъ такія штучки, что прежній тиранъ, при одномъ его словѣ, вдругъ смирялся и на долгое время становился тише воды и ниже травы.
А Леличка росла да росла, на радость и горе матери. Ее трудно было воспитывать дома, такъ какъ ни одна порядочная гувернантка не могла долго жить у нихъ. Если она нравилась хозяину, хозяйка была ею недовольна, и наоборотъ.
Двѣнадцати лѣтъ Леличку отвезли въ институтъ, и бѣдная мать осталась одна со своимъ супругомъ. Онъ ее совершенно обезличилъ, принизилъ, лишилъ всякихъ знакомствъ. Она очутилась одна, среди разнузданной компаніи друзей его, безъ всякой пищи для ума и сердца.
Навѣщая дочь свою, она не смѣла долго оставаться въ городѣ. Она спѣшила домой изъ боязни, чтобы супругъ ея не надѣлалъ чудесъ въ ея отсутствіе. Дома, она весь день, отъ утра до ночи, возилась съ нимъ. Если не было толкотни и оргій, онъ или затѣвалъ ссору съ кѣмъ-нибудь, или предавался раскаянію, разыгрывалъ изъ себя жертву, плакалъ, ходилъ за ней слѣдомъ, билъ своихъ любовницъ, выгонялъ ихъ изъ дому. Вообще ежечастно, ежеминутно наполнялъ собою все ея время. Онъ представлялъ изъ себя что-то въ родѣ болотныхъ испареній, отъ которыхъ въ данной мѣстности некуда было уйти; онъ заражалъ всю, окрестность какъ болѣзнь, въѣдался въ существо жены своей и отравлялъ ее, парализуя ея и безъ того слабую волю. Состояніе у нея было большое: она наслѣдовала отъ двухъ своихъ братьевъ, погибшихъ подъ Севастополемъ; но, къ довершенію всѣхъ ужасовъ, въ домѣ сталъ очень часто появляться Захаръ Гавриловичъ Бурлачко. А кто онъ?
II.
правитьВъ двадцати пяти верстахъ отъ усадьбы Конти, по дорогѣ въ губернскій городъ, стоялъ постоялый дворъ «Гола пани». Давно, очень давно, лѣтъ сто тому назадъ, здѣсь поселилась помѣщица. Она получила по раздѣлу пятьдесятъ десятинъ земли и нѣсколько крѣпостныхъ душъ, съ которыми обращалась до такой степени жестоко, что всѣ они разбѣжались. Она пѣшкомъ приходила въ деревню нанимать рабочихъ; крестьяне неохотно соглашались идти къ ней и прозвали ее «Гола пани». Съ тѣхъ поръ названіе «Гола пани» никогда не покидало эту маленькую усадьбу. Она точно прижалась къ горѣ, покрытой молодымъ лѣсомъ. Лѣсъ этотъ былъ вѣчно юнъ, потому что его всегда неукоснительно вырубали. Внизу подъ горой собиралась весенняя вода, образуя нѣчто вродѣ прудика. Имъ никто не занимался, и потому онъ служилъ больше логовищемъ для сѣиней, да помогалъ растительности быстро распространяться во всѣ стороны. Когда Захаръ Гавриловичъ Бурлачко пріобрѣлъ «Голу паню» для постоялаго двора, деревья подошли уже къ самому дому и намѣревались распластать свои вѣтви на крышѣ его. Бурлачко воспротивился этому: ему не нужно было ни красоты, ни тѣни; ему нуженъ былъ просторный дворъ, ничѣмъ не заслоненныя окна, откуда бы онъ могъ наблюдать за тѣмъ, что дѣлается во дворѣ. И вотъ, онъ началъ борьбу съ деревьями, — вырубилъ и выкорчевалъ прекрасные дубы, каштаны и липы, стоявшіе сотни лѣтъ, и природа наказала его за это. На слѣдующую весну, вода, ничѣмъ неудерживаемая, затопила ему весь дворъ. Бурлачко взвылъ: этотъ первый опытъ пришелся ему комомъ. У него не было ни денегъ, ни возможности достать ихъ. Генеральша Ишинская помогла ему выпутаться изъ бѣды; она посовѣтовала устроить дворъ впереди дома, доказывая, что вода всегда можетъ заливать мѣсто по ту сторону его. Бурлачко почесалъ затылокъ, — опять приходилось начинать съизнова, и въ душу его закралась ненависть, если не къ большимъ деревьямъ, то къ кустамъ и жимолости: они заполонили все пространство; каждый кусокъ подъ капустную гряду приходилось брать съ топоромъ и лопатой въ рукахъ. Зачѣмъ ему были эти кусты? Вся гора, покрытая лѣсомъ, давала ему вдоволь всего.
