Щедринъ — сотрудникъ «Русскихъ Вѣдомостей». править
I. править
«Чижиково горе. Сказка», — такъ называлось первое изъ напечатанныхъ въ «Русскихъ Вѣдомостяхъ» произведеніе Щедрина. Оно появилось въ рождественскомъ нумеръ 25-го декабря 1884 года. Время было тяжелое, для печати въ особенности. Созвѣздіе гр. Д. Толстого, Каткова и Побѣдоносцева находилось на высшей точкѣ своей силы и вліянія. «Временный» режимъ «усиленной охраны» былъ возведенъ въ систему. Контръ-реформы въ откровенномъ крѣпостническомъ духѣ начались, причемъ, какъ водится, въ первую голову разгрому подверглось то, что ближе лежало и больше глаза мозолило. Университетамъ данъ новый уставъ въ томъ же 1884 году. А съ печатью расправились еще. раньше. Можно сказать, что первымъ дѣломъ гр. Д. Толстого но возвращеніи его къ власти въ 1882 г. было зажатіе рта печати. «Временныя» правила 27-го августа, съ ихъ «карательной» цензурой послѣ трехъ предостереженій и съ прекращеніемъ изданій навсегда по приговору четырехъ министровъ, положили начало системѣ цензурнаго террора, которая въ теченіе 20-ти лѣтъ, безъ преувеличенія, терзала русскую печать. Такъ-называемая «безцензурная» пресса, появившаяся у насъ въ 60-хъ годахъ, была фактически уничтожена: немногія изданія, перестрадавшія эту 20-тилѣтнюю каторгу, высвободились еле живыя изъ двойной петли запретительныхъ циркуляровъ и «карательной» цензуры лишь въ 1905 году. Значительное большинство газетъ и журналовъ задохнулось въ этой петлѣ задолго до недавней освободительной эпохи, а новыя «безцензурныя» изданія все это время не разрѣшались въ видѣ общаго правила, еще со временъ Толстого. Наконецъ, съ частью старыхъ «безцензурныхъ» изданій, признанныхъ особенно зловредными, на первыхъ же порахъ толстовско-катковскаго торжества покончено однимъ ударомъ обуха.
Одной изъ жертвъ такой скорой расправы были «Отечественныя Записки», во главѣ которыхъ тогда стоялъ М. Е. Салтыковъ. Послѣ закрытія его журнала Салтыковъ замолчалъ. Онъ возобновилъ свою литературную дѣятельность лишь черезъ нѣсколько мѣсяцевъ. Возвращаясь къ ней, онъ писалъ В. М. Соболевскому, редактору «Русск. Вѣд.», что собственно «слѣдовало бы совсѣмъ бросить писать. Этого требовало бы чувство собственнаго достоинства. Нелестно отдавать свое имя на поруганіе Катковымъ… Можетъ-быть, такъ и случится. Во всякомъ случаѣ, конецъ моей карьеры не изъ веселыхъ, и, какъ признакъ времени, настолько характеренъ, что, быть-можетъ, историкъ не оставитъ его безъ вниманія» (письмо отъ 14-го октября 1884 г.). Но «такъ» не случилось. Человѣкъ, «званіе литератора предпочитавшій всякому другому», не могъ замолчать, какъ ни скорбенъ былъ избранный имъ путь.
По первоначальному плану М. Е. долженъ быть выступить въ «Русскихъ Вѣдомостяхъ» со статьей, составившей позднѣе первое изъ его «Пестрыхъ писемъ». 27-го сентября 1884 г. онъ писалъ Соболевскому: «Посылаю вамъ небольшую статейку. Извините, что замедлился: все время такъ былъ боленъ, что только это и успѣлъ написать. Печатать или не печатать, — 'Совершенно на вашу волю. Можетъ-быть, для васъ покажется нѣсколько неудобнымъ, — не стѣсняйтесь, только не утеряйте и возвратите. Мѣста, обведенныя карандашомъ, можно и по печатать совсѣмъ. Я хотѣлъ сначала занумеровать письмо I, но потомъ подумалъ, что такъ безъ No надежнѣе. Но я буду продолжать, ежели настоящее письмо будетъ напечатано. Не пугайтесь, не часто. Плата, какъ я уже вамъ сообщалъ, 250 руб. за листъ „Отеч. Зап.“ ш» разсчету… Кромѣ физическихъ болей, я и нравственно нахожусь въ угнетенномъ положеніи. Кіевская исторія обнаружила, что я состою предметомъ начальственной диффамаціи и что въ имени моемъ заключается нѣчто инфекціонное. А тутъ еще анекдоты кстати подоспѣли; въ Твери есть какой-то музой, и тамъ стоялъ мой бюстъ, яко. гаерскаго уроженца. Теперь этотъ бюстъ оттуда вынесли. Во всякомъ случаѣ, не весело мнѣ чувствуется. Таковъ результатъ почти сорюкалѣтней дѣятельности. Извѣстите меня о вашемъ рѣщеніи по поводу прилагаемой моей статейки, и затѣмъ, помогай вамъ Богъ!
Послѣ подписи сдѣлана приписка: «Благодарю за газету. Напрасно вы напечатали, что у меня что-то готово для „Русской Мысли“. Ничего у меня готоваго нѣтъ, и, мнѣ кажется, я вамъ даже лично говорилъ, что началъ кое-что и бросилъ».
Кіевская исторія, огорчившая Салтыкова, находится, повидимому, въ какой-то связи со студенческими волненіями, возникшими въ то время въ Кіевѣ. По оффиціальному сообщенію, опубликованному въ газетахъ, однимъ изъ поводовъ къ этой студенческой исторіи послужилъ отказъ студентамъ въ разрѣшеніи приглашать безконтрольно гостей на студенческій вечеръ, предполагавшійся по случаю университетскаго юбилея. Быть-можетъ, впрочемъ, «нѣчто инфекціонное» въ имени Щедрина было обнаружено кіевскими властями и по какому нибудь другому поводу. Но студенческія волненія все-таки сыграли нѣкоторую роль въ судьбѣ первой вещи, присланной Салтыковымъ въ «Русск. Вѣд.». Статья была уже набрана, но съ печатаніемъ ея пришлось пріостановиться на нѣкоторое время, именно потому, что и въ Москвѣ начались студенческія волненія, и какъ всегда бывало въ подобныхъ случаяхъ, увеличились цензурныя строгости. Извѣстія ю событіяхъ такого рода проникали въ печать тогда не слишкомъ скоро и часто лишь въ формѣ сухихъ полицейскихъ реляцій или въ оффиціальныхъ сообщеніяхъ, написанныхъ сплошь и рядомъ въ тонѣ охранительно-полемическомъ. Но сообщенія того и другаго рода обыкновенно предупреждались молвой, которая разносила по Россіи интересныя вѣсти, не считаясь съ требованіями цензуры и высшей внутренней политики. Такъ было и на этотъ разъ. Лишь 4-го октября въ московскихъ газетахъ появилось слѣдующее коротенькое сообщеніе: «2-го октября, около 2-хъ час. дня, въ Долгоруковскомъ пер., противъ заднихъ ворогъ Стараго университета собралась толпа студентовъ около 300 человѣкъ, которые по первому требованію полиціи тотчасъ же разошлись. Затѣмъ, въ тотъ же день, часовъ около 7-ми вечера, на Страстномъ бульварѣ качали собираться небольшими кучками молодые люди, изъ которыхъ, какъ слышно, большинство были студенты. Къ 8-ми час. образовалась толпа приблизительно человѣкъ въ 150 и перешла на мостовую, противъ дома университетской типографіи. Въ толпѣ громко разговаривали и цѣли пѣсни. Явившаяся полиція предложила толпѣ разойтись, но тщетно. Тогда, но распоряженію оберъ-полицеймейетера А. А. Козлова, толпа была окружена городовыми, жандармами и казаками и препровождена безъ всякаго сопротивленія въ московскую центральную пересыльную тюрьму. Всего арестовано 110 человѣкъ» («Русск. Вѣд.», № 275-й). На другой день, 5-го октября, Салтыковъ пишетъ изъ Петербурга:
«Изъ сегодняшняго No „Русск. Вѣд.“ вижу, что въ Москвѣ происходила какая-то исторія, о которой, впрочемъ, еще вчера ходили въ П--бургѣ смутные слухи. Это заставляетъ меня думать, что для моей дѣятельности литературной время еще не наступило и что, какъ ни мало значительна сама по себѣ моя статья, едва ли она можетъ появиться въ настоящій моментъ. Поэтому будьте такъ любезны возвратить ее мнѣ. Вѣроятно, вы и сами, прочитавъ статью, будете одного мнѣнія со мною. Я же тѣмъ больше объ этомъ жалѣю, что у меня въ проектѣ было продолженіе „письма“.
Статья, разумѣется, была возвращена автору, отъ котораго редакторъ не скрылъ однако своего огорченія по» этому поводу. Слѣдующее письмо М. Е. и начинается объясненіемъ на счетъ той же статьи и обѣщаніемъ прислать что-нибудь другое.
«Напрасно вы такъ безпокоитесь по поводу моей статейки. Я самъ первый призналъ печатаніе ея неудобнымъ въ настоящій моментъ и особенно въ газетѣ, издающейся въ Москвѣ, въ которой все цензурное вѣдомство находится подъ пятой у Каткова. Послѣдній, безъ сомнѣнія, не замедлилъ бы указать, и газетѣ вашей, навѣрное, грозила бы непріятность».
Однако, была сдѣлана попытка напечатать «Пестрое письмо» въ Петербургѣ. М. М. Стасюлевичъ взялъ эту статью для ноябрьской книжки «В'Ѣстника Европы». «Но, — тогда же писалъ Салтыковъ Соболевскому, — увѣренъ, что она будетъ вырѣзала. По крайней мѣрѣ, Стас. какъ-то черезчуръ ужъ весело говоритъ: а ежели нельзя, то мы вырѣжемъ». Основаній для такой тревоги за судьбу статьи было немало, и объ одномъ изъ нихъ М. Е. сообщаетъ въ томъ же письмѣ отъ 14-го октября:
«А между прочимъ, у меня и другое дѣло на носу. Я издаю книжку разныхъ моихъ статей, и въ пятницу она отправлена была въ цензуру. Въ субботу уже приходилъ въ типографію инспекторъ узнать, разобранъ ли весь наборъ. Если бы хотя одинъ листъ былъ не разобранъ, тогда всю книгу подвергли бы цензурѣ, но оказалось, что типографія Стасюлевича настолько искушена, что отправила книжку въ цензуру не прежде, какъ разобравъ весь наборъ. Теперь я жду ареста, — вотъ и еще 600 руб. убытка». Этотъ эпизодъ навелъ Салтыкова на мысль и о другой опасности. Онъ проситъ: «Прикажите статейку мою разобрать, ибо я крайне опасаюсь, какъ бы она не появилась литографированною, подобно „сказкамъ“ и проч. Эти продѣлки уже служили поводомъ для запросовъ, которые были весьма для меня непріятны». Напомнимъ, что въ правительственномъ сообщеніи по поводу закрытія «Отеч. Зап.» между прочимъ говорилось: «Нѣтъ ничего страннаго, что статьи самого отвѣтственнаго редактора, которыя по цензурнымъ условіямъ не могли быть напечатаны въ журналѣ, появлялись въ подпольныхъ изданіяхъ у насъ и за границей».
Опасенія за статью Щедрина на этотъ разъ не оправдались. Ноябрьская книжка «Вѣстн. Евр.» за 1884 годъ благополучно вышла, и въ выпускѣ «Русск. Вѣд.» отъ 2-го ноября появилась слѣдующая телеграмма: «Петербургъ, 1-го ноября. Въ вышедшей сегодня книжкѣ „Вѣстника Европы“ помѣщенъ фельетонъ Щедрина». Если припомнить, что новое произведеніе знаменитаго писателя появилось послѣ продолжительнаго перерыва въ его литературной дѣятельности, — перерыва, вызваннаго насильственнымъ прекращеніемъ его журнала, — то будитъ понятно, что въ русской общественной жизни это дѣйствительно было событіе, которое должно было интересовать широкій кругъ читателей. Но самого Салтыкова эта телеграмма раздосадовала. На другой день, 3-го ноября, онъ писалъ редактору «Русск. Вѣд.»:
«Многоуважаемый Василій Михайловичъ. Будьте такъ любезны, не печатайте телеграммъ обо мнѣ. Вотъ когда я умру, то вы меня весьма одолжите, извѣстивъ объ этомъ читателей. А то „написалъ“ да вдобавокъ еще „фельетонъ“, — что же тутъ хорошаго. Со времени Тряпичкина слову фельетонъ придается нарочито презрительное значеніе. Хотя это и не совсѣмъ правильно, но частичка правды все-таки есть. Фельетонъ трактуетъ исключительно о происшествіяхъ дня. а я, ей-Богу, совершенно къ нимъ равнодушенъ. Если бы читатели смотрѣли на меня какъ на фельетониста, — ей-Богу, я пересталъ бы писать. Это — все равно, какъ ежели бы напечатали, что я написалъ „насмѣшку“. Извините, пожалуйста, но я полагаю, что къ телеграммамъ (корреспондента) слѣдуетъ относиться съ осторожностью. Вотъ онъ — такъ фельетонистъ въ полномъ смыслѣ слова. Онъ и Суворинъ (былъ). Фельетоны читаются съ удовольствіемъ, по никто о нихъ не помнитъ. Льщу себя надеждой, что я все-таки остаюсь въ памяти».
Вскорѣ по поводу другой телеграммы петербургскаго корреспопдента М. Е. снова возобновилъ просьбу избавить его отъ «разоблаченій но телеграфу». А это письмо, вспомнивъ о приближавшемся 8-мъ ноября, когда многіе Михаилы празднуютъ именины, Салтыковъ заканчиваетъ слѣдующимъ шутливымъ поздравленіемъ: «Поздравляю васъ съ именинникомъ (М. Н. Катковъ). Я думаю, вся Москва ринется 8-го числа на Страстной бульваръ, для поздравленій и пожеланій. И онъ будетъ ломаться и изрекать афоризмы. И Л--инъ потихоньку, съ задняго крыльца сходитъ, по его не примутъ. Возьмутъ кулекъ съ русскимъ шампанскимъ, а его самого съ лѣстницы спустятъ».
