ЯБЕДА НА «ЯБЕДУ». править
I. править
Въ большомъ свѣтломъ кабинетѣ, въ вольтеровскомъ креслѣ, обитомъ краснымъ сафьяномъ, сидѣлъ человѣкъ лѣтъ сорока съ чрезвычайно симпатичною наружностью.
Судя по кабинету, видно было, что его владѣлецъ человѣкъ просвѣщенный. Рядъ шкаповъ съ рядомъ книгъ говорили это… Книги и журналы на разныхъ языкахъ лежали повсюду, на столахъ и креслахъ, даже на полу. И фоліанты, и маленькія книжицы, и эльзивиры, и просто рукописныя тетради, — все было тутъ. Но въ числѣ всѣхъ этихъ книгъ были и собственныя сочиненія самого хозяина кабинета.
Несмотря на сорокъ лѣтъ, онъ былъ еще очень моложавъ, свѣжъ лицомъ. Много жизни было въ его большихъ, свѣтлыхъ глазахъ, много ума въ высокомъ выпукломъ лбѣ, что-то юношеское какъ въ курчавыхъ волосахъ, вьющихся на лбу, такъ особенно въ прелестной улыбкѣ.
Это была улыбка не сорокалѣтняго мужчины, а скорѣе, восемнадцатилѣтней дѣвушки. Эта легкая усмѣшка, кроткоумная, милая, даже граціозная, почти постоянно появлялась на его губахъ, кромѣ минутъ глубокой задумчивости.
Онъ сидѣлъ близъ окна съ тетрадью въ рукѣ и съ карандашомъ въ другой. Онъ не читалъ, а переглядывалъ толстую тетрадь, изрѣдка исправлялъ кое-что, но потомъ вскорѣ же бралъ съ близъ стоящаго столика кусочекъ бѣлаго мякиша и стиралъ написанное карандашомъ. При этомъ иногда ему случалось вздохнуть.
— Нѣтъ, не могу!.. тихо выговаривалъ онъ самъ себѣ. — Больно! Выкинешь слово, стихъ, а кажется будто кусочекъ тѣла своего отрѣзалъ…
Кабинетъ выходилъ окнами на одну изъ большихъ улицъ Петербурга, на которой было довольно шумно.
Изрѣдка, задумавшись, онъ опускалъ руку съ тетрадью на колѣни и смотрѣлъ въ окно. Мимо него пѣшкомъ и въ экипажахъ двигалось много народу. Между ними попадались часто военные. Иногда, при видѣ нѣкоторыхъ изъ этихъ военныхъ, сидящій у окна вдругъ переставалъ улыбаться и. покачивалъ головой.
Не онъ одинъ въ Петербургѣ дѣлалъ это при видѣ воиновъ столицы. Глазъ не могъ привыкнуть къ тому, что уже два года видѣлъ ежедневно, то-есть новые мундиры и новую форму, которую завелъ тотчасъ по вступленіи на престолъ императоръ Павелъ. Огромныя трехуголки и страшные ботфорты, перчатки съ огромными крагами и большущія трости съ набалдашниками, наконецъ, длинныя косы съ большими черными бантами, болтавшіяся на спинѣ… все это дико было, послѣ удобныхъ и красивыхъ мундировъ временъ Великой Екатерины.
Вмѣстѣ съ тѣмъ на улицахъ Петербурга движеніе было много менѣе, чѣмъ два года тому назадъ. Вообще въ столицѣ стало тише. Времена такія наступили.
Переставъ смотрѣть на улицу, сидящій снова перевелъ глаза на свою тетрадь,; снова началъ пересматривать ее, снова попробовалъ поправить въ двухъ-трехъ мѣстахъ, но отчасти раздражительно бросилъ карандашъ на подоконникъ и выговорилъ:
— Нѣтъ, не стану… Или оставить въ столѣ, или издать, въ свѣтъ такъ, какъ есть. Да, опоздалъ… Опоздалъ… Тому назадъ года три, четыре было менѣе страшно… Разумѣется Радищеву, Новикову и тогда пришлось плохо, но Фонъ-Визинъ не потерпѣлъ, былъ награжденъ, а не осужденъ. Правда, у него были покровители, былъ Панинъ, которыхъ у меня нѣтъ… Да, такихъ покровителей и въ Петербургѣ теперь нѣтъ. Развѣ есть теперь Потемкинъ, Шуваловъ?.. Теперь вмѣсто нихъ Кутайсовъ, Аракчеевъ. Нѣтъ… Пусть будетъ такъ. Сегодня прочту, посовѣтуюсь, выхлопочу разрѣшеніе посвятить трудъ императору, и авось, Богъ дастъ, сойдетъ.
Такъ размышлявшій у себя въ кабинетѣ былъ извѣстный поэтъ своего времени — Капнистъ. За послѣднее время и въ царствованіе Екатерины онъ писалъ исключительно стихи; но случай въ жизни отвлекъ его разумъ отъ поэзіи, заставилъ обратить вниманіе на язву времени, отъ которой и онъ, и многіе друзья его пострадали не мало.
Язва эта была вѣковая по происхожденію. Въ прежнія времена, за все XVII и XVIII столѣтіе, она называлась «волокитой». Шемяка, прославившійся своимъ правосудіемъ, давно умеръ, но остался живъ въ крови и въ памяти народной, и много Шемякъ малыхъ и большихъ жило припѣваючи на свѣтѣ.
Поэтъ, самъ не зная почему, — быть можетъ время было такое, — захотѣлъ написать сочиненіе въ лицахъ; но ему не захотѣлось подражать Озерову, или Княжнину, а подражать Фонъ-Визину.
И вдругъ поэтъ обратился въ сатирика. И исподволь, изъ года въ годъ, возвращался онъ къ любимому сочиненію, и наконецъ теперь оно было окончено. Оно называлось — «Ябеда».
