Цензурныя мытарства Н. А. Некрасова. править
Въ лѣтописяхъ русской литературы немного найдется именъ, съ которыми бы соединялось столько воспоминаній о цензурныхъ мытарствахъ, сколько ихъ соединяется съ именемъ Николая Алексѣевича Некрасова. Оказывая ему особую благосклонность, цензурное вѣдомство считалось какъ съ фактомъ необычайной популярности его проникнутыхъ «местью и печалью» стиховъ, такъ и съ занимаемымъ имъ центральнымъ положеніемъ среди представителей русской прогрессивной журналистики. Авторъ «пѣсенъ», которыя, по словамъ даже не слишкомъ расположеннаго къ Некрасову критика Ап. Григорьева, были «безъ преувеличенія говоря, — событіями», руководитель двухъ, безспорно, лучшихъ журналовъ своего времени, создававшихъ въ значительной степени общественное мнѣніе страны, — не могъ не возбуждать самаго пристальнаго вниманія со стороны тѣхъ, кому было поручено блюсти за благонамѣренностью органовъ печати.
Трудно учесть то моральное и отчасти даже физическое зло, которое принесла Некрасову цензура. Благодаря ей, онъ долженъ былъ чуть ли не втеченіе всей своей жизни идти на такіе компромиссы съ совѣстью, которые невыносимымъ гнетомъ ложились на его душу, глубоко потрясая въ то же время и нервную систему. Такъ, напр., для умилостивленія цензоровъ и вообще лицъ, «имущихъ власть» распоряжаться судьбами россійской журналистики, Некрасовымъ постоянно устраивались лукулловскіе обѣды, причемъ ему приходилось играть на нихъ роль гостепріимнаго хозяина, коробившую такихъ безупречныхъ рыцарей пера, какимъ былъ, напр., H. К. Михайловскій. Болѣе того: однажды, чтобы спасти свой журналъ отъ висѣвшаго надъ нимъ Дамоклова меча, Некрасовъ рѣшился, по его собственному выраженію, «исторгнуть невѣрный звукъ у своей лиры» и написалъ льстивое стихотвореніе въ честь всесильнаго тогда гр. Муравьева. П. М. Ковалевскій, болѣе чѣмъ отрицательно относившійся къ Некрасову, и тотъ назвалъ этотъ поступокъ редактора «Современника» — «самозакланіемъ», такъ какъ, «чтобы спасти направленіе, Некрасовъ сознательно клалъ себя и свою репутацію… искупительной жертвою; на алтарь муравьевскаго всемогущества». Жертва, какъ извѣстно, не помогла и литературные враги поэта получили возможность иронически заявить ему: «ваши громоотводы и щиты, купленные цѣною столькихъ моральныхъ и неморальныхъ жертвъ съ вашей стороны и удовлетворительно защищавшіе васъ въ обыкновенное время, при обыкновенной непогодѣ, не могли защитить вашъ журналъ при необыкновенно сильной, экстраординарной грозѣ» (см. брошюру Антоновича и Жуковскаго: «Матеріалы для характеристики современной русской литературы»). Впечатлѣніе, какое производилъ Некрасовъ непосредственно послѣ этой полемической выходки, было, по словамъ Михайловскаго, «истинно удручающее… Тяжело было смотрѣть на этого человѣка. Онъ прямо-таки заболѣлъ, и какъ теперь вижу его вдругъ осунувшуюся, точно постарѣвшую фигуру въ халатѣ» (см. «Литер. воспоминанія»).
Кромѣ огромнаго нравственнаго зла, причиненнаго Некрасову цензурой, она оказала сильное и въ высшей степени отрицательное вліяніе на развитіе его поэтическаго таланта. Вотъ что говоритъ по этому поводу въ своихъ неизданныхъ замѣткахъ сестра поэта Ап. Ал. Буткевичъ, человѣкъ очень близкій ему не только по крови, но и по духу: «Написавъ что-нибудь нецензурное, онъ обрѣзывалъ листокъ — оставляя только среднюю узкую полосу, — всегда по ней могъ прочесть, но никто болѣе. Онъ находилъ, что въ Россіи должно пускать въ публику лишь то, что можно при удобныхъ обстоятельствахъ напечатать. Куда дѣлись эти рецепты? Сколько могу судить, братъ передѣлалъ ихъ въ удобныя стихотворенія или просто выжидалъ время, чтобъ напечатать».
Съ большею подробностью останавливается на этой же сторонѣ поэтической дѣятельности Николая Алексѣевича Чернышевскій въ своихъ замѣткахъ о Некрасовѣ: "Когда дошло до крайняго своего предѣла расширеніе цензурныхъ-рамокъ, Некрасовъ постоянно говорилъ, что пишетъ меньше, нежели хочется ему; слагается въ мысляхъ пьеса, но является соображеніе, что напечатать ее будетъ нельзя, и онъ подавляетъ мысли о ней; это тяжело, это требуетъ времени, а пока онѣ не подавлены, не возникаютъ мысли о другихъ пьесахъ… О чемъ онъ думалъ, что этого невозможно напечатать скоро, надъ тѣмъ онъ не можетъ работать.