Отношенія между генеральшей и Бурлачко были самыя дружественныя.
Постоялый дворъ процвѣталъ.
Всѣ окрестные помѣщики, жившіе по ту сторону его, не могли миновать Захара Гавриловича. Онъ зналъ ихъ всѣхъ такъ хорошо, точно они исповѣдывались ему въ грѣхахъ своихъ.
Сынъ его, Амельянъ Захарычъ, съ малыхъ лѣтъ занимался овсомъ и сѣномъ; онъ всегда, опершись спиной о притолку, больше слушалъ, чѣмъ говорилъ, и первый совѣтъ, который онъ преподалъ отцу своему, былъ: «не давать панамъ ѣсть — невыгодно!»
Старый Бурлачко съ удивленіемъ и даже съ нѣкоторымъ страхомъ посмотрѣлъ на своего сына, но тотъ выложилъ свою мысль на счетахъ, и, дѣйствительно, оказалось, «что игра не стоитъ свѣчей».
— А какъ же господинъ Контовъ? — спросилъ старикъ.
— Ему можно, — отвѣтилъ сынъ.
Отецъ и сынъ переглянулись; они поняли другъ друга и, не сговариваясь, принялись обрабатывать этого взбалмошнаго, сумазброднаго помѣщика.
Сначала Амелько началъ возить ему говядину. Конти былъ до нея большой охотникъ, а Макаръ приготовлялъ такія зразы, что онѣ такъ и назывались Макаровскія. Постоялый дворъ мало-по-малу стадъ утрачивать свою матріархальную физіономію; помѣщики оскудѣвали; имъ уже не подавала хозяйка съ любезной улыбкой ни жареной курицы, ни застуженаго поросенка.
Всѣ загоны были теперь биткомъ набиты скотомъ. Амелько вѣчно отсутствовалъ: онъ велъ обширную торговлю, спекулируя, главнымъ образомъ, разнузданностью и стѣсненнымъ положеніемъ окрестныхъ пановъ. Конти онъ возилъ разную бакалею и сюрпризы, вродѣ ананасовъ и папиросъ съ порохомъ. Наконецъ, взялъ у него землю въ аренду. Это былъ первый случай отдачи дворянскаго помѣстья въ руки кулаку. Это былъ первый шагъ на той покатости, по которой скользилъ Конти тайкомъ отъ жены. Обманывать умѣлъ онъ ее удивительно.
Когда умеръ старый Бурлачко, уже двѣ трети имѣнія были въ рукахъ Амельки. Сынъ оказался гораздо аккуратнѣе и неумолимѣе отца своего.
При жизни старика, Конти безпрестанно подтрунивалъ надъ нимъ, называлъ его нашимъ сыночкомъ, неразумнымъ поросеночкомъ. Амелько ухмылялся и щурилъ свой узкій правый глазъ, но, по смерти отца, онъ такъ притянулъ возжи, что даже Конти почувствовалъ боль и съежился. Въ первый разъ во всю свою жизнь онъ сталъ грустить и задумываться. Конечно, не жена и не дочь тревожили его. Его тревожила невозможность продолжать прежній образъ жизни и то, что всѣ добродѣтельные фофаны, какъ называлъ онъ людей, презиравшихъ его, станутъ теперь насмѣхаться надъ нимъ и помыкать имъ. Безпокойство и страхъ стали ядомъ для его натуры; сюда присоединились послѣдствія частыхъ оргій, и, въ концѣ августа, когда мать отвезла Леличку въ институтъ и вернулась домой, въ этотъ самый день его нашли мертвымъ въ саду.
На десятый день послѣ смерти Конти, явился въ усадьбу Амелька и объявилъ, что все состояніе принадлежитъ ему.
Извѣстіе это свалило съ ногъ бѣдную вдову.
