III. Крепостная P. XVII и XVIII века. 1. В середине XVII в. Московское государство было обширным по территории и довольно сложным в социально-экономическом и этнографическом отношениях. Слагавшееся веками, оно включало разнообразные и разнородные территории (см. карту).
Старый центр, размещавшийся в основном между Волгой и Окой, с захватом неширокой полосы Заволжья на севере и части территории к югу от Оки, был районом наиболее плотно заселенным и посылавшим вольных и невольных колонистов в разных направлениях. Здесь почти исключительно шли селения, — в громадном большинстве случаев очень небольшие, в пределах десятка дворов, деревни, — великорусского племени, две ветви которого, окающая на севере и акающая на юге (см. русский язык), смыкались у Москвы, где и вырабатывался общий, единый для всех официальный и литературный русский язык. В разных местах этого края девственные когда-то леса постепенно редели, уступая место пашням; пустоты, образовавшиеся в бурные годы «Смуты», заметно заполнялись новыми починками и деревнями. Паро-зерновое трехполье вновь становилось здесь господствующей системой земледелия, но продолжали практиковаться и пашня «наездом» и перелог, являвшиеся теперь свидетелями роста запашки, не укладывавшейся в рамки постоянно обрабатываемых участков. Почвы этого края, за немногими исключениями (как пятно вокруг Юрьева Польского) бедные для земледелия и давно обрабатываемые — супеси, суглинки, подзолы — требовали обязательного удобрения по крайней мере правильно эксплоатировавшейся «пашни паханой». Навоз был единственным в тогдашней практике средством поддерживать на довольно невысоком уровне (сам-третей, сам-четверт, сам-пят, реже выше) урожаи. Отсюда скотоводство являлось необходимой составной частью сельского хозяйства не только в степени, необходимой в качестве тяговой силы хозяйства (лошади, очень редко волы), не только в пределах продовольственных норм населения, но и в виде поставщика необходимого удобрения. Лесные поляны, заливные луга по многочисленным рекам и речкам, осоки по мочажинам и лучшие травы по болотинам использовались для заготовок сена. Впрочем, в распределении внимания хозяина к разным отраслям хозяйства все более начинали сказываться рыночные условия. Зерновые культуры в этом районе в значительнейшей части засевались с целями самопродовольствия. И то, кажется, не всегда уже и в ту пору обеспечивались местным зерном потребности все время росшего населения; с черноземного юга подвозились сюда заметные партии хлеба для пополнения местных рессурсов, особенно в годы недородов. К тому же хлеб, лишь спорадически и не в очень больших количествах отпускаемый за границу, а для внутреннего спроса выгоднее производимый в более урожайных районах, не стоило форсировать здесь, в обстановке для него менее благоприятной. Технические культуры — коноплю и лен, не везде возможные по условиям климатическим и не всюду равно удающиеся в подходящей для них полосе, наоборот, имело смысл засевать в лишних против личного потребления размерах: на их волокно Европа предъявляла постоянный спрос, лен и пенька в полуфабрикатах и готовых изделиях, льняное и конопляное масла находили сбыт и на внутреннем рынке. И потому особо рачительно удобряемые и обрабатываемые конопляники были, как правило, принадлежностью каждой деревни, каждого хозяйства, а льном, высеваемым в поле, уже в ту пору особенно славились из центральных владимирские места. Точно так же и внутри и особенно извне предъявлялся спрос на кожи и сало, поощрявший в полном соответствии с местными условиями скотоводство. Другие отрасли сельского хозяйства, как садоводство, рыночного типа огородничество, даже пчеловодство, не имели существенного значения и практиковались далеко не повсюду. Многовековая и достаточно напряженная эксплоатация даровых богатств воды и леса привела в середине XVII в. к значительному истощению края рыбой и пушным зверем. Конечно, рыбу продолжали ловить — в Волге, в Оке, в Плещеевом и Ростовском озерах и других менее значительных реках и речках, озерах и озерках; в некоторых крупных хозяйствах устраивали даже искусственно рыбные пруды. Конечно, охотились и на зверя, били дичь в лесах и по водоемам, но значение этих промыслов все падало. Славились только переяславские сельди из озера Плещеева и шекснинская стерлядь, для ловли которых там и тут были исстари государевы рыболовные слободы. Главным же образом рыба — и в отношении количества и все лучшие сорта ее — привозилась в центральный район преимущественно из Казанского края, еще более из Поволжья ниже Казани, кроме того с севера, из Поморья и из др. мест. Точно так же и наиболее ценные меха доставлялись из северо-восточного угла европейской части Московии и из Сибири. Добывалась кое-где в центральном районе и соль; так, известны «соляные колодези» в костромском Заволжьи, упоминаются они и в Ярославском, Переславском (Залесском), в Ростовском и во Владимирском уездах, но здесь выварка соли, а чаще прямо использование рассола для варки пищи имело почти исключительно потребительский характер. Промысловое значение можно признать за варницами у Соли Галицкой (Солигалич) и особенно в Балахне, где действовало в середине XVII в. семь-восемь десятков варниц, добывавших до 25.000 бадей рассола. Но и солью центр главным образом снабжался из других районов государства. Точно так же местного значения были и разработки железных, главным образом болотных руд. Известны «ручные домницы», в которых выковывалось железо прямо из руды, в Коряковской волости против Юрьевца Повольского, в костромских местах, где одна волостка прямо носила название Железный Борок, в Галицком районе, около Ярославля, под Угличем и кое-где между Окой и Волгой. Старые разработки близ Серпухова по мере роста доменных заводов к югу от него все более утрачивали свое значение. И только в с. Павловском, неподалеку от Москвы, как раз в самой середине века, в 1651 г. начинал выработку железа в более широких размерах, с эксплоатацией небольшой домны, известный предприниматель той поры боярин Б. И. Морозов. Кроме того, в разных пунктах, иногда в целых небольших районах домашнее производство разных изделий для себя вырастало в мелкую промышленность, работавшую на рынок. Назовем Бежецкий район с производством железных изделий, Кимры с кожевенным и сапожным делом, Нейский район (по реке Нее, притоку Унжи) в