Человек толпы (По; Энгельгардт)/ДО

[221]
Человѣкъ толпы.
Ce grand malheur de ne pouvoir être seul.
(Великое несчастіе не выносить одиночества).
La Bruyère.

Хорошо сказано объ одной нѣмецкой книгѣ: «er lasst sich nicht lesen» — она не позволяетъ себя читать. Есть тайны, которыя не позволяютъ себя высказать. Каждую ночь люди умираютъ въ своихъ постеляхъ, стискивая руки призрачныхъ духовниковъ и жалобно глядя имъ въ глаза, — умираютъ съ отчаяніемъ въ сердцѣ и конвульсіями въ глоткѣ, изъ-за чудовищныхъ тайнъ, которыя не допускаютъ, чтобы ихъ открыли. Время отъ времени, увы, совѣсть человѣческая обременяетъ себя такой ужасной тяжестью, которая можетъ быть сброшена только въ могилѣ. Такимъ образомъ сущность преступленія остается неразоблаченной.

Не такъ давно, октябрскимъ вечеромъ, я сидѣлъ у большого окна съ выступомъ въ кофейнѣ Д. — въ Лондонѣ. Я былъ боленъ нѣсколько мѣсяцевъ, но теперь выздоравливалъ и находился въ томъ [222]счастливомъ настроеніи духа, прямо противоположномъ ennui — когда всѣ чувства изощрены, пелена спадаетъ съ духовныхъ очей αχλυς ος πριν επηεν — и наэлектризованный интеллектъ настолько же возвышается надъ своимъ обычнымъ состояніемъ, насколько живой и ясный умъ Лейбница превосходитъ нелѣпую и пошлую реторику Горгія. Существовать было уже наслажденіемъ, и я извлекалъ положительное удовольствіе изъ многихъ явленій, служащихъ обыкновенно источникомъ страданія. Я относился ко всему съ спокойнымъ, но пытливымъ интересомъ. Съ сигарой въ зубахъ и газетой на колѣняхъ я благодушествовалъ съ самаго обѣда, читая объявленія, разсматривая разношерстную публику въ кофейнѣ, или поглядывая сквозь закопченныя стекла на улицу.

Это послѣдняя, одна изъ главныхъ улицъ города, такъ что прохожіе толпились на ней цѣлый день. Къ вечеру толпа увеличилась, а когда зажглись фонари, мимо дверей кофейни двигались два сплошныхъ, непрерывныхъ потока публики. Мнѣ никогда еще не случалось наблюдать ее съ такого пункта въ такой часъ вечера, и шумное море человѣческихъ головъ возбуждало во мнѣ восхитительное по своей новизнѣ волненіе. Въ концѣ концовъ я занялся исключительно улицей, не обращая вниманія на то, что происходило въ ресторанѣ.

Сначала мои наблюденія имѣли абстрактный и обобщающій характеръ. Я разсматривалъ толпы въ ихъ цѣломъ, въ ихъ массовыхъ отношеніяхъ. Вскорѣ, однако, я занялся деталями и разглядывалъ съ величайшимъ интересомъ безконечно разнообразныя фигуры, костюмы, манеры, походку, лица и выраженія.

Огромное большинство прохожихъ имѣло самодовольный видъ дѣловыхъ людей и, повидимому, думали только о томъ, какъ бы пробраться сквозь толпу. Они хмурились, перебѣгали глазами съ одного предмета на другой и, получивъ толчекъ, не выказывали признаковъ нетерпѣнія, а поправляли платье и спѣшили дальше. Другіе, ихъ тоже было много, отличались безпокойными движеніями, раскраснѣвшимися лицами, они жестикулировали и разсуждали сами съ собою, точно чувствовали себя тѣмъ болѣе одинокими, чѣмъ гуще была толпа. Наткнувшись на кого-нибудь, они останавливались, умолкали, но удваивали свою жестикуляцію и съ разсѣянной и неестественной улыбкой дожидались, пока встрѣчный пройдетъ. Получивъ толчекъ, они раскланивались съ самымъ виноватымъ видомъ. За исключеніемъ отмѣченныхъ мною чертъ, эти двѣ обширныя группы не представляли ничего особеннаго. Одежда ихъ была, что называется, приличная, и только. Это были, безъ сомнѣнія, дворяне, купцы, стряпчіе, промышленники, спекулянты, эвпатриды и ходячія общія мѣста, люди праздные и люди [223]занятые своими собственными дѣлами, ведущіе ихъ за свой счетъ и страхъ. Они не особенно интересовали меня.