Оправившись, она ѣздила къ предводителю дворянства проситъ защиты, обращалась въ судъ, но все напрасно. Мужъ имѣлъ полную довѣренность отъ нея. Онъ могъ закладывать и продавать, и до тла разорилъ ее. Но что было самое ужасное, это то, что она обязана была черезъ восемь мѣсяцевъ очистить усадьбу. Въ этомъ году Леличка кончала курсъ. Что ей было дѣлать? У нея оставалось только триста десятинъ пустопорожней земли, подаренной ея дочери бабкой; онѣ примыкали къ постоялому двору, и Бурлачко уступилъ ей «Голу паню». Она долго не могла въ толкъ взять: неужели дочери генерала Ишинскаго жить на постояломъ дворѣ, а Амелько, мужикъ, займетъ ея родовыя хоромы, это прелестное «Нагорное», старое гнѣздо дворянъ Ишинскихъ? Но что дѣлать? Судиться съ нимъ было безполезно; въ случаѣ суда, она рисковала даже потерять то, что у нея осталось; она напрасно умоляла Амельку позволить ей остаться въ усадьбѣ до выпуска дочери. Амелько былъ непреклоненъ. Онъ собирался вторично жениться на богатой невѣстѣ, и ему былъ нуженъ домъ.
Бѣдная женщина обезумѣла отъ горя; но не за себя терзалась она, — о себѣ она давно перестала думать, — но Леличка! Неужели ея дѣвочкѣ, на счастьи которой отдыхала ея измученная душа, неужели ей терпѣть подобное униженіе?! Она кляла свое прошлое, кляла своего мужа.
Неужели она выносила позорную жизнь, принизилась, обезличилась, и все это для того, чтобы увидѣть себя на краю пропасти?!… Ей уцѣпиться даже не за что!…
Она любовью къ гнусному человѣку оттолкнула отъ себя всѣхъ. Всѣ ея родные давно отвернулись отъ нея. Конти съумѣлъ возбудить противъ себя общую ненависть, и вотъ она увидала свою дочь обобранной, безъ покровительства, безъ друзей, однимъ словомъ, несчастной дочерью всѣми презираемаго отца. Когда она раньше думала объ этомъ общемъ отчужденіи, ее утѣшала мысль, что богатая дочь ея не будетъ нуждаться въ снисходительной милости другихъ, а теперь… Эти триста десятинъ… на нихъ едва просуществовать можно… Несчастная женщина рвала на себѣ волосы и задыхалась отъ отчаянія.
Однако, дѣлать было нечего, нужно было переѣзжать куда-нибудь, и она рѣшилась поселиться на постояломъ дворѣ. Какъ у всѣхъ слабыхъ натуръ, которыя никогда не соприкасались съ практической жизнью и ея реальной неумолимостью, въ ней жила почти безумная надежда, что, пока кончитъ курсъ Леличка, дѣла ея какъ-нибудь измѣнятся къ лучшему и она въ состояніи будетъ что-нибудь приготовить къ выпуску своей единственной дочери. Она писала своимъ двоюроднымъ братьямъ, но не получала отъ нихъ никакого отвѣта. Наконецъ, насталъ день, — день, когда она должна была навсегда покинуть свое родное пепелище. Здѣсь родилась она, здѣсь пережила она всѣ свои радости и выплакала всѣ свои слезы. Она ходила по всѣмъ комнатамъ и крестила всѣ углы, точно сатана долженъ былъ поселиться тутъ. На верху, въ комнатѣ Лелички, уютной какъ гнѣздышко, она упала на колѣни и зарыдала. Макаръ, стоявшій внизу, погрозилъ кулакомъ порѣренному Амелько. Амелька счелъ за благоразумное совсѣмъ не являться, пока очистится усадьба.
Барыню снесли внизъ; она сгорбилась и посѣдѣла за эти нѣсколько мѣсяцевъ; она точно уходила въ могилу, гдѣ, однако, ждалъ ее грозный судья, въ лицѣ дочери. Одна мысль о томъ, что скажетъ Леличка, гнула ее до самой земли. Когда ей подали коляску, запряженную четырьмя изнуренными клячами, двѣ женщины суетились около нея; это были Горобчиха и Шаповалиха; а на козлахъ, вмѣсто кучера, возсѣдалъ Макаръ Палюга. Эти трое людей, вынесшіе на своихъ плечахъ всѣ изувѣрства Конти, не хотѣли бросить свою бѣдную барыню въ несчастіи. Они рѣшились служить ей, еслибъ даже ей нечѣмъ было платить за ихъ услуги.
