М. Н. Катков править
«„Русский народ“ и Петербургская интеллигенция»
(ответ Кавелину)
править
На прошлой неделе в одной из петербургских газет К. Д. Кавелин почтил издателя Московских ведомостей заметкой, имеющей характер личного, хотя и открытого письма. Находясь в отсутствии, адресат, говоря почтовым термином, не мог отвечать ему немедленно и исполняет это теперь, избегая, по своему обычаю, местоимения я.
Почтенный Константин Дмитриевич считает себя принадлежащим к сороковым годам, но неизвестно почему относит он к тому же десятилетию и «М. Н. Каткова», который родился гораздо прежде, а живет пока и в 1880 году. Приурочивая себя к сороковым годам, К. Д. Кавелин, по-видимому, полагает, что каждое десятилетие награждает своих деятелей, которые с наступлением одиннадцатого года должны слагать с себя доспехи и оставаться простыми зрителями дальнейших событий, не принимая в них участия. Сколько мы помним, он действительно воздерживался от участия в делах мира сего, совершавшихся после золотого века сороковых годов. Были у нас реформы, восстания, войны, он хранил молчание. Мы от него не слыхали гневного и строгого слова обличения ввиду разврата, который представляла наша печать и из которого прямо вышли учения наших революционеров, приводящие его теперь в запоздалый ужас. Зато мирный гражданин Аркадии сороковых годов нашел теперь это строгое и гневное слово в защиту петербургской интеллигенции от «М. Н. Каткова». Сему последнему почтенный К. Д. Кавелин грозит чуть не тюрьмой, обвиняя его в клевете, а клевета, как известно, есть очень дурной поступок, влекущий за собой тюремное заключение.
Нам пришлось сказать, что власть в борьбе с оказавшейся у нас крамолой может надежно опереться не на интеллигенцию нашу, а на русский народ. Почтенный К. Д. Кавелин видит в этом клевету и упрекает нас за то в цезаризме. В конце пятидесятых и в начале шестидесятых годов «М. Н. Катков», по мнению К. Д. Кавелина, предлагал России в образец для государственного устройства английские учреждения, а теперь он будто бы рекомендует ей Наполеоновский цезаризм.
Но, достоуважаемый Константин Дмитриевич, разве в настоящее время речь идет о преобразовании государственного устройства России? Разве Распорядительная Комиссия с графом Лорис-Меликовым во главе имеет своим назначением не просто борьбу с крамолой, а переустройство нашего образа правления? К чему тут вопрос об английской конституции и Наполеоновском цезаризме? Мы все читали Высочайший указ, возложивший на графа Лорис-Меликова диктаторские полномочия для искоренения злоумышленного заговора, и вопрос заключается только в том, на что в этой борьбе следует опереться — на петербургские ли мнения или на русский патриотизм?
Цезаризм! Но где же Цезарь? Откуда взялся он? Откуда могла бы явиться в России мысль о системе правления, связанной с именем Наполеона? Разве есть что-либо общее между русской исторической монархией, единой с народом, незыблемой и священной в его веровании, с властью, выброшенной на улицу и захваченной счастливым солдатом?
От «Наполеоновского цезаризма» предостерегала нас покойная консервативная Весть. От той же самой беды предостерегают нас теперь с либеральной точки зрения. Увы, либерализм и консерватизм — сугубо пустые прозвища в нашем Отечестве! Наши консерваторы и либералы рознятся между собой в частных интересах, в отвлеченных принципах, в своей фразеологии, но они легко и дружно сливаются в одну партию против всякого русского дела и русского мнения.
Что же касается английских учреждений, то напрасно К. Д. Кавелин думает, что пишущие эти строки когда-нибудь предлагал их в образец для государственного устройства России. Правда, изо всех стран цивилизованной Европы для нас, как и для многих, Англия представляла всегда предмет особенно интересный в своем государственном устройстве. Но она интересовала нас историческим духом своих учреждений, в которых все выросло, и нет ничего по шаблону сделанного. Публицист, к которому г. Кавелин обращает свою речь, указывал на Англию, как на образец неподражательности политического быта, и, раскрывая органическую связь ее учреждений, выражал со всей энергией, к какой был только способен, желание, чтобы мы походили на нее самородностью своего развития и, стало быть, отнюдь не походили образом нашего устройства. Страна, как Россия, с громадным народом, имевшим столь оригинальные судьбы, так явственно определившимся в своей индивидуальности, не может безнаказанно жить чужим умом и заимствовать какие бы то ни было формы для своего политического устройства. Если народ, подобный русскому, призван к жизни, — то он должен внести в историю нечто новое, ему только свойственное. Он должен в самом себе находить начала для своего устройства и законы для своего развития.