костромском Заволжьи, известный валяльным промыслом; знаем владимирские села с ткачеством тонких полотен, а в южной части уезда, также в Романове и Новоселках на Оке — деревообрабатывающую промышленность, и т. д. Многие местности давали отхожих ремесленников, как суздальские каменщики, галицкие плотники и пр. Кроме того, ряд сельских пунктов выдвигался торговым значением, как Осташковская слобода, с. Клементьевское близ Троице-Сергиева монастыря, Сима в Юрьевском у. и др. Но главным средоточием торга и промысла были, довольно многочисленные в центре, города и городки (понимая эти термины в смысле социально-экономическом, а не тогдашнем — военном). Почти каждый город имел разнообразных ремесленников, обслуживавших местные потребности, и часто встречаем производства, поставлявшие товары на более широкий рынок. Таковы шуйское мыло, серпуховской уклад (особого рода сталь, изготовляемая небольшими пластинками и употребляемая на наварку топоров, серпов и др. режущих орудий), кожи из Юрьевца Повольского и Углича, те же кожи и кожаная обувь из Кашина и т. д. Более крупными центрами и с более богатым ассортиментом производств были Нижний-Новгород (кожи, железные изделия), Ярославль (то же и зеркала) и особенно Москва. В столице, кроме дворцовых слуг (хамовники-ткачи и др.) и дворовых мастеров в крупных боярских хоромах, имеем самых разнообразных ремесленников (в том числе и из холопов по их юридическому положению), обслуживавших вольный рынок предложением готовых товаров и полуфабрикатов. На ряду с этим в Москве были и более крупные предприятия мануфактурного типа, главным образом казенные: государев «пушечный двор» с разнородным производством, «зелейные» (пороховые) мельницы, типография. Изредка такого типа заведения мелькали и в районе — «ствольная мельница» на Яузе под Москвой (голландца Акина), упомянутый железный завод Морозова, «бумажная мельница» (писчебумажная мануфактура) патриарха Никона. Однако, основание двух последних относится уже к 50-м годам XVII столетия.
Таким образом, центральный район в середине XVII в. являет картину довольно разнообразно построенной экономики. И можно, пожалуй, сказать, что не земледельческое хозяйство, занимающее наибольшее количество рабочих рук, характеризует экономические тенденции района на будущее. Достаточно развитая промысловая и торгово-промышленная жизнь края — свидетель того, что денежные отношения не только подчинили себе в значительной мере городские пункты, но довольно глубоко проникли и в деревню. Поэтому понятно, что экономическое расслоение было фактом не в одних только городах, но и в сельских местностях. И если в городе мелкие ремесленники и торговцы все более и более попадали в цепкие лапы крупных капиталистов, то и в деревнях мы встречаем довольно значительных торговцев (напр., хлебных в дворцовом селе Дединове на Оке), энергичных скупщиков разных продуктов деревни, подрядчиков на самые разнообразные операции. И не только старое деление на крестьян и бобылей, но и растущее расчленение крестьянства на разные слои с выделением своей сельской буржуазии становится характерным для деревни старого центра. Понятно желание городской буржуазии монополизировать торговлю в своих руках, желание, так определенно сказавшееся в Соборном Уложении, но не осуществимое в жизни, не осуществимое тем более, что богатый слой деревни имел сильных покровителей.
Крестьянское население центрального района в середине XVII в. совсем не могло распоряжаться свободно своим трудом и его результатами. «Черные» земли и живущее на них вольное крестьянство, можно сказать, полностью исчезли в центре еще в первой четверти XVII в. И в середине века мы знаем здесь только дворцовые волости и слободы, монастырские (и другие, принадлежащие духовенству) вотчины и вотчины и поместья частновладельческие, почти исключительно дворянские. Конечно, и дворец, и монастыри, и еще более постоянно нуждающиеся в деньгах частные вотчинники и помещики были очень заинтересованы в росте благосостояния их крестьян, ибо с этим связано было их собственное благосостояние, а участие крестьян в промыслах, промышленности и торговле поднимало уровень их обеспеченности. И под покровом дворцового управления центрального и дворцовых управителей на местах, монастырских властей и церковных владык, а также светских владельцев, особенно более высоких рангов, и развивалось это участие. Но за покровительство и, вероятно, в отдельных случаях за материальное содействие торговое и промышленное крестьянство расплачивалось тем, что вынуждено было большую или меньшую долю своих прибытков отчуждать своим владельцам и «покровителям», как, впрочем, и все зависимое крестьянство в целом. Менее других, повидимому, платежом оброка и повинностями были обременены дворцовые крестьяне, но злоупотребления приказчиков ложились и на них тяжело. Монастыри были, пожалуй, наиболее рачительными в общем хозяевами, лучше других могли поддержать своих крестьян в тяжелую годину или при индивидуальном хозяйственном несчастьи. Но дворцовое землевладение сокращалось в центре в XVII в. Росту духовных вотчин давно старались поставить пределы разные указы, и особенно серьезные преграды воздвигало Соборное Уложение. Наоборот, служилое землевладение непрерывно росло. И одновременно с этим все большие доли поместной земли по пожалованиям или в результате покупок переходили на положение вотчин, да и в отношении поместий все больше начинали устанавливаться и в воззрениях их владельцев и в практике власти вотчинные черты. Вотчина — прочная собственность владельца — планомернее и хозяйственнее эксплоатировалась им. И в связи с новыми общими хозяйственными условиями землевладельцы начинают расширять собственную запашку, используя для работ даровую силу холопов и крестьян, и, постоянно неудовлетворяемые имеющимися средствами, повышают поборы с крестьян и деньгами и натурой, особенно с того времени, как сильнее стали заметны успехи восстановления хозяйства района. И таким образом, если внедрение денежных отношений вносило экономическую дифференциацию в деревню, то эксплоатация со стороны господ с покровительством более зажиточных или прямо богатых, с усилением требований, обращенных к крестьянам вообще, действовала в конечном итоге в том же направлении. Только более дальновидные владельцы старались поддержать беднеющих, чувствуя в их оскудении грядущие свои затруднения.
