Петр Павленко. Собрание сочинений. Том 3
Чья-то жизнь править
Собрание партийного актива закончилось вечером в субботу, и все прибывшие из района заторопились домой.
Стояла тихая веселая зима с устойчивыми погодами, вечера напоминали весну, длились нескончаемо долго и были полны такого очарования, что даже люди, никогда не обращавшие внимания на природу, невольно поддавались ее ласковому влиянию.
Дорожный инженер Горюнов заранее сговорился с агрономом Чириковым, что тот довезет его до дому на колхозной таратайке. Но когда они вышли из Дома культуры, где происходило собрание, и, наскоро попрощавшись с многочисленными знакомыми, завернули за угол, где их должен был ждать колхозный конюх, Виктор Андреевич, то вместо таратайки встретил бригадира-виноградаря Грищука с сыном, слушателем сельхозтехникума. Оказывается, председатель колхоза таратайку прислать прислал, но на нее, помимо колхозного агронома Чирикова и Грищука с сыном, приказал забрать еще пропагандиста из райкома. За ним-то конюх сейчас и побежал. Было ясно, что придется итти пешком, потому что искать другие колеса было уже поздно.
— Ну и прижимист мой председатель, действительно «Скорпион»! — смущенно проворчал Чириков.
— У вас в «Калинине» разве он? — сразу догадавшись, о ком идет речь, спросил Горюнов. — Тогда я даже удивлен, что он таратайку прислал. Я ведь этого вашего «Скорпиона» еще до войны знал — хозяин замечательный, но человек прямо никуда…
Речь шла о председателе колхоза имени Калинина, Серапионе Шухмине.
— Человек трудный! — машинально согласился Чириков, все еще надеясь найти выход из неудобного положения. — Может, нас подхватят военные из санатория?
— Да нет, они уже уехали. А давайте пойдем пешком, может быть, кого встретим по дороге, а не то ваш конюх нас догонит в случае чего…
— А что ж, пешком так пешком! — с напускной легкостью согласился агроном, делая вид, что ему все равно, и, предупредив Грищука, что они уходят вперед, пошел с инженером к выезду на шоссе.
За околицей районного центра их бегом догнал сын Грищука, вихрастый парень с драчливым выражением лица.
— И я с вами! — восторженно прокричал он издали. — Не возражаете?
— Если в складчину, так возражений нет, — не особенно любезно ответил Чириков, все еще переживающий стыд перед Горюновым за случившееся недоразумение. — Я ему сегодня закачу скандал! Это же, чорт его знает, что такое… — бурчал он обиженно…
Я вашего председателя давно знаю, он скандалов не боится, — засмеялся инженер. — Я ему как-то в лицо сказал. «Недаром, — говорю, — вам эдакое прозвище дали». А он мне: «Потому я „Скорпион“, что заработал колхозу миллион». И еще смеется, бесстыжий!
И, чтобы прекратить разговор на тему, которая, как он почувствовал, волнует добродушного и застенчивого Чирикова, инженер, оглянувшись на молодого Грищука, сказал:
— Слушай, кто этот полковник, что выступал утром? Очень здорово говорил, мне понравилось.
— Это Воропаев, из отставных, кажется. Он у нас не так давно, но популярен. Народ за него горой! Мне тоже понравилось, как он говорил: и резко и в то же время культурно.
И они, забыв о неприятности с таратайкой, возбужденно заговорили о вопросах, поднятых на партийном активе в связи с итогами года.
Сын Грищука внимательно слушал их с явным намерением вмешаться, как только представится случай.
— Я Воропаева тоже знаю, — сказал он снисходительно в тот момент, когда собеседники на мгновение приумолкли. — Он у нас выступал два раза. Замечательно! Очень замечательно! Только в нашем деле мало еще понимает, штурмовщину проповедует, — добавил он тоном человека опытного.
Горюнов с Чириковым переглянулись, подмигнули един другому и, не продолжая своего разговора и не поддерживая вылазки Грищука, продолжали итти молча. Парень, видя, что его не слушают, засвистел какую-то песню.
Дорога вытягивалась в гору. Миновав последние жилища, она круто сворачивала к западу и тугими петлями взбиралась по краю узкого, сырого и ветреного ущелья почти на самый горный гребень.
Внизу, в селе, уже потемнело, дома и улицы слились в сплошные пятна с-несколькими блестками огней в каждом пятне. А на дороге и над нею было еще светло, и на самой верхушке горы стояло розовое сияние от последнего луча, скрывавшегося далеко за горами солнца.
— Хорошо, что мороза нет, — обрадованно произнес Чириков. — У меня сапоги худые, беда. Никак не соберусь заняться. Дела все, дела. Год был тяжелый, засуха, потом с уборкой проканителились мы ужасно. Народ у нас новый, неопытный… Вот взять хоть бы его отца, — кивнул он на молодого Грищука. — Виноград он на картинках да в кино только и видел…
Студент обидчиво кашлянул.