Въ декабрѣ 1884 года скончался извѣстный писатель H. О. Курочкинъ, братъ переводчика Беранже, старый сотрудникъ «Отеч. Зап.»; О похоронахъ его въ № 338-мъ «Русск. Вѣд.» была помѣщена слѣдующая телеграмма: «Петербургъ, 5-го декабря. Сегодня похороненъ на Волновомъ кладбищѣ Курочкинъ на счетъ Литературнаго Фонда и пособія отъ Салтыкова. Несли четыре вѣнка. На похоронахъ присутствовало много писателей». М. Е. немедленно отозвался на эту телеграмму. 7-го декабря онъ пишетъ:
«Знаете ли вы, что это, наконецъ, ужасно. Сейчасъ прочиталъ я въ „Русск Вѣд.“ телеграмму о похоронахъ Курочкина и глазамъ своимъ не вѣрилъ. Я, дѣйствительно, далъ на похороны Курочкина, но далъ всего 50 руб., и никакъ не думалъ попасть за эту сумму въ число благодѣтелей. Умоляю васъ, будьте столь добры, но печатайте обо мнѣ никакихъ телеграммъ! Вѣдь это вамъ ничего не стоить, а для меня — легость… Печатайте телеграммы о томъ, что „Докторъ Мошковъ“ переведенъ на польскій языкъ, по, ради Бога, исключите меня изъ отдѣла телеграммъ. Истиннымъ Богомъ прошу васъ, ибо я положительно не заслуживаю разоблаченій по телеграфу».
Облегчивъ такимъ образомъ душу, Салтыковъ переходитъ въ томъ же письмѣ къ сообщенію о своихъ работахъ, предназначавшихся для «Русск. Вѣд.».
«Я написалъ для васъ сказку, но вышла такого сорта, что и думать о печатаніи ея невозможно. Теперь принимаюсь писать три небольшія сказки, но что выйдетъ, — не знаю». А черезъ недѣлю съ небольшимъ М. Е. уже увѣдомлялъ, что первая изъ обѣщанныхъ сказокъ находится на пути въ редакцію. Это и было «Чижиково горе», посланное 16-го декабря 1884 года одновременно со слѣдующимъ письмомъ:
"Многоуважаемый Василій Михайловичъ. Сейчасъ посылаю страховымъ (10 час. утра) свою сказку «Чижиково горе». Думаю, что не опоздаетъ. Набрать ее можно скоро, — она немного больше полулиста «Вѣстника Европы», а листа во всякомъ случаѣ не будетъ. Ежели для одного фельетона будетъ велика, то можно и на два раздѣлить; въ такомъ случаѣ первый фельетонъ можно кончить на третьемъ полулистѣ (1-я стр., въ концѣ, абзацъ."И вотъ онъ женился", — съ этого начать второй фельетонъ). Но, разумѣется, ежели вы, какъ пишите, выпустите особый рождественскій нумеръ, то можно и всю сказку цѣликомъ напечатать. По моему, сказка вполнѣ цензурна; во всякомъ случаѣ, я цензурнѣе писать не умѣю. Прошу васъ прислать мнѣ корректуру. Я думаю, что вы въ среду успѣете выслать, а въ субботу получите назадъ. Такъ какъ заказныя письма доходятъ позднѣе, то не сдѣлаете ли такъ, пришлите двѣ корректуры въ двухъ письмахъ простыхъ. Ежели одно потеряется, то другое дойдетъ. А я тѣмъ же порядкомъ ихъ вамъ возвращу. Гонораръ я желалъ бы получить такой же, какой получалъ прежде и получаю теперь, т. е. 250 руб. съ листа «Вѣстника Европы». Листъ этотъ заключаетъ 42 строки въ страницѣ и по 50 буквъ въ строкѣ. Неполная строка — все равно, что полная. Что касается до другой моей сказки, то распоряжусь переписать -ее и тоже пришлю. Но на печатаніе не разсчитываю. Напишу еще нѣсколько сказокъ, когда удосужусь, а теперь принимаюсь за другую работу. До свиданія; очень буду радъ, ежели вы исполните свое намѣреніе быть на праздникахъ въ Петербургѣ. Искренно васъ уважающій М. Салтыковъ".
Вслѣдъ за «Чижиковымъ горемъ», въ теченіе первой половины 1885 года, до болѣзни 'М. Е. Салтыкова (онъ расхварывался съ весны, серьезно занемогъ лѣтомъ за границей и нѣсколько оправился отъ своей тяжкой болѣзни лишь въ самомъ концѣ года), въ «Русск. Вѣд.» появилась цѣлая серія сказокъ: «Недреманное око» (№ 14-й), «Дуракъ» (№ 41-й), «Коняга» и «Кисель» (№ 70-й), «Баранъ непомнящій» (№ 109-й), «Здравомысленный заяцъ» (№ 135-й), «Сосѣди» (№ 149-й) и «Либералъ» (№ 170-й).
Окончивъ вторую изъ напечатанныхъ въ «Русск. Вѣд.» сказокъ, М. Е. писалъ 8-го января: «Посылаю вамъ новую сказку „Недреманное око“. Кажется, не особенно въ цензурномъ отношеніи опасно, а впрочемъ, сами увидите. Полагаю, что -сказка эта можетъ составить фельетонъ, строкъ по 40 на столбецъ. Ежели рѣшитесь печатать, то, пожалуйста, корректуру пришлите; въ противномъ случаѣ возвратите подлинникъ. У меня и еще одна сказка къ концу приходитъ, тоже небольшая, хотя нѣсколько побольше. Думаю, что дня черезъ два — три пришлю». Но еще раньше пришло извѣстіе, что эта сказка не попадетъ въ «Русск. Вѣд.». О причинахъ перемѣны рѣшенія авторъ говоритъ въ письмѣ отъ 9-го января: «Такъ какъ ко мнѣ приступаетъ Гайдебуровъ, чтобы я что-нибудь ему далъ въ „Недѣлю“, то я и отдаю ему эту сказку, хотя и увѣренъ заранѣе, что онъ отъ нея откажется». А затѣмъ, въ -отвѣть на посланный упрекъ за такую перемѣну, М. Е. писалъ 13-го января:
«Къ величайшему моему сожалѣнію, я уже отдалъ Гайдебурову сказку. Говорю „къ сожалѣнію“ не для краснаго словца, а воистину, потому что вовсе не разсчитывалъ сдѣлаться сотрудникомъ „Недѣли“, которую никогда не читалъ и редакторъ которой вовсе не былъ мнѣ сочувственъ. Я думалъ-было -отдѣлаться отъ него, отдави, ему одну изъ сказокъ, выдранныхъ цензурой изъ „Отеч. Зап.“, — съ тѣмъ, чтобы онъ переговорилъ объ этомъ съ Ѳеоктистовымъ, но онъ сразу это дѣло погубить, начавъ свои цензурные переговоры не съ того конца. Очень трудно отказывать, когда васъ, такъ-сказать, принуждаютъ. Но я положительно убѣжденъ, что сказка моя но будетъ напечатана, потому что въ настоящую минуту нѣтъ писателя болѣе ненавидимаго, нежели я».
На эту мысль въ то время наводили Салтыкова новыя цензурныя передряги, которыя ему только что пришлось испытать. Еще въ письмѣ отъ 9-го января онъ сообщалъ: «Со мною же, кстати, по поводу январской книги „Вѣстника Европы“ цѣлая исторія произошла. Экстренно собирали совѣтъ[1], припомнили Персія и Ювенала и нашли, что даже они такой смуты въ общественное сознаніе не вносили, какую я вношу (буквально). Дѣло на сей разъ кончилось тѣмъ, что записали въ журналы имѣть въ виду. Вотъ я какой. А Ѳеоктистовъ по поводу „Чижикова горя“ говорилъ, что скучнѣе и интимнѣе ничего онъ не знаетъ, даже дочитать не могъ. Выходитъ, что ежели я цензурно пишу, то никуда не гожусь, а ежели нецензурно, то меня имѣютъ въ виду».
Созывъ совѣта главнаго управленія по дѣламъ печати для обсужденія статьи Щедрина былъ знакомъ особаго къ нему начальственнаго взиманія. Обычно же дѣла печати вершились тогда помимо совѣта. Краснорѣчивое свидѣтельство тому находимъ въ одномъ изъ писемъ М. Е. 1885 же года. Еще въ предшествовавшемъ году «Русск. Вѣд.» подверглись довольно часто практиковавшейся въ то время карѣ, — воспрещенію розничной продажи. Это тяжелое и, кстати сказать, совершенно незаконное ограниченіе длилось нѣсколько мѣсяцевъ. А такъ какъ нерѣдко оно бывало преддверіемъ къ еще болѣе суровымъ карамъ, Салтыковъ взялся разузнать, каковы виды на будущее въ данномъ случаѣ, и 8-го апрѣля извѣстилъ
В. М. Соболевскаго о результатахъ своихъ развѣдокъ:
«Въ томъ вѣдомствѣ, о которомъ вы пишите, у меня имѣется всего одинъ знакомый, да и тотъ не особенно достовѣрный. Сегодня, утромъ, я съ нимъ видѣлся и спрашивалъ насчетъ „Русск. Вѣд.“. Отвѣтъ былъ такой, что газета вообще не пользуется репутаціей благонамѣренности и что противъ нея — Катковъ. Первое вамъ должно быть и безъ того извѣстна; что касается до втораго, то вѣрно или невѣрно это предположеніе, — фактовъ въ подтвержденіе нѣтъ. Несомнѣнно, что Ѳ. есть холопъ Каткова, но какъ же съ этимъ быть? Вообще нынѣ совѣтъ не собирается, и всѣ рѣшенія предпринимаются помимо его, неожиданно. Но въ отсутствіи главнаго дѣйствующаго лица врядъ ли можно ожидать рѣзкихъ рѣшеній, хотя не далѣе третьяго дня съ „Современными Извѣстіями“ поступлено довольно своеобразно. Я полагаю, что теперь прежде всего слѣдуетъ заручиться добрымъ именемъ Плеве. Хотя я лично его не видалъ никогда и даже думаю, что онъ игралъ довольно видную роль въ дѣлѣ закрытія „Отеч. Зап.“, но въ то же время мнѣ почему-то кажется, что, какъ человѣкъ умный, онъ можетъ быть доступенъ убѣжденію. Поэтому, если бы вы могли какимъ-нибудь образомъ объясниться съ нимъ, это было бы недурно. Въ противномъ случаѣ остается одно: сидѣть и ждать, продолжая дѣлать свое дѣло. Безпокойствомъ ничего не отвратишь».
Сидѣть и ждать пришлось долго, — многіе томительные годы… И дѣло, конечно, дѣлалось по мѣрѣ силъ и способностей, но и «безпокойство» не прекращалось, да и самъ податель этого добраго совѣта не мастеръ былъ отдѣлываться отъ безполезнаго, но столь естественнаго безпокойства… Кстати отмѣтимъ, что «своеобразный» поступокъ цензурнаго вѣдомства съ «Совр: Изв.», и которомъ говоритъ М. Е., заключался во временной пріостановкѣ газеты за нарушеніе одного изъ маогочисленныхъ министерскихъ циркуляровъ о «неоглашеніи» и «необсужденіи». Что же касается до требованій, предъявлявшихся въ тѣ времена къ печати, то одной изъ самыхъ яркихъ иллюстрацій ихъ могутъ служить слѣдующія строки изъ того же письма отъ 8-го апрѣля.
«Вчера, — пишетъ М. Е., — у меня была г-жа Е., редакторъ „Сѣвернаго Вѣстника“, для переговоровъ о сотрудничествѣ. Переговоры кончились, разумѣется, ничѣмъ, но исторія возникновенія „Съў. Вѣстн.“ не лишена интереса. Ѳеоктистовъ положительно отказалъ въ разрѣшенія журнала, но г-жа Е. нашла путь къ Плеве и при его посредствѣ получила-таки желаемое. Но при этомъ ей поставлены три условія: а) что журналъ будетъ подцензурнымъ, б) что въ редакціи не будутъ участвовать дѣятели „Отеч. Зап.“ и в) что въ числѣ сотрудниковъ не будутъ профессора московскаго университета Гольцевъ, Ковалевскій и Муромцевъ. И она эти условія приняла. Вотъ нынче какія условія ставятся и какія принимаются. Недостаетъ одного: кого-нибудь убить. Я и предложилъ этотъ вопросъ г-жѣ Е., но она увѣряетъ, что это совсѣмъ не то и что на убійство она бы не пошла. Ну, и слава Богу».
Ободряя другихъ, самъ Салтыковъ чувствовалъ себя особенно нехорошо въ эту пору. «Я очень страдаю, совсѣмъ работать не въ состояніи», — нерѣдко жаловался онъ въ письмахъ. Тѣмъ тяжелѣе отражалось на настроеніи и слабомъ здоровьѣ писателя исключительное вниманіе къ его трудамъ со стороны властей.
Сообщивъ о засѣданіи совѣта, выдавшаго нашему сатирику аттестатъ на сугубую вредность, даже по сравненію съ прославленными сатириками Рима, М. Е. пишетъ: «Въ теченіе февраля, а, можетъ-быть, даже и въ этомъ мѣсяцѣ, я вамъ, навѣрное, фельетонъ доставлю. Но и опять это будутъ сказки. Такой ужъ стихъ на меня напалъ. Но я чувствую, что два — три „Чижиковыхъ горя“, и репутація сказокъ будетъ значительно подорвана. Ѳеоктистовъ, можетъ-быть, правду, сказалъ, что партикулярныя дѣла для меня не подходятъ».
Угнетенное настроеніе Салтыкова еще ярче сказалось въ письмѣ отъ 13-го января, гдѣ онъ говоритъ: «Вообще вижу, мое время прошло, что такъ или иначе цензура вытѣснитъ меня изъ литературы. Я и прежде не забывай, о существованіи цензуры, но такого времени еще не было, когда бы передо мной съ полной отчетливостью стояло слово: невозможность». А черезъ два дня, Іо-го января, М. Е., возвращаясь къ той же темѣ, Пишетъ: «Ожидаю появленія „Недреманнаго ока“ и молю боговъ, чтобы не вышло исторіи. Сего 15-го числа мнѣ исполнилось 59 лѣтъ. Лѣта немалыя. При крѣпостномъ правѣ 60-ти лѣтъ съ тягла снимали. Авось и меня уволятъ».
