[406]
Жилъ-былъ молодой человѣкъ; онъ усердно готовился въ поэты и хотѣлъ стать поэтомъ уже къ Пасхѣ, потомъ жениться и зажить творчествомъ. Это вовсе не трудно; все дѣло въ томъ, чтобы придумывать, да придумывать, но что именно? То-то вотъ и есть! Опоздалъ онъ родиться! Всѣ сюжеты уже были разобраны до его появленія на свѣтъ, все уже было описано, воспѣто въ поэзіи.
— То-то счастье было тѣмъ, что родились тысячу лѣтъ тому назадъ!—сказалъ онъ.—Имъ-то легко было обезсмертить себя! Да, счастливы были и тѣ, что явились на свѣтъ лѣтъ за сто до нашего времени,—и тогда еще оставалось кое-о-чемъ писать. Но теперь все на свѣтѣ давно воспѣто и перепѣто, о чемъ же пѣть мнѣ?
И онъ такъ усердно ломалъ себѣ голову, что, наконецъ, захворалъ бѣдняга. Никакой докторъ не могъ ему помочь, одна оставалась надежда на знахарку. Она жила въ маленькомъ домикѣ, у околицы, которую и должна была отворять для возовъ и проѣзжихъ. Но она годилась кое на что и поважнѣе—умомъ-то она, вѣдь, заткнула бы за поясъ любого доктора, что ѣздитъ въ собственномъ экипажѣ и платитъ государственный налогъ за чинъ!
[407]
— Надо пойти къ ней!—рѣшилъ молодой человѣкъ.
Жила знахарка въ маленькомъ, чистенькомъ, но какъ будто скучномъ на видъ домикѣ: ни деревца вокругъ, ни цвѣточка! Передъ дверями только улей—вещь полезная, да картофельное поле—тоже вещь очень полезная, да еще канава, обросшая кустами терновника. Терновникъ уже отцвѣлъ и былъ осыпанъ ягодами, которыя сводятъ ротъ, если вздумаешь ѣсть ихъ прежде, чѣмъ ихъ хватитъ морозомъ.
„Точная картина нашего времени, лишеннаго всякой поэзіи!“ подумалъ молодой человѣкъ. Вотъ ужъ, значитъ, онъ и нашелъ у дверей знахарки жемчужное зернышко,—у него блеснула идея!
— Запиши ее!—сказала старуха.—И крошки, вѣдь, тотъ же хлѣбъ! Я знаю, зачѣмъ ты пришелъ! Ты не можешь ничего придумать, а все-таки хочешь выйти къ Пасхѣ въ поэты!
— Всѣ сюжеты уже разобраны!—сказалъ онъ.—Наше время—не доброе старое время!
— Нѣтъ!—отвѣтила старуха.—Въ то время знахарокъ сжигали, а поэты разгуливали съ пустымъ желудкомъ, да съ прорванными локтями. Наше время именно самое лучшее время! Но ты не умѣешь смотрѣть на вещи, какъ слѣдуетъ, ты не изощрялъ своего слуха и мало читалъ по вечерамъ: „Отче нашъ!“ Есть о чемъ пѣть и разсказывать и въ наше время, умѣй только взяться за дѣло! Черпай мысли откуда хочешь—изъ травъ и злаковъ земныхъ, изъ стоячихъ и текучихъ водъ! Но для этого, конечно, нужно обладать даромъ разумѣнія, умѣть—какъ говорится—поймать солнечный лучъ! На вотъ, попробуй-ка надѣть мои очки, приставь къ уху мой слуховой рожокъ, призови на помощь Господа Бога, да перестань думать о самомъ себѣ!
Послѣднее-то ужъ было черезчуръ трудно; некстати бы такой умной женщинѣ и требовать этого!
Молодой человѣкъ вооружился очками, слуховымъ рожкомъ, и знахарка поставила его посреди картофельнаго поля, вручивъ ему предварительно большую картофелину. Картофелина издавала звуки. Онъ прислушался и услышалъ цѣлую пѣсню о житьѣ-бытьѣ картофелины, „обыкновенную исторію“ въ десяти частяхъ. А и десяти строкъ было бы довольно!
Такъ о чемъ же пѣла картофелина?
Она пѣла о самой себѣ и своей семьѣ, о прибытіи первыхъ картофелинъ въ Европу и о тѣхъ испытаніяхъ и мытарствахъ,
[408]черезъ которыя онѣ прошли, пока ихъ признали куда большею благодатью для края, нежели золотые самородки.