Было трогательно видѣть, какъ эти добрые люди ухаживали за Варварой Яковлевной. Баба Горобчиха везла цѣлый возъ птицы, Шаповалиха мечтала развести огороды, а Макаръ становился отнынѣ и поваромъ, и кучеромъ, и дворникомъ. Его возмущало сознаніе, что въ усадьбѣ генеральши Ишинской поселится хамово отродье. Онъ привязался къ «Нагорному» со всей страстью бобыля. Бурлачка Макаръ ненавидѣлъ столько же, какъ и Конти. «Пусть, — говорилъ онъ, — Амелько позоветъ Макара готовить свадебный ужинъ, онъ ему такое словцо закрутитъ, что тотъ только почихаетъ». Но Амелько не далъ старику этого удовлетворенія: онъ привезъ повара изъ губернскаго города, и когда потомъ приходили люди и разсказывали, какой пиръ задалъ Бурлачко на свадьбѣ, Макаръ съ презрѣніемъ замѣтилъ: "Развѣ они понимаютъ, что значитъ по настоящему готовить? Это хамово отродье перчатку въ котлетахъ съѣстъ и не замѣтитъ. Вотъ покойный нашъ вышкворокъ, какъ женился и сталъ привередничать, я ему возьми да и сруби его же собственную старую перчатку въ котлетахъ. Онъ ѣстъ да прихваливаѣтъ; потомъ позвалъ меня и говоритъ: «всегда Макаръ дѣлай такія котлеты». А я въ отвѣтъ: «буду стараться, пане». И Макаръ сплюнулъ.
Не прошло мѣсяца, какъ постоялый дворъ преобразился. Метла, красовавшаяся на воротахъ, была снята, домъ выбѣленъ; на окнахъ появились гардины, холодныя сѣни превращены въ теплую комнату, на подоконникахъ красовались цвѣты въ горшкахъ. Макаръ являлся каждое утро во время чая и, заложивъ руки за спину, торжественно спрашивалъ: «что прикажете готовить, сударыня?»
Горобчиха успѣла вывести индюшатъ, и если который изъ нихъ издыхалъ, она приносила его барынѣ и со сдержанной грустью говорила: «покойникъ, сударыня». Въ такую минуту она всегда думала о томъ времени, когда могла принести цѣлый подолъ покойниковъ, когда ее окружали стаи гусей, вутокъ и индычатъ. Меланхолическая Шаповалиха жаловалась, что она «съ сѣмянъ перевелась».
Барыня слушала всѣхъ, заказывала обѣдъ, пила чай, вставала, ложилась, но все это дѣлала точно во снѣ. Ее угнетала мысль: «что скажетъ Леличка?».
А, между тѣмъ, время, когда должна была пріѣхать дочь, подходило все ближе и ближе. Она получала отъ нея письма, полныя восторга и блаженнаго ожиданія того дня, когда она совсѣмъ вернется домой. Никогда прежде Леличка такъ сладко не мечтала о домѣ, какъ теперь, никогда она не писала такихъ длинныхъ писемъ; въ нихъ даже говорилось о цвѣтахъ, которые должны быть посажены противъ ея оконъ. Каждое слово письма ложилось камнемъ на измученную душу матери. О, какъ она горячо молилась, чтобы миновала ее эта тяжелая, чаша признанія! Когда настало время взять дочь изъ института, Варвара Яковлевна собрала всѣ свои драгоцѣннности и, какъ осужденная на смерть, поѣхала въ городъ.
Нужно ли говорить читателю, что бѣдная мать не имѣла духа сказать Леличкѣ о случившемся, пока онѣ не подъѣхали къ самой «Гола пани»?
III.
правитьВъ институтѣ, гдѣ воспитывалась Леличка, находили, что наружность ея самая аристократическая. Мнѣніе это стало несомнѣннымъ съ тѣхъ поръ, какъ, графъ Кукуатовъ, пріѣхавъ на балъ начальницы, замѣтилъ, что она похожа на бывшую императрицу Евгенію. Слова эти окончательно утвердили увѣренность Лелички въ томъ, что ей предстоитъ блестящая будущность. Всѣ кавалеры, посѣщавшіе институтскія вечеринки, ухаживали за ней. Она стала даже пріобрѣтать манеру смотрѣть свысока на своихъ поклонниковъ, — манеру, которую нѣкоторыя красивыя женщины усвоиваютъ себѣ чуть ли не съ пеленокъ на погибель господамъ мужчинамъ. Она никѣмъ еще не увлекалась, потому что была всецѣло увлечена собой, и, несмотря на видимую холодность, поклоненіе доставляло ей большое удовольствіе. Каждый разъ послѣ вечера, ложась спать, она мысленно пересчитывала всѣхъ своихъ поклонниковъ и повторяла комплименты, расточавшіеся ей.