Но свое писательское тягло Салтыковъ несъ до самой смерти. До конца онъ усиленно работалъ, переходя отъ «Пестрыхъ писемъ», шедшихъ въ «Вѣстн. Евр.», къ сказкамъ, печатавшимся въ «Русск. Вѣд.», и отъ сказокъ къ «письмамъ», а затѣмъ къ «Мелочамъ жизни», появлявшимся въ обоихъ изданіяхъ, и, наконецъ, къ своей лебединой пѣсни — къ «Пошехонской старинѣ». Въ данный моментъ онъ былъ занятъ сказками.
12-го января, (отправивъ въ редакцію газеты прочитанныя корректуры «Недреманнаго ока», М. Е. пишетъ: «Надъ вами дождикъ моими письмами. Вотъ четвертое, которое я сегодня посылаю. Два пакета съ корректурами, часа два тому назадъ, кинулъ въ почтовый ящикъ. Раньше не успѣлъ, потому что корректуры принесли: не застрахованную — въ три, а застрахованную — въ пять часовъ. А утромъ послалъ вамъ письмо
В. И. Лихачева съ просьбой напечатать въ ближайшемъ No „Русск. Вѣд.“. Вѣроятно, вы корректуры въ понедѣльникъ получите. Я отмѣтилъ на одной изъ нихъ, что именно по ней я желалъ бы, чтобы было сдѣлано исправленіе. Я вмѣсто „Куражъ Куралесовичъ“ вездѣ поставилъ „Прокуроръ куралесовичъ“, ежели вамъ это кажется почему-либо неловкимъ, то возстановите прежнее -имя. Вообще въ цензурномъ смыслѣ не стѣсняйтесь. Я очень жалѣю, что вы не отмѣтили сомнительныхъ мѣстъ, хотя я лично нахожу сказку вполнѣ цензурной. Но нынче нельзя угадать. Вотъ „Свѣточъ“, едва родился, а ужъ закрыли. Кто этотъ Ярміэнкинъ? Что-тоя слышалъ о немъ и, помнится, нехорошее. Но когда и отъ кого именно, хоть убейте, не помню».
Герой «Недреманнаго юка» явился въ нашей газетѣ, а затѣмъ и въ отдѣльныхъ изданіяхъ сказокъ и сочиненій Щедрина подъ своимъ Новымъ именемъ — «Прокуроромъ Куралесовичемъ». А что касается г. Ярмонкипа, то (этотъ и нынѣ здравствующій сотрудникъ «охранительныхъ» изданій и тогда былъ тѣмъ же, чѣмъ остается теперь. Только на печальную судьбу («Свѣточа» онъ никакого вліянія не оказалъ. Онъ передалъ свою газету въ пользованіе за какое-то вознагражденіе редактору закрытой въ 1883 году газеты «Московскій Телеграфъ» И. И. Родзевичу, который и велъ ее при ближайшемъ участіи В. А. Гольцева въ теченіе всѣхъ семи дней ея существованія.
«Свѣточъ», какъ и «Моск. Телеграфъ», былъ закрытъ знаменитымъ «совѣщаніемъ 4-хъ». Вслѣдъ за «Свѣточемъ» тогда же чуть-было не закрыли и «Вѣстникъ Европы».
Вѣсть о мудромъ рѣшеніи совѣта главнаго управленія по дѣламъ печати «имѣть въ виду» русскаго Ювенала дошла до заинтересованныхъ лицъ быстрѣе, нежели извѣстіе о томъ, что и совѣщаніе 4-хъ имѣло сужденіе все о томъ же злополучномъ третьемъ «Псстромъ письмѣ» Щедрина. По крайней мѣрѣ самъ авторъ «Пестрыхъ писемъ» могъ разсказать этотъ интересный эпизодъ въ исторіи цензурныхъ мытарствъ русской литературы только въ февралѣ. Онъ писалъ Соболевскому 2-го февраля:
«Скажу вамъ слѣдующее: по поводу 1-го No „Вѣстника Европы“ было собраніе 4-хъ, созванное гр. Толстымъ, который требовалъ закрытія журнала. И опять по поводу, главнымъ образомъ, меня. Кто-то инсинуировалъ Толстому, что первое январское „Пестрое письмо“ и именно Ѳедотъ написано на него, хотя я и во снѣ ничего подобнаго не видѣлъ, да и похожаго ничего нѣтъ. Толстой, конечно, не читалъ, но какъ же но повѣрить, ежели такой преданный человѣкъ говоритъ, какъ Ѳеоктистовъ? Да и публика наша подлая сейчасъ подхватила: товарищъ — а! Да это — Толстой!»
Подъ впечатлѣніемъ этого извѣстія, пришедшаго въ тяжелую минуту страха за жизнь дорогаго человѣка («Вотъ уже скоро три недѣли какъ я живу въ великомъ страхѣ. У меня сынъ лежитъ въ скарлатинѣ»…-- писалъ тогда же М. Е.), писатель характеризовалъ время въ особенно жестокихъ словахъ. «Поистинѣ презрѣнное время мы переживаемъ, презрѣнное со всѣхъ сторонъ. И нужно большое самообладаніе, что бы не придти въ отчаяніе».
Но, говоря словами поэта,
И въ «презрѣнное время», если ужъ суждено его переживать, нужно жить и работать, и отзываться на запросы жизни и даже на «мелочи жизни». Въ томъ же письмѣ отъ 2-го февраля, въ которомъ Салтыковъ сообщалъ о совѣщаніи 4-хъ, не имѣвшемъ впрочемъ для журнала роковыхъ послѣдствій, М. Е. пишетъ: «Въ понедѣльникъ пошлю къ вамъ страховымъ письмомъ новую сказку „Дуракъ“. Послалъ бы завтра, но боюсь, что пьяный день, какъ бы письмо но пропало. И еще боюсь, что сказка вамъ не понравится. Идея ея (не дурна, но въ исполненіи замѣтно утомленіе. Я убѣжденъ, что сказки писать не легко, и требуются промежутки. Да и вообще я до-смерти усталъ и бросилъ бы очень охотно писательство, если бы не крайняя нужда. А кромѣ того мнѣ начинаетъ казаться, что я волную только цензуру, а публика нимало не интересуется мною».
Какъ былъ неправъ великій писатель въ этомъ случаѣ, доказывать нѣтъ надобности. Но его эта мысль о равнодушіи читателя часто посѣщала и была для него особенно мучительна.
II. править
Весной 1885 года у М. Е. Салтыкова явился планъ покупки имѣнія-дачи подъ Москвой и даже переѣзда въ Москву. Конечно, изъ этой затѣи Ничего не вышло. По на память объ этомъ мимолетномъ эпизодѣ въ жизни писателя осталось нѣсколько писемъ его къ В. М. Соболевскому, въ которыхъ сатирикъ далъ волю своему юмору. Бѣдные продавцы имѣніи, если бы они знали, какой безпощадной критикѣ подверглись ихъ заманчивыя объявленія!
«Будьте такъ любезны, — пишетъ М. Е. 25-го апрѣля, — написать мнѣ, если что узнаете объ имѣніи по Смол. жел. дорогѣ. Вы пишете, что оно находится отъ станціи желѣзной дороги въ 9-ти, но, верстахъ или часахъ, не упоминаете, а передъ этимъ идетъ рѣчь, что станція отстоитъ отъ Москвы въ 3-хъ часахъ. Ежели отъ станціи придется ѣхать 9 часовъ на лошадяхъ, то это не совсѣмъ для больнаго человѣка удобно. Еще у васъ въ № 24-го апрѣля публиковано на послѣдней стр. объявленіе объ имѣніи Тульской губ., въ 12-ти в. отъ станціи жел. дор., цѣной въ 23 т. Подробности у Плотникова, Оофійка, въ церковномъ домѣ, отъ 10-ти до часу. Не будете ли такъ добры узнать, что такое, и увѣдомить меня. Простите, что я васъ безпокою, но, въ сущности, я покупаю имѣніе съ намѣреніемъ вовсе переселиться въ Москву».
13-го мая Салтыковъ снова возвращается къ этой темѣ и пишетъ: «Справокъ объ имѣніяхъ, о которыхъ говорите въ письмѣ вашемъ отъ 12-го мая, я не получилъ, и куда дѣлось ваше письмо, не понимаю. Что касается до имѣнія Катуаръ, то 23 т. руб. за 92 дес. кажетя мнѣ слишкомъ дорого. Надо знать, какія 40 дес. лугу. Ежели это — лугъ поемный, то имѣніе можно бы принять во вниманіе. Въ противномъ случаѣ придется 23 т. руб. заплатить, да по малой мѣрѣ 2 тыс. ежегодно тратить… У Катуара въ имѣніи рѣки нѣтъ, а прудъ. Проточный-то онъ проточный, но что черезъ него протекаетъ — любопытно бы знать».
Письмо со «справками» пришло въ тотъ же день и увлеченный этимъ дѣломъ покупщикъ немедленно же принялся за разборъ предложеній. Въ другомъ письмѣ, отъ 13-го же мая, онъ дѣлится со своимъ корреспондентомъ впечатлѣніями.
«Письмо ваше (заказное) со справками объ имѣніяхъ я получилъ только сегодня вечеромъ. Извиняюсь за безпокойство; которое вамъ надѣлалъ. Кто этотъ Горовицъ, который всѣ три имѣнія продаетъ? Должно-быть, — сводчикъ, судя по тому, какъ онъ тщательно скрываетъ названіе имѣній и даже самыхъ желѣзнодорожныхъ станцій. Недавно жена моя по поводу одного объявленія входила въ переписку, — оказался сводчикъ. Такъ одъ прямо отвѣтилъ, что откроетъ секретъ, ежели ему дадутъ подписку въ уплатѣ 2-хъ проц. съ цѣны, за которую будетъ куплено имѣніе, а иначе и разговаривать-де не стоить. А этотъ Горовицъ — лихой. Назначаетъ отъ 250-ти до 300 руб. за десятину, а за имѣніе въ 65 дес. съ быстрой рѣчкой — даже больше 300 руб. И имѣніе безъ инвентаря, а которое съ быстрой рѣчкой, тамъ владѣлецъ обѣщаетъ дать покупателю 1 корову и 1 лошадь. Имѣніе въ Тульской губерніи (судя по всему, близъ Лопасни) было бы подходящее, на, повидимому, совсѣмъ разорено. Ни мебели въ домѣ, ни единой курицы въ скотномъ дворѣ, ѣхать осматривать подобныя имѣнія — весьма рисковать), да покуда смотришь, и лѣто, пожалуй, пройдетъ… Я душою рвусь въ Москву, по вмѣсто Москвы, конечно, попаду на тотъ свѣтъ. Аминь глаголю вамъ, никогда я такъ боленъ не былъ».
И мечта о покупкѣ подмосковной дачи смѣнилась другимъ, болѣе простымъ и доступнымъ планомъ устройства на лѣто, — поѣздкой заграницу.
«Извѣрившись въ возможность пріобрѣсти для себя уголъ, въ формѣ небольшаго имѣні-ядачи и упустивъ вслѣдствіе многихъ самообольщеніи время для найма сколько-нибудь удобнаго лѣтняго помѣщенія, — писалъ М. Е. 12-го мая, — я рѣшилъ ѣхать за.границу. Это — единственная форма виллегіатуры[2], при которой не можетъ быть самообольщеній. Взялъ, поѣхалъ — и конецъ. Но удобство это требуетъ увеличенія денежныхъ средствъ противъ обычнаго обихода».
Съ этой цѣлью Салтыковъ въ томъ же маѣ 1885 года продалъ по значительно пониженной цѣнѣ имѣвшійся у него запасъ отдѣльныхъ изданій нѣкоторыхъ своихъ сочиненій. Книжный рынокъ того времени былъ тѣсенъ и вялъ. Хорошо шли развѣ только Евтушевскіе и Тихомировы, т. е. элементарныя руководства ариѳметики и грамматики. Массовый читатель еще не народился или только-что сталъ нарождаться. Продажа авторскаго права на сочиненія Тургенева за нѣсколько десятковъ тысячъ рублей считалась изъ ряда вонъ выходящимъ событіемъ на книжномъ рынкѣ. Да и черезъ 7—8 лѣтъ послѣ того успѣхъ перваго предпринятаго въ послѣдніе мѣсяцы жизни Салтыкова изданія его сочиненій казался исключительнымъ: 6,500экземпляровъ разошлись менѣе чѣмъ въ годъ. А въ послѣдніе годы жизни самъ М. Е. нерѣдко жаловался, что его отдѣльныя изданія идутъ неважно.
Къ этому огорченію прибавлялось и другое: слишкомъ ужъ безцеремонная, даже по нашимъ правамъ, перепечатка произведеній сатирика. Такъ, еще 15-го января Щедринъ писалъ Соболевскому: «Вотъ и опять я къ вамъ съ письмомъ. Гайдебуровъ сказалъ мнѣ между прочимъ, что „Чижиковое горе“ въ пяти провинціальныхъ газетахъ отъ строки до строки перепечатано. Не знаю, какъ вамъ, по мнѣ это не совсѣмъ пріятно. Вѣдь ежели всѣ дармоѣды примутся меня перепечатывать, то мнѣ отъ нихъ житья не будетъ… Нельзя ли хоть замѣтку по этому предмету въ „Русск. Вѣд.“ напечатать. Не жадную и не длинную, а только дать понять, что подобныя дѣйствія не допускаются. Мнѣ называли „Орловскій Вѣстникъ“ и три газеты, издающіяся въ Казани, Одессѣ и Саратовѣ. Пятую Гайдебуровъ позабылъ».
Этотъ случай, конечно, — не единственный; но какъ мало могли тутъ помочь укоризненныя замѣтки, можно судить по слѣдующему разсказу, который М. Е. передаетъ въ письмѣ отъ 4-го апрѣля.
«Помнится, я писалъ вамъ, что провинціальныя газеты цѣликомъ перепечатываютъ моў сказки, появляющіяся въ „Русск. Вѣд.“. Теперь явилась еще новая промышленность: въ Вологдѣ нѣкто Шелеховѣ отпечаталъ моего „Дурака“ на полиграфѣ и очень наивно меня объ этомъ увѣдомляетъ, прося моего разрѣшенія дѣлать это и на будущее время. Разрѣшеніе это ему и не понадобилось, да губернаторъ затруднился допустить печатаніе безъ авторскаго согласія. Конечно, я не далъ разрѣшенія, но что же такое будетъ, ежели во всѣхъ губернскихъ городахъ примутся за контрафакцію?».