На север от центрального района, до самого Ледовитого океана, простирались громадные пространства Поморья. Девственные, главным образом красные, леса на юге и тундры ближе к океану были здесь основными природными условиями. Сравнительно небольшое русское население жалось к важнейшим речным артериям западной половины Поморья — Онеге, Сев. Двине и ее образующим Сухоне, Югу, Лузе, и ее наиболее мощным притокам — Ваге и Вычегде; в меньшей мере располагалось оно по Мезени, еще меньше по Печоре; а затем сравнительно хорошо обселены были посадами и деревнями еще озера Онежское, Воже, Лаче, а также южный и западный берега Белого моря, да на крайнем северо-западе, у незамерзающей губы, знаем довольно оживленный торговлей с иноземцами городок Колу. Повидимому, бо́льшую долю жителей обширного северного края составляли давние насельники этих мест, принадлежавшие к разным этническим группам и разделенные полосой русских поселений на две части: «лопь дикая», т.-е. некрещеные лопари, и их крещеные собратья на крайнем северо-западе — вдоль не совсем определенной границы с Норвегией, и южнее, главным образом в Заонежьи (от Москвы), корелы — «на западе; «самоядь» (ненцы), на большой площади тундр северо-востока, южнее — зыряне (коми), также на громадных пространствах уже лесной полосы, и у самого «Каменного Пояса» (Урала), постепенно вытесняемые за него в Сибирь; вогулы (вогуличи) — на востоке. Кочевые лопари и самоеды были главным образом оленеводами, более оседлые зыряне и вогулы — звероловами. Корелы по складу хозяйства были близки к русским насельникам, с которыми жили смежно или даже вперемешку. Крестьянское хозяйство на севере уже по географическим условиям должно было носить другие черты, чем в центре. Земледелие с еще более ограниченным числом культур (рожь, овес, большое участие ячменя и репы в полях) велось в форме подсечной системы, по «лядам», очищаемым от леса возвышенностям, и в большинстве местностей явно не удовлетворяло запросов населения: хлеб шел сюда с юга. Серьезное значение имело скотоводство, при чем уже задолго до Петра в местные стада стали включаться экземпляры иностранных пород (из Англии и Голландии), получаемые через Архангельск. Большую роль в хозяйстве играли охота и рыболовство, при чем у ближайших к морю поселений эти промыслы велись в Белом море, на Кольском берегу и на островах океана, где добывали и морского зверя. По берегам Белого моря, особенно западному, а также в Соли Вычегодской и у Тотьмы (недалеко от Сухоны) в довольно обширных размерах ставилась монастырями (прежде всего Соловецким, Кирилло-Белозерским) и частными предпринимателями выварка соли. Немало внимания уделялось заготовке лесных строительных, прежде всего судостроительных материалов. Все эти промыслы явным образом ставились в расчете на широкий рынок, в том числе на иностранных купцов. Другие виды промышленной деятельности, как и земледелие, имели в виду самообслуживание в пределах данного хозяйства, в лучшем случае снабжение местного района. Такой именно характер носила выработка железа в мелких «ручных» домницах в Белой Суде и Цывозерской волости неподалеку от Устюга Великого, в Поданском погосте Сумской волости (у западн. берега Белого моря) и в этом же районе — на «Пустынском железном промысле» Соловецкого монастыря, а в самой середине XVII в. неподалеку от Шенкурска голландцы Марселис и Акема пробовали наладить железный завод. В области изготовления готовых изделий север был известен холстом и полотном домашнего крестьянского ткачества. Крупные пункты Поморья, расположенные на важнейших торговых путях, как Вологда, В. Устюг, Холмогоры, Соль Вычегодская, были не только торговыми, но и промышленными центрами с разными производствами, при чем Устюг и Вологда давали на широкий рынок металлические изделия. Через район русских поселений в Поморье шли два важнейших торговых пути, не считая других, меньшего значения. Один, связывающий Москву с Англией, Голландией и др. странами, проходил через Вологду, В. Устюг и Холмогоры к Архангельску; использовалась с этими целями иногда и Онега. От Устюга на Кайгородок, от Соли Вычегодской на Яренск и от Холмогор на Усть-Цыльму (на Печоре) ответвлялись пути, идущие в Сибирь. И в торговые обороты русское население по линиям торговых путей было втянуто довольно сильно. Но и в отдаленные углы, к лопарям и самоедам, проникали предприимчивые торговцы, налаживая бессовестную эксплоатацию этих народностей. Ездили из Поморья с товарами и за мехами и «рыбьим зубом» (моржовыми, еще более — мамонтовыми клыками) и в далекие края Сибири. Поэтому понятно, что экономическое равенство давно отошло в область прошлого в деревне Поморья.
Это был край вольного «черносошного» крестьянства (см. крестьяне, XXV, 460 сл.). Только старинные вотчины монастырей и прежде всего Соловецкого (максимум в Заонежских погостах — 32% всех дворов, но в большинстве уездов не свыше 10%) да появившиеся только с 1610-х гг. и еще очень малочисленные поместья служилых людей на самом юге, в вологодских пределах, и старые на западе — в Заонежьи (14% всех дворов) несколько нарушали картину крестьянского края. Но в условиях беспередельных общин — волостей Поморья, давно возникла неравномерность в обладании землями, разность в имущественном обеспечении. Торговое движение еще более обостряло противоречия. К середине XVII в. известны в деревнях, главным образом в пересекаемых торговыми путями Сольвычегодском и Устюжском уездах (до 20% ко всему числу дворов), половники, живущие на чужой, большей частью крестьянской же, земле и работающие на ней из доли урожая («исполу»). Еще более резким показателем тех же процессов служат совсем непашенные бобыли, жившие наймом на суда, работой на соляных промыслах и т. п. Явление повсеместное — бобыли особенно сгущены в Заонежьи (свыше 20% всех дворов), в Яренском уезде (даже более 28%). На другом конце социально-дифференцированной деревни отлагались зажиточные и богачи, непосредственно смыкавшиеся с буржуазией городов, которые в Поморьи теснее, чем где-либо в других местах государства, связаны с деревней, пополнялись за ее счет, руководили всей жизнью обширных районов. Участие в торговле, отдача земли в наем, земледельческое хозяйство с наймом сторонней рабочей силы, ростовщичество в отношении близких соседей, а то и отдаленных волостных миров — обычные виды деятельности богатой верхушки города и деревни. И понятно, что у малоимущих растет тяга на новые, незанятые земли на востоке, в Сибирь, на «легкие» промысла.
