Тапёр (Куприн)/ПСС 1912 (ДО)
См. также одноимённые страницы.
| Таперъ : Разсказъ |
Опубл.: 1900. Источникъ:  Полное собраніе сочиненій А. И. Куприна (1912) т. 7. — СПб.: Т-во А. Ф. Марксъ, 1912. |
Двѣнадцатилѣтняя Тиночка Руднева влетѣла, какъ разрывная бомба, въ комнату, гдѣ ея старшія сестры одѣвались, съ помощью двухъ горничныхъ, къ сегодняшнему вечеру. Взволнованная, запыхавшаяся, съ разлетѣвшимися кудряшками на лбу, вся розовая отъ быстраго бѣга, она была въ эту минуту похожа на хорошенькаго мальчишку.
— Mesdames, а гдѣ же таперъ? Я спрашивала у всѣхъ въ домѣ, и никто ничего не знаетъ. Тотъ говоритъ—мнѣ не приказывали, тотъ говоритъ—это не мое дѣло… У насъ постоянно, постоянно такъ,—горячилась Тиночка, топая каблукомъ о полъ.—Всегда что-нибудь перепутаютъ, забудутъ и потомъ начинаютъ сваливать другъ на друга…
Самая старшая изъ сестеръ—Лидія Аркадьевна стояла передъ трюмо. Повернувшись бокомъ къ зеркалу и изогнувъ назадъ свою прекрасную обнаженную шею, она, слегка прищуривая близорукіе глаза, закалывала въ волосы чайную розу. Она не выносила никакого шума и относилась къ «мелюзгѣ» съ холоднымъ и вѣжливымъ презрѣніемъ. Взглянувъ на отраженіе Тины въ зеркалѣ, она замѣтила съ неудовольствіемъ:
— Больше всего въ домѣ безпорядка дѣлаешь, конечно, ты,—сколько разъ я тебя просила, чтобы ты не вбѣгала, какъ сумасшедшая, въ комнаты.
Тина насмѣшливо присѣла и показала зеркалу языкъ. Потомъ она обернулась къ другой сестрѣ Татьянѣ Аркадьевнѣ, около которой возилась на полу модистка, подметывая на живую нитку низъ голубой юбки, и затараторила:
— Ну, понятно, что отъ нашей Несмѣяны-царевны ничего, кромѣ наставленій, не услышишь. Танечка, голубушка, какъ бы ты тамъ все это устроила. Меня никто не слушается, только смѣются, когда я говорю… Танечка, пойдемъ, пожалуйста, а то вѣдь скоро шесть часовъ, черезъ часъ и елку будемъ зажигать…
Тина только въ этомъ году была допущена къ устройству елки. Не далѣе какъ на прошлое Рождество ее въ это время запирали съ младшей сестрой Катей и съ ея сверстницами въ дѣтскую, увѣряя, что въ залѣ нѣтъ никакой елки, а что «просто только пришли полотеры». Поэтому понятно, что теперь, когда Тина получила особыя привилегіи, ровнявшія ее нѣкоторымъ образомъ со старшими сестрами, она волновалась больше всѣхъ, хлопотала и бѣгала за десятерыхъ, попадаясь ежеминутно кому-нибудь подъ ноги, и только усиливала общую суету, царившую обыкновенно на праздникахъ въ рудневскомъ домѣ.
Семья Рудневыхъ принадлежала къ одной изъ самыхъ безалаберныхъ, гостепріимныхъ и шумныхъ московскихъ семей, обитающихъ испоконъ вѣка въ окрестностяхъ Прѣсни, Новинскаго и Конюшковъ и создавшихъ когда-то Москвѣ ея репутацію хлѣбосольнаго города. Домъ Рудневыхъ,—большой ветхій домъ до-екатеринской постройки, со львами на воротахъ, съ широкимъ подъѣзднымъ дворомъ и съ массивными бѣлыми колоннами у параднаго,—круглый годъ съ утра до поздней ночи кишѣлъ народомъ. Пріѣзжали безъ всякаго предупрежденія, «сюрпризомъ», какіе-то сосѣди по наровчатскому или инсарскому имѣнію, какіе-то дальніе родственники, которыхъ до сихъ поръ никто въ глаза не видалъ и не слыхалъ объ ихъ существованіи,—и гостили по мѣсяцамъ. Къ Аркашѣ и Митѣ десятками ходили товарищи, мѣнявшіе съ годами свою оболочку, сначала гимназистами и кадетами, потомъ юнкерами и студентами и наконецъ безусыми офицерами или щеголеватыми, преувеличенно серьезными помощниками присяжныхъ повѣренныхъ. Дѣвочекъ постоянно навѣщали подруги всевозможныхъ возрастовъ, начиная отъ Катиныхъ свертницъ, приводившихъ съ собою въ гости своихъ куколъ, и кончая пріятельницами Лидіи, которыя говорили о Марксѣ и объ аграрной системѣ и вмѣстѣ съ Лидіей стремились на высшіе женскіе курсы. На праздникахъ, когда вся эта веселая, задорная молодежь собиралась въ громадномъ рудневскомъ домѣ, вмѣстѣ съ нею надолго водворялась атмосфера какой-то общей, наивной, поэтической и шаловливой влюбленности.