Случайно, въ томъ же письмѣ, гдѣ М. Е. говорилъ о своемъ наивномъ поклонникѣ-контрафакторѣ, писателю пришлось отмѣтить усердіе не по разуму и одного изъ тѣхъ читателей-ненавистниковъ, которые размножаются особенно замѣтно въ эпохи общественнаго упадка. Года два спустя Салтыковъ далъ яркое изображеніе этого типа, новый пышный расцвѣта котораго мы наблюдаемъ въ наши дни. Въ своемъ же письмѣ къ Соболевскому отъ 4-го апрѣля 1885 года М. Е. знакомитъ съ однимъ изъ образцовыхъ представителей ненавистнической группы читателей.
«Вчера, — сообщаетъ Салтыковъ, — я получилъ отъ нѣкоего Ф. Денисенко изъ Одессы открытое письмо, въ которомъ онъ по поводу изображенія Подхалимова говорить, что я именно и есть родоначальникъ всѣхъ Подхаллмовыхъ. Письмо это, конечно, меня нимало не огорчило, но мнѣ все-таки не хотѣлось бы оставить его безъ отвѣта. Но, по обыкновенію, адреса не далъ, а Одесса — городъ большой. Теперь мнѣ припоминается, что имя Ф. Денисенко мнѣ повременамь встрѣчалось подъ мелкими статейками въ „Московскихъ Вѣдомостяхъ“, и моя покорнѣйшая просьба именно въ томъ и заключается, нельзя ли узнать въ редакціи „Московскихъ Вѣдомостей“, дѣйствительно ли есть у нихъ сотрудникъ въ Одессѣ Денисенко (Ф.), и ежели есть, какъ къ нему адресовать письма».
Словомъ, если одесскій адресъ «читателя-ненавистника» и не былъ найденъ, то его московское литературное пристанище было вѣрно разгадано. По было бы ошибкой думать, что Салтыковъ такъ заботился объ отвѣтѣ на письма только людей изъ породы ненавистниковъ. Онъ былъ вообще необыкновенно аккуратенъ въ перепискѣ и, конечно, не оставлять безъ отклика и писемъ «читателей-друзей». Вотъ одинъ фактъ, характеризующій отношеніе великаго писателя къ «читателю-другу». Въ послѣдній годъ жизни, совершенно измученный болѣзнью, онъ сообщалъ Соболевскому (14-го декабря 1888 г.): «Дня два тому назадъ я получилъ изъ Москвы очень сочувственное письмо, подписанное В. Морозова». А затѣмъ, по обыкновенію, слѣдуетъ просьба разузнать адресъ корреспондентки. «Хотѣлось бы отвѣтить», — пишетъ М. Е. и прибавляетъ къ этой просьбѣ коротенькую приписку, указывающую да то, какъ трудно ему было выполнять въ то время долгъ исправнаго корреспондента. «Я попрежнему ничего дѣлать не могу и нахожусь въ оцѣпенѣніи», но если бы нужны были доказательства теплаго чувства, которое питалъ къ «читателю-другу» этотъ суровый сатирикъ, то, кажется, всякія сомнѣнія должно разсѣять слѣдующее его письмо, посланное Соболевскому 9-го мая 1887 года, когда Салтыковъ печаталъ въ «Русскихъ Вѣдомостяхъ» свои очерки «Читатели».
«Многоуважаемый Василій Михайловичъ. Въ 3-мъ фельетонѣ, въ главѣ 4-й, въ -самомъ концѣ, я желалъ бы прибавить нѣсколько строкъ, а именно: Виноватъ, еще одно -слово. Въ послѣднее время я довольно часто получаю заявленія, въ которыхъ выражается упрекъ за то, что я сомнѣваюсь въ наличности читателя-друга и въ его сочувственномъ отношеніи къ убѣжденной литературѣ. По этому поводу я считаю долгомъ оговориться; ни въ наличности читателя-друга, ни въ его сочувствіи я не сомнѣваюсь, а утверждаю только, что не существуетъ непосредственнаго общенія между читателемъ и писателемъ. Покуда мнѣнія читателя-друга не будутъ приниматься въ разсчетъ на вѣсахъ общественнаго сознанія, съ тою же обязательностью, какъ и мнѣнія прочихъ читательскихъ категоріи, до тѣхъ поръ вопросъ объ удрученномъ положеніи убѣжденнаго писателя останется открытымъ. Напечатаніемъ этихъ строкъ вы крайне обяжете меня, разумѣется, если найдете ихъ непротивоцензурными. Вашъ М. Салтыковъ».
Приписка, конечно, была напечатана въ газетѣ и затѣмъ неизмѣнно повторялась въ изданіяхъ сочиненій Салтыкова.
Въ письмахъ М. Е. постоянно попадаются живые отклики на бесѣды и другихъ писателей съ читателемъ. Старый журналистъ, редакторъ, въ теченіе многихъ лѣтъ стоявшій во главѣ большаго журнала, онъ трудно свыкался съ ролью сотрудника, не принимающаго непосредственнаго участія въ редакціонныхъ дѣлахъ. Само собою разумѣется, что газета для Щедрина была слишкомъ узкимъ и не всегда удобнымъ въ виду сравнительно большаго объема его произведеній поприщемъ литературной дѣятельности. И Салтыковъ самъ выразилъ эту мысль въ письмѣ къ Соболевскому 13-го января 1885 года: «Сотрудничество мое въ „Русскихъ Вѣдомостяхъ“ состоялось не столько по вашей иниціативѣ, сколько по моей собственной. Я желалъ этого сотрудничества… И сожалѣю только о томъ, что это — газета, а не журналъ». Другой разъ, 3-го марта того же года, онъ возвращается къ мысли о журналѣ и ярко изображаетъ, чего ему йедоставало послѣ закрытія «Отечественныхъ Записокъ», когда его собственная писательская дѣятельность, какъ-никакъ, возобновилась. «Ваши Мечтанія, — пишетъ Салтыковъ Соболевскому, — о большомъ журналѣ въ Москвѣ въ высшей степени пріятны. Дѣйствительно, теперь совсѣмъ пѣть мѣста, въ которомъ можно было бы съ удовольствіемъ пріютиться». Что значило для М. Е. это «пріютиться», видно изъ того, какъ онъ тутъ же скорбитъ, чтовъ «Вѣстникѣ Европы» онъ «никакого интимнаго участія» но принимаетъ. «Все равно, какъ если бы я жилъ въ Твери и оттуда посылаль статьи и получалъ за нихъ гонораръ. Слѣдовательно, и для нашего брата, инвалида, было бы недурно имѣть сочувственный органъ. Одно только: (едва ли я лично могу быть полезенъ. Я послѣднія силы трачу; еще немного — и лампада жизни потухнетъ, — какъ говорилъ Жуковскій».
Но пока «лампада жизни» еще горѣла, и писатель живо отзывался на все, что занимало тогда писательскій міръ. Въ частности М. Е. внимательно слѣдилъ и за тѣмъ, что дѣлалось въ «сочувственной» ему газетѣ, хотя и въ ней онъ принималъ участіе лишь какъ сотрудникъ, живущій въ другомъ городѣ. Онъ подавалъ совѣты: «Не худо бы вамъ поразнообразить фельетонъ, а то переводы съ французскаго»…-- писалъ М. Е. 14-го октября 1884 г. Онъ радуется привлеченію газетой новаго сильнаго сотрудника. «Статей Андреева, — говорится въ письмѣ отъ
3-го марта 1885 г., — ожидаю съ величайшимъ любопытствомъ». Надо пояснить, что подъ псевдонимомъ Андреева тогда возобновилъ свою публицистическую дѣятельность Н. Г. Чернышевскій. Неоднократно Салтыковъ въ своихъ письмахъ критикуетъ;и отдѣльныя статьи, появившіяся въ газетѣ. Такъ, 13-го января 1885 года онъ останавливается на «литературномъ обозрѣніи» Аристархова (Арс. П. Введенскаго), помѣщенномъ незадолго передъ тѣмъ.
«Статьи Введенскаго о послѣднемъ „Пестромъ письмѣ“ я совсѣмъ но понялъ. Есть какой-то намекъ на то, что нужно, дескать, заступаться за людей, которыхъ калѣчитъ жизнь, но все это темно, скомкано, перезонно… Тема о заступничествѣ за калѣчимыхъ людей очень благодарна, но нужно ее развить и всесторонне объяснить. Вѣдь недаромъ же она не разрабатывается; г. Введенскій, повидимому, думаетъ, что, вотъ онъ доросъ, а другіе не доросли… Выходитъ общее мѣсто».
Вскорѣ затѣмъ Салтыковъ вступилъ въ такую же полемику съ Г. И. Успенскимъ. Въ № 107-мъ «Русск. Вѣд.» 1885 года, 21-го апрѣля, появилась статья Глѣба Успенскаго «Несбыточныя мечтанія». Въ собраніе сочиненій Успенскаго въ полномъ видѣ она не вошла: первая часть ея, именно та, которая вызвала замѣчанія Салтыкова, повидимому, и авторомъ была признана утратившей значеніе къ тому времени, когда онъ редактировалъ павленковское изданіе своихъ сочиненій. Въ этой статьѣ Г. И. говорилъ между прочимъ о только-что возникшемъ тогда Крестьянскомъ банкѣ) и о первыхъ правительственныхъ попыткахъ организаціи (врачебной помощи переселенцамъ. Успенскій выражалъ надежду, что банкъ «осушитъ» много мужицкихъ слезъ. Не безъ надежды встрѣчалъ онъ и первые переселенческіе пункты. Дѣйствительность скоро разочаровала писателя, и черезъ три — четыре года онъ внесъ въ свою лѣтопись мужицкихъ скорбей «потрясенія» въ крестьянской жизни, вызванныя «неудачными покупками земли» при содѣйствіи Крестьянскаго банка. Но для Салтыкова не было иллюзій на этотъ счетъ и въ то время, когда Г. И. все-таки надѣялся. Черезъ четыре дня послѣ появленія «Несбыточныхъ мечтаній», 25-го апрѣля, онъ писалъ Соболевскому: «Успенскаго статью читалъ у васъ въ газетѣ и, признаться, нашелъ ее (нѣсколько необдуманной… Умиляется надъ менонитами, которые на свой счета переѣзжаютъ въ Америку, и ссылается на Е. Маркова. Вѣритъ въ чудотворную силу Крестьянскаго банка и радуется заведенію пяти переселенческихъ станціонныхъ пунктовъ съ 40-тысячнымъ бюджетомъ на нѣсколько сотъ тысячъ переселенцевъ… Я помню, въ азбукѣ, по которой я учился, была фраза: „Не шутите съ вещами, которыя важны“. Польза Крестьянскаго банка дѣйствительно сказалась въ томъ, что нынче земли въ Тверской губ., которыя стоили не дороже 10 руб. за десятину, продаются по 40 руб. Нѣкоторые помѣщики, сумѣвшіе сохранить свои обрѣзки, дѣйствительно осушили слезы. А вотъ когда окажется, что земля, купленная подъ вліяніемъ увлеченія, де даетъ столько выгодъ, чтобы покрыть ежегодные платежи, и когда вслѣдствіе (того) начнутся продажи, — тогда и скажется, что такое русскій кисель. Способенъ ли онъ выработать изъ себя бламанже, или такъ навсегда и останется киселемъ».
Строгій къ другимъ, Щедринъ былъ строгъ и къ себѣ. Въ критикѣ своихъ собственныхъ статей онъ былъ также неумолимъ. Вотъ, напримѣръ, его отзывъ о сказкѣ «Дуракъ». 15-го февраля 1885 г. онъ писалъ Соболевскому: «Сейчасъ получилъ я No „Русск. Вѣд.“ со сказкой. Искренно вамъ благодаренъ. Сказка вышла (неважная, въ чемъ и приношу вамъ извиненіе. Виновато въ этомъ по преимуществу мое усердіе, которое и необходимо обуздывать. Впередъ постараюсь быть менѣе усерднымъ, по присылать вещи тщательнѣе (сдѣланныя. Тутъ только одно препятствіе: ежели быть болѣе тщательнымъ, то, пожалуй, совсѣмъ придется бросать вслѣдствіе цензурныхъ условій». 3-го марта, собираясь отправить въ редакцію «Боингу» и «Кисель», Салтыковъ пишетъ: «На-дняхъ я вамъ вышлю двѣ сказки (въ четвергъ или въ пятницу получите); изъ нихъ одна нѣсколько больше „Недр. ока“; другая займетъ не болѣе 60-ти строкъ. Вотъ почему я и желалъ бы напечатать ихъ вмѣстѣ. Впрочемъ, это — еще вопросъ, можетъ ли вторая (маленькая) сказка быть напечатана. Ежели найдете неудобнымъ, то откажите, а во всякомъ случаѣ, когда будете присылать корректуры, то напишите прямо, что, по вашему мнѣнію, небезопасно или даже неловко. Теперь мнѣ совсѣмъ бѣда: не съ кѣмъ посовѣтоваться, а когда человѣкъ предоставленъ исключительно самому себѣ, то онъ легко можетъ впасть въ распутство. Оттисковъ (особыхъ), ради Бога, вы для меня не дѣлайте, — изъ-за пустяковъ еще исторію наживете, а присылайте мнѣ 10 NoNo газеты. Пожалуйста, не дѣлайте оттисковъ, прошу васъ объ этомъ, а тѣмъ паче не привлекайте цензуру»[3].
Съ той же угнетающей мыслью о цензурѣ мѣсяцъ спустя, 6-го апрѣля, посылалъ Щедринъ и сказку о «Баранѣ непомнящемъ», который во снѣ «вольнаго» барана видѣлъ. «Посылаю вамъ сказку, которую гладилъ-гладилъ, по успѣлъ ли до мягкости выгладить, не знаю. Во всякомъ случаѣ прочтите, а ежели найдете какія сомнительныя мѣста, отмѣтьте. Можетъ-быть, и еще смягчать придется. Въ особенности самый конецъ мнѣ самому кажется сомнительнымъ». И только одинъ разъ, кажется, за все время своего сотрудничества въ нашей газетѣ взыскательный художникъ выразилъ удовлетвореніе своей работой, да и то съ оговоркой. 21-го апрѣля 1888 г. М. Е. закончилъ сказку «Либералъ» и пивалъ о ней Соболевскому: «Посылаю вамъ сказку. Боюсь, что мала, и для фельетона недостаточна будетъ; но полагаю, что вы уладитесь. Больше прислать покуда не могу.боленъ совсѣмъ, сверху до низу. Сказкой этой я лично доволенъ, но, можетъ-быть, это именно и означаетъ, что она плоха».