"Причина невозможности всегда была цензурная.
«Онъ былъ одушевляемъ на работу желаніемъ быть полезнымъ русскому обществу; потому и нужна ему была для работы надежда, что произведеніе будетъ скоро напечатано; еслибы онъ заботился о своей славѣ, то могъ бы работать и съ мыслью, что произведеніе будетъ напечатано лишь черезъ двадцать, тридцать лѣтъ»…
Сказанное лишь въ самыхъ общихъ чертахъ опредѣляетъ роль цензуры въ жизни и дѣятельности Некрасова, но и этого съ излишкомъ довольно, чтобы понять, почему онъ не могъ думать о цензурныхъ стѣсненіяхъ себя и своихъ сотрудниковъ «безъ тоски и бѣшенства» (см. письмо къ Толстому), почему даже въ дружескомъ кругу говорилъ о томъ, что онъ вытерпѣлъ и вынесъ отъ цензуры, со «страшной вспыльчивостью», а въ глазахъ у него появлялось выраженіе, которое «охотники видятъ у смертельно раненнаго медвѣдя, когда подходятъ къ нему и онъ глядитъ на нихъ» (см. «Воспоминанія» 0. Н. Терпигорева). Едва только съ упраздненіемъ предварительной цензуры для литераторовъ открылась возможность высказываться нѣсколько свободнѣе, какъ Некрасовъ далъ волю годами копившемуся справедливому гнѣву и создалъ въ стих. «Газетная» необыкновенно яркій и исторически-вѣрный типъ дореформеннаго цензора, обязанности котораго опредѣляются, по мнѣнію поэта, однимъ выразительнымъ словомъ — «палачъ». Однако торжествовать побѣду надъ ненавистнымъ врагомъ было еще рано: черезъ два мѣсяца послѣ учрежденія главнаго управленія по дѣламъ печати, что офиціозная «Сѣверная Почта» привѣтствовала, какъ «славное» событіе отечественной исторіи, «Современникъ» получилъ первое предостереженіе и въ числѣ мотивовъ этой репрессивной мѣры фигурировало и стихотвореніе «Газетная», гдѣ было, по формулировкѣ совѣта главнаго управленія, «изображено въ крайне оскорбительномъ видѣ званіе цензора». Не смотря на выяснившуюся такимъ образомъ опасность касаться вопроса о цензурѣ, Некрасовъ не побоялся вторично сказать нѣсколько облитыхъ «горечью и злостью» словъ по ея адресу въ своихъ «Пѣсняхъ о свободномъ словѣ», напечатанныхъ въ «Современникѣ» въ началѣ слѣдующаго 1866 года. Очевидно, вычеркнуть эту тему изъ своего сатирическаго репертуара поэту было просто не подъ силу: слишкомъ ужь хорошо дала ему почувствовать себя тяжелая рука цензуры за время всей его предшествующей литературной дѣятельности.
Мы говоримъ «всей», такъ какъ Некрасову задолго до его извѣстности и пріобрѣтенія собственнаго журнала пришлось испытать цензурныя гоненія. Вотъ нѣсколько, небезъинтересныхъ историческихъ справокъ. Въ 1839 году цензоръ Фрейгангъ счелъ нужнымъ «приложить руку» къ литературному дебюту Некрасова — сборнику его полудѣтскихъ и совершенно безобидныхъ стиховъ «Мечты и звуки». Мнительному цензору не понравились нѣ которыя выраженія и онъ принялся ихъ передѣлывать. Такъ, по остроумной догадкѣ покойнаго Якубовича-Мелыпина, въ четверостишіи изъ стихотворенія «Поэзія»
Возложу вѣнецъ лавровый
На достойнаго жреца,
Или въ мигъ запру въ оковы
Я носителя вѣнца —
послѣдняя строчка была измѣнена Фрейгангомъ такъ: «Поносителя вѣнца», «Очевидно, для цензора всякій вѣнецъ (хотя бы то былъ вѣнецъ Нерона) казался чѣмъ-то неприкосновеннымъ».
