«Народъ» и «интеллигенція».
править--…Итакъ, вы вѣрите въ эти перегородки?
— Мнѣ незачѣмъ «вѣрить» въ нихъ, — я ихъ вижу; это убѣдительнѣе.
— А я знаю, что ихъ нѣтъ; это, пожалуй, еще убѣдительнѣе — какъ вы думаете?
— Вѣрить, видѣть или знать? Чтобы знать, мнѣ надо видѣть.
— Но вѣдь вы и это весло въ водѣ видите переломленнымъ; а вотъ смотрите — солнце скоро опустится въ море, и наша лодка, чего добраго, наѣдетъ на него…
— Ну, это старо. Да и не похоже это на то, о чемъ мы говоримъ. Тутъ обманъ зрѣнія…
— А тамъ у васъ обманъ пониманія. Да и безъ обмана зрѣнія не обходится: вы ограничиваетесь наружной стороной явленія. Вѣдь вы какъ разсуждаете? Вотъ собралась толпа мужиковъ на сельскую сходку или толпа рабочихъ на фабрику — это народъ; вотъ собралась толпа на публичную лекцію — это интеллигенція. Такъ вѣдь?
— А хотя бы и такъ? Развѣ это не вѣрно и исторически и соціологически? И развѣ не прямое слѣдствіе петровской реформы такое отдѣленіе интеллигенціи отъ народа?
— Это не вѣрно ни исторически, ни соціологически. Исторически вѣрно вотъ что: переломъ жизни конца XVII и начала XVIII вѣка выдѣлилъ изъ общей народной массы слой «образованныхъ» — въ совершенно внѣшнемъ смыслѣ --.людей…
— Вы бьете сами себя: вѣдь этотъ слой «образованныхъ» людей, людей высшей культуры — и есть интеллигенція страны!
— Вотъ въ томъ-то и дѣло, что нѣтъ! Интеллигенція есть въ этомъ слоѣ, но въ немъ же есть и «дикари высшей культуры», какъ говорилъ Лавровъ; интеллигенція есть и въ оставшемся слоѣ «народа», точно также какъ и въ немъ есть свои дикари… Кажется — просто; а сколько людей ухитряются заблудиться между этими четырьмя соснами!
— Да, да, я знаю всю эту систематику: интеллигенція въ одномъ смыслѣ, интеллигенція въ другомъ смыслѣ, народъ въ одномъ смыслѣ, народъ въ другомъ смыслѣ, да кромѣ того еще «классовые идеологи», да еще «культурные люди», да еще «мѣщане» и такъ далѣе и такъ далѣе… Неужели вы не видите, что все это чушь, схоластика, схематизмъ, что жизнь несравненно проще, цвѣтнѣе и яснѣе?
— Неужели же не видите и вы, что ботаникъ, находя въ цвѣткѣ чашечку, вѣнчикъ, тычинку, пестикъ и такъ далѣе — неизбѣжно схематизируетъ этимъ жизнь? Неужели вы не видите, что всякое изученіе есть схематизація, что безъ нея вы не поймете жизни? Не останавливайтесь только на схемѣ, смотрите и помните, что лежитъ за ней. И неужели вы думаете, что строеніе общества менѣе сложно, чѣмъ строеніе цвѣтка? А если такъ, то почему васъ удивляетъ сложность разграниченія различныхъ общественныхъ группъ?
— Меня удивляетъ вовсе не это, а какъ разъ обратное: какимъ образомъ вы не признаете яснаго и простого противопоставленія «интеллигенція — народъ», вводя въ то же время гораздо болѣе сложную и — ужа. извините — запутанную номенклатуру.
— Именно потому и не признаю. О «запутанности» спорить не будемте то, что для однихъ является болѣе разработаннымъ, другимъ неизбѣжно представляется болѣе запутаннымъ. И наоборотъ: то, что для васъ является «яснымъ и простыми.». то мнѣ представляется — ужа. извините и вы меня — не имѣющимъ никакого опредѣленнаго смысла. «Интеллигенція» и «народъ» — не противопоставленіе, а сопоставленіе во многомъ совпадающихъ понятій; противопоставлять ихъ или утверждать, что сумма интеллигенціи и народа составляетъ все населеніе страны — это очень «просто и ясно», но настолько же и нелѣпо. Въ былыя времена утверждали, что весь міръ состоитъ изъ сочетанія четырехъ элементовъ — земли, воды, воздуха и огня: не правда-ли какъ просто и ясно? А современная физика и химія съ ихъ молекулами, атомами, іонами, съ десятками элементовъ, съ ихъ превращаемостью, съ радіоактивностью — не правда-ли, какъ все это сложно и «запутанно»? Да, сложно — но зато теперь извѣстно, что не только нельзя противопоставлять другъ другу землю, воду и воздухъ, но что вещества эти совпадаютъ другъ съ другомъ цѣлымъ рядомъ основныхъ элементовъ… Точь-въ-точь это можно повторить объ «интеллигенціи» и «народѣ».
— Сравненіе изъ ботаники, сравненіе изъ химіи… Неужели это убѣдительно?
— Хорошо, оставимъ сравненія, возьмемъ примѣры; оставимъ всѣ отвлеченныя разсужденія, обратимся къ жизни. Я приведу вамъ рядъ примѣровъ изъ современной нашей беллетристики послѣднихъ лѣтъ — примѣровъ обрисовки «интеллигенціи» и «народа»; вы увидите тогда, какъ сложны эти простыя понятія.
— А вы думаете, что примѣръ — доказательство?