— То было да прошло, товарищ Чириков, — сказал он сердито. — Сейчас отец дело знает.
— Про сейчас ничего не скажу, а весной не знал.
— Мы как-то с ним заспорили о сортах, — продолжал сын с той высокомерной развязностью, которая свойственна некоторым молодым натурам как протест против того, что их считают неопытными юнцами. — Заспорили, знаете, и никак не сойдемся. Так старик меня забил, ей-богу, так затараторил, будто по-французски заговорил: алиготе, семильон, кларет, шардоне, бастардо, морастель… — и юноша счастливо засмеялся тому, что он так хорошо и умно, а главное к месту, придумал сказать о своем отце, а заодно и себя показал как человека, с которым придется считаться.
Агроном с инженером почувствовали, что это не старый Грищук хвастался знанием сортов, — щеголяли этим ребята в техникуме, но не стали уличать парня.
— Да-а… — насмешливо протянул Горюнов. — Как, товарищ Кларет, все-таки перегибает, значит, Воропаев, не знает вашего дела? А? Вот и угоди на вас!
Юноша почувствовал, что его слова об отце не приняты всерьез.
— Нет, я что хочу сказать, — с жаром возразил он. — Я хочу сказать, что батька все-таки здорово дело понял. Вы, товарищ Чириков, сами должны это констатировать… Все ж таки первая бригада во всем районе!.. Конечно, теоретически он слаб, это я вполне разделяю, но практически…
— Погодите!.. Это не нас кричат?.. — перебил его инженер.
Он страдал одышкой, и ему было тяжело подыматься в гору.
Все прислушались. Снизу, от села, отдаленного волной, шли какие-то гульливые крики, не то кто-то пел, не щадя голоса, не то и в самом деле кого-то звали.
Они остановились и, вслушиваясь в крики, невольно залюбовались широкой холмистой долиной, лежавшей перед ними внизу. Изрезанная садами и виноградниками, она была вся перед их глазами, и казалось, ее можно схватить за края, поднять и унести с собой.
— Не слышно Виктора, — сказал Грищук. — Видно, ждет пропагандиста.
— Вы не устали? — спросил Чириков инженера. — Если устали, так подождем, спешить нам некуда.
Тот молча согласился. Он, как и все занятые люди, никогда не обращал внимания на природу и сейчас был удивлен, что она волнует его не только тем, что хороша и красива, а еще чем-то большим, в нем самом откликнувшимся на неожиданное вторжение красоты. Ему было стыдно вспомнить, что, живя в чудесном месте, на опушке соснового бора, он этот бор видел раз или два в году, что он по выходным ходил к речке с удочкой только для того, чтобы не было стыдно перед рабочими за то, что он их инженер, бродит без дела, точно ему нечем заняться дома.
И опять вспомнился ему Воропаев, горячо и взволнованно говоривший сегодня на активе как раз о красивой жизни. Он, Воропаев, начал со стихов, что многим поначалу показалось смешным и, более того, неуместным, а затем стал развивать свою мысль о том, что такое культура и из каких элементов она состоит.
— Культура — эго тяга к красоте, — говорил он, — это воспитание в себе влечения к умным вещам. Почему не все из нас придерживаются прекрасной традиции — читать дома вслух для своих детей? Почему многие относятся к искусству только как к отдыху, а не как к дополнительному опыту жизни? Почему в наших кружках самодеятельности редко встретишь человека зрелых лет, а в спортивных и никогда такого не встретишь? Почему встречаются такие работники, которые полагают, что кто-то другой разжует им культуру, когда нужно, и накормит и напоит ею. Это — не что иное, как собесовское отношение к духовным вопросам: мы-де заняты-перезаняты, так вот, товарищи руководители, вы нас и повеселите, и развлеките, и поучите. Так можно дойти до мысли, что государство нас будет брить, мыть в бане и водить к портным и сапожникам. Бывать в театре, слушать музыку и читать книги нужно так же регулярно, как ходить в баню. Почему мы мало покупаем в колхозные клубы хороших картин, скульптур, красивых вещей? Почему, принимая на работу нового человека, мы спрашиваем его о чем угодно, только не о том, что он читает, что видел, что знает? Красота — не роскошь, а необходимость, — говорил он, стоя перед собранием в не новом, но чистом кителе, в празднично начищенных сапогах, в синих, хорошо отглаженных галифе.
— О чем вы задумались, строитель? — спросил, подходя к Горюнову с раскрытым портсигаром, агроном Чириков.