Въ 1840 году Некрасовъ попалъ въ руки другому блюстителю литературныхъ порядковъ — Евстафію Ольдекопу, на просмотръ котораго представилъ довольно-таки лубочную, по заказу книгопродавца Полякова написанную «Сказку о царевнѣ Ясносвѣтѣ». Сказка эта, такъ и не увидѣвшая печати[1], не блещетъ достоинствами: сюжетъ ея не правдоподобенъ и даже нелѣпъ, а образы, и въ особенности языкъ — прямо вульгарны (встрѣчаются, напримѣръ, выраженія: «вѣдьмы ребра изломили»). Тѣмъ не менѣе въ ней чувствуется особый, мы бы сказали, вольнодумный душокъ, придающій ей извѣстный интересъ. Этотъ душокъ смутно ощутилъ и чуткій носъ Ольдекопа. Прежде всего его испугало заглавіе: «Сказка о томъ, какъ царь Елисей хотѣлъ женить сына на лунѣ, взять въ приданое небо и двинуть рать на солнце, какъ все это не удалось и какъ царь Пантелей поправилъ и кончилъ дѣло благополучно», и онъ замѣнилъ его краткимъ и сухимъ — «Сказка о царевнѣ Ясносвѣтѣ». Въ дальнѣйшемъ строфы, трактовавшія о намѣреніи главнаго героя сказки, царевича Романа: «свой родъ прославить небывалой высотой, связью родственной съ луной», были имъ тщательно вычеркнуты. Характерны и двѣ другія купюры, сдѣланныя Ольдекопомъ. Онъ вычеркнулъ слѣдующее четверостишіе, заключавшее описаніе благодѣтельнаго правленія Елисея.
Любо было жить на свѣтѣ!
То-то любо!.. Дѣти, дѣти!
Не любите новизну,
Вотъ что было въ старину!..
усмотрѣвъ, быть можетъ, въ немъ крамольное желаніе поселить въ читателяхъ недовольство настоящимъ путемъ восхваленія иреи нихъ порядковъ.
Въ словахъ:
Собралися всѣ сословья,
Ради нѣкаго присловья,
То есть кое для чего,
Вѣрныхъ подданныхъ его,
Всѣ бояра, всѣ міряна,
Всѣ чиновные граждана…
Ольдекопу, должно быть, почудился намекъ на палату сословныхъ представителей и онъ положилъ свое цензурное veto на послѣднія четыре строчки.
Въ 1842 году, по разсказу Григоровича (см. «Воспоминанія»), былъ запрещенъ до выхода перваго выпуска проектированный Некрасовымъ періодическій сборникъ юмористическаго характера «Зубоскалъ», при чемъ мотивомъ запрещенія послужила одна лишь фраза въ объявленіи: «Зубоскалъ будетъ смѣяться надъ всѣмъ, что достойно смѣха».
Въ 1843 году вниманіе цензуры привлекли изданныя Некрасовымъ книжонки: «Статейки въ стихахъ безъ картинокъ».
Съ такимъ вниманіемъ относилась цензура къ некрасовскимъ писаніямъ въ то время, когда поэтъ еще былъ очень далекъ отъ своего истиннаго пути, пути идейнаго руководителя молодого поколѣнія. Со вступленіемъ же чего на этотъ путь, т. е. съ 1847 г. (годъ пріобрѣтенія Некрасовымъ и Панаевымъ «Современника») «благосклонность» цензуры къ нему не то что удвоилась, а удесятерилась. Не останавливаясь подробно на ея проявленіяхъ, напомнимъ только нѣкоторые факты.
Въ 1848 году, напримѣръ, по свидѣтельству г-жи ПанаевойГоловачевой (см. ея книгу «Русскіе писатели и артисты»), «строгость цензуры дошла до того, что изъ шести повѣстей, назначенныхъ въ „Современникъ“, ни одна не была пропущена, такъ что нечего было набирать для ближайшей книги… Приходилось печатать въ отдѣлѣ беллетристики переводы. Романъ Евгенія Сю не былъ дозволенъ; оставалось пробавляться Ламартиномъ». Въ виду безвыходности положенія Некрасовъ, въ сотрудничествѣ съ Панаевой, принялся писать романъ во французскомъ вкусѣ «Три страны свѣта», имѣя въ виду печатать его по частямъ, по мѣрѣ окончанія отдѣльныхъ главъ. Цензура потребовала весь романъ и не соглашалась разрѣшить его печатаніе до тѣхъ поръ, пока авторы не представили письменнаго удостовѣренія за своей подписью, что въ романѣ "порокъ будетъ наказанъ, а добродѣтель восторжествуетъ ".
Не прекращались цензурныя атаки и противъ гражданской музы Некрасова, такъ что даже очень не благоволившій къ поэту Герценъ счелъ нужнымъ вступиться за него на страницахъ «Колокола» по поводу цензурной травли, предпринятой въ связи съ первымъ изданіемъ его стихотвореній (1856 г.) «Воры и укрыватели воровъ большой руки», говоритъ корресподентъ Герцена, «возстали сначала противъ статей „Русскаго Вѣстника“, которыя знакомили публику съ типами губернскихъ воровъ средней руки», а затѣмъ "пошли жаловаться на книжку стихотвореній, гдѣ ничего нѣтъ кромѣ участія къ бѣдности и ненависти къ притѣсненіямъ. Аристократическая сволочь нашла въ книжкѣ какіе-то революціонные возгласы, чуть не призывъ къ оружію. Русское правительство, изволите видѣть, боится стиховъ:
Иди въ огонь за честь отчизны,
За убѣжденье, за любовь,
Иди и гибни безупречно —
Умрешь недаромъ; дѣло прочно,
Когда подъ нимъ струится кровь.
