1899
правитьП. Д. Боборыкинь.
править«ВЪ ТѢНИ ОЛИВЪ».
правитьТы покидала край чужой!!."
I.
правитьПрибой ласково лижетъ голыши прибрежья. Онъ изсѣражелтоватой полосой изгибается по выступамъ и впадинамъ Ривьеры. Жарко. Вдоль узкаго бѣлаго шоссе клубы пыли взбиваютъ двухколесные возы и дилижансы съ тюками на крышѣ и цвѣтными занавѣсками по бокамъ.
Идутъ всего больше на востокъ, къ большому торговому порту. Пригородное мѣстечко — въ эту пору дня — все печется на солнцѣ. Рядъ домовъ тѣснится на набережной, повыше двухъ дорогъ: одной для обыкновенной ѣзды, другой — для конки.
Мальчишки, босикомъ, въ курткахъ бураго сукна, простоволосые, и кое-кто въ красныхъ колпакахъ — бродятъ безъ дѣла у самой воды, подбираютъ раковины и маленькихъ краббовъ, поджидая поѣзда, когда они кинутся подъ вагоны и станутъ кувыркаться, ходить на рукахъ и кричать взапуски, клянча «un soldo».
По единственной улицѣ мѣстечка, гдѣ одна стѣна высокихъ домовъ генуэзскаго стиля стояла въ густой тѣни — изрѣдка двигались вдоль тротуара прохожіе: англичанинъ съ вуалью на высокой шляпѣ, въ формѣ шлема, старые рыбаки, торговки, солдаты въ парусинныхъ блузахъ; молоденькія прачки проносили корзины, покрытыя розовой кисеей.
Ни малѣйшаго вѣтерка. Въ тѣни привольно дышится. Воздухъ — морской, полный соляныхъ испареній. Такъ тепло, какъ у насъ въ іюнѣ; а весна только что началась. Пасху отпраздновали въ прошлое воскресенье.
Въ концѣ этой улицы, ведущей къ станціи желѣзной дорога, куда надо подниматься по крутой лѣстницѣ съ тротуара — зеленѣютъ эвкалиптусы и лавровыя деревья сада, принадлежащаго обширному отелю. По низкому каменному забору идетъ длинная вывѣска аршинными буквами: «Hôtel de la Mediterrannée».
Красивые ворота приглашаютъ войти во дворъ съ монументальнымъ фасадомъ. На площадкѣ, передъ крытымъ подъѣздомъ — совсѣмъ тихо. На крыльцѣ показался только мальчикъ, въ курточкѣ егеря, съ мелкими пуговицами и малиновымъ воротникомъ, курчавый и женоподобный, и окликнулъ кого-то звонкимъ итальянскимъ возгласомъ, въ одинъ изъ павильоновъ, гдѣ живетъ прислуга:
Оттуда вышелъ факкино, въ сюртукѣ съ металлическими пуговицами и въ форменномъ картузѣ съ клеенчатымъ верхомъ. — La signora aspetta! крикнулъ ему мальчикъ и скрылся.
Факкино, не торопясь, вошелъ въ огромныя сѣни, гдѣ разставлена была лѣтняя тростниковая мебель. Прямо, сквозь широкую стеклянную дверь, виднѣлась изумрудная полоса залива.
Въ правомъ углу стояло кресло на колесахъ.
Слѣва, по ковру бѣлой мраморной лѣстницы, спустились двѣ женщины. Одна была горничная, въ бѣломъ чепчикѣ и франтоватомъ фартукѣ съ оборками — рослая, плотная швейцарка. Другая — молодая дама, брюнетка, худая, съ прозрачной кожей и съ двумя розовыми кругами на щекахъ. Носъ съ горбинкой и большіе темные глаза — да и весь обликъ — говорилъ, что она южанка. На ней, поверхъ шерстяного пеньюара, накинута была драповая мантилья въ клѣтку. Большая бѣлая кисейная шляпа, въ формѣ капора, бросала тѣнь на черты красиваго, болѣзненнаго лица.
Горничная слегка поддерживала ее подъ локоть.