На северо-запад от центра простирались земли бывших когда-то республик Новгородской и Псковской. Это — район среднего и преимущественно мелкого дворянского землевладения. Бок-о-бок с ним по всему краю разбросаны владения более многочисленных, чем где-либо, монастырей (всего свыше сотни), в большинстве своем имевших средние по размерам и даже мелкие вотчины (всего семь с небольшим тысяч дворов). И только на севере сохранились еще дворцовые земли. Таким образом сельское население здесь, сплошь русское, кроме северных частей, где заметны еще группы корел, «чуди» и «веси» (финских племен), находилось в крепостном положении и при том в руках особенно тяжелых эксплоататоров — маломощных владельцев светских и таких же монастырей. Удовлетворять требованиям господ тем тяжелее было здешнему крестьянству, что край не обладал какими-нибудь особыми богатствами. Хотя лес занимал здесь громадные пространства, особенно в северной половине, но мы ничего не слышим о большой роли здесь промыслового звероловства: наиболее дорогие породы пушных, очевидно, выбиты были за много столетий охоты на них. Не богат край и рыбой настолько, чтобы отправлять ее на широкий рынок. Эксплоатировались поверхностные железные руды в районе Белоозера и особенно около Устюжны — знаменитое «железное поле»; в мелких ручных доменках добывали железо и готовили изделья (в Устюжне — даже оружие на государственные нужды). В разных местах работали гончары, благо глин было очень немало и лежали они совсем не глубоко. Изготовление деревянной посуды и др. деревянных изделий также имело место. Но продукция всех этих промыслов редко выходила за границы небольших местных районов. Более крупное значение имели соляные варницы у Старой Руссы. Торговое движение было сравнительно слабым. Оторванный от Балтийского моря и не раз претерпевший экспроприацию капиталов, край этот являл довольно немощную картину. Даже наиболее крупные города его — Новгород и Псков — никак не достигали прежнего блеска и оживления, а большая часть так наз. городов была убогими пунктами, жители которых в сущности ничем со стороны хозяйства не отличались от крестьян. Сельское хозяйство было основным занятием населения края. Давно уже стали здесь налегать на соху, и правильное трехполье с паром водворилось здесь едва ли не раньше, чем в центре. Очень тонкий, особенно в северной половине, культурный слой бедной почвы — глинистой или песчаной, с чистыми глинами или песками под ней, не вознаграждал труда без удобрения, но, по мере развития владельческой запашки, и вывоз «гноя» (навоза) и применение рабочих рук в лучшее время все больше сосредоточивались на господских нивах. Крестьянство, кроме южной полосы, редко когда, особенно на севере, обеспечивалось с собственной пашни. А тут еще изобилие влаги на глинистых подпочвах, губительные заморозки поздней весной и ранней осенью. Поэтому частые недороды. Сосновая и осиновая кора и др. суррогаты шли тогда на питание. Сравнительно большое место в полевом хозяйстве занимал здесь лен, которым особенно славилась на всю Русь Псковская область; недаром именно псковичей привлекал потом царь Алексей к постановке льноводческого хозяйства Тайного приказа. И почвенные условия и наличие обширных лесных пастбищ вели к развитию здесь скотоводства, являвшегося очень существенной поддержкой в питании и дававшего ряд продуктов для домашнего потребления и для рынка. В общем это — сравнительно бедный край, и плохо было обеспечено в нем население. Неудивительно, что меры по вывозу (в силу договора) хлеба в Швецию вызвали здесь особенно острую реакцию (1650). Естественно, что сейчас же перекинувшееся в деревню движение сразу приняло характер социального выступления крестьянства против помещиков. Понятно также, что из деревень и городов все время бредет отсюда население в поисках временной работы или лучших постоянных мест жительства. По Поморью оно двигалось к Уралу и в Сибирь, по Волге доходило до самой Астрахани, шло и на черноземный юг.
Обширные пространства юга в середине XVII в., в противоположность северо-западному краю, являли картину большого хозяйственного оживления и наполнения населением. Особенно развернулся этот процесс после построения в конце 1630-х гг. Белгородской оборонительной «черты», выдвинутой на притоки Ворсклы и бассейн Донца и смыкавшейся на северо-востоке с ранее построенной Тамбовской линией, завершонной к самой середине века Симбирской. Таким образом, для более или менее безопасной эксплоатации открылись довольно значительные площади «дикого поля». Хорошая почва и чем южнее, тем богаче, более теплый, чем в других районах Московии, климат, достаточные количества лесов, реки, еще не опустошенные человеком — все влекло сюда поселенца. Шли на юг и вольные «сходцы» из разных мест, переселялись или «назывались» разными льготами крестьяне на земли помещиков, переводились по указам разные служилые люди. И не только ближайшие места за Окою, но и более южные районы энергично заселялись, из года в год ставились новые починки и деревни, раздирались пашни, расчищались луга. В богатом, во многих местах нетронутом еще человеком крае спешили использовать дары природы. В порядке залежной системы изнуряли почвы непрерывными посевами, главным образом разных зерновых хлебов, истребляли рыбу, гнали лесного и степного зверя, ловили пернатую дичь, в форме первобытного бортничества использовали дикую пчелу, нерасчетливо вырубали леса. Хозяйство ставилось с целями не только обслужить себя, но и бросить избытки на рынок. В центральной части, связанной с Окою, этой рекой сплавляли хлеб в центр государства, при чем видным пунктом хлебной торговли к середине века стал намечаться Орел, от которого Ока была судоходна. Но делалось это, главным образом, наезжими скупщиками из центральных городов и торговых сел (как Дединово на Оке). В западной части, близкой к Украине, приезжие из-за рубежа закупали по временам партии хлеба на винокурение, вывозя его по Десне и ее притокам. На востоке, из тамбовских и воронежских мест, используя Дон и впадающие в него речки, начинали спускать в стругах хлеб, а иногда и кое-какие изделия в станицы донских казаков. На этом начинала создаваться экономическая роль Воронежа. Но районы, далекие от речных путей, волей-неволей должны были жить сами для себя: дорогая сухопутная перевозка съедала всю возможную прибыль при доставках далее на сотню-две верст.