«Это сочли чуть не адской машиной и снова дали волю цензурной ордѣ съ ея баскаками. Какое жалкое ребячество!»
Съ появленіемъ первыхъ ласточекъ надвигающейся реакціи ретивость этой «орды» усилилась, а вмѣстѣ съ тѣмъ ухудшилось положеніе некрасовскаго «Современника», неуклонно отстаивавшаго интересы крестьянскихъ массъ. Въ 1862 г. Журналъ былъ пріостановленъ на 8 мѣсяцевъ, причемъ эта мѣра, очевидно, подъ вліяніемъ какого-то высшаго наитія, была поставлена въ связь съ петербургскими пожарами, «непосредственныхъ виновниковъ которыхъ, какъ говоритъ офиціальный источникъ, высочайше утвержденной слѣдственной комиссіи не удалось открыть»… Нѣсколькими годами позже репутація Некрасова у «властей предержащихъ» окончательно опредѣлилась. Въ «Собраніи матеріаловъ о направленіи различныхъ отраслей русской словесности за послѣднее десятилѣтіе» (1854—64 г.), офиціальной запискѣ, составленной, по порученію Валуева, извѣстнымъ гр. Капнистомъ, Некрасову удѣлено было втрое больше мѣста, чѣмъ каждому другому поэту разсматриваемой эпохи. Такое «предпочтеніе» для него оказывалось потому, что онъ былъ поставленъ во главу поэтовъ^ настроившихъ свои лиры въ тонъ тѣмъ, «разрушительнымъ» идеямъ, которыя, начиная съ 1848 г., широкою волной лились въ Россію изъ Франціи. Что это были за идеи, объ этомъ гр. Капнистъ говоритъ словами историка: во Франціи, незадолго до февральской революціи «вся дѣятельность партизановъ республики обратилась на низшіе слои народа. Ученье Сенъ-Симона, Фурье, и въ особенности Бабефа, гораздо живѣе говорило интересамъ рабочихъ классовъ, нежели требованія политической свободы. У республиканскихъ писателей явилась особенная нѣжность къ рабочимъ классамъ, пошли безконечные толки о страданіяхъ пролетаріата, существенный смыслъ которыхъ, заключался въ слѣдующемъ: учредите республику, сдѣлайте насъ диктаторами, а мы отдадимъ вамъ всѣ богатства высшихъ классовъ и сдѣлаемъ васъ навсегда счастливыми». Изъ этой цитаты видно, что въ правительственныхъ сферахъ начали бояться, что творчество Некрасова способно вызвать соціалистическое движеніе.
Этой опредѣлившейся репутаціи своего редактора-издателя «Современникъ» былъ отчасти обязанъ первымъ предостереженіемъ, о которомъ уже было упомянуто, а въ особенности вторымъ, послѣдовавшимъ въ 1865 г. за статью Антоновича "Суемудріе «Дня», якобы «возбуждающую умы противу истинъ православной вѣры», и за стихотвореніе Некрасова «желѣзная дорога». Вотъ исчисленіе «жупеловъ», которые власть усмотрѣла въ этомъ стихотвореніи: въ «желѣзной дорогѣ» «взводится клевета на благодѣтельное предпріятіе правительства къ усовершенствованію нашихъ путей сообщенія на западный образецъ, въ звучныхъ стихахъ, утверждающихъ, что „начальство сѣкло народъ“, предоставляя ему право „мерзнуть и гибнуть отъ цынги въ землянкахъ“; причемъ авторъ позволилъ себѣ даже сдѣлать произвольное исчисленіе мучениковъ, потерпѣвшихъ смерть за Николаевскую желѣзную дорогу, утверждая, что таковыхъ „пять тысячъ“; въ эпиграфѣ же упомянуто, вещь всѣми извѣстная, что главнымъ строителемъ дороги былъ графъ Клейнмихель, очевидно, съ цѣлью возбудить негодованіе противъ этого имени; каковое указаніе лица и самый способъ изложенія мнимыхъ злоупотребленій по построенію Николаевской желѣзной дороги вовсе не подходитъ подъ требованіе ст. 16 IV отд. законоположенія 6 апрѣля. Вообще стихотвореніе Некрасова „Желѣзная дорога“ представляетъ сооруженіе этого пути результатомъ притѣсненія народа со стороны правительства съ возбужденіемъ негодованія противъ высшаго правительства»,
