«ВИЛЬЕТЪ», РОМАНЪ КОРРЕРЪ-БЕЛЛЯ.
правитьМного лѣтъ тому назадъ, задуманъ былъ мною цѣлый рядъ статей о проявленіи поэтическаго элемента съ современномъ искусствѣ, какъ русскомъ, такъ и иностранномъ. Я собирался устроить охоту на поэзію, ловить ее вездѣ, гдѣ она только намъ сама скажется, въ книгахъ и въ картинныхъ галлереяхъ, въ стихахъ и, пожалуй, въ газетныхъ статьяхъ, на пирахъ и на тихихъ бесѣдахъ, въ оперѣ и въ балетѣ, пожалуй, хоть въ сельскомъ уединеніи, пожалуй, хоть въ юношескихъ бесѣдахъ объ искусствѣ. Если гора не хочетъ идти къ Магомету, Магометъ съумѣетъ самъ подойти къ горѣ, ежели поэзія, наполняющая всю жизнь образованнаго человѣка и всякое созданіе просвѣщенной фантазіи, прячется отъ вѣтреныхъ дилетантовъ и близорукихъ цѣнителей, — люди, ее видящіе и ей сочувствующіе, должны становиться посредниками между поэтомъ и публикой. Повсюду раздаются жалобы на отсутствіе поэзіи, господинъ Ѳедоръ Глинка уже оплакалъ это отсутствіе достодолжными стихами, а многіе читатели готовы согласиться съ нимъ въ томъ, «что не стало у людей поэзіи и что души ихъ полны пресностью магнезіи». Литература, театръ, искусство — говорятъ намъ — повсюду стремятся къ реальности и простотѣ слишкомъ простой, отличающейся только отсутствіемъ тѣней и красокъ. Многіе жалуются, что общая погоня за дѣйствительностью убиваетъ фантазію поэтическую. По чьему-то выраженію, европейскіе артисты всякаго сорта сажають свою публику на супъ и на кашу, пищу, конечно, сытную и доступную массѣ, но не удовлетворяющую гастрономовъ. Въ самомъ дѣлѣ — интеллектуальные лакомки забыты поэтами. Права гастрономовъ слишкомъ дерзко нарушены. Если мы хотимъ чего-нибудь иного, кромѣ каши и супа, — за что же сажать насъ на супъ и кашу? Если мы хотимъ поэзіи и жалуемся на недостатокъ поэзіи, отчего не принять въ соображеніе нашихъ скромныхъ жалобъ?
Начиная мои бесѣды, я не обѣщаю быть акуратнымъ въ ихъ печатаніи и не рѣшаюсь держаться какой-нибудь системы въ моихъ очеркахъ. Чаще всего стану я говорить о твореніяхъ, богатыхъ поэзіею, но иногда въ моихъ статьяхъ о поэзіи не будетъ сказано и одного слова. Ограничимъ кругъ нашихъ дѣйствій заранѣе, для того, чтобъ не заблудиться въ пустынѣ или въ армидиныхъ садахъ, все равно, но заблудиться вездѣ непріятно. Поэзія стараго времени, поэзія уже повѣданная свѣту и воспринятая свѣтомъ, не должна составлять предмета нашихъ изысканій, мы не станемъ дѣлиться съ читателемъ восторгами, возбужденными чтеніемъ «Иліады» или третьей пѣсни «Чайльдъ-Гарольда», видомъ колизея или корреджіевой головки. Еслибъ намъ пришлось заговорить объ артистѣ уже славномъ и полномъ, мы станемъ касаться только тѣхъ частей его труда, которыя еще остаются во мракѣ — исторія, часто случающаяся съ твореніями величайшихъ поэтовъ. Но главная наша цѣль есть поэзія новая и намъ современная — между горами золотыхъ монетъ и медалей, намъ будутъ принадлежать только выбитыя при насъ, въ наши годы, нашими братьями по искусству. Въ громадномъ поэтическомъ лексиконѣ всѣхъ народовъ, намъ нужно будетъ нападать только на новыя слова, хотя бы эти новыя слова не имѣли въ себѣ никакого очень важнаго значенія. Надо слѣдить по возможности за всѣмъ, что будетъ принесено поэзіи каждымъ новымъ годомъ, новымъ мѣсяцемъ, новой недѣлей и новымъ днемъ. Трудъ очень трудный и конечно несоразмѣрный съ силами поверхностнаго любителя, но наша обязанность не терпитъ ни стѣсненій, ни отвѣтственности, — мы сдѣлаемъ нѣсколько первыхъ шаговъ, — съ насъ будетъ довольно и этой заслуги. Сверхъ того, не надо преувеличивать себѣ всей важности задачи — въ наше время новыя слова въ поэзіи даются туго. Европа полна переводчиками, которыхъ только принято звать поэтами, художниками, артистами. Эти tradittori переводятъ на свой личный языкъ, на свое полотно, на свои средства, то, что было прежде сдѣлано и сказано лучше ихъ. Артисты, имъ подобные, не. дадутъ намъ много чистаго золота, монетъ съ новымъ штемпелемъ. Они обработываютъ и портятъ готовый металлъ; въ рудникахъ же копаются весьма немногіе, потому-что въ поэтическихъ рудникахъ работать чрезвычайно трудно.
Этотъ великій трудъ, безъ котораго невозможно въ наше время находить чистыхъ жилъ поэтическаго золота, есть одна изъ характернѣйшихъ сторонъ современнаго искусства. Исторія калифорнскихъ золотопромышленниковъ, есть исторія добыванія поэзіи. Сперва самородки, потомъ богатыя жилы на поверхности земли, потомъ оскудѣніе золота на этой самой поверхности. Сперва нужно только нагнуться, чтобъ обогатить себя, потомъ надо приниматься за трудъ довольно легкій, потомъ наступаетъ трудъ тягостный и минуты горькаго безсилія. Тамъ, гдѣ прежде работало дитя, и работало съ успѣхомъ, — сильный человѣкъ бросаетъ заступъ и съ отчаяніемъ говоритъ дерзкое слово: «въ землѣ нѣтъ болѣе золота!» Человѣкъ этотъ глупъ, само собою разумѣется. Золото есть, глубоко подъ его ногами вьются никому незримыя жилы, но гдѣ взять силу, чтобъ до нихъ добраться? Всѣ мы, вопіющіе о томъ, что не стало у людей поэзіи, поступаемъ не умнѣе сказаннаго золотопромышленника. Однѣ только натуры мужественныя и обязанныя трудиться во что бы ни стало, продолжаютъ работы, съ разнымъ успѣхомъ. Не обогащается почти никто, но многіе выносятъ на свѣтъ Божій новый металлъ изъ новыхъ жилокъ. Многіе погибаютъ безъ всякаго успѣха — и грѣхъ тому, кто смѣется надъ ними!
Вообще въ наше время — безъ силы нельзя быть поэтомъ. Энергія прежде всего, поэтъ безъ энергіи теперь тоже, что рудокопъ безъ двухъ могучихъ рукъ. По моему искреннему убѣжденію — на нашемъ вѣку мы не увидимъ ни одного поэта безъ энергіи, мы уже не узримъ ни одной «аттической пчелы» или «нѣжнаго Расина». Впрочемъ, незачѣмъ браться за предсказанія, когда исторія послѣднихъ европейскихъ знаменитостей ясно подтверждаетъ мою мысль. Пересчитайте имена поэтовъ-руководителей недавней эпохи: кто изъ нихъ былъ слабъ но жизни или сантименталенъ по духу своихъ твореній? Гёте, Байронъ, Скоттъ, Борисъ, Краббъ, Карлейль, Бальзакъ, поэты, которыхъ уже оцѣнилъ или начинаетъ оцѣнивать нашъ вѣкъ, были всѣ безъ исключенія особами, исполненными великой силы въ душѣ и въ своей поэзіи. Имъ только приходилось впору проникать въ нѣдра земли и выносить оттуда, иногда груды чистаго золота, иногда руду смѣшанную и необработанную. Послѣ этихъ атлетовъ, трудъ какъ будто облегчился, стоило только спускаться по ихъ слѣдамъ и подбирать все, ими оставленное безъ вниманія. Это занятіе и теперь тянется кое-какъ, но долго не можетъ протянуться. Нужны новые атлеты и новыя усилія, надобенъ новый расходъ духовнаго могущества и поэтической энергіи.
И вотъ вслѣдствіе какихъ соображеній, всякій разъ, когда при мнѣ хвалятъ какого нибудь совершенно новаго поэта, прозаика или живописца, я считаю долгомъ спросить прежде всего: «замѣтна ли сила въ его произведеніяхъ?» Изъ этого не слѣдуетъ, чтобъ я жаждалъ только одной новой поэзіи, идей только-что высказанныхъ, «образовъ еще никѣмъ не выводимыхъ изъ мрака». Я не жду новаго глашатая истины и не рвусь душою къ поэтамъ, еще не явившимся; на короткій человѣческій вѣкъ, слишкомъ достаточно и той поэзіи, которую мы уже имѣемъ. Но, не могу скрыть отъ читателя, таинственный, тяжкій процессъ добыванія поэтическаго золота занимаетъ меня до невыразимой степени. «Боги», сказалъ кто-то изъ древнихъ, «съ улыбкой взираютъ на смертнаго, мужественно борящагося съ трудами» — и по всей вѣроятности, во время работъ геркулесовыхъ, весь Олимпъ не сводилъ взоровъ съ Алкида. въ наши дни, поэтъ, гордо выносящій изъ оскудѣвшаго рудника малую частицу чистаго золота, достоинъ привлечь къ себѣ всѣ глаза, сдѣлаться общимъ любимцемъ. Но какъ часто міръ не замѣчаетъ ни поэта, ни его алкидовскихъ трудовъ, ни металла имъ вынесеннаго! Какъ часто публика рукоплещетъ шарлатану, и даже, хваля достойнаго поэта, хвалитъ его какъ-то слѣпо, не чувствуя и не сознавая его главной заслуги! Жизнь и смерть писательницы, имя которой выставлено въ заглавіи нашего очерка, ясно показываетъ, что мы и паши самонадѣянные современники еще не вполнѣ умѣемъ цѣнить поэтовъ, сильныхъ но таланту, первоклассныхъ по части познанія поэзіи!
