перешло и к солдатам. Рота шла весело. Со всех сторон переговаривались солдатские голоса.
— Как же сказывали, Кутузов кривой, об одном глазу?
— А то нет! Вовсе кривой.
— Не... брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки — всё оглядел...
— Как он, братец ты мой, глянет на ноги мне... ну! думаю...
— А другой-то австрияк, с ним был, словно мелом вымазан. Как мука, белый. Я чай, как амуницию чистят!
— Чтò, Федешоу!... сказывал он, что ли, когда стражения начнутся? ты ближе стоял? Говорили всё, в Брунове сам Бунапарте стоит.
— Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего не знает! Теперь пруссак бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет. Как он замирится, тогда и с Бунапартом война откроется. А то, говорит, в Брунове Бунапарте стоит! То-то и видно, что дурак. Ты слушай больше.
— Вишь черти квартирьеры! Пятая рота, гляди, уже в деревню заворачивает, они кашу сварят, а мы еще до места не дойдем.
— Дай сухарика-то, чорт.
— А табаку-то вчера дал? То-то, брат. Ну, на, Бог с тобой.
— Хоть бы привал сделали, а то еще верст пять пропрем не емши.
— То-то любо было, как немцы нам коляски подавали. Едешь, знай: важно!
— А здесь, братец, народ вовсе оголтелый пошел. Там всё как будто поляк был, всё русской короны; а нынче, брат, сплошной немец пошел.
— Песенники вперед! — послышался крик капитана.
И перед роту с разных рядов выбежало человек двадцать. Барабанщик-запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой, затянул протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: «Не заря ли, солнышко занималося...» и кончавшуюся словами: «То-то, братцы, будет слава нам с Каменскиим отцом...» Песня эта была сложена в Турции и пелась теперь в Австрии, только с тем изменением, что на место «Каменскиим отцом» вставляли слова: «Кутузовым отцом».
Оторвав по-солдатски эти последние слова и махнув руками,