Дѣйствительно, она была прекрасна и, какъ двѣ капли воды, похожа на свою бабку, слывшую красавицей. Ея большіе темные глаза смотрѣли задумчиво, тонкое личико съ прямымъ профилемъ Діаны то вспыхивало, то блѣднѣло. Глядя на нее, вы точно слѣдили за облакомъ, цвѣтъ котораго безпрестанно мѣнялся отъ проникающихъ сквозь него лучей солнца. Въ ней не было никакихъ рѣзкихъ красокъ. Красоту ея составляла полная гармонія линій и та неуловимая прелесть выраженія, какая бываетъ свойственна только однѣмъ женщинамъ. Была ли она умна? Никто никогда не задавался подобнымъ вопросомъ. Подруги считали ее гордой, а поступки ея благородными; она умѣла держать себя выше мелочныхъ дрязгъ, училась порывисто и довольно небрежно, но всѣмъ казалось, что иначе и быть не можетъ: прилежаніе было ниже ея.
Конечно, она считалась богатой. Когда Конти пріѣзжалъ навѣстить дочь свою, онъ засыпалъ цѣлый классъ конфектами: другихъ доказательствъ не требовалось. Никто не зналъ ея внутренняго міра; она никому не говорила о томъ, напримѣръ, что она не только разочаровалась въ отцѣ своемъ, но даже ненавидѣла его въ послѣднее время.
Когда она облеклась въ черный кашемировый передникъ, всѣ нашли, что трауръ и грусть ей необыкновенно къ лицу.
Леличка не протестовала противъ выраженія скорби по поводу ея потери, но внимательный наблюдатель могъ замѣтить, что въ эти нѣсколько мѣсяцевъ, послѣдовавшихъ за смертью отца, она значительно возмужала, и сужденія ея о предстоящей ей жизни приняли болѣе опредѣленный характеръ. Такъ, одному изъ своихъ поклонниковъ она объявила, что слѣдующую зиму проведетъ въ городѣ. На смерть отца она смотрѣла какъ на избавленіе для себя и для матери. Деревенскій домъ получилъ для нея теперь особенную прелесть. Вотъ чѣмъ объясняются ея длинныя и подробныя письма.
Она ничуть не удивилась, увидавъ свою маму растерянной и точно пришибленной. Въ глубинѣ души своей она давно осуждала ее за любовь и снисходительность къ такому мужу, каковъ былъ Конти. Всѣ желанія ея были и на этотъ разъ, какъ всегда, исполнены; платья и вещи получила она именно такія, какихъ желала, и, счастливая, довольная, провожаемая многими подругами, она сѣла въ вагонъ, чтобы ѣхать въ свое милое «Нагорное».
Правда, Вареньку немного покоробило, что съ мамой не пріѣхала горничная. Но эта мелочь, вмѣстѣ съ послѣднимъ домомъ, мелькнувшимъ въ окно вагона, вылетѣла у нея изъ памяти.
На послѣдней станціи, гдѣ ихъ ждали лошади, она увидала своего молодаго сосѣда, который всегда на каникулахъ ухаживалъ за нею. Она очень удивилась, замѣтивъ, что мать дѣлаетъ ему какіе-то знаки глазами. Потомъ они пошептались, и ей показалось, что сосѣдъ началъ смотрѣть на нее съ сожалѣніемъ.
Леличка отвернулась отъ него и мысленно удивлялась глупой непослѣдовательности людей, которые, сами не уважая человѣка, хотятъ, чтобы дочь не только уважала и любила его, но даже притворялась, изъ приличія, убитой.
Съ подобными мыслями она молча ѣхала домой и, завидя «Голу паню», съ легкимъ отвращеніемъ воскликнула:
— Не будемъ, мама, заѣзжать въ этотъ отвратительный постоялый дворъ! Тамъ, я думаю, отъ мухъ дышать нечѣмъ.
Мать вздрогнула и съежилась, а экипажъ подкатилъ къ самому крыльцу.
Макаръ соскочилъ съ козелъ и помогъ барынѣ вылѣзть.