Факкино подвезъ колясочку къ входной двери. Даму усадили и повезли со двора — въ садъ, шедшій вправо и влѣво отъ отеля, на нѣсколько десятинъ.
— Синьора, спросилъ по-итальянски факкино: — прикажете, потомъ повезти васъ въ тотъ садъ?
И онъ показалъ рукой черезъ дорогу.
— Нѣтъ, отвѣтила она. — Мы поѣдемъ туда передъ обѣдомъ.
Она произносила чисто по-итальянски; но опытный слухъ различилъ бы сейчасъ какую-то мягкость звуковъ и принялъ бы ее скорѣе за иностранку.
Съ полчаса возилъ ее факкино по аллеямъ сада, ища тѣни. Но она не боялась солнца и сидѣла, немного согнувшись, безъ зонтика.
На площадкѣ, гдѣ тѣсно скучилось нѣсколько оливковыхъ деревьевъ, она приказала остановиться, вышла изъ коляски и сказала служителю, что онъ свободенъ. Она чувствуетъ себя бодро, посидитъ здѣсь на воздухѣ и придетъ пѣшкомъ къ завтраку.
Сѣла она на желѣзное садовое кресло подъ одно изъ старыхъ деревьевъ. Мелкая, сизо-серебристая листва бросала нѣжную тѣнь. По лужайкѣ играла сѣть отраженій листвы остальныхъ оливъ и въ пятна свѣта попадали головки бѣлыхъ маргаритокъ и какихъ-то желтыхъ цвѣтковъ.
«Ого, кажется, куриная слѣпота?» подумала по-русски молодая женщина, поглядѣвъ на одинъ изъ этихъ цвѣтковъ.
Она всегда думала по-русски. Родомъ она итальянка, родилась въ Москвѣ, тамъ училась въ гимназіи, стала болѣзненна; услали ее за границу къ родственникамъ отца, имѣющаго въ Москвѣ скульптурное заведеніе — и вотъ уже третій годъ она замужемъ за итальянцемъ-инженеромъ. Мужъ работаетъ на желѣзной дорогѣ; а ее прислали на Ривьеру, въ окрестности Генуи.
И не можетъ она отрѣшиться отъ нестерпимой тоски. Не одна болѣзнь ее страшитъ, не одна мысль о смерти надвигается мрачнымъ видѣніемъ; а гнететъ сухость ея душевной жизни. Скучно ей въ этой Италіи, на «родинѣ», не тѣшитъ ее ни природа, ни тепло, ни море, ни благоуханный воздухъ. Рвется она туда, домой, въ родную ей Москву, гдѣ теперь еще ухабы и холодъ, и ужасные тротуары, и грязные ваньки.
Такъ бы и перелетѣла она къ Тверскимъ воротамъ и сѣла бы за столъ, гдѣ шумитъ самоваръ и кругомъ сидятъ ея подруги и студенты; начнутся споры, потомъ пѣніе, потомъ танцы, потомъ опять безконечные разговоры, и катанье на «голубяхъ» — парныхъ саняхъ — за заставу, въ Петровское.
Тамъ она жила, тамъ и полюбила.
Слеза скаталась по худой щекѣ. Слишкомъ жутко стало ей одной.
Она пошла изъ саду. Скоро зазвонятъ къ завтраку. Опять тошный табльдотъ, и тѣ же англичане, и та же заграничная тоска.
II.
правитьПередъ завтракомъ, молодая женщина сошла изъ своего номера въ столовую.
Вдоль столовой тянулась широкая террасса подъ навѣсомъ.
Нѣсколько креселъ были уже заняты иностранками. Она знала ихъ всѣхъ въ лицо, — могла сказать, кто англичане, кто нѣмцы и нѣмки; но ни съ кѣмъ не разговаривала.
Съ тѣхъ поръ, какъ она живетъ въ отелѣ этого приморскаго мѣстечка, около самой Генуи, на нее нашло совершенное отчужденіе отъ всего, что вокругъ нея видно и слышно. Форестьеры ей такъ же тошны, какъ и туземцы. Она даже довольна тѣмъ, что въ отелѣ нѣтъ почти итальянцевъ въ числѣ квартирантовъ.