За пять или за шесть мѣсяцевъ до настоящаго дня, въ тихомъ уголку іоркскаго графства, въ пріютѣ небогатаго сельскаго священника, окончила свою недолгую жизнь одна изъ самыхъ необыкновенныхъ женщинъ-писательницъ, когда-либо являвшихся на свѣтъ. Корреръ-Белль, авторъ романовъ «Дженъ Эйръ», «Шарли» и «Вильетъ», унесъ съ собой въ могилу талантъ почти безпримѣрный по силѣ и поэзіи, въ немъ слившихся. Многіе читатели пожалѣли о писательницѣ, многіе критики сказали о ней доброе слово въ некрологахъ, тѣмъ все и кончилось, и пишущій эти строки не думалъ протестовать противу общей холодности, пока ему не пришлось прочитать во второй разъ послѣдняго романа Корреръ-Белля, о которомъ ему предстоитъ бесѣдовать съ читателемъ. Участь корреръ-беллева романа «Вильетъ» была хуже участи его первыхъ произведеній[1]: критика встрѣтила его болѣе, чѣмъ холодно и тѣмъ стала въ совершенный антагонизмъ съ читателемъ. Читатель смутно догадывался, что въ его рукахъ находится произведеніе, далеко выходящее изъ уровня посредственности, а между тѣмъ пламеннѣйшіе поклонники Корреръ-Белля не переставали твердить ему: «новый романъ есть вещь неудачная». По всей вѣроятности, самъ авторъ раздѣлялъ мнѣніе близорукой критики, но если бы онъ и вполнѣ передался на ея сторону, еслибъ даже онъ тысячу разъ печатію осудилъ новое произведеніе своей фантазіи, я все-таки скажу тысячу разъ: «Вильетъ» есть одно изъ замѣчательнѣйшихъ произведеній за всѣ послѣдніе годы, и, можетъ быть, замѣчательнѣйшая изъ книгъ, когда-либо написанныхъ женщиною. Въ этомъ романѣ слишкомъ много поэтической силы для того, чтобъ онъ могъ быть причисленъ къ обыкновенному разряду романовъ. Сила эта выказывается въ каждой строкѣ произведенія: она пророчила автору блистательнѣйшую будущность, назначала ему почетное мѣсто въ ряду истинныхъ поэтовъ нашего времени, и теперь заставляетъ насъ горько скорбѣть о невознаградимой утратѣ.
Энергія творчества, та поэтическая сила, про которую мы уже говорили столько разъ, рѣдко встрѣчается въ женщинахъ-писательницахъ, по причинамъ весьма понятнымъ, и о которыхъ не стоитъ распространяться. Если этотъ высокій даръ изрѣдка и дается женщинамъ, по своей разнообразной жизни, страстямъ, или по общественному положенію, выведеннымъ изъ обычной среды, то онъ нерѣдко имѣетъ ложное примѣненіе. Г-жа де-Сталь и Жоржъ Сандъ могутъ назваться поэтами, одаренными силой, но сила эта, если позволено будетъ такъ выразиться, направлена къ безсилію. Въ дифирамбахъ и протестахъ никогда не будетъ дѣйствительной жизни, какъ бы ни удавались эти дифирамбы и протесты, сколько бы поэзіи не было на нихъ истрачено. Истинно сильный и современный поэтъ строитъ свое зданіе изъ матеріала, находящагося подъ его руками. Онъ не станетъ подражать зодчему, бросившему свою работу потому, что вмѣсто бѣлаго мрамора, ему дали простой кирпичъ, или садовнику, сѣтовавшему на то, что на дубахъ не ростутъ ананасы. Истинный поэтъ нашихъ дней помогаетъ себѣ самъ, подобно Робинзону, воздѣлывая ненаселенный островъ и созидая себѣ жилище и покойное, и свѣтлое, и безопасное. Въ этомъ робинзоновскомъ талантѣ судьба часто отказывала и г-жѣ Сталь, и г-жѣ Дюдванъ и многимъ мужчинамъ-писателямъ, пользующимся громадною славою; но онъ горѣлъ въ груди Корреръ-Белля, простой, одинокой и, по всей вѣроятности, некрасивой женщины, не видавшей во всю жизнь ни свѣтскаго блеска, ни политической дѣятельности, ни живописнѣйшихъ странъ Европы, ни страстей жаркихъ и необузданныхъ.
Въ настоящія минуты я охотно далъ бы многое за хорошую и откровенную біографію автора «Вильетъ». Это не прихоть и не простое любопытство. Я очень люблю Мура, Шиллера, Диккенса, Саида, но знакомиться съ событіями изъ ихъ жизни не желаю вовсе. Семейныя бумаги Кановы и Маколея могутъ пропасть безъ слѣда, не возбудивъ во мнѣ особеннаго сожалѣнія. Всѣ эти люди много жили, многое видѣли, были одарены отъ Бога кто талантомъ, а кто геніемъ, исполнили свое назначеніе и получили признательность современниковъ. Не то съ исторіей женщины, по видимому, не имѣющей никакой исторіи. Миссъ Броунтъ или Бронти, сочинительница «Дженъ Эйръ» и «Вильетъ», какъ значится изъ короткихъ журнальныхъ свѣдѣній и нѣсколькихъ строчекъ изъ ея твореній, родилась гдѣ-то въ сельскомъ уединеніи; молодость свою провела, исполняя должности классной дамы или гувернантки, нѣсколько лѣтъ жила въ Брюсселѣ, посреди чужого семейства; накопивъ немного денегъ, поселилась въ Іоркшайрѣ, съ двумя сестрами, которыя обѣ умерли, вышла замужъ за небогатаго человѣка и наконецъ выступила на литературное поприще, гдѣ нашла европейскую знаменитость. Интересъ ея жизни — внутренній, а не внѣшній, и вотъ почему онъ меня интересуетъ. Мнѣ желательно знать, какимъ мышленіемъ дошла эта необыкновенная женщина до сознаванія поэзіи въ жизни, до вдохновеннаго чутья, по которому узнается поэтъ, до творческой энергіи, помогшей ей добывать золото тамъ, гдѣ понапрасну копаются тысячи поэтовъ, подготовленныхъ къ труду и жизнью глазъ, и жизнью ума, и жизнью сердца. Мнѣ хотѣлось бы проникнуть въ тайники творческаго духа, въ лабораторію генія, подсмотрѣть подробности его труда, его мышленія, узнать всѣ его эскизы, попытки, первыя удачи и неудачи. «Сила посреди тишины», говоритъ одинъ моралистъ: «есть зрѣлище истинно прекрасное», — и жажда такого зрѣлища нѣсколько извиняетъ мое любопытство. Какъ пришла эта сила, откудова далась она, какъ зародилась она посреди тишины и жизненнаго бездѣйствія? Я способенъ молча любоваться на дивныя картины мастеровъ въ галлереѣ любителя, въ царскомъ музеѣ, — но когда я вижу ряды художественныхъ произведеній, въ какой нибудь пустынной залѣ заброшеннаго и тихаго дома, мое наслажденіе какъ-будто живѣе, чувство любопытства начинаетъ меня безпокоить и десятки вопросовъ сами просятся на уста.