Въ это время писатель уже былъ такъ боленъ, что долженъ былъ бросить работу. До отъѣзда за границу онъ успѣлъ прислать въ «Русскія Вѣдомости» еще только двѣ сказки («Здравомысленнаго зайца» и «Сосѣдей»). А еще раньше М. Е. по нездоровью отложить большую свою работу, которую онъ печаталъ въ «Вѣстникѣ Европы». «Я до такой степени измученъ, — писалъ онъ Соболевскому, еще 6-го апрѣля, — измученъ и боленъ, что долженъ былъ бросить начатое для майской книжки „В. Евр.“ письмо, и до сентября рѣшился эту серію прервать. Совсѣмъ послѣднія силы оставляютъ». Однако къ іюньской книжкѣ журнала это письмо все-таки было написано, но окончаніе «Пестрыхъ писемъ» явилось уже только въ сентябрѣ и октябрѣ слѣдующаго 1886 года. Болѣзнь прервала литературную дѣятельность нашего великаго сатирика. Самъ онъ незадолго до отъѣзда за границу въ письмѣ отъ 17-го мая такъ описывалъ свое состояніе:
«Никогда я не былъ такъ боленъ. Сплю не больше 4-хъ часовъ въ сутки и то въ разное время. Полагаю, что умру отъ истощенія силъ. Доктора меня лѣчатъ играючи. Завтра впрочемъ будетъ консиліумъ врача внутр. болѣзней съ глазнымъ. Нервы до того расшатаны, что не нахожу мѣста себѣ. Покуда еще хожу, но боюсь, что придется слечь, и тогда кануть. Смерть у меня де съ косой, а въ видѣ лисицы, которая долго съ зайцемъ разговариваетъ, наконецъ, говорить: ну, теперь давай играть». Именно съ такимъ предложеніемъ, какъ извѣстно, лисица обращается къ зайцу и въ только-что написанной тогда Салтыковымъ сказкѣ «Здравомысленный заяцъ».
За-границей М. Е. одно время было совсѣмъ худо. 9-го іюля онъ послалъ Соболевскому слѣдующее письмо:
«Многоуважаемый Василій Михайловичъ. Уже по почерку моему вы догадаетесь, что со мной плохо. Руки дрожать, но не колеблются, въ головѣ шумъ и совершенное -ослабленіе дѣятельности, потеря памяти, отсутствіе воздуха и почти непрестанное умираніе. Вотъ какую картину я изъ себя представляю. И все это вслѣдствіе заграничнаго путешествія, которое меня измученнаго совершенно доконало. Мнѣ слѣдовало бы забраться въ какое-нибудь русское деревенское уединеніе, а меня погнали въ Германію, гдѣ одно плохое знаніе русскаго языка выводитъ меня на каждомъ шагу изъ себя. Ночи я почти совсѣмъ не сплю, но днемъ дремлю, не переставая. Никогда ничего подобнаго не было, — очевидна, конецъ. Не сѣтуйте на меня, что я ничего вамъ не присылаю: можетъ-быть, я и долго еще буду молчать. Мнѣ крайне нужно „Пестрое письмо“ написать, чтобы возстановить связь, — по и это, не знаю, удастся ли когда-нибудь выполнить… Къ счастью, я нашелъ здѣсь стараго друга, доктора Бѣлоголоваго, который и наблюдаетъ за мною. Хотя онъ и обнадеживаетъ меня, но вѣдь не говорить же человѣку въ глаза, что онъ не завтра — нынче поконченъ. Въ концѣ этой недѣли я отсылаю семью на морскія купанья, а самъ остаюсь здѣсь до 1—5-го августа. Потомъ малымъ разстояніемъ отправляюсь домой, т. е. въ Петербургъ. Отправляюсь одинъ, пришпиливая къ груди карточку съ адресомъ. Такъ я и сюда пріѣхалъ. Напишите мнѣ хоть что-нибудь: гдѣ Михайловскій? — если успѣете. До 1-го августа времени еще много. Больше писать не въ силахъ. Для того только и пишу, чтобы вы знали, что я помню о васъ. Искренно вамъ преданный М. Салтыковъ».
Въ Висбаденѣ писатель нѣсколько поправился, о чемъ можно судить по другому письму, посланному 31-го іюля.
«Многоуважаемый Василій Михайловичъ. Пишу къ вамъ второе письмо, и никакого отвѣта отъ васъ не имѣю. Положеніе мое все то же, хотя Бѣлоголовый обнадеживаетъ, что недѣли черезъ 2—3 буду въ состояніи возвратиться въ Россію. У меня уже совсѣмъ сформировались двѣ небольшія сказки, и какъ только руки мои поправятся, скоро ихъ напишу. Газета ваша здѣсь многимъ правится, и съ будущаго года вы, вѣроятно, двумя — тремя подписчиками въ Висбаденѣ будете имѣть больше. Но почтальоны смѣются, какой странный бандероль, на старомъ обрывкѣ газеты приклеенъ адресъ. Одна мать семейства обидилась, прочтя прямо подъ адресомъ объявленіе: „сифилисъ“.
Прощайте, больше писать не въ состояніи. М. Салтыковъ».
А вдогонку этому письму пошло изъ Висбадена и третье, — шутливая «трагедія», подъ заглавіемъ «Смерть отъ телеграммы», поводомъ къ которой послужилъ случайно запоздавшій отвѣтъ на письмо М. Е. Вотъ она:
Смерть отъ телеграммы. править
Салтыковъ (читаетъ). «Будьте здоровы. Письмо почтой. Соболевскій».
Д-ръ Бѣлоголовый. Какія могутъ быть письма, о которыхъ нужно возвѣщать телеграммой?
Салтыковъ. Это тѣ самыя письма, которыя никогда не посылаются.
Семейство д-ра Бѣлоголоваго. Не можетъ быть!
Салтыковъ. Вотъ увидите.
Явленіе 2-е. править
Луиза (на крыльцѣ). Вотъ уже шестидесятый разъ ощупываю я этого почтальона, и все въ немъ тѣла не прибываетъ!
Голосъ Салтыкова, (извнутри). Луиза! Письма нѣтъ?
Луиза. Много писемъ есть, но того, которое…
Голосъ д-ра Бѣлоголоваго. Удивительно!!
Явленіе 3-е. править
Всѣ. Письмо!
Д-ръ Бѣлоголовый вскрываетъ пакетъ, въ которомъ находитъ чистую бумажку. Вслѣдъ за тѣмъ опять врывается Луиза и кричитъ: Телеграмма!
Д-ръ Бѣлоголовый (читаетъ). «По ошибкѣ въ конвертъ вложена пустая бумажка. Письмо почтой»…
Всѣ. Изумительно!
Салтыковъ (на минуту воскресая и отдавая это письмо) Отошлите настоящія каракули Василію Михайловичу Соболевскому (умираетъ).
Но улучшеніе въ состояніи здоровья Салтыкова было временное и даже кратковременное: въ началѣ осени, когда онъ вернулся въ Россію, приступы болѣзни повторились, и онъ неоднократно въ теченіе той осени и зимы бывалъ на краю могилы. По «лисица-смерть» еще долго «играла!» съ больнымъ писателемъ. Не разъ на него надвигался, по его выраженію, «мракъ», казалось, но оставлявшій больше надежды на сохраненіе дорогой жизни. Но «мракъ» снова исчезалъ, и писатель возобновлялъ работу, за которой съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдила вся мыслящая Россія.
III. править
Въ первой главѣ «введенія» къ «Мелочамъ жизни», присланной въ редакцію «Русскихъ Вѣдомостей» въ августѣ 1886 года, М. Е. Салтыковъ писалъ: "Боленъ, я могу безъ хвастовства сказать, невыносимо. Недугъ"пился въ меня всѣми когтями и не выпускаетъ изъ нихъ. Руки и ноги дрожать, въ головѣ — цѣлодневное гудѣніе, по всему организму пробѣгаетъ судорога. Несмотря на врачебную помощь изможденное тѣло не можетъ ничего противопоставить недугу. Ночи провожу въ тревожномъ снѣ, пишу рѣдко и съ большимъ мученіемъ, читать не могу вовсе и даже — слышать чтеніе. Повременамъ самый голосъ человѣческій мнѣ нестерпимъ".
Въ письмахъ того времени М. Е. описываетъ свое состояніе въ томъ же безнадежномъ тонѣ. «О себѣ скажу вамъ, — сообщаетъ онъ Соболевскому 28-го іюня 1886 г., — что мнѣ все такъ же худо. Можетъ-быть, я нѣсколько крѣпче, но принципъ пляски св. Витта остается при мнѣ всецѣло. Главное — тоска и невозможность читать и писать. Лѣто здѣсь плохое: вотъ уже двѣ недѣлю дуютъ вѣтры, которые изнуряютъ меня, и льютъ дожди, которые лишаютъ меня воздуха. Дача попалась худая, сквозная, топимъ повременамъ даже теперь, а что будетъ въ августѣ, — знаетъ одинъ Богъ. Мы — на самомъ берегу озера, которое гудётъ день и ночь. Одно удобство, это — близость Боткина, но вѣдь и онъ — не Богъ».
По поводу этого письма можно напомнить, что въ «Воспоминаніяхъ» Н. А. Бѣлоголоваго (стр. 276-я посмертнаго изданія 1897 г.) о болѣзни Салтыкова между прочимъ говорится: «Что больше всего меня поразило въ немъ, это — какое-то мышечное безпокойство: его подергивало, и повременамъ эти подергиванія принимали видъ Виттовой пляски; болѣе рѣзки и часты они были вдоль лѣвой руки и особенно въ плечѣ и въ лѣвыхъ мышцахъ шеи». Н. А. Бѣлоголовый отмѣчаетъ далѣе, что Виттова пляска иногда наблюдается какъ спутница болѣзней сердца. По словамъ этого замѣчательнаго врача, Салтыковъ былъ боленъ уже съ 1875 года. Вскрытіе тѣла М. Е. показало, что «организмъ покойнаго былъ весь изгрызенъ многолѣтней болѣзнью и въ немъ почти не оставалось ни единаго органа, который могъ бы правильно отправлять свою физіологическую дѣятельность. Можно удивляться только, какъ въ такомъ искалѣченномъ видѣ онъ могъ удержатъ свою жизнеспособность такое продолжительное время. Еще болѣе поразительно то, какъ въ немъ чуть не до самыхъ послѣднихъ моментовъ жизни сохранилась необыкновенная живучесть таланта и та его яркость, которая привлекала къ нему такую массу читателей и поклонниковъ» (стр. 289—200-я).
Эту исключительную жизнеспособность Салтыкова и его яркаго таланта вѣрно оцѣнивалъ С. П. Боткинъ. Въ какомъ тяжкомъ состояніи находился больной писатель зимой 1885—1886 г., можно видѣть изъ письма
А. М. Унковскаго (извѣстный общественный дѣятель, теперь тоже уже покойный) къ В. М. Соболевскому отъ 18-го декабря 1885 г.: «Положеніе здоровья М. Е. Салтыкова очень плохо. Повидимому, онъ слабѣетъ съ каждымъ днемъ и очень часто пугаетъ всѣхъ насъ чисто-мозговыми явленіями, которыхъ собственно и боится Боткинъ. Иногда въ теченіе Нѣсколькихъ часовъ онъ лишается способности выражать свои мысли какъ письменно, такъ и на -словахъ до такой степени, что ничего понять нельзя. Между тѣмъ, по увѣренію С. П. Боткина и другихъ медиковъ, онъ не теряетъ совершенно сознанія. Когда же проходятъ такіе припадки, онъ впадаетъ въ крайнюю слабость. Настроеніе его большей частью мрачное, и самъ онъ, повидимому, де имѣетъ никакой надежды на выздоровленіе, а разсчитываетъ умереть въ непродолжительномъ времени. На прошедшей (недѣлѣ, въ точеніе 2—3 дней, о-въ занялся просмотромъ нѣсколькихъ прежнихъ его произведеній съ цѣлью отдать ихъ гр. Л. Н. Толстому для народнаго чтенія и, прочитавъ листа четыре, такъ утомился, что работа имѣла слѣдствіемъ весьма сильный припадокъ, продолжавшійся нѣсколько часовъ».
Тѣмъ не менѣе, Боткинъ не терялъ надежды, и тою же зимой М. Е. самъ сообщалъ Соболевскому (17-го февраля 1886 г.), что Боткинъ «обнадеживаетъ». Больной однако не раздѣлялъ надеждъ своего врача и продолжалъ въ послѣдующихъ письмахъ, посланныхъ Соболевскому съ Красной Мызы (дача въ Финляндіи), горько жаловаться на болѣзнь. «Я очень нездоровъ, — пишетъ онъ 6-го іюля, — хуже, чѣмъ когда-нибудь. Рука правая точно парализована, на правой ногѣ едва ступаю. Голова разорена». Въ письмѣ отъ 19-го іюля повторяется то же опасеніе за руку: «Рука совсѣмъ не пишетъ, боюсь, какъ бы не отнялась». Черезъ мѣсяцъ, 20-го августа, уже переѣхавъ съ дачи въ Петербургъ, М. Е. писалъ: «Повидимому, мнѣ не придется уже посылать вамъ ничего больше: до такой степени плохо мое здоровье».