— Я и не собираюсь доказывать, я хочу объяснить свою мысль, — и этого будетъ достаточно. Вотъ для начала два произведенія, вышедшихъ не такъ давно: «Мертвая зыбь», романа. О. Миртова и «Лѣто», повѣсть М. Горькаго, — маленькая повѣсть большого писателя и большой романъ маленькаго беллетриста…
— Да; а вотъ однако о «Мертвой зыби» писали и говорили, а къ «Лѣту» критика отнеслась только насмѣшливо.
— Такъ оно и должно быть: М. Горькій не въ модѣ, лягнуть его считается признакомъ хорошаго литературнаго тона, литературной прогрессивности… Зато много говорили и писали о толстомъ фельетонѣ Вейнингера «Полъ и характеръ». Такъ оно и должно быть. Но дѣло не въ томъ, не въ успѣхѣ «Лѣта» или «Мертвой зыби», вотъ въ чемъ: въ «Мертвой зыби» передъ нами на сценѣ интеллигенція, быть можетъ даже лучшія ея представители — борцы за идею, политическіе ссыльные; а съ «Лѣтѣ» передъ нами народъ, жизнь маленькой глухой деревушки. Вѣдь такъ?
— Позвольте, я несогласенъ съ этимъ. Почему вы думаете, что въ «Мертвой зыби» выведена типичная «интеллигенція»? Тамъ нарисована группа оторванныхъ отъ жизни и весьма мало-культурныхъ людей. И гдѣ вы видите въ «Лѣтѣ» народъ? Тамъ нарисованы несуществующіе оперные мужики, которые хотятъ издавать газету и разсуждаютъ о Россіи и ея судьбахъ…
Что-то ужъ слишкомъ культурный народъ и слишкомъ дикая интеллигенція! — Такъ вѣдь это же послѣднее mot d’ordre по отношенію къ «интеллигенціи»! «Интеллигентъ», по послѣднему установленному трафарету (смотри «Вѣхи») есть существо безвольное, дряблое, хлипкое, сильное на словахъ, слабое въ дѣлѣ — вообще вмѣстилище всякой скверны…
— Ну, а если вся интеллигенція дѣйствительно такова?
— Вотъ именно это обобщеніе и является глубоко комичнымъ. Мелкимъ беллетристамъ оно на руку — просто и нетрудно нарисовать по этому шаблону всякаго «интеллигента», снабдивъ его для разнообразія многоразличными второстепенными свойствами. Такъ вотъ и въ «Мертвой зыби»: одинъ повыше ростомъ, другой пониже; одинъ вялый, другой съ виду рѣшительный, а въ сущности такая же размазня; и всѣ — на одно лицо, всѣ «интеллигенты»…
— Но вѣдь есть же и такіе?
— Какъ не быть! Есть! Но почему именно они представители «интеллигенціи»?
— Кто же они?
— Вы сами минуту тому назадъ сказали что-то о культурномъ народѣ и дикой интеллигенціи. Вотъ и дѣйствующія лица «Мертвой зыби» — такой типичный интеллигентный plebs, культурная чернь… Но зачѣмъ же обобщать такъ неловко и лапидарно, какъ это сдѣлали авторы «Вѣхъ» или авторъ «Мертвой зыби»? Въ этомъ романѣ только одинъ главный герой Силинъ не является развинченнымъ интеллигентомъ: онъ сильный (какъ и фамилія его съ точностью указываетъ), энергичный, жизнеспособный человѣкъ, но зато его нравственный уровень очень не высокъ. Одинъ-единственный порядочный человѣкъ, да и тотъ мерзавецъ!..
— Гдѣ-же интеллигенція? Что-то похоже на загадочную картинку: тутъ тебѣ и интеллигентный plebs, тутъ тебѣ и культурный народъ; гдѣ же интеллигенція? И что если вся интеллигенція дѣйствительно такова? спрошу я еще разъ.
— Гдѣ интеллигенція? Не вся-ли она такова? Вотъ вамъ типичный и яркій примѣръ интеллигента-разночинца: Бѣлинскій. Войдетъ-ли онъ сюда?
— Такъ то Бѣлинскій! Экъ куда хватили!
— Бѣлинскій, Чернышевскій, Добролюбовъ, люди шестидесятыхъ годовъ, борцы-семидесятники, Лавровъ, Михайловскій — подойдутъ ли всѣ они сюда? Творцы и борцы, художники и политическіе дѣятели… И теперь развѣ нѣтъ такихъ людей?
— Гдѣ-же они въ современной литературѣ?
— А гдѣ были они въ литературѣ сороковыхъ годовъ? Гоголь выдумывалъ Костанжогло, Гончаровъ — Штольца; видѣли-ли они, что сама жизнь уже произвела великаго героя времени — того же Бѣлинскаго? Бѣлинскаго выводили въ своихъ романахъ и повѣстяхъ только самые отсталые люди того времени (Бурачекъ, Ушаковъ, Брантъ) и выводили, конечно, въ самомъ смѣшномъ и унизительномъ видѣ…
— Постойте, вы уклонились въ сторону. Итакъ, творцы и борцы — вотъ интеллигенція?
— Не всякое творчество, не всякая борьба, а творчество и борьба, соединенныя съ опредѣленнымъ уровнемъ сознанія.
— Ну, вотъ вамъ частный примѣръ: тоже прошумѣвшій недавно разсказъ В. Ропшина «Конъ блѣдный». Тамъ какъ разъ выведены типичные, по-вашему, борцы интеллигенты.