Кто же выступал здесь организатором хозяйства? Стрельцы, служилые казаки и др. мелкие служилые люди «по прибору», «сведенцы» из более северных городов и набранные на месте, не могли играть большой хозяйственной роли. Кроме военной службы, на тех из них, кто служил в более южных крепостях, часто лежала еще обязанность обрабатывать «государеву десятинную пашню», продукция которой предназначалась на обеспечение хлебом крепостных гарнизонов. Крестьян названные служилые люди в громадном большинстве случаев совсем не имели, и потому собственные засевы их были очень невелики, не всегда достигали даже двух-трех десятин на двор. Бо́льшую роль играли в хозяйстве монастыри. Но из пяти-шести десятков местных обителей только пять-шесть имели более чем по две сотни крестьянских дворов (максимум у Свинского Брянского монастыря — около 700), а рядом с этим свыше десятка их не владели вместе и одной сотней дворов. Более сильными предпринимателями выступали тянувшиеся к чернозему мощные монастыри других районов (Троице-Сергиев, Кирилло-Белозерский и др.). Но, пожалуй, главным двигателем хозяйственного развития юга выступало дворянство, и наиболее широкие размахи проявляли не местные «детишки боярские», в большинстве малоземельные и маломощные (исключение — рязанцы), а ринувшиеся на чернозем столичные чины. Они расхватывали лучшие куски, преимущественно в более безопасных и лучше обселенных районах, или переводили своих крестьян из более северных вотчин и сажали на пашню избытки холопов. Хозяйство велось под руководством приказчиков из доверенных холопов же или нанятой служилой мелкоты со всеми приемами колониальной эксплоатации. На ряду с расхищением почвы там и сям встречаем сидку дегтя, гонку смолы; в небольших «будных майданах» (заводах в лесу) кое-где ставили изготовление из древесной золы поташа, имевшего хороший спрос на Западе. В погоне за доходом истощали силы своих крестьян в барщинных работах, не стеснялись захватывать чужие земли и чужие продукты. Ярким, но исключительным по размеру для середины XVII в. и по могуществу владельца, примером такого хозяйствования были владения царского дяди Н. И. Романова в Воронежско-Тамбовском крае, сопредельном с областью донского казачества. Кроме отмеченного, стоит внимания в разных местах производившееся по летам на нужды и за счет государства селитроварение. Еще большее значение имели первые «вододействуемые» железные заводы голландцев Марселиса и Акемы, доменный и молотовый Тульский, появившийся в 1630-х годах, и молотовый (по выковке железа из чугуна) Каширский на р. Скниге, начавший работать около 1650 г. Вслед за иностранцами царский тесть И. Д. Милославский уже в начале 1650-х гг. соорудил небольшой доменный и молотовый завод на Протве в Малоярославецком у. Таким образом, места давней кустарной выработки железа становились районом наиболее крупных по тогдашним масштабам мануфактур. А с ними приходил, неся новую технику и, конечно, влияя на быт уже не в городе, а в деревенской глуши, иноземец. Так молодой, только что заселявшийся в южных частях край становился местом применения не здесь накопленных капиталов, несших с собою кабалу для местного населения и частью приводивших с собою уже закрепощенных людей из других мест. Тем самым создавались здесь условия для развития социальных противоречий, нашедших себе выражение в бурных, но разрозненных выступлениях 1648 г. и готовивших благоприятную почву для более длительной и более упорной борьбы закабаляемых низов с господами положения в эпоху разинщины.
И на Дону, откуда началось это движение, к середине XVII в. не было уже прежнего относительного равенства (см. казаки, XXIII, 92/95). «Вольный» Дон все прочнее связывался с Москвою; оставаясь формально независимой силой, казачество все больше фактически становилось служилым московского царя и, хотя ведалось Посольским приказом, но с 1630-х годов получало регулярное жалованье натурой из Москвы. Старое правило: «с Дону выдачи нет» оставалось в силе и привлекало на степные речки Донского края все новые и новые толпы беглецов, по мере того как затягивалась на крестьянской шее петля крепостничества; но уже и московское правительство, по жалобам казаков, что они стали «скудны людьми» после дорого стоившего опыта захвата Азова (см. XXIII, 95), объявило в 1646 г. набор добровольцев на Дон, которых скоро собралось до 3.000 чел., а на Дону всего-то насчитывалось тогда семь-восемь тысяч казаков. Новоприходцы, если и были нужны для военных предприятий, то были мало желательны старым поселенцам, как лишние рты, также жаждущие получать из московского жалованья хлеб и кафтаны. С другой стороны, беглецы и добровольцы приносили с собой лишь свободные рабочие руки, ищущие применения. А на Дону все больше и больше обжившиеся здесь «домовитые» казаки налаживали хозяйство исключительно промысловое, выгодное в виду богатства края и рыбой, и птицей, и зверем (земледелие продолжало оставаться под запретом да и было бы здесь более тяжелым и менее выгодным по отсутствию сбыта занятием). Как ни просто было оборудование этих промыслов, но приходившие на Дон не приносили с собой ни неводов, ни силков, ни тем более ружей с припасами, и по необходимости новые поселенцы становились батраками «домовитых», пополняя кадры «голытьбы», недовольной, озлобленной и готовой на всякие предприятия и социальную битву.