Когда она жила домомъ въ Миланѣ, во Флоренціи, въ Римѣ, и должна была знакомиться съ обществомъ своего мужа — она страдала отъ всего, что составляетъ ихъ интересы, разговоры, вкусы, обычаи, предразсудки.
Она имъ «не ко двору». То же находитъ и ея мужъ. Но онъ, разумѣется, за нихъ. Для него все итальянское превосходно. А все, что ей мило и дорого, онъ называетъ «московскимъ варварствомъ» и считаетъ ее «ренегаткой».
До завтрака оставалось еще десять минуть на террасѣ было слишкомъ тепло. Она начала тяготиться этимъ вѣчнымъ солнцемъ, отъ котораго никуда не уйдешь.
Мальчикъ-егерь, тотъ, что звалъ утромъ факкино — подалъ ей на маленькомъ подносѣ визитную карточку.
Это ее удивило. Она никого не знаетъ и никого не ждала. И только что она бросила взглядъ на фамилію — вся вспыхнула и даже привстала.
— Этотъ господинъ здѣсь? спросила она.
— Онъ живетъ въ отелѣ. Сегодня пріѣхалъ.
— Попросите!
Въ большомъ волненіи поднялась она. Она не вѣрила своимъ глазамъ. На карточкѣ русской вязью напечатано: Владиміръ Михайловичъ Теренинъ.
«Володя Теренинъ! Боже!»
Она не докончила мысли и тотчасъ же почувствовала слабость и опустилась въ кресло. Передъ глазами пронеслась дымка.
«Какая я слабая!» по-русски выговорила она про себя.
— Вы, Теренинъ?!
— Марья Францовна!
Ей пожималъ обѣ руки молодой блондинъ, красивый, средняго роста, съ русой бородой и голубыми глазами, въ свѣтлой парѣ, безъ шляпы.
— Вы здѣсь… Садитесь… Разскажите… Господи!
Она не могла докончить. И онъ глядѣлъ на нее радостнымъ и немного испытующимъ взглядомъ своихъ русскихъ добрыхъ глазъ.
— Вотъ, какъ видите… Нашелъ васъ.
— Откуда?
— Прямо изъ Москвы. Захотѣлъ прокатиться… на Ривьеру и дальше. Рима никогда не видалъ. Добылъ вашъ адресъ.
— Видѣли нашихъ?
— Какже. Они очень сокрушаются. А вы право — ничего! Только похудѣли.
— И-и, — обронила она московскимъ звукомъ и провела по воздуху рукой съ длинными прозрачными пальцами.
И они начали говорить взапуски, перебивая другъ друга. Она жадно разспрашивала его о своихъ, о Москвѣ, о подругахъ, о лекціяхъ, концертахъ, о маломъ театрѣ, о Ермоловой о Лешковской, о Южинѣ, о профессорахъ и студентахъ, товарищахъ ея брата, теперь уже магистранта.
Давно уже прозвонили второй разъ и терраса опустѣла. Оберъ-кельнеръ изъ нѣмцевъ пришелъ звать ихъ. И за столомъ они помѣстились рядомъ, ничего почти не ѣли и все говорили, говорили.
Всѣ ушли, а они оставались въ столовой, только перешли за отдѣльный столикъ, куда проѣзжій приказалъ подать себѣ кофе.
— Такъ вамъ… на родинѣ, — не особенно отрадно? выговорилъ онъ тихо, наклонившись къ ней черезъ столикъ.
— Тяжко.
Они вразъ и замедленно поглядѣли другъ на друга.
Неужели то, что было тамъ, въ странѣ снѣговъ, не сонъ, но никогда не вернется уже болѣе?
Опять они вмѣстѣ и такъ влечетъ ихъ взаимно. Давно ли это было! Всего три года. Долго они избѣгали встрѣчи съ глазу на глазъ. Но вотъ… въ темную октябрьскую ночь… въ дождь, они засидѣлись въ квартирѣ ея подруги. Ихъ повезла извозчичья пролетка. Такъ тѣсно было сидѣть и такъ трясло по ужасной московской мостовой.
Поцѣлуй загорѣлся на ея щекѣ. Ее подхватила неземная радость. Они клялись въ «вѣчной» любви. Но на другой день она испугалась. Чего? Неужели своей южной крови? Онъ писалъ ей, она не отвѣчала. И продолжала любить; но молча, хотѣла испытать его, вѣрила въ то, что истинная любовь выйдетъ побѣдительницей изъ всякаго тяжелаго искуса.
Ничего этого она не вспомнила теперь; и онъ ни однимъ словомъ не разбередилъ прошлаго.
Словъ не нужно. Все они теперь чувствуютъ и понимаютъ. Видитъ и онъ — какъ она томится.
Не надо ему исповѣди. Да и зачѣмъ станетъ она унижать себя безплодными жалобами? Судьба рѣшила иначе. Онъ имѣлъ право считать ее пустой дѣвчонкой, гордость не позволила ему добиваться новаго сближенія. А тутъ подоспѣла болѣзнь. Заграницей она страшно заскучала и очутилась женой другого, безъ любви, вышла замужъ «по-итальянски», какъ здѣсь всѣ выходятъ: женихъ хорошій человѣкъ, дѣльный, сдѣлаетъ карьеру, собой какъ всѣ они; за ней онъ взялъ капиталецъ и безъ приданаго врядъ ли женился бы. И навѣрно жалѣетъ. Она — ему обуза, хворая, дѣтей нѣтъ; они — по цѣлымъ мѣсяцамъ — въ разныхъ мѣстахъ.
Зачѣмъ станетъ она все это разсказывать… Володѣ Теренину? Онъ и самъ пойметъ.
— Не вернуться мнѣ никогда къ вамъ, въ Москву! вырвалось у ней, подъ конецъ ихъ разговора, и она чуть-чуть не разрыдалась.
III.
правитьТихо догорала розовая заря. Солнце только что юркнуло за утесистый выступъ морского прибрежья.
Кругомъ зеленѣлъ — и зимой, какъ лѣтомъ — роскошный садъ генуэзскихъ нобилей, занимающій цѣлыхъ полгоры, надъ мѣстечкомъ.
Пальмы и магноліи, пиніи, эвкалпитусы, лавры, кипарисы купами и цѣлыми рощицами разошлись по склонамъ и манили подъ свою тѣнь. Аллеи, густо обставленныя апельсинными и лимонными деревьями, хранили пріятную свѣжесть.
Въ одномъ мѣстѣ, — вдали отъ водоемовъ, каскадовъ, озерка съ храмомъ и золоченой гондолой, — круглая лужайка заросла кругомъ оливами.
Тамъ, въ тѣни вѣковаго дерева, присѣли больная и ея землякъ-москвичъ.
Они не разставались цѣлыхъ три дня сряду, сидѣли въ саду отеля до заката солнца, спускались къ морю; а сегодня поднялись вотъ въ этотъ садъ, принадлежащій патриціямъ съ громкимъ историческимъ именемъ, куда пускаютъ въ извѣстные дни.
Они до многого договорились. Не трудно ему было довести ее до горькаго признанія: жизнь ея въ этомъ «благословенномъ» краѣ тянется въ полномъ душевномъ одиночествѣ. Не можетъ она уйти въ то, чѣмъ довольствуются здѣсь всѣ жены, если онѣ хотятъ жить честно. Всегда между ней и ея мужемъ будетъ стоять стѣна.
Въ эти три дня они заново нашли другъ друга. Точно будто они не разставались, все то же чувство — молодое и лучезарное — согрѣваетъ ихъ обоихъ и влечетъ, и радуетъ.
Никакихъ упрековъ она отъ него не услыхала. И сама не оправдывалась. Но сегодня вырвался у нея возгласъ:
— Владиміръ Михайловичъ! Молодость — ужасная вещь!
— Какъ?
— Гоняешься за счастьемъ и не умѣешь его схватить… А оно всегда разъ въ жизни дается.
— Да, всего разъ, тихо вымолвилъ онъ. смущенный, сидя около нея, на травѣ.
Онъ боялся взглянуть на нее.
— И оно никогда, никогда не придетъ.
Голосъ ея дрогнулъ.
— А почему нѣтъ? вдругъ воскликнулъ онъ и протянулъ ей руку.
Она дала свою. Онъ приложился къ ней долгимъ поцѣлуемъ.
Румянецъ ея прозрачныхъ щекъ разлился въ видѣ двухъ большихъ круговъ. Отъ волненія ей стало трудно дышать.
— Почему нѣтъ? повторилъ онъ, и теперь его глаза загорѣлись и въ голосѣ она почуяла страстный порывъ и безъ словъ поняла, какъ она ему дорога въ эту минуту.
— Никогда не поздно взять счастье! говорилъ онъ, прильнувъ къ ея колѣнамъ. — Зачѣмъ итти на ложь, зачѣмъ заживо хоронить себя, если вы знаете, что въ своемъ бракѣ вы ничего не найдете, кромѣ суши и тяжкаго одиночества. Это безбожно! Дорогая моя! Вы — чудная русская женщина. Вы — наша. А для насъ всего ненавистнѣе мертвечина здѣшняго довольства. Мы не побоимся разорвать цѣпь, когда мы знаемъ, что въ насъ говоритъ потребность дышать однимъ воздухомъ, сливаться…
— Знаю… остановила она его, движеніемъ руки. — Все знаю!
— И хотите оставаться рабой?
— Что же дѣлать?
— Разорвать случайную связь. Тогда, нѣсколько лѣтъ назадъ, мы полюбили другъ друга. И останься вы тамъ… вы были бы моей женой.
— Быть можетъ…
— Непремѣнно! Отчего же я не искалъ другой привязанности? ни къ кому меня не влекло. А я не надѣялся встрѣтить васъ. Потомъ я узналъ о вашемъ замужествѣ. Я не почувствовалъ рокового удара. Я думалъ, что охладѣлъ къ вашей памяти. Сюда я ѣхалъ безъ всякой мечты. Хотѣлось только повидать добрую знакомую… смущали вѣсти о вашемъ здоровьѣ. И стоило мнѣ увидѣть васъ третьяго дня, заслышать голосъ, и все воскресло, все!
Стыдливымъ жестомъ, она отвела его руки, протянутыя къ ней, и прошептала:
— Не жить мнѣ тамъ, съ вами, откуда меня угнала моя хворость.
— Но вы поправитесь!
— Гдѣ? Въ Москвѣ? Нѣтъ. Владиміръ Михайловичъ. Мое дѣло плохое. Я это чувствую съ каждымъ днемъ все сильнѣе. Но я не побоялась бы нашего климата. Я бы сейчасъ полетѣла.
— Уѣдемъ!
Молодая страсть обожгла ее въ этомъ зовѣ.
— Милый мой! Вамъ я вѣрю. Съ вами я бы пошла сейчасъ… и на всю жизнь. И не побоялась бы людского суда, если бы намъ нельзя было повѣнчаться. Но это безчестно!
— Передъ кѣмъ? Передъ мужемъ? Вы его не любите.
— Мужу я бы прямо сказала: обманывать тебя не стану; но такъ, сейчасъ, бѣжать отсюда, тайкомъ… На это я не пойду. Слишкомъ я русская, Владиміръ Михайловичъ!
— Зачѣмъ тайкомъ? Мы бы его не испугались.
— Не то… Не то!
— А что же, дорогая?
— Для меня хоть годъ, хоть мѣсяцъ счастья! Но это гадко, безчестно, — втягивать васъ… Я не жилица на этомъ свѣтѣ.
— Что вы! Голубушка!
Онъ бросился цѣловать ея руки.
И только что онъ хотѣлъ привлечь ее къ себѣ, она внезапно — и въ первый разъ при немъ — такъ сильно закашлялась.
Что-то зловѣщее услыхалъ онъ въ звукѣ этого кашля.
Она поднесла платокъ къ губамъ. На немъ показалось красное пятно.
— Не жилица! чуть слышно обронила она и смертельно поблѣднѣла.