„Насъ разослали, согласно королевскому приказу, по всѣмъ городскимъ ратушамъ; всѣмъ было объявлено о нашемъ великомъ значеніи, но въ него не вѣрили, не знали даже, какъ обращаться съ нами. Кто выкапывалъ яму и бросалъ въ нее всю мѣру картофеля заразъ, кто разсаживалъ картофелины тамъ и сямъ по полю и ждалъ, что изъ нихъ выростутъ цѣлыя дерева, съ которыхъ можно будетъ отряхать картофелины! Ну, вотъ и выростала зелень, на ней распускались цвѣты, потомъ появлялись водянистые плоды, но затѣмъ все растеніе увядало, и никому въ голову не приходило, что настоящая-то благодать лежитъ въ землѣ—самыя-то картофелины. Да, много мы перетерпѣли, вынесли, то-есть не мы, а наши предки, но это все едино!“
— Вотъ такъ исторія!—сказалъ молодой человѣкъ.
— Ну, теперь довольно!—сказала старуха.—Посмотри на терновникъ!
— У насъ тоже есть близкая родня на родинѣ картофеля,—заговорилъ терновникъ:—но нѣсколько сѣвернѣе, чѣмъ растетъ онъ. Туда явились норманы; они плыли навстрѣчу туманамъ и бурямъ и попали въ невѣдомую страну, гдѣ подъ снѣгомъ и льдомъ нашли разныя травы, растенія и кусты съ темно-синими ягодами, похожими на виноградъ, изъ которыхъ тоже можно дѣлать вино. То былъ терновникъ; его ягоды созрѣваютъ на морозѣ, какъ и мои. И вся страна получила имя „Винной страны“, „Зеленой страны“, „Гренландіи“!
— Да это цѣлая поэма!—сказалъ молодой человѣкъ.
— Да, а теперь иди-ка вотъ сюда!—сказала знахарка и подвела его къ улью. Онъ заглянулъ туда. Что за жизнь, какое движеніе! Во всѣхъ проходахъ сидѣли пчелы и махали крылышками, чтобы провѣтрить эту огромную фабрику,—это была ихъ обязанность. А въ улей все прибывали новыя и новыя пчелы, нагруженныя провизіею; онѣ приносили на щеточкахъ ножекъ цвѣточную пыль, отряхали ее, сортировали,—часть шла на медъ, часть на воскъ. Пчелы прилетали и улетали; царица тоже хотѣла было улетѣть, но за нею пришлось бы улетѣть и всѣмъ, а не время было, и вотъ онѣ взяли, да и откусили ея величеству крылышки,—пришлось ей остаться на мѣстѣ!
— Подымись теперь на насыпь, что возлѣ канавы!—сказала знахарка.—Погляди на дорогу и на добрыхъ людей!
[409]
— Да тамъ ихъ тьма тьмущая!—воскликнулъ молодой человѣкъ.—Шумъ, гамъ! Исторія на исторіи! Охъ, у меня въ глазахъ темнѣетъ! Я упаду навзничь!
— Нѣтъ, смѣло иди впередъ!—сказала старуха.—Идя прямо на встрѣчу жизни, въ самую густую толпу, да насторожи и глаза, и уши, и сердце! Тогда живо придумаешь что-нибудь! Но сперва отдай мнѣ мои очки и слуховой рожокъ, а тамъ и ступай себѣ!
И она взяла у него и то, и другое.
— Теперь я ровно ничего не вижу!—сказалъ молодой человѣкъ.—И ничего не слышу!
— Ну, видно не сдѣлаться тебѣ поэтомъ къ Пасхѣ!—сказала знахарка.
— А когда же?—спросилъ онъ.
— Ни къ Пасхѣ, ни къ Троицѣ! Тебѣ никогда ничего не придумать!
— Такъ за что же мнѣ взяться, что дѣлать, если я хочу жить творчествомъ?
— Ну, этого-то ты можешь добиться и къ масляницѣ! Засади поэтовъ въ бочку, да и колоти по ней![1] Колоти по ихъ твореніямъ, это все одно, что колотить ихъ самихъ! Только не падай духомъ, колоти хорошенько и сколотишь себѣ деньжонки! Хватитъ на прокормъ и тебѣ, и женѣ!
— Вотъ что можно придумать!—сказалъ молодой человѣкъ и принялся колотить поэтовъ одного за другимъ,—самому-то ему не удалось сдѣлаться поэтомъ.
Мы узнали все это отъ знахарки; она-то ужъ знаетъ, что можно придумать!