— Вы сами теперь уклоняетесь въ сторону. Разсказъ В. Ропшина совсѣмъ не касается нашей темы, тамъ совсѣмъ другое; въ немъ ставится вопросъ о нравственномъ правѣ на политическое убійство. Отчего революціонеръ считаетъ себя въ правѣ убить реакціоннаго политическаго дѣятеля? Быть можетъ тогда просто «все дозволено»? Отчего же не убить тогда со спокойной совѣстью своего личнаго врага? Вотъ тема разсказа. А вотъ и выводъ его: или существуетъ опредѣленная этическая норма — «не убій» — и тогда нѣтъ оправданія никакому убійству, или такой нормы нѣтъ — и тогда «все дозволено», всякое убійство разрѣшено.
— Что-же вы на это отвѣтите?
— Что вопросъ поставленъ невѣрно. Этической нормы можетъ не быть, и все же можетъ существовать «психологическая норма»! этически быть можетъ и «все дозволено», но психологически это дозволеніе съ ростомъ человѣчества сводится почти-что на нѣтъ. Что же касается политическаго убійства, то я ничего не могъ бы прибавить къ тому, что говоритъ о немъ, слѣдуя Дюрингу, Михайловскій — разумѣется намеками — въ своей статьѣ о Дюрингѣ и Ренанѣ. Но мы отклонились далеко въ сторону: revenons a nos moutons — къ авторамъ «Вѣхъ», г. О. Миртову и героямъ его романа. Вы кажется, сами увидѣли, что герои эти — вовсе не «интеллигенція», не соль земли, не цвѣтъ страны, а просто интеллигентская чернь. А вотъ о настоящей «интеллигенціи», о «Лѣтѣ» М. Горькаго, мы еще не говорили.
— Ахъ, вотъ какъ: въ глухой деревушкѣ Высокія Гнѣзда, изъ тридцати дворовъ — тамъ «настоящая» интеллигенція?.. А образованные, учившіеся, культурные люди — это интеллигентская чернь? Знаете-ли что: вы можете называть бѣлое чернымъ, а черное бѣлымъ, но позвольте мнѣ въ такомъ случаѣ вспомнить афоризмъ Козьмы Пруткова — «если на клѣткѣ слона прочтешь надпись „буйволъ“ — не вѣрь глазамъ своимъ»…
— Этотъ афоризмъ очень примѣнимъ къ тѣмъ людямъ, которые буйвола принимаютъ за слона… Удивительное, право, дѣло: увидятъ люди пиджачную пару, обучавшуюся въ университетѣ, и сразу же именуютъ ее — «интеллигентъ»; увидятъ мужицкій зипунъ или фабричную чуйку и рѣшаютъ — это «народъ». Неужели-же вы не можете заглянуть дальше внѣшней поверхности явленія? Неужели такъ трудно понять, что въ самой глухой деревушкѣ, подъ мужицкимъ армякомъ мы можемъ найти типичнаго интеллигента — пусть даже неграмотнаго, но болѣющаго всѣми муками разбуженнаго сознанія, ставящаго «проклятые» вопросы, такъ или иначе рѣшающаго ихъ… Лишь бы было творчество духа — все остальное приложится. И неужели-же непонятно, что въ тысячной толпѣ на какой-нибудь публичной лекцій всегда можно встрѣтить много — къ сожалѣнію слишкомъ много — культурной черни, типичныхъ мѣщанъ, застывшихъ въ догмѣ, окостенѣвшихъ въ популярной теоріи? Если на лбу духовнаго мѣщанина прочтешь надпись «интеллигентъ» — не вѣрь глазамъ своимъ…
— Кто же будетъ тогда составлять «интеллигенцію»?
— Кто составляетъ интеллигенцію? Безграмотный мужикъ-искатель и Бѣлинскій; полуграмотный рабочій, напряженно работающій мыслью и Левъ Толстой; ищущій «настоящей вѣры» начетчикъ и Достоевскій; крестьянинъ «политикъ и соціологъ», какихъ много теперь въ деревнѣ и Михайловскій: — всѣ они, творцы и искатели, жаждущіе правды-истины и правды-справедливости, всѣ они — интеллигенція страны. Многіе изъ нихъ могутъ ошибиться въ путяхъ исканія — не въ этомъ дѣло; творчество, борьба, исканія, опредѣленный этическій уровень. — вотъ что характерно. Вы согласитесь теперь, что я имѣю право, съ этой точки зрѣнія, видѣть «интеллигенцію» въ захудалой деревушкѣ Высокія Гнѣзда и видѣть мѣщанскую чернь на торжественномъ засѣданіи Академіи Наукъ? Согласитесь также, что въ такомъ случаѣ противопоставленіе «интеллигенціи» и «народа» не имѣетъ ни малѣйшаго смысла?
— А вы согласитесь въ свою очередь, что противопоставленіе «интеллигенціи» и «народа» освящено полувѣковымъ употребленіемъ и что всякій пойметъ такое разграниченіе.
— Соглашаюсь, что всякій пойметъ это словесное разграниченіе; но увѣренъ, что этотъ «всякій» совершенно не даетъ себѣ отчета въ томъ, что скрывается за этими терминами.
— Вы ошибаетесь. Всякій скажетъ вамъ, напримѣръ, что «народъ» — это не опереточные мужики М. Горькаго, философствующіе о назначеніи и судьбахъ міра и Россіи, а хотя бы тѣ мужики, которые выведены въ недавно опять-таки нашумѣвшей книгѣ нѣкоего Родіонова: «Наше преступленіе». Что вы скажете, кстати, объ этой книгѣ «изъ современной народной жизни»?