Но авторъ уже съ годъ мучился надъ своимъ произведеніемъ. Его любимое дѣтище казалось ему рожденнымъ на свѣтъ не вовремя. И въ послѣдніе годы великой императрицы могла стрястись на него бѣда за вольнодумство, а теперь и подавно. Но любовь къ этому дѣтищу превозмогла все.
Въ этотъ день предстояло чтеніе комедіи, должны были съѣхаться въ домъ Капниста его друзья и ближайшіе знакомые — общество человѣкъ въ пятьдесятъ, общество избранное, состоящее изъ людей съ любовью занимающихся литературой.
Въ этотъ же вечеръ домъ наполнился гостями, и съ семи часовъ началось чтеніе автора. Многіе, конечно, были давно знакомы съ прежними произведеніями поэта и, судя по нимъ, конечно, не ожидали того, что услышали.
Когда поздно вечеромъ авторъ окончилъ чтеніе, то въ гостиныхъ его начались толки и горячіе споры. Всѣ находили новое произведеніе безподобнымъ, любопытнымъ, умнымъ, но нѣкоторые находили его злымъ и опаснымъ для автора.
— Какъ въ наши времена писать такія комедіи, говорили одни. — И такъ-то дай Богъ уберечься, цѣлу и невредиму остаться, а вы еще высовываете голову изъ толпы, чтобы васъ задѣло и голову сшибло.
Общее мнѣніе и друзей, и знакомыхъ было то, чтобы «Ябеду» положить въ столъ, запереть наключъ и подождать. Чего? Иныхъ временъ.
Авторъ напрасно заявлялъ, что онъ хочетъ хлопотать о разрѣшеніи посвятить свое произведеніе самому императору и тѣмъ отчасти избѣжать тѣхъ непріятностей, которыя могутъ быть отъ высокихъ міра сего, отъ правителей и властителей.
Авторъ ссылался на поэтовъ — соотечественниковъ, на нѣкоторыя ихъ сатиры; многое казалось ему и у Державина, и у Фонъ-Визина гораздо сильнѣе выраженнымъ, нежели у него; но общее мнѣніе друзей было одно: «Обождать».
Около полуночи домъ опустѣлъ, а авторъ-поэтъ вернулся въ свой кабинетъ, сѣлъ, положилъ передъ собой на столѣ тетрадь съ крупною надписью «Ябеда» и глубоко задумался. Затѣмъ онъ порывисто всталъ съ мѣста и началъ тревожными шагами ходить по кабинету.
Глазъ его нерѣдко искоса поглядывалъ на ярко топившуюся въ углу печь. Съ нимъ что-то творилось; будто какой-то невидимый злой духъ толкалъ его на отчаянное дѣло, которое казалось ему самому равнымъ самоубійству. Ему хотѣлось, не уступая ни слова, ни звука изъ своего произведенія, пожертвовать лучше всѣмъ: взять тетрадь и бросить въ эту пылающую печь.
Пока онъ волновался, измѣнившись въ лицѣ, огонь пылалъ въ печи, а дрова алѣли, трещали и искрились. Понемногу время проходило въ борьбѣ. Наконецъ, когда онъ подошелъ къ столу, судоринымъ движеніемъ схватилъ тетрадь и глянулъ въ печь, она была темна и пуста. А на дворѣ уже начинало разсвѣтать. Онъ вздохнулъ и бросилъ тетрадь на столъ…
II. править
Василій Васильевичъ Капнистъ — другъ и свой человѣкъ у Державина, Хемницера, Львова, Богдановича, съ большимъ независимымъ состояніемъ, съ большими связями въ столицѣ, могъ бы, казалось, не бояться, что его постигнетъ судьба, подобная судьбѣ Новикова или Радищева…
Все вольнодумство его произведенія заключалось въ томъ, что онъ разгромилъ ябедниковъ и чиновничество, да и то не все, а только судей-крючкотворцевъ, сутяжниковъ.
Однако онъ опасался.
За послѣднее время онъ жилъ у себя въ имѣніи Полтавской губерніи, Обуховкѣ. Переѣхавъ въ Петербургъ на время, онъ не могъ вполнѣ уяснить себѣ значеніе дней, наступившихъ на Руси. Ему казалось, что въ Петербургѣ, болѣе чѣмъ гдѣ-либо, всѣ преувеличиваютъ положеніе дѣлъ. Трепетъ, внушаемый новымъ императоромъ, казался ему тоже преувеличеннымъ.
Кроткій, отчасти лѣнивый, Капнистъ не вѣрилъ розказнямъ и пересудамъ. Военнымъ, дѣйствительно, приходилось круто. Но почему? Потому что отъ нихъ требовали исполненія долга, требовали то, чѣмъ долженъ быть военный — человѣкъ, носящій оружіе и считающійся защитникомъ своего отечества отъ враговъ.
Капнистъ вспоминалъ, какъ провелъ жизнь его отецъ, вспоминалъ, какъ онъ былъ военнымъ, и приходилъ къ убѣжденію, что если гвардіи живется теперь не такъ, какъ въ его время, то тѣмъ лучше.
Вотъ былъ воинъ, его отецъ!
Его отецъ появился въ Россіи еще малолѣтнимъ вмѣстѣ со своимъ отцомъ-итальянцемъ Петромъ Капнисси — во время Петра Великаго, во дни великой всеобщей работы, когда никто не сидѣлъ безъ дѣла, а кто бѣжалъ дѣла, тотъ долженъ былъ бѣжать и подальше отъ дубинки перваго императора.
По близости къ царю, говорилось тогда, работай рукъ не покладая, а хочешь благодушествовать, бѣги на лоно природы, бѣги даже въ дебри лѣсныя, подальше отъ царя.