Группа прикащиковъ бросалась въ глаза, и я замѣтилъ въ ней два разряда. Одни, младшіе прикащики сомнительныхъ фирмъ, молодые джентльмены, въ сюртукахъ въ обтяжку, въ блестящихъ сапогахъ, съ напомаженными волосами и надменнымъ выраженіемъ губъ. Если бы не извѣстная юркость, которую, за неимѣніемъ лучшаго термина можно назвать гостиннодворской развязностью, эти господа показались бы мнѣ точнымъ facsimile того, что считалось верхомъ хорошаго тона годъ или полтора тому назадъ. Они донашивали барское платье: лучшаго опредѣленія этому классу, кажется, не придумаешь.

Старшіе клерки солидныхъ фирмъ — steady old fellows — тоже имѣли рѣзко опредѣленную физіономію. Ихъ легко было узнать по чернымъ или темнокоричневымъ брюкамъ и сюртукамъ, сидѣвшимъ удобно и покойно, большимъ солиднымъ башмакамъ, бѣлымъ галстукамъ и жилетамъ, толстымъ чулкамъ или гетрамъ. У всѣхъ головы свѣтились, а верхушка праваго уха какъ-то странно оттопыривалась вслѣдствіе привычки закладывать за нее перо. Я замѣтилъ, что они снимали или надѣвали шляпы непремѣнно обѣими руками, и носили часы на коротенькой золотой цѣпочкѣ стариннаго основательнаго образца. Они представляли изъ себя аффектацію респектабельности, если можетъ быть такая почтенная аффектація.

Было тутъ много шикарныхъ джентльменовъ, въ которыхъ я безъ труда узнавалъ мазуриковъ, наводняющихъ всѣ большіе города. Я съ большимъ любопытствомъ разсматривалъ этихъ франтовъ и удивлялся, какъ могутъ настоящіе джентльмены принимать ихъ за такихъ же джентльменовъ. Огромныя маншеты и видъ необычайнаго чистосердечія сразу выдаютъ ихъ.

Еще легче узнать игроковъ, которыхъ я тоже замѣтилъ не мало. На нихъ были всевозможные костюмы отъ отчаяннаго thimblerig bully съ бархатнымъ жилетомъ, фантастическимъ галстукомъ, золотыми цѣпочками, филигранными пуговицами до невиннѣйшаго пасторскаго костюма, менѣе всего дающаго поводъ къ подозрѣніямъ. Но всѣ они отличались темнымъ цвѣтомъ лица, тусклыми, мутными глазами и блѣдными плотно сжатыми губами. Были еще двѣ черты, по которымъ я безошибочно узнавалъ ихъ: разсчитанно тихій тонъ голоса въ разговорѣ и склонность большого пальца отклоняться подъ прямымъ утломъ отъ остальныхъ. Въ кампаніи съ этими субъектами я нерѣдко замѣчалъ людей, нѣсколько отличавшихся отъ нихъ манерами, но несомнѣнно птицъ того же полета. Все это господа, кормящіеся своей изобрѣтательностью. Они [224]аттакують публику двумя батальонами: денди и военныхъ. Отличительныя черты первыхъ: улыбка и длинныя кудри; вторыхъ — длинные сюртуки и хмурыя лица.