Крайний юго-восток Московского государства, Нижнее Поволжье от Симбирска было, как и юг, даже в еще большей степени, районом колониального типа. Только здесь ставилось не земледельческое хозяйство, и не дворянство выступало главным эксплоататором природных богатств этого края. В XVII в. край был еще очень слабо засолен. Кроме новопоставленной крепости Симбирска и старейшей здесь и оживленной, особенно в период навигации, Астрахани, мы знаем на Нижней Волге три крепости: Саратов, Царицын и Черный Яр, из которых только Саратов имел посад; кроме них, между Саратовом и Симбирском насчитывался с десяток сельского типа, не крепостных, населенных пунктов. Гражданское население городов, кроме восточных людей в Астрахани, почти сплошь состояло из нелегальных «сходцев» из разных мест, и правительство даже в годы рьяной деятельности по возврату беглецов на посады (после Уложенья) сделало исключение для Нижней Волги, чтобы не обезлюдить совсем ее городов. Крестьяне в большинстве были переселены сюда их владельцами — монастырями или дворцовым ведомством — из других их вотчин для рыболовства. Вот это рыболовство по всей Волге и протокам ее дельты, выварка соли в Самарской луке и нагребанье той же соли в самосадочных озерах у Астрахани и были основными видами хозяйственной деятельности здесь. Ставились они за счет казны царской и патриаршей, средствами монастырей и крупных капиталистов из купечества. Рабочую силу использовали пришлую, прибредавшую сюда на время работ с разных концов государства, а главное — из средне- и верхне-волжских мест, из соседних районов черноземного юга и усиленно заселявшегося Казанского царства. Довольно оживленным было здесь и судовое движение. И опять-таки «ярыжками» (судовыми рабочими) — на стругах и коломенках, спускавших вниз по Волге хлеб для государевых служилых людей и разные русские товары для восточных стран и поднимавших вверх рыбу, соль и привозимые в Астрахань восточные продукты и изделья, — были всё жители других районов, главным образом с берегов Волги и Оки, или бездомные скитальцы. Таким образом, Нижняя Волга дает нам картину того колониального района, где и капитал и рабочие руки, создававшие хозяйственную эксплоатацию, являлись сюда со стороны и при том преимущественно периодически, на время навигации.
Кочевавшие в приволжских степях с огромными стадами ногайцы (Ногаи Большие — за Волгой, и Ногаи Малые — к западу от нее), хотя и считались подданными Москвы, принимали очень малое участие в жизни государства, и только, поскольку они в «ордобазарных станицах» являлись на Русь с большими табунами лошадей и, продав их, закупали русские изделья (холст, утварь и пр.), постольку оказывались в сфере торговых оборотов российских купцов. А дальше, за Волгой, царили в степях совсем не признававшие русской власти, хотя некоторые ханы их и дали в 1640-х годах «шерти» быть «под высокою царскою рукою», калмыки, дававшие по временам знать о себе набегами на юго-восточные и прикамские заселенные районы.
К северу от Симбирска район бывшего Казанского царства (см.) еще в XVI в. стал объектом колонизаторской и русификаторской политики московской власти. Но только как раз в середине XVII в. этот район получил крепостные границы «для обереганья от приходу калмыцких и ногайских воинских людей», по официальной мотивации. На запад от Волги замкнула район Симбирская черта, связанная, как сказано ранее, с Тамбово-Ломовской. А за Волгой как раз с 1650 г. было предпринято строенье Закамской линии острогов и острожков, начиная от Белого Яра (несколько южнее Симбирска, на левом берегу Волги) и кончая Мензелинском, на речке Мензеле, в низовьях Ика, притока Камы. Однако, эти крепостные сооружения не открывали возможностей колонизации, а обеспечивали уже ранее сделанные к северу от них захваты, хотя, конечно, под защитой укреплений должен был уже во второй половине XVII в. еще сильнее развернуться процесс внедрения здесь среди покоренных племен пришлого русского населения. Так же, как и на юге, по той и другой черте и в ближайших районах правительство сажало своих «воинских людей»: стрельцов и служилых казаков, которых вербовали из разных элементов или прямо переводили из других городов, а в 1650-х гг. и из «смоленских иноземцев». Впрочем, вдоль черты принудительно селили и русских крестьян и — в западной части — мордву, возлагая и на них несение караулов. Поселенцы военные и гражданские, по обычаю, получали земли и ставили на них довольно убогое трудовое сельское, главным образом зерновое, хозяйство. А под защитой черты севернее могли располагаться и те, для защиты кого строились эти укрепления. В отличие от юга здесь захватывались не пустующие степи. В лесах и по речкам здесь имели свои бортные ухожеи, бобровые гоны, звероловные станы и рыбные ловы мокша и эрзя, мари (черемиса); чуваши давно уже вели здесь на росчистях и по открытым пространствам земледельческое хозяйство, а в XVII в. понемногу оседала на землю и мордва. А потому задачи колонизационной политики здесь были сложнее, чем на юге. Нужно было не только охранять захваченное пространство от нападений извне, но надобно было обеспечить захватчика от возможностей сопротивления со стороны исконного населения внутри. Ряд кончившихся поражением восстаний в XVI и первых десятилетиях XVII в. привел туземное население к признанию превосходства сил Москвы. И теперь, по мере того как «царские мордовские и черемисские вотчины» попадали в руки духовных и светских владельцев, в связи с тем, как рядом с селениями или в тех же селениях старого населения появлялись дворы русских крестьян, а на ухожеях и гонах ставились крепости, возникали монастыри или развертывались новые промышленные предприятия, наконец от тяготы ясака, усугубляемой поборами и насилиями местной администрации, старое население, затаив ненависть к «московским» порядкам и отношениям, бросало насиженные места и уходило — мордва главным образом на юг, переваливая в поисках незанятых никем лесов даже за крепостную черту, а черемиса (мари) — на восток. Но уходили, конечно, не все. Упрочить господство над остающимися и удержать их от побегов московские власти спешили обрусением, лучшим средством к которому считалась христианизация. Казанский и рязанский архиереи выступали здесь главными руководителями дворянской по задачам «миссии», монастыри и отдельные ревнители являлись исполнителями, иногда впрочем «апостольской ревностью» заражались и сами владыки и в пылу страстного желания быстрейших и значительнейших успехов выступали при содействии администрации и военных отрядов. Действовали и посулом разных, главным образом податных, льгот, раздачей дешевых наград и угрозами, а в случаях малейшего сопротивления и применением «огненного боя». При таких условиях мордва «крестилась», но иногда, утратив терпение, вооружалась луками и дубинами против таких «проповедников», и как раз в 1656 г. смертью от мордовской стрелы кончилась здесь ревностная миссия еп. рязанского Мисаила. От такой проповеди, в противоположность желаемым для Москвы результатам, также спасались бегством или, крестившись, продолжали в полной мере практиковать старую веру, прибавив к своим богам популярного Николу. И во всяком случае по отношению к мордве руссификация удалась плохо: специалист-исследователь констатирует большую устойчивость мордовского племени в этих районах. Но пределы промысловой деятельности старого населения сильно стеснялись новыми насельниками. Только сплошь лесное и болотистое Заволжье, в пределах бассейнов Керженца и Ветлуги, не видело еще постоянных поселков русских. В остальных местах то разреженно, то компактными группами стояли и множились села и деревни крестьян. Частью их прямо переводили сюда, частью они приходили вольными поселенцами, но скоро, за раздачей в поместья и вотчины, оказывались дворянскими, монастырскими или попадали в дворцовое ведомство. Раньше в этом крае почти исключительно знаем мелкое поместное землевладение местного дворянства, в котором заметные группы составляли быстро русевшие «литва и немцы» (из пленных в период войн Грозного) и медленнее расстававшиеся с своими языком и верой «татарские князи и мурзы», и вотчины новопоставленных здесь с определенными целями немногочисленных монастырей. А в середине XVII в. уже и сюда протянули цепкие руки близкие к власти бояре и столичное дворянство. Кроме рыбных ловов, которые организовывались преимущественно дворцом и монастырями, светскими землевладельцами налаживалось здесь сельское хозяйство с большой ролью бортничества, а более богатыми к середине века развертывалось еще приготовление поташа. Дело в том, что зола лиственных пород, особенно вяза, ольхи, дуба, наиболее выгодна для извлечения поташа; вот почему это новое производство ставилось в полосе чернолесья. Район бывшего Казанского царства был тогда достаточно богат лиственными лесами; отсюда удобнее и дешевле было доставлять продукцию к Архангельску. Потому здесь, в районе мордовских поселений, и ставились крупные «будные майданы» царя, боярина Б. И. Морозова, кн. Я. К. Черкасского, окольничего В. И. Стрешнева и других более мелких, обладавших меньшими капиталами предпринимателей из дворян. Рубка леса и дров, жженье золы и самое изготовление поташа, заготовка клепки и сбор бочек — тары для поташа, доставка дров к майданам и отправка готового продукта ложились добавочной к обычным и большой тяжестью на плечи подневольного крестьянства. Не даром крестьяне морозовских вотчин «гораздо ужахнулися» с введением поташного производства в его вотчинах и собирались «розно брести», так как «майданное дело стало делать (им) не в силу». Для мордвы, на территории которой ронили и жгли леса на поташ, эти «гари» вели еще к распугиванию зверя и уменьшению роев дикой пчелы. А трудность заниматься обычными промыслами на насиженных местах заставляла искать новых, нетронутых районов. Таким образом, поташному промыслу в этом крае принадлежало видное место в подготовке или обострении недовольства трудовой массы социальными отношениями тогдашней Руси. Естественно и другое: испытывая одинаково, хотя и в разных направлениях, гнет господствующего класса, русские крестьяне и туземное население, особенно мордва и черемиса, плечо о плечо выступали в прошлом против верхов в годы Болотникова и Тушина и выступят в будущем в бурные разинские годы.
Дальше к Уралу, за пределами Казанского царства шли районы еще большего преобладания исконного разноплеменного населения. На юго-восток Башкирия, хотя верхушка ее уже давно формально признала московскую власть, жила довольно изолированно от Московского государства. Обязанное платежом не очень обременительного в ту пору ясака, кроме владельческих фамилий, пользовавшихся «тарханом» (освобождением от налога) и отбывавших Москве ратную службу, башкирское население жило по-старому в условиях натурального (кочевого скотоводческого прежде всего) хозяйства и родового быта. Сюда, в далекий от центра государства край, можно сказать, еще не ступала нога русского переселенца; не дотянулось сюда и обеспеченное землей ближе дворянство. Уложенье, очевидно из опасения вызвать тяжелое осложнение на восточной границе и создать необеспеченность для колонистов в углу к югу от Камы и востоку от Волги, даже прямо запрещало раздачу земли в поместья в Башкирии. Не добрались к башкирам и монастыри с своими «заботами» о спасении душ неверных и с своим раденьем о собственном благополучии. И только русская администрация в Уфе обычной практикой насилий и хищений в самом невыгодном свете обрисовывала власть царя, которого там представляла, и тем сама готовила восстание башкир против Москвы, развернувшееся в 1662 г.