Тучи, такимъ образомъ, сгустились надъ головою Некрасова. Но онъ и не думалъ падать духомъ, крѣпко вѣря въ свое умѣніе благополучно лавировать между цензурными Сциллами и Харибдами. Въ письмѣ своемъ къ П. А. Плетневу, извлеченному нами изъ рукописныхъ матеріаловъ Академіи Наукъ, онъ слѣдующимъ образомъ опредѣляетъ создавшееся положеніе: журналъ «получилъ два предостереженія (впрочемъ, не думайте, что предостереженія получены однимъ только „Современникомъ“, у насъ для начала на нихъ довольно щедры). Послѣ третьяго предостереженія журналъ по закону закрывается временно отъ двухъ до шести мѣсяцевъ, а потомъ предостереженія снимаются впредь до новыхъ. Я однако же надѣюсь избѣжать въ слѣдующемъ году 3-го предостереженія, для чего принялъ свои мѣры и имѣлъ объясненія съ начальствомъ. На счетъ запрещенія журнала мнѣ положительно заявлено, что подобнаго намѣренія нѣтъ у правительства; я ставилъ вопросъ прямо, предлагая, что самъ лучше закрою журналъ, если имѣется подобное намѣреніе. Самое худшее тутъ то, что два предостереженія публика наша по новости закона приняла за близкіе предвѣстники смерти журнала, и подписка на 1866 годъ остановилась. Теперь я хлопочу, чтобъ разсѣять это предубѣжденіе, и съ этою цѣлью написалъ объявленіе, которое и пущу въ публику, показавъ предварительно министру. Итакъ вотъ наши дѣла съ внѣшней стороны. Что касается до существа реформы, то покуда не легче и почти не лучше, но, кажется, дѣло удержится, а это главное. Будьте здоровы. Посильный вашъ работникъ Н. Некрасовъ».
Думается, что письмо это, помѣченное 19 декабремъ 1865 года, объясняетъ причины растерянности Некрасова въ слѣдующемъ году. Поэтъ болѣе или менѣе былъ увѣренъ, если не въ безопасности, то хотя бы въ отсутствіи непосредственныхъ опасностей для своего любимаго дѣтища, а потому каракозовскій выстрѣлъ и послѣдовавшая за нимъ вспышка дикой и безудержной реакціи захватили его врасплохъ; нашлись добрые совѣтчики (см. объ нихъ въ «Современникѣ» 1913 г. № 1), и Некрасовъ, плохо отдавая себѣ отчетъ, что онъ дѣлаетъ, «исторгъ невѣрный звукъ у своей лиры». Въ одномъ изъ неизданныхъ писемъ сестры поэта Анны Алексѣевны Буткевичъ къ библіографу С. И. Пономареву, хранящихся въ Академіи Наукъ, содержится не безынтересное мѣсто, посвященное эпизоду со стихами въ честь Муравьева. Называя ихъ «вынужденными тяжелыми того времени обстоятельствами, э которыхъ теперь нельзя еще и заикнуться» А. А. Буткевичъ продолжаетъ: «я съ сокрушеніемъ думаю, сколько въ далекомъ будущемъ найдется литературной сволочи…..которая, преподнося публикѣ обвинительный актъ Некрасова, красными буквами-пропишетъ въ немъ имя Муравьева. Я обдумываю, какъ устроить, чтобы въ то именно время могли явиться въ свѣтъ разъясненія этой печальной необходимости, которая всю остальную жизнь заѣдала брата, которую онъ называлъ „чернымъ пятномъ“, „невѣрнымъ звукомъ“ и т. п.»
Гибель «Современника» не надолго вырвала Некрасова изъ рядовъ отечественной журналистики. Съ 1868 года подъ его редакціей стали выходить «Отечественныя Записки». «Противоестественный», съ точки зрѣнія многихъ, союзъ между Некрасовымъ и Краевскимъ, этими антиподами русской періодической печати, осуществился… Но уже съ первыми книжками обновленнаго журнала выяснилось, что этотъ якобы союзъ представлялъ собой обыкновенную коммерческую сдѣлку, сущность которой заключалась въ томъ, что Краевскій, уступивъ всѣ редакціонныя права Некрасову, выговорилъ себѣ опредѣленный доходъ съ журнала и сохранилъ въ своемъ завѣдываніи контору. Имѣющаяся у насъ въ рукахъ копія первоначальнаго договора Некрасова съ Краевскимъ, переданная намъ покойнымъ С. Н. Кривенко, убѣждаетъ однако въ томъ, что предусмотрительный «Андрей», чувствуя въ Некрасовѣ человѣка, съ точки зрѣнія цензурныхъ установленій весьма я весьма ненадежнаго, счелъ нужнымъ обезопасить себя отъ возможныхъ проторей и убытковъ особымъ пунктомъ, который мы и приводимъ: «во всемъ, относящемся до содержанія журнала, я, Краевскій, предоставляю Некрасову полную свободу, но если послѣ двухъ правительственныхъ предостереженій я, Краевскій, замѣчу въ какой-либо статьѣ, предназначенной къ печати, что-либо, могущее вызвать преслѣдованіе администраціи, то имѣю право печатаніе таковой пріостановить, сообщивъ мои соображенія Некрагову, а если и затѣмъ между нами не послѣдуетъ соглашенія, то спорный вопросъ разрѣшается третьимъ лицомъ, избраннымъ по общему нашему согласію, преимущественно изъ членовъ совѣта м-на вы. д. но дѣламъ печати»[2].