Спускаясь по ступенямъ такъ называемой порядочности, я находилъ все болѣе и болѣе мрачныя темы для размышленій. Были тутъ евреи-разнощики съ сверкающими ястребиными глазами и печатью подлаго униженія на лицахъ, стиравшей всякое другое выраженіе; наглые профессіональные нищіе, злобно ворчавшіе на своихъ коллегъ лучшаго типа, которыхъ только отчаяніе выгнало ночью на улицу за подаяніемъ; жалкіе, изможденные инвалиды, на которыхъ смерть уже наложила свою руку, которые пробирались невѣрными шагами сквозь толпу, заглядывая каждому встрѣчному въ лицо умоляющимъ взглядомъ, точно стараясь найти случайное утѣшеніе, послѣднюю надежду; скромныя дѣвушки, возвращавшіяся послѣ долгой и поздней работы въ свое безотрадное жилище, уклоняясь скорѣе со слезами, чѣмъ съ негодованіемъ отъ уличныхъ нахаловъ, столкновенія съ которыми они не могли избѣжать; продажныя женщины всѣхъ сортовъ и возрастовъ, — красавица въ первомъ расцвѣтѣ женственности, напоминающая статую Лукіана: снаружи паросскій мраморъ, внутри — грязь, — отвратительная прокаженная въ лохмотьяхъ, — сморщенная, раскрашенная вѣдьма въ брилліантахъ, готовая на все, чтобы казаться молодой, — дѣвочка съ несозрѣвшими еще формами, но уже искусившаяся въ пріемахъ своего гнуснаго ремесла, пожираемая жаждой поравняться со старшими въ порокѣ; пьяницы, безчисленные и неописуемые, иные въ лохмотьяхъ, оборванные, шатающіеся, бормочущіе что-то нечленораздѣльное, съ разбитыми лицами и мутными глазами; иные въ цѣлыхъ, хотя грязныхъ, платьяхъ съ не то нахальными, не то застѣнчивыми манерами, толстыми чувственными губами и добродушными красными лицами; иные въ костюмахъ, когда то щегольскихъ и даже теперь хорошо вычищенныхъ, шедшіе твердой походкой, но страшно блѣдные, съ дикими красными глазами, съ дрожащими пальцами, которыми они судорожно хватались за что попадется; а затѣмъ пирожники, носильщики, чернорабочіе, трубочисты, шарманщики, бродяги съ учеными обезьянами, продавцы уличныхъ пѣсенъ и исполнители этихъ пѣсенъ, оборванные ремесленники и изнуренные работники, — все это стремилось мимо безпорядочной массой, раздиравшей слухъ своимъ гвалтомъ и рѣзавшей глаза своей пестротой.

По мѣрѣ того какъ ночь прибывала, прибывалъ и мой интересъ, такъ какъ не только характеръ толпы измѣнялся (ея лучшія черты исчезали съ удаленіемъ наиболѣе порядочныхъ элементовъ, а худшія выступали ярче по мѣрѣ того, какъ поздній часъ [225]выманивалъ всякій сбродъ изъ его логовищъ), но и лучи газовыхъ фонарей, сначала слабые въ борьбѣ съ угасающимъ днемъ, теперь разгорѣлись и озаряли всѣ предметы яркимъ дрожащимъ свѣтомъ. Все было мрачно и все сіяло, какъ то эбеновое дерево, съ которымъ сравнивали слогъ Тертулліана.

Странные свѣтовые эффекты приковали мое вниманіе къ отдѣльнымъ лицамъ, и хотя этотъ рой свѣтлыхъ призраковъ проносился мимо окна такъ быстро, что я успѣвалъ бросить только мимолетный взглядъ на каждую отдѣльную фигуру, но, благодаря особенному душевному состоянію, я могъ, казалось мнѣ, прочесть въ короткій промежутокъ одного взгляда исторію долгихъ лѣтъ.