— Да, примѣръ очень подходящій; и я сейчасъ доставлю вамъ удовольствіе — опредѣлю «народъ» буквальными словами изъ этой книжки, которую я только что тщетно пытался дочитать до конца. Вотъ, не у то дно-ли, я вамъ прочту нѣсколько строкъ:
— «Вы дурно смотрите на народъ, Иванъ Ивановичъ… грѣхъ…
— Да, не черезъ розовыя очки…
— Послушать васъ, такъ онъ выходитъ совсѣмъ звѣрь…
— Помноженный на скота… добавьте…
Безмолвно сидѣвшій на широкомъ подоконникѣ молодой красавецъ полицейскій надзиратель съ нижнечинскимъ Георгіемъ въ петлицѣ одобрительно разсмѣялся, показывая изъ-за черныхъ усовъ великолѣпные зубы.
— Господа, не обижайте скотовъ и звѣрей, сказалъ онъ. — Мужикъ куда гаже…
— Я съ вами совершенно согласенъ, — сказалъ докторъ. — Гадъ какой-то… особенно эта деревенская молодежь. Ничего человѣческаго не осталось».
Что, хорошо? Это точка зрѣнія самого автора. Неправда ли, очень опредѣленно? Вотъ вамъ «народъ» въ пониманіи господъ Родіоновыхъ, ихъ-же имя легіонъ. И вотъ такъ съ самаго начала и, вѣроятно, до конца книги…
— А вы не дочитали до конца?
— Пытался дочитать, но не могъ пойти дальше этого разговора благороднаго реакціонера доктора съ неблагороднымъ либераломъ слѣдователемъ. Да и не нужно читать дальше: здѣсь авторъ дошелъ, повидимому, до вершины своего паѳоса и до глубины своей соціальной мудрости. Докторъ проповѣдуетъ «истинно-гуманные и трезвые взгляды», что за пьяныя убійства надо непремѣнно вѣшать, что это «освѣжающе подѣйствовало-бы» на народъ, что военные суды «каждый день по сколько человѣкъ вздергиваютъ и хорошо дѣлаютъ», что «ничего подобнаго не было до отмѣны тѣлесныхъ наказаній»… Вотъ взгляды автора, его «убѣжденія». Если вы случайно попадете въ общество, гдѣ какой-нибудь Меньшиковъ, брызжущій слюною отъ безсильной злости, будетъ проповѣдывать такіе взгляды, неужели вы будете слушать его до конца? Такъ вотъ и я не могъ дочитать до конца книжки господина Родіонова… Къ тому же: таланта — никакого; стиль — сѣрый, яко-бы подъ Толстого; языкъ — суконный; вообще книга настолько безнадежно плоская и скучная, что читаешь ее даже безъ возмущенія, а только съ усыпленіемъ. Единственно, что возмутило меня — это страничка предисловія, въ которомъ авторъ елейнымъ голосомъ взываетъ: «понесемъ туда, въ глубину Россіи, миръ, свѣтъ и знанія. Тамъ этого нѣтъ, тамъ въ этомъ кровно нуждаются…» Миръ, свѣтъ и знанія — то-есть висѣлицу, каторгу, розгу! Да, не мало у насъ Меньшиковыхъ и въ жизни и въ литературѣ!
— Но развѣ нѣтъ правды и въ этой книгѣ? Развѣ нѣтъ въ народѣ пьянства, убійствъ, хулиганства, темныхъ и грязныхъ сторонъ? И не вѣрнѣе-ли хоть отчасти это, чѣмъ собственные Платоны и быстрые разумомъ Невтоны изъ захудалой деревни Высокія Гнѣзда и мѣщанскаго городишка Окурова? И развѣ не такую-же черную правду о народѣ найдемъ мы и въ послѣдней повѣсти «Деревня» Ив. Бунина, такъ расхваленной всѣми критиками?
— О Невтона^съ и Платонахъ въ мужицкихъ армякахъ мы еще поговоримъ; что-же до повѣсти Ив. Бунина, то это очень почтенная работа… Конечно, отъ господина Родіонова до почетнаго академика Ив. Бунина — дистанція громаднаго размѣра; но между ними есть общее — и тотъ и другой одинаково скучно мажутъ всю деревню, весь «народъ» сплошной черной краской. Пусть это «черная правда» о народѣ; но неужели же вы думаете, что меньше черной правды можно сказать рѣшительно о любомъ слоѣ общества? И развѣ вы не знаете, что доля правды, выдающая себя за всю истину, есть худшая ложь? Вотъ тутъ-то и выясняется вся многозначность, вся сложность простого понятія «народъ». Въ этомъ «народѣ» есть своя чернь, есть свои закостенѣвшіе въ догмѣ мѣщане, есть своя интеллигенція — есть вообще безконечное разнообразіе слоевъ, которое всякіе господа Родіоновы тщетно пытаются замазать черной краской, «опіумомъ чернилъ съ слюною бѣшеной собаки», говоря стихомъ Пушкина. Одинъ изъ этихъ слоевъ, интеллигенцію народную, и выводитъ на сцену въ своихъ произведеніяхъ М. Горькій.
— Такъ вѣдь онъ-же весь народъ замазываетъ этой краской — ужъ не черной, а какой-то сѣро-буро-малиновой! Нѣтъ мужиковъ, нѣтъ мѣщанъ и рабочихъ, а все какіе-то переряженные интеллигенты. Найдите мнѣ у него хоть одного мужика, рабочаго, босяка, хулигана, который бы просто пилъ водку и не философствовалъ бы о судьбахъ міра послѣ каждой рюмки! Вѣдь, у него весь народъ — ярко раскрашенная «интеллигенція» народная.
