Свободный, как птица, не связанный сроком
Журнальной подписки и выхода книжек,
Являюсь я редко, всегда ненароком[2], —
Но яркими буквами след свой я выжег
В сердцах благодарных российских сограждан.
Мой свист облегчал их сердечные раны;
Как влага в пустыне, я был ими жаждан,
Когда их томили сухие туманы[3];
Во мне лишь нашли они ключ разуменья,
Когда возникала российская гласность
И головы мудрых повергла в сомненье —
И розгу, и взятку не ждет ли опасность;
Я был утешеньем, я был им опорой,
Когда населенье России смущенной
Пугал наш прогресс изумительно скорый,
Внезапно открытый в Москве умиленной[4].
Вопрос о евреях[5], вопрос о норманнах[6],
Великий вопрос об экзамене строгом,
Шестнадцать гусей неповинно пожранных[7]
И опыт пощенья по волжским дорогам[8],
Короче — на всё, что родным публицистам
Тревожило сердце и ум волновало,
На всё отзывался я радостным свистом
И всех утешал я... Но этого мало:
В Европе свершалась великая драма;
И к ней обратил я родное вниманье,
Австрийской поэзией Якова Хама
Сограждан моих просветив пониманье.
Неаполю дал я благие уроки,
На всё отозвался, — ни слабо, ни резко, —
И, всюду сбирая прекрасные соки,
Воспев Гарибальди, воспел и Франческо[9]!..
И ныне явлюсь я к читателю снова;
Хочу наградить я его за терпенье,
Хочу я принесть ему свежее слово, —
Насколько возможно в моем положенья...
А впрочем, читатель ко мне благосклонен,
И в сердце моем он прекрасно читает:
Он знает, к какому я роду наклонен,
И лучше ученых мой свист понимает.
Он знает: плясать бы заставил я дубы
И жалких затворников высвистнул к воле.
Когда б на морозе не трескались губы
И свист мой порою не стоил мне боли.