Чтобъ понять, на сколько послѣдній романъ Корреръ-Белля выше всѣхъ его прошлыхъ произведеній, и какъ рѣзко отдѣляется онъ отъ всей массы новыхъ и хорошихъ произведеній Фантазіи, — нужно сообразить только одно обстоятельство: вся эта книга, отъ первой главы до послѣдней, пропитана чистою, новою, незаимствованною поэзіею. При чтеніи романа, интрига котораго проста, бѣдна, несложна, вы чувствуете себя подъ вліяніемъ силы, противъ которой нельзя бороться, силы, увлекающей и повергающей васъ въ океанъ житейской поэзіи, мимо которой вы тысячу разъ проходили безъ вниманія, которую цѣнить вы не умѣли или не имѣли таланта. Будь интрига «Вильетъ» сложнѣе, характеры книжнѣе, авторъ самъ бы испортилъ половину своего дѣла. Въ настоящее же время онъ будто говоритъ читателю: «вотъ тебѣ простѣйшая изъ исторій — исторія некрасивой классной дамы въ дѣвичьемъ институтѣ. Не обуздывай своей насмѣшливости, дай волю своему предубѣжденію, не жди отъ меня ничего, говори смѣло, принимаясь за книгу: „что она можетъ дать мнѣ, о чемъ она можетъ сообщить мнѣ?“ Но уже на первыхъ главахъ ты будешь весь мой, если только въ твоемъ сердцѣ есть священная искра, если ты еще не испорченъ духомъ, если чудеса фантазіи для тебя святы. Гляди — изъ ничтожнаго матеріала передъ тобою палаццо поэзія. Этотъ самый камень, мимо котораго ты сто разъ проходилъ хладнокровно, пошелъ на основаніе всего зданія. Этотъ скучный пейзажъ, объясненный моими словами, освѣщенный моимъ освѣщеніемъ, стоитъ роскошнаго сада. Эти залы и корридоры дрянного женскаго пансіона, напомнятъ тебѣ лучшіе, свѣжіе, школьные годы твоей жизни. Эти дѣти, уныло согнувшіеся надъ учебными книгами, живутъ со всѣми своими добрыми качествами и слабостями, и будутъ играть съ тобой, какъ живыя. Неизящная моя героиня станетъ тосковать, любить, и ты станешь любить, тосковать вмѣстѣ съ нею, ея участь будетъ тебѣ близка, какъ участь дорогой сестры сердца. I! не думай, чтобы до всего этого результата я дошла обычнымъ путемъ наблюдательныхъ романистовъ, опутывая тебя искусной паутиной вѣрныхъ описаній и рисуя передъ тобой нѣчто подобное картинамъ мелкихъ фламандскихъ художниковъ — такая система вѣрна и хороша, — но я но беру ничьей системы; я дѣйствую и стану дѣйствовать по своему. И только стану затрогивать тѣ струны твоего сердца, которыхъ никто не затрогивалъ, и ты увидишь, что изъ того выйдетъ.
Читатель догадывается, что подробно разбирать „Вильетъ“ я не стану, выписки не сдѣлаю ни одной и вообще не предамся многословію, такъ непріятному въ бѣглыхъ замѣткахъ Но мнѣ хотѣлось бы, чтобы, перечитывая этотъ романъ съизнова, иной любитель поэзіи могъ прослѣдить за впечатлѣніемъ, имъ на меня произведеннымъ, и со строгостью провѣрить мои замѣтки о той творческой энергіи автора, которая заливаетъ поэзіею сцены и предметы, по видимому, неспособные быть представленными подъ поэтическимъ угломъ зрѣнія. Всякій поэтъ (это уже давно сказано) обязанъ или говорить то, чего никто еще до него не выговаривалъ, или говорить старыя вещи такъ, какъ до него никто ихъ не сказывалъ. Въ обоихъ этихъ занятіяхъ мистриссъ Броунтъ, т. е. Корреръ-Белль, имѣетъ мало себѣ равныхъ; умъ ея, развитый одиночествомъ, самостоятеленъ до крайности, а фантазія, присущая ея природѣ, не имѣетъ ничего общаго съ фантазіей поэтовъ, раздражающихся „плѣнными мыслями“. Потому, съ первыхъ главъ романа дѣйствіе идетъ смѣло, хотя и не совсѣмъ еще вѣрнымъ шагомъ. На сценѣ три лица; бѣдная дѣвочка Люси Сно, героиня произведенія, бодрая старуха мистриссъ Грагамъ-Бреттонь, не то хозяйка, не то воспитательница безпріютной особы, и сынъ старушки, избалованный но добрый и смѣлый мальчишка Джонъ, гордость и будущее утѣшеніе своей матери. Оба послѣднія лица любятъ Люси и обращаются съ ней дружески, но дѣвушка все-таки чужая въ ихъ домѣ, и платя за ласки полной преданностью, все-таки хранитъ въ сердцѣ споемъ много любви, которой нѣкуда истратить. Подобно всѣмъ умнымъ дѣтямъ, взрослымъ и развившимся безъ материнской ласки, въ кругу людей постороннихъ, Люси съ раннихъ лѣтъ живетъ пассивной, созерцательной жизнью, и не дѣйствуетъ, а скорѣе играетъ роль зрителя во всемъ, вокругъ нея происходящемъ. Но свѣжесть юной натуры такъ велика и сама натура такъ богата, что замѣтки Люси о первыхъ годахъ ея молодости будто рисуютъ передъ нами цѣлый рядъ картинъ, до крайности увлекательныхъ. Припомните книги, читанныя вами въ дѣтствѣ, призовите на память ощущенія, испытанныя въ то время, когда воспріимчивая сила души вашей не была притуплена разнообразіемъ жизненныхъ событій, и вы найдете въ этихъ воспоминаніяхъ какую-то особенную свѣжесть, рельефность, картинность. Сказаныя достоинства оживляютъ собой первыя страницы произведенія до тѣхъ поръ, пока на сцену не выходитъ новое лицо, обрисованное до того обворожительно, что оно, такъ сказать, затмеваетъ собой достоинства первыхъ главъ и даже слишкомъ сильно приковываетъ къ себѣ читателя.
Это новое лицо — дѣвочка шести лѣтъ, маленькая, худенькая, хорошенькая и развитая не по годамъ. Ее зовутъ Полина Мери, или въ сокращеніи Полли, она прислана своимъ отцомъ на время, въ семейство Грагамъ-Бреттонъ. Утвердительно можно сказать одно: со времени Павла Домби ни въ одной литературѣ не появлялось подобнаго лица, — мало того — намъ кажется, что слава Диккенса, какъ живописца дѣтей, едва ли не померкла со дня появленія „Вильетъ“ съ его Полиной Мери. Ничего сходнаго между Павломъ и Полли найдти мы не можемъ, оба поэта, начертавшіе два дѣтскіе типа, идутъ каждый по своей дорогѣ, по Павелъ Домби привязываетъ насъ не одной своей персоной, онъ трогаетъ наше сердце грустнымъ положеніемъ, въ какое поставилъ его авторъ, — между тѣмъ, какъ Полина Мери интересуетъ насъ собой, и только собою[2]. Я видѣлъ взрослыхъ людей, со слезами читавшихъ описаніе послѣднихъ дней маленькаго Павла, и конечно Диккенсъ сдѣлалъ многое; но кто изъ насъ способенъ холодно читать описаніе дѣтскихъ страданій, думать объ умирающемъ дитяти безъ сильнаго внутренняго волненія? Когда Полли Корреръ-Белля вызываетъ слезы на наши глаза, плача о томъ, что молодой Джонъ Грагамъ не пустилъ ее въ свою комнату, мы состоимъ уже подъ вліяніемъ поэтической фантазіи, безъ всякой примѣси. Авторъ не пользуется занимательностью событій и драматическимъ положеніемъ, онъ не разсчитываетъ на слезы жгучаго состраданія съ нашей стороны. За что же мы такъ любимъ Полину Мери? Почему съ ея перваго появленія въ романѣ, съ той минуты, какъ изъ маленькой связки, закутанной въ шаль и принесенной въ комнату человѣкомъ, раздался тоненькій и серьезный голосъ: „пожалуйста, поставьте меня на полъ, я могу одна стоять и сидѣть“, до той ночи, когда малютка отчаянно плачетъ, простившись съ Грагамомъ и передаетъ Люси тайны своего семилѣтняго сердца, мы слѣдимъ съ жадностью за каждымъ шагомъ дитяти, за каждымъ его словомъ? Мы помнимъ и ея бѣлый рабочій ящикъ, и ея скамѣечку у камина, и ея пристрастіе къ Джону, за которое вѣтреный мальчикъ платитъ насмѣшками и прозваніемъ „обезьянки“, мы проникаемъ въ отдаленные изгибы души маленькой дѣвочки и всюду встрѣчаемъ истину, всюду видимъ чистѣйшую поэзію. Мы прощаемся съ Полли на половинѣ первой части, и когда при концѣ второй, черезъ десять лѣтъ, встрѣчаемъ ее съизнова, крикъ радости готовъ у насъ вырваться. По какой причинѣ это лицо дѣйствуетъ на насъ такъ сильно? Почему изъ милліона дѣтей, въ разное время описанныхъ поэтами, это дитя не будетъ никогда позабыто читателемъ? Отчасти отъ великой творческой способности автора, отчасти отъ лицъ, которыми обставлена Полли и прежде всѣхъ отъ вліянія Люси, героини всего произведенія. Мы любимъ Полину Мери сердцемъ разскащика, смотримъ на нее его глазами, мы для нее тоже, что Люси, она для насъ — интереснѣйшій товарищъ, любимое дитя, существо намъ ровное и намъ доступное. Мы уже перешли на сторону поэта и идемъ только туда, куда намъ велитъ идти его фантазія.
Разъ поставивши насъ въ такое положеніе и завладѣвъ нашей симпатіей, поэтъ идетъ уже твердымъ шагомъ, впередъ и впередъ, такъ, какъ прежде него шли великіе мастера дѣла — Ричардсонъ и Фильдингъ, Скоттъ и Смоллетъ. Онъ разсказываетъ для разсказа, не для эффектовъ. Вѣди ость произшествій его не останавливаетъ. Дѣло происходитъ въ чистомъ и небогатомъ домѣ, передъ каминомъ и за чайнымъ столикомъ — кромѣ старухи мистриссъ Броттонъ, пятнадцатилѣтняго школьника Джона Грагама, шестилѣтней Полли, влюбившейся въ него, какъ очень часто влюбляются шестилѣтнія дѣвочки, — и наконецъ холодной, молчаливой миссъ Сно, другихъ лицъ не имѣется. И между тѣмъ для многихъ лицъ съ тонкимъ эстетическимъ вкусомъ, эпизодъ Полины Мери есть лучшая часть произведенія. Я самъ согласился бы съ этимъ мнѣніемъ, еслибъ не прочелъ романъ два раза, и всякій разъ съ возрастающимъ наслажденіемъ. Дѣйствительно, исторія шестилѣтней Полли прекрасна. Это первый романъ, поразившій фантазію разскащицы, то есть Люси Сно, которой уже лѣтъ около пятнадцати. Какой романъ кажется вамъ интереснѣе всѣхъ романовъ: не тотъ ли, который вы читали, когда вамъ было пятнадцать лѣтъ отъ роду.