III все-таки оказалось, что Боткинъ недаромъ «обнадеживалъ». На финляндской дачѣ и начался для М. Е. новый періодъ кипучей литературной работы. Кстати сказать, именно эта дача, — имѣніе Красная Мыза, близъ Новой Кирки въ Финляндіи, — описана Щедринымъ въ первой главѣ «Мелочей жизни». Передъ тѣмъ, — какъ мы видѣли, въ теченіе почти цѣлаго года онъ не въ состояніи былъ взяться за перо. За весь этотъ годъ (съ средины 1885 г. и по августъ 1886 г.) молчаніе Щедрина было прервано только одинъ разъ: 15-го февраля 1886 г., въ № 45-мъ «Русскихъ Вѣдомостей», появилась сказка «Праздный разговоръ». Но уже съ середины лѣта положеніе стало мѣняться. Отмѣченное письмо къ Соболевскому съ Красной Мызы ютъ 22-го іюня начиналось слѣдующими словами: «Позвольте вамъ напомнить о себѣ присылкою двухъ сказокъ, которыя вы, дня черезъ Четыре, получите въ двухъ страховыхъ пакетахъ». 19-го іюля пришло слѣдующее извѣщеніе: «Одновременно съ этимъ письмомъ, вы, вѣроятно, получите еще двѣ сказки въ двухъ заказныхъ пакетахъ. Онѣ почти одинаковаго объема съ прежде посланными, но нѣсколько цензурнѣе. Я ничего не имѣю противъ, если вы и ихъ напечатаете во второй половинѣ августа, а всего было бы лучше, если бы вы напечатали всѣ четыре сказки вмѣстѣ; по пословицѣ: семь бѣдъ — одинъ отвѣтъ. Выйдетъ фельетонъ строкъ въ 900, на одинъ разъ, это — не бѣда».
На самомъ дѣлѣ послѣдовать этому совѣту было невозможно, потому что четыре сказки, — о которыхъ идетъ рѣчь, составили три большихъ фельетона, каждый въ 700—800 строкъ. Но сказки появились въ «Русск. Вѣд.» не въ августѣ, а въ сентябрѣ, такъ какъ онѣ были отодвинуты «Мелочами жизни», первыя двѣ главы которыхъ напечатаны 17-го и 31-го августа (въ № 222-мъ и 238-мъ «Русск. Вѣд.»). И только въ сентябрѣ дошла очередь до сказокъ, которыя шли въ газетѣ въ такомъ порядкѣ: «Христова ночь» и «Путемъ-дорогой» (№ 245-й), «Приключеніе съ Крамольниковымъ» (№ 252-й) и «Деревенскій пожаръ» (№ 257-й).
А черезъ 10—12 дней по напечатаніи послѣдней изъ этихъ четырехъ сказокъ пришло отъ М. Е. извѣщеніе о новой работѣ, предназначенной для «Русск. Вѣд.». 30-го сентября Салтыковъ писалъ Соболевскому:
«Многоуважаемый Василій Михайловичъ. Одновременно я посылаю въ контору „Русск. Вѣд.“ заказной пакетъ со статьею „Молодые люди“. Предполагаю написать три этюда: одинъ — передъ вами, другой будетъ имѣть предметомъ человѣка, трудящагося ради насущнаго хлѣба, третій — человѣка, ищущаго свѣта и обрѣтающаго смерть. Буду писать, сколько возможно, цензурно, но ежели вы замѣтите нецензурность въ первомъ Итюдѣ и что-нибудь подозрительное въ сюжетахъ двухъ остальныхъ, то пришлите рукопись обратно. Срокомъ печатанія я васъ не стѣсняю, хотя нежелательно, чтобы рукопись залежалась, потому что на этомъ разсчитала послѣдующая работа. По прошу поскорѣе прочитать рукопись и увѣдомить о рѣшеніи. Боюсь, что фельетонъ будетъ слишкомъ великъ, но прошу на этотъ разъ постѣсняться. Искренно преданный вамъ М. Салтыковъ».
На слѣдующій день, 1-го октября, М. Е. пишетъ редактору «Русск. Вѣд.» новое письмо, въ которомъ сообщаетъ еще нѣкоторыя свѣдѣнія о планѣ этой своей работы:
«Сегодня, утромъ, я послалъ въ контору „P. В.“ заказной пакетъ съ письмомъ, а вчера писалъ къ вамъ лично. Теперь я разсуждаю такъ, что вамъ гораздо удобнѣе будетъ опредѣлить, будете ли вы печатать мои статьи, тогда, когда онѣ есть три будутъ передъ вами, такъ какъ это съ моей стороны — непремѣнное условіе, напечатать всѣ три въ одномъ и томъ же журналѣ. Тѣсной связи между ними нѣтъ, но есть параллель, которую читатель долженъ не терять изъ вида. Поэтому я и прошу васъ подождать остальные два этюда. Я не замедлю, и, полагаю, что въ концѣ (будущей недѣли вышлю вамъ все, ежели не впаду въ оцѣпенѣніе, что тоже можетъ случиться. 8-го числа я непремѣнно вамъ напишу о положеніи дѣла. Теперь же прошу увѣдомить о полученіи статьи и о томъ, какъ вы ее нашли. Ежели съ перваго же этюда онъ вамъ не по нутру, то возвратите».
Но планъ задуманной М. Е. работы нѣсколько измѣнился во время писанія «Молодыхъ людей». Вмѣстѣ съ тѣмъ явилась мысль и о рядѣ другихъ очерковъ. 7-го октября (Салтыковъ сообщалъ:
«Покуда я писалъ второй этюдъ, у меня выработался еще промежуточный типъ, — государственнаго послушника. Одинъ этюдъ — уже у васъ (отмѣтьте его цифрой I), два другихъ завтра заказнымъ письмомъ вышлю, но не для печатанія, а чтобы вамъ было досужнѣе читать. Четвертый наполовину готовъ и вышлется не позднѣе начала будущей недѣли, ежели ничего экстраординарнаго не случится. Когда все будетъ на виду, вы лучше разсудите, можно ли, согласно съ вашими требованіями, печатать ихъ безъ пропусковъ и измѣненій. Я не изъ самолюбія не желаю измѣненій, а просто потому, что объясняться за 600 верстъ не въ силахъ. Сверхъ того я прошу васъ принять въ соображеніе слѣдующее: 1) Вы уже писали мнѣ, что первый эподъ для газеты слишкомъ великъ; къ сожалѣнію, я остальные три вышли тако-го же размѣра. Быть-можетъ, это вы найдете для себя неудобнымъ. 2) Я просилъ бы васъ увеличить мой гонораръ до 30-ти коп. со строки, что какъ-разъ равняется получаемому мной гонорару въ „Вѣстн. Евр.“. Ежели хотя одно изъ этихъ условій Неудобно для васъ, то возвратите мою работу безъ церемоній, хотя я душевно хотѣлъ бы, чтобы она появилась въ вашей газетѣ. Еще -одна просьба: благоволите распорядиться напечатать въ „P. В.“ передъ текстомъ прилагаемое объявленіе. Въ одинъ столбецъ и три раза. Что будетъ стоить, прикажите поставить мнѣ на счетъ. Я теперь долженъ конторѣ 266 р. 50 к. Дружески жму вашу руку и прошу увѣдомить письмомъ о полученіи статей, а равно и о вашемъ мнѣніи о нихъ и дальнѣйшихъ намѣреніяхъ. Искренно преданный М. Салтыковъ. Отвѣтъ просто киньте въ почтовый ящикъ, — чай, и въ Москвѣ на улицахъ водятся таковые».
Къ напечатанію «Молодыхъ людей» цензурныхъ препятствій не было; что же касается до объема этихъ этюдовъ, то по отношенію къ Щедрину обычныя газетныя требованія, конечно, не примѣнялись: въ этомъ отношеніи желанія автора удовлетворились постольку, поскольку это выполнимо при ограниченномъ размѣрѣ газетнаго листа. Само собой разумѣется, что и относительно вознагражденія Салтыковъ былъ поставленъ въ исключительныя условія: всѣ его желанія охотно и немедленно исполнялись.
«Молодые люди» напечатаны въ «Русск. Вѣд.» въ октябрѣ и ноябрѣ 1886 г. (№№ 287-й, 294-й, 301-й и 308-й). Но передъ самымъ началомъ печатанія этой серіи очерковъ у Салтыкова явилась мысль замѣнить ихъ другими, къ писанію которыхъ онъ въ то время только-что приступилъ. 12-го октября онъ писалъ Соболевскому:
«Вотъ какая мысль у меня родилась. Увѣренъ, что вы уже на „Люберцевѣ“ задумались, кого я описываю. И хотя я увѣряю васъ, что никого лично въ виду не имѣю, но вѣдь мнѣ, критикану, кто же повѣритъ? На то я и критиканъ, чтобы дразнить и списывать портреты. А на четвертомъ этюдѣ вы, навѣрное, остановитесь, потому что въ немъ идетъ рѣчь о той особи молодыхъ людей, которая нынѣ не ко двору. Поэтому я надумалъ для „Русск. Вѣд.“ другую работу. Называется она „На лонѣ природы и сельскохозяйственныхъ ухищреній“, и предметомъ послужитъ сельскій экономическій годъ. Фельетоновъ будетъ три: въ первомъ — крестьянское хозяйство, во второмъ — поповское (буду называть сельскимъ священникомъ и ни однимъ словомъ не коснусь служебныхъ обязанностей), въ третьемъ — помѣщичье. Въ цензурномъ отношеніи, самый ревнивый цензоръ иголки не подточитъ. Въ литературномъ отношеніи — не хуже прочаго… Мной овладѣло теперь непреодолимое желаніе работать. Надумалъ еще нѣсколько вещей и выполню, ежели выдержу».
Письмо заканчивалось припиской, изъ которой видно, что несмотря на «непреодолимое желаніе работать» писатель находился въ тяжеломъ (настроеніи: «Боюсь, — писалъ онъ, — что вы разсердитесь и перестанете совсѣмъ печатать меня. Не дѣлайте этого, — мнѣ дѣваться некуда на старости лѣтъ. И то представляется, что всѣмъ надоѣлъ».
Эти строки показываютъ, что состояніе здоровья М. Е. послѣ напряженной работы въ осенніе мѣсяцы снова ухудшилось. Двѣ — три коротенькія записки, посланныя имъ въ это время, — чисто дѣловаго содержанія, — писаны другой рукой, и только подпись и приписка на одной изъ нихъ: «Вечеромъ не могу писать», сдѣланы Салтыковымъ собственноручно. Позднѣе, 26-го ноября, М. Е. такъ описывалъ свое состояніе: «Представьте себѣ человѣка, который встаетъ утромъ и думаетъ: „Ахъ, скоро ли наступитъ ночь 1“, а ложась вечеромъ, повторяетъ: „Ахъ, кабы поскорѣе прошла эта тревожная, безсонная ночь!“. Никакого просвѣта въ будущемъ, ни малѣйшей надежды на участіе въ жизни. Всѣ умственныя наслажденія закрыты. Вотъ — мое положеніе, которое впрочемъ съ „объективной точки зрѣнія“ доктора находятъ удовлетворительнымъ».
Но «объективный» взглядъ врачей все-таки находилъ себѣ оправданіе въ томъ, что больной писатель продолжалъ въ это время обнаруживать изумительную работоспособность. Въ томъ же письмѣ Салтыковъ извѣщаетъ: «Къ рождественскому нумеру я пришлю вамъ непремѣнно что-нибудь подходящее и не совсѣмъ пошлое». А только-что передъ тѣмъ М. Е. закончилъ очерки на «На лонѣ природы». Онъ тогда же писалъ Соболевскому: "Что же касается до сельскохозяйственныхъ разсказовъ, то я предлагалъ вамъ ихъ на замѣну «Молодыхъ людей», которыхъ думалъ передать Стасюлевичу. А такъ какъ вы напечатали «Молодыхъ людей», то я и отдалъ сельскіе разсказы въ декабрьскую книжку «Вѣстн. Евр.».
За рождественскій разсказъ Салтыковъ принялся сейчасъ же и о ходѣ своей работы черезъ нѣсколько дней послѣ приведеннаго письма 29-го ноября, сообщалъ редактору «Русск. Вѣд.» слѣдующее:
«Будьте такъ добры увѣдомить меня, въ какомъ размѣрѣ можетъ быть рождественскій фельетонъ. Вы писали, что вообще имѣете обыкновеніе давать 25-го декабря больше мѣста беллетристикѣ, но въ самомъ ли газетномъ листѣ или въ приложеніи, я не помню. Если у меня вышло 1,000—1,200 строкъ, — пригодно ли это будетъ? Я и самъ не предполагалъ, что выйдетъ много, а между чѣмъ, написавъ больше половины, вижу, что едва ли не зарвусь дальше предѣловъ».
Еще черезъ три — четыре дня сказка была готова, и 3-го декабря М. Е. отослалъ ее въ Москву.
«Благодарю васъ, — писалъ онъ въ этотъ разъ Соболевскому, — за письмо, которое меня очень утѣшило. При той всесторонней оброшенности, среди которой я живу, мнѣ становится легче, когда я хоть изрѣдка слышу одобряющій голосъ… Посылаю вамъ рождественскую сказку (на 25-е декабря). По моему, она вполнѣ цензурна, только понравится ли вамъ, — вотъ вопросъ. Я, кажется, начинаю исписываться. Утѣшаюсь тѣмъ, что хотя я и угрожалъ вамъ перспективой 1,000 строкъ, но едва ли и 600 выйдетъ».
«Рождественская сказка» была напечатана въ «Русск. Вѣд.» 25-го декабря 1886 года (№ 354). По въ своихъ письмахъ къ редактору газеты Салтыковъ еще дважды возвращается къ этой сказкѣ,,9-го декабря онъ предлагаетъ рядъ цензурныхъ поправокъ {Для сравненія приводимъ въ выдержкахъ тѣ мѣста сказки, которыя авторъ думалъ-было исправить. Сережа, герой сказки, утромъ слышавшій проповѣдь объ «извѣчной правдѣ», ведетъ разговоръ сначала съ нянькой, потомъ — съ священникомъ.
— Я, няня, по правдѣ жить буду! — объявилъ Сережа.
— Ишь съ коихъ поръ собрался! — пошутила старуха,
— Нѣтъ, няня, я вѣрное слово себѣ далъ! Умру за правду, а ужъ неправдѣ не покорюсь!
— Ахъ, болѣзный мой, ишь вѣдь что тебѣ въ голову пришло!
— Развѣ ты не слыхала, что въ церкви батюшка говорилъ? За правду жизнь полагать надо, — вотъ что! Въ бой за правду идти всякій долженъ.
— Извѣстно, что же въ церкви говоритъ! На то и церковь дана, чтобы въ ней о праведныхъ дѣлахъ слушать. Только ты, маленькій, слушать — слушай, а умомъ тоже раскидывай.
