У природы — никакой цѣли, и если
она есть — то единственная, — быть
познанной человѣкомъ и всецѣло быть
имъ отраженной…
Гастонъ Пари.
Гдѣ правда, гдѣ любовь и вы, святыя грёзы?
Природа ли мнѣ дастъ все то, что ей самой
Отъ вѣка не дано? Не я-ль, въ борьбѣ съ глухой
Ея средой, таю въ груди то страхъ, то слезы? —
А ей не все-ль равно, что мракъ, что Божій свѣтъ,
Что зло, что благо, и — страдаю-ль я, иль нѣтъ!..
Природа!.. Но — она-ль меня одушевляла? —
Не самъ ли я ее всю жизнь одушевлялъ?
Не я ли цвѣтъ и звукъ, и красоту ей далъ,
Досоздавая все, что̀ ей недоставало.
Я вѣрилъ въ небеса и — жилъ среди чудесъ.
Допрашивалъ, — искалъ и — не нашелъ небесъ. —
Неслись въ ночи одни пылающіе комья, —
Разрозненныхъ міровъ сплотившійся хаосъ;
У природы — никакой цели, и если
она есть — то единственная, — быть
познанной человеком и всецело быть
им отраженной…
Гастон Пари.
Где правда, где любовь и вы, святые грёзы?
Природа ли мне даст всё то, что ей самой
От века не дано? Не я ль, в борьбе с глухой
Её средой, таю в груди то страх, то слезы? —
А ей не всё ль равно, что мрак, что Божий свет,
Что зло, что благо, и — страдаю ль я, иль нет!..
Природа!.. Но — она ль меня одушевляла? —
Не сам ли я ее всю жизнь одушевлял?
Не я ли цвет и звук, и красоту ей дал,
Досоздавая всё, что ей недоставало.
Я верил в небеса и — жил среди чудес.
Допрашивал, — искал и — не нашел небес. —
Неслись в ночи одни пылающие комья, —
Разрозненных миров сплотившийся хаос;