— Да, М. Горькій больше всего занятъ ею, въ своихъ произведеніяхъ онъ освѣщаетъ главнымъ образомъ ее; все остальное — темный фонъ, тоже великолѣпно вырисовываемый этимъ большимъ писателемъ. Мужикъ, рабочій, мѣщанинъ — искатели, борцы и творцы — вотъ его герои; что же удивительнаго въ томъ, что они все время говорятъ о Богѣ, о мірѣ, о сг.бей жизни?
— Но вѣдь дѣло не въ томъ, что они говорятъ, а въ томъ, какъ они говорятъ. Вы всмотритесь: всѣ они — на одно лицо. Что ни крестьянинъ, что ни мѣщанинъ, то ужъ непремѣнно какое-то складочное мѣсто крылатыхъ словъ и афоризмовъ. Вы послушайте: «сожралъ мужичокъ Великую Революцію во Франціи!»; — или: «красоту даетъ любовь»; — или: «деньги — онѣ всѣ фальшивыя» или: «дураки — они самосѣвомъ родятся» и такъ далѣе, и такъ далѣе. Все это говорятъ мужики и бабы изъ тридцатидворной деревни Высокія Гнѣзда и мѣщане изъ захудалаго городка Окурова! Если бы подъ руками была книга, я бы нашелъ вамъ на каждой страницѣ по такому афоризму. А разговоры между этими мужиками и мѣщанами? Вѣдь; всѣ они сплошь, повторяю еще разъ, всѣ они поголовно только и говорятъ о міровыхъ проблемахъ! И это — жизнь, это — народъ, а не современные карамзинскіе пейзане?
— Да, я знаю: это теперь самое ходячее сужденіе о М. Горькомъ.
— Пусть ходячее, но зато очень вѣрное.
— Въ томъ-то и дѣло, что ходячее и невѣрное. Вы, вотъ что дѣлаете: вы приводите примѣры именно изъ разговоровъ народной интеллигенціи и обобщаете это на весь народъ въ произведеніяхъ М. Горькаго. А это — слишкомъ наивный «критическій» пріемъ. О чемъ говоритъ народная чернь въ произведеніяхъ этого писателя? А вотъ: «а что, Яковъ Захарычъ, ежели водку чаемъ настоять — будетъ съ этого мадера?» — «Не будетъ — отвѣчаетъ собесѣдникъ: — мадеру настаиваютъ, ежели по запаху судить, на солодскомъ корнѣ»… Или вотъ, бесѣда собравшихся мѣщанъ города Окурова: «Василь Петровъ, ты давеча за что Мишку поролъ? — Хвостъ кошкѣ насмолилъ сапожнымъ варомъ, бѣсенышъ»… Жаль, нѣтъ подъ рукою «Городка Окурова»: я бы вамъ привелъ страницами эти разговоры и удивительныя по яркости описанія мутной обывательской жизни. Но все это, повторяю — только темный фонъ этическаго мѣщанства и растительной жизни; на фонѣ этомъ М. Горькій съ громаднымъ талантомъ рисуетъ народную интеллигенцію, искателей и борцовъ. Недавняя «Исповѣдь» и теперь «Городокъ Окуровъ» — въ этомъ отношеніи одни изъ лучшихъ произведеній М. Горькаго.
— Врядъ-ли многіе съ вами согласятся.
— Я увѣренъ въ этомъ. Съ тѣхъ поръ, какъ разные фешенебельные богоискатели и хулиганствующіе критики провозгласили «конецъ Горькаго» — онъ не въ модѣ среди нашей интеллигентской черни. Но это не мѣшаетъ мнѣ быть твердо увѣреннымъ и въ томъ, что раньше или позже схлынетъ волна этого стаднаго и постыднаго равнодушія читателей къ большому писателю. О нашумѣвшей «Мертвой зыби», нагремѣвшемъ «Конѣ блѣдномъ» никто не будетъ ничего знать и помнить, а «Городокъ Окуровъ» еще долго и долго будетъ читаться и перечитываться. Но оставимъ это. Возвращаюсь къ своему утвержденію: М. Горькій — бытописатель и историкъ главнымъ образомъ и ародной интеллигенціи. Въ иныхъ произведеніяхъ онъ рисуетъ ее на темномъ обывательскомъ фонѣ, въ иныхъ — занимается только ею. Таково и «Лѣто», о которомъ мы съ вами никакъ не можемъ начать разговоръ.
— Да нечего и говорить. Помню я, въ серединѣ этой повѣсти есть такой разговоръ четырехъ мужичковъ: «газету бы вамъ имѣть!» — жарко вздыхаетъ одинъ, «и печатать въ ней обо всемъ!» — подхватываетъ другой; революціонные листки не подходятъ, — тянетъ третій — такъ какъ «злобно очень пишутся они»; «интеллигентовъ бы намъ парочку хорошихъ!» — мечтаетъ четвертый. Долженъ сознаться: мнѣ было грустно читать это, мнѣ было обидно за писателя, насильно оторваннаго отъ Россіи и такъ неудачно фантазирующаго о деревнѣ… Ну, скажите сами — развѣ это не Карамзинскіе пейзане начала XX вѣка? Это уже давно отмѣтила наша критика.