— Я, батюшка, по правдѣ жить буду! Я за правду на бой пойду! — привѣтствовалъ гостей Сережа.
— Вотъ-такъ вояка выискался! Отъ земли не видать, а ужь на бой собрался! — пошутилъ батюшка.
— Надоѣлъ онъ мнѣ. Съ утра все объ одномъ и томъ же говоритъ, — сказала Марья Сергѣевна.
— Ничего, сударыня. Поговоритъ и забудетъ.
— Нѣтъ, не забуду! — настаивалъ Сережа. — Вы сами давеча говорили, что нужно по правдѣ жить… въ церкви говорили.
— На то и церковь установлена, чтобы въ ней о правдѣ возвѣщать. Ежели я, пастырь, своей обязанности не исполню, такъ церковь сама о правдѣ вспомнитъ. И помимо меня, всякое слово, которое въ ней произносится, — правда; одни ожесточенныя сердца могутъ оставаться глухими къ ней.
— А жить какъ?..
— И жить по правдѣ слѣдуетъ…}.
"Въ видахъ цензурныхъ, я полагалъ бы слова няньки: «Извѣстно, что же въ церкви и говорить?» совсѣмъ выпустить, а далѣе послѣ словъ: «О праведныхъ дѣлахъ слушать» прибавить: «Ну, а съ людьми нельзя безъ того, чтобы и со всячинкой не простить». Затѣмъ слово «только» выпустить и начать: «Ты — маленькій», и т. д. Затѣмъ въ словахъ священника за обѣдомъ по окончаніи словъ: «Оставаться глухими къ ней» прибавить фразу: «Ну, а въ міру не безъ грѣха». Затѣмъ отвѣтъ Сережи: «Въ церкви? А жить?», измѣнить такъ: «Какъ же жить?». И дальше въ отвѣтѣ священника къ словамъ: «И жить по правдѣ слѣдуетъ» прибавить: «Памятуя завѣтъ святой церкви».
Но, получивъ извѣщеніе, что разсказъ могъ бы быть напечатанъ въ первоначальной редакціи, М. Е. въ письмѣ отъ 17-го декабря отмѣнилъ большую часть этихъ поправокъ. «Само собою разумѣется, писалъ онъ, — что по первоначальной редакціи печатать лучше, но я хотѣлъ бы вопросъ Сережи: „Въ церкви? А жить?“ поправить такъ: „А жить какъ?“ Впрочемъ и во всемъ остальномъ поступите по собственному усмотрѣнію; кажется, нелишнее бы оставить также фразу: „А въ мірѣ не безъ грѣха“, чтобы ужъ не очень выдѣлялась церковь».
Такимъ образомъ была установлена окончательная редакція «Рождественской сказки», та именно редакція, въ которой это произведеніе Щедрина было напечатано въ нашей газетѣ и во всѣхъ послѣдующихъ изданіяхъ его сочиненій. Это письмо великаго писателя заканчивалось снова жалобой на перемѣну къ худшему въ состояніи его здоровья. «Я весьма боленъ и вотъ ужъ второй день не могу работать. Кажется, предстоитъ перерывъ, очень не кстати».
Перерывъ, повидимому, и наступилъ, но не надолго. М. Е. много работалъ въ теченіе первыхъ мѣсяцевъ 1887 года, хотя и не сплошь. Такъ, 2-го мая, извѣщая Соболевскаго объ отправкѣ въ редакцію «Русск. Вѣд.» первыхъ двухъ очерковъ «Читатели», М. Е. сообщаетъ: «Къ маю я ничего не могъ дать (въ „Вѣстн. Евр.“), потому что былъ въ мартѣ сильно боленъ и не въ состояніи писать».
«Читатели» были напечатаны въ «Русск. Вѣд.» въ трехъ фельетонахъ 6-го, 14-го и 17-го мая 1887 года (№№ 122, 130 и 133). Появленіе перваго изъ нихъ мъ газетѣ дало поводъ къ забавному недоразумѣнію. сильно -однако взволновавшему больнаго писателя. На этотъ разъ плохую шутку съ нимъ сыгралъ телеграфъ. Приступая къ печатанію этихъ очерковъ, редакторъ по телеграфу увѣдомилъ автора, что его статьи пойдутъ «безъ измѣненій». Такое извѣщеніе было необходимо, потому что М. Е., предпринимая отдѣльное изданіе «Мелочей жизни», торопилъ съ печатаніемъ «Читателей» и предоставилъ Соболевскому, въ случаѣ надобности, смягчить статью въ цензурныхъ видахъ. «Ежели, — писалъ Салтыковъ 2-го мая, — найдете, что статью можно печатать лишь съ нѣкоторыми пропусками и измѣненіями, то разрѣшаю вамъ сдѣлать ихъ самимъ, не сносясь со мною». Къ удовольствію редакціи ни въ какихъ перемѣнахъ надобности не встрѣтилось, но телеграмма, извѣщавшая объ этомъ автора, причинила ему неожиданное огорченіе. Вотъ три письма Салтыкова, вызванныя этой злополучной телеграммой. Имъ можно бы дать общее заглавіе: «Безъ имени!»
5-го мая Салтыковъ писалъ:
«Многоуважаемый Василій Михайловичъ. Никогда я еще не печатался безъ имени, но, — дѣлать нечего, приходится и этотъ срамъ испытать. Я хотѣлъ-было телеграфировать вамъ, чтобы не печатать, но потомъ махнулъ рукой. Можетъ-быть, найдете возможнымъ поставить мое имя подъ вторымъ или третьимъ фельетономъ, но, можетъ-быть, вамъ данъ совѣть не печатать моихъ статей. Во всякомъ случаѣ это — неожиданность. Я прошу васъ выслать мнѣ хотя одинъ оттискъ безъ исправленій и, по обыкновенію, 10 экземпляровъ NoNo. Пожалуйста, исполните мою просьбу поскорѣе. Пожалуйста. Телеграмма на меня подѣйствовала, — но вамъ что за дѣло? Я полагалъ, что вы ранѣе воскресенья не будете печатать, а до воскресенья можно было бы списаться. Впрочемъ всѣ три статьи будутъ напечатаны въ отдѣльномъ изданіи. Второй фельетонъ вчера выслалъ, но третій вышлю не ранѣе конца будущей недѣли. Очень вы поторопились. Вотъ такъ сюрпризъ! До сихъ поръ я получалъ со всѣхъ сторонъ сочувственныя письма: отнынѣ, вѣроятно, мнѣ будутъ присылать письма укоризненныя. Спасибо. Преданный вамъ М. Салтыковъ. Прошу второй фельетонъ поскорѣе печатать».
Но нумеръ газеты съ первымъ фельетономъ пришелъ черезъ два дня въ Петербургъ, и огорченный авторъ увядалъ подъ статьей подпись: Н. Щедринъ. М. Е. снова тотчасъ же пишетъ по этому поводу:
«Многоуважаемый Василій Михайловичъ. Телеграммой вы дали мнѣ знать, что печатаете мою статью безъ имени. Я такъ и понялъ, что имени подъ статьей не будетъ, и, признаюсь, былъ нѣсколько сконфуженъ. Теперь получилъ No газеты и къ удивленію увидѣлъ статью съ полнымъ моимъ именемъ. Простите меня, но я ничего но понимаю въ этой исторіи. Нѣтъ ли тутъ какой-нибудь мистификаціи? Второй фельетонъ, болѣе скромный, я уже выслалъ; третій кончилъ и вышлю въ субботу, 9-го числа, безотмѣнно. Искренно вамъ преданный М. Салтыковъ».
Это писалось 7-го мая, а на другой день Салтыковъ отвѣчалъ на письмо Соболевскаго, разъяснявшаго надѣланную телеграфомъ путаницу: «Многоуважаемый Василій Михайловичъ. Въ доказательство, что тревога моя имѣла основаніе, посылаю подлинную телеграмму вашу. Теперь я догадываюсь. Вы написали: безъ измѣненій, а телеграфъ перевралъ: безъ имени. Я очень расклеился. Усиленная работа (кромѣ посланнаго вамъ, я еще столько же въ „Вѣстникъ Европы“ далъ) разстроила меня. Но я не могу воздержаться, — чисто нервное влеченіе работать. Теперь — обезсилѣлъ и хлопаю глазами. Простите за всю эту нелѣпую исторію. Вашъ М. Салтыковъ».
Послѣдній періодъ оживленной литературной дѣятельности нашего сатирика кончился. Такъ работать, какъ М. Е. работалъ осенью и зимой 1886—1887 гг., онъ уже никогда больше не былъ въ состояніи. Съ весны 1887 г. начался новый длительный перерывъ въ его творчествѣ. Лишь въ концѣ этого года въ печати появились первыя главы послѣдняго произведенія Щедрина, — «Пошехонской старины».
IV. править
Лѣто 1887 года М. Е. Салтыковъ провелъ плохо и возвратился съ дачи та Петербургь въ (тяжеломъ настроеніи. 1-го сентября онъ писалъ В. М. Соболевскому: «Я такъ страдалъ цѣлое лѣто, что могъ написать (почти только переписать со стараго) въ послѣднее время листа полтора, составляющихъ начало труда, обѣщаннаго мною Стасюлевичу. Буду ли продолжать, не знаю, ибо положительно измученъ». И письмо заканчивалось описаніемъ болѣзненнаго состоянія автора: «Положеніе мое страшно жалкое. Голова но въ порядкѣ, память пропала, руки и ноги дрожатъ. Если но распространяюсь больше, то потому, что ужъ всѣмъ надоѣла, и всѣ меня обросили».
Черезъ двѣ недѣли, 13-го сентября, М. Е. опять дѣлился свѣдѣніями о ходѣ своей работы и своимъ недовольствомъ результатами этой работы.
«Заглянувши въ октябрьскую книжку „Вѣстн. Евр.“, вы сами убѣдитесь, что я уже далеко не тотъ, что прежде, и хотя я готовлю продолженіе, но, кажется, это будетъ послѣдняя статья, на которой я и покончу свое литературное поприще. Выходитъ нескладно, безцѣльно, безобразно, юморъ совсѣмъ исчезъ, а онъ всегда былъ моею главною силой. Словомъ сказать, голова совсѣмъ перестаетъ работать, и становится совѣстно передъ читателемъ. Только какое-нибудь чудо можетъ возвратить меня снова къ литературной дѣятельности, но, — увы! — въ наше время чудесъ не бываетъ. Если же бы таковое совершилось, то я ни въ какомъ случаѣ не обойду „Русск. Вѣд.“, помня то гостепріимство, которое онѣ мнѣ всегда оказывали. Благодарю васъ искренно за напечатаніе объявленія о моей книгѣ. На-дняхъ я вамъ послалъ ее. По всей вѣроятности, это — послѣднее изданіе, которое я дѣлаю. Наступаютъ сѣрые осенніе дни, а съ ними вмѣстѣ сердечная тоска становится еще болѣе удручающей. Къ тому же меня, кромѣ главной болѣзни, настигаютъ еще мелочи, въ родѣ, напримѣръ, гриппа, которымъ я въ настоящее время страдаю. Ноги тоже совсѣмъ отказываются служить. Боткинъ на всю зиму уѣхалъ за границу, а на прочихъ докторовъ надежда плохая. Впрочемъ и Боткинъ въ послѣднее время неглижировалъ меня. Вообще я не взысканъ судьбой съ точки зрѣнія друзей. Представьте себѣ, Плещеева я уже болѣе полугода не видалъ. Въ газетахъ тоже помалчиваютъ обо мнѣ, и о моей новой книгѣ нигдѣ ни слова. Точно я уже давно умеръ, да забыли похоронить. Ежели -будете въ Петербургѣ, то, пожалуйста, навѣстите. Прощайте, будьте здоровы. Рука насилу пишетъ».
Въ жалобахъ на друзей писатель былъ, конечно, неправъ. Онъ меньше, чѣмъ кто-нибудь другой, могъ считать себя заживо погребеннымъ. Публика съ жадностью ловила каждую строку любимаго писателя, и въ частности «Пошехонская старина» была встрѣчена и читателями, и критикой какъ одно изъ крупнѣйшихъ литературныхъ явленій того времени. Но недугъ такъ терзалъ автора, что ему трудно было отдѣлаться ютъ мрачныхъ мыслей. Да и самую работу приходилось вести урывками, пользуясь непродолжительными свѣтлыми промежутками, которыми и теперь, но ужъ изрѣдка, дарила больнаго сатирика «лисица-смерть». Самъ Салтыковъ на это нерѣдко указываетъ въ своихъ письмахъ. Такъ, въ 1888 году, 19-го ноября, онъ писалъ Соболевскому: «Я очень страдаю. Это — но болѣзнь, а что-то въ родѣ колдовства. Вотъ уже больше двухъ мѣсяцевъ, почти съ самаго переѣзда съ дачи, постоянно дремлю и ни къ какой работѣ приступить не могу. Хорошо, что лѣтомъ успѣлъ наготовить матеріала столько, что хватитъ до февральской книжки „В. Е.“ (включительно, но представьте себѣ, что осталось мнѣ дописать не больше двухъ небольшихъ главъ, чтобъ довести „Пошех. стар.“ до конца (т. е. дѣтство), а я даже сказать не могу, напишу ли я ихъ. Короткое письмо связно написать не могу».
М. Е. дописалъ эти главы, но мы увидимъ, съ какимъ трудомъ онъ осилилъ эту задачу и какъ мало удовлетворенъ былъ самъ писатель своимъ послѣднимъ литературнымъ трудомъ. Къ мысли объ упадкѣ творческихъ силъ онъ неоднократно возвращается въ письмахъ послѣднихъ лѣтъ по разнымъ поводамъ. Такъ, въ началѣ 1888 года въ Москвѣ праздновался литературный юбилей Сергѣя Андреевича Юрьева. 21-го февраля 1888 года М. Е. писалъ редактору «Русск. Вѣд.»:
«Позвольте мнѣ обратиться къ вамъ съ просьбой. Дѣло вотъ въ чемъ. Г-жа Некрасова прислала мнѣ письмо отъ 15-го февраля, въ которомъ извѣщала, что 20-го числа готовится С. А. Юрьеву торжество и что не худо было бы, чтобъ я прислалъ ему поздравительное письмо или телеграмму. Но при этомъ она, во-первыхъ, на конвертѣ перепутала адресъ (вмѣсто 62-го дома написала 79-й), такъ что письмо со многими справками дошло до меня только вчера вечеромъ; во-вторыхъ, не Написала, съ чѣмъ я долженъ поздравлять и куда посылать свое поздравленіе. Поэтому я обращаюсь къ вамъ съ просьбой сообщить С. А., что я не могъ его поздравить, но что во всякомъ случаѣ онъ можетъ быть увѣренъ въ незыблемости дружескихъ узъ, связывающихъ насъ съ лѣтъ ранняго дѣтства». Покончивъ такимъ образомъ съ дѣломъ, заставившимъ взяться за перо, М. Е. продолжаетъ: «Какъ вы живете? Давно я не посылалъ вамъ ничего, но, читая „Пошехон. старину“, врядъ ли вы жалѣете объ этомъ. Плохо пишется, очень плохо. Съ 1-го февраля я бездѣйствую. Недугъ до того овладѣлъ мною, что въ силу доканчиваю настоящее письмо. Увѣдомьте когда-нибудь о себѣ».