Отецъ поэта Василій Петровичъ, уже называвшій себя не прежнимъ именемъ Капнисси, сталъ не только русскимъ человѣкомъ, но сталъ русскимъ героемъ. Весь свой вѣкъ онъ сражался съ врагами новаго отечества. Сабля его рубила и крымцевъ, и ногайцевъ, и турокъ, и нѣмцевъ. Съ юношескихъ лѣтъ онъ былъ истиннымъ воиномъ. Постоянныя войны почти заставляли быть таковымъ. Жизнь проходила на бивуакѣ, въ виду лагеря если не турка, то нѣмца, если не шведа, то перса.
За то къ концу своей жизни отецъ поэта былъ извѣстнымъ воиномъ и богатымъ человѣкомъ.
Императрица Елизавета Петровна наградила его богатыми вотчинами въ Полтавской губерніи, и только ненадолго позналъ онъ черные дни по навѣту недруговъ. По ложному доносу онъ былъ обвиненъ въ измѣнѣ, попалъ въ заключеніе, но не долго просидѣвъ въ тюрьмѣ, былъ не только оправданъ, но и награжденъ чиномъ бригадира.
Разумѣется, такой человѣкъ долженъ былъ и кончить своесуществованіе не на лонѣ природы. Бригадиръ Капнистъ былъ убитъ въ Эгернсдорфскомъ сраженіи. Не одинъ русскій воинъ-герой погибъ отъ руки Фридриховскихъ солдатъ.
Черные тяжелые дни въ жизни отца, попавшаго по доносу въ тюрьму, быть можетъ, тоже когда-то повліяли на поэта. Мысль о томъ, какъ всевластна клевета и всевластна ябеда, могла запасть въ его душу еще тогда.
Разумѣется, сынъ воина и героя уже пятнадцати лѣтъ былъ капраломъ Измайловскаго полка, затѣмъ сержантомъ и офицеромъ Преображенскаго полка, но ему не пришлось прославиться на томъ же поприщѣ, на которомъ подвизался и голову сложилъ его отецъ.
Правнукъ итальянца, онъ самъ былъ хохолъ, добродушный, хладнокровный, лѣнивый, но онъ не былъ хладно-разуменъ. Умъ его горѣлъ, кипѣлъ, леталъ и уносился. Какъ скакалъ его отецъ на конѣ, рубя то ногайцевъ, то нѣмцевъ, такъ умъ сына-поэта леталъ въ иныхъ предѣлахъ, и искалъ и рубилъ иного врага. Рубилъ тѣмъ, чего «не вырубишь топоромъ».
Покинувъ военную службу, онъ скоро составилъ себѣ кругъ друзей совершенно иного рода, — кругъ, гдѣ царилъ старикъ Гавріилъ Романовичъ — пѣвецъ Фелицы. Онъ составилъ себѣ извѣстное имя сатирами и одами. Сатира «на нравы», ода «на рабство», другая ода «на истребленіе въ Россіи званія раба» прославили его.
И какъ когда-то отецъ поэта въ пылу Эгернсдорфскаго сраженія не побоялся Фридриховскихъ солдатъ, такъ и теперь поэтъ-сынъ не побоялся врага, съ которымъ вышелъ, на бой.
Онъ не подумалъ о томъ, что Фридриховскіе солдаты нападали спереди и убивали въ честномъ бою, а его враги-крючкотворцы и ябедники — нападутъ сзади!
Прошелъ мѣсяцъ… Въ Петербургѣ по рукамъ ходила книга — сочиненіе Капниста. «Ябеду» всѣ читали, всѣ восхваляли, всѣ восторгались. Толку и шуму было много. Наконецъ, она появилась и на театрѣ.
Однажды вечеромъ, послѣ представленія, домъ Капниста снова наполнился гостями. Кругъ знакомыхъ праздновалъ удивительный успѣхъ, торжество уже не поэта, а драматурга. Нѣкоторые голоса предрекали безсмертіе.
Въ тотъ же вечеръ въ большомъ домѣ на Невскомъ, у важнаго сановника графа Кутайсова, были тоже гости. Нѣкоторые изъ нихъ явились съ театральнаго представленія и были взволнованы.
Одинъ важный генералъ, обратясь въ хозяину-вельможѣ, попросилъ его на минуту въ кабинетъ по дѣлу.
— Изволите видѣть, ваше сіятельство, заговорилъ онъ медленно и торжественно, — я къ вамъ по важному дѣлу особаго рода, дѣлу общественному. Вы, близкое лицо къ государю, должны обращать ваши взоры не на то исключительно, что вѣдѣнію вашему подлежитъ, а на все Россійское потолику, поколику оно вамъ на глаза попадаетъ, до вашего слуха достигаетъ, ваше сердце трогаетъ — сердце гражданина вѣрноподданнаго, любителя, а не ненавистника отчизны. Ваши государственныя занятія не позволяютъ вамъ самимъ примѣчать многое пагубное и зловредное, что проявляется въ наши смутныя времена, благодаря головорѣзамъ-французамъ. Скверный духъ французскій, проникавшій за послѣдніе годы державы Екатерины, проникаетъ и нынѣ.
— Вотъ что, любезнѣйшій мой, отозвался хозяинъ, — въ ваши Демосѳеновы способности я давно вѣрю, но я, знаете, происхожденіемъ человѣкъ восточный. А у насъ на востокѣ сказывается пословица: «Краснорѣчіе — серебро, а молчаніе — золото». Поэтому я и не люблю многоглаголанія, а главное дѣло ждетъ: меня пріятель, г. Ростопчинъ, чтобы сыграть партію въ шахматы. Сократи, любезный другъ, и объясни въ немногихъ словахъ. Изложи суть.
— Суть, графъ, заключается въ новомъ произведеніи возмутительнаго содержанія съ бунтовщичьими разглагольствованіями, гдѣ попраніе всего святого: и вѣры, и религіи.