— Я жилъ нѣсколько лѣтъ подрядъ въ глухой русской деревнѣ, былъ знакомъ съ десятками разныхъ крестьянъ, записывалъ ихъ разговоры — и впослѣдствіи читалъ ихъ кореннымъ городскимъ жителямъ. Мнѣ не вѣрили — говорили, что такихъ мужиковъ нѣтъ, что я мистифицирую слушателей… Я привозилъ съ собой подлинныя крестьянскія рукописи — часть ихъ напечаталъ, часть до сихъ поръ храню у себя; читая ихъ, городскіе жители изумленно качали головами и не вѣрили своимъ глазамъ. Позвольте мнѣ послѣ этого не обращать вниманія на аналогичныя мнѣнія «нашей критики»: эта критика, вѣроятно, полагаетъ, что жизнь и правда о крестьянахъ находится въ пасквилѣ г. Родіонова. Я же знаю, что деревенская крестьянская интеллигенція именно такова, какою описываетъ ее М. Горькій; я знаю, что именно о судьбахъ Россіи думаютъ и говорятъ эти мужики и могъ бы доказать вамъ это изъ подлинныхъ, уже напечатанныхъ крестьянскихъ статьей; я знаю даже, что крестьянскія исканія глубже и мучительнѣе тѣхъ, которыя описываетъ М. Горькій въ «Лѣтѣ». Повѣсть эта, кстати сказать, не изъ сильныхъ; ея нарочито сусальный стиль былъ хорошъ въ «Исповѣди» и мало годится здѣсь; не всѣ примирятся съ ея надуманнымъ символизмомъ — вспомните хотя бы великолѣпную фигуру стражника Семена: не то Мѣдный Всадникъ, не то Святогоръ-богатырь, но ужъ разумѣется не реальный деревенскій стражникъ. Но дѣло не въ одной этой повѣсти М. Горькаго и даже не только въ его повѣстяхъ, а вообще въ томъ фактѣ, на который я указываю: есть въ «народѣ» разнообразная и многоликая «интеллигенція», которую мы находимъ и въ современной беллетристикѣ. Такъ что вы совершенно напрасно иронизировали надъ мужицкими Платонами и Невтонами въ произведеніяхъ М. Горькаго: они есть и въ «народѣ».
— Но почему же мы находимъ ихъ только у М. Горькаго? Почему другіе писатели не показываютъ ихъ намъ, а значитъ и не видятъ ихъ? Почему только у М. Горькаго мужики и мѣщане философствуютъ о мірѣ, о Богѣ, о жизни?
— Вы очень ошибаетесь: эти темы, эти типы давно уже разрабатываются цѣлымъ рядомъ писателей. Я назову вамъ только одного, очень молодого и очень талантливаго: М. Пришвина. Вы, вѣроятно, читали его недавно вышедшую книжку «У стѣнъ града невидимаго» и, вѣроятно, не читали его-же болѣе ранней книги: «За волшебнымъ колобкомъ». Я ихъ читалъ и перечитывалъ. Это не беллетристика, это тонкое художественное воспроизведеніе видѣннаго и слышаннаго авторомъ во время его многочисленныхъ скитаній — въ заволжскіе лѣса, въ сѣверное поморье, въ Соловки, въ Лапландію[1]. Прочтите, если не читали, и перечтите, если читали: вы увидите тогда, какъ философствуютъ о Богѣ и о мірѣ мужики въ заволжскихъ лѣсахъ, какъ разсуждаютъ о судьбахъ міра и Россіи поморы на глухомъ архангельскомъ побережьи…
— Не читалъ, не могу спорить. Но все-таки позвольте мнѣ, не смотря ни на что — отнестись съ недовѣріемъ къ сермяжнымъ философамъ М. Горькаго, то и дѣло вопрошающимъ: «какъ это понять — Россія?» — или: «вотъ тоже песокъ… Что такое — песокъ, однако?» Простите — не могу повѣрить ни вамъ, ни Пришвину, ни М. Горькому… Не вѣрю я въ такое изобиліе, въ такую типичность мужицкаго Кнеы Мокіевича.:
— Не вѣрьте, воля ваша. Но позвольте мнѣ въ заключеніе привести вамъ двѣ выдержки, двѣ цитаты. Одну я вамъ прочту — она изъ той самой повѣсти Ив. Бунина, которую вы минуты двѣ назадъ, съ похвалой за «черную правду», противопоставили Карамзинскимъ фантазіямъ М. Горькаго. Ну, такъ вотъ, одинъ изъ главныхъ героевъ этой повѣсти «Деревня», Кузьма, молодой малограмотный мѣщанинъ (точно изъ «Городка Окурова» выхваченный), торговецъ мелочнымъ товаромъ, разговариваетъ со старикомъ-мѣщаниномъ Балашкинымъ, «базарнымъ вольнодумцемъ и чудакомъ». Разговоръ происходитъ въ захолустномъ городѣ, да къ тому же еще въ серединѣ восьмидесятыхъ годовъ прошлаго вѣка. Молодой Кузьма отстаиваетъ «просвѣщеніе безъ науки», русское нутро; старикъ Балашкинъ сердится и споритъ… Ну, слушайте, я вамъ прочту страницу. Балашкинъ «отшвырнулъ цыгарку, которую насыпалъ махоркой» и «рявкнулъ»:
— «Ослиная челюсть! Что мелешь? Обдумалъ ли, что значитъ это наше „безъ наукъ просвѣщеніе“? Смерть Жадовской — вотъ дьявольскій символъ его.
— А что-жъ — смерть Жадовской? — спросилъ Кузьма.
И Балашкинъ бѣшено крикнулъ:
— Забылъ? Поетесса богачка, барыня, а утопла — въ нужникѣ! Забылъ?