Прильнувъ къ стеклу, я разсматривалъ толпу, какъ вдругъ мнѣ бросилась въ глаза физіономія (дряхлаго старика лѣтъ шестидесяти пяти или семидесяти), поразившая и поглотившая мое вниманіе своимъ совершенно особеннымъ выраженіемъ. Никогда я не видывалъ ничего подобнаго этому выраженію. Помню, у меня мелькнула мысль, что Рэтчъ, если бы онъ былъ живъ, предпочелъ бы эту физіономію тѣмъ измышленіямъ собственной фантазіи, въ которыхъ онъ пытался воплотить дьявола. Когда, въ короткій промежутокъ времени моего наблюденія, я попытался анализировать это выраженіе, въ умѣ моемъ поднялся смутный и хаотическій рой представленій объ исключительной силѣ ума, объ осторожности, скаредности, скупости, хладнокровіи, злости, кровожадности, торжествѣ, весельѣ, крайнемъ ужасѣ, глубокомъ, безнадежномъ отчаяніи. Меня охватило странное волненіе, возбужденіе, очарованіе. «Какая безумная исторія, — подумалъ я, — написана въ этомъ сердцѣ». Мнѣ захотѣлось во что бы то ни стало увидѣть этого человѣка, узнать о немъ что-нибудь. Накинувъ пальто, схвативъ шляпу и палку, я выбѣжалъ на улицу и, проталкиваясь сквозь толпу, старался догнать старика, который уже исчезъ изъ вида. Мнѣ удалось это, хотя и не безъ труда, и я пошелъ за нимъ почти по пятамъ, но осторожно, чтобы не привлечь его вниманія.

Теперь мнѣ нетрудно было изучить его наружность. Онъ былъ небольшого роста, очень худощавъ и, повидимому, очень слабъ. Одежда его была грязная и оборванная; но бѣлье, хотя и засаленное, — тонкаго полотна, какъ я могъ убѣдиться, когда онъ попадалъ въ полосу яркаго свѣта и, если только зрѣніе не обмануло меня, я замѣтилъ сквозь прорѣху его наглухо застегнутаго и сильно подержаннаго roquelaure блескъ алмазовъ и кинжала. Эти наблюденія усилили мое любопытство и я рѣшился слѣдовать за незнакомцемъ, куда бы онъ ни пошелъ.

Была уже ночь, надъ городомъ нависъ густой влажный туманъ, вскорѣ разрѣшившійся частымъ крупнымъ дождемъ. Эта [226]перемѣна погоды оказала странное дѣйствіе на толпу, которая разомъ заволновалась: въ одну минуту надъ ней выросъ цѣлый лѣсъ зонтиковъ. Шумъ, гвалтъ и суматоха удесятерились. Я съ своей стороны не обращалъ особеннаго вниманія на дождь: застарѣлая лихорадка, таившаяся въ моемъ организмѣ, заставляла меня находить удовольствіе, правда очень опасное, въ сырости. Повязавъ шею носовымъ платкомъ, я продолжалъ свой путь. Въ теченіе получаса старикъ пробирался въ толпѣ, а я слѣдовалъ за нимъ по пятамъ, опасаясь потерять его изъ вида. Онъ ни разу не обернулся и потому не могъ замѣтить меня. Наконецъ мы свернули за уголъ на другую улицу, тоже людную, но не загроможденную народомъ до такой степени, какъ первая. Тутъ мнѣ бросилась въ глаза перемѣна въ манерахъ старика. Онъ пошелъ тише и не такъ увѣренно, какъ раньше. Онъ то и дѣло переходилъ улицу, повидимому, безъ всякой цѣли, а толпа была все еще такъ густа, что въ такія минуты мнѣ приходилось слѣдовать за нимъ вплотную. Улица была узкая и длинная, онъ плелся по ней цѣлый часъ, а толпа тѣмъ временемъ рѣдѣла, наконецъ, прохожихъ осталось не больше, чѣмъ ихъ бываетъ на Бродуэѣ у парка въ полдень: такъ велика разница между населенностью Лондона и самаго многолюднаго изъ американскихъ городовъ. Слѣдующій поворотъ привелъ насъ къ скверу, ярко освѣщенному и кипѣвшему жизнью. Прежній видъ вернулся къ незнакомцу. Голова его опустилась на грудь, глаза дико сверкали изъ подъ нахмуренныхъ бровей на тѣхъ, кто преграждалъ ему путь. Онъ упорно шелъ впередъ. Но, къ моему удивленію, обойдя скверъ, онъ повернулся и пошелъ въ обратномъ направленіи. Удивленіе мое возросло, когда онъ повторилъ этотъ обходъ нѣсколько разъ. Однажды, быстро обернувшись, онъ чуть было не замѣтилъ меня.