— Попраніе вѣры — нехорошо, ну, а религіи… это другое дѣло, потому надо знать прежде, какой: если мусульманской, то оно даже, въ нѣкоторомъ родѣ, полезно. Я это самъ надъ собой совершилъ. Попралъ Магомета — Спасителемъ.
Генералъ изложилъ вельможѣ подробно содержаніе комедіи бывшаго Преображенскаго офицера, нынѣ предводителя не то Кіевскаго, не то Полтавскаго, который, несмотря на то, что самъ представитель дворянскихъ родовъ, вольнодумствуетъ, какъ какой якобинецъ.
Разсказъ генерала заставилъ графа насупиться. Произведеніе Капниста, переданное довольно пространно, показалось вельможѣ чудовищнымъ. Онъ помычалъ и, разведя руками, выговорилъ:
— Что же, прикажите написать, изложить… Да покороче. А я тотчасъ же, выбравъ удобную минуту, Государю Императору подамъ докладъ. Только вы, пожалуйста, въ этомъ доносѣ… тьфу! докладѣ, объяснитесь появственнѣе и почестнѣе, чтобы, знаете, турусовъ на колесахъ не было.
— Слушаюсь… Мы даже нѣсколько человѣкъ хотѣли каждый отъ себя отдѣльно подать прошеніе на Высочайшее имя объ оскорбленіи нравственномъ и оскорбленіи кровномъ главнѣйшихъ властныхъ лицъ. Мы — пособники Монарха Всероссійскаго. Если мы таковы, каковыми насъ описываетъ г. Капнистъ, то мы должны быть судимы и казнены Монархомъ. Если же все это ложь и клевета, то самъ вольнодумецъ-сочинитель долженъ быть осужденъ и казненъ. Вѣстимо голову за это рубить не приходится, а въ тюрьму упрятать слѣдуетъ.
— Напишите… А тамъ уже не ваша забота. Достоинъ тюрьмы — спрячемъ. Достоинъ похвалы — наградимъ…
III. править
Часовъ въ девять утра, въ пасмурный день, въ довольно большой горницѣ, почти пустой, съ нѣсколькими картинами на стѣнахъ и съ нѣсколькими креслами, поставленными вдоль стѣнъ, у окна стояли двое военныхъ.
Оба были въ новой формѣ, появившейся съ воцареніемъ Императора. Они стояли у окна другъ противъ друга и тихо бесѣдовали, ожидая пріема.
Рядомъ съ дверью сидѣлъ въ кабинетѣ и слушалъ докладъ оберъ-полицеймейстера Императоръ Павелъ. Другая дверь изъ этой горницы вела въ пріемную, гдѣ ждало до пятидесяти человѣкъ военныхъ и штатскихъ въ полной формѣ; здѣсь у окна этой комнаты стояли два столпа новаго царствованія. Одинъ былъ довольно высокій ростомъ, плечистый, скорѣе сухощавый, нежели полный человѣкъ, съ толстыми негрскими губами и круглыми глазами, полузакрытыми висячими галочьими вѣками. Это была поднимающаяся надъ россійскимъ государствомъ звѣзда, которой предстояло еще болѣе четверти вѣка не блестѣть и сіять, а страшить и изумлять всѣхъ русскихъ людей.
Это былъ графъ Алексѣй Андреевичъ Аракчеевъ.
Онъ разговаривалъ съ личностью, въ которой и онъ, и многіе уже давно начали всячески заискивать.
Это былъ первый любимецъ Императора графъ Иванъ Павловичъ Кутайсовъ.
Про него разсказывали, что онъ былъ взятый въ плѣнъ турченокъ, но доказательствъ на это не было никакихъ. Во всякомъ случаѣ турченокъ, очутившійся при дворѣ наслѣдника престола, сталъ его любимцемъ и изъ положенія полукамердинера, полутоварища юношескихъ лѣтъ сдѣлался сановникомъ россійскимъ.
Онъ былъ низенькаго роста, плотный, крѣпкій, широкоплечій. Не смотря на то, что онъ былъ тщательно выбритъ, темно-сизыя полосы на верхней губѣ, на щекахъ и подбородкѣ доказывали его восточное происхожденіе. Лицо по этому было двухъ цвѣтовъ: смугло-оранжевое около носа и на лбу и будто слегка вымазанное сажей по скуламъ и подбородку.
Два сановника тихо бесѣдовали между собой, ожидая доклада у Государя.
— Важнаго ничего не имѣю, говорилъ графъ Кутайсовъ, — только одно дѣльце сомнительное… Не знаю, какъ государь порѣшитъ… На счетъ сочинителя Капниста.
— Слышалъ, неоднократно слышалъ, отозвался Аракчеевъ, вытягивая толстыя губы. — Не согласенъ съ вашимъ мнѣніемъ, что дѣльце пустое. Искорененіе сочинителей есть долгъ всякаго отчизнолюбиваго гражданина. Сочинительство и клеветничество или ложь, сіятельный князь, есть одно и то же. Согласитесь, что самыя наиславнѣйшія сочиненія есть выдумки. Такъ ли-съ?..
— Конечно-съ, но изволите видѣть…
— Позвольте, перебилъ Аракчеевъ. — Я признаю и уважаю Священное Писаніе, сирѣчь описаніе священныхъ лицъ и священныхъ дѣйствій. То же скажу о Четіи-Минеи. Но не скажу того же хотя бы про псалмы Давида.. Они уже есть сочинительство. А все что съ тѣхъ поръ на свѣтѣ было сочинено и машиною отпечатано, все, повѣрьте, кромѣ вреда и тлетвора, ничего не принесло.
— А вотъ покойная государыня сама сочиняла! хитро прищуривъ одинъ глазъ, выговорилъ Кутайсовъ.