Эти дни бывали днями полной анархіи, приводившей въ отчаяніе прислугу. Всѣ условныя понятія о времени, разграниченномъ, «какъ у людей», чаемъ, завтракомъ, обѣдомъ и ужиномъ, смѣшивались въ шумной и безпорядочной суетѣ. Въ то время, когда одни кончали обѣдать, другіе только-что начинали пить утренній чай, а третьи цѣлый день пропадали на каткѣ въ Зоологическомъ саду, куда забирали съ собой гору бутербродовъ. Со стола никогда не убирали, и буфетъ стоялъ открытымъ съ утра до вечера. Несмотря на это, случалось, что молодежь, проголодавшись совсѣмъ въ неуказанное время, послѣ коньковъ или поѣздки на балаганы, отправляла на кухню депутацію къ Акинфычу съ просьбой приготовить «что-нибудь вкусненькое». Старый пьяница, но глубокій знатокъ своего дѣла,—Акинфычъ сначала обыкновенно долго не соглашался и ворчалъ на депутацію. Тогда въ ходъ пускалась тонкая лесть: говорили, что теперь уже перевелись въ Москвѣ хорошіе повара, что только у стариковъ и сохранилось еще неприкосновеннымъ уваженіе къ святости кулинарнаго искусства и т. д. Кончалось тѣмъ, что задѣтый за живое Акинфычъ сдавался и, пробуя на большомъ пальцѣ острее ножа, говорилъ съ напускной суровостью:
— Ладно ужъ, ладно… будетъ пѣть-то… Сколько васъ тамъ, галчата?
Ирина Алексѣевна Руднева—хозяйка дома—почти никогда не выходила изъ своихъ комнатъ, кромѣ особенно торжественныхъ, офиціальныхъ случаевъ. Урожденная княжна Ознобишина, послѣдній отпрыскъ знатнаго и богатаго рода,—она разъ навсегда рѣшила, что общество ея мужа и дѣтей слишкомъ «мескинно» и «брютально», и потому равнодушно «иньорировала» его, развлекаясь визитами къ архіереямъ и поддержаніемъ знакомства съ такими же, какъ она сама, окаменѣлыми потомками родовъ, уходящихъ въ сѣдую древность. Впрочемъ, мужа своего Ирина Алексѣевна не уставала даже и теперь тайно, но мучительно ревновать. И она, вѣроятно, имѣла для этого основанія, такъ какъ Аркадій Николаевичъ, извѣстный всей Москвѣ гурманъ, игрокъ и щедрый покровитель балетнаго искусства, до сихъ поръ еще, несмотря на свои 50 съ лишкомъ лѣтъ, не утратилъ заслуженной репутаціи дамскаго угодника, поклонника и покорителя. Даже и теперь его можно было назвать красавцемъ, когда онъ, опоздавъ на десять минутъ къ началу дѣйствія и обращая на себя общее вннманіе, входилъ въ зрительную залу Большого театра—элегантный и самоувѣренный, съ гордо поставленной на осанистомъ туловищѣ, породистой, слегка сѣдѣющей головой.
