Клянетъ онъ хирурга, дырявый и тѣсный
Баракъ свой и тщетнымъ желаньемъ томимъ,
Чтобъ въ эти минуты, какъ ангелъ небесный,
Сестра милосердья ходила за нимъ.
И вотъ,— уже полночь. Мигая, чадится
Лампада, и дождь пробивается въ щель,—
Паша все кого-то зоветъ и томится;
Но жизнь догораетъ, и стынетъ постель.
И вспомнилъ паша, какъ онъ вѣрилъ когда-то,
Какъ близокъ ему былъ Страдалецъ-Христосъ;
И ужасомъ смерти душа въ немъ объята,
Такъ много на совѣсти крови и слезъ…
Привсталъ онъ и молится: Боже распятый!
Ужели Тебѣ измѣнилъ я?.. О, нѣтъ!
Не противъ Тебя, противъ Руси проклятой
Возсталъ я, желая ей всяческихъ бѣдъ.
— Я принялъ исламъ,— но въ коранъ я не вѣрилъ;
Я знаю, что небо Твое — не сераль…
Клянет он хирурга, дырявый и тесный
Барак свой и тщетным желаньем томим,
Чтоб в эти минуты, как ангел небесный,
Сестра милосердья ходила за ним.
И вот,— уже полночь. Мигая, чадится
Лампада, и дождь пробивается в щель,—
Паша всё кого-то зовет и томится;
Но жизнь догорает, и стынет постель.
И вспомнил паша, как он верил когда-то,
Как близок ему был Страдалец-Христос;
И ужасом смерти душа в нем объята,
Так много на совести крови и слез…
Привстал он и молится: Боже распятый!
Ужели Тебе изменил я?.. О, нет!
Не против Тебя, против Руси проклятой
Восстал я, желая ей всяческих бед.
— Я принял ислам,— но в коран я не верил;
Я знаю, что небо Твое — не сераль…
