Она уже не видитъ неба и
Предчувствуетъ, что все, что̀ соскользнетъ
Съ наклона головы ея, она
Поднять не будетъ въ силахъ, не рискуя
Нарушить равновѣсіе свое
Или упасть… Не дай ей Богъ, ступая
По слякоти, споткнуться на своихъ же
Пигмеевъ, — быть раздавленной своимъ же
Въ желѣзный вѣкъ желѣзной волей
Сколоченнымъ добромъ!..
Какой тяжелый,
Не всѣмъ понятный образъ! Для чего ты
Возникъ и отпечатался въ очахъ
Души моей!? Зачѣмъ мое перо,
Какъ бы на зло мнѣ, изваяло
Такую статую? Какъ будто въ ней —
Нашъ идеалъ! Какъ будто всѣ должны мы
Брести, согнувшись подъ ярмомъ желѣза
И золота?! И кто изъ благодушныхъ
Ея поклонниковъ не отвернется
Отъ пораженнаго своимъ видѣньемъ
Мечтателя, и кто изъ нихъ не скажетъ
Съ негодованьемъ: Нѣтъ, не такова
Европа, на пути къ двадцатому столѣтью?
Она уже не видит неба и
Предчувствует, что всё, что соскользнет
С наклона головы её, она
Поднять не будет в силах, не рискуя
Нарушить равновесие свое
Или упасть… Не дай ей Бог, ступая
По слякоти, споткнуться на своих же
Пигмеев, — быть раздавленной своим же
В железный век железной волей
Сколоченным добром!..
Какой тяжелый,
Не всем понятный образ! Для чего ты
Возник и отпечатался в очах
Души моей!? Зачем мое перо,
Как бы на зло мне, изваяло
Такую статую? Как будто в ней —
Наш идеал! Как будто все должны мы
Брести, согнувшись под ярмом железа
И золота?! И кто из благодушных
Её поклонников не отвернется
От пораженного своим виденьем
Мечтателя, и кто из них не скажет
С негодованьем: Нет, не такова
Европа, на пути к двадцатому столетью?