Пропустивъ слѣдующіе года первой молодости героини и исторію ея пребыванія въ другомъ, опять чужомъ, но на этотъ разъ негостепріимномъ домѣ, безъ маленькой Феи и красиваго юноши, — мы перейдемъ прямо къ первому шагу миссъ Сно на поприщѣ практической жизни. Ей уже двадцать лѣтъ и вѣчная зависимость, вѣчное пребываніе въ чужихъ домахъ, ей прискучили; ей хочется дѣятельности, хотя бы тяжелой, но свободно избранной. Ей надо жить отъ своего лица, трудиться отъ своего лица, идти на встрѣчу многотрудной жизни, со всѣмъ ея горемъ и однообразіемъ. Затаенная душевная сила, энергія богатой натуры, развившейся не по лѣтамъ, просятся наружу — это состояніе духа знакомо всякой женщинѣ съ умомъ и сердцемъ, но описывать его, кажется, никто не рѣшался, лучшимъ романистамъ и романисткамъ не до того — имъ вѣчно предстоитъ сплетать столько исторій, плавать въ такомъ океанѣ страстей книжныхъ и драматическихъ! За то, какъ хороша наша молчаливая Люси Сно, когда, вырвавшись изъ чужого дома, съ нѣсколькими золотыми монетами въ маленькомъ кошелькѣ и съ своимъ золотымъ сердцемъ въ груди, она добирается до Лондона и видитъ себя вольною и независимою на нѣсколько дней, на нѣсколько недѣль даже, посреди столицы съ двумя милліонами жителей, изъ которыхъ ни одного она не знаетъ даже по имени! Интересныя героини романовъ, бросаемыя своими авторами въ подобное положеніе обыкновенно впадаютъ въ превеликое уныніе и только со временемъ находятъ себѣ привлекательныхъ покровителей. — Эта манера знакома намъ лучше таблицы умноженія: гигантскій городъ и затерянная въ немъ красавица, бездушная толпа и нѣжное, убитое сердце, немолчный шумъ на улицахъ и слезы въ безпріютной комнаткѣ, все это мы знаемъ и давно читали. Ничего подобнаго вы не найдете въ похожденіяхъ миссъ Люси, одаренной безстрашнымъ духомъ и юношеской натурой: она наслаждается короткими часами воли, какъ школьникъ праздничнымъ днемъ, ее тѣшитъ и комната въ гостинницѣ, ей принадлежащая, и услужливость прислуги, и право бродить по безконечнымъ улицамъ, не спрашиваясь ни у кого и не нуждаясь ни въ комъ. Но предаваясь этилъ понятнымъ радостямъ, героиня Корреръ-Белля все-таки хорошо видитъ, что ей нечего дѣлать въ Лондонѣ, что видъ города не будетъ вѣчно тѣшить ее фантазію, что, наконецъ», нельзя жить утѣхами фантазіи, особенно когда придетъ конецъ ея быстро-истощаемуся капиталу. Сообразивъ всѣ обстоятельства и вѣроятности, миссъ Люсси уѣзжаетъ изъ отечества, на послѣднія свои деньги добирается до одного заграничнаго города, называемаго Вильетъ, и поступаетъ младшей классной дамою въ пансіонъ г-жи Бенъ, о существованіи котораго узнала только во время своего переѣзда.
Городъ, настоящее имя котораго, неизвѣстно но какимъ причинамъ, скрыто подъ псевдонимомъ Выльетъ, есть Брюссель, столица бельгійскаго королевства. Въ этомъ невозможно сомнѣваться: ни одинъ путешественникъ, ни одинъ романистъ изъ новой фламандской школы писателей (отъ чтенія которыхъ да убережетъ васъ Аллахъ!) не обрисовывалъ Бельгіи и бельгійцевъ съ мастерствомъ и зоркостью фантастической классной дамы миссъ Люси Сно. Когда Бельгія, со всякимъ годомъ теряющая свою національнею физіономію, и поставляющая себѣ въ особенную честь копировать Францію въ языкѣ, одеждѣ, нравахъ и обычаяхъ, — утратитъ совершенно всякую самостоятельность, — изъ бѣглыхъ замѣтокъ, кое-гдѣ разсыпанныхъ но нашему роману, можно будетъ возсоздать себѣ если не бельгійскую, то, по крайней мѣрѣ, брюссельскую жизнь за сороковые годы нашего столѣтія. Легкими и широкими чертами, секретъ которыхъ дается только истиннымъ художникамъ, Корреръ-Белль, или, вѣрнѣе, сію героиня, знакомитъ насъ со всѣми особенностями этой жизни, и преимущественно съ тѣми, въ которыхъ еще имѣется хотя что нибудь поэтическое. На всякомъ шагу мы видимъ смѣсь голландской флегмы съ французскимъ обезьянствомъ, наслѣдственной разсчетливости съ сумасшедшимъ щегольствомъ, природной холодности сердца съ заимствованной живостью манеры, застарѣлыхъ предразсудковъ съ новымъ удальствомъ, чистоты съ разсчитанной небрежностью, остатковъ семейственности съ трактирной и биржевой жизнью. Всюду французъ или иноземецъ, всюду мужчины и женщины, прикидывающіеся французами, всюду французскій, но ужо не чисто-французскій языкъ, а какое-то особое характерное нарѣчіе, весьма близкое къ парижскому и совсѣмъ тѣмъ брюссельское (это нарѣчіе Корреръ-Белль передаетъ въ совершенствѣ, и хотя его страницы напичканы французскими фразами, но читатель, противъ ожиданія, на это не сѣтуетъ). Общая физіономія города и окрестнаго края тоже стоитъ вниманія: здѣсь мы видимъ рядомъ съ древними, почтенными домами, зданія безъ стиля и выстроенныя наскоро, возлѣ великолѣпныхъ готическихъ соборовъ, отели, сходные видомъ съ казармою, возлѣ селеній, напоминающихъ картины Теньера и Вертела, — коттеджи изъ темнокраснаго кирпича въ англійскомъ вкусѣ и французскіе chateaux, только-что сооруженные модными парижскими зодчими, въ годы фурора на все феодальное. Само собой разумѣется всѣ эти очерки Брюсселя и брюссельцевъ не Степаны въ рядъ отдѣльныхъ главъ, не растянуты въ длинныя разсужденія, ослабляющія ходъ романа, они выходятъ сами изъ разсказа[3], нисколько не вредя единству и занимательности драмы, разыгрывающейся въ пансіонѣ мадамъ Бекъ, rue Fossette, въ старинномъ домѣ на старый манеръ, съ огромными залами, съ густымъ садомъ и необходимой легендой о какомъ-то таинственномъ привидѣніи, иногда являющемся въ аллеяхъ сада или въ опустѣлыхъ корридорахъ строенія.
На этомъ мѣстѣ я пріостановлю изложеніе интриги и покорнѣйше попрошу читателя совершить краткое путешествіе въ отдаленнѣйшія области своихъ воспоминаній, области до того дальнія и пустыя, что ихъ владѣтель не получаетъ съ нихъ никакой почти дани, какъ султанъ со многихъ своихъ удаленныхъ отъ столицы владѣній. Многіе изъ насъ воспитывались въ публичномъ заведеніи, но всѣ мы почти совершенно забыли школьный міръ, посреди котораго, однако, прошли, самые свѣжіе и воспріимчивые годы нашей жизни. Вслѣдствіе такого забвенія, о сказанномъ мірѣ привыкли мы думать, какъ о чемъ-то бѣдномъ, сухомъ и очень прозаическомъ; запутанные и развлеченные позднѣйшими впечатлѣніями, мы даже вовсе не думаемъ о школьномъ мірѣ и школьной порѣ жизни. Отчего же но временамъ, черезъ столько лѣтъ, событія нашихъ ученическихъ годовъ грезятся во снѣ, облеченныя въ какую-то особенную прелесть, отчего мужчины радостно встрѣчаютъ своего бывшаго однокашника, а женщины своихъ институтскихъ подругъ, почему вслѣдъ за такой встрѣчею идутъ безконечныя воспоминанія, длинные разсказы о жизни, шалостяхъ, трудахъ и радостяхъ, о всемъ микроскопическомъ мірѣ, про который за нѣсколько минутъ назадъ, казалось, и сказать было нечего? Не пробуждается ли въ человѣкѣ, при этихъ встрѣчахъ и разсказахъ, смутный помыселъ о томъ, что имъ была пережита пора, истинно поэтическая, хотя онъ и не чувствуетъ въ себѣ силъ для того, чтобъ уловить эту поэзію, разсказать ея сущность и врѣзать ее въ своей памяти. Многіе поэты вдохновлялись этой поэзіею перваго столкновенія дитяти съ міромъ дѣйствительнымъ, хотя и миніатюрнымъ, во многихъ стихахъ и романахъ найдете вы изображенія этихъ маленькихъ школьныхъ страстей, свѣжихъ привязанностей и дѣтскихъ несогласій, ребяческихъ страховъ и ребяческихъ наслажденій, во многихъ теплыхъ твореніяхъ отыщете вы изображенія длинныхъ залъ и пустыхъ классныхъ комнатъ, заглохшихъ садовъ, наполненныхъ веселящимися ребятишками, съ отдаленными Фигурами педагоговъ, когда-то такъ страшныхъ, такъ любимыхъ или такъ ненавистныхъ. У меня теперь передъ глазами высоко-поэтическое твореніе мистриссъ Гименсъ, стишки подъ заглавіемъ «Girl’s school» или, вѣрнѣе, «Ночь въ женскомъ институтѣ». Сочинительница посѣтила дортуаръ школы въ тотъ часъ, когда наигравшіеся ребятишки хоромъ спѣли вечернюю молитву и разлетѣлись по своимъ кроваткамъ, «будто рой бѣлыхъ весеннихъ бабочекъ». Каждая дѣвочка заснула только-что коснувшись головой подушки и торжественная тишина водворилась въ огромной, звонкой, слабо освѣщенной залѣ. Видъ милыхъ дѣтей, объятыхъ сномъ, разшевеливаетъ фантазію поэта и грустная, благоговѣйная импровизація срывается съ его устъ.