— А, и Горобчиха здѣсь! — закричала Леля, увидавъ свою любимую бабу.
Горобчиха подошла къ ней и, вмѣсто всякаго привѣтствія, залилась слезами.
Леля отвернулась и быстро вошла на, крыльцо; она не любила бабьихъ слезъ, да еще притворныхъ: развѣ не всѣ онѣ ненавидѣли отца ея, развѣ не онѣ научили ее презирать его? А теперь… эти притворныя слезы… Даже противно.
Въ сѣняхъ ее окликнула мать.
Леличка обернулась. «Какъ все это несносно!…» — думала она, глядя на Варвару Яковлевну, которая вся съежилась.
— Не ходи туда, — сказала она, дѣлая какое-то особенное движеніе по направленію къ двери, ведущей въ комнаты.
— Хозяинъ умеръ? — вдругъ спросила Леля.
Она боялась мертвецовъ, особенно чужихъ.
— Нѣтъ, Леличка, несчастье! — прошептала мать поблѣднѣвшими губами.
Леличка вздрогнула.
— Господи! да что такое случилось? — спросила она.
Ей вдругъ пришла безумная мысль въ голову: не всталъ ли отецъ изъ гроба? не сидитъ ли онъ тамъ, страшный, распухшій? Она стояла противъ матери и чувствовала, что ноги ея подкашиваются, а мать произнесла:
— Мы, Леличка, разорились. У насъ ничего теперь нѣтъ, ничего!
Кровь хлынула въ голову дѣвушки. Она порывисто вошла въ комнату и сѣла на ближайшій стулъ.
— Что вы говорите, мама?! — почти крикнула она, — что вы говорите?
Она уже не боялась мертвецовъ; но то, что сказала мать, было такъ ужасно по своей неожиданности, что голова ея отказывалась понимать истинный смыслъ словъ ея.
Мать тоже сѣла.
Что испытывала бѣдная женщина въ эту минуту, трудно описать. Она чувствовала себя до такой степени виноватой передъ дочерью, что готова была на колѣняхъ просить у нея прощенія.
— Я говорю, — начала она, — что Бурлачко у насъ все отнялъ, все: и землю, и домъ. У насъ остались только твои триста десятинъ, да вотъ этотъ постоялый дворъ. Я продала свой брилліанты, чтобы тебѣ сдѣлать…
Но тутъ она не договорила, слова замерли на губахъ ея и она устремила безпокойный, потухшій взглядъ на Леличку.
Та встала, блѣдная, дрожащая- губы ея посинѣли.
— Какъ смѣете вы мнѣ говорить, что это Бурлачко отнялъ у васъ состояніе?! — начала она рѣзкимъ, прерывающимся отъ внутренняго волненія голосомъ. — Развѣ не вамъ оно принадлежало? Развѣ дѣдъ мой Ишинскій для того наживалъ, чтобы вашъ Конти оставилъ меня нищей? Развѣ вы когда-нибудь думали обо мнѣ, о судьбѣ моей? Вы всю жизнь запирали горничныхъ на замокъ. Всякая порядочная женщина на вашемъ мѣстѣ должна была бы прогнать такого мужа. Вы погубили вашихъ старшихъ дѣтей. Это всѣ говорятъ, всѣ! и теперь вы погубили меня! Вы поставили вашу любовь къ этому человѣку выше всего на свѣтѣ — вы, вы, вы лизали ему руку, а онъ билъ васъ, билъ, билъ, я это знаю! знаю!!! всѣ это знаютъ. Какое вы имѣли право оставить меня нищей?… — Тутъ голосъ ея оборвался. — Я васъ ненавижу такъ же, какъ и отца своего!… — говорила она, уже рыдая. — Вы сдѣлали меня нищей и несчастной, вы принесли меня въ жертву ему, ему, кот….
Она не могла выговорить отъ волненія.
— Лучше умереть, лучше умереть, чѣмъ переносить бѣдность и униженіе!… Я отравлюсь, я непремѣнно отравлюсь!
— Леличка, Леличка! — говорила бѣдная мать, ломая руки и заливаясь слезами.
Но Леличка не слушала.
— Я не могу жить въ этомъ отвратительномъ домѣ! Я здѣсь дня не останусь. Слышите? Дня не останусь!
Она схватилась за голову, бросилась въ сосѣднюю комнату и заперла за собой дверь.
