Ранние годы моей жизни (Фет)/1893 (ДО)/52
| ← Глава LI | Ранніе годы моей жизни — Глава LII | Глава LIII → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Ранніе годы моей жизни. — Москва: Товарищество типографіи А. И. Мамонтова, 1893. — С. 429—434. |
Однажды къ намъ въ эскадронъ дошло увѣдомленіе о прибытіи въ извѣстный день на смотръ новаго начальника дивизіи, генерала Фитингофа, который, вѣроятно и будетъ кушать у насъ въ эскадронѣ. Хотя мой Юдашка и въ особенности Казакъ были очень искусные повара, но на эскадронную руку, а не для стола его пр—ства. По этому угощеніе начальника дивизіи заставило насъ сильно призадуматься. Эскадронный ефрейторъ посланъ былъ съ запискою винъ и бакалей въ Кременчугъ, а два три стула выпросили мы у мѣстнаго волостнаго начальника.
Побывавъ снова въ Ѳедоровкѣ, я разсказалъ о нашемъ затрудненіи Мих. Ильичу.
— Я бы могъ вамъ рекомендовать превосходнаго повара, нашего крѣпостнаго, если бы онъ по случаю безпощаднаго пьянства не отбился отъ рукъ. Мы прогнали его, и онъ не пьетъ только потому, что не на что.
— О, у меня онъ не будетъ пить, сказалъ Оконоръ, когда я передалъ ему слова Петковича.
Наканунѣ пріѣзда начальника дивизіи, онъ сказалъ мнѣ: „пишите къ Петковичу, а я сейчасъ пошлю подводу за поваромъ“.
Когда вечеромъ поваръ пріѣхалъ, Оконоръ сказалъ вахмистру: „скажи повару, что когда отпуститъ обѣдъ и получитъ два цѣлковыхъ, то можетъ напиться хоть до смерти, а затѣмъ давай ему провизію, какую нужно, и поставь часоваго съ палашемъ у двери кухни и вели ему не допускать повара ни до какой водки. Слышишь?“
— Слушаю, ваше бл—діе.
— Какой однако у васъ прекрасный поваръ, сказалъ на другой день за обѣдомъ послѣ удачнаго смотра начальникъ дивизіи, не воображавшій, что обѣдъ изготовленъ содержавшимся подъ вооруженнымъ карауломъ поваромъ.
Отбывши благополучно смотръ, Оконоръ на нѣсколько дней ускользнулъ въ свое имѣніе, а насъ въ это время навѣстилъ уже знакомый намъ маіоръ Тарковскій. Мы помѣстили его въ комнату Оконора. Но такъ какъ въ ней было много холоднѣе противъ моей комнатки, то и гость цѣлый день проводилъ у меня. Когда на слѣдующее утро Тарковскій вышелъ къ чаю, то на вопросъ, хорошо ли онъ почивалъ, онъ отвѣталъ:
— Покорно благодарю, только тамъ волосы шевелятся, (что могло происходить буквально, если вѣтеръ дулъ въ окно, заклеенное бумагой,уголъ которой отклеившись дрожалъ какъ трещетка).
Въ это время я читалъ „Космосъ“ Гумбольдта въ переводѣ Фролова; и не имѣя общаго предмета для разговоровъ съ Тарковскимъ, я сталъ рисовать ему занимавшія меня картины устройства земнаго шара, объясняя притомъ, что сравнительное отношеніе твердой земной коры съ расплавленнымъ содержаніемъ почти то же, что скорлупки къ заключенному въ ней яйцу. Тарковскій уѣхалъ, кажется совершенно довольный нашимъ бивачнымъ гостепріимствомъ; но разсказы мои, какъ впослѣдствіе оказалось, произвели на него сильное впечатлѣніе.
— Былъ я въ гостяхъ у Фета, говорилъ онъ, да, признаться, страху набрался. Сказывалъ онъ, что ходимъ и скачимъ мы по земной корѣ, а она-то не толще яичной скорлупы.
Въ Ѳедоровкѣ я снова встрѣтилъ тѣхъ же дамъ, и какое-то внутреннее чувство говорило мнѣ, что мои ухаживанія за Буйницкой, искренно любящей своего мужа, всего болѣе напоминали риторическія упражненія. Я сталъ оглядываться, и глаза мои невольно остановились на ея сдержанной, чтобы не сказать строгой, сестрѣ Еленѣ. Обращаясь къ послѣдней безъ всякихъ фразъ, я скоро изумленъ былъ ея обширнымъ знакомствомъ съ моими любимыми поэтами. И между прочимъ она первая познакомила меня съ поэмой Тургенева „Параша“. Помню, какъ она не безъ ироніи прочла стихи:
„Сталъ какъ-то бокомъ
И началъ разговоръ
О Турціи, гонимой злобнымъ рокомъ“.
Помню, какъ мнѣ вдругъ сдѣлалось не желательно стать передъ нею въ такомъ невыгодномъ положеніи.
Но главнымъ полемъ сближенія послужила намъ Жоржъ-Зандъ съ ея очаровательнымъ языкомъ, вдохновенными описаніями природы и совершенно новыми небывалыми отношеніями влюбленныхъ.