Прошелъ еще часъ, и прохожіе уже не такъ тѣснили насъ, какъ раньше. Дождь усиливался, стало холодно, публика разошлась по домамъ. Съ жестомъ нетерпѣнія старикъ свернулъ въ переулокъ, сравнительно пустынный. Онъ пустился по немъ съ проворствомъ, котораго я никакъ не ожидалъ отъ такого старика, и бѣжалъ съ четверть мили, такъ что я едва поспѣвалъ за нимъ. Черезъ нѣсколько минутъ мы очутились на большомъ, шумномъ рынкѣ. Старикъ, очевидно, зналъ тутъ всѣ ходы и выходы; прежнее спокойствіе вернулось къ нему и онъ пустился безцѣльно бродитъ среди торговцевъ и покупателей.

Часа полтора мы провели здѣсь, и мнѣ стоило большого труда слѣдовать за старикомъ, оставаясь незамѣченнымъ. Къ счастью, на мнѣ были резиновыя галоши, такъ что я могъ двигаться безъ шума. Старикъ, не замѣтилъ меня. Онъ переходилъ изъ лавки въ [227]лавку, ничего не спрашивалъ, не говорилъ ни слова и смотрѣлъ на всѣ предметы дикимъ блуждающимъ взглядомъ. Я все болѣе и болѣе удивлялся его поведенію и рѣшилъ не разставаться съ нимъ, пока не разрѣшу своихъ недоумѣній.

Часы на башнѣ пробили одиннадцать, и рынокъ быстро опустѣлъ. Какой-то лавочникъ, запирая ставни, толкнулъ старика локтемъ, и дрожь пробѣжала по его тѣлу. Онъ поспѣшилъ на улицу, окинулъ ее безпокойнымъ взглядомъ и съ невѣроятной быстротой побѣжалъ по безлюднымъ кривымъ переулкамъ. Въ концѣ концовъ мы выбрались на ту же улицу, откуда начали свой путь, — гдѣ находилась кофейня Д. Но видъ ея измѣнился. Газовые фонари свѣтили такъ же ярко, но дождь лилъ какъ изъ ведра и прохожихъ почти не было. Старикъ поблѣднѣлъ. Онъ сдѣлалъ нѣсколько нерѣшительныхъ шаговъ по улицѣ, такъ недавно кишѣвшей народомъ, затѣмъ съ тяжелымъ вздохомъ повернулъ къ рѣкѣ и, поколесивъ по разнымъ переулкамъ, вышелъ наконецъ къ одному изъ главныхъ театровъ. Представленіе только что кончилось, и публика валила изъ подъѣзда. Старикъ перевелъ духъ, точно набираясь воздуху прежде чѣмъ нырнуть въ толпу; но я замѣтилъ, что глубокая тоска, отражавшаяся на его лицѣ, какъ будто разсѣялась. Онъ снова опустилъ голову на грудь и имѣлъ теперь такой же видъ, какъ въ ту минуту, когда я впервые увидѣлъ его. Я замѣтилъ, что онъ направился вмѣстѣ съ главной массой публики, но рѣшительно не могъ понять его страннаго поведенія.