"Спите, мои малютки — говоритъ онъ — спите и отдыхайте, пока еще не настало для васъ время борьбы и жертвы. Близка для васъ трудная пора:
"Еще ступень, и передъ вами мори
Раскинется безбрежной полосой,
И въ морѣ томъ немало слёзъ и горя
Придется вамъ увидѣть предъ собой!
И въ морѣ томъ, средь мрака и чудовищъ,
Придется вамъ опасный путь держать,
И тщетный дождь всѣхъ женственныхъ сокровищъ
На горькую пучину проливать!
"Что будетъ съ вами черезъ нѣсколько лѣтъ? Многія ли изъ васъ будутъ проводить ночь такъ тихо, какъ теперь вы со проводите. Которая изъ васъ, безъ сна, будетъ встрѣчать солнце у постели страждущаго? которой придется проплакать цѣлую длинную ночь слезами напрасной страсти? которая станетъ рыдать, увидѣвъ ничтожество, ею же самой созданнаго идола?
«Которая съ порокомъ породнится,
И будетъ къ злу идти прямымъ путемъ,
Иль въ высотѣ отчаянно кружиться,
Какъ бабочка съ изломаинымъ крыломъ?»
Все сочиненіе оканчивается молитвою и словами молитесь! Все стихотвореніе достойно зваться образцовымъ для женщины-поэтессы.
Мистриссъ Фелиція Гименсъ беретъ только одну торжественную ноту изъ той фантазіи, которую разыгрываетъ наше воображеніе во время чтенія похожденій миссъ Люси Сно въ брюссельскомъ пансіонѣ мадамъ Бекъ. Романъ не есть стихотвореніе и наша классная дама слишкомъ молода для того, чтобъ пускаться въ импровизаціи о будущей судьбѣ дѣтей, ввѣренныхъ ея надзору, — но она умѣетъ привязаться и къ дѣтямъ и къ окружающему ея міру, отдаться своей дѣятельности вполнѣ, и отъ избытка ощущеній, передавать свою исторію въ рядѣ увлекательныхъ картинъ. Безъ глубокаго поэтическаго такта, безъ практическаго склада ума, безъ женской способности мириться съ дѣйствительностію и одѣвать ее цвѣтами юношеской Фантазіи, авторъ ничего не могъ бы сдѣлать изъ своей темы, но мы сказали уже, что въ дѣлѣ силы поэтической, Корреръ-Белль имѣетъ мало себѣ равныхъ между современными поэтами. Каждая черта изъ пансіонской жизни миссъ Люси напоминаетъ намъ вѣчно давно былое и давно пережитое, каждая страница разсказа переноситъ читателя къ поэзіи школьныхъ годовъ. Эпизоды полустертые въ памяти, приснившіеся будто во снѣ, возникаютъ въ воображеніи, — и хотя я никогда не обиталъ въ женскомъ институтѣ, не носилъ званія классной дамы, но аналогія и догадка помогаютъ мнѣ сближать мое собственное прошлое съ тѣмъ, что высказываетъ мнѣ разскащикъ. Съ этими вѣтреными, болтливыми, миленькими, безобразными, испорченными и добрыми дѣвочками я будто когда-то училъ англійскую грамматику, въ лицахъ мадамъ Бекъ, суроваго Поля Эманюэля и Француженки Зели де-Сонъ-Ньерръ вижу я образы, если не наставницъ, то «наставниковъ, хранившихъ юность нашу» — странныхъ существъ, часто прекрасныхъ по душѣ, иногда капризныхъ и злыхъ, которыхъ одинъ взглядъ когда-то холодилъ мое маленькое сердце! Эти крошечныя сплетни и школьныя интриги, эти торжественныя приготовленія къ торжественнымъ днямъ, эти пансіонскіе балы и домашніе спектакли, дни вакацій и загородныхъ прогулокъ, дни классныхъ катастрофъ и классныхъ тріумфовъ, всѣ эти классные герои и классные учители знакомы мнѣ, какъ нельзя болѣе[4]. Здѣсь я жилъ, любилъ, ссорился, и наблюдалъ впервые. Здѣсь жили и чувствовали вы и милліонъ существъ намъ подобныхъ. И наконецъ, блистательная обстановка простыхъ сценъ Корреръ-Белля говоритъ нашей фантазіи о многомъ, въ рядѣ изящныхъ картинъ представляетъ намъ пейзажи и тѣни прошлаго, тѣни нашей юности нашихъ свѣжихъ годовъ! Пусть читательница вспомнитъ хорошенько, не таится ли въ ней воспоминаніе о какой-нибудь романической аллеѣ институтскаго сада, о темной, широкой каменной лѣстницѣ, по которой было такъ страшно ходить подъ вечеръ, о свѣтлой, страшно высокой рекреаціонной залѣ со сводами, о какомъ-нибудь полуразрушенномъ павильонѣ у ограды, о бѣлыхъ колоннахъ, такъ красиво сгруппированныхъ по сторонамъ главнаго подъѣзда, о кроваткѣ и пюпитрѣ ея перваго друга, о тускло освѣщенной анфиладѣ классовъ въ ночь приготовленій къ экзамену, о корридорахъ, въ которыхъ такъ таинственно отдаются шаги идущаго по нимъ человѣка? Пусть читатели припомнятъ все это, взволнуютъ свою фантазію, оживятъ недвижимыя дотолѣ воспоминанія школьной поры, — и тогда они поймутъ поэта, оцѣнятъ то, что значитъ хорошій поэтъ для мыслящаго человѣка и то, какова сила произведенія, о которомъ здѣсь говорится. Лучшаго и болѣе новаго воспроизведенія поэзіи школьнаго міра я не могу указать ни въ одной литературѣ.
Такова среда и такова поэзія, посреди которыхъ довелось дѣйствовать героинѣ Коррсръ-Белля: Люси Сно несетъ свою дѣятельность спокойно, охотно и если не съ веселостью, то съ серьёзнымъ сознаніемъ пользы, которую она приноситъ. Ощущенія читателя не всегда совпадаютъ съ ощущеніями героя повѣсти, нельзя ожидать, чтобъ дѣвица Люси смотрѣла на свое существованіе совершенно также, какъ смотрю на нее я, припоминая свою школьную жизнь и отыскивая въ романѣ квинтъ-эссенцію поэзіи. И горе, и проза, и нужда, и зависимость, и мелочи, — все это имѣется въ жизни нашей классной дамы, сверхъ всего этого довольно туго сближающейся съ людьми, вслѣдствіе своего національнаго характера. Въ самой Люси можно примѣтить недостатки, отъ какихъ трудно отдѣлаться человѣку, живущему въ школьномъ мірѣ: она не лишена довольно забавнаго пуританства, способна увлекаться безконечно малыми событіями, радоваться или вѣшать голову изъ-за одного добраго или небрежнаго слова, наконецъ она по временамъ смотритъ на своихъ дѣвчонокъ, какъ на существа слишкомъ самостоятельныя, слишкомъ интересуется ихъ интересами и возмущается, напримѣръ, ребяческимъ кокетствомъ глупой вертушки Джиневры Феншо, точно также, какъ иной гамбургскій политикъ поведеніемъ Донъ-Карлоса или Донъ-Педро. Нужно ли говорить, что такія неоспоримо вѣрныя черты только усиливаютъ иллюзію читателя и время отъ времени, перенося его въ міръ мелочей житейскихъ, интересовъ чисто пансіонскихъ, сильно говорятъ его воображенію?