И опять схватилъ цыгарку и сталъ глухо ревѣть:
— Боже милостивый! Пушкина убили, Лермонтова убили, Писарева утопили… Рылѣева удавили, Полежаева — въ солдаты, Шевченку — на десять годовъ въ арестанты законопатили… Достоевскаго къ растрѣлу таскали, Гоголь съ ума спятилъ… А Кольцовъ, Никитинъ, Рѣшетниковъ, Помяловскій, Левитовъ? Охъ, да есть ли еще такая сторона въ мірѣ, такой народъ, будь онъ трижды проклятъ?»
Вотъ это я понимаю! Вотъ это эрудиція, такъ эрудиція! Мѣщанинъ Балашкинъ — не чета какому-нибудь доморощенному философу изъ городка Окурова! Но слушайте дальше:.
«Тревожно теребя пуговицы длиннополаго сюртука, то застегиваясь, то разстегиваясь, хмурясь и ухмыляясь, смущенный Кузьма сказалъ въ отвѣтъ:
— Такой народъ! Величайшій народъ, а не „такой“, позвольте вамъ замѣтить.
— Не смѣй призы раздавать! — опять крикнулъ Балашкинъ.
— Нѣтъ-съ, посмѣю! Вѣдь, писатели-то эти — дѣти этого самаго народа.
— Да, анахвема ты этакая, Жоржъ Зандъ-то не меньше твоей Жадовской была, а не топла же!
— Платонъ Каратаевъ — вотъ признанный типъ этого народа».
Слышите? Ахъ, что сдѣлали бы наши критики съ М. Горькимъ, если бы онъ осмѣлился вложить хотя бы одну послѣднюю фразу въ уста какого-нибудь изъ своихъ мѣщанъ! Но дальше:
— «Платонъ Каратаевъ — вотъ признанный типъ этого народа.
— А почему не твой негодяй-братецъ, не Тишка Красовъ?
— Платонъ Каратаевъ…
— Вши съѣли твоего Каратаева! Не вижу тутъ идеала.
— А русскіе мученики, подвижники, угодники, Христа ради юродивые, раскольники?
— Что-о? А Колезеи, хрестовые походы, войны леригіозныя, секты несмѣтныя? Лютеръ, наконецъ, того? Нѣтъ, шалишь! Мнѣ-то сразу клыкъ не сломишь!
— Такъ что-жъ дѣлать, по вашему? — крикнулъ и Кузьма. — Завязать глаза, да на край свѣта бѣжать?..
— Дѣлать? Не знаю… Одно знаю: пропали мы. Послѣднее — „Отечественныя Записки“ — и то пристукнули!»
Ну, что? Согласитесь, что герои М. Горькаго — просто мальчики и щенки, по сравненію съ этими двумя безграмотными мѣщанами Ив. Бунина? И та самая публика, та самая критика, которая съ негодованіемъ фыркаетъ на выдуманность и невѣроятность философствующихъ героевъ М. Горькаго, та самая публика и критика осталась въ полномъ удовольствіи отъ повѣсти Ив. Бунина. Дѣточки скушали, ложки обтерли, сказали: спасибо… И замѣтьте: это вовсе не отдѣльный эпизодъ, злонамѣренно выхваченный мною изъ повѣсти «Деревня». Нѣтъ, вся эта повѣсть, съ начала и до конца, переполнена философствованіями о Россіи мѣщанина Кузьмы и его брата, кулака и негодяя Тихона…
— Пусть такъ; но что все это доказываетъ? Если вы правы, то это значитъ только одно, — что и Ив. Бунинъ написалъ плохую повѣсть, съ выдуманными пейзанами и мѣщанами. Это не оправданіе для М. Горькаго.
— О, разумѣется! Я только хотѣлъ указать вамъ на то, что къ указаннымъ мною свидѣтельствамъ М. Горькаго или Пришвина, можно прибавить еще и свидѣтельство любезнаго нашей публикѣ и критикѣ Ив. Бунина. Но, конечно, Ив. Бунинымъ нельзя «оправдать» М. Горькаго — уже по одному тому, что М. Горькій большой писатель, почти всегда художникъ, а Ив. Бунинъ просто почтенный, трудящійся и самовлюбленный беллетристъ. Не въ нихъ, однако, дѣло; я хочу въ заключеніе привести вамъ другую цитату, которую я помню наизусть. Вотъ она: нѣсколько человѣкъ крестьянъ разсуждаютъ о томъ, что такое искусство и зачѣмъ оно…
— Да, я знаю — въ. «Лѣтѣ» М. Горькаго пейзане его философствуютъ также и объ искусствѣ. Помню.
— Нѣтъ, это не въ «Лѣтѣ». Такъ вотъ, мужичекъ-идеалистъ спрашиваетъ, для чего искусство — зачѣмъ пѣть, зачѣмъ рисовать? Другой позитивистъ и утилитаристъ, не затрудняется отвѣтомъ: «зачѣмъ палка? зачѣмъ липа?» — возражаетъ онъ, постукивая по липѣ палкою. — «Ну, да, зачѣмъ липа?» — «Стропила дѣлать», отвѣчаетъ позитивистъ. — «А еще лѣтомъ зачѣмъ, покуда она не срублена?» — «Да ни зачѣмъ». — «Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, допытывается мужичекъ-идеалистъ, — зачѣмъ растетъ липа?» — И они стали говорить о томъ, «что не все есть польза, а есть красота и что искусство есть красота… — и мужичекъ-идеалистъ совсѣмъ понялъ, зачѣмъ липа растетъ и зачѣмъ пѣть»… Въ разговоръ вмѣшивается третій мужиченка, к высказываетъ свое пониманіе красоты, какъ добра, красоты нравственной; позитивистъ продолжаетъ не признавать красоты безъ пользы, а идеалистъ глубоко чувствуетъ самодовлѣющее значеніе искусства. Самъ авторъ, участвовавшій въ разговорѣ, замѣчаетъ: «мнѣ странно повторить, что мы говорили тогда, но я помню — мы переговорили, какъ мнѣ кажется, все, что сказать можно о пользѣ, о красотѣ пластической и нравственной»…
— Постойте, это что-то мнѣ слишкомъ знакомо…
— Еще бы не знакомо — это знаменитое мѣсто изъ первой статьи Л. Толстого о Ясно-Полянской школѣ (1862 г.); идеалистъ, позитивистъ и этикъ — Ѳедька, Семка и Пронѣка — деревенскіе мальчуганы десяти-двѣнадцати лѣтъ… Что скажете? Фантастично, оторвано отъ жизни, неправдоподобно, Карамзинскіе пейзане? Но позвольте-же мнѣ въ такомъ случаѣ вѣрить больше великому художественному опыту и проникновенію Л. Толстого, чѣмъ единогласному мнѣнію всей интеллигентской чераи и всѣхъ «нашихъ критиковъ», никогда и не видѣвшихъ деревни и все-таки храбро «плетущихъ лапти» о ней…
— Оставайтесь при своей вѣрѣ; я останусь при своемъ невѣріи. Но мы заговорились; позвольте вернуть васъ къ началу нашего разговора. Вы, помнится, обратились къ современной беллетристикѣ, чтобы найти въ ней какіе-то примѣры, какія-то доказательства. Къ чему-же мы теперьпришли?
— А пришли мы какъ разъ къ тому, съ чего начали. Вы противопоставляли «интеллигенцію» и «народъ»; я утверждалъ, что такое противопоставленіе не имѣетъ смысла, такъ какъ и въ «интеллигенціи» есть свой plebs, и въ «народѣ» есть своя интеллигенція. Всѣ эти группы — и мужицкую и культурную интеллигенцію, и культурную и мужицкую чернь — мы видѣли теперь съ вами въ различныхъ произведеніяхъ современной беллетристики. «Народъ» есть слово настолько многосмысленное, что почти уже безсмысленное, не имѣющее никакого опредѣленнаго смысла. Можно, правда, опредѣлить его соціально-экономически, какъ «совокупность всѣхъ трудящихся классовъ общества» — такъ сдѣлалъ въ свое время Михайловскій; но и въ такомъ случаѣ противопоставленіе «народа» — «интеллигенціи» является логическимъ lapsus’омъ, такъ какъ невозможно противопоставлять соціально-экономическое понятіе «народъ», соціально-этическому понятію «интеллигенція». На этомъ lapsus'ѣ покоится, кстати сказать, вся аргументація авторовъ «Вѣхъ» и всѣхъ иже съ ними Ошибку эту можно вскрывать путемъ теоретическихъ разсужденій объ интеллигенціи, но можно и просто иллюстрировать ее путемъ примѣровъ — какъ мы это только что сдѣлали съ вами.
— Да, если только современная беллетристика можетъ считаться вѣрнымъ эквивалентомъ жизни.
— Литература всегда является отраженіемъ и выраженіемъ жизни — иною она быть не можетъ.
— Ну, знаете-ли, наша современная литература…
— Да, я знаю эти жалобы на современное литературное оскудѣніе. Но я знаю также, что очень не глупый критикъ и историкъ литературы, Шевыревъ, жаловался въ серединѣ тридцатыхъ годовъ на бѣдность и слабость русской поэзіи, — а тогда еще былъ живъ, страшно сказать кто: Пушкинъ! Я знаю, что въ сороковыхъ годахъ Бѣлинскій говорилъ объ упадкѣ, объ оскудѣніи русской литературы — это при жизни Гоголя! Я знаю, что въ шестидесятыхъ и семидесятыхъ годахъ разные критики на разные лады толковали о нашемъ литературномъ оскудѣніи — и это въ разгаръ дѣятельности Л. Толстого, Достоевскаго! И я твердо увѣренъ въ томъ, что лѣтъ черезъ пятьдесятъ-шестьдесятъ наши внуки и правнуки будутъ огорченно указывать на литературное оскудѣніе своего времени и съ завистью будутъ говорить о нашемъ времени — «когда жили и писали такіе-то и такіе-то»… Такъ было — такъ будетъ. Я не вѣрю въ это оскудѣніе, потому что я слишкомъ вѣрю въ жизненныя силы той всесословной и всеклассовой этической «интеллигенціи», которая составляетъ душу живу общества, всего «народа»… И въ современной литературѣ, наряду со многимъ безталаннымъ, скучнымъ, гнуснымъ, я вижу вѣчное движеніе впередъ человѣческой мысли, вѣчное творчество, вѣчное исканіе и борьбу. Было-бы это — все остальное приложится. Творчество, исканія, борьба — въ этомъ свойство интеллигенціи и сущность литературы, такъ что неизбѣжно, начавъ говорить о первой, приходишь ко второй.
— Такъ вотъ и у насъ съ вами вышло. И, кажется, на этомъ намъ придется закончить нашъ разговоръ: смотрите, начинаетъ «вѣять увѣренный вѣтеръ», — какъ гдѣ-то говоритъ Валерій Брюсовъ… Надо приналечь на весла.
— Да, вѣтеръ сильный; придется и намъ грести сильнѣе… Поборемся.
Wandrock. 1910 г.
- ↑ Объ этомъ писателѣ я подробно говорю во второмъ томѣ своихъ статей: «Творчество и критика» (статья «Великій Панъ»).