Мать осталась сидѣть на мѣстѣ, какъ была, въ дорожномъ платьѣ, неподвижная, полуживая.
Пришли бабы и перенесли ее на постель; а Леличка бросилась на диванъ и рыдала, рыдала.
Всѣ ея тщеславныя мечты были разбиты, уничтожены. Она, которой всѣ поклонялись, она, которая похожа на императрицу французскую, должна снизойти до того, чтобы жить на этомъ ужасномъ постояломъ дворѣ. Нѣтъ, лучше умереть, лучше умереть, чѣмъ переносить подобную жизнь, полную униженій и нищенства! Ну, развѣ она не самая несчастная дѣвушка въ мірѣ? Развѣ можно было ожидать чего-нибудь хорошаго отъ подобныхъ отца и матери? Развѣ не въ правѣ она ихъ ненавидѣть? Скрыли отъ нея, что все погибло! Зачѣмъ ее ставили въ неловкое положеніе? Она разсказывала всѣмъ о своемъ состояніи, она пригласила многихъ къ себѣ въ деревню, и вдругъ!… Что она теперь напишетъ? Какъ онѣ всѣ отвернутся, отъ нея?
Это послѣднее обстоятельство заставило ее опять зарыдать.
Отвратительный постоялый дворъ, который она всегда ненавидѣла, гдѣ стѣны и окна были облѣплены мухами, этотъ постоялый дворъ долженъ служить имъ жилищемъ. Неужели нельзя было устроить что-нибудь? Нанять квартиру, хоть какую-нибудь, хоть самую маленькую, ну, хоть одну комнату? Это не было бы такъ ужасно, такъ обидно, такъ унизительно! Но мать ея, она всю жизнь унижалась, она нарочно такъ устроила, да, да, нарочно, чтобъ ей было больно, чтобы и ее тоже унизить.
Она подошла къ окну и стала смотрѣть. О, какъ ей было все ненавистно тутъ! Растрепанный, грязный садъ, высокій бурьянъ, заглушавшій деревья, цѣлыя горы навоза тамъ, подъ навѣсами. Неужели нельзя было даже прибрать этой гадости? И все это послѣ роскошнаго сада, гдѣ столѣтніе дубы и липы толпились подъ окнами, образуя непроницаемые своды, и ея комната во второмъ этажѣ, откуда видна была рѣка и необозримое зарѣчье!… И вдругъ!… Нѣтъ, нѣтъ, она не можетъ помириться съ этимъ, не можетъ! Она скорѣе умретъ, чѣмъ будетъ, жить здѣсь. Думала ли она, когда имъ приходилось останавливаться тутъ на пути къ станціи, и она томилась отъ скуки въ ожиданіи лошадей, — думала ли она, что это ненавистное гнѣздо станетъ ея домомъ? А эти мерзкіе Бурлачки?… Не можетъ этого быть! Ей казалось, что кто-нибудь долженъ непремѣнно вмѣшаться въ это дѣло и водворить попранную справедливость. Развѣ это справедливо? Развѣ можно было допустить что-нибудь подобное? Нельзя было, нельзя! Но разъ это случилось, ей лучше умереть, лучше умереть! Ей ничего не остается въ жизни, ничего! Что значитъ ея красота? Кому нужна она теперь, когда ей предстоитъ жить въ грязи Бурлачкинаго дома? Кто можетъ пріѣхать къ нимъ? Всѣ будутъ смотрѣть на нее такъ, какъ смотрѣлъ молодой помѣщикъ, котораго онѣ встрѣтили на дорогѣ. Какое униженіе! Если-бъ это знали въ институтѣ! На выпускѣ она торжествовала, за ней всѣ ухаживали, а теперь все погибло, все! Она не обязана почтительно думать о человѣкѣ, который, хотя и отецъ ея, но ничего не далъ ей, кромѣ позора. Всѣ люди ненавидѣли его, одна мама передъ нимъ унижалась. Ея молодая натура протестовала противъ этой покорности, которая принесла въ жертву капризу одного человѣка всѣхъ своихъ дѣтей. Она испытывала ярость, думая теперь о всѣхъ ужасахъ, слышанныхъ ею объ отцѣ. И вотъ, какой результатъ всего этого, — она нищая, нищая навсегда! Ее изъ милости возьмутъ замужъ! Нѣтъ, лучше умереть, лучше умереть!