Итакъ, Люси живетъ и даже почти благоденствуетъ въ своемъ шумливомъ уединеніи. Женщины, по моему мнѣнію, на то и созданы въ свѣтъ, чтобъ мириться со всякой дѣйствительностью и любить всякую дѣйствительность, — а если имъ отъ Бога дана сила, въ родѣ силы нашей писательницы, — то и мирить съ нею своихъ собратій. Не одна умная женщина, по своему общественному положенію сходная съ миссъ Люси Сно, радостно прочтетъ замѣтки молодой воспитательницы и пойдетъ къ своему ежедневному труду съ успокоеннымъ сердцемъ, съ просвѣтлѣвшимъ разумомъ. Но за днями спокойствія идутъ дни тревоги, отъ которыхъ не огражденъ міръ самый микроскопическій; тамъ, гдѣ живетъ поэзія, непримѣтная свѣту, часто происходятъ бѣдствія, о которыхъ свѣтъ не имѣетъ понятія. Съ наступленіемъ лѣтнихъ мѣсяцевъ весь пансіонъ madame Бекъ, включая въ то число и воспитателей и классныхъ дамъ, разлетается на отдыхъ, а старый домъ пустѣетъ съ каждымъ часомъ, Наиболѣе счастливыя подруги и воспитанницы Люси ѣдутъ въ Парижъ, обѣтованный край для Бельгійца; другія удаляются къ своимъ семействамъ за городъ, сама г-жа Бекъ тоже уѣзжаетъ изъ Брюсселя, оставивши безпріютную english governess одну въ опустѣломъ строеніи, съ единственной пансіонеркой, крайне тупоумной и хворой, изъ разряда такихъ лицъ, какія только портятъ уединеніе, отнимая отъ него все величіе и его грустную привлекательность. Послѣдніе ребятишки уѣхали, настало самое душное время года, каменный городъ, посреди своей пыльной атмосферы, смотритъ тоскливо и страшно, садъ не даетъ тѣни, деревья потеряли свѣжесть и листья ихъ уже не зелены. Люси Сно не имѣетъ занятія, отдыхъ не можетъ ее тѣшить, въ ней слишкомъ много дѣятельности и дѣвической молодой крови для того, чтобъ долгіе дни лѣности могли пройти надъ нею безвредно. Она начинаетъ скучать тою страшной скукою, которая принадлежитъ къ опаснѣйшимъ душевнымъ болѣзнямъ, и посылается только изрѣдка на натуры самыя избранныя и сильныя, но почему либо обреченныя на временное или постоянное жизненное бездѣйствіе. Фазисы и пароксизмы болѣзни описаны такъ, что одинъ изъ рецензентовъ, наименѣе расположенныхъ къ КорреръБеллю, смѣло причисляетъ сказанное описаніе къ разряду страницъ истинно Шекспировскихъ. Разсказъ объ одной душной и лихорадочной ночи передъ кризисомъ недуга, о безконечныхъ и неслыханно-ужасныхъ чѣѣйхъ моральнаго страданія, едва переносимаго разсудкомъ, до сихъ поръ мнѣ памятенъ и до сихъ поръ возбуждаетъ во мнѣ невольное содраганіе. Не имѣя подъ рукой книги, не могу указать главы, но ихъ всякій самъ узнаетъ. Это вещь, болѣе чѣмъ классическая, предназначенная на перепечатку во всѣхъ христоматіяхъ между Видѣніемъ «Мирзы Эдиссона» и разсказомъ Ребекки въ «Ивангое», а можетъ быть монологомъ Гамлета То be — or not to be. Сила сказанныхъ страницъ превосходитъ всякое описаніе.
Нельзя не замѣтить при этомъ случаѣ, какъ много новаго, никѣмъ не высказаннаго или по крайней мѣрѣ недосказаннаго, можетъ найти истинный поэтъ въ самой простой жизни самого простаго человѣка. Сколько писали про женщинъ, сколько разъ анализировали женское сердце, сколько замѣтокъ дѣлали женщины о самихъ себѣ, о своихъ радостяхъ и страданіяхъ. По видимому, какъ найти новый путь между всѣми этими дорогами и тропинками, рельсами и колеями, шоссе и проселочными дорогами! Гдѣ найти необитаемый островъ на океанѣ, искрещенномъ тысячами первоклассныхъ мореплавателей? Что можно сказать новаго о женщинѣ и особенно о страданіяхъ женщины? А между тѣмъ, Корреръ-Белль, поэтъ дарованія высокаго, но не громаднаго же, въ трехъ своихъ романахъ представляетъ намъ три борьбы женщины съ тремя страшнѣйшими врагами женщины, три борьбы, изъ которыхъ двѣ рѣдко и вскользь изображались поэтами, а третья, если не ошибаемся, никогда еще не вдохновляла собой поэта истиннаго. Дженъ Эйръ, послѣ ея бѣгства отъ Рочестера, видитъ передъ собой голодъ во всемъ его ужасѣ; Каролина, въ романѣ Шэрли, находится въ смертной борьбѣ съ напрасной любовью; передъ нашей Люси Сно возстаетъ губитель, можетъ быть, самый страшный изъ всѣхъ трехъ — скука! Голодъ, скука, напрасная страсть! какія слова и какія страданія!
Мужчины гораздо менѣе женщинъ терпятъ отъ скуки; это доказывается, между прочимъ, ихъ привязанностью къ ней, ихъ щегольствомъ скукою. Начиная отъ Рене, выражавшаго свою тоску округленными тирадами и тревожно слѣдящаго за Эффектомъ собственныхъ своихъ фразъ, кончая же тѣмъ англичаниномъ, который повѣсился оттого, что ему стало скучно по утрамъ одѣваться и бриться, — мы всѣ смотримъ на скуку, какъ на безвредное, дешевое, иногда очень эффектное развлеченіе. Скука (мужская скука) вдохновила не одного первокласснаго писателя и хотя, читая многія творенія, гдѣ она воспѣвается, я часто спрашивалъ себя: «да но какой же причинѣ такъ скучаетъ авторъ?»[5] творенія все-таки оказывались хорошими. Но къ женской или скорѣе дѣвической скукѣ не подступался никто. Это чудовище, губящее нѣжныя существа тысячами, сокрушающее волю и разумъ, въ нѣсколько дней разрушающее плоды самаго нравственнаго воспитанія и влекущее за собой или позоръ, или безуміе, или безсиліе духа, по видимому, не стоитъ описанія, по крайней мѣрѣ, такъ думаютъ поэты и романисты. Въ одномъ своемъ романѣ «Полина» Жоржъ Сандъ подходитъ къ болѣзни, только подходитъ къ ней, подобно очень молодому врачу, умѣющему говорить горячо и умно, но совершенно затемнившему свой медицинскій взглядъ немедицинскими умствованіями. Оттого все созданіе построено какъ-то криво и возбуждаетъ въ зрѣломъ читателѣ одну досаду, а съ той поры, какъ талантливый авторъ совершенно передается на чужую сторону и начинаетъ злобно смотрѣть на свою собственную героиню, книга превращается въ трактатъ и вся жизнь испаряется изъ нея, въ родѣ ребяческихъ софизмовъ. «Полина» считается книгой вредной для женщинъ молодыхъ лѣтъ — еслибъ наши молодыя женщины были потверже разумомъ, онѣ первыя осмѣяли бы романъ, при многихъ своихъ недостаткахъ, еще отличающійся скукой невыносимою.
Между Полиной и миссъ Люси не можетъ быть никакого сравненія, скука той и скука другой вовсе не сходны. Полина, имѣющая роль въ жизни и не умѣющая искренно помириться съ своей ролью, жалка, можетъ трогать, но она неразумна, какъ всякій человѣкъ, лѣзущій изъ своей сферы и думающій, что міръ обязанъ вращаться вокругъ его личности, доставляя ему всевозможныя радости. Классная дама, оставшись совершенно одна въ пансіонѣ madame Бекъ, скучаетъ по весьма простой причинѣ — ей дѣлать нечего, у ней на время отняли жизненную роль, съ которой она искренно и радостно примирилась. Прибавьте къ тому, что она дѣвица, что ей болѣе двадцати лѣтъ — прозаическія причины самого поэтическаго и въ высшей степени поэтически очертаннаго страданія. И вотъ почему одно сожалѣніе для красавицы Полины, — всѣ наши слезы, всѣ наши симпатіи некрасивой гувернанткѣ Корреръ-Белля! И какъ торжественно, какъ прекрасно разыгрывается послѣдній актъ драмы, послѣдняя сцена борьбы бѣдной сироты съ искусителемъ, злѣйшимъ врагомъ женщины! Люси чувствуетъ, что ея разсудку не устоять противъ двухъ-трехъ ночей, въ родѣ описанныхъ выше. Съ ясностью сознавая ужасъ своего положенія, она сознаетъ, что посреди огромнаго города ей негдѣ искать утѣшенія, поддержки, слова опоры. Боп. ей остался, но она не можетъ возсылать къ Нему моленій изъ своей обширной темницы, гдѣ все говоритъ ей про врага, гдѣ всякій уголокъ напоминаетъ ей минуты или, лучше сказать, вѣка изнурительныхъ страданій. Она не можетъ молиться одна, во всемъ городѣ не знаетъ она ни одного соотечественника, ни одного протестантскаго храма, ни одного лица, умѣющаго облегчать душевныя болѣзни словами надежды и вѣры. Но дѣлать нечего и колебаться нечего, — Господь вездѣ одинъ и всюду принимаетъ. Онъ молитвы страждущей христіанки. Въ вечерній часъ, одна, наша страдалица оставляетъ душное заточеніе, идетъ къ древнему католическому собору, пробирается въ огромную готическую залу, гдѣ, при свѣтѣ заходящаго солнца, виднѣются фигуры нѣсколькихъ женщинъ, явившихся для исповѣди, становится на колѣна между мраморными колоннами и молится долго. Какая изъ страждущихъ женщинъ не можетъ, припомнить себѣ подобныхъ минутъ, подобной картины? Поэзія чистая и несомнѣнная, на этомъ мѣстѣ вдохновлявшая автора, сказывается сердцу самаго поверхностнаго читателя. Эти послѣдніе лучи лѣтняго солнца, пробѣгающія сквозь росписныя стекла, колоннада и прорѣзныя готическія украшенія храма, тихіе шаги и торопливый шопотъ исповѣдницъ, въ отдаленіи кроткое лицо стараго священника, — эта прохлада, эта таинственная тишина, эти картины вдохновенныхъ художниковъ по стѣнамъ, — все говоритъ вашему воображенію, все погружаетъ васъ въ особенный міръ, поэтическій и возвышенный.