— Да представьте, все об этом Воропаеве думаю, — не скрывая своего удивления, ответил Горюнов и взял папиросу. — Не шаблонно выступил, и, увидите, его надолго запомнят. Все нешаблонное очень живуче. Оно удивляет и, удивив, приковывает, заставляет решать, в чем же разница между шаблоном и оригинальностью, и находить преимущества второй.
Они закурили.
— Хотите, я покажу вам еще одну нешаблонную вещь? — спросил Чириков и, не встретив возражений, жестом пригласил за собой инженера и Грищука. — В жизни не то, что у нас с вами, в ней мало шаблона. Пойдем с нами, Коля, и тебе это будет интересно.
Они прошли несколько шагов в сторону от дороги, к обрыву, спустились бегом по крутой и скользкой тропинке, завернули за скалу и остановились.
Земля обрывалась, как крыло самолета. Они стояли у отвесного края большого каменного стола. Две огромных веллингтонии накренились своими могучими стволами в воздух, будто им стоило лишь оттолкнуться корнями, чтобы взлететь.
— Вот прелесть! — восторженно произнес Горюнов. — На эту площадку я часто, знаете, заглядывался снизу. Она напоминает орлиное гнездо, но я и понятия не имел, что она до такой степени хороша. Вот создаст же такое природа! Лучше не придумаешь!
— Это создала не природа, — сказал Чириков. — Это создал человек — и не шаблонный притом. Я сам сначала думал, что это игра, фокус природы, но потом пришел к другим выводам. Я ведь сюда частенько захожу, — признался он сконфуженно.
— Кто же это?
— Этого я не знаю. Но след чьей-то сильной жизни здесь явственно сохранился. Во-первых, веллингтонии. В наших местах они редки и бывают только в хороших парках, без человеческих рук тут не обошлось. Это он сам посадил их здесь.
— Вы думаете?
— Уверен. Вы только поглядите, как симметрично они стоят по краям расщелины, которую, вероятно, предполагалось использовать для устройства лестницы.
Горюнов опустился на колено и критически осмотрел расщелину. Молодая, бойкая луна в упор осветила скалу, помогая инженеру ориентироваться.
— Знаете, я подозреваю, что и расщелина не совсем естественного происхождения, — удивленно сказал он, поднимаясь. — Очень уж она аккуратна, осмысленна…
— Мне самому тоже так казалось. Но взгляните сюда. Видите вы эту подпорную стенку из тесаного гранита? Это уж не природа сложила, правда?
— Позвольте, а где же мог стоять дом? — увлеченный открытием чего-то, не каждый день встречающегося, озабоченно огляделся Горюнов. — Я что-то не совсем улавливаю композицию усадьбы.
— Да вот в том-то и дело, что никакого дома нет. Не ищите! Ни дома, ни даже фундамента. А водопровод есть, — и Чириков, знакомо пошарив по земле, поднес к глазам осколок поливной гончарной трубы, поясняя:
— Труба эта шла у него из-под горы, но сейчас воды почему-то нет. Я подозреваю, что когда строили шоссе, вероятно, случайно нарушили всю систему. Но какой огромный труд, подумайте!
Инженер между тем внимательно рассматривал черепок.
— Чистенькая работа! — одобрил он. — Здешнюю местную промышленность прямо не допросишься такие вот вещи производить, а, кажется, чего бы проще? А дай она нам такие трубы, мы бы дренировали все оползневые участки, да и вашему брату, агроному, они нужней хлеба. Сколько лет может быть этому черепку? — спросил он заинтересованно.
Чириков пожал плечами.
— Во всяком случае, побольше полсотни лет, — произнес он, указывая на гигантские веллингтонии. — Этим «мальчикам» лет ведь по семьдесят — восемьдесят, так что водопровод не моложе их, если не старше.
— Но кто же это мог быть, товарищ Чириков? Может быть, это еще двести лет назад кто жил? — тряся агронома за руку и заглядывая ему в глаза, будто боясь, что его обманут, шопотом спросил молодой Грищук. — Археология, ей-богу! Хотите, я в газету напишу?
— Кто мог быть, я не знаю и не догадываюсь, — и агроном беспомощно развел руками, — но я представляю, что появился однажды человек, который понимал красоту как необходимость. Влез он на эту скалу, замер от удивления и сказал себе: здесь счастливое место для счастливых людей, надо его подготовить для человека. И взялся. Посадил деревья, провел воду, задумал лестницу вниз вырубить в скале, поставил подпорную стену…
— А почему же он дома себе не поставил? — вмешался Грищук. — Нет, ваша теория — не того…
— Почему дома не поставил? Очень просто. Жить здесь в ту пору было немыслимо трудно, и он заранее знал, что не дождется того времени, когда сюда пройдет дорога, когда можно будет не мучиться, а наслаждаться. Я понимаю его так: он твердо знал, что жизнь человеческая еще не приблизилась к этой скале, что ей еще много других хлопот, и он просто поставил метку для будущих поколений, чтобы обратить их внимание и возбудить любопытство. Он начал работу, как бы бросив нам вызов: «Продолжайте, люди, мой почин, закончите начатое!» — и тем самым как бы сомкнул свою жизнь с нашей, продлил себя в человеческой памяти на много лет…
— Стариков не расспрашивали? — поинтересовался Горюнов.