И чѣмъ больше овладѣвалъ писателемъ недугъ, тѣмъ чаще мысль его обращалась къ неизбѣжности близкаго конца и тѣмъ сильнѣе его захватывали заботы объ устройствѣ разныхъ дѣлъ на этотъ случай. Иногда это были мелочи, но мелочи, не лишенныя значенія для характеристики писателя. Такъ, 30-го октября 1887 года М. Е. писалъ Соболевскому: «Есть у меня до васъ крайняя и слезная просьба. Дѣло вотъ въ чемъ. Четыре года назадъ московскій нотаріусъ Орловъ издалъ мой портретъ, въ которомъ я изображенъ выходящимъ изъ лѣса, и т. д. У меня было два экземпляра этого портрета, но болѣзнь сдѣлала между прочимъ и то, что я очень многія нужныя бумаги и вещи растерялъ. Нѣтъ теперь у меня и ни одного экземпляра портрета Орлова. Нельзя ли какъ-нибудь добыть его въ Москвѣ, т. е. купить для меня, и прислать мнѣ. Я деньги тотчасъ же пришлю. Хотѣлось бы оставить на память сыну и очень горько будетъ, ежели онъ не будетъ имѣть этотъ портретъ. Будьте добры, постарайтесь достать».
Въ то время такіе портреты (Щедринъ выбирается изъ лѣса, населеннаго всякими гадами и страшилищами, и несетъ книжку «Отечественныхъ Записокъ») были довольно распространены, такъ что просьбу М. Е. можно было исполнить. По на другой день, 31-го октября, Салтыковъ нашелъ свой экземпляръ портрета, о чемъ и увѣдомилъ Соболевскаго коротенькой запиской: «По письму моему о портретѣ исполненія не чините».
Главной заботой Салтыкова въ эти послѣдніе мѣсяцы его жизни былъ вопросъ объ изданіи его сочиненій. Въ нашей коллекціи писемъ М. Е. за 1889 годъ (переписка заканчивается письмомъ отъ 20-го апрѣля, т. е. за недѣлю до смерти Щедрина) эта тема поглощаетъ все вниманіе писателя. Исключеніе составляютъ лишь письма, вызванныя смертью С. А. Юрьева. Еще 28-го декабря, подъ первымъ впечатлѣніемъ вѣсти объ этой утратѣ, М. Е. писалъ Соболевскому.
«Сейчасъ вычиталъ изъ газетъ о смерти С. А. Юрьева. Извѣстіе это глубоко меня тронуло. Къ сожалѣнію, я зналъ только его одного, а изъ семейства его никто мнѣ знакомъ не былъ, а потому я не могу заявить его семейнымъ чувства моего живаго соболѣзнованія по поводу смерти стараго друга и товарища дѣтства. Не будете ли вы такъ добры взять на себя передать семьѣ покойнаго мои чувства. Простите, что пишу мало и нескладно. Болѣзнь одолѣваетъ».
Первое письмо 1889 года, отъ 5-го января, написанное тоже по поводу смерти Юрьева, можетъ служить яркой характеристикой мрачнаго настроенія, въ которомъ заканчивалъ жизнь нашъ сатирикъ. Вотъ это письмо:
"Многоуважаемый Василій Михайловичъ. Очень вамъ благодаренъ за передачу Юрьевымъ моихъ соболѣзнованій. Да, некрасиво положеніе этого семейства, но Москва богата сочувственными людьми въ родѣ Солдатенкова, Третьяковыхъ, Ланина и проч., которые, конечно, придутъ на помощь. А ежели матеріальной помощи но будетъ, то за семьей останется общественное сочувствіе, еще при жизни покойнаго признававшее его честною и чистою личностью, а сочувствіе, — это въ жизни самое великое утѣшеніе. Вотъ, я, напримѣръ, два года себя продаю и покупщика не нахожу, да и отдѣльныя изданія мои плохо идутъ, но за-то пользуюсь общественнымъ сочувствіемъ, — и горя мнѣ мало. На-дняхъ Боткинъ мнѣ говорилъ: «Если бы намъ года три сряду прожить въ хорошемъ климатѣ, то это, навѣрное, значительно возстановило бы вашъ организмъ. На что я ему резонно отвѣтилъ: Вотъ погодите запасусь я общественнымъ сочувствіемъ и уѣду за границу на палкѣ верхомъ, проживу тамъ безъ нужды, сколько слѣдуетъ, да и ворочусь крѣпышомъ. Вотъ насчетъ „Сборника“ хорошо задумано: нищіе всегда съ охотой нищенскіе обрывки на суму нищему собрату подадутъ. Но только и тутъ бѣда: что, ежели сочувствіе ограничится сочувствіемъ, а „Сборникъ“ покупать не будутъ? А это можетъ случиться и даже непремѣнно будетъ. Что касается меня, то я ничего не могу для „Сборника“ обѣщать. Я уже пятый мѣсяцъ не выхожу изъ мглы и ничего не работаю. Мнѣ всего одну главу остается дописать, чтобы „Пошех. стар.“ докончить, а я и этого не могу сдѣлать. Ежели хоть малѣйшій просвѣтъ будетъ, то воспользуюсь имъ, чтобы хоть какъ-нибудь скомкать. Прощайте. Ей Богу, болѣе не въ силахъ писать. Искренно преданный М. Салтыковъ. Много ли написалъ, а ужъ руки дрожатъ и все тѣло въ поту».
Переговоры съ разными издательскими фирмами объ изданіи сочиненій Щедрина однако продолжались и причиняли больному писателю много волненіи и непріятностей. Въ одномъ письмѣ къ Соболевскому М. Е. самъ разсказываетъ, какъ велись эти переговоры и къ чему они приводили. 3-го февраля 1889 г. въ «Русск. Вѣд.» было напечатано извѣстіе о томъ, что одна фирма покупаетъ у Салтыкова право на изданіе его сочиненій. Дней черезъ десять послѣ появленія этой замѣтки отъ М. Е. было получено письмо (отъ 11-го февраля) слѣдующаго содержанія:
«Со мной происходитъ нѣчто въ родѣ нелѣпаго сновидѣнія. „Русск. Вѣд.“ объявили, что фирма Салатныхъ вступила со мной въ переговоры относительно права собственности на мои сочиненія и что переговоры эти приходятъ къ удовлетворительному концу. Откуда получила газета это извѣстіе, не знаю, но дѣйствительно ко мнѣ вслѣдъ за тѣмъ явился довѣренный фирмы и повелъ разговоръ. Всякіе шли тутъ разговоры относительно суммы и срока платежей и проч. Наконецъ, когда вопросы эти почти уладились, со стороны г. Думнова посыпались разные совершенно необыкновенные запросы. Во-первыхъ, требованіе, чтобы я представилъ всѣ мои сочиненія на просмотръ предварительной цензуры, а когда это требованіе мною было отвергнуто, то пришло другое: чтобы я представилъ гарантію, что изданіе полнаго собранія сочиненій пройдетъ безпрепятственно. И это, конечно, я отвергнулъ. Засимъ дѣло, кажется, остановилось и во всякомъ случаѣ впереди не обѣщаетъ ничего добраго. Поэтому не будете ли вы такъ добры напечатать и No „Русск. Вѣд.“ такого рода заявленіе (далѣе слѣдовалъ текстъ замѣтки, которая и появилась въ № 48-мъ „Русск. Вѣд.“ отъ 17-го февраля). Исполненіемъ настоящей просьбы вы меня весьма обяжете. Переговоры эти глубоко меня изнурили, и я больнѣе, нежели когда-либо».
Вольной писатель, однако не замѣтилъ появленія своей замѣтки въ газетѣ и въ теченіе недѣли по полученіи этого нумера «Русск. Вѣд.» въ Петербургѣ трижды (18-го, 22-го и 25-го февраля) напоминалъ о необходимости напечатать опроверженіе слуха о благопріятномъ исходѣ переговоровъ.
Наконецъ, дѣло объ изданіи сочиненій Щедрина дѣйствительна приняло благопріятный оборотъ. 12-го марта Салтыковъ сообщалъ:
«Я приступилъ къ изданію моихъ сочиненій. Самъ я не занимаюсь этимъ дѣломъ, а обратился къ благосклонности М. М. Стасюлевича, который и взялъ его на себя. И къ вамъ обращаюсь съ просьбой: заявить въ „Русск. Вѣд.“ о предстоящемъ изданіи. Что оно будетъ состоять (включительно съ „Пошех. стариной“) изъ 9-ти компактныхъ томовъ, которые будутъ окончательно отпечатаны къ началу будущаго года. Что по отпечатаніи всего изданія оно будетъ стоить 20 р., съ перес. — 25 руб., но что въ конторахъ „Вѣстника Европы“ можно подписываться на него и теперь, и такіе подписчики уплатятъ безъ пересылки 15, а съ пересылкой — 20 руб. и будутъ -получать изданіе по мѣрѣ отпечатанія книжекъ. Исполните эту просьбу и простите, что мало пишу. Рука совсѣмъ по дѣйствуетъ».
Просьба была, конечно, немедленно исполнена.
20-го апрѣля Салтыковъ снова писалъ редактору «Русскихъ Вѣдомостей» о своемъ изданіи, первый томъ котораго какъ-разъ тогда вышелъ въ свѣтъ. Это письмо, послѣднее въ нашемъ собраніи, лишь подписано Салтыковымъ:
«Многоуважаемый Василій Михайловичъ. До того ослабѣть, что не могу писать къ вамъ лично. Между тѣмъ у меня къ вамъ есть дѣло. Я слышалъ, что въ Москвѣ изданіе моихъ сочиненій идетъ очень плохо. Поэтому нельзя ли оказать какое-нибудь содѣйствіе болѣе успѣшному ходу подписки, въ родѣ, напр., пріема подписки въ редакціи со сдачей денегъ въ магазинъ Карбасникова и съ объявленіемъ о. томъ подписчикамъ. Искренно вамъ преданный М. Салтыковъ».
Это письмо было получено 22-го или 23-го апрѣля, а утромъ,
27-го числа пришла слѣдующая телеграмма отъ А. М. Унковскаго: «Вчера, около 3-хъ часовъ пополудни, Салтыковъ лишился языка и правой руки. Съ вечера до настоящаго времени находится безъ сознанія». 28-го апрѣля пришла и другая, телеграмма, сообщавшая о томъ, что великаго писателя не стало, и на другой день, къ № 116-мъ «Русск. Вѣд.» былъ напечатанъ слѣдующій первый откликъ на эту великую утрату:
"Мы получили скорбную вѣсть о кончинѣ Михаила Евграфовича Салтыкова.
"Щедринъ умеръ… Это но было неожиданностью: уже нѣсколько дней ходили самые тревожные слухи о положеніи знаменитаго больнаго. По потеря, понесенная русскою литературой и русскимъ обществомъ, такъ огромна, что трудно было подготовиться къ вѣсти о ней… Нельзя было свыкнуться съ мыслью, что этой великой силы не станетъ… Ея не стало…
«Мы потеряли не только первокласснаго художника слова, которымъ гордилась бы любая, самая богатая европейская литература. Мы потеряли крупнѣйшаго носителя лучшихъ завѣтовъ нашей печати. Съ высоты общепризнаннаго авторитета, онъ своимъ примѣромъ училъ насъ истинному, неустанному и нелицемѣрному служенію отечеству. Иной роли онъ не признавалъ за литературой. Всю мощь своего высокаго дарованія, какъ художникъ, и всю свою энергію, какъ журналистъ, Щедринъ отдалъ интересамъ родины. Ему чаще приходилось болѣть ея болями, чѣмъ радоваться ея радостями; по скорбь его была глубока и, поскольку обстоятельства позволяли -ей высказаться, оставила навсегда незабвенный слѣдъ въ русской литературѣ. Мертвый, незрящій и недвижимый, онъ все остается нашимъ учителемъ. И да будетъ поистинѣ вѣчная ему память!»
Эти строки, появившіяся въ газетѣ безъ подписи, въ качествѣ редакціонной статьи, были написаны Н. К. Михайловскимъ, который въ концѣ апрѣля 1889 года пріѣхалъ на короткій срокъ въ Москву и здѣсь узналъ о смерти Салтыкова.
Хоронили Щедрина въ Петербургѣ 2-го мая. Въ тотъ же день рѣшено было отслужить по немъ паннихиду и въ одной изъ московскихъ церквей. Объ этомъ было объявлено "отъ редакціи «Русскихъ Вѣдомостей» 30-го апрѣля въ (отдѣлѣ публикацій нашей газеты. Предполагали повторить объявленіе на слѣдующій день, но не пришлось. 1-го мая оно появилось уже только въ текстѣ газеты, среди «Московскихъ вѣстей». Дѣло въ томъ, что тогда всѣ объявленія подлежали цензурѣ московскаго оберъ-полицеймейстера. Исключеніе допускалось только для траурныхъ объявленій, поступившихъ позднимъ вечеромъ. На этомъ основаніи и было напечатано объявленіе о паннихидѣ по Салтыковѣ въ нумеръ отъ 30-го числа безъ предварительной полицейской цензуры. Но на слѣдующій день оно уже пошло къ оберъ-полицеймейстеру, и онъ его зачеркнулъ, написавъ на корректурѣ буквально слѣдующее: «Редакція можетъ служить паннихиды безъ объявленій»… Такъ цензура отдала послѣдній долгъ «вредному» писателю.