— И напрасно, совершенно напрасно! Не царское это занятіе! громко и рѣзко выговорилъ графъ Аракчеевъ. — Нѣту ничего зловреднѣе книгъ, а наиначе, сіятельнѣйшій графъ, вѣдомостей. Посмотрите до чего французская зараза зачумила весь міръ. А почему? Какъ? А все при помощи книгъ и вѣдомостей! Позвольте примѣръ привести: будетъ человѣкъ на улицѣ что-либо неподобное, или ложное возглашать, его сейчасъ первый будочникъ обязанъ взять и представить въ кварталъ, какъ смутителя народнаго. А представьте себѣ, что подобный безумецъ, отъ многаго умствованія лишившійся разсудка, станетъ то же самое неподобное писать углемъ на заборѣ. И надобно, слѣдуетъ его наказать. Ибо это уже есть не простой смутительный крикъ, а есть утвержденіе этого крика вещественное: письменами углемъ на заборѣ. Это есть уже дѣяніе еще болѣе преступное, ибо, если вы этого смутителя тотчасъ уничтожите, то его письмена на заборѣ останутся и будутъ продолжать свое пагубное дѣйствіе. Слѣдите, сіятельный графъ, за моимъ разсужденіемъ. Представьте себѣ, что тотъ же смутитель уже не углемъ на заборѣ, а чернилами на бумагѣ, а затѣмъ желѣзною машиной изобразитъ свои неподобныя мысли и рѣчи не однимъ углемъ, не на одномъ заборѣ, а сразу при помощи механики изобразитъ въ тысячѣ или многихъ тысячахъ видовъ. Сіе равняется тому, какъ еслибъ оный смутитель написалъ нѣчто безобразное на всѣхъ заборахъ всѣхъ улицъ, всѣхъ домовъ въ столицѣ. И вотъ-съ это-то и есть сочинительство книгою или вѣдомостію. Напиши господинъ сочинитель что либо возмутительное, или людей найми на это, чтобы написать, къ примѣру, на тысячѣ заборовъ столичныхъ, его бы сейчасъ упрятали въ сумашедшій домъ, или въ крѣпость, или въ Сибирь. А при помощи механики изобразитъ онъ то же самое на клочкахъ бумажки и разсыплетъ эту заразу по всему отечеству, — это, изволите видѣть, дозволяется. Я бы, доложу вамъ, уничтожилъ всѣ книги, за исключеніемъ книгъ духовнаго содержанія и нѣкоторыхъ иныхъ для забавы невинной. А главное уничтожилъ бы всякія вѣдомости, гдѣ доводится до свѣдѣнія грамотныхъ людей всякое такое, что имъ вѣдать не нужно или прямо не надлежитъ. А въ сочиненіи г. Капниста, я слышалъ, зараза фрунцузская разсѣвается. Сомнѣнія нѣту, что у насъ много судей неправосудныхъ, много взяточниковъ и лихоимцевъ, много ябедниковъ. Всѣмъ это извѣстно, но сочинитель доказываетъ, какъ я слышалъ, что всякій человѣкъ, всякій гражданинъ, находящійся на государственной службѣ, особливо въ качествѣ судіи, долженъ брать взятки.
— Нѣтъ-съ, это собственно не совсѣмъ такъ, замѣтилъ Кутайсовъ.
— Вѣрно вамъ говорю, сіятельный графъ. Въ одномъ мѣстѣ нѣкое лицо въ его комедіи сказываетъ: «на то, говоритъ, и руки человѣку даны, чтобы взятки брать. А болѣе, говоритъ, не на что»… А замѣтьте, сіятельный графъ, что всякій человѣкъ созданъ по образу и подобію Божію; слѣдовательно, тутъ между религіей и разсужденіемъ сочинителя видимое противорѣчіе…
Въ ту же минуту дверь растворилась; изъ нея показался военный, низко поклонился обоимъ собесѣдникамъ и прошелъ въ слѣдующую горницу.
Графъ Аракчеевъ хотѣлъ уступить чередъ графу Кутайсову, но этотъ улыбнулся и выговорилъ:
— Пожалуйте, пожалуйте! Я и подожду. А не успѣю, то за завтракомъ или за обѣдомъ доложу свое.
Графъ Аракчеевъ отлично зналъ, что графъ Кутайсовъ, видящій Государя отъ зари до зари, имѣетъ право войти къ нему, хотя бы среди ночи и разбудить по какому-либо дѣлу.
Онъ кисло улыбнулся и прошелъ въ двери.
IV. править
Кутайсовъ, оставшись одинъ, сталъ ходить по горницѣ взадъ и впередъ. Онъ думалъ о томъ, что сейчасъ слышалъ отъ графа Аракчеева на счетъ сочинителей и сочинительствъ.
«Дѣйствительно вѣрно, думалось ему, что всякое сочиненіе есть выдумка, то-есть ложь. Но вѣдь выдумки бываютъ пріятныя, забавныя, увеселяющія. Сочинительствовать, стало быть, можно дозволить, но съ тѣмъ только условіемъ, чтобы сочинитель былъ непремѣнно отъ природы благодушенъ, совѣстливъ и праведенъ, чтобъ онъ ненавидѣлъ зло, пороки и все такое и, слѣдовательно, сочинялъ бы только все хорошее пріятное уму и сердцу, а не дурное. А главное никого бы не трогалъ, не оскорблялъ, а наиначе не касался людей власть придержащихъ. Что вотъ теперь надѣлалъ этотъ Капнистъ? Сколько лицъ душевно оскорблены, а межъ ними есть какіе люди? — Есть генералы и тайные совѣтники… Вѣдь это просто не вѣрится…»
Размышленіе Кутайсова было прервано. Двери распахнулись. Государь, неожиданно собравшійся выѣхать, появился изъ кабинета въ сопровожденіи графа Аракчеева. Онъ былъ въ своемъ обычномъ костюмѣ. Большіе ботфорты и бѣлыя лосины на ногахъ, узкій мундирный двухбортный фракъ, застегнутый на всѣ пуговицы, съ широкими рукавами, перчатки съ огромными крагами, очень высокая трехугольная шляпа съ плюмажемъ и высокая трость съ набалдашникомъ въ родѣ булавы.