Аркадій Николаевичъ рѣдко показывался домой, потому что обѣдалъ онъ постоянно въ Англійскомъ клубѣ, а по вечерамъ ѣздилъ туда же играть въ карты, если въ театрѣ не шелъ интересный балетъ. Въ качествѣ главы дома, онъ занимался исключительно тѣмъ, что закладывалъ и перезакладывалъ то одно, то другое недвижимое имущество, не заглядывая въ будущее съ безпечностью избалованнаго судьбой грансеньора. Привыкнувъ съ утра до вечера вращаться въ большомъ обществѣ, онъ любилъ, чтобы и въ домѣ у него было шумно и оживленно. Изрѣдка ему нравилось сюрпризомъ устроить для своей молодежи неожиданное развлеченіе и самому принять въ немъ участіе. Это случалось большею частью на другой день послѣ крупнаго выигрыша въ клубѣ.
— Молодые республиканцы! — говорилъ онъ, входя въ гостиную и сіяя своимъ свѣжимъ видомъ и очаровательной улыбкой: — вы, кажется, скоро всѣ заснете отъ вашихъ серьезныхъ разговоровъ. Кто хочетъ ѣхать со мной за городъ? Дорога прекрасная: солнце, снѣгъ и морозецъ. Страдающихъ зубной болью и міровой скорбью прошу оставаться дома подъ надзоромъ нашей почтеннѣйшей Олимпіады Савичны…
Посылали за тройками къ Ечкину, скакали, сломя голову, за Тверскую заставу, обѣдали въ «Мавританіи» или въ «Стрѣльнѣ» и возвращались домой поздно вечеромъ, къ большому неудовольствію Ирины Алексѣевны, смотрѣвшей брезгливо на эти «эскапады дурного тона». Но молодежь нигдѣ такъ безумно не веселилась, какъ именно въ этихъ эскападахъ, подъ предводительствомъ Аркадія Николаевича.
Неизмѣнное участіе принималъ ежегодно Аркадій Николаевичъ и въ елкѣ. Этотъ дѣтскій праздникъ почему-то доставлялъ ему своеобразное, наивное удовольствіе. Никто изъ домашнихъ не умѣлъ лучше его придумать каждому подарокъ по вкусу, и потому въ затруднительныхъ случаяхъ старшія дѣти прибѣгали къ его изобрѣтательности.
— Папа, ну что̀ мы подаримъ Колѣ Радомскому?—спрашивали Аркадія Николаевича дочери.—Онъ большой такой, гимназистъ послѣдняго класса… нельзя же ему игрушку…
— Зачѣмъ же игрушку?—возражалъ Аркадій Николаевичъ.—Самое лучшее купите для него хорошенькій портсигаръ. Юноша будетъ польщенъ такимъ солиднымъ подаркомъ. Теперь очень хорошенькіе портсигары продаются у Лукутина. Да, кстати, намекните этому Колѣ, чтобы онъ не стѣснялся при мнѣ курить. А то давеча, когда я вошелъ въ гостиную, такъ онъ папироску въ рукавъ спряталъ…
Аркадій Николаевичъ любилъ, чтобы у него елка выходила на славу, и всегда приглашалъ къ ней оркестръ Рябова. Но въ этомъ году[1] съ музыкой произошелъ цѣлый рядъ роковыхъ недоразумѣній. Къ Рябову почему-то послали очень поздно; оркестръ его, раздѣляемый на праздникахъ на три части, оказался уже разобраннымъ. Маэстро въ силу давняго знакомства съ домомъ Рудневыхъ обѣщалъ однако какъ-нибудь устроить это дѣло, надѣясь, что въ другомъ домѣ перемѣнятъ день елки, но по неизвѣстной причинѣ замедлилъ отвѣтомъ, и когда бросились искать въ другія мѣста, то во всей Москвѣ не оказалось ни одного оркестра. Аркадій Николаѣвичъ разсердился и велѣлъ отыскать хорошаго тапера, но кому отдалъ это приказаніе, онъ и самъ теперь не помнилъ. Этотъ «кто-то», навѣрно, свалилъ данное ему порученіе на другого, другой—на третьяго, перевравъ, по обыкновенію, его смыслъ, а третій въ общей сумятицѣ и совсѣмъ забылъ о немъ…
Между тѣмъ пылкая Тина успѣла уже взбудоражить весь домъ. Почтенная экономка, толстая, добродушная Олимпіада Савична, говорила, что и взаправду баринъ ей наказывалъ распорядиться о таперѣ, если не пріѣдетъ музыка, и что она объ этомъ тогда же сказала камердинеру Лукѣ. Лука, въ свою очередь, оправдывался тѣмъ, что его дѣло ходить около Аркадія Николаевича, а не бѣгать по городу за фортепьянщиками. На шумъ прибѣжала изъ барышниныхъ комнатъ горничная Дуняша, подвижная и ловкая, какъ обезьяна, кокетка и болтунья, считавшая долгомъ ввязываться непремѣнно въ каждое непріятное происшествіе. Хотя ея и никто не спрашивалъ, но она совалась къ каждому съ жаркими увѣреніями, что пускай ее Богъ разразитъ на этомъ мѣстѣ, если она хоть краешкомъ уха что-нибудь слышала о таперѣ. Неизвѣстно, чѣмъ окончилась бы эта путаница, если бы на помощь не пришла Татьяна Аркадьевна, полная, веселая блондинка, которую вся прислуга обожала за ея ровный характеръ и удивительное умѣніе улаживать внутреннія междоусобицы.