Выждавши свое время, Люси подходитъ къ священнику, сказывается протестанткой, но объявляетъ, что цѣль ея прихода — слова совѣта и утѣшенія, равныя для всего міра, для всѣхъ христіанъ и для всѣхъ страждущихъ. Старикъ утѣшаетъ ее по возможности и, замѣтивъ слабость миссъ Люси, провожаетъ ее до пансіона отъ церкви. Его тихія слова и участіе поняты какъ слѣдуетъ и приносятъ облегченіе страдалицѣ, но когда она во второй разъ идетъ бесѣдовать съ добрымъ пасторомъ, силы ея, изнуренныя долгими днями болѣзни, измѣняютъ ей совершенно. Наша миссъ Сно лишается чувствъ и нѣсколько времени лежитъ одна, на широкой улицѣ чужого ей города.
Когда героиня опомнилась и начала собирать свои мысли, она увидѣла себя на чистой постелѣ, въ тихой, просторной, опрятной комнатѣ. Какъ-то мило и родственно глядѣло все убранство спальни, напоминая ей прежнее, знакомое время. Въ это зеркало она когда-то смотрѣлась, эта мебель попадается ей на глаза не въ первый разъ. Неужели Люси опять очутилась въ томъ семействѣ, гдѣ прошло ея дѣтство, гдѣ видѣла она единственныхъ лицъ, къ которымъ привязала ее ранняя привязанность? Какими судьбами мистриссъ Бреттонъ очутилась въ Брюсселѣ, зачѣмъ здѣсь молодой Грагамъ — и не онъ ли тотъ знаменитый иностранный медикъ мистеръ Джонъ, о которомъ съ нѣкоторыхъ поръ такъ восторженно говорятъ бельгійскія дамы и бельгійскіе учоные, кокетка Джиневра и хитрая мадамъ Бекъ? Но вотъ какая-то здоровая, высокая старушка приближается къ постели нашей Люси, спрашиваетъ о ея здоровьѣ знакомымъ, ласковымъ голосомъ. Нѣтъ болѣе сомнѣнія: люди, пріютившіе дѣтство бѣдной дѣвушки, встрѣтились съ нею за тѣмъ, чтобъ пригрѣть и пріютить ее въ другой разъ, въ годину испытаній и кризиса. Авторъ умѣетъ поставить насъ на такую точку и разсказывать съ такимъ одушевленіемъ, что для читателя эта встрѣча отрадна и интересна точно также, какъ для самой Люси; — и въ самомъ дѣлѣ, для поэта истиннаго ничего не значитъ представить самое простое событіе въ занимательномъ видѣ. И наконецъ, развѣ въ чувствѣ отдыха отъ тоски, въ ощущеніяхъ души, трудно привязывающейся къ людямъ, но свято сохраняющей воспоминанія своихъ немногихъ привязанностей, — нѣтъ своей неоспоримой поэзіи? Спросите у женщины, имѣющей во всемъ мірѣ только два или три дорогія ей существа, спросите ее о томъ, хорошо ли описалъ Корреръ-Белль вторую встрѣчу Люси съ Грагамомъ и его матерью?
Къ вечеру является самъ знаменитый докторъ Джонъ, оставивъ за порогомъ всѣ свои заботы, успѣхи и неудачи дня, опыты, изслѣдованія и размышленія. Прежній насмѣшливый, беззаботный школьникъ обратился въ юношу смѣлаго и веселаго, здороваго по уму и сердцу, но все еще немного школьника по разговорамъ. Это уже не блѣдный Бенедиктъ или Оберманъ, даже не угрюмый Рочестеръ, когда-то плѣнившій маленькую Дженъ Эйръ: Джонъ Брагамъ Брегтонъ есть хорошій герой нашего времени, одинъ изъ героевъ, отъ которыхъ женщины, къ несчастью, отвыкли, но къ которымъ вернутся рано или поздно. Главное его достоинство есть manliness, качество, которое не можетъ быть вполнѣ передано словомъ мужество, словомъ, почти всегда принимаемымъ въ смыслѣ храбрости. «Храбрость, говоритъ Карлейль, есть искусство встрѣчать смерть безъ страха, — manliness (мужество) есть способность жить мужественно». Сказанною способностью докторъ Джонъ обладаетъ въ высокой степени, онъ живетъ истиннымъ мужчиной, твердо встрѣчая славу и горести, любя людей, дѣлая имъ добро и подшучивая надъ ними, — безъ всякихъ усилій своей натурѣ, являясь въ одно время преданнымъ сыномъ, неоцѣненнымъ другомъ, безстрашнымъ жрецомъ науки, рыцаремъ-покровителемъ бѣдныхъ и слабыхъ. Люси встрѣчаетъ онъ шутками и воспоминаніями о годахъ дѣтства, лѣчитъ и развлекаетъ ее шутя, въ свободныя минуты болтаетъ съ ней о ея занятіяхъ, о madame Бекъ и о пансіонерки Джиневрѣ Феншо, въ которую влюбленъ не на шутку. Онъ самъ поднялъ свою бывшую подругу на улицѣ и рѣшилъ, что отнынѣ до начала пансіонскихъ занятій, и отъ ихъ начала во всѣ свободные дни, Люси будетъ дорогой гостьей въ его домѣ. Когда Люси его стараніями получаетъ крѣпость въ силахъ, онъ знакомитъ ее съ своими друзьями и съ веселостями города. Читатель присутствуетъ съ семействомъ Грагама на разныхъ балахъ, концертахъ и лотереяхъ, при тріумфахъ великой трагической актрисы Ватти, въ которой не трудно узнать мадмуазель Рашель; чтобъ оцѣнить все достоинство этихъ описаній и очерковъ, нужно только сообразить, что они набросаны одинокой, воспріимчивой, сильной дѣвушкой, никогда не притуплявшей своего ума изобиліемъ общественныхъ развлеченій, особы, только что отдохнувшей отъ болѣзни, чуть не помутившей ея разсудка. Все это до того ново, что на первыхъ порахъ какъ-то странно дѣйствуетъ на нашъ умъ, отуманенный общими мѣстами и артистическими формулами; въ этомъ отношеніи, глаза о Рашели особенно поразитъ васъ, пока еще игра этой актрисы и сотни однообразныхъ безтолковыхъ о ней отзывовъ еще свѣжи въ вашей памяти.
Каникулы, начатые такъ страшно и конченные такъ блистательно, прошли для нашей классной дамы, — докторъ Грагамъ-Бреттонъ, будто старшій братъ, отвозитъ ее къ мадамъ Бекъ и, прощаясь, дастъ Люси обѣщаніе писать ей письма, о чемъ и когда вздумается. Съ двойной радостью, съ двойнымъ усердіемъ миссъ Сно возвращается къ своимъ малюткамъ и къ класснымъ комнатамъ, къ аллеямъ сада и къ болтуньѣ Джиневрѣ. Профессоръ Поль Эманюэль, одно изъ главныхъ лицъ романа, успѣвшій привязаться къ молчаливой воспитательницѣ, злится и дуется на нее за ея сближеніе съ Джономъ, но Люси покойна на этотъ счетъ — для нея влюбиться въ Грагэмъ-Брегтона кажется также глупо и невозможно, какъ, напримѣръ, питать пламенную страсть къ особѣ Баярда или Генриха Четвертаго. Волю своему сердцу она даетъ только на дружбу, и за то какъ трогательна, чиста, тонко-поэтична ея слѣпая преданность къ славѣ, имени, привязанностямъ, капризамъ, шалостямъ своего покровителя! Какъ презираетъ она Джиневру, отвѣчающую однимъ кокетствомъ на его чувства! Какъ весело ей, когда старшія дѣвицы упоминаютъ о практикѣ, о самоотверженіи, о мастерскихъ подвигахъ доктора Джона! Какъ трепещетъ ея сердце при всякомъ приходѣ почтальона — чувство ей никогда невѣдомое, ибо бѣдняжка во всю свою жизнь не получала ни отъ кого писемъ! Но, увы! вѣтреный и озабоченный другъ не хочетъ помнить о Люси, не заѣзжаетъ къ ней, находясь съ ней въ одномъ городѣ, писемъ по пишетъ вовсе, и ряды длинныхъ дней проходятъ, и почталіонъ всякій разъ является понапрасну для миссъ Сно. И наконецъ, — кто опишетъ радость, трепетъ, замираніе сердца преданной дѣвушки: черезъ нѣсколько недѣль ей подаютъ то, чего еще въ жизнь свою она не получала: четвероугольный клочокъ бумаги, запечатанный сургучомъ, съ ея адресомъ, написаннымъ твердой и быстрой рукою. Это конвертъ, это письмо отъ Грагама! Письмо спрятано подъ замокъ до окончанія классовъ, — можно ли читать его урывками, посреди шума, посреди крикливыхъ дѣвочекъ, не давши себѣ цѣлаго часа на прочтеніе, перечитываніе, заучиваніе дорогого посланія? Но, отсрочивая полное наслажденіе, все-таки можно время отъ времени отходитъ къ своему пюпитру, раскрывать ящикъ, вынимать запечатанный конвертъ, глядѣть на печать, на буквы J. G., на каждую букву адреса, на штемпель городской почты! И вотъ, безконечный часъ занятій проходитъ. Гдѣ же читать письмо, гдѣ отыскать уединенія? комната миссъ Люси цѣлый день полна институтками. Наша разсудительная воспитательница, какъ дѣвочка, получившая первый бильо-ду, бѣжитъ по безконечной лѣстницѣ- на самый верхъ строенія, на чердакъ, наполненный насѣкомыми въ родѣ жуковъ (я подозрѣваю въ нихъ нашихъ таракановъ), садится на высокую скамѣечку, для безопасности отъ этихъ жильцовъ пустыни, вынимаетъ письмо, ломаетъ печать и читаетъ цѣлый листъ простодушной, дружеской болтовни, врѣзывая себѣ въ память каждое слово, каждый оборотъ, каждый P. S., если только P. S. были въ беззаботномъ посланіи Джона Грагама. Она такъ весела, довольна, такъ счастлива, такъ умѣетъ благодарить Бога за свое счастіе! Что за микроскопическія ощущенія, что за микроскопическія радости! Но на вѣсахъ жизни и поэзіи человѣческой, можетъ быть, радость отъ письма, прочитаннаго на чердакѣ, тянетъ болѣе, чѣмъ восторгъ полководца, пожертвовавшаго тысячами воиновъ и, послѣ тяжкой битвы, сломавшаго вражескую линію.