На сношеніяхъ Некрасова, уже какъ редактора «Отеч. Записокъ», съ главнымъ управленіемъ по дѣламъ печати мы останавливаться не будемъ. Отмѣтимъ только, что и эти сношенія, и впечатлѣнія отъ русской дѣйствительности вообще настраивали его все болѣе и болѣе пессимистически. Вотъ характерныя строки изъ письма къ Жемчужникову: «если на Васъ нападаетъ иногда хандра въ Висбаденѣ, то утѣшайтесь мыслію, что здѣсь было бы тоже — вѣроятно, въ большей степени, съ примѣсью, конечно, ропота по поводу тѣхъ неотразимыхъ общественныхъ обидъ, подчиняясь которымъ, намъ, то есть нашему поколѣнію, суждено и въ могилу сойти. Болѣе тридцати лѣтъ я все ожидалъ чего-то хорошаго, а съ нѣкоторыхъ поръ уже ничего не жду, оттого и руки совсѣмъ опустились и писать не хочется. А когда не пишешь, то не знаешь, зачѣмъ и живешь. Благо Вамъ, что Вы, повидимому, до этого еще не дошли». (См. «Русскую Мысль» февраль, 1913 г. «Матеріалы по. исторіи русской литературы и культуры. 1. Изъ архива А. М. Жемчужникова»).
Временами поэтомъ овладѣвало отъ созерцанія печальныхъ злобъ дня не свойственное ему настроеніе: рождалось жгучее же ланіе отдохнуть за рубежомъ. Авторъ «Тишины», который «подъ небомъ нероднымъ блуждая», стремился душой къ сѣверу, потому что
Какъ ни тепло чужое море,
Какъ ни красна чужая даль,
Не ей поправить наше горе,
Размыкать русскую печаль, —
въ бытность свою въ 1874 году въ Киссингенѣ обратился къ Е. I. Лихачевой, уѣзжавшей въ Швейцарію, съ экспромтомъ, до сихъ поръ еще неизвѣстнымъ читающей публикѣ:
Уѣзжая въ страну равноправную,
Гдѣ живутъ безъ чиновной амбиціи
И почти безъ надзора полиціи, —
Тамъ найдете природу вы славную….
А поживши тамъ время недолгое,
Вы вернетесь въ отчизну прекрасную,
Гдѣ имѣютъ правительство строгое
И природу несчастную.
Тамъ Швейцарію вѣрно вспомянете
И, какъ солнышко ярко засвѣтится,
Собираться опять туда станете.
Дай Богъ всѣмъ намъ тамъ весело встрѣтиться!
Художественная цѣнность этихъ стиховъ, само собой разудается, не велика; не даромъ самъ Некрасовъ заключилъ свой экспромтъ слѣдующимъ четверостишіемъ:
Пусть не кажется въ этихъ стихахъ
Слабоуміе вамъ удивительно,
Такъ какъ при здѣшнихъ водахъ
Напряженье ума непользительно —
тѣмъ не менѣе сдѣланное въ нихъ противопоставленіе между Россіей и Западомъ представляется весьма характернымъ.
Относящееся къ тому же 1874 году массовое «хожденіе въ народъ», неистовыя репрессіи правительства, начало цѣлаго ряда политическихъ процессовъ усилили душевную боль поэта-народолюбца, къ которому, къ тому же, медленными, но вѣрными шагами уже подкрадывался неумолимый недугъ. Хотѣлось въ пламенныхъ стихахъ выразить сочувствіе къ «честнымъ и доблестно павшимъ», чьи «голоса одинокіе» тщетно вопіяли за несчастный народъ, хотѣлось на вѣчныя времена заклеймить разнузданную вакханалію торжествовавшаго побѣду произвола, но надъ устами поэта тяготѣлъ неумолимый цензурный запретъ: «Трудно измыслить что-нибудь цензурное», писалъ Некрасовъ въ началѣ 1876 года въ редакцію «Новаго Времени», и въ этой простой фразѣ заключается цѣлая повѣсть о мукахъ невысказанныхъ словъ. Кой-что, правда, Некрасову все-таки удалось сказать, но сказанное является, безъ сомнѣнія, лишь блѣдною тѣнью того, что просилось на уста. Однако и за эту «блѣдную тѣнь» цензурное вѣдомство заставило испить умирающаго поэта горькую чашу униженій, о которыхъ довольно подробно повѣствуется въ неизданныхъ замѣткахъ А. А. Буткевичъ. Вотъ что писала въ одной изъ нихъ сестра поэта, отвѣчая на вопросъ, «почему многіе стихи Некрасова не вошли при жизни его въ „Послѣднія пѣсни“ и почему нѣкоторые изъ вошедшихъ были сокращены»: "Издавая «Послѣднія пѣсни» въ послѣдній годъ своей жизни, братъ выпустилъ изъ нихъ все, что хоть сколько-нибудь могло быть поводомъ къ столкновенію съ цензурой, относившейся къ нему, во время болѣзни, крайне придирчиво. Онъ помѣстилъ только самое, по его мнѣнію, невинное, боясь, чтобы книги не подверглись аресту, — выдержавъ только что цензурную бурю. Не смотря на всѣ усилія отстоять только что написанную имъ въ Крыму новую часть поэмы «Кому на Руси жить хорошо» — «Пиръ на весь міръ», усилія не увѣнчались успѣхомъ: «Пиръ», напечачанный уже въ «От. Зап.», былъ, по распоряженію предсѣдателя ценъ ком. Григорьева, вырѣзанъ. Я помню канунъ этого дйя. Когда No «От. Зап.» былъ арестованъ въ типографіи за стихотвореніе Некрасова, братъ послалъ за цензоромъ Петровымъ и битыхъ два часа доказывалъ ему всю несообразность такихъ на него нападокъ. Онъ указывалъ на множество мѣстъ въ предшествовавшихъ частяхъ той же поэмы, которыя, съ точки зрѣнія цензоровъ, скорѣе могли бы подвергнуться запрещенію; разъяснялъ ему чуть не каждую строчку въ новой поэмѣ, то подсмѣиваясь надъ нимъ ядовито, то жестоко пробирая и его, и всю клику… Петровъ выслушивалъ всѣ упреки терпѣливо: понималъ ли онъ всю скорбь поэта, которому заботливая цензура, напутствуя его въ вѣчность, въ послѣдній разъ залѣзла въ мозгъ со своими адскими ножницами, чтобы очистить мысли отъ «Канупера» {Кануперъ — названіе сильно пахнущаго растенія; это слово употреблено, между прочимъ, въ стих. Некрасова «Газетная»; отставной цензоръ разсказываетъ здѣсь своему собесѣднику:
"Напримѣръ, Вальтеръ Скотъ или Куперъ —
Ихъ на вѣру иной пропускалъ,
Но и въ нихъ открывалъ я Кануперъ.
(Такъ онъ вредную мысль называлъ).}, или просто томился безплодностію преній, зная напередъ, что: «хоть ты сейчасъ умри, а мы все-таки не пропустимъ». Петровъ пыхтѣлъ, сопѣлъ и отиралъ потъ съ лица, какъ послѣ жаркой бани, и только по временамъ мычалъ отрывистыя фразы: «да успокойтесь, Н. А.», или «вотъ поправитесь, передѣлаете, — тогда и пройдетъ».
Чѣмъ-то прямо-таки трагическимъ вѣетъ отъ этой сцены объясненія между одолѣваемымъ невыносимо-мучительной болѣзнью поэтомъ, который уже давно опредѣлилъ свое отношеніе къ краснымъ крестамъ гг. цензоровъ яркими словами: «это кровь моя проливается» (см. стих. «О погодѣ»), и твердокаменнымъ охранителемъ основъ. Однако цензурныя мытарства умирающаго Некрасовати закончились этой сценой. Въ 20-хъ числахъ марта 1877 года выяснилось новое очень непріятное для Некрасова обстоятельство, о которомъ мы передаемъ словами той же Буткевичъ: "Отпечата лась7-ая часть «Послѣднія пѣсни» и должна была до Святой поступить въ цензуру, но, сверхъ ожиданія, пріемъ былъ прекращенъ раньше, и дѣло откладывалось до Фоминой недѣли. Братъ былъ очень разстроенъ — выходъ книги отсрочивался на тра недѣли.
«Для меня, говорилъ онъ, это цѣлая вѣчность, когда каждый день можетъ быть послѣднимъ. Я хотѣлъ бы, по крайней мѣрѣ, успокоиться на счетъ судьбы моей книги». "Пошли, сказалъ онъ мнѣ, за Скороходовымъ, вели ему съѣздить къ цензору Лебедеву и попросить, нельзя ли принять не въ очередь и пересмотрѣти
Но Лебедевъ оказалъ, что безъ разрѣшенія Петрова онъ не можетъ ничего сдѣлать. Братъ продиктовалъ мнѣ письмо къ Петрову, гдѣ просилъ его разрѣшить Лебедеву просмотрѣть частнымъ образомъ, но передумалъ послать письмо: «Не хочу я у нихъ ни чего просить. Пусть будетъ, какъ будетъ».
На столѣ лежали только что "записанные мною стихи: «Черный день». Братъ взглянулъ на нихъ: поправь, пожалуйста, тамъ — напиши: «друзей, враговъ и цензоровъ».
На слѣдующій день — это было 25 марта — Анна Алексѣевна «рѣшилась, не говоря брату, одна попытать счастья и попросить лично Петрова». "Я пріѣхала къ нему, разсказываетъ она, около 11 часовъ, онъ только что воротился изъ церкви. Я воспользовалась этимъ, объяснивъ ему, въ чемъ дѣло; сказала, что долгъ всякаго христіанина, если ему представляется возможность, успокоить умирающаго, что всѣ стихи уже были предварительно помѣщены въ «От. Зап.». Онъ началъ перелистывать книгу и остановился на послѣднемъ стихотвореніи[3], надъ этой отходной, которую братъ написалъ себѣ. Я слѣдила за выраженіемъ его лица (цензора). Я думала: «не можетъ же быть, чтобы у него не дрогнуло сердце», но ни одинъ мускулъ не шевельнулся на его мясистомъ лицѣ. Передо мной сидѣлъ цензоръ и пережевывалъ каждое слово. Наконецъ, причмокнувъ своей толстой губой: «А что это значитъ: „еще вчера мірская злоба“… какая эта злоба»? Я очень хорошо знала, къ чему это относилось. Но я это скрыла и объяснила, что такіе люди, какъ Некрасовъ, имѣютъ много враговъ, не разъ уже на него клеветали, теперь, можетъ быть, взвели какую-нибудь небылицу. «Да, объ немъ говорятъ много нехорошаго, но неужели онъ читаетъ, что объ немъ пишутъ?» — Нѣтъ, но, можетъ, случайно попало что-нибудь, — отвѣчала я… Онъ обѣщалъ, что, если книга не представляетъ ничего зловреднаго, выпуститъ ее черезъ нѣсколько дней. Я пріѣхала къ брату; такъ какъ онъ былъ въ спокойномъ состояніи, то ему и сказала, что я была у Петрова и что онъ обѣщалъ исполнить его желаніе".
Таковы были послѣднія впечатлѣнія отъ продолжавшагося почти зорокъ лѣтъ общенія одного изъ крупнѣйшихъ дѣятелей нашей литературы съ цензурнымъ вѣдомствомъ. Поневолѣ напрашивается нѣсколько тривіальное сравненіе этого послѣдняго съ вампиромъ, питающимся свѣжею кровью, которую онъ высасываетъ изъ живыхъ организмовъ. Если въ исторіи русской общественности XIX вѣка повелось говорить о «позорной памяти крѣпостномъ правѣ», то въ лѣтописяхъ русской литературы съ неменьшимъ основаніемъ слѣдовало бы употреблять выраженіе: «позорной памяти отечественная цензура». Помѣщики-крѣпостники любили въ свое оправданіе ссылаться на то, что власть ихъ надъ крестьянами основывается на ихъ культурномъ превосходствѣ; что же касается россійской цензуры, то она не могла прибѣгнуть даже и къ этому софизму, такъ какъ вся ея сущность сводилась къ опекѣ надъ наиболѣе интеллигентной и даровитой частью русскаго общества со стороны, въ огромномъ большинствѣ случаевъ, невѣжественныхъ и недоброжелательныхъ чиновниковъ-рутинеровъ, настоящихъ фельдфебелей по уму и по развитію, поставленныхъ силою судебъ въ положеніе Вольтеровъ.
- ↑ Автографъ ея принадлежитъ библіофилу П. А. Картавову, издателю «Литературнаго архива», благодаря любезности котораго мы и имѣли возможность ознакомиться съ ея содержаніемъ.
- ↑ Характерно, что и корректный профессоръ петербургскаго университета Плетневъ, отдавая въ аренду принадлежавшій ему «Современникъ» Некрасову и Панаеву, также ввелъ въ договоръ пунктъ, ограждающій его матеріальные интересы на случай цензурныхъ репрессій. Цитируемъ его по подлиннику договора, заключеннаго 30 января 1852 года: «буде отъ неосмотрительности редакціи журналъ подвергнется запрещенію за нарушеніе цензурныхъ постановленій, то Панаевъ и Некрасовъ въ вознагражденіе таковаго ущерба обязаны заплатить г-ну Плетневу неустойку ниже сего означенную», которая, кстати сказать, составляла кругленькую сумму въ 8571 р. 43 к. серебромъ.
- ↑ «Баюшки-баю».