— Однимъ словомъ, мы такъ не кончимъ до завтрашняго дня,—сказала она своимъ спокойнымъ, слегка насмѣшливымъ, какъ у Аркадія Николаевича, голосомъ.—Какъ бы то ни было, Дуняша сейчасъ же отправится разыскивать тапера. Покамѣстъ ты будешь одѣваться, Дуняша, я тебѣ выпишу изъ газеты адреса. Постарайся найти поближе, чтобы не задерживать елки, потому что сію минуту начнутъ съѣзжаться. Деньги на извозчика возьми у Олимпіады Савичны…
Едва она успѣла это произнести, какъ у дверей передней громко затрещалъ звонокъ. Тина уже бѣжала туда стремглавъ, навстрѣчу цѣлой толпѣ дѣтишекъ, улыбающихся, румяныхъ съ мороза, запушенныхъ снѣгомъ и внесшихъ за собою запахъ зимняго воздуха, крѣпкій и здоровый, какъ запахъ свѣжихъ яблоковъ. Оказалось, что двѣ большія семьи—Лыковыхъ и Масловскихъ—столкнулись случайно, одновременно подъѣхавъ къ воротамъ. Передняя сразу наполнилась говоромъ, смѣхомъ, топотомъ ногъ и звонкими поцѣлуями.
Звонки раздавались одинъ за другимъ почти непрерывно. Пріѣзжали все новые и новые гости. Барышни Рудневы едва успѣвали справляться съ ними. Взрослыхъ приглашали въ гостиную, а маленькихъ завлекали въ дѣтскую и въ столовую, чтобы запереть ихъ тамъ предательскимъ образомъ. Въ залѣ еще не зажигали огня. Огромная елка стояла посрединѣ, слабо рисуясь въ полутьмѣ своими фантастическими очертаніями и наполняя комнату смолистымъ ароматомъ. Тамъ и здѣсь на ней тускло поблескивала, отражая свѣтъ уличнаго фонаря, позолота цѣпей, орѣховъ и картонажей.
Дуняша все еще не возвращалась, и подвижная, какъ ртуть, Тина сгорала отъ нетерпѣливаго безпокойства. Десять разъ подбѣгала она къ Танѣ, отводила ее въ сторону и шептала взволнованно:
— Танечка, голубушка, какъ же теперь намъ быть?.. Вѣдь это же ни на что не похоже.
Таня сама начинала тревожиться. Она подошла къ старшей сестрѣ и сказала вполголоса:
— Я ужъ и не придумаю, что̀ дѣлать. Придется попросить тетю Соню поиграть немного… А потомъ я ее сама какъ-нибудь замѣню.
— Благодарю покорно,—насмѣшливо возразила Лидія.—Тетя Соня будетъ потомъ насъ цѣлый годъ своимъ одолженіемъ донимать. А ты такъ хорошо играешь, что ужъ лучше совсѣмъ безъ музыки танцовать.
Въ эту минуту къ Татьянѣ Аркадьевнѣ подошелъ, неслышно ступая своими замшевыми подошвами, Лука.
— Барышня, Дуняша проситъ васъ на секунду выйти къ нимъ.
— Ну что̀, привезла? — спросили въ одинъ голосъ всѣ три сестры.
— Пожалуйте-съ. Извольте-съ посмотрѣть сами, — уклончиво отвѣтилъ Лука. — Они въ передней… Только что-то сомнительно-съ… Пожалуйте.
Въ передней стояла Дуняша, еще не снявшая шубки, закиданной комьями грязнаго снѣга. Сзади ея копошилась въ темномъ углу какая-то маленькая фигурка, разматывавшая желтый башлыкъ, окутывавшій ея голову.
— Только, барышня, не браните меня, — зашептала Дуняша, наклоняясь къ самому уху Татьяны Аркадьевны. — Разрази меня Богъ — въ пяти мѣстахъ была и ни одного тапера не застала. Вотъ нашла этого мальца, да ужъ и сама не знаю, годится ли. Убей меня Богъ, только одинъ и остался. Божится, что игралъ на вечерахъ и на свадьбахъ, а я почему могу знать…
Между тѣмъ маленькая фигурка, освободившись отъ своего башлыка и пальто, оказалась блѣднымъ, очень худощавымъ мальчикомъ въ подержаномъ мундирчикѣ реальнаго училища. Понимая, что рѣчь идетъ о немъ, онъ въ неловкой выжидательной позѣ держался въ своемъ углу, не рѣшаясь подойти ближе. Наблюдательная Таня, бросивъ на него украдкой нѣсколько взглядовъ, сразу опредѣлила про себя, что этотъ мальчикъ застѣнчивъ, бѣденъ и самолюбивъ. Лицо у него было некрасивое, но выразительное и съ очень тонкими чертами; нѣсколько наивный видъ ему придавали вихры темныхъ волосъ, завивающихся «гнѣздышками» по обѣимъ сторонамъ высокаго лба, но большіе сѣрые глаза — слишкомъ большіе для такого худенькаго дѣтскаго лица — смотрѣли умно, твердо и не по-дѣтски серьезно. По первому впечатлѣнію мальчику можно было дать лѣтъ 11—12.
Татьяна сдѣлала къ нему нѣсколько шаговъ и, сама стѣсняясь не меньше его, спросила нерѣшительно:
— Вы говорите, что вамъ уже приходилось… играть на вечерахъ?
— Да… я игралъ,—отвѣтилъ онъ голосомъ, нѣсколько сиплымъ отъ мороза и отъ робости.—Вамъ, можетъ-быть, оттого кажется, что я такой маленькій…
— Ахъ нѣтъ, вовсе не это… Вамъ вѣдь лѣтъ 13, должно-быть?
— Четырнадцать-съ.
— Это, конечно, все равно. Но я боюсь, что безъ привычки вамъ будетъ тяжело.
Мальчикъ откашлялся.
— О, нѣтъ, не безпокойтесь… Я уже привыкъ къ этому. Мнѣ случалось играть по цѣлымъ вечерамъ, почти не переставая…
Таня вопросительно посмотрѣла на старшую сестру. Лидія Аркадьевна, отличавшаяся страннымъ безсердечіемъ по отношенію ко всему загнанному, подвластному и приниженному, спросила со своей обычной презрительной миной:
— Вы умѣете, молодой человѣкъ, играть кадриль?
Мальчикъ качнулся туловищемъ впередъ, что должно было означать поклонъ.
— Умѣю-съ.
— И вальсъ умѣете?
— Да-съ.
— Можетъ-быть, и польку тоже?
Мальчикъ вдругъ густо покраснѣлъ, но отвѣтилъ сдержаннымъ тономъ:
— Да, и польку тоже.
— А лансье?—продолжала дразнить его Лидія.
— Laissez donc, Lidie, vous étez impossible, — строго заметила Татьяна Аркадьевна.
Большіе глаза мальчика вдругъ блеснули гнѣвомъ и насмѣшкой. Даже напряженная неловкость его позы внезапно исчезла.
— Если вамъ угодно, mademoiselle, — рѣзко повернулся онъ къ Лидіи: — то, кромѣ полекъ и кадрилей, я играю еще всѣ сонаты Бетховена, вальсы Шопена и рапсодіи Листа.
— Воображаю! — дѣланно, точно актриса на сценѣ, уронила Лидія, задѣтая этимъ самоувѣреннымъ отвѣтомъ.
Мальчикъ перевелъ глаза на Таню, въ которой онъ инстинктивно угадалъ заступницу, и теперь эти огромные глаза приняли умоляющее выраженіе.
— Пожалуйста, прошу васъ… позвольте мнѣ что-нибудь сыграть…
Чуткая Таня поняла, какъ больно затронула Лидія самолюбіе мальчика, и ей стало жалко его. А Тина даже запрыгала на мѣстѣ и захлопала въ ладоши отъ радости, что эта противная гордячка Лидія сейчасъ получить щелчокъ.
— Конечно, Танечка, конечно, пускай сыграетъ, — упрашивала она сестру и вдругъ со своей обычной стремительностью, схвативъ за руку маленькаго піаниста, она потащила его въ залу, повторяя: — Ничего, ничего… Вы сыграете, и она останется съ носомъ… Ничего, ничего.
Неожиданное появленіе Тины, влекшей на буксирѣ застѣнчиво улыбавшагося реалистика, произвело общее недоумѣніе. Взрослые одинъ за другимъ переходили въ залу, гдѣ Тина, усадивъ мальчика на выдвижной табуретъ, уже успѣла зажечь свѣчи на великолѣпномъ шредеровскомъ фортепіано.
Реалистъ взялъ наугадъ одну изъ толстыхъ, переплетенныхъ въ шагрень нотныхъ тетрадей и раскрылъ ее. Затѣмъ, обернувшись къ дверямъ, въ которыхъ стояла Лидія, рѣзко выдѣляясь своимъ бѣлымъ атласнымъ платьемъ на черномъ фонѣ неосвѣщенной гостиной, онъ спросилъ:
— Угодно вамъ «Rapsodie Hongroise» № 2 Листа?
Лидія пренебрежительно выдвинула впередъ нижнюю губу и ничего не отвѣтила. Мальчикъ бережно положилъ руки на клавиши, закрылъ на мгновеніе глаза, и изъ-подъ его пальцевъ полились торжественные, величавые аккорды начала рапсодіи. Странно было видѣть и слышать, какъ этотъ маленькій человѣчекъ, голова котораго едва виднѣлась изъ-за пюпитра, извлекалъ изъ инструмента такіе мощные, смѣлые, полные звуки. И лицо его какъ будто бы сразу преобразилось, просвѣтлѣло и стало почти прекраснымъ; блѣдныя губы слегка полуоткрылись, а глаза еще больше увеличились и сдѣлались глубокими, влажными и сіяющими.
Зала понемногу наполнялась слушателями. Даже Аркадій Николаевичъ, любившій музыку и знавшій въ ней толкъ, вышелъ изъ своего кабинета. Подойдя къ Танѣ, онъ спросилъ ее на ухо:
— Гдѣ вы достали этого карапуза?
— Это таперъ, папа,—отвѣтила тихо Татьяна Аркадьевна.—Правда, отлично играетъ?
— Таперъ? Такой маленькій? Неужели?—удивлялся Рудневъ.—Скажите, пожалуйста, какой мастеръ! Но вѣдь это безбожно заставлять его играть танцы.
Когда Таня разсказала отцу о сценѣ, происшедшей въ передней, Аркадій Николаевичъ покачалъ головой.
— Да, вотъ оно что… Ну, что жъ дѣлать, нельзя обижать мальчугана. Пускай поиграетъ, а потомъ мы что-нибудь придумаемъ.
Когда реалистъ окончилъ рапсодію, Аркадій Николаевичъ первый захлопалъ въ ладоши. Другіе также принялись аплодировать. Мальчикъ всталъ съ высокаго табурета, раскраснѣвшійся и взволнованный; онъ искалъ глазами Лидію, но ея уже не было въ залѣ.
— Прекрасно играете, голубчикъ. Большое удовольствіе намъ доставили,—ласково улыбался Аркадій Николаевичъ, подходя къ музыканту и протягивая ему руку.—Только я боюсь, что вы… какъ васъ величать-то, я не знаю.
— Азагаровъ, Юрій Азагаровъ.
— Боюсь я, милый Юрочка, не повредитъ ли вамъ играть цѣлый вечеръ? Такъ вы, знаете ли, безъ всякаго стѣсненія скажите, если устанете. У насъ найдется здѣсь кому побренчать. Ну, а теперь сыграйте-ка намъ какой-нибудь маршъ побравурнѣе.
Подъ громкіе звуки марша изъ «Фауста» были поспѣшно зажжены свѣчи на елкѣ. Затѣмъ Аркадій Николаевичъ собственноручно распахнулъ настежь двери столовой, гдѣ толпа дѣтишекъ, ошеломленная внезапнымъ яркимъ свѣтомъ и ворвавшейся къ нимъ музыкой, точно окаменѣла въ наивно-изумленныхъ, забавныхъ позахъ. Сначала робко, одинъ за другимъ, входили они въ залу и съ почтительнымъ любопытствомъ ходили кругомъ елки, задирая вверхъ свои милыя мордочки. Но черезъ нѣсколько минутъ, когда подарки уже были розданы, зала наполнилась невообразимымъ гамомъ, пискомъ съ счастливымъ, звонкимъ дѣтскимъ хохотомъ. Дѣти точно опьянѣли отъ блеска елочныхъ огней, отъ смолистаго аромата, отъ громкой музыки и отъ великолѣпныхъ подарковъ. Старшимъ никакъ не удавалось собрать ихъ въ хороводъ вокругъ елки, потому что то одинъ, то другой вырывался изъ круга и бѣжалъ къ своимъ игрушкамъ, оставленнымъ кому-нибудь на временное храненіе.
Тина, которая послѣ вниманія, оказаннаго ея отцомъ Азагарову, окончательно рѣшила взять мальчика подъ свое покровительство, подбѣжала къ нему съ самой дружеской улыбкой.
— Пожалуйста, сыграйте намъ польку.
Азагаровъ заигралъ, и передъ его глазами закружились бѣлыя, голубыя и розовыя платьица, короткія юбочки, изъ-подъ которыхъ быстро мелькали бѣлые кружевные панталончики, русыя и черныя головки въ шапочкахъ изъ папиросной бумаги. Играя, онъ машинально прислушивался къ равномѣрному шарканью множества ногъ подъ тактъ его музыки, какъ вдругъ необычайное волненіе, пробѣжавшее по всей залѣ, заставило его повернуть голову ко входнымъ дверямъ.
Не переставая играть, онъ увидѣлъ, какъ въ залу вошелъ пожилой господинъ, къ которому, точно по волшебству, приковались глаза всѣхъ присутствующихъ. Вошедшій былъ немного выше средняго роста и довольно широкъ въ кости, но не полнъ. Держался онъ съ такой изящной, неуловимо-небрежной и въ то же время величавой простотой, которая свойственна только людямъ большого свѣта. Сразу было видно, что этотъ человѣкъ привыкъ чувствовать себя одинаково свободно и въ маленькой гостиной, и передъ тысячной толпой, и въ залахъ королевскихъ дворцовъ. Всего замѣчательнѣе было его лицо,—одно изъ тѣхъ лицъ, которыя запечатлѣваются въ памяти на всю жизнь съ перваго взгляда: большой четырехугольный лобъ былъ изборожденъ суровыми, почти гнѣвными морщинами; глаза, глубоко сидѣвшіе въ орбитахъ, съ повисшими надъ ними складками верхнихъ вѣкъ, смотрѣли тяжело, утомленно и недовольно; узкія бритыя губы были энергично и крѣпко сжаты, указывая на желѣзную волю въ характерѣ незнакомца, а нижняя челюсть, сильно выдвинувшаяся впередъ и твердо обрисованная, придавала физіономіи отпечатокъ властности и упорства. Общее впечатлѣніе довершала длинная грива густыхъ, небрежно заброшенныхъ назадъ волосъ, дѣлавшая эту характерную, гордую голову похожей на львиную…
Юрій Азагаровъ рѣшилъ въ умѣ, что новоприбывшій гость, должно-быть, очень важный господинъ, потому что даже чопорныя пожилыя дамы встрѣтили его почтительными улыбками, когда онъ вошелъ въ залу, сопровождаемый сіяющимъ Аркадіемъ Николаевичемъ. Сдѣлавъ нѣсколько общихъ поклоновъ, незнакомецъ быстро прошелъ вмѣстѣ съ Рудневымъ въ кабинетъ, но Юрій слышалъ, какъ онъ говорилъ на ходу о чемъ-то просившему его хозяину:
— Пожалуйста, добрѣйшій мой Аркадій Николаевичъ, не просите. Вы знаете, какъ мнѣ больно васъ огорчать отказомъ…
— Ну хоть что-нибудь, Антонъ Григорьевичъ. И для меня и для дѣтей это будетъ навсегда историческимъ событіемъ,—продолжалъ просить хозяинъ.