По мѣрѣ того какъ мы шли, толпа рѣдѣла и къ старику возвращалась его прежняя нерѣшительность и тревога. Нѣкоторое время онъ упорно слѣдовалъ за кучкой какихъ-то буяновъ, но и она мало-по-малу разбрелась, такъ что осталось всего трое въ узкой и темной безлюдной улицѣ. Старикъ остановился и задумался, потомъ быстрыми шагами направился къ окраинѣ города. Мы пришли наконецъ въ грязнѣйшій кварталъ Лондона, гдѣ все и вся носило отпечатокъ самой отчаянной нищеты и самаго закоренѣлаго порока. При тускломъ свѣтѣ рѣдкихъ фонарей предстали передъ нами огромные, ветхіе, изъѣденные червями, деревянные дома, грозившіе паденіемъ и разбросанные въ такомъ хаотическомъ безпорядкѣ, что между ними едва можно было пробраться. Каменья, вывороченные изъ изрытой мостовой, валялись тамъ и сямъ среди густой травы. Ужасный смрадъ распространялся изъ заваленныхъ мусоромъ канавъ. Атмосфера была напоена отчаяніемъ. Но по мѣрѣ того, какъ мы шли, вокругъ насъ пробуждались звуки человѣческой жизни, и вскорѣ мы были окружены толпами самыхъ послѣднихъ поддонковъ Лондонскаго населенія. И снова духъ старика вспыхнулъ какъ лампа, готовая угаснуть. [228]Снова онъ пошелъ легко и твердо. Внезапно, повернувъ за уголъ, мы увидѣли яркій свѣтъ и остановились передъ загороднымъ храмомъ Невоздержности, дворцомъ дьявола Джина.

Время близилось къ разсвѣту, но жалкіе пьяницы толпами входили и выходили въ зіяющую дверь. Съ глухимъ крикомъ радости старикъ пробрался въ кабакъ и принявъ свой прежній видъ, сталъ расхаживать взадъ и впередъ безъ всякой видимой цѣли въ толпѣ посѣтителей. Вскорѣ, однако, давка у дверей показала, что хозяинъ рѣшился запереть свое заведеніе на ночь. На лицѣ страннаго существа, за которымъ я слѣдилъ такъ упорно, мелькнуло что-то болѣе мучительное, чѣмъ само отчаяніе. Но онъ не стать медлить, и съ безумной энергіей снова устремился къ сердцу могучаго Лондона. Долго и быстро бѣжалъ онъ, а я слѣдовалъ за нимъ внѣ себя отъ удивленія, рѣшивъ во что бы то ни стадо продолжать наблюденія, получившія въ моихъ глазахъ глубочайшій интересъ. Пока мы бѣжали, взошло солнце и когда мы достигли главной улицы этого многолюднаго города, — улицы, гдѣ находится кофейня Д., — на ней ужь стояла толчея и суматоха почти такая же, какъ вчера вечеромъ. И здѣсь, въ ежеминутно возростающей давкѣ, я упорно слѣдовалъ за старикомъ. Но онъ, какъ и раньше, безцѣльно бродилъ туда и сюда, и цѣлый день оставался среди уличнаго водоворота. Когда же вечернія тѣни снова ложились на городъ, я, смертельно усталый, остановился передъ бродягой и устремилъ на него пристальный взглядъ. Онъ не замѣтилъ меня и продолжалъ свое странствіе, а я, оставивъ погоню, погрузился въ размышленія.

— Этотъ старикъ, — сказалъ я наконецъ, — типъ и геній чернаго преступленія. Онъ не въ силахъ остаться одинъ. Онъ человѣкъ толпы. Безполезно гнаться за нимъ: ничего больше я не узнаю о немъ и его дѣлахъ. Худшее сердце въ мірѣ — книга болѣе гнусная, чѣмъ «Hortulus Animae»[1] и, можетъ быть, мы должны возблагодарить Бога за то, что «er lasst sich nicht lesen».

Примѣчанія править

  1. «Hortulus Animae cum Oratiunculis Aliquibus Superadditis» Грюннингера. См. Д’Израэли Curiositiés of Literature.


Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.

Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода.