«Вишневый садъ»
правитьЧѣмъ больше усложняется психологія современнаго человѣка тѣмъ труднѣе она поддается воспроизведенію на сценѣ. Романистъ, въ изображеніи психологіи героевъ, не стѣснень ничѣмъ. Онъ можетъ на произвольномъ количествѣ страницъ рисовать тончайшіе изгибы человѣческой души. Но и романистъ безсиленъ исчерпать эту душу «до дна». Слово никогда не передастъ всей полноты и глубины нашего внутренняго міра. «Мысль изреченная есть ложь», — сказалъ поэтъ. А вѣдь мысль легче поддастся передать во снѣ, чѣмъ хаосъ смутныхъ чувствъ.
Если такъ состоитъ дѣло въ прозѣ, то вдвойнѣ справедливы слова поэта въ примѣненіи къ сценѣ. Сценическая «изреченная мысль» — ложъ вдвойнѣ. Потому, что драматургъ и актеръ связаны цѣлымъ рядомъ сценическихъ условностей. Въ этомъ заключается одна изъ причинъ, почему театръ чистило психологизма (Пшибышевскій, напр.). въ концѣ концовъ, дошелъ до тупика, изъ котораго, казалось, нѣтъ выхода. Метерлинкъ пытался изобразить неподдающіяся слову душевныя переживанія человѣка (напр., смутное чувство, надвигавшагося несчастья) въ символахъ. («Тамъ внутри»). Но этотъ путь годился лишь для изображенія самыхъ общихъ настроеній и философскихъ идей. (Счастье — «Синяя птица»).
Иногда, геніальнымъ проникновеніемъ, отдѣльнымъ артистамъ удавалось, безъ словъ, пріоткрыть завѣсу подъ тайниками души. Э. Дузе, напримѣръ, въ одной пьесѣ, желая изобразить, безъ словъ внутреннюю борьбу жены, колеблющейся передъ «измѣной», геніально достигла этого «игрой» съ своимъ обручальнымъ кольцомъ: въ волненія то снимая, то одѣвая его. Но все это были отдѣльныя попытки, которыя не могли вывести весь театръ на новую дорогу.
И искусство театра, безъ пути, разбилось на всевозможнѣйшіе толки. А тѣ, кому вообще было не по душѣ новое слово, поспѣшили провозгласитъ «кризисъ театра» и вернуть «заблудшую овцу» въ единое спасительное русло чистаго реализма, быта.
Однако, рано или поздно, театръ долженъ разрѣшить задачу «психологизма» и что онъ разрѣшить эту задачу, порукою въ томъ драматическое творчество А. П. Чехова.
Чеховъ, виртуозъ слова, какъ никто другой понималъ его безсиліе передать «шопотъ душъ» и «трепетъ сердца».
Въ его драматическомъ творчествѣ имѣются геніальныя прозрѣнія въ области драматической изобразительности безъ словъ, или почти безъ словъ, тончайшихъ душевныхъ переживаній. Эта сторона творчества Чехова еще ждетъ своего изслѣдователя. «Схема» изобразительныхъ пріемовъ Чехова сводится къ тому, что онъ постепенно, не замѣтно, мимоходомъ вводить зрителя въ тайники души героевъ его піесъ постепенно наращиваютъ коллизію путемъ умѣлаго сопоставленія и комбинированія «предварительныхъ» сценъ опредѣляетъ взаимоотношенія дѣйствующихъ лицъ и въ концѣ концовъ, достигаетъ того, что когда, наконецъ, «сталкиваетъ» героевъ въ кульминаціонномъ пунктѣ ихъ внутреннихъ переживаній, — слова оказываются излишни. И именно, въ эти самыя яркія драматическія минуты, герои Чехова или молчатъ, или говорятъ совсѣмъ случайныя, часто противорѣчащія ихъ настроеніямъ слова. Но, какъ много говорить это молчаніе, эти ненужныя, пустыя слова!
Докторъ Астравъ говорить о «жарищѣ въ Африкѣ», Лопахинъ, въ сценѣ «объясненія въ любви» съ Варей вспоминаетъ прошлогодній снѣгъ, дядя Ваня, у котораго «вся жизнь пропала», подсчитываетъ расходы на постное масло. Но эти слова о постномъ маслѣ звучатъ едва-ли не съ большей силой, чѣмъ жемчужина русской прозы, вѣрнѣе, стихотвореніе въ прозѣ, — монологъ Сони «мы отдохнемъ»…
Въ драмахъ Чехова существуетъ, такимъ образомъ, своего рода параллелизмъ.
Внѣшнее, периферическая оболочка слова и внутренняя сущность души. Чеховъ, подлинный Чеховъ, весь «тамъ внутри».
Оттого такъ трудно играть Чехова, говорить чеховскія слова, но не передать того, самаго главнаго, что стоитъ за словами значитъ, въ лучшемъ случаѣ, не сказать ничего чеховскаго. Возьмемъ, къ примѣру, маленькую роль Шарлотты Ивановны. Вспомните ея сцену въ 1-мъ актѣ. Свернула пледъ и «баюкаетъ», какъ ребенка. Что это? Одинъ изъ фокусовъ бездомной дочери ярмарочнаго фигляра?
Только ли фокусъ, разсчитанный на то, чтобы лишній разъ размѣшить господъ? А быть можетъ это продиктовано ея тоской о материнствѣ, о близкомъ родномъ существѣ? Чеховъ далъ ключъ къ такому подходу: «и не съ кѣмъ слова сказать… и всегда одна»… И не должна ли артистка, изображающая Шарлотту въ сценѣ съ «ребеночкомъ» вложить въ исполненіе не только элементъ комизма, но и искренности, чтобы намъ, зрителямъ, было не только смѣшно, но и грустно. Грустно за это нелѣпо-комическое существо, тоже мечтающее о своемъ «Вишневомъ садѣ».
Трудно исполнять пьесы Чехова и потому, что онѣ предъявляютъ особыя требованія къ сценическому антуражу. Потому, что у зрителя чеховскихъ пьесъ «душа открыта», воспріятіе изощренно. И одинъ какой-нибудь неудачный «топотъ» отъѣзжающей тройки можетъ погубить настроеніе.
На сценѣ ростовскаго театра «Вишневый садъ» поставленъ съ большимъ стараніемъ и тщательностью. Въ условіяхъ провинціальнаго театра постановка «Вишневаго сада» не оставляетъ желать ничего лучшаго.
Чеховъ «снова» былъ переданъ, можно сказать, блестяще. Но нельзя сказать, чтобы былъ выявленъ до конца Чеховъ «внутренняго переживанія».
Ближе всѣхъ подошла къ подлинному творчеству Чехова Варя, въ исполненіи г-жи Райской-Доре. Затѣмъ, идутъ персонажи наиболѣе легкіе для сценическаго воплощенія въ виду меньшей ихъ психологической сложности: Лопахинъ, Семеновъ-Пильщикъ, Епиходовъ, Фирсъ. Исполненіе этихъ ролей безукоризненно.
Раневская, Аня, Гаевъ, Трофимовъ, это все типично-чеховскіе персонажи. И въ этихъ роляхъ хотѣлось бы видѣть больше чеховской углубленности. Г-жа Юрьева дала прямо блестящій образъ легкомысленной Раневской. Но ея Раневская, сожалѣнію, расгеряла по Парижамъ всю «чеховщину». Гаевъ и Трофимовъ внутренне «суховаты». Это особенный минусъ для Трофимова. Чѣмъ хуже у Трофимова борода, тѣмъ лучше, идеалистичнѣе и, если хотите, по молодому патетичнѣе должна быть у него душа, чтобы Аня пошла рука объ руку съ нимъ искать новый «Вишневый садъ».
Пьеса прошла у публики съ исключительнымъ успѣхомъ.