За первымъ письмомъ изрѣдка слѣдуютъ другія письма за ними пріѣздъ Грагама, злость Поля-Эманюэля, наконецъ нѣсколько праздничныхъ дней и опять отрадные обѣды и вечера въ загородномъ коттеджѣ доктора. По прежнему, мистеръ Джонъ съ матерью и Люси ѣздятъ въ публичныя собранія; въ одинъ изъ такихъ вечеровъ, въ театрѣ что-то загорѣлось и публика, трусливая какъ всегда, бросилась къ выходамъ, толкая, топча и душа другъ друга. Мистриссъ Бреттонъ не было съ нашими молодыми людьми, которыхъ очень мало тревожитъ общая суматоха, оба они знаютъ, что огромное строеніе не вспыхнетъ разомъ, какъ снопъ соломы, и потому тихо ждутъ своей очереди выйдти. Въ это время зоркій Грагамъ спасаетъ изъ-подъ ногъ публики маленькую, прелестную дѣвочку, смятую въ толпѣ и лишившуюся чувствъ посреди общей сумятицы. Ребенку на видъ кажется лѣтъ двѣнадцать; падая, онъ дѣтскимъ голосомъ звалъ своего «папу», тоненькая, нѣжная его ручка повреждена около плеча и по всей вѣроятности вывихнута. Джонъ и Люси, выждавъ свое время, выносятъ дѣвочку изъ залы и оказываютъ ей первое пособіе. На первые вопросы, въ которыхъ ее назвали дитятей, ребенокъ отвѣчаетъ знакомымъ, серьознымъ голосомъ: "я не дитя, — я дѣвица. Мнѣ семнадцать лѣтъ (I am not a child, I am a person of seventeen — эту милую Фразу я привожу въ подлинникѣ). Нужно ли объяснять читателю, что передъ нимъ его прежняя любимица Полли, нынѣ Полина Мери, баронесса и богатая невѣста, будущая соперница Джиневры и супруга Джона Грагамъ-Бреттона, въ котораго умѣла влюбиться, будучи шести лѣтъ отъ роду!
Мнѣ начинаетъ казаться, что въ моемъ очеркѣ я разсказалъ читателю содержаніе двадцати романовъ, а между-тѣмъ настоящій романъ, романъ Полли и Джона съ одной стороны, Люси и Эманюэля съ другой, начинается только на этомъ мѣстѣ. «Вильетъ» своимъ содержаніемъ напомнилъ мнѣ американскіе пшеничные сухарики, съ полтинникъ величиною, которые мнѣ случалось пробовать на яхтахъ — стоитъ откусить отъ нихъ уголокъ и весь ротъ наполнится тѣстомъ. Даже въ той части романа, которая здѣсь разсказана, имѣется нѣсколько главныхъ живыхъ лицъ, только-что названныхъ мною но имени (напримѣръ Эманюэль), и цѣлыя главы, оставленныя мною безъ всякаго анализа. Вотъ плоды силы и самостоятельности въ поэтѣ. Заставьте меня пересказать одинъ изъ послѣднихъ многотомныхъ романовъ Бульвера — я не найду матеріала на четыре страницы, а въ настоящую минуту прекращаю анализъ небольшого романа потому, что предметъ кажется мнѣ слишкомъ многосложнымъ.
Вотъ частица поэтическихъ впечатлѣній, пробужденныхъ во мнѣ чтеніемъ романа, который я отъ чистаго сердца признаю однимъ изъ замѣчательнѣйшихъ за многіе годы нашей эпохи. Перо, набросавшее эту книгу, уже не подаритъ намъ ничего новаго, сила, сказавшаяся міру въ сочиненіяхъ Корреръ-Белля, уже не скажется намъ болѣе. Подъ землею скрытъ глазъ зоркій на житейскую поэзію, подъ землею зарыто золотое сердце, исполненное любви и энергіи. Талантъ, высказавшійся въ «Вильетѣ», по справедливости оцѣненъ Европою; силу же автора я готовъ почти признать безпредѣльною. Что вышло бы изъ мистриссъ Шарлотты Броунтъ, еслибъ она имѣла страсти и тревоги Жоржа Санда, многостороннюю наглядность и учоность госпожи Сталь, аристократическую карьеру лэди Мери Монтегю? Можетъ быть, мы имѣли бы въ ней поэта громаднаго, европейскаго, поэта нашего поколѣнія. А можетъ быть (и это едвали не вѣрнѣе) мы не имѣли бы ровно ничего, ни «Дженъ Эйръ», ни «Шерли», ни «Вильетъ». Міръ искусства, міръ новыхъ впечатлѣній, міръ жизни безпредѣленъ: всюду широкъ и всюду глубокъ одинаково, всѣ страсти и вся наглядность самой многосторонней жизни ничто передъ одной искрою божественнаго дарованія. Пансіонскія залы madame Бекъ дали мнѣ больше, чѣмъ вся готическая литература, всѣ замки Гюго и Джемса, исторія шестилѣтней Полли сильнѣе подѣйствовала на мою душу, нежели всѣ убійства и волканическія страсти модныхъ романовъ Сю, писателя не безталаннаго. Кто знаетъ на сколько вредитъ искусству разнообразіе и богатство жизни поэта, — сколько генія погребено, по словамъ Ж. П. Рихтера, «подъ грудами золота и пепломъ страстей!» Живи и дѣйствуй тамъ, гдѣ судьба тебя поставила — вотъ истинная мудрость нашего времени, непогрѣшимая и въ жизни, и въ искусствѣ. Давидъ Вильси, написавшій картины: «Обрѣзанный палецъ», «Ярмарка» и многія безподобныя вещи въ томъ же родѣ, захотѣлъ изучить пейзажи Палестины и картины испанскихъ художниковъ, для усовершенствованія своего таланта. Вышло то, что талантъ пропалъ безвозвратно.
1856.
- ↑ «Дженъ Эйръ» и «Шарли», оба романа переведены на русскій языкъ: первый удовлетворительно, второй весьма худо, съ измѣненіями и сокращеніями.
- ↑ Съ Павломъ Домби скорѣй можно сравнивать маленькую Элленъ Борнсъ, образъ которой такъ грустію проходитъ передъ умственнымъ окомъ читателя въ первой части „Дженъ Эйръ“.
- ↑ Генрихъ Консіансъ, одинъ изъ модныхъ представителей бельгійскихъ романистовъ, обрисовывалъ бытъ и нравъ своихъ соотечественниковъ въ рядѣ романовъ, переведенныхъ уже на многіе языки. Одно изъ его сочиненій было напечатано въ нашемъ «Сынѣ Отечества», — его стоитъ просмотрѣть, чтобъ понять разницу между наблюденіями поэта и замѣтками простого разскащика. Нравы и картины, неохваченные кореннымъ фламандцемъ, корифеемъ анти-французской школы, съ неподражаемою ясностью являются въ легкихъ замѣткахъ чужестранки, смотрѣвшей на Бельгію и бельгійцевъ мимоходомъ, изъ своей классной комнаты!
- ↑ Авторъ даже не забылъ горничной m-me Бекъ, хорошенькой, корыстолюбивой, избалованной субретки, деспотическимъ образомъ обращающейся и съ пансіонерками и даже съ классными дамами. Оригиналъ этой Rosette или Annette (не помню имени), находится, я думаю, въ каждомъ женскомъ пансіонѣ.
- ↑ Этотъ вопросъ (да проститъ мнѣ Жоржъ Сандъ и тѣнь Сенанкура) я задавалъ себѣ сто разъ, читая препрославленнаго Обермана.