Но, оставляя в стороне неуместный вопрос о преобразовании государственного быта в России, возвратимся к более серьезному — о нашей интеллигенции и о русском народе. Напрасно К. Д. Кавелин понял наши слова об интеллигенции в таком смысле, будто всякий образованный и мыслящий человек в России представляет собой неблагонадежный элемент. Такой странности никто не говорил и сказать бы не мог. Самим же г. Кавелиным приводимые в его заметке слова наши уличают его в несправедливости и опровергают возводимую им на издателя Московских ведомостей напраслину. Речь шла о патриотическом духе народа, на который власть должна опираться в действии против врагов какого бы то ни было свойства внутренних и внешних. Чем просвещеннее, чем интеллигентнее этот народный дух, необходимый для правительства, если оно хочет иметь успех, тем лучше, тем желательнее. Русский народ не есть масса пьяных мужиков, как разумеет его иной петербургский сановник-консерватор или таковой же либерал. Он представляет собой великую, сверху до низу исторически организованную силу. Опираться на русский народ не значит опираться только на его темные массы, а на всю совокупность его организации, на все его сословия, поскольку каждое из них остается верным историческому духу своего народа и подчиняет свой интерес государственной пользе. Но нельзя сказать, чтоб интеллигенция, носящаяся над Россией и имеющая свое средоточие в Петербурге, откуда она и распространяет повсюду свое действие, нельзя сказать, чтоб эта интеллигенция была русским народным разумом, чтоб она была органом русского патриотического духа, чтоб она в своих мнениях и действиях управлялась русскими историческими началами…
В Петербурге, как и везде, живут люди разного образа мыслей, и есть, без сомнения, много таких, которые столь же сильно, как и мы, чувствуют зло и пагубу этой беспочвенной и пустой интеллигенции, которая, гнездясь в административном центре, приобретает там силу и становится властью.
Г. Кавелин требует доказательств, но доказательства самые убедительные всегда были у него пред глазами. Никто не виноват, если он не видит очевидного. Нигилизм со всеми своими доктринами и последствиями был несомненно исчадием этой интеллигенции, за оскорбление которой г. Кавелин готов подвергнуть нас уголовной каре. Разве начиная с блаженных сороковых годов по сие время большая часть петербургской печати не была органом тех самых доктрин, которые составляют сущность революционной пропаганды в нашем Отечестве? Разве наша подпольная литература не есть в сущности воспроизведение, только с раскрытыми скобками и договоренными словами, того, что развивалось в законной печати? Разве наша молодежь, начиная именно с сороковых годов, благодаря правительственным ошибкам, происшедшим вследствие не русского духа, который постоянно господствовал в наших делах, не развращалась умственно в реальной школе, в какую превратились наши духовные семинарии и гимназии именно сороковых годов, в которых замкнул наш почтенный возражатель свое духовное существование? Все познается по плодам своим. Каких же других плодов можно было ожидать от этой интеллигенции без жизненной силы, без почвы и корня, которая управляла нашими делами и мнением нашего общества? Она делала слепыми наших руководителей, она отнимала у нас здравый смысл, она творила нас вольными или невольными изменниками своей народности, а с тем вместе и своему государству, которое стоит и падает с русской народностью. Время, которое мы переживаем теперь, не есть нечто совершенно для нас новое. Пока почтенный К. Д. Кавелин почивал блаженным сном сороковых годов, мы в начале шестидесятых переживали время такое же, как и теперь, с той только разницей, что враг наш стал теперь искуснее, а мы еще не успели стать умнее. Тогда правительство сумело опереться на народ. Став народной силой, оно вызвало патриотический дух в населении. Растленная интеллигенция смолкла, измена побледнела и притаилась, умы отрезвились, здоровая и сильная жизнь закипела в обществе. С того времени впервые свободное слово в России перестало дичиться русского народного чувства, преданного своему государству и свято чтущего свою Верховную власть. С того времени без войны и усилий Россия снова заняла подобающее ей место в системе держав… Но наше умственное малосилие не долго могло выдержать высокий строй. Умами снова овладели чужие идеи, снова появились на сцену антирусские элементы, снова подпали мы под власть обмана… Не грех ли г. Кавелину требовать у нас доказательств неблагонадежности той интеллигенции, о которой идет речь? Как будто это еще требует доказательств, как будто это не было уже доказано столь многими фактами! Нас, вас и всех приводят в негодование гнусные покушения, которых мы были свидетелями в последнее время. Но разве принцип этих покушений, к удивлению целого мира, не был торжественно оправдан, одобрен и прославлен петербургской интеллигенцией в знаменитом суде над Верой Засулич?
Впервые опубликовано: Московские ведомости. 1880. № 66. 7 марта. С. 3.