— Расспрашивал. Никто не помнит, чтобы здесь кто-нибудь жил или собирался жить.
Они прошли несколько раз взад-вперед по скале.
— А что эго за кусты? — спросил присмиревший Грищук.
— Это я посадил. Гранат, инжир, маслина. Захотелось и мне присоединиться к бескорыстным усилиям неизвестного строителя и хоть на шаг приблизить жизнь к этому месту. Пройдет еще двадцать — тридцать лет — и здесь будет чудесно. Жаль, что счастливцы, которым доведется жить на скале, не узнают, как долго этот клочок земли ждал своего часа служить людям. История безыменного строителя, конечно, забудется, и всем будет казаться, что дворец возник сразу и без усилий двух или трех поколений.
— Кто бы он ни был, — только не помещик и не сиятельный вельможа, — убежденно сказал инженер. — Те, будьте уверены, нашли бы средства построиться, а кроме того, они обычно держались ближе к морю, к виноградникам, к хорошим и удобным дорогам. В самом деле, кто бы это мог быть?
Чириков улыбнулся с застенчивой радостью:
— Есть, есть такие люди на свете, товарищ Горюнов. Одни из них становятся Мичуриными, другие уходят открывать новые земли, как Дежнев, а третьи обживают голые скалы, готовят их для будущего. Ведь заметьте, он и землю должен был сюда натаскать, чтобы прикрыть голый камень. Да! — вспомнил он. — Тут и винограду лоз с десяток имеется, выродился только он, не плодоносит, но по листу вроде как старый местный сорт, потомок, может быть, тех сортов, которые завезли к нам современники Гомера.
— Может, и он его современник? — спросил инженер.
— О нет! Этот неизвестный строитель — человек безусловно русского происхождения. До русских здесь никто веллингтоний и не видывал, это деды наши их тут насадили, да и потом вся ухватка, весь распорядок и характер дела чисто русские, озорные, с выдумкой. Вот, мол, глядите, дорогие потомки, что я нашел и приготовил для вас… Получите подарочек!
Молодой Грищук, став неожиданно задумчивее и проще, сказал:
— Я бы, товарищ Чириков, просил вас от имени комсомольской организации прочесть нам по этому поводу лекцию. Экскурсию специально устроим, и я категорически считаю, что над этой скалой надо шефство взять.
— Что ж, я согласен, — кивнул головой агроном. — Шефство — хорошее дело!.. Не слышно нашего Виктора?
— Да он давно ждет нас, — небрежно ответил молодой Грищук. — Я остановил и велел подождать, раз такое дело.
И они пошли к таратайке, где Виктор Андреевич и старый Грищук о чем-то спорили, нимало не заботясь об их отсутствии.
— А где же пропагандист? — спросил Чириков.
Виктор Андреевич раздраженно сплюнул:
— Вожжаться с ним! Сидять, Воропаева слушают, уши поразвесили, як летучие мыши… говорить, ежли можешь, часа через два… я не стал дожидаться.
— Вот кому! — восторженно крикнул молодой Грищук. — Воропаеву! Ему бы об этой скале рассказать! Он бы!.. А? Поднял бы! А что вы думаете? Честное слово, поднял бы!
Таратайка тронулась.
— Да он же, Воропаев, вашего дела еще не понимает, — алиготе, мускат, каталон не знает, — грустно заметил Горюнов, но юноша ничего ему не ответил.
Может быть, ему не хотелось повторять при отце свою выдумку о Воропаеве, а может быть, то, что он сейчас пережил, еще владело им полностью, и не хотелось расставаться для пустого спора с тем значительным и прекрасным, что видели они только что.
Только старый Грищук немного погодя спросил сына:
— Где были?
— Клад нашли, — ответил тот сухо.
Виктор Андреевич присвистнул и сказал, не оборачиваясь:
— Сегодня же, как приедем, надо заявить, куда следует.
1947
Примечания править
Чья-то жизнь''. — Рассказ впервые опубликован в журнале «Огонек», № 5 за 1947 г., а затем вошел в сборник «Сила слова» (Библиотека «Огонек», № 30, 1947). Рассказ является первоначальным вариантом сцены возвращения Лены Журиной и доктора Комкова с партактива в романе «Счастье». Печатается по тексту сборника «Сила слова».