На северо-восток шли сплошные леса, занятые вотяками (уд-мурты), пермяками и частью вогулами. Это — главным образом звероловы и рыболовы. Плательщики ясака, они, в отличие от башкир, имели дело не только с местной администрацией. Через эти территории пролегали пути в Сибирь, по которым шли и военнослужилые люди, и торговцы, и промышленники, естественно не оставлявшие без внимания и этих приуральских районов, где можно было по-дешевке купить ценные меха. Повидимому, более других объектом их эксплоатации были пермяки, жившие как раз на путях торгового движения. Затем в этих районах двумя большими пятнами разместилось русское население. В бассейне среднего течения Вятки, между черемисами и вотяками, лежала старинная область русского населения — Вятская земля. В середине XVII в. она находилась в стадии роста. В пяти городках ее и довольно многочисленных поселках (одних погостов около 40) можно насчитать около 13.000 крестьянских, посадских (более 1.200) и церковных дворов. Из крестьянских дворов около 1.500 принадлежало местным монастырям и соборам и почти 10.000 были черносошными. Земледельческо-промысловое хозяйство их по необходимости строилось лишь в меру местных потребностей, ибо вывоз отсюда большей части продуктов из-за дальности расстояния должен был лечь слишком тяжелым привеском на их цену. Оттого, вероятно, здесь к середине XVII в. стало появляться «торговое» винокурение, использовавшее избытки хлеба. Пути в Сибирь, проходившие через Вятскую землю, способствовали сложению здесь капиталов, находивших применение в той же сибирской и с ближайшими соседями торговле. В районе средней Камы находилось второе, позднее первого сложившееся, пятно русских поселений, также количественно возраставших и численно пополнявшихся в рассматриваемое время. Здесь в трех уездах — Кайгородском, Чердынском и Соликамском — было около 7.000 дворов крестьянских и около 700 посадских. В отличие от Вятки, Камский район имел более слабое монастырское землевладение (около 600 дворов), но зато здесь большие пространства были захвачены Строгановыми (см.), на землях которых проживало в Соликамском у. свыше трети всех крестьян. И здесь в основном хозяйство строилось по типу районного, а не с расчетом на сбыт в пределах государства. Но один местный продукт — соль с варниц Соликамска — через Нижний-Новгород распределялся по обширной территории государства по Волге, Оке и их притокам. Этому способствовали дешевизна добычи соли в Покамьи и удобство доставки до самого камского устья вниз по течению. Хотя край этот прилегал к самому Уралу, разработка его рудных богатств, можно сказать, еще не начиналась: железное дело в Соликамске обслуживало только соляные варницы, а опыт постановки «медного промыслу» с добычей руд севернее и южнее Соликамска и плавкой их у Пыскорского монастыря, начавшись в 1630-х годах, был в 1656—1657 гг. ликвидирован, потому что «медные руды вынялись». Крупных торговых людей, кроме Строгановых, очевидно душивших своими громадными по тогдашним масштабам капиталами возможных конкурентов, Пермский край не имел. Таким образом, по своей социальной структуре Вятка и Пермь Великая были близки к Поморью, к которому и причислялись по тогдашнему «административному делению».
Дальше за Камень (Урал) шли неизмеримые пространства Сибири, которые уже более полувека проходили в ладьях по рекам и предприимчивые вольные промышленники, и торговцы в поисках наиболее ценной пушнины, «рыбьего зуба», слюды и др. товаров, и государевы служилые люди, быстро подчинявшие «огненным боем» разрозненные сибирские племена и облагавшие их ясаком, опять главным образом в виде «мягкой рухляди» (мехов), в пользу государевой казны. К середине XVII в. были таким образом не только обойдены Обь и Иртыш, бассейн Енисея (кроме их верховий), но изведаны Лена с притоками, приполярные Таз, Яна, Индигирка; обошли уже и Байкал и в самой середине века подошли к Амуру, объехали по Анадырю и Ледовитому океану крайнюю северо-восточную конечность Азии (см. XXXVIII, 460/61). Конечно, на большей части этой грандиозной территории власть московского царя была чисто номинальной. Сбор дани проводился только во время походов служилых людей. Также и «торговля» (в формах натурального обмена со всеми приемами «цивилизатора» в «диких» странах) совершалась спорадически в связи с приходами купцов. Более прочно была освоена только южная часть Западной Сибири, где по Оби, Иртышу, Томи и др. речкам, но особенно в ближайшей к Уралу полосе, стояли довольно многолюдные слободы, ведшие земледельческое хозяйство. Зернà получали такое количество, что правительство прекратило дорого стоившую населению севера доставку хлеба для служилых людей Сибири из европейской части государства (см. XXXVIII, 469/70). Кроме земледелия, в Сибири широко ставилось рыболовство. Звероловство и оленеводство на севере, другие виды скотоводства на юге были главными занятиями туземного населения и давали продукты для вывоза из Сибири. Средоточием торговых операций местных и обмена Европы с Азией становилась в средине XVII в. Ирбитская ярмарка (см. XXII, 121). На восточных склонах Урала делались первые опыты овладения рудными богатствами: в 40 км от Ирбитской слободы с 1630-х гг. работал небольшой (вероятно, не доменный) железный завод, впрочем оборвавший производство в средине века. Заселялась и эксплоатировалась Сибирь главным образом вольными «сходцами», преимущественно из Поморья. Сельское и промысловое хозяйство было преимущественно трудовым. Монастыри в первой половине XVII в. не играли здесь заметной роли. Служилые верхи были здесь временным элементом и здесь не оседали. Служба в Сибири нередко бывала полузамаскированной, но все же временной ссылкой. И недолгие годы невольного пребывания на далекой окраине спешили использовать для личного обогащения. Если администрация Московского государства вообще славилась незаконными поборами и всякими прижимами в отношении населения, то в Сибири ничем не сдерживаемый произвол воевод и всяких мелких административных людей расцветал особенно пышным цветом. Редко когда удавалось населению, особенно незнакомым совсем с московскими порядками туземцам, добиться ревизии или суда над власть имущими грабителями и насильниками, еще реже несли они заслуженную кару. И чаще местные люди срывали сердце в буйном «шуме» на воеводу, в непосредственной расправе с особенно крутыми притеснителями. Разные сибирские племена пробовали не раз отбиваться от действовавших именем государя или беззастенчиво обиравших и обижавших их на личный страх и риск утеснителей. Но это был «бунт» против власти предержащей, и жестокая расправа бывала ответом на такие попытки.