Она легла на диванъ и стала думать о томъ, какъ привести въ исполненіе планъ смерти: она ничего не станетъ ѣсть, а если ей насильно будутъ приносить пищу, она можетъ выбрасывать ее за окно, и черезъ три дня конецъ всему; она умретъ, и пусть тогда мать ея…
Но тутъ мысли ея были прерваны. Горобчиха тихонько постучалась въ дверь и объявила, что кушать подано.
Леличка крикнула, что не пойдетъ обѣдать. Горобчиха шептала еще что-то, но Леличка не захотѣла слушать; она закрыла уши и повернулась лицомъ къ стѣнкѣ дивана.
Въ комнатѣ было нестерпимо душно; мухи, отъ которыхъ невозможно было избавиться, облѣпили потолокъ, стѣны и надоѣдали ей. Она съ отчаяніемъ продолжала думать о своей горькой судьбѣ. Никакого исхода, кромѣ смерти, не предстоитъ ей, никакого!
Однако, она не спала три ночи, особенно послѣднюю; она проговорила ее всю на пролетъ съ подругой, ѣхавшей по одной дорогѣ съ нею; и вотъ, какъ ни была она смертельно огорчена, но сонъ незамѣтно подкрался къ ней и усыпилъ ея бурныя страданія.
Не поворачиваясь на другой бокъ, она проспала ровно четыре часа.
Когда она проснулась, въ комнатѣ было темно, на дворѣ и въ саду происходилъ невообразимый шумъ и трескъ. Леличка долго не могла сообразить, гдѣ она и что съ ней дѣлается. Когда она подошла къ окну, то увидѣла, что небо покрыто свинцовыми, темными тучами, ураганъ, ворвавшійся между горой и домомъ, производитъ опустошенія: сухіе листья, отломленныя вѣтви летали въ воздухѣ, деревья гнулись и трещали. Гнилыя оконныя рамы готовы были ежеминутно сорваться съ петель. Она смотрѣла на эту бушующую природу. Ея душевная мука точно замерла на минуту.
Посреди двора стоялъ высокій старый каштанъ. Топоръ Бурлачка пощадилъ его. Теперь онъ напрасно простиралъ свои могучія вѣтви, точно ища опоры и защиты: кругомъ ни деревца, ни былинки. Вѣтеръ охватилъ его со всѣхъ сторонъ, густая верхушка раскачивалась, вѣтви трещали и гнулись, а старый великанъ шепталъ: «не дамся, не дамся, не дамся». Сорванная съ крыши солома кружилась въ воздухѣ. Леличка смотрѣла на это опустошеніе, она прислушивалась къ реву бури, и въ душѣ ея звучали слова: «Мы также одиноки, какъ этотъ каштанъ, мы голыя пани! Насъ оторвало отъ роднаго гнѣзда и унесетъ, унесетъ…». Вѣтеръ, ворвавшись въ трубу, гудѣлъ: «голыя пани, голыя пани», и потомъ, вырвавшись и бушуя среди деревьевъ, на тысячу голосовъ повторялъ: «унесетъ, унесетъ, унесетъ!»… Ей стало такъ больно, больно, ей хотѣлось упасть на чью-нибудь грудь, ей хотѣлось, чтобы кто-нибудь горько и громко заплакалъ надъ нею, надъ горемычной судьбой ея… Вдругъ еще больше потемнѣло… Старый могучій каштанъ замотался, затрещалъ и, расколотый на двое, съ воемъ и трескомъ повалился на землю.
Леличка въ ужасѣ отскочила отъ окна. «Гдѣ мама?» мелькнуло въ ея умѣ. Она знала, что мать смертельно боится бури. Она бѣжитъ къ двери и судорожно хочетъ открыть ее, но дверь не подается; точно кто-то держитъ ее съ противоположной стороны. «Отоприте, отоприте!» кричитъ Леличка. Дверь подалась, наконецъ. Какая-то темная масса лежитъ у дверей… Леличка нагибается… О, ужасъ! это ея мать… Съ невѣроятнымъ усиліемъ, она схватываетъ ее на руки и кладетъ на диванъ…
— Мама, мама! — кричитъ она, обливаясь слезами, — мама, прости меня, прости!…
А вѣтеръ реветъ и бушуетъ, производя опустошеніе кругомъ; ихъ маленькій домикъ трещитъ и ежеминутно готовъ разлетѣться въ дребезги.