Изложенія личныхъ впечатлѣній при чтеніи каждаго новаго ея романа приводило къ взаимной провѣркѣ этихъ ощущений и къ нескончаемымъ ихъ объясненіямъ. Только послѣ нѣкотораго продолжительнаго знакомства съ m-lle Hélène, какъ я ее называлъ, я узналъ, что она почти съ дѣтства любила мои стихотворенія. Не подлежало сомнѣнію, что она давно поняла задушевный трепетъ, съ какимъ я вступалъ въ симпатичную ея атмосферу. Понялъ и я, что слова и молчаніе въ этомъ случаѣ равнозначительны.
— Замѣтили вы, спросилъ я однажды, какъ въ скорости послѣ свадьбы Камиллы, провожая васъ и Юльцу вечеромъ по деревяннымъ кладкамъ до дверей вашего флигеля, я желалъ сказать вамъ: „bonsoir“, но почему-то вдругъ выговоривши „bon“, я испугался несообразности привѣтствія позднимъ временемъ, поправился и сказалъ: bonne nuit.
— Да, я сейчасъ это замѣтила и поняла, сказала Елена.
Ничто не сближаетъ людей такъ, какъ искусство вообще — поэзія въ широкомъ смыслѣ слова. Такое задушевное сближеніе само по себѣ поэзія. Люди становятся чутки и чувствуютъ и понимаютъ то, для полнаго объясненія чего никакихъ словъ недостаточно. Я уже говорилъ о замѣчательной музыкальной способности Елены. Мнѣ отрадно было узнать, что во время пребыванія въ Елизаветградѣ Листъ умѣлъ оцѣнить ея виртуозность и поэтическое настроеніе. Передъ отъѣздомъ онъ написалъ ей въ алъбомъ прощальную музыкальную фразу необыкновенной задушевной красоты. Сколько разъ просилъ я Елену повторить для меня на рояли эту удивительную фразу. Подъ вліяніемъ послѣдней я написалъ стихотвореніе:
Какіе-то носятся звуки
И льнуть къ моему изголовью....
Оцѣнила ли добрѣйшая Елизавета Ѳедоровна изъ племянницъ своихъ болѣе всѣхъ Елену, искала ли Елена отдохновенія отъ затворничества въ домѣ брюзгливаго отца и уроковъ, которые вынуждена была давать младшей сестрѣ, на строптивость и неспособность которой по временамъ горько жаловалась, но только при дальнѣйшихъ посѣщеніяхъ моихъ Ѳедоровки я въ числѣ и немногихъ гостей встрѣчалъ Елену. Казалось, что могли бы мы приносить съ собою изъ нашихъ пустынь? А между тѣмъ, мы не успѣвали наговориться. Бывало, всѣ разойдутся по своимъ мѣстамъ, и время уже за полночь, а мы при тускломъ свѣтѣ цвѣтнаго фонаря продолжаемъ сидѣть въ альковѣ на диванѣ. Никогда мы не проговаривались о нашихъ взаимныхъ чувствахъ. Да это было бы совершенно излишне. Мы оба были не дѣти: мнѣ 28, а ей 22, и намъ непростительно было совершенно отворачиваться отъ будничной жизни. Чтобы разомъ сжечь корабли нашихъ взаимныхъ надеждъ, я собрался съ духомъ и высказалъ громко свои мысли касательно того, насколько считалъ бракъ для себя невозможнымъ и эгоистичнымъ.
— Я люблю съ вами бесѣдовать, говорила Елена, безъ всякихъ посягательствъ на вашу свободу.
Позднія бесѣды наши продолжались.
— Елена, сказалъ я однажды, засидѣвшись за полночь, завтра утромъ я рѣшительно поблагодарю добрѣйшихъ хозяевъ, дружески пожму вамъ руку и окончательно уѣду. Такъ продолжать нельзя. Никто не можетъ не видѣть этого, и все осужденіе падетъ, конечно, не на меня, а на васъ.
— Мы ничего дурнаго не дѣлаемъ, спокойно отвѣчала она, а лишать себя счастья отрадныхъ бесѣдъ изъ-за сужденій людей, къ которымъ я совершенно равнодушна, я не считаю основательнымъ.
Бесѣды наши по временамъ повторялись.
Съ утра иногда я читалъ что-либо вслухъ въ гостиной, въ то время какъ она что-нибудь шила.
Такъ однажды мы услыхали шаги проходящаго по залѣ въ красномъ шлафрокѣ Мих. Ильича. Обычно потирая руки, онъ напѣвалъ на голосъ какого-то водевильнаго куплета:
Я только въ скобкахъ замѣчаю....
— Каковъ дядя! шепнула Елена, поднимая улыбающіеся глаза отъ работы.
— Видите, до какой степени я былъ правъ, сказалъ я.
Передъ Масляной, когда я рано утромъ раскрылъ глаза, собираясь встать съ моей Красносельской походной кровати, надъ изголовьемъ вдругъ очутилась прелестная бѣлокурая головка, съ распущенными по бѣлой сорочкѣ длинными волосами, и безъ дальнихъ околичностей поцѣловавъ меня трижды въ губы, послѣ поклона проговорила: „прохавъ батько, прохала матка и я просю на хлибъ, на силь и на веселье“. Съ послѣднимъ словомъ она передала мнѣ небольшую булку, у которой хохолъ изъ тѣста былъ перевязанъ красною лентой. Въ отвѣтъ я отдарилъ ее серебрянымъ полтинникомъ.