Павелъ Петровичъ не былъ красивъ собой. Онъ былъ очень малъ ростомъ и ходилъ топыря грудь и вышвыривая ноги… Лицо было чистое, бѣлое, съ розоватымъ оттѣнкомъ, носъ, маленькій и вздернутый, а подъ нимъ несоразмѣрно-большой ротъ, глаза свѣтлоголубые, всегда соловые, кромѣ минутъ гнѣва, выраженіе лица доброе, но безпокойное…
— Ты что?.. обернулся онъ къКутайсову. — Въ докладчики попалъ?..
— Не по своему дѣлу, ваше императорское величество, сухо оффиціальнымъ голосомъ, но фамильярно улыбаясь, выговорилъ Кутайсовъ. — По чужому дѣлу не считаю возможнымъ докладывать вамъ въ иное время, дабы не казалось оно наушничествомъ, въ которомъ меня обвиняютъ всѣ… И глянувъ на Аракчеева, онъ добавилъ… безъ исключенія.
— А? сталъ обращать вниманіе на бабьи сплетни и толки. Въ чемъ дѣло?
— Дѣло о нѣкоемъ сочинителѣ Капнистѣ, комедія коего изображается на театрѣ и читается всѣми, производя въ обществѣ смущеніе.
— Великое смущенье умовъ! прибавилъ сзади Аракчеевъ тихо и покорно.
— Капнистъ?.. выговорилъ государь. — Слыхалъ! Какъ комедія называется?
— Ябеда.
— Ябеда? Скверное слово. Что же, ябеда на насъ… На меня и на васъ всѣхъ…
Кутайсовъ промолчалъ, не зная какъ отвѣтить или не желая отвѣчать ни да, ни нѣтъ.
Аракчеевъ, быстро глянувъ на графа и на императора снова выговорилъ тихо и глядя въ полъ:
— Всякое сочинительство, если не есть ложная простая выдумка, то непремѣнно есть клевета на кого-либо. И иныхъ сочиненій на свѣтѣ не бываетъ.
— А Иліада? выговорилъ рѣзко государь. — А Мессіада?
Графъ Аракчеевъ молчалъ. Кутайсовъ улыбался.
— А Россіада? А Генріада?..
Аракчеевъ поднялъ и слегка вытаращилъ глаза.
— Что? еще рѣзче выговорилъ государь, но добродушно улыбаясь.
— Не могу знать-съ… отозвался Аракчеевъ, слегка выпрямляясь и вытягивая руки по швамъ.
— Долженъ бы знать, если судишь. Стало быть, по твоему, Иліада или Россіада есть ложь, выдумка, или клевета. А онѣ, сударь графъ, ни то, ни другое.
— Не могу знать-съ… снова повторилъ Аракчеевъ, еще болѣе вытягиваясь. Оныхъ сочиненій не читалъ…
— Такъ прочти всѣ четыре, а въ слѣдующій разъ мы съ тобой побесѣдуемъ.
У Аракчеева вытянулось лицо.
— Ну? въ чемъ же дѣло? обернулся Павелъ къ Кутайсову.
Кутайсовъ въ краткихъ словахъ изложилъ дѣло: г. Капнистъ — дворянинъ и помѣщикъ полтавскій, писавшій всякія стихотворенія, написалъ комедію, въ которой обозвалъ всѣхъ правителей ворами и взяточниками и доказываетъ, что при такихъ властителяхъ и судьяхъ жить честному гражданину совсѣмъ невозможно.
— А кто же во всемъ этомъ виноватъ? выговорилъ Павелъ, широко раскрывая ротъ.
Кутайсовъ молчалъ.
— Спрашиваю тебя, кто во всемъ этомъ виноватъ? Императоръ Павелъ виноватъ. Но это неправда, это — ложь, клевета. Пошли его! Вотъ и увидитъ, до чего доврался…
— Когда прикажете? при утреннемъ пріемѣ, или…
— Что ты, братецъ! Что у тебя здѣсь?!. Павелъ поднялъ руку и пальцемъ чуть-чуть стукнулъ Кутайсова въ лобъ. Пошли его не сюда, а подальше. Пошли въ Сибирь.
— Слушаю-съ, глухо выговорилъ Кутайсовъ и потупился, какъ бы совершенно не ожидавъ результата доклада.
— А ты, графъ, изволь-ка садись: Иліаду, Мессіаду, Россіаду и Генріаду… Чтенія тебѣ хватитъ на цѣлыхъ два мѣсяца. А когда окончишь, приходи, побесѣдуемъ. Другой разъ не будешь болтать о такихъ предметахъ, въ которыхъ ничего не смыслишь.
— Я, ваше величество, въ иностранныхъ языкахъ не ученъ, нѣсколько обидчиво произнесъ Аракчеевъ.
— Достань кого-нибудь себѣ вродѣ толмача. Будетъ онъ читать и тебѣ русскими словами разсказывать.
Государь двинулся въ слѣдующую комнату, гдѣ все поднялось сразу, выстроилось, вытянулось и мертвая тишина наступила въ комнатѣ.
Оставшіеся вдвоемъ Кутайсовъ и Аракчеевъ переглянулись.
— Жаль мнѣ его, выговорилъ добродушно Кутайсовъ. — Я думалъ, прикажутъ сочиненіе запретить, а Капниста въ Полтавскую губернію выслать.