Въ это время Юрія попросили играть вальсъ, и онъ не услышалъ, что̀ отвѣтилъ тотъ, кого называли Антономъ Григорьевичемъ. Онъ игралъ поочередно вальсы, польки и кадрили, но изъ его головы не выходило царственное лицо необыкновеннаго гостя. И тѣмъ болѣе онъ былъ изумленъ, почти испуганъ, когда почувствовалъ на себѣ чей-то взглядъ и, обернувшись вправо, онъ увидѣлъ, что Антонъ Григорьевичъ смотритъ на него со скучающимъ и нетерпѣливымъ видомъ и слушаетъ, что̀ ему говоритъ на ухо Рудневъ.
Юрій понялъ, что разговоръ идетъ о немъ, и отвернулся отъ нихъ въ смущеніи, близкомъ къ непонятному страху. Но тотчасъ же, въ тотъ же самый моментъ, какъ ему казалось потомъ, когда онъ уже взрослымъ провѣрялъ свои тогдашнія ощущенія, надъ его ухомъ раздался равнодушно-повелительный голосъ Антона Григорьевича:
— Сыграйте, пожалуйста, еще разъ рапсодію № 2.
Онъ заигралъ, сначала робко, неувѣренно, гораздо хуже, чѣмъ онъ игралъ въ первый разъ, но понемногу къ нему вернулись смѣлость и вдохновеніе. Присутствіе того, властнаго и необыкновеннаго человѣка почему-то вдругъ наполнило его душу артистическимъ волненіемъ и придало его пальцамъ исключительную гибкость и послушность. Онъ самъ чувствовалъ, что никогда еще не игралъ въ своей жизни такъ хорошо, какъ въ этотъ разъ, и, должно-быть, не скоро будетъ еще такъ хорошо играть.
Юрій не видѣлъ, какъ постепенно прояснялось хмурое чело Антона Григорьевича и какъ смягчалось мало-помалу строгое выраженіе его губъ, но, когда онъ кончилъ при общихъ аплодисментахъ и обернулся въ ту сторону, то уже не увидѣлъ этого привлекательнаго и страннаго человѣка. Зато къ нему подходилъ съ многозначительной улыбкой, таинственно подымая вверхъ брови, Аркадій Николаевичъ Рудневъ.
— Вотъ что̀, голубчикъ Азагаровъ,—заговорилъ почти шопотомъ Аркадій Николаевичъ:—возьмите этотъ конвертикъ, спрячьте въ карманъ и не потеряйте,—въ немъ деньги. А сами идите сейчасъ же въ переднюю и одѣвайтесь. Васъ довезетъ Антонъ Григорьевичъ.
— Но вѣдь я могу еще хоть цѣлый вечеръ играть,—возразилъ-было мальчикъ.
— Тсс!..—закрылъ глаза Рудневъ.—Да неужели вы не узнали его? Неужели вы не догадались, кто это?
Юрій недоумѣвалъ, раскрывая все больше и больше свои огромные глаза. Кто же это могъ быть этотъ удивительный человѣкъ?
— Голубчикъ, да вѣдь это Рубинштейнъ. Понимаете ли, Антонъ Григорьевичъ Рубинштейнъ! И я васъ, дорогой мой, отъ души поздравляю и радуюсь, что у меня на елкѣ вамъ совсѣмъ случайно выпалъ такой подарокъ. Онъ заинтересованъ вашей игрой…
Реалистъ въ поношенномъ мундирѣ давно уже извѣстенъ теперь всей Россіи, какъ одинъ изъ талантливѣйшихъ композиторовъ, а необычайный гость съ царственнымъ лицомъ еще раньше успокоился навсегда отъ своей бурной, мятежной жизни, жизни мученика и тріумфатора. Но никогда и никому Азагаровъ не передавалъ тѣхъ священныхъ словъ, которыя ему говорилъ, ѣдучи съ нимъ въ саняхъ, въ эту морозную рождественскую ночь, его великій учитель.
Примѣчанія править
- ↑ Разсказъ нашъ относится къ 1885 году. Кстати замѣтимъ, что основная фабула его покоится на дѣйствительномъ фактѣ, сообщенномъ автору въ Москвѣ М. А. З—вой, близко знавшей семью, названную въ разсказѣ вымышленной фамиліей Рудневыхъ.