— Никогда, графъ. Истинно мудрое монаршее рѣшеніе. Всѣхъ бы ихъ слѣдовало туда же. А будь живы вотъ эти сочинители тѣхъ сочиненій, которыя мнѣ государь приказалъ теперь прочесть, то я бы ихъ всѣхъ четырехъ на кострѣ бы сжегъ, раздражительно выговорилъ Аракчеевъ.
— Да, страшнѣйшія сочиненія, графъ, хитро ухмыляясь выговорилъ Кутайсовъ. — Ужаснѣйшія, доложу вамъ! Въ одной Мессіадѣ восемь большущихъ томовъ. Я вамъ свою пришлю…
Аракчеевъ не отозвался ни словомъ, и только на толстыхъ губахъ, искривившихся въ улыбку, пробѣжала какая-то тѣнь.
V. править
Въ сумерки, у подъѣзда дома, въ которомъ жилъ авторъ, ябеды", остановились сани тройкой. Лошади были ямскія, но на подборъ красивыя и сильныя. Изъ саней вышелъ человѣкъ въ фельдъегерской формѣ и велѣлъ доложить о себѣ барину.
Капнистъ сидѣлъ въ томъ же своемъ кабинетѣ, блѣдный, встревоженный. Однако, изрѣдка его всегдашняя кроткая и граціозная улыбка набѣгала на губы и просвѣтляла лицо.
Нежданная кара странно повліяла на него. Она то приводила его въ ужасъ, то наполняла сердце страннымъ пріятнымъ, трепетомъ. Иногда дебри сибирскія, страшные морозы, медвѣди, Эскимосы, Самоѣды или Камчадалы, много хуже медвѣдей, полное отсутствіе единой печатной строчки, пожалуй, даже отсутствіе бумаги, пера или карандаша, разлука съ женой, семьей, друзьями, — все гнетомъ ложилось на душу.
Но вмѣстѣ съ тѣмъ мысль о томъ, что онъ пострадаетъ за смѣло сказанное слово, правдивое слово, полезное слово, такое, которое раньше или позже сдѣлаетъ свое дѣло, которое навѣки останется въ умахъ его соотечественниковъ, современниковъ и потомковъ, а онъ запечатлѣетъ это слово подвигомъ, хотя и невольнымъ, — все это заставляло какъ-то странно, будто впервые отъ роду, биться сердце поэта-гражданина.
Человѣкъ вошелъ въ кабинетъ тоже съ испуганнымъ лицомъ и заявилъ дрожащимъ голосомъ:
— Фельдъ-егерь внизу, на тройкѣ… приказалъ вамъ доложить…
Капнистъ поднялся, прошелъ въ спальню, опустился на колѣни предъ кіотомъ, помолился и вышелъ снова, бодрѣе, со своею милою улыбкой на губахъ.
Черезъ четверть часа двое сѣдоковъ: одинъ въ фельдъ-егерской шинели и шапкѣ, другой въ шубѣ и простой мѣховой шапкѣ, сидѣли рядомъ въ саняхъ, а лихая тройка мчалась по улицамъ Петербурга и скоро, миновавъ заставу, летѣла вскачь по снѣговой равнинѣ, по дорогѣ на Новгородъ, на Москву, Владиміръ, Казань, Уралъ, Томскъ… и далѣе.
На этой дорогѣ за послѣднее время было много проѣзжихъ, и всего болѣе, конечно, уѣзжающихъ, а не пріѣзжающихъ.
Почти въ тотъ же часъ, когда фельдъ-егерская тройка мчалась мимо заставы столичной, въ Зимнемъ Дворцѣ, въ небольшой, изящно убранной горницѣ, гдѣ преобладали надъ всѣмъ книги, гравюры, эстампы и статуетки, сидѣли и съ видимымъ оживленіемъ разговаривали двѣ совершенно разнородныя личности. Одинъ былъ пожилой человѣкъ въ вицъмундирѣ, другой очень молодой въ военной формѣ, но безъ ботфортъ, безъ парика и въ военной курткѣ, растегнутой на груди. Молодой человѣкъ лѣтъ двадцати былъ чрезвычайно красивъ собой, съ большими и глубокими синими глазами и съ такою очаровательною улыбкой, возлѣ которой милая улыбка Капниста показалась бы гримасой.
Это былъ наслѣдникъ престола.
Близкій человѣкъ, очень уважаемый имъ, явился просить его заступничества за хорошаго человѣка, съ которымъ произошла бѣда. И онъ разказалъ подробно всю исторію съ Капнистомъ.
— Часто очень, дорогой мой, часто очень, повторялъ Александръ Павловичъ, то немного на супясь, то снова улыбаясь. — Что ни день я утруждаю государя. На этотъ разъ я понимаю, что дѣло важнѣе. Какъ вы говорите, авторъ комедіи не есть какой-нибудь гвардейскій поручикъ. Если цѣлый полкъ сослать, то можно другой полкъ сформировать, а если талантливаго сочинителя погубить, то другого такого же по заказу не сдѣлаютъ. Попробую, но прежде дайте мнѣ прочесть самую комедію.
— Время терять нельзя, ваше высочество. Капнистъ уже скачетъ въ предѣлы Ермака Тимоѳеича.
— Дайте мнѣ комедію… Иначе я не могу ничего… настаивалъ наслѣдникъ.
Въ тотъ же вечеръ Александръ Павловичъ, утомленный за цѣлый день всякаго рода занятіями, военными экзерциціями, парадомъ, баломъ во дворцѣ, вернувшись къ себѣ и собравшись сладко заснуть, нашелъ на столикѣ около своей кровати книжку. Онъ удивился, раскрылъ ее и прочелъ слово: «Ябеда».
— Ай, ай, ай, печально проговорилъ онъ, улыбнулся, покачалъ головой, зѣвнулъ, потомъ также смѣшливо печально прибавилъ: Я — бѣда, а не Ябеда! Я — бѣда. Мнѣ бѣда… Спать хочется.
И снова улыбнувшись своей остротѣ, онъ хотѣлъ было лечь и читать въ постели, но сообразилъ, что отъ усталости непремѣнно заснетъ. Не лучше ли прочесть сидя? Но прочесть все сразу послѣ усталости за цѣлый день не было возможности.
— Ну, частицу одолѣю, четверть. А остальное завтра утромъ.
Но, однако, пытливый, жадный, впечатлительный умъ взялъ верхъ надъ усталостью и молодой человѣкъ, почти юноша, принявшись за чтеніе, быстро прочиталъ всю книжку и уже въ шесть часовъ утра легъ въ постель.
VI. править
Въ тотъ же день вечеромъ Эрмитажъ освѣтился. Театральная зала была еще свѣтлѣе.
На сценѣ Эрмитажнаго театра, по приказанію Императора, должно было въ шесть часовъ начаться представленіе. Актеры и актрисы наскоро протвердили какъ могли роли. На этотъ спектакль, про который прослышали многія лица придворнаго круга, не было никого приглашенныхъ. Напрасно многія и многія лица днемъ и въ сумерки спрашивали другъ друга, приглашенъ ли онъ. Оказалось, что никого рѣшительно не приглашено.
Кто же будетъ на представленіи? И что это значитъ? Императоръ не любилъ представленій. Эрмитажный театръ давно оставался пустъ и теменъ.
Въ шесть часовъ двери распахнулись и въ зрительной залѣ появилась публика. Эта публика были двое: императоръ и наслѣдникъ престола. Когда они вошли въ залу, за ними затворились двери. Занавѣсъ взвился, вышли два актера и заговорили:
— Я радъ, мой другъ, что мы съ тобою здѣсь столкнулись.
— Да вы, сударь, зачѣмъ въ домъ этотъ завернулись?
Неужли за грѣхи какая васъ напасть,
Иль тяжба, Богъ храни! втащили въ эту пасть!?
— Такъ именно: процессъ на шею навязался…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На сценѣ шла «Ябеда».
Среди перваго же акта императоръ три раза разсмѣялся и хлопнулъ въ ладоши.
Наслѣдникъ престола сидѣлъ съ восторженнымъ лицомъ. Онъ былъ не только радъ, казалось, онъ былъ счастливъ.
Во второмъ и третьемъ актахъ государь два раза усиленно захлопалъ въ ладоши и вымолвилъ громко:
— Молодцы! Молодцы! Вѣстимо тотъ молодецъ, который имъ въ уста вложилъ это.
Въ десять часовъ представленіе окончилось. Императоръ довольный, веселый вышелъ изъ залы. Наслѣдникъ Александръ слѣдовалъ за нимъ.
Въ корридорѣ стояли нѣсколько служителей ливрейныхъ. Императоръ обернулся къ болѣе пожилому фурьеру:
— Ступай, самъ найди и сейчасъ ко мнѣ пошли перваго фельдъ-егеря, который тебѣ попадется.
Императоръ двинулся далѣе, а наслѣдникъ, идя за нимъ, снова улыбнулся и снова лицо его оживилось такъ же, какъ въ началѣ представленія «Ябеды».
Менѣе чѣмъ черезъ пять минутъ въ дверяхъ комнаты, гдѣ сидѣлъ государь, появился рослый человѣкъ въ фельдъ-егерскомъ мундирѣ.
— Слушай, выговорилъ государь. — Былъ въ Петербургѣ сочинитель г. Капнистъ. Вчера онъ выѣхалъ съ фельдъ-егеремъ на Новгородъ и Москву. Скачи сейчасъ за нимъ. Если дашь ему отмахать пятьсотъ верстъ и нагонишь за пятисотой, оставайся не при чемъ. Если догонишь прежде, то сколько верстъ не будетъ хватать до пятисотой, столько червонцевъ получишь въ награду. Ступай!
VII. править
Черезъ пять дней въ той же самой горницѣ, гдѣ когда-то у окна бесѣдовали графъ Кутайсовъ и графъ Аракчеевъ, стоялъ въ дворянскомъ мундирѣ авторъ «Ябеды».
Лицо его было нѣсколько красно, слегка опухло отъ пути. Онъ успѣлъ проскакать верстъ восемьсотъ взадъ и впередъ, настигнутый вторымъ фельдъ-егеремъ уже около Твери.
Теперь онъ былъ взволнованъ. Онъ не зналъ, зачѣмъ его вернули и чего ему ждать. Да и не было во всемъ Петербургѣ ни единаго человѣка, который могъ бы съ увѣренностью заранѣе сказать, что ожидаетъ автора «Ябеды».
Быть можетъ, въ вечеру онъ снова поѣдетъ вторично на той же дорогѣ, на такой же фельдъ-егерской тройкѣ. Быть можетъ, онъ сдѣлаетъ болѣе короткое путешествіе: переѣдетъ. Неву на казенную квартиру около Алексѣевскаго Равелина.
Теперь, призванный представиться императору, онъ былъ впущенъ въ эту горницу одинъ. Чрезъ часъ вышелъ императоръ, ѣхавшій на парадъ…
— Капнистъ?..
— Точно такъ, ваше императорское величество.
— Отличное сочиненіе! И впредь такія же пиши. А за то, что ты изъ-за вралей и ябедниковъ… на Ябеду чуть въ Сибирь не ускакалъ, жалую тебѣ чинъ статскаго совѣтника… Комедію укажу представлять почаще по всей Россіи…
«Ябеда» была запрещена для сцены окончательно, а печатные экземпляры книги не только изъяты изъ продажи, но даже отобраны у частныхъ лицъ…
«Ябеда» появилась снова на театрѣ и въ продажѣ только въ